Элитный отряд князя Изяслава

Глава 5 На обедне в Успенском соборе и на обеде у митрополита

Если князь Изяслав признался сегодня, что не большой любитель читать, то мог бы и Хотен признаться ему встречно, что не большой любитель отстаивать обедни, разве что на большой праздник. Но его никто об этом не спрашивал – и слава богу. Сейчас подумалось емцу, что в нечастом хождении в церковь есть и своя хорошая, во всяком случае, для него, грешника, сторона: темноватые по языку церковные песнопения и чтения приобретают некую завлекательную свежесть, воспринимаются как если не вновь услышанные, то как забытые, а в воспоминании полузабытого, в мысленном возврате к нему есть своя трудноизъяснимая прелесть. Сначала встал он у столба в притворе – так, чтобы непременно попасть на глаза митрополиту Климу, потом отступил в тень и начал осматриваться. Оказался собор и внутри весьма просторным, а росписи достойными подробного разглядывания – не во время службы, конечно, когда не принято бродить по церкви. Роскошных, вечных мозаик, как в Святой Софии или в киевском же Михайловском Золотоверхом соборе, здесь нет, такие себе только богатый столичный храм может позволить, но и водяные краски на штукатурке казались свежими и ясными, а лица святых, во всяком случае, те, которых он сумел рассмотреть из своего угла, показались ему не такими далекими от повседневной человеческой жизни, как запомнившиеся по Святой Софии.

И хор вступал весьма красиво и мощно, и не так, как по праздникам в Софии или в Десятинной, когда одна станица певцов по-нашему поет, по-славянски, а вторая по-гречески. Здесь пели только по-славянски, когда в сознании отпечатывалось почти каждое слово, на волне сладкоголосых звуков принесенное, и постепенно Хотеном овладело особое настроение, может быть, и не молитвенное, однако размягченное и грустно-приятное так уж точно. Захотелось и самому совершить приличное месту и случаю деяние. Отступил он в тень, за столб и, когда глаза привыкли к темноте, присмотрелся к участку стенной росписи, что оказался напротив его головы. То были ноги святого в несусветных, ибо ходить в таких невозможно, веревочных калигах и край его желтовато-зеленого хитона. На всем этом белели, свежие ярче, давние слабее, цепочки букв – благочестивые надписи прихожан. Оглянулся Хотен, распахнул шубу, отцепил от пояса писало, вздохнул сокрушенно, от полноты сердца, и принялся и себе выцарапывать буковками не большими, не малыми, а как у людей: «ГОСПОДИ, ПОМИЛУЙ МЯ, ГРЕШНАГО ПАНТЕЛЕЙМОНА, БЛУДЪ ТВОРЯЩА С ИНОКИНЕЮ».

Еще раз вздохнул Хотен, поднес к глазам писало: острый кончик медного орудия, полгода, наверное, не бывший в работе, сейчас чуть ли не светился в полутьме. Повесил писало на место и осторожно, пятясь и мелкими шажками, переместился к другому столбу. Дело свое он сделал, раскаялся перед Богом и свидетельство раскаяния своего навечно оставил на стене храма (конечно же, навечно, ибо что может приключиться с каменным собором?), однако из этого вовсе не следует, что он намерен признаться в своем смертном грехе кому-нибудь из попов, не говоря уж о добром, но крепко себе на уме отце митрополите Климе.

А там пришло и время проповеди. Отец митрополит уселся в каменное кресло посредине церкви, а сразу поредевшая толпа мирян растеклась по скамейкам. Хотен оказался спереди, довольно близко от отца митрополита. Тот, по-прежнему худой лицом, телом нежданно растолстел: поддел, небось, шубу под фелонь, крестами покрытые свои ризы, а может статься, и не одну: храм был построен холодным.

Отец митрополит сперва объявил, о чем будет говорить. Как оказалось, он хочет истолковать те слова Евангелия от Иоанна, где рассказывается, как Иисус Христос в начале Тайной вечери вдруг взял да и вымыл ноги апостолам. Глухой голос отца митрополита терялся в огромном пространстве храма, однако Хотен поначалу пытался вслушиваться. Проповедник приводил без конца мнения разных отцов церкви, и все у него сходилось к главной мысли: уж если Сын Божий снизошел до того, чтобы вымыть ноги своим ученикам, то обычному смертному тем более пристало перед всеми смиряться и подавлять свою гордыню. Напрасный труд – можно подумать, что наша жизнь сама сей жалкой мудрости не учит… Убеждал бы уж лучше князей да бояр! Хотя и то сказать: хорош был бы князь Изяслав, если бы вдруг вздумал скинуть верхнюю одежду, запастись полотенцем, повесить его себе на плечо, как отец Клим свой омофор, и, притащив лохань с водою, принялся бы обмывать ножищи собственных старших дружинников. А Иисус, ничего не скажешь, огромное смирение показал. Хотен припомнил, как мать заставляла его мыть ноги, после того как он летом весь день бегал босиком окрестными улицами с соседскими мальчишками. Пугала матушка, что иначе ноги покроются цыпками, а что такое эти «цыпки», Хотен и сейчас не знает. Говорят, что своя вонь не слышна, однако запашок, как отмывал ноги в лохани, был еще тот! А не стоило ли Иисусу лучше повести бояр, то есть апостолов, в баню? Тем более это было бы уместным, если учесть, что Иисус знал о своей скорой смерти. Ведь существует же прекрасный обычай мыться перед боем, чтобы встретиться со смертью чистым хотя бы телом, если душою по человеческому несовершенству не выходит. А в крайнем случае чистую рубаху надеть… Тут перед Хотеном завертелись всадники в малахаях, размахивающие саблями, совсем близко мелькнуло конское неподкованное копыто – еле успел отпрянуть, а из руки чуть не вырвался тяжелый меч…

