Ели воду из-под крана

Малый

Малый крутил руль до конца. Такое на самом деле редко бывает, люди в экстремальной ситуации обычно бросают руль, жмут на тормоза и закрывают глаза, как футболисты, бьющие по мячу головой. Так это или не так, но тот разговорчивый мусор сказал Эфимбергу, что даже бойцы на джипахусираются, как бабы на «Пежо», и бросают руль. А Малый до последнего момента пытался разрулить эту хрень.

В природе часто встречаются болтливые мусора, но этот явно был чемпионом области. Гун дел и гундел. У Эфимберга и без этих качелей был точечный, сука, бодун. Жанна, кобыла, втулила новый самогон. На сорока травах, в натуре слеза... Сука. Уже скоро одиннадцать, а левый висок просто бурило победитовым сверлом. И не просто так, ещё нарисовался расклад с Малым и мент попался в стиле Лии Ахеджаковой из фильма «Служебный роман».

Эфимберг поворачивался к нему и левым боком, и правым, и лицом, но никакие попускало. Надо было срочно поправить здоровье, но при пяти мусорах на пяти квадратных метрах это было сделать сложно. Вдобавок солнце, падло, палило нещадно. Это ж надо, апрель, 18-е число, а уже чистый Ташкент. Ясный-красный, в Ташкенте Эфимберг не был, он вообще нигде не был, но дядя Женя с первого этажа, среди прочего, притаранил с кичи и это выражение, и вот уже лет десять весь двор на любое проявление солнечной активности реагировал фразой про чистый Ташкент.

Толстый сержант потел, как бригада армян, но продолжал гундеть: «Дружок твой не забздел, бляха, ушёл от Рафика на встречку и Форда проскочил». Эфимберг поморщился сразу за троих: бодунище, запах пота от мусора и неправильное ударение на последний слог. Три, сука, в одном. Малый такую чепуху явно бы не одобрил. Хрен его знает, где он в своём ГПТУ подсел на чистоту языка, но за Форда бы он не промолчал. «Форда, дядя, Форда», — вот что он бы сказал, если б скорая час назад не отъехала со всеми полагающимися понтами.

А мент всё не унимался, шел по пятому кругу: «Эти бабы, блядь, права напокупали, а ехать не умеют, чуть шо, глаза закрывают и в морг». Измождённый мозг Эфимберга из последних сил родил ответку: «А кто ж им, интересно, эти права продал?» Но озвучивать такую бодягу было никак нельзя, мусор явно зачёл Эфу за пацанчика с понятиями, а это было важно — предстояло рисовать схему ДТП, а Малый, как-никак, выскочил на встречку.

Лёвик (примечание переводчика: лёвик—мент, мусор и т.д.) тем временем продолжал разоряться по поводу баб на иномарках, а Эфимберг вспомнил, как они с Малым на той неделе смотрели по Первому сюжет про страховки в Швеции. Ведущий, штымп в зелёном пиджаке, при галстуке и микрофоне, всё удивлялся, что бабам там страховать машины дешевле, чем мужикам. Типа, они реже в аварии попадают, ездят осторожнее и всё такое. Малый тогда замолчал наглухо, а Эфа развил тему, типа, а хули там ездить, без ям да с коробкой автомат. На районе машин без педали сцепления не значилось, но Малый, как работник сферы авто-обслуживания, говорил, что это, в натуре, чистый курорт — нажал и поехали.

Мусор (то ли Геша, то ли Грыша, — он семечки жевал всю дорогу и представился невнятно) той передачи явно не видел и тёр про своё. Хотя, даже если б и смотрел, вряд ли бы поверил.

До людей вообще долго доходит. Вот Малый — тот всё ловит сразу. И не гундит, если только базар за машины не заходит.

Тогда, после сюжета, вышли на двор перекурить рекламу, взять у Жанны пивка, да так и зависли на лавочках. Подканал дядя Женя, завёл пластинку про шаровые опоры в «Жигулях», и тут Малый неожиданно завёлся. То, что он на взводе, было сразу понятно: в обычных ситуациях, да ещё и под бухом, Малый почти не заикался, а тут началось: «Дядь Же-Жень, наебаловка всё это. Им п-п-похер, шо будет, будто мы китайцы и нас м-миллиард. Скока завернётся, стока завернётся».

Эфа воспользовался паузой в мусорском базаре, подвинулся с дороги в тень под шелковицей и неожиданно сам для себя заулыбался, вспомнив, как Малый тогда выступил...

«Да им похер, на чём ты ездишь, дядь Жень. Любая засада с твоей «копейкой» — и нет тебя. Наглухо, блядь, нет. Это называется п-п-пассивная б-безопасность, когда стойки, подушки безопасности защищают. Они там порешали, что ты будешь на этой хрени ездить, и всё. А то, шо тебе пиздец на любых качелях, не ебёт это никого. Они ж на сто с-с-сороковых на постой рассекают, им люди похуй».

Что характерно, Малый был пацанчик дотошный. Ему было не в западло умничать на каждый анекдот про новых русских. Только кто-то на лавочках заводил про шестисотый и запорожец, Малый авторитетно сплёвывал промеж тапочек и вставлял своё традиционное: «Не шестисотый, а сто сороковой с шестилитровым мотором». На эту чепуху все давно уже забили, тем более, что анекдоты про шестисотые народ рожал исправно, аккурат под выходные.

И тогда, в воскресенье прошлое, Малый раскачался по серьёзному и, кладя жестокую «0болонь-2000» на «Оболонь Свггле», всё не унимался: «Это чистая наебаловка, д-д-дядь Жень. Сначала одни Жигули, потом разрулили между собой, что надо лоха на Дэу присадить, а то шо это «Опель» позавчерашний, забыли сказать. Китай-Корея-гонорея, вот и всё. Моя переходная крепче их в сто раз».

Свою тройку (30-й кузов, она же переходная) БМВ Малый любил до опупения. Особенно это касалось внешнего вида, он подкрашивал и полировал её раз в три месяца. Соседи по гаражам над Малым подсмеивались, но он говорил, что у маляра машина должна блестеть прилюбом раскладе, что клиент должен видеть: у мастера хороший автомобиль в хорошем состоянии. Значит, и вашу машину хорошо покрасит.

Долгое время эта тройка была самой блатной машиной на районе, пока кооперативщик Домбровский из нового подъезда не пригнал из Германии чёрный мерс. Малый тогда сразу определил, что «Мерседес» достаточно скромный, двухлитровый средний класс, но народ в тонкости не лез и Домбровского сразу стали называть новым русским, а его мерс, припаркованный у нового подъезда, стал гордостью двора.

С давних времён второй подъезд называли новым, тогда дом начали ремонтировать перед каким-то съездом КПСС. Партия сразу после съезда начала рассыпаться, вследствие чего ремонт закончен не был: второй подъезд сиял новой побелкой, а первый так и остался обшарпанным. Конечно же, спустя время, оба подъезда стали выглядеть одинаково, но первым и вторым их по-прежнему никто не называл.

Малый и Эфимберг жили в старом, первом, их отцы получили квартиры на третьем этаже, в квартирах 10 и 11. Пятиэтажная хрущёвка была построена для сотрудников автобазы №17 и вот уже тридцать лет в гордом одиночестве торчала среди частного сектора — других небоскрёбов на районе не было. Это давало ряд преимуществ — дом все знали, и его обитатели шорхались по городу с особым достоинством. Вот и сейчас, когда мусор, тяжело сопя, заполнял бумажку с данными участников ДТП, Эфимберг сказал: Партизанская, 1. Мент поднял голову: «Небоскрёб что-ли?» И одобрительно сплюнул в пыль.

Эфа в теньке под шелковицей начал потихоньку приходить в себя и завёл со вторым ментом, сержантом, разговор об обстоятельствах аварии.

— Бэха, значит, светофор проскочила и выехала на пригорок, а тут Рафик, бляха, на дорогу спускался с бордюра. Люди всё видели...

...Малый торопился, утренний скандал с Жанной отнял минут пятнадцать, и теперь надо было их наверстать. Ровно в 9 должна была приехать клиентка, забрать красную «Лянчу Дельта Интеграле», которую он перекрасил, добавив две белые полосы через весь кузов. Она приехала крыло подкрасить, но Малый, приложив всё своё умение, укатал её на полную перекраску.

Обычно до работы было ехать минут 35-40, но сегодня нужно было уложиться в 25. Малый штамповал повороты, обходил троллейбусы и миганием фар сдвигал на обочину ползущие «Жигули». Всё шло нормально, пока на съезде с проспекта в промзону не повстречалась «Ауди-сотка», чёрная бочка. Сначала Малый мигал фарами, потом сигналил — всё без толку, штымп на «Ауди» пропускать его не хотел. Навстречу шла плотная колонна из троллейбусов и автобусов — народ ехал на работу, барыги везли товар на базар.

В таких случаях хорошо было бы объехать его справа и притормозить, пусть ползёт и злится. Но сегодня на воспитательные манёвры времени не было. Объехать справа тоже не получилось, «Ауди» так же принимала вправо, блокируя манёвр.

«Формула-1, блядь», — подумал Малый и разозлился не на шутку. Сначала Жанна, теперь этот козёл.

Наконец-то в колонне троллейбусов образовалась прореха, Малый рванул на встречку, поравнялся с бочкой, опустил правое стекло, скорчил злую морду и посмотрел на водителя «ауди». И тут как будто кто-то киянкой ударил по затылку — за рулём был цыган! (примечание переводчика — ударение в слове цыган здесь делается на первый слог — цыган).

Цыганей Малый ненавидел до зубного крошева. Парень он был спокойный, но при виде цыган превращался в бешенную собаку. И было за что. Та злосчастная история приключилась летом, между четвёртым и пятым классом. Матушка взяла деньги в чёрной кассе, Малого и поехала в Москву за школьной формой (примечание переводчика — чёрная касса в СССР была народным банком, образовывалась группа из нескольких десятков людей, обычно сотрудников, каждый месяц скидывались рублей этак по 20—25, один брал всю сумму и тратил на свои нужды. На следующий месяц — следующий и т.д.).

Был слух, что в ГУМе можно оторвать синюю школьную форму, в то время все вокруг были в коричневой. Поехали на один день. Малого матушка поставила в очередь в Мавзолей, сама заняла в ГУМе. Обе очереди заняли четыре часа, Малый посмотрел на дедушку Ленина и, вконец ошарашенный масштабом происходящего, поплёлся через Красную площадь в универмаг. По дороге весьма удачно попался обломок камня. Малый представил, как на первой же политинформации скромно выложит на учительский стол кусочек КРАСНОЙ ПЛОЩАДИ. Однако дальнейшие события не дали реализоваться мечте пионера.

Матушка была счастлива, взяли не только форму, но и югославские демисезонные сапоги, о которых она то тайно, то явно мечтала всю жизнь! Они чутка жали в подъёме, но матушка говорила, что через год любая обувь «садится», принимая форму ноги. Выпив для полного счастья фанты, поехали на Курский вокзал. Малый чувствовал себя чекистом, охраняющим генсека — прикрывал спиной мать, которая держала сумку с покупками в районе живота. На поясе у неё был холщёвый мешочек на резинке, в котором лежали сэкономленные 150 рублей.

Сели в поезд, Малый сразу залез на вторую полку и от избытка чувств забылся сном, в котором директор школы, Бармалей, на первосентябрьской линейке, перед подъёмом знамени, выносил на красной подушечке осколок Красной площади. Звучал гимн СССР и все завистливо косились на Малого. Даже звеньевая Жанка забывала о существовании семиклассников и смотрела на него своими огромными голубыми глазищами.

Сон явно мог окончиться гигантской поллюцией, но был прерван криками пассажиров. Дело было так — в плацкарту подсела цыганка, разговорила мать. Предложила погадать. Матушка, ясный-красный, отказалась. Тогда выпили вина, которое оказалось у цыганки. Почему мать согласилась выпить, почему цыганка работала в поезде на обратном пути, а не по дороге в Москву, куда все ехали с деньгами? Почему, почему, почему.

Мать заснула, отравилась заряженным пойлом и умерла. Цыганка украла 150 рублей и форму. Коробку с сапогами не нашла, она лежала на багажной полке, прикрытая скаткой ворсистых одеял. Обнаружилось это только утром, по прибытии поезда. Малый орал, бился головой об откидной столик и зашёлся пеной. С тех пор и начал заикаться.

Цыганку через 3 дня нашли и арестовали, форму вернули, а Малый с батей ходил на опознание. Оно почему-то проходило совсем не так, как с Фоксом в фильме «Место встречи изменить нельзя». Старлей отвёл двух попутчиц и пахана с Малым в обезьянник (примечание переводчика — камера предварительного заключения, обычно без решётки, со стенкой из прозрачного толстого пластика), где на скамейке лежала та женщина. Бабы из купе сказали, что это она, Малый начал плакать, а батя орал: «Всё, хуна, пизда тебе теперь!», и тоже пустил слезу.

Старлей вывел их во двор, на солнышко, и пообещал, что цыганка сядет минимум на десятку. Батя ещё спросил, нельзя ли эту суку расстрелять, а мент сказал, что ей всё равно кранты — наркоманка. Малый форму так и не смог надеть, её отдали кому-то, сапоги купила тётя Таня с пятого этажа, а смысл слов «хуна» и «наркоманка» через год разъяснил откинувшийся к тому времени дядя Женя с первого. Правда, он ещё добавил, что нар кеты и на зоне находят, чем ширнуться, а цыгане своим помогают, так что особых надежд на скорую погибель той цыганки не было.

Батя крепко прилёг на стакан, но потом их обоих попустило. Хозяйство теперь было на Буле — батиной маме. Вечно горюют только в индийском кино, а жизнь, она всё подравняет. Так и вышло, со временем боль поутихла, но цыган Малый с той поры возненавидел раз и навсегда.

Встречный «Икарус» начал истошно кричать хриплым клаксоном, Малый проорал что-то в ответ и дёрнул руль вправо. Цыган, надо отдать ему должное, был в порядке и ушёл от подрезки. Метров через 20 нарисовался заезд во дворы, куда он и нырнул. Гнаться за ним Малый не решился — юбка (примечание переводчика: обвес) на тройке была низкая, а в промзоне — яма на яме, плюс сплошные железнодорожные переезды.

Впереди замигал зелёным светофор, Малый врубил третью и вылетел на пригорок. Как пел Высоцкий, за восемь бед — один ответ: выскочив на горку, Малый увидел белый Рафик, уголок под Алуштой в 1978-ом году не смогла составить конкуренцию любимой папашиной истории.

Что характерно, батя частенько ссылался на ефрейтора Нечипо-ренко, поминая оного по поводу и без повода. Просматривая, к примеру, программу «Международная панорама» с необъятным ведущим Бовиным, батя так говорил: а ефрейтор Не-чипоренко ещё в 68 году говорил, будем ишо и Америку брать за жопу. Малый заплакал ещё горше, когда на батиных похоронах выяснилось, что легендарный Нечипоренко — маленький толстенький колхозный дядька с обвисшими усами а ля Чапаев.

Батя умер от эмфиземы, всего 2 месяца поездил на новой (5 лет всего) бэхе. Причём на стиль езды наличие двух с половиной килограммов под капотом не повлияло — как ездил медленно, так и ездил. Малый с детства помнил батю за рулём 965-го «Запорожца». Когда ему сзади сигналили принять вправо, пахан разыгрывал один и тот же прикол: вертел головой по сторонам и кричал — «Где свадьба?» У людей вообще одни и те же шутки.

После смерти бати Малому осталась машина и гаражный бокс с банками краски и пульверизаторами. «Андреича малой те-перя там красит», — говорили мужики на въезде в гаражный кооператив, если кто интересовался маляркой. Мало кто знал, что зовут их одинаково — Андреями.

Малой и малая — вообще были основными кличками для детей в семьях. Малые выростали, а погоняла оставались. Малый как-то на автобазаре видел одного пацанчика ростом в два метра по кличке Малыш. В нашей жизни всё бывает, пела София Ротару, и была, блин, права.

Эфа прилёг под шелковицей, стрельнул у сержанта сигарету «Космос», вставил её в губы самым кончиком фильтра,

(пропуск стр. 87)

С одеждой сложилось, но богатые люди и девушки с приданым не спешили навстречу. Оставалось только поддерживать парадную одежду в хорошем состоянии (через 3 года к боекомплекту добавилась шикарная куртка «Ройс» из жатой ткани) и ждать своего шанса.

Его звали на любые события: дни рождения, новоселья, свадьбы, поминки и всяческие годовщины. Непонятным образом всё это его возбуждало — задвинуть тост, поддержать беседу на любую тему. Ещё с утра, если предстояло мероприятие, Эфа находился в приподнятом состоянии — он знал, что его ждёт много еды, много бухла и законное основание быть бухим. Родыки пьянства не одобряли. Папаня стабильно выкушивал одно кило «Аркана» в неделю, не больше и не меньше. По масштабам двора он считался трезвенником.

Особенно Эфе нравилось присутствовать на поминках. Если всё проходимо удачно, он чувствовал момент, когда нужно было перейти от слёз к смеху транзитом через светлую грусть. Нужно было дождаться тишины за столом, встать со стаканом и рассказать какую-нибудь смешную историю, связанную с покойным. Типа, он был весёлым человеком, он сейчас с нами и ему будет приятно, если мы посмеёмся вместе. Этот номер был безотказным — поминки превращались в приятную пьянку, а родственники покойного были благодарны Эфе и радовались тому, что не забыли пригласить такого замечательного соседа.

На свадьбе Малого с Жанной Эфа, ясен день, был свидетелем со стороны жениха. Себя при этом он называл исключительно шафером и беспрерывно разъяснял гостям разницу между шафером, шифером и шурином. Свадьба тогда удалась — Эфа блистал остроумием и даже заставил гостей водить хоровод посреди двора, вокруг Лужи, которая не засыхала с марта по ноябрь. Выторг в киоске был гигантский — гости съели четыре ящика водки и 30 бутылок советского полусухого.

публике, что Бошетунмай из легендарного концерта «Группа крови» — сорт убойной казахской конопли, и что Цой, как и все корейцы, ел собак. В качестве доказательства по этому весьма спорному тезису Эфимберг приводил цитату из альбома «Начальник Камчатки» — «Вспоминаю собаку, она как звезда, ну и пусть», Цой — кореец, а корейцы едят собак, вот для него собака и стала звездой. Также Эфа горячо интересовался судьбой группы «Младшие братья», единственное упоминание о которой было на конверте пластинки «Ночь» — «группа «Младшие братья» — подпевки».

Мусора тем временем уже заканчивали свои дела, то ли Геша, то ли Грыша разыскал в недрах обнявшей столб бэхи барсетку Малого и, после краткой консультации с сержантом, отправился под шелковицу, будить Эфимберга.

— Слышь, братуха, тут это, барсетка кореша твоего...

— И шо там? — ответил Эфа, щуря глаза и сплёвывая погасший бычок.

— Ну, документы, хуня-муйня и четыреста баксов. Я считаю, с половины разойдёмся, будет нормально.

Эфимберг резко поднялся: «Не понял», хотя, конечно, всё понял сразу. Дело в том, что Малый никогда не тратил деньги, пока не сдавал работу заказчику. Он сегодня должен был отдать «Лянчу» той удивительной тёлке и на всякий случай имел при себе деньги, если её не устроит работа, такое у него было глупое понятие по жизни.

— Я не понял, ты шо, решил лавэ друга моего зажилить?

Тут был скользкий момент — наезжать на мусоров было можно, но если осторожно. Нужно было верно оценить ситуацию, звание мента и собственную значимость в его глазах. Бывалые рецидивисты с мусорами не нянькались, и эти номера обычно

Надо же, ей лет 25, а уже на вы, себя по отчеству, машинка в порядке. Не тётя, а целый разворот из журнала.

Она что-то продолжала говорить, а Малый скромно стоял и пытался ничего не пропустить сквозь прищуренные от солнца глаза. Далее началась вообще фантастика — в машине что-то затренькало, Инна Валерьевна извинилась, наклонилась в салон и вытащила откуда-то здоровенную трубку. Нихера себе, у неё сотовый телефон!

Разговор был тот ещё: «Да, слушаю... Я не тороплюсь, считает всё равно три минуты... По вопросу приватизации мансарды готова буду к пятнице... окей, договорились...». Телефон, окей, мансарда, приватизация, всё это попахивало полным Голливудом.

У Малого заныло в груди, он на чистом автопилоте посмотрел поцарапанное крыло и неожиданно для себя предложил за 400 баксов перекрасить всю машину, добавив спортивные полосы через весь кузов. Инна Валерьевна пытливо посмотрела на него аккуратненькими светленькими глазками, согласилась, вытащила из машины сумку с телефоном, поймала какого-то ивана на «шкоде» и отчалила. Малой долго стоял смотрел ей вслед, начиная жить долгую неделю до следующего понедельника, когда она вернётся за машиной.

Подбирая краску, он фантазировал о том, как через неделю Инна Валерьевна восторженно целует его в щёку и приглашает в свою большую и наверняка крутую фирму заниматься автопарком. Черт его знает, чем занимаются эти фирмы... Малый был далёк от того, чтобы верить, что деньги фирмам достаются сами по себе, но в мечтах лучше не напрягаться, а сладко мечтать, пока мечтается.

Вечером рассказал про чудную тёлку Эфимбергу, тот сразу спросил, была ли на ней обручалка, и попросился поехать вместе в понедельник. Малый съехал с этой темы и пошёл домой. Жанка, сука, сразу что-то почувствовала и с новыми силами ринулась пилить пропахший краской мозг. Вот ведь странность какая, раньше никогда бы не поверил, что она станет такой стервой.

Расписались они два года назад. Жениться предложил отец, типа — Буля в маразме, нормальная хозяйка в доме будет, борщ там, уют, внука родит. Жанна как раз была беременна, так что сложностей не возникло. Собрали денег, отыграли свадьбу в три дня, не хуже, чем у людей. То, что молодая с животом, никого не удивило — все так женились. Единственным исключением из правил был второй «новый русский» со двора, барыга Олег Косой. Эфа шутил про него — второй человек после Гитлера, намекая на Домбровского с его мерсом. Но Косой женился на дочке замдиректора мебельного магазина, а это другое дело — о лучшем и мечтать нельзя.

Через месяц после свадьбы родилась дочка Катюша, которую, естественно, называли Малой. Особой любви не было, вообще есть мнение, что большая любовь — один из вариантов наеба-ловки из кино. Цветы, поцелуи, завтрак в постель. Как же, как же. Все браки во дворе строились по одному и тому же принципу: мужик бухает, баба его пилит. И так до самой смерти, которая всегда забирала пропитых отцов семейства в первую очередь. Малый был исключением, причём дважды: матушка умерла первой, а жена совмещала кир и пилёж мозга в одном лице.

Жанна после родов набрала килограмм этак тридцать, да так и осталась в этом состоянии. Ходила постоянно злая, смотрела по телеку «Песню Года», орала на Булю и шлёпала Малую почём зря. Единственной отдушиной был двор, где они с подругами сидели с колясками возле киоска, пили джин-тоник и бренди-колу. Малый после работы предпочитал пару пивка и любимый жанкин джин-тоник называл «химия-химия, вся печёнка синяя». Так прошло полтора года, девки сидели со своими бутылочками и колясками, курили длинные сигареты «Море», обсуждая своих мужиков и делая по любому поводу удивлённо-искренние лица.

Потом Дмитревна уволилась из киоска и Жанна заняла её место. Малая ползала в пыли сзади, где в теньке стояли ящики с водкой, а на них — магнитофон «Маяк» с неизменным концертом Владимира Асмолова. Жанна нормально зарабатывала, приторговывала самогоном, который брала у родственников в селе. Судить по деньгам — всё было нормально, но Жанка начала серьёзно закладывать за бигуди. Малый пару раз пытался её урезонить, но баба ему попалась хитрая и била на опережение: мол, мало денег, нахера было выходить за пахнущего краской маляра, для которого машина важней всего. То, что от неё самой разило убойной смесью самогона, джин-тоника и шоколадок «Виспа», на логику разговора не влияло.

Распорядок вечера теперь был такой: Малый приезжал с работы, забирал малую из киоска и шёл домой, кормить ребёнка и мыть говно из-под Були, которая к тому моменту окончательно поехала мозгами. Эфа говорил, что старушенции в маразме могут прожить ещё лет тридцать, но Малый в это верил слабо.

Похожая история приключилась с матушкой Михалыча, она сошла с ума, подпалила хату и задохнулась в дыму. Михалыча вообще-то звали Мишей, но один Миша во дворе уже был, и после шуток Петросяна о Михалыче, который всех угощает сигаретами, его тоже стали так называть.

Михалыч был знаменит тем, что, увольняясь с автобазы, вложил все сбережения со сберкнижки в запас сигарет «Флуераш» и две бочки медицинского спирта. Эфа шутил, что Михалыч — один из немногих в мире, по кому кризис не ударил. Морган, Рокфеллер и Михалыч. Он целыми днями сидел возле голубятни, курил и жаловался, что заканчиваются запасы. Причём жаловаться начал сразу. У Михалыча был старенький мотоцикл «Чезет», на котором он никогда никуда не ездил и вечно его чинил. Малый, как специалист, несколько раз ему помогал и говорил, что ещё лет пять такой работы, и мотоцикл поедет...

Буля всё время сидела в своей комнате, разговаривала с чертями на потолке. Иногда случались периоды просветления, она сама ходила в туалет и принималась стирать полиэтиленовые пакеты. Малый не раз и не два говорил, что пакеты стирать не надо, они одноразовые, но Буле всё было похер, она жила в своём мире и выходить из него пока что не планировала. Пакеты стали одним из первых доказательств торжества капитализма. С чем, с чем, а с пакетами теперь порядок. Малый особо уважал большие чёрные с логотипом БМВ. Почему они пользовались такой популярностью, почему БМВ, а не «Мерседес», к примеру? Ответов не было.

Жанка ходила с белым пакетом, на котором обычно была какая-нибудь сексуальная блондинистая кобыла в одних джинсах. У баб на улице был стабильный набор — в одной руке сумочка и белый пакет. Малый обычно брал два-три своих любимых, чёрных БМВ, и шёл на базар.

Он любил базар, там можно было поторговаться, поговорить и самый большой плюс — там не было очередей. Что характерно, с наступлением капитализма очередей меньше не стало.

В супермаркете же очереди были на постой. То ли те, кто рассчитывал количество касс, были пессимистами, то ли экономили на кассирах. Когда открылся первый на районе маркет, Малый сходил один раз, увидел толпу, развернулся и пошёл на базар. Подумал ещё: «Может, если бы напротив был ещё один супермаркет, очередей было бы меньше». Но через год открылся второй большой магазин, потом третий, а очереди были те же.

Батя маркет тем более не признал. С его ручищами расклеивать пакеты было сложно. Эфимберг тогда ещё издевался: «Может, вы — дворяне? Откуда в семье из хрущевки такая нелюбовь к очередям? Отвечаю, надо порыться в родословной, может, у вас полсемьи в Париже, на Елисейских полях гужуется, а вы тут последний хер без соли доедаете!».

В доли секунды Малый продолжил занос и сантиметров на десять разошёлся с обалдевшей велосипедисткой, потом бимер поймал задним левым колесом яму и взлетел в воздух...

Буквально вчера в новостях показывали аварию на водома-гистрали в Чикаго, так там дорога была в таких же ямах, как Партизанская. Малый ещё говорил Эфимбергу, что за кордоном такая же херня с дорогами, как и у нас. На что Эфа ответил, что когда в американских фильмах герои едут в машине и пейзаж за окном не дергается, значит, снимают на специальном лафете, на который ставят машину.

Никакой жизни перед глазами не пронеслось, была темнота. Малый закрыл глаза, проорал ещё одно «ёбтвоюмать» и воткнулся головой в стойку. Тройка легла аккурат серединой кузова на придорожный тополь, буквально обняв крепкое дерево.

Пока мусора телились, сметливые мужички из «Камаза» (Рафик и «Форд» быренько съебались с места аварии, но одна бойкая старушка запомнила номера микроавтобуса) монтировкой вскрыли бэху и вытащили Малого.

Он ещё дышал тогда. Дышал, пока ждали «скорую», дышал и в «скорой». В больничке его сразу повезли в реанимацию, но дежурный зафиксировал смерть и вышел быстренько на крыльцо, перекурить это дело, пока не подвезли кого-нибудь более живучего.

После больницы Эфимберг сел на «восьмой», доехал до круга и разменял сотку в киоске. Он взял полбанки «Холодного яра» и бутылку «Фиесты», которую с детства признавал за лучшую газировку. Сел на лавочку, одним глотком ополовинил белую, вылечил бодун и горько заплакал. Он плакал не так, как на похоронах, рыдал, блядь, чисто за себя. Ментовский патруль на опыте определил, что у парня настоящее горе и, не став докапываться, отканал к киоску разводить зверей на халявное пиво.

Эфа поплакал с полчаса, допил водку и пошёл домой. Во дворе уже всё знали. Жанка кричала в полный голос за столиком посреди двора, подруги утирали глаза платочками и разливали водку по гранчакам.

Эфимберг для приличия посидел с ними, выпил ещё грамм триста тёплого дыневого «Аркана». Рядом на лавочке всхлипывал Михалыч, он дрожал соплями и повторял одно и то же: «Кто ж теперича мотоцикл мне, а?»