Таким образом, мы с ней, совершенно независимо друг от друга, сделали одно открытие: даже уроженцы нашей страны, стоило им взобраться на верхушку или родиться на верхушке, относились к Американцам как к чужому народу. Похоже, что это касается и людей на верхушке бывшего Советского Союза: для них простые люди, их собственный народ, были как неродные, они их не очень-то понимали и не очень-то любили.
В ферзи выходит одна пешка из миллиона.
В любой ситуации, даже в самой что ни на есть херовой, папа Марк говорил, что главное — это мыло не ронять. Если вдуматься, очень правильная фраза. Папа Марк сидел дважды, по хозяйственно-политической части, то есть дело было вполне хозяйственным: патенты там, туда-сюда, неучтеночка, но подоплеку за всё хорошее ему привешивали политическую: Ялта, чеки, ломка, куклы, иностранцы (примечание переводчика: чеки — замена инвалюте, принимавшаяся в магазинах «Берёзка», ломка — кидок при помощи заламывания пачки, куклы — пачки денег, заряженные пустышкой). Папа говорил, что фарцу ему вешали за компанию, и многие верили.
Оба генеральных направления часто пересекались между собой, хотя иностранцев в Евпатории было мало — Севастополь рядом, станция на мысе и всё такое прочее. Чеки водились у моряков, ходивших в загранку, а в плане иностранцев иногда проскакивал народец из варшавского договора. Румыны, поляки, венгры. С одним венгром, Ласло, Яша даже лежал в прошлый раз в больничке. Ласло крепко нарушил курортный режим и был снят с крыши кинотеатра «Родина», распевающим «Марсельезу». Дело было пустяковое, но его на всякий случай приложили на несколько дней в психдиспансер.
Благодаря иностранному происхождению представителя заграничного соцлагеря определили в отдельную палату на втором этаже, с большим окном, но он свободно выходил на перекур и в столовую. Так вот, Ласло рассказывал такое, от чего действительно можно было сойти с ума. И уже по-серьезному. Если верить ему на слово, то венгры после пятьдесят шестого года (примечание переводчика: Венгерская революция 1956 года, подавленная советской армией) вытребовали-таки себе окошко на Запад. И нехеровое, между прочим, окошко — с семьдесят пятого года они могли без виз ездить в Австрию! Ясное дело, что большая часть экскурсантов вместо того, чтобы фотографироваться на фоне Вены и пить тамошний легендарный кофеёк, плавно терялась и всплывала в специальных лагерях для эмигрантов. Это, наверное, были те же лагеря, в которые попадали наши бывшие граждане по дороге в Америку или Израиль.
Яков Маркович Демирский, судя по имени, отчеству и фамилии, не говоря уже о внешности, тоже имел шансы когда-нибудь очутиться в таком лагере, но эта идея всякий раз напарывалась на небольшой по размерам, но непреодолимый айсберг — папу Марка. Демирский-старший был ярым советчиком, у него и совет был по любому поводу, и Союз Советских Социалистических Республик был ему ближе родной матери. По крайней мере, так утверждала бабушка Роза.
Ну казалось бы — евреев начали выпускать из Союза, а с такими талантами папа найдет себя в любом обществе, при любом строе, ведь два раза уже оттоптал за то, что при капитализме только приветствуется. Но — нет. Причём в случае с папой не просто «нет», а «нет, БЛЯДЬ!»
Последний спор на эту тему закончился очень плохо. Было это в аккурат на Новый год, бабушка Роза настрогала выварку оливье, сделала фаршмак (примечание переводчика: вообще-то правильно говорить «форшмак» (от немецкого Vor(ge) schmack — предвкушение), блюдо еврейской кухни: паштет из селедочного фарша с добавлением белого хлеба, лука, яблока, желтков и т.д., в зависимости от рецептуры вашей бабушки) и ушла к себе на Пляжный — у них тогда с папой был очередной период взаимного молчания.
Новый год встречали вчетвером: Яша, папа Марк, гвардии рецидивист Миша Шапиро, как раз недавно, ко Дню Милиции, откинувшийся после очередной отсидки, и некая заведующая продуктовым складом Оля, здоровенная крашенная в блондинку сисястая дура, которая беспрерывно ржала по любому поводу.
Разговор на скользкую тему начал дядя Миша. Новый генсек только что отмурчал своё по телеку, папа Марк выключил звук телевизора, включил пластинку Джо Дассена и закружил завскладом в романтическом танце. Дядя Миша, навёрстывая упущенное за последние два года, беспрерывно жевал, при этом рассказывая Яше, что теперь выпускать из Союза будут всех желающих с соответствующей пятой графой (примечание переводчика: многие ошибочно помнят в советском паспорте так называемую пятую графу, национальность. В действительности там была просто строчка с указанием национальности, а пятая графа была в анкете, в личном деле) и даже без неё, с еврейством по маме (примечание переводчика: еврейство или нееврейство ребёнка определяется «по матери», так гласит Тора ( «Ваэтханан», Дварим 7:3,4): если мать — еврейка, стало быть ребёнок тоже еврей, даже если папаша — последний гой беспородный). Мол, на то есть договорённости на самом высоком уровне, о чём дяде Мише достоверно известно.
Яша в ответ сказал, что сам что-то такое слышал и что надо разузнать этот вопрос поподробнее. Тут папа Марк, то ли скрывая раздражение от прерывания многообещающего танца, то ли вообще без раздражения по этому поводу, бросил свою бабищу на полтакте и с ходу врезался в разговор: «Миша, не еби ребёнку мозги, их и тактам нету». Далее Яша услышал, что он «тля подзалупная», «Таль недоделанный» и, хлопнув дверью, выскочил в парадняк.
Возвращаться не хотелось, да и идти было особо некуда: бабушка Роза наверняка легла спать в полпервого, Сёма и Вовчик отчалили куролесить в Ялту, а с другими бывшими одноклассниками Яша не сильно дружил. С момента окончания школы прошло полгода, и все подробности последнего десятилетия начали, слава богу, помаленьку забываться.
Яша сел во в дворе на детские качельки, подложил под задницу подушку, которую какая-то бабулька-соседка, обозначая своё место, клала на лавочку, и крепко призадумался. Шаг первый был понятен — нужно валить из страны. Всё прочее — лишь подробности, остальное — потом.
Папа Марк начинал на заре курортного движения, простым фотографом на Диком пляже. Теперь же под широким крылом Марка Ефимовича был фотосалон, шашлычная и с десяток лотков с сувенирами: ракушки, сушеные лакированные крабы на подставочках, куриные боги и скелетики на шнурках. Кроме того, все фотографы с Мужского, Женского, Детского Лечебного и Курзала имени Фрунзе (примечание переводчика: ранее Курортный зал носил имя Сталина и имел памятник вождя, потом его временно накрыли, тело оставили то же, а голову заменили на Фрунзе; чистая правда, между прочим) отстёгивали папе Марку долю малую, а уж как он это решал с ментами и ОБХССом, одному КГБ ведомо.
Папа Марк ходил на все демонстрации и по каждому поводу вывешивал с балкона красный флаг. А в оставшееся от социалистических праздников время он изо всех сил нарушал законы своей любимой страны. Такая вот нестыковочка. Хотя тогда все, кто хотел жить, так и делали. Но вот любили ли они Союз так истово, как Марк Демирский — большой вопрос.
Это было не единственное противоречие в папе: он обожал море и говорил, что не сможет без него жить, но купался последний раз лет двадцать назад, он полжизни проработал фотографом, но фото у него получались ужасные, он был евреем, но порой тратил деньги, как последний матрос. У Демирских была хорошая большая квартира на улице Гоголя, но в ней, кроме библиотеки и видеодвойки «Панасоник», никаких излишеств не было, даже наоборот, кривые полы и ржавая ванна. Хотя, возможно, вся эта простота была показной и хорошо просчитанной. В конце концов, красный флаг на балконе в этой жизни ещё ни один обыск не отменял.
Папа Марк был натурой заводной, по любому поводу он громко спорил на сто долларов. Залётные оппоненты обычно после этого словосочетания быстро терялись, но бывали смельчаки, которые соглашались. На Яшиной памяти папа проиграл лишь трижды: два раза было что-то с далекими историческими датами и событиями, типа Чесменского сражения, а один раз он ошибся, утверждая, что клубника и виктория — это одно и то же (примечание переводчика: и виктория, и клубника являются различными видами Земляники Садовой Крупноплодной, так что в некотором смысле папа Марк был прав). Дело было в ресторане гостиницы «Украина», ответчик оказался каким-то профессором и принес из номера статью из журнала.
Если папа выигрывал спор, он требовал 64 рубля с копейками, по официальному курсу газеты «Известия», а если проигрывал, отдавал 100 долларов. Настоящих, но не американских, а западно-карибских, которые, впрочем, уже больше десяти лет не ходили даже у себя на родине. Судя по всему, он на-колядовал эти экзотические купюры у кого-то из морячков. Клубничный профессор тогда попробовал поднять шум, но папа в ответ сказал, что в начале спора не уточнял, какие именно будут доллары и свидетели могут это подтвердить.
Свидетелей в ресторане хватало, и у них были суровые лица, профессор почувствовал себя неловко, расплатился за стол и откланялся. А после того случая с новой силой поползли слухи, что на самом деле Демирский числится в Конторе Глубокого Бурения, иначе как ему прощается прилюдное владение иностранной валютой, пусть даже и такой декоративной, как западно-кариб ские доллары.
Уточнить это невозможно и сейчас, но факт остается фактом — папа Марк искренне и беззаветно любил СССР. Когда-то давно, когда Демирского-младшего принимали в пионеры, у них случился конфликт. Дело было вот как: со второй четверти Яшу подсадили к отличнице Лене Харсун. На почве общей любви к шахматам они подружились, насколько это возможно между разнополыми учениками третьего класса. Однажды на большой перемене, разыгрывая на подоконнике блиц, Лена по большому секрету рассказала Яше, что она — караимка (примечание переводчика: в Крыму их считают татарскими евреями, но это отдельный маленький народ, насчитывающий несколько тысяч людей и проживающий компактно в Крыму, Литве, Турции, Израиле).
Яша слово сдержал и никому об этом не рассказал, но из любопытства спросил у отца, как у евреев раньше складывались отношения с караимами. Марк Ефимович тогда устроил большой хипеш, орал на сына и поставил его в угол на гречку. С тех пор Яша знал, что на любую политическую тему с папой лучше разговор не заводить. «Любопытной Варваре новый срок припаяли», — вот что он обычно говорил по такому случаю Марк Демирский.
Татар здесь ненавидели заочно, но люто, «они Гитлера с белым конем встречали», — говорили всегда, когда поднимался этот вопрос. Какого коня, какому Гитлеру, кто, когда, — это не уточнялось, многие татар ни разу в жизни не видели. Крым был заселён после 1946 года, когда взамен выкорчеванных эшелонами местных жителей полуостров запрудили ветераны армии, НКВД и МГБ. Этот контингент был самым надежным, и можно было не сомневаться, что как минимум на сто лет Москва за Крым может не переживать.
Кто-то умный, судя по всему, рулил этой политикой. Кто-то ооочень умный, любивший крутиться и смеяться. Он будет хохотать в гробу, когда эта мина замедленного действия сработает, и вертится в нем же ежесекундно, пока тысячи людей проклинают его за то, что он сделал с полуостровом.
В первый раз с Яшей в больничке была постоянная путаница. Город маленький, и врачи, конечно, знали, чей он сын, а возраст больного (семнадцать с половиной лет) наводил на единственно правильную мысль — парень косит на дурку. Но врачебная интуиция тут дала сбой — Яша собирался в днепропетровский инфиз (примечание переводчика — институт физической культуры) и, имея первый взрослый разряд по шахматам, армии мог особо не бояться. Но поверить в то, что единственный сын папы Марка действительно болен, было невозможно. Тем более, что по всем показателямЯша был абсолютно нормален. Вместе с Ласло они были самыми почетными пациентами, ими почти гордились нянечки и медбратья, на Яшу постоянно косились, а доктора подозревали друг друга в тайной игре на один карман.
Перед этим в Симферополе он распсиховался в последний день юношеского первенства Автономной республики Крым. Шансов на первое место уже не было, зато можно было занять второе. Яша играл белыми с очкариком Фишманом из Феодосии и по собственной глупости зевнул коня, потом начал думать, как выкрутиться из этой ситуации и потратил на истерические поиски разрешения партии большую часть времени. Эндшпиль закончился тем, что Демирский на глазах жюри запылал лицом и заплакал, после чего с громким звуком перевернул доску и с криком «Заебали!» выбежал из зала. Его нашли следующим утром на пляже в Солнечном, он сидел под грибком (примечание переводчика — пляжный зонт) и выкладывал слово «сука» большими буквами из гальки.
Папа Марк был вне себя, ведь он подставился перед мусорами, которых поднял на ноги в поисках сына. Отец надавал очумелому отпрыску пощечин и вызвал скорую помощь, которая и отвезла наследника маленькой фотоимперии в психдиспансер.
Никакого особого лечения не было: ему кололи сибазон, пару раз какие-то непонятные «уколы откровения» и раз в день водили на беседу к молодому прогрессивному психиатру Левченко, который подавал большие надежды и не сегодня-завтра должен был отбыть на повышение в Москву. Левченко показывал Яше разные странные рисуночки, расспрашивал о детстве и о сексе. В этом плане поживиться молодому светилу было нечем — спер-мотоксикозом его пациент не страдал. Нет, девушки, конечно, интересовали Яшу, и не в последнюю очередь. Он практиковал вылазки с одноклассниками Сёмой Марченко и Вовой Колесником в Курзал, где на концерте Валерия Леонтьева или Лаймы Вайкуле на раз-два можно было выцепить податливых курортниц без мужа и с дитём (с такими на море проще всего), но его разумом владела другая идея. Главная, генеральная, идея-фикс — свалить отсюда, свалить навсегда.
Враждебный микроб сработал, когда Яше было четырнадцать лет. Он сидел в шахматном кружке и листал подшивку специализированной прессы. В газете «64» (примечание переводчика: шахматное приложение к «Советскому спорту») он случайно увидел старую черно-белую фотографию Рауля Капабланки. Чемпиона мира сфотографировали в шикарном ночном клубе, он сидел за огромным столом в окружении десятка красавиц в вечерних платьях и толстенького мужичка, который, судя по взгляду, мог быть только антрепренером. Рауль победно улыбался своими ослепительными зубами, а его руки лежали на плечах приближенных красоток. Яша вырвал эту страницу и пошел домой. На каждом перекрестке он останавливался, доставал фотку и смотрел в глаза чемпиону. Тогда-то он и понял, что должен стать таким же богатым, знаменитым на весь мир чемпионом мира по шахматам.
Убежать из совка, как Корчной (примечание переводчика: Виктор Корчной, советский шахматист, отказавшийся возвращаться с турнира в Амстердаме в 1976 году). Убежать, пока не поздно, раз уж эмигрировать нельзя. Но делать это предстояло в гордом одиночестве и в глубокой тайне — о том, чтобы пойти официальным путём, даже думать было страшно. Папа Марк тогда его не то что в психушку, он его в тюрьму посадит, но не допустит, чтобы родной сын эмигрировал из страны.
Отец следил за всеми съездами и партконференциями, но при этом каждую ночь слушал вражеские голоса по приёмнику «Океан». Там говорили, что всех еврейских беженцев из СССР принимают и назад не отдают. За последние годы многие знакомые уехали кто в Израиль, кто в Америку, но Марк Ефимович полагал, что от добра добра не ищут, и, как уже говорилось выше, верил, что дело Ленина победит, а то, что сам он при этом чуть-чуть зарабатывает по дороге к коммунизму, так это его личное дело. Возможно, именно папа в данном случае страдал раздвоением личности, и это ему следовало бы пройти курс лечения у доктора Левченко.
Во второй раз Яша попал в психдиспансер через полгода после скандала на первенстве Крыма. Окончив курс лечения, он получил отсрочку от призыва на год, а источники Марка Ефимовича в днепропетровском инфизе рекомендовали немного погодить с поступлением: пусть Яшина выходка забудется, выиграет пару-тройку турниров по юношам, перебесится и поступит.
Папа Марк был по-прежнему зол на сына, они почти не разговаривали. Через месяц после освобождения — по-другому выход из дурки не назовешь — он обвинил Яшу в краже денег. Накануне Марк Ефимович изволили кирять со старым дру-гом, заслуженным карманником Леонид Иосипычем, и парой залетных ялтинских бикс. Рейд по ресторанам закончился дома, гудели до утра и пели громко что-то из старого Розика (примечание переводчика: очевидно, имеется в виду блатной цикл песен крепкого иностранного государственника А.Я. Розенбаума).
Под вечер, когда папа Марк проснулся, он обнаружил, что потрачено слишком много денег. Стопроцентной уверенности у него не было, но этот бок (примечание переводчика: «запороть бок» — сделать что-то не так) он повесил на сына — типа стырил у пьяного отца. Назавтра они декларативно помирились, но шрамы остались у обоих — папа разговаривал сквозь зубы и только если нельзя было промолчать, а Яша или закрывался у себя в комнате и слушал «Modern Talking», или гулял допоздна.
Во время одной из «душевных» и «содержательных» бесед обоих Демирских старший сказал, что пора Яше работать, и добавил, что завтра с шести утра его ждут на Детском Лечебном, в массажной. Папа договорился, что Яша будет учеником у самого Меликяна, и заметил, что хороший массажист на море всегда при хлебе, а запасная профессия ещё никому не помешала.
Страшно было даже подумать о том, какой вышел бы скандал, если бы Яша проспал. Он завел сразу два будильника — своего детского желтого утенка и часы, модные «Сейко» с семью мелодиями, купленные папой за 80 рублей у знакомого мо-ремана и подаренные на последний в докризисный период Яшкин день рождения.
Бог миловал (примечание переводчика: странно, что автор не использовал поговорку «Бог не Яшка, видит, кому тяжко», возможно, у него на неё другие планы) — не проспал. Вышел без десяти шесть и пошел на пляж. Оказалось, что в такой ранний час на улице полно людей. Огибая по широкой дуге поливальный «Газик», Яша шел и думал о том, насколько ужасна жизнь человека, который каждое утро встает так рано и чешет на работу. Несмотря на ясное утро, жить Яше не хотелось вообще, а такой жизнью, в частности, ни под каким видом. Капабланка, небось, раньше двух дня не вставал и валялся в постели со своей увеличенной доской (Примечание переводчика — Хосе Рауль Капабланка предлагал изменить правила шахмат, чтобы избежать большого количества «ничьих». По его правилам, доска была 10 на 10, а к шахматным фигурам добавлялись ещё две: Канцлер (помесь коня и ладьи) и Архиепископ (гибрид коня и слона)). И уж точно никто его не заставлял ходить на работу. Нужно валить отсюда, он чувствовал какой-то внутренней шкалой и стрелкой, что пора бежать, пока не вышло время, или пока что-то внутри оставалось в целости и сохранности.
Артур Арамович Меликян прибыл на рабочий топчан к девяти, Яша успел вдоволь натрещаться с симпатичными уборщицами — практикантками из медучилища. Артур Арамович были уставший после вчерашней мессы — черные дыры на месте глаз и синяя щетина говорили о том, что мероприятие было достойным. Первое поручение молодого ученика массажиста заключалось в культпоходе в шашлычную «Зодиак», которая, между прочим, каким-то социалистическим образом соотносилась с папой Марком. Тётя Алла из шашлычной сделала вид, что она не удивлена появлением Яши в качестве мальчика на побегушках, и быстренько соорудила пакет в составе: лаваш, соус, шашлык, две коньяка. Яша принёс их в павильон и приступил к работе.
Для начала вымыл пол и перестелил все топчаны, потом отнес вчерашние простыни в прачечную в грязелечебницу, по дороге купив Артуру Арамовичу свежие «Известия» и «Советский Спорт». Меликян уже ополовинил первые полкило, начал разговаривать и свободно вращать головой. В павильон подтянулись первые клиенты, все, как на подбор, крупнотелые и с золотыми цепями на шеях. Шеф неторопливо мял их, ведя разговор сразу со всеми и сразу обо всем.
В обед на помощь в освоении останков коньяка прибыла подмога — два армянина помладше, а Яша почапал в «Зодиак» за добавкой. На перерыв пожаловала заведующая пляжем, Раиса Ивановна, павильон закрыли и сели кушать. Повеселевший Артур Арамович поднял тост за нового ученика, и Яше пришлось выпить примерно четверть гранчака. Это был третий раз, когда Яша пил алкоголь и, забегая вперед, закончился он так же плохо, как и предыдущие два. Даже хуже. Возможно, у Яши в организме что-то не срасталось с алкоголем, какого-то фермента не хватало, как у китайцев. Если точнее, какого-то фермента конкретно не хватало в рыжей Яшкиной голове. Выпив, он одновременно все видел и понимал, но наблюдал за собой как бы со стороны, по любому поводу быстро обижался, конфликтовал и ничего не мог с этим поделать.
Под вечер Яша отправился в «Зодиак» в четвертый раз. На обратном пути бортовой пеленгатор дал сбой, и Демирский-младший, оступившись, грохнулся лицом вниз прямо у входа на пляж. Коньяк разбился, пришлось снова возвращаться в шашлычную. Тётя Алла протерла ему торец и колено перекисью и дала в помощь старого Семёна, который всю дорогу в массажный павильон противненько хихикал и косился на боевые раны.
По прибытии Яшей занялась Раиса Ивановна, из каптерки была вызвана молоденькая медсестра, которая сделала ему перевязку и была тут же усажена армянами за стол. Снова пили, кто-то притащил гитару, и Артур Арамович неожиданно неплохим голосом запел без акцента «Ваше благородие, госпожа Удача». Яше окончательно поплохело, он незаметно вышел на веранду и лег на топчанчик. Через некоторое время юные печень с желудком взбунтовались, и Яшу обильно вырвало, хорошо ещё, что под, а не на топчан. Он, дрожа, умылся в море и свернулся на топчанчике в позу эмбриона, пытаясь согреться. Темнело, в павильоне тем временем продолжалось гуляние, и какой-то женский голос фалыиивенько выводил куплет из «Миллиона алых роз».
Разбудил его на рассвете пограничный патруль, обходивший пляж. Погранцы подняли ученика массажиста с ноги, и их можно было понять: вокруг топчана значились недвусмысленные следы отравления, которое явно было алкогольным. Патруль принял Яшу за молодого хиппана, путешествующего по Крыму без денег, и передал его милиционерам. Сдача тела была омрачена ожесточенным сопротивлением, которое Яша попытался оказать. Он громко ругался, брыкался ногами, кричал, что ему нужно в Америку, и обещал всем большие проблемы, угрожая связями то папы, то Меликяна. Надо ли говорить, что в результате он всё равно оказался в камере, а папа был в бешенстве? То-то.
Во второй раз в психдиспансере не повезло — пришлось лежать с неинтересными людьми. В палате было пятеро: сам Яша, дедок-тихопат Макарыч, маленький мажорчик Димон, ветеран психиатрического движения Жора Кутенко и рыбак Саша, которого, как и Яшу, передали в психдиспансер по милицейской линии. По логике, их должны были поселить отдельно от обычных, «гражданских» больных, но больничка была одна на всех: и на психов, и на алконавтов, вот и объединили всех в одну палату.
Яша с безнадёги попытался организовать в палате турнир в дурака, но никто эту идею не поддержал — в этот раз каждый пациент был на своей волне. Макарыч всё время задавал один и тот же вопрос: «Как наши в мотобол сыграли?» (примечание переводчика: мотобол в Евпатории тогда был спортом номер один, на команду «Звезда» ходил народ), — ничто другое его, похоже, не интересовало, и проведывать его никто не приходил.
Жора Кутенко слыл в некотором роде легендарной персоной: он шлялся по пляжам, каждый раз с новой фишкой, приставал к отдыхающим и в дурке бывал чаще, чем на воле. В этот раз он приплыл на такой истории: кто-то рассказал Жоре, что, если подстелить в воду газету, то, прыгнув с большой высоты, об неё можно разбиться, как об камень. В другой жизни Жора, наверное, стал бы каким-нибудь Кусто, Хейердалом или даже Сенкевичем (примечание переводчика: известные путешественники и естествоиспытатели), но в этой он каждое утро приходил на Гэшку (примечание переводчика: высокая десятиметровая вышка в Евпатории, неподалёку от порта, с которой прыгали в воду храбрые местные пацаны) и, заплывая под неё, выкладывал газеты. Никто об них, конечно, не разбился, но Жору сдали на очередную побывку в психдиспансер.
Димон был сыном крупного базарного фруктового барыги. Его положили на дурку по причине ранней сексуальной озабоченности: Димон каждый день по морю переходил на территорию Женского пляжа и, стоя в воде, самозабвенно дрочил. Компания суровых курортниц с Севера, где, как известно, отпуск дают раз в три года и сразу на шесть месяцев, выловила наглеца и сдала его администрации. Одна из тёток оказалась депутатом рай-совета, и её слова хватило для того, чтобы положить Димона в больничку. Он, кстати, и сюда протащил колоду заграничных цветных порнокарт и частенько отлучался в туалет по нужде. Как к факту принудительного лечения отнеслись родители — неизвестно, проведывать Диму приходила только невозмутимая толстенная бабушка и кормила его то местными персиками, то крупными грузинскими мандаринами.
На соседней койке прописался взрослый бородатый мужик Санёк. Рано утром, до работы, к нему заходила жена, и они сразу начинали ссориться, это был вроде как местный будильник — палата под их ругань просыпалась и шла завтракать. Санёк был рыбаком-индивидуалом, он поссорился с женой, дал ей по голове, забрал дочку и уехал на дачу. Там выпил ещё и, надо же такому было случиться, именно в этот вечер дочку схватил аппендицит. День был будний, на соседних дачах было пусто, Санёк сел за руль и в дупель пьяным помчался в город. На железнодорожном переезде он вписался в автобус, дочка, слава Богу, не пострадала, а сам только сломал руку об руль. Далее у него, как и у Яши, приключилась драка с ментами, которые не спешили вызывать скорую помощь.
Что самое обидное, с момента первой отлёжки в диспансере произошли кадровые перестановки—Левченко уехалвМоскву и теперь лечением психорецидиво ста Демирского занимался злобный старый доктор Курков. Почти приятные беседы о сексе заменили уколы аминазина и бесконечные колёса, колёса, колёса (галоперидол, трифтазин, паркопан). Так прошло три недели, после чего заторможенного Яшу выписали во второй и последний раз.
На выписку никто не пришёл, на море был шторм, ветер гнул скрипучие акации и бросал пригоршни холодных капель аккурат за воротник. Яша на свою б еду решил пройтись — посмотреть, как оно на воле, и быстро об этом пожалел. Бабушка Роза, как раз кстати, накануне занесла десять рублей, и по дороге он решил переждать непогоду в первом в городе видеосалоне «Элит». Судя по анонсу, показывали какой-то новый фильм с Брюсом Ли. Это при том, что Брюс Ли давно умер и все его пять фильмов у папы Марка имелись на видеокассетах. Как и следовало ожидать, видеосалон химичил — в фильме был какой-то Брюс Лай, но куржи (примечание переводчика: курортники) этого не заметили. Яша досидел до победного конца, в котором главный герой сложил минимум сто ниндзей и вышел на улицу.
Никакого желания разговаривать с папой не было, и Яша решил, что самое время пожить у бабушки Розы. С сорок шестого года она безвылазно жила в старом городе, в Пляжном переулке, и все предложения папы Марка переселиться поближе к цивилизации отметала с присущим ей еврейским апломбом.
Бабушка Роза не пропускала ни одной программы «Время» и всегда умилялась, когда послы африканских стран в экзотических одеждах в конце своей речи говорили с ужасным акцентом «Спасибо за внимание». По бабушкиному распорядку после программы «Время» следовало спать. И никакой скидки на то, что Яшенька стал почти Яковом, что он бреется каждое утро, что ему восемнадцать и по статусу он обязан носиться за курортницами круглые сутки.
В массажный павильон к Меликяну Яша не вернулся, с отцом не общался, спал до обеда, от нечего делать читал том за томом нудную «Историю Государства Российского» Сергея Соловьева, а по вечерам рубился в дурака с бабушкиным соседом Грышей Рубелем (примечание переводчика: имя «Грыша» пишется специально неправильно, но оно именно так и произносилось). Рубеля в тот же день, как Яша заселился к бабушке Розе, выпустили с пятнадцати суток, он неудачно покуролесил в городе Саки. По злобной советской традиции с суток выпускали только ночью, и Грыша пешкарусом пропер километров пять по дождю. На теме воли оба освободившихся и схлестнулись.
Грыша работал матросом на рыболовецком сейнере и беспрерывно кирял. Вообще-то его фамилия была Врубель, но про своего однофамильца-художника Михаила Врубеля Грыша не знал. Или знал, но всякий раз разыгрывал удивление, когда ему об этом рассказывали. Первая буква из его фамилии давно исчезла, все его называли Рубель, потому что он всегда и при любой погоде просил при встрече рубль на поправку здоровья.
У Грышы была своя фишка, которую тот, похоже, подцепил у кого-то из ходивших в загранку — он постоянно спрашивал у малознакомых или же абсолютно незнакомых людей: «Аты сколько зарабатываешь в килограммах бананов?» Грыша считал, что это смешная и познавательная шутка. Яша в килограммах бананов зарабатывал, по выражению папы Марка, «ноль целых хуй десятых». Работать не хотелось, в шахматную секцию он не ходил, а пенсии бабушки Розы хватало на двоих в обрез. Папа в финансировании отпрыска принимать посильное участие пока не рвался.
Так прошел месяц, Яша плыл по течению Пляжного переулка и игр ал в дурака. В один из вечеров Грыша предложил хапануть (примечание переводчика — «курнуть», «почитать», как там у вас это дело называлось?). Яша согласился. Масть была хозяйская, вставило крепко обоим, Яша откинулся на лавочку, которую когда-то в беседке лично устанавливал молодой на тот момент фотограф Марк Демирский и почти выключился из происходящего. В его голове на дикой скорости пролетал косяк чаек, и каждая была отдельно взятой мыслью. Они цеплялись друг за дружку, как зубья шестеренки. Приблизительная цепочка Яшиных мыслей была такой: виноград-дерево-лес-грибы-грибок-носки-ноги-жопа-сиськи-кино-билет-газета-туалет и так далее, до бесконечности, или пока не попустит.
Ход мыслей и жизни был нарушен Грышей, который, сделав финальный напас (на всякий случай примечание переводчика: глубокая затяжка), предложил Яше место младшего матроса на своём сейнере. Яша в этот момент как раз пролетал логическую связку Севастополь-пломбир-молоко-лед-зима-море (примечание переводчика — Севастопольский пломбир в вафельном стаканчике и бело-голубой обёртке однозначно является лучшим мороженным за историю человечества) и на морозе согласился.
Рыболовецкий сейнер «РС-300-12», для своих просто «Шляпа», был старой подряпанной лоханью. Как передавала бабушка Роза, папа, узнав о новой работе сына, сильно смеялся, потому что на языке его круга шляпой называли хер. Яша не обиделся, он наконец-то узрел развитие событий: спустить шлюпку и уйти на вёслах в Турцию. А там проситься в американское или израильское посольство и разыгрывать еврейское начало в международных шахматах.
Контора за рыбаками присматривала плотно, даже за теми, кто отходил недалеко от берега. Но Черное море небольшое, если только не сравнивать с Азовским — двести километров, и ты в Турции. Так что шанс был.
Никто не понял, почему Яша пошел на сейнер простым матросом. При связях папы Марка можно было спокойно уйти в загранку и возить домой японскую технику, барыжить чеками и чувствовать себя в порядке. В целях конспирации и чтобы сохранить честь семьи Демирский-младший запустил слух, что он сильно подвёл папу и отправлен рыбачить в наказание. Он рассказал эту историю пар очке-тройке записных припортовых балаболов, и она сработала. Как и следовало ожидать, слух разветвился и оброс подробностями. По одной из версий Яша обрюхатил дочку не то зампрокурора, не то начальника ГУВД, и папа Марк замял дело большой суммой. На младшего матроса начали уважительно посматривать, но от грязной работы не освободили.
Особенно эта история легла на душу капитану Левченко, который, вполне возможно, был папашей светилу крымской психиатрии. Вот только выяснить это у него Яша не решился, капитан был мужик суровый, пьющий и молчаливый. Единственный сеанс связи с капитаном состоялся в первое же рабочее утро — Левченко осмотрел новое приобретение с ног до головы и процедил в сторону боцманской каюты; «Дожились, блядь, свой раввин на борту». Яша так и не понял, что именно вывело капитана к этой логической цепочке — явное семитское происхождение матроса или же он пошел дальше и обыграл название фильма «Приключения раввина Якова» с Луи де Фюнесом.
Первая же неделя на «Шляпе» стала и последней, Яша решил бежать восемнадцатого сентября, в свой день рождения. Но и за неделю он успел окончательно и бесповоротно пропахнуть рыбой и положить сверху на местный загар красный рыбацкий. Глупые куржи занимали по два топчана, в тени и на солнце, чередовали солнечные ванны, заклеивали носы кусочками газетной бумаги, но всё равно лучше всего загорали местные. Не переворачиваясь с боку на бок, а, просто рассекая по городу, земные приобретали ровный шоколадный оттенок, а мореманы с той же непосредственностью становились багровыми.
За несколько дней на сейнере Яша узнал много нового. Слова «камбуз», «гальюн», «лот», «трал» он и так знал, но у рыбаков были темы и позаковыристей. Так, например, выяснилось, что неожиданно для всех ученых и промысловиков в Черном море откуда-то появилась крупная ставрида. Ловить её было тяжело, ставрида — рыба умная и быстрая. Правда, Яша её не застал, она так же внезапно и пропала, став легендой.
Наследник фотобизнеса фактически стал юнгой, он чистил пепельницы, обогатив свою лексику поговоркой «Кто бычков не курил, жизни не поймет» и беспрерывно заваривал команде крепкий и очень сладкий чай, фактически чифир. Сахар постоянно заканчивался, и Яша ежедневно за это выгребал. Заливая кипяток в окаменевшую изнутри сахарницу, он потирал прибитый боцманским подсрачником кобчик и делал зарубки в памяти — сахара и чая надо брать побольше. И т.д, и т.п.
В день Икс Яша собрал рюкзак «Ермак» с едой, водой и одеждой, не забыв фотографию Капабланки с гаремом, и по-тихому пронес его на борт. Выйдя куда-то далеко в море, «Шляпа» стала рядом со стаей дельфинов. Грыша Рубель с радостным гиканьем нырнул к святым водоплавающим, остальная команда чего-то там работала на корме, а сосредоточенный Яша пошел в гальюн хезать.
В районе унитаза обнаружилась половинка журнала «Зарубежная фантастика» за хер его знает какой год. Яша уселся поудобнее, вошел в резонанс с покачиванием «Шляпы» на волнах и на нервной почве приступил к чтению. Как и следовало ожидать, действие происходило в далёком будущем, рассказ был про то, как один штымп пытался покончить с собой. Типа общество запрещало наплевательски к себе относиться, в машинах заставляли пристёгиваться (по мнению Яттти — полная хрень, как, например, пристёгиваться в папиной двадцать первой Волге, если там ремней принципиально нет и не предвидится) и всё такое прочее.