– …научить вас смирению, чада. А теперь идите с Богом. Мир вам.

Хотен осторожно открыл глаза. Слава богу, он сидел, спиною прислонившись к стене, и едва ли митрополит отец Клим, как и все книжники, слабый глазами, заметил, что приглашенный им на обед гость позорно задремал.

Впрочем, в последнем Хотен ошибся, и это выяснилось уже в начале обеда, после того как отец митрополит выставил из-за стола келейника:

– Позже, Ефимушко, позже пообедаешь, тем, что мы тебе на блюдах оставим… А то пойди к протопопице, пускай тебя накормит. У нас дело не для твоих ушей.

Келейник, ворча, забрал со стола свою ложку и кружку и, громко топая сапогами, исчез за дверью. А когда хозяин и гость помолились и взяли себе по ложке квашеной капусты с блюда, отец Клим, прожевав, вдруг перегнулся через стол и едва ли не воткнул Хотену в бровь тонкий указательный палец:

– А что тебе приснилось, чадо, когда на проповеди моей заснул?

Хотен до того растерялся, что ответил чистую правду:

– Отбивался мечом от диких половцев, и меч был зело тяжел. И что бы сие значило, господине отче митрополите?

– Это у греческих язычников сны в некоторых храмах считались вещими, – без улыбки ответил отец Клим. – А наша православная церковь в тщании истолковывать сновидения как предвидение будущего усматривает греховное суеверие.

– А как же Иосиф Прекрасный, что истолковал сны фараона? – удивился Хотен.

– Мало того, и пророк Даниил толкует сон Навуходоносора, однако о сем повествуется в Ветхом Завете. А даром, что ли, Ветхий Завет до сих пор не переведен полностью на славянский язык? Мы, христиане, живем по Новому Завету, а Иисус Христос не толковал снов. Ветхий же Завет мирянину, да и простому чернецу читать опасно есть, да не ввергнется неразумный в бездну гнусного иудейства. Впрочем, и премудрый Соломон хорошо сказал, что «сновидения бывают при множестве забот». Тебя беспокоят опасности, связанные с новым поручением князя, только и всего. Непонятно мне токмо, почему ты заснул именно на моем поучении.

Укор отца митрополита прозвучал мягко, и Хотен решился на пояснение:

– Слишком уж умное твое поучение, его бы лучше мне прочитать, а не прослушать. Когда читаешь, работают и глаза, и слух, и всегда можно остановиться и возвратиться к началу, а слушать куда тяжелее. И еще твое поучение будит у слушателя мысль. И мне тогда мысль пришла. Дозволишь ли, господине отче митрополите?

– Давай, и наперед прощаю тебе еретическое прегрешение, без коего, мыслю, не обойдется.

– Спасибо, господине отче. Трудился я тогда мыслями, пока в сон не впал, утрудившись. Скажи, почему ты приводил сказанное многими мудрецами, но обошел слова святой княгини Ольги к древлянским послам: «Измывшися, придите ко мне». Разве не подражала наша святая княгиня Иисусу Христу?

– Чего-нибудь в таком роде я и ожидал от тебя, чадо, – усмехнулся митрополит. – Вот только не ересь ты ляпнул, а простую глупость полупросвещенного киевлянина, коего хлебом не корми, а дай порассуждать о местных святостях. Ведь благочестивая княгиня Ольга (святой называть ее рановато, покамест православная церковь не причислила к лику святых) приказала сие древлянским послам перед тем, как сжечь их прямо в бане. Она тогда еще была язычницей и мстила за смерть мужа своего Игоря Рюриковича. Когда же приняла христианство, все прежние грехи осыпались с души благочестивой княгини, как скорлупа с грецкого ореха.

– Ты замечательно проповедовал, господине отче митрополите, – промолвил Хотен, уставившись на горшок с дымящейся паром кашей. – Так прямо до сердца твои слова и проникают.

– Добре, – вздохнул отец Клим. – Надежда мне остается, что пишу я лучше, нежели проповедую. Налегай на кашу, пока не простыла, и извини, что заправлена постным маслом – оливковым. Утолим первый голод, тогда и побеседуем.

Обещанную беседу, понятно, начал хозяин, когда положил на столешницу ложку и потянулся за кувшином. Хотен, резво привстав, налил из кувшина квасу сперва отцу Климу, потом себе.

– Итак, ты пришел ко мне, потому что принