Элитный отряд князя Изяслава

Глава 1 Приезд старинного приятеля

Почему столь сладостные чувства испытывает человек, наблюдая, как сокол, малая, но смертоносная птица, камнем падает с высоты на несчастного зайца, при удаче перебивая ему спинной хребет твердыми, как железо, когтями? Уж не потому ли, что чувствует себя в безопасности, зная, что это не на него самого охотится беспощадный враг, которому и небо подвластно?

Хотен хмыкнул: горькая эта мысль не испортила ему удовольствия от соколиной охоты. Глядя, как Анчутка медленно, проламывая сапогами твердый наст, подбирается к соколу, примерившемуся уже терзать добычу, Хотен подумал, что не верит в предчувствия. Во всяком случае, никаких скверных предчувствий не испытывал он тогда, три года назад, перед тем, как был злодейски подколот в собственном дворе. Хреново было доброму молодцу перед тем, как напоролся на воровской нож, ох как хреново, но и в голову ему тогда не могло прийти, и без того словно из-за угла мешком ударенному, что в добавку к любовному несчастью (ну и стыдобушка, до сих пор неловко вспомнить…) ему еще и кинжал под ребра воткнут.

И сегодня, в стылое это предвечерье, на любимой своей охоте, он не испытал никаких предчувствий, ни плохих, ни хороших. Правда, впоследствии Хотену довелось, вспоминая тот вечер, пару раз и задуматься, уж не означали ли сами по себе раздумья о предчувствиях (верит там он в них или не верит), что был ему все же свыше предсказан скорый поворот в судьбе.

А судьба его после выздоровления складывалась вполне благополучно, хотя, быть может, и скучновато. Тогда, три года тому назад, Хотена, сознание потерявшего и в луже крови, обнаружил слуга его, холоп Анчутка. Верный Яхонт убежал от убийцы и чудом каким-то наткнулся в ночном Подоле на Анчутку. Тот, возвратившись после разведки у своего бывшего хозяина, купца Саида, на Новый двор, все еще в кольчуге, которую получил от Хотена вместе с заданием, встревожился, понятно, не найдя Хотена на условленном месте, и поскакал его искать. Не растерявшись, слуга-персиянин наскоро перевязал раненого и отвез его к волхву Твориле, которому вместе с помощником его Говоруном и удалось выходить незадачливого сыщика… С постели Хотен встал совсем другим человеком – вот только вопрос, лучшим ли?

Если и раньше был киевский сыщик не бог весть каким благодетелем человечества, блюл, как мог, свою выгоду, однако при том и совесть пытался не потерять, то с ложа болезни поднялся убежденным и законченным себялюбцем. Увы, новые обстоятельства могли только утвердить его в таком настрое. Правда, вор-убийца не нашел в роковую ночь заветную шкатулку с наградой хана Бельдюза за возвращенного арабского коня, да и роскошный наряд, подаренный в свое время князем Изяславом, Анчутке удалось отстирать от крови. Все остальное было из рук вон как худо. Должность походного мечника уплыла от него во время болезни, равно как и расположение великого князя Изяслава, сыск по делу об убийстве князя Игоря Ольговича заглох сам собою, а рассказ об этом преступлении, обеляющий великого князя, хитроумный боярин Петр Бориславович вписал в свою летопись, обойдясь и без подсказок Хотена. Да и что мог он тогда подсказать, валяясь колодой на перине, набитой лекарственными травами?

А поднявшись с той целебной перины и щедро наградив за лечение волхва Творилу, Хотен словно бы забыл, что в горячке выздоровления собирался отпустить на волю верного Анчутку безденежно, и тот остался до времени в холопах. Пересчитав и оценив серебро, оставшееся в шкатулке, славный сыщик пробурчал: «Пора козу на торг вести». Махнул рукой и послал Анчутку за свахой. Настала пора продать свою свободу, а взамен прикупить непродажной женской ласки и домашнего уюта.

Однако Хотен не был бы Хотеном, если бы не попытался и тут схитрить, оставив за собою хоть тень холостяцкой свободы. Отбыл все свадебные обряды и под венцом в церкви постоял, однако как ни уговаривал его тесть, богатый купец Корыто, поставляющий лес на все киевские постройки, так и не согласился обвести вдобавок невесту вокруг куста, подтвердив церковный обряд бракосочетания еще и старинным, прадедовским.

Так или иначе, но сделка состоялась, и вот теперь Хотен владел немалой собственностью – полученной в приданое усадьбой под Киевом, на левом берегу извилистой Лыбеди. Враги с этой стороны к Киеву на его памяти не подступали, а в случае чего недалеко было и до моста, а там и до Золотых ворот. Сразу за усадьбой начинались лесные дебри, кормиться можно было бы одной охотой и рыбной ловлей. А воздух какой чистый, лесной! Для ребенка (а имелся уже и наследник, двухлетний Бажен, в святом крещении Феодор) места нет здоровее…

– Эй, хозяин! Так вабить?

– Будто сам не видишь? – очнувшись, завопил Хотен. – Давай ему!

Сокол уже вовсю терзал свою добычу: распробовал, небось, вкус крови. Перс Анчутка ловко подменил зайца вабилом, и птица, нимало не поколебавшись, отвлеклась от здоровенного длинноухого и, заклекотав, вцепилась в жалкий кусочек мяса, привязанный между двумя сшитыми крыльями куропатки. «А будто мы, мужи, лучше? – усмехнулся Хотен. – Только помани нас чем новеньким, все бросим, что в руках уже имеем, помчимся сломя голову».

Продолжая присматривать за соколом, крылья уже сложившим и, судя по всему, постепенно успокаивающимся после охотничьих восторгов, Анчутка сделал два быстрых шага и, не глядя, протянул хозяину зайца. Хотен кивнул, сунул варежки за пазуху и принялся непослушными на морозе руками обвязывать задние ноги косого передней правой торокой. Левая передняя торока уж занята. Перед кем хвалиться замыслил? Кому там, дома, до их добычи дело? Супружнице его Любаве заяц – только лишняя докука, готовь еще его для охотников. Точнее если, не готовить ей придется, а распоряжаться: жарить будет, дело ясное, холоп. Хмырь будет жарить, а сперва отмачивать в уксусной воде. Баженко – вот кто бы зайцам порадовался! Да малый сейчас наверняка уже спит, сладко детям спится в такой мороз. Ведь ребенок может спать долго, сколько захочется ему: у малыша впереди вся жизнь, и не жаль ему убитого на сон времени…

– Готово, хозяин.

Хотен оглядел Анчутку с головы до ног и улыбнулся ему. Верхом на смирной кляче, в лисьем малахае, напялив на себя три нагольных полушубка, персиянин походил сейчас не то на кочан капусты («Сорок одежек и все без застежек»), не то на снежную бабу с соколом на руке. Может быть, и не стоило его, пришельца из стран полуденных, вытаскивать на охоту в такой мороз? Тогда пришлось бы самому возиться с соколом или учить всей премудрости холопа Хмыря, молодого парня из посада, а он никакого любопытства к соколиной охоте пока не проявлял. Хотен заставил Яхонта погарцевать на месте, чтобы размял ноги старик, а потом пустил его рысью. Умный Яхонт, запрядав заиндевелыми ушами, сам принялся принимать влево, направляясь к родной конюшне.

Длинные тени от всадников из голубых обратились синими, а там и почернели, готовые уже раствориться в вечерней полутьме, когда открылась перед ними усадьба и над ней – мирные дымы, темные на закатном небе. Однако и лишнее нечто там обнаружилось: черная гусеница шевелилась перед воротами, а если присмотреться – кучка конных, копьями ощетинившаяся. Хотен помянул черта и натянул поводья. Анчутка тут же оказался рядом.

– Запамятовал я, Анчутка, – выговорил Хотен, присматриваясь, – с тобою ли лук?

– Это Радко, – успокоил его зоркий холоп. – И голос его, Радков.

Теперь уже и Хотену почудилось, что он узнал рык старого приятеля, децкого князя Изяслава Мстиславовича. Радко костерил Хмыря за то, что не отпирает ворота. Холоп поступал правильно, но и децкого можно понять: ему с его десятком лучше бы схорониться за забором, пусть местность сейчас и безлюдна.

Ударил Хотен коленями в бока верного Яхонта, и тот, молодецки заржав, пустился к усадьбе. На полдороге встретил их Радко, выехавший навстречу.

– Здорово, друг Хотен, – пророкотал Радко. Не понять, то ли поседел он как лунь, то ли вконец заиндевел. – Прикажи своему холопу, чтобы впустил. Не ровен час…

– Да, да… – и Хотен прокричал Хмырю, срывая на морозе голос, чтобы отворял ворота, и засипел. – Здравствуй, старый друже…

Не сходя с коней, приятели обнялись, обдавая друг друга клубами пара, и трижды поцеловались. Во двор въехали вместе. Хотен отдал распоряжения Хмырю и Анчутке, показал дружинникам, где конюшня и сенник, спешился и лично проверил, заперты ли снова ворота.

Тут на крыльце явилась Любава в лучшей своей шубке и, как это ни удивительно, нарумяненная.

– Что тут за гвалт, муженек? – пропела. – Разбойники напали? Ребеночка разбудите…

– Вот и иди к Баженке, присмотри за малым, – прикрикнул Хотен и повернулся к ней спиною. – Не бабьего ума дело.

Бухнула дверь, а Радко разразился хриплым смехом:

– Держишь, значит, женку в ежовых рукавицах? Ну, молодцом, Хотенко…

О деле, а оно действительно оказалось не бабьего ума – здесь Хотен как в воду глядел – старый децкий заговорил только тогда, когда кони были устроены в конюшне и напоены подогретой водой, накормленные дружинники храпели уже в жарко натопленной горнице, а гость и хозяин уединились в светелке Хотена, с собою имея по кружке пива и закуску на блюде. Хотен принес также охапку лучин и горящую лучину. Эту вставил в светец.

Впрочем, сначала Радко огляделся и безразличным тоном осведомился:

– Один, я так понимаю, здесь спишь? Женка твоя нам не помешает ли?

– Один, один – дом большой, покоев хватает. Я тебя здесь и спать уложу, а себе найду место. Давай, Радко, не томи, рассказывай!

Шумно отхлебнув из кружки, Радко скучно выговорил:

– Да не имеется особенно чего рассказывать. Дела у нас неважнецкие. То наступаем, то отступаем, а то и просто улепетываем… Что на моем киевском подворье делается, не ведаешь ли?

– И не знаю я, друг ты мой Радко, где твое подворье, – сам удивляясь своему незнанию, заявил Хотен, – ведь не довелось мне побывать дома у тебя.

– Да все дела, дела… Некогда было и друга в гости пригласить. А как здорово мы подготовились к отступлению тем летом, когда был убит Игорь Ольгович! Помнишь, когда весть пронеслась, что князь наш Изяслав захвачен в полон? Возы увязаны, на возах лучшее добро, жена и детишки готовы к поездке. А когда пришлось нам уступить Киев суздальскому пришлецу, я как раз ездил с послом к половцам в степь. Князь Изяслав собрал семью, да и поехал себе в свой Владимир, а с моего подворья челядь разбежалась. Жена моя с дочерьми кое-как запрягли хромую клячонку (остаток коней моих соседи-кивляне увели) и, в чем были, выехали из города, а Юрий стоял уже под Михайловским монастырем. Когда мы прошлой осенью выгнали Юрия из Киева (жаль, на неделю только!), я отпросился у князя разобраться, что у меня во дворе делается…

«И чтобы мне о том рассказать, ты в такой мороз, голодных волков и неприятельских разъездов не испугавшись, проскакал сотни верст? Да ни за что не поверю!» – подумал Хотен, у которого глаза уже слипались после зимней охоты. А вслух протянул:

– Да уж, у хозяина по своему добру завсегда сердце щемит…

– Что ж, теперь и ты сие понимаешь, – Радко вздохнул так, что не знающий его мог бы подумать, что свой двор для этого рубаки дороже всех сокровищ сказочной Индии. – Видать, Хотенушка, кончилось твое веселое время, когда тебе все было трын-трава. Я тут осмотрелся немного: добрая у тебя усадьба, и хозяйская рука видна. А тогда мне доброхоты уже донесли, что двор мой забрал Юрьев тысяцкий Судислав, чтоб его подняло – да об землю! Сам, мол, там не живет, токмо конюшней пользуется, а в тереме моем поселил конюхов. Я, грешным делом, думал, что в отместку прихвачу на конюшне Судиславовых коней – где там! Пусто в конюшне, один навоз. И конюхи сбежали, только их прогнившие кожухи в тереме воняют. Я меч в ножны, плеть в руку, и давай по ворам-соседям – а они уже все разбежались, только у Грузила в избе младенец брошенный орет. Вот ведь народ: лошадей и скот свой отогнали, а младенчика забыли! Я взбеленился и готов был уже их дворы зажечь, да жаль мне стало города Киева. Ветер дул такой, восточный – как раз вся Гора и выгорела бы. Пожалел.

– Да, недолго вы тогда в Киеве-то попировали…

– А отступать пришлось так просто смешно. Как раз ко князю Изяславу из Вышгорода его дядя приехал, придурковатый (прости, Господи!) князь Вячеслав Владимирович, и засел на Ярославовом дворище. Понятно, что власть делить. А тут и Изяслав с нами прискакал в Киев: пришлось убегать нам от Володимирки Галицкого, потому что киевские полки побоялись его большого войска и ушли в Киев. Сели князья во дворце на верху обедать, а для нас, дружинников, столы накрыты рядом, в гриднице. Слышим, музыканты смешались и вовсе замолчали, а князь Вячеслав кричит: «Господи, помилуй!» Я меч выхватил – и туда. Смотрю, а там все из-за стола вскочили и уставились на Днепр. И я к окошку, еле протиснулся. Днепр аж зачернелся весь: одни насады и челноки пустыми на тот берег гребут, а другие, набитые гридьбой, словно печь пирогами, уже к нам плывут. Ясное дело, киевляне переправу устроили для Юрия, который Долгорукий, а он свое войско переправляет. Вячеслав побледнел весь, трясется, выкрикивает: «Поедем, поедем! Не наш теперь час!»

– Никак этот престарелый Мономахович не угомонится, – заявил Хотен. – Труслив, неудачлив, а все лезет на киевский золотой стол. Зачем твой князь со старинушкой водится, трудно мне понять…

– А затем, – важно пояснил децкий, – что он старший из живых сыновей Владимира Мономаха и прав на киевский стол у него побольше, чем у прочих. Главное же, дружина у него добрая и тысяцкий, Воислав Мишинич, тямущий. Да… Перетрухал тогда, конечно, дедушка. А наш Изяслав вернулся к столу, отхлебнул из кубка, закусил икоркой, облизал ложку, положил ее на стол и говорит весело: «Да, дядя, этих гостей мы с тобой не приглашали. Доедим, допьем – да и по коням. Пора нам с тобою и уделы наши навестить». Потом приказал нам собраться на Дорогожичах, и в сумерках мы уже выступили. Гнались за нами два князька, Святослав Всеволодович с Борисом Юрьевичем, да не догнали. Для них же и лучше: уж очень злы мы были. А чего о славных киевлянах меж собою обносили по пути, я лучше не стану повторять.

– Киевляне не так уж виноваты, Радко. Их тоже попробуй понять. Наши и без того за любовь к твоему князю не раз заплатили своим добром, а кто – и своей жизнью или жизнью детей. Не нравится народу также, что он иноземцев на Русь приводит.

– Изяслав только венгров и поляков приводит, христиан, а войско берет у королей, зятьев своих. Какое же может быть сравнение с твоим Юрием, тот ордами науськивает на Русь язычников-степняков!

– Как станут народ грабить, не увидишь и ты меж ними большой разницы, – отмахнулся Хотен. И вдруг вытаращился на раскрасневшегося гостя. – И вот что я скажу тебе: если твой князь – это русский Александр Македонский, должен он своих врагов всегда побеждать! Ну?

– Чего – «ну»? – растерялся Радко.

– Ну, так отчего ж он, лихой твой князь Изяслав, побеждать перестал?

Радко насупился. Не глядя на Хотена, выговорил трудно:

– А полегче чего ты спросить не можешь? По моему же разумению, простого рубаки, полоса такая пошла. Богиня языческая Хвортуна, о ней ты же сам мне рассказывал, повернулась к нам толстой своей задницей. А мы еще свое возьмем…

– Ну?

– Какое тебе снова «ну»? – засопел Радко.

– Ну, так чего твоему князю на сей раз от меня нужно? Говори, наконец, не томи!

– А… Давно хотел сказать, да ты мне слово не даешь вставить. Требует великий князь наш тебя к себе. Велел, чтобы ты сразу же выехал, однако я решил до утра погодить: кони наши замучились.

На этот раз Хотен вытаращился так, что и сам это ощутил. Тут же прищурился, чувствуя себя скоморох скоморохом. Мужское ли дело – заботиться о том, как выглядишь со стороны? Тем более, услышав такой приказ от князя Изяслава… Тут же головой работать надо, головой!

– Послушай, Радко, – осторожно выговорил Хотен. – Как ты полагаешь, неужели он до сих пор числит меня у себя на службе, твой князь Изяслав Мстиславович?

– Великий князь, не забывай… Я думал об этом в дороге, – быстро ответил децкий. Подняв кудлатую голову, он встретился взглядом с глазами Хотена и не отвел в сторону свои. – В дороге, знаешь ли, о многом думается… Ты не числишься у великого князя Изяслава на службе, Хотенко. Иначе тебе пришлось бы рубиться вместе с нами, боярами Изяславовыми, под Луцком, под Переяславлем, над Супоем… Да все мелкие стычки и не припомнишь… Вот, а этой осенью бросать свою усадьбу и, жену с ребенком посадив на заводного коня, отступать вместе с нами на Волынь…

– И то хлеб, хоть не числюсь, – буркнул Хотен. – Отчего же тогда твой князь… великий князь мне приказывает?

– Так ты слова не даешь вставить, Хотенко! Великий князь Изяслав Мстиславович велел тебе передать… Да встань ты, выслушай, как положено. В кои-то веки я и сам вроде как в посольстве…

Хотен вскочил на ноги, расправил полы полушубка и обеими руками пригладил волосы. Что князь отправил к нему посла, было высокой, не по чину, честью. Тут и Радко поднялся со скамьи, немилосердно затрещав коленями, и выпятил живот.

– «От великого князя Изяслава бывшему мечнику моему Хотену Незамайковичу. Хочу тебя нанять как вольного хитреца. Разыщешь искомое – десятая доля твоя. Достанет тебе, чтобы в Киеве поставить каменную церковь. Однако поспеши». Вот так.

– Ответ дам утром. Ложись, друг мой Радко, отдыхай: тебе-то все едино спозаранку в обратный путь.

Децкий усмехнулся и заявил:

– В ответе твоем не сомневаюсь. А выехать нам надо до света, сам ведь ведаешь, почему.

Хотен и сам понимал, что уже согласен. Куда ему деться, когда большими деньжищами великий князь поманил? Теперь следовало позаботиться об усадьбе и о семье. Он допил свою кружку, снял со стены фонарь со слюдяными стенками, зажег в нем огарок от лучины, горевшей в светце. Хлопнул по железному плечу Радко, снова присосавшегося к кружке, и осторожно притворил за собой дверь.

В холопской каморке еще не ложились. Пахло пивом, хотя баклагу быстрый Анчутка успел уже, небось, убрать под скамью. Хотен покривился, однако решил не придираться. Подвинув плечом Хмыря, уселся на его лавку, пригасил фонарь.

– По делу лучину жжете, разговор есть.

– Прикажешь готовиться к поездке, хозяин? – поднял на него черные непроницаемые глаза персиянин.

– Ты остаешься, с собою беру вот его, Хмыря. Тебе бы ехать, Анчутка, да не хочу заморозить тебя, мужа кровей полуденных, в дороге, а тут мне нужен надежный человек, защитник моего сына, усадьбы и жены. Не знаю, надолго ли еду… Обещаю, однако: если найду здесь все в сохранности, отпущу тебя наконец.

– Твоя воля, хозяин, – наклонил Анчутка бритую голову.

– И в том еще моя воля, чтобы Хмырь этой ночью поспал, а ты собрал меня с Хмырем в дорогу. Мы забираем весь овес… Да, из коней мне Рыжка и Яхонта, а выеду на Рыжке. Хмырю подготовь Савраску, а заводного выбери ему из остальных, по твоему разумению, какой конь покрепче. Мне полный доспех почисть. Так, из оружия, как обычно в поездку, Хмырю – войлочный нагрудник и… и засапожник. Железа, видишь, ему поменьше: запас повезет. Мяса сушеного клади в сумы, не жалея, и не смотри, что пост на носу… Хвойке прикажи завтрак на всех приготовить, воды там для умывания, как положено. Разбуди меня, как на заутреню. Я в спальне у хозяйки.

– Хозяин, а не стар ли Яхонт для зимней дороги?

Хотен помолчал значительно: ставил раба на его место. Потом продолжил:

– Ты, Анчутка, конечно же, признал наших гостей? Так вот, забудь о них. За мной заезжал слуга боярина из Корачева, у него угнали коней из конюшни, просит меня разыскать. Я и согласился, понял?

– Понятно. Главное, чтобы в дороге на ворога не напоролись.

– А это уж, Анчутка, как… Что там еще?

За дверью – громкое хихиканье, переходящее в визг…

Хозяин и его холопы переглянулись. Хихикала-то, несомненно, горничная Хвойка, раба, приведенная с собою Любавой, супругою Хотена, неясно было только, кто же девку щекотал…

– Неужто приятель мой? – удивился Хотен. – Дружинники-то уже храпели… Поистине, седина в бороду, Велес в ребро!

– Девка наша там с одним перемигнулась, с белобрысым, – покраснев, заявил Хмырь. – То не боярин с нею, с Хвойкою.

– Ничего, коли в подоле принесет, будет нам в Дубках помощник, – пошутил Хотен. – И вот что, Анчутка. Бабам и от себя запрети болтать, а для верности не пускай их в город. Во всяком случае, пока суздалец в Киеве хозяйничает, пусть посидят в усадьбе. А надо будет чего прикупить или к батюшке моя жена попросится, не отпускай. Запри хозяйку в доме, а сам быстро съезди с Хвойкой. Не выбирай, где дешевле, а слетай на ближний рынок и мигом назад. Теперь допивайте – и за работу.

– Сделаем, хозяин, – поклонился Анчутка. И на него глядя, Хмырь.

– Вот что еще, – вспомнил вдруг хозяин. – Ты, Хмырь, приятеля моего чтобы называл боярином. Пусть он начальник небольшой, десяток в бой водит, да по уму и опыту – давно боярин. И в советах у великого князя сиживал.

Снова осторожно притворил дверь и с погашенным фонарем, под неясный шепот и шорох из горницы, ощупью, добрался до жениной спальни. Любава не заперлась изнутри – неужто поджидает супруга и повелителя? И не спит, хотя лучина в ставце почти уж догорела. Правый угол комнаты черен, пуст и беззвучен: стало быть, кроватка с Баженкой в повалуше у няньки.

– Явился, идол, не запылился! Опять, значится, понадобилась?

– Встань, поговорить надо!

Вот поднялась Любава с постели, выставила ему навстречу свое ненавистное и милое, раскрашенное, как у куклы, и пустое, как у куклы, лицо. Хотен выдохнул, досчитал до пяти и, уже совершенно беззлобно, в спокойных чувствах пребывая, мазнул легкой плюхой по щеке, и без того красной под румянами.

– За что, ирод! В чем я перед тобою виноватая? – взвыла.

– Не за что, а для чего поучил я тебя, законная моя супружница, – пояснил Хотен, скидывая шубу и сапоги. – Чтобы без меня тут не вспомнила девичью свою вольность и девичьи свои грешки, в коих остаешься передо мною виноватая. А я в Корачев еду коней боярских искать и, пока не возвращусь, из Дубков ни ногой. Ну, давай вались на свое место, что встала столбом!

Штаны хранили еще холод, забравшийся в ткань на морозе, поэтому Хотен стащил их тоже. Огляделся и, ощущая уже блудную нехватку воздуха в груди, накрыл штанами икону Богородицы Одигитрии, благословение милой женушке от тароватого ее батюшки.

Через урочное время, в волне женских плотных запахов откидываясь на свою половину постели, в очередной раз убедился Хотен, что бедноватые телесные радости дарит ему законный брак.