Писатель подробно рассусолил эту тему: ремни, надувные мешки, тормозящие системы, лазерные полосы и специальные блокираторы, чтобы пьяными не садились за руль. Типа разбиться почти невозможно. А главный герой, Джон Мэллоу, как выяснилось, состоял в тайной организации, которая раз в неделю организовывала аварии, в которых по очереди принципиально погибали её члены. И каждую неделю — новая хитрость, как обойти системы безопасности: весь мир, типа, по телеку следит, получится ли у них на этот раз. Кроме машин автор был завёрнут ещё на телефонах и собаках. У него были описаны радиовидеотелефоны. За такое неправдоподобие Яша даже обиделся — да не будет такого: ведь всё на свете выдумывают мужики, а с такими телефонами бабы будут постоянно следить за собственными супругами. Никто в здравом уме такого не придумает.
Про собак в рассказе была другая хрень — их там усыпляли в анабиоз, чтобы жили как люди, по восемьдесят лет. Собаки у них просыпались два раза в год по месяцу, а остальные десять были в отключке. Джон Мэллоу как раз решил разбиться вместе со своей верной овчаркой Карой, когда произошли одновременно два пренеприятнейших события: полжурнала закончилось (Яша как раз в этот момент подумал, что журнал в сортире был капитанский, а, значит, Левченко человек образованный и раввином прозвал Яшу из-за фильма), а «Шляпа» разорвалась пополам.
До последнего дня Яша так и не узнал, что именно тогда произошло. Грыша на следствии говорил, что Левченко частенько заходил на ловлю в запретрайоны, но Рубель в навигации не петрил и не знал, где именно они тогда находились. Наверное, пока Грыша купался с дельфинами, а Яша хезал под рассказ из «Зарубежной Фантастики», Левченко потянул трал и зацепил под шум вокзала старую мину или глубинную бомбу. Вообще-то в таких случаях полагалось бросать сеть, но кто ж её отрежет, когда план не сдан. Так это или нет, но старая «Шляпа» прекратила своё существование жестко, вдребезги и навзничь, унеся жизни восьми человек. Грыша выжил благодаря дельфинам, он далеко отплыл от судна, а Яшу выбросило метров на сто в сторону, видать, не судьба была ему взорваться тем утром. Его, конечно, изрядно подряпало при взрыве, но Рубель был парень крепкий. Он грёб на куске борта почти сутки, большую часть которых Яша провел в спасительном забытьи.
Они выплыли к следующему утру на Маяке и до следующего Нового года провалялись в больничке (обычной, не психушке). Следователь первое время приходил каждый день, но потом папа Марк, снова воспылавший отцовской любовью, послал его на хер, чтобы не тревожил сына и не пил остатки крови славной династии Демирских. Самое удивительное, что комитетчик действительно отканал в сторону, что окончательно и бесповоротно убедило Яшу, что блатнее родного папы в этом мире нет никого.
Через четыре года обожаемый Марком Ефимовичем Союз Советских Социалистических Республик окончательно навернулся. Настало новое время, в котором всем стало ещё хуже, а очень некоторым — гораздо лучше. Яша, понятно дело, шахматы забросил — благодаря папиным связям он сделал быструю карьеру, став одним из самых известных городских бригадиров (примечание переводчика: руководитель организованной преступной группировки). Бабушка Роза с Пляжного так и не переехала, но Яша выкупил две соседних комнаты у Рубеля и четы Бойко. Бабуля зажила, как царица, и говорила соседкам, что внучек теперь стал «начальник всех кооперативов».
Блатная жизнь нелёгкая, но интересная. Яшу настигла вторая мина, его взорвали в девяносто четвертом, у ворот собственного трёхэтажного дома из облицованного ракушечника, в любимой красной экспортной девяносто третьей «Ладе» (примечание переводчика: девяносто третья отличалась от обычной девятки тем, что у неё «длинное крыло»). Его похоронили на Центральном кладбище, на центральной же алее, а памятник поставили знатный — Яша в полный рост стояли улыбался, облокотившись на любимую машину. Марк Ефимович страшно отомстил — одного из убийц положили под утренний «Первый» трамвай на Майнаках (примечание переводчика: в Евпатории было всего четыре маршрута раритетного красного чешского одноколейного трамвая, а Майнаки — лиман), двое других сгинули без вести. В те годы бригадные пропадали десятками и никто их особенно и не искал. Потому как не до того было.
P.S.
А с Грышей Рубелем не так давно произошла вторая чудесная история. С началом новой эры он себя не нашёл, стал понемножку ширяться и продвигал всё, что мог (примечание переводчика: «двигаться» — колоться, ширяться). Утром восемнадцатого сентября прошлого года он проснулся и понял, что срочно надобен укольчик, но продать нечего и украсть нет сил. На счету мобильного телефона не было денег, так что даже не позвонить и не попросить у барыги «черного» (примечание переводчика: «черное» — что-нибудь простенькое, опиумное, вытяжка из маковой соломки, сваренная в домашних условиях) в долг. Он стал в ванной на колени и начал молиться, потом ввел в телефоне случайные 10 цифр и счет пополнился на 25 гривен. Хотите верьте, хотите нет, но Грыша не позвонил барыге. Он правильно расшифровал этот знак и ушел монахом в Свято-Успенский пещерный монастырь, где пребывает и поныне. Будете проездом, передавайте привет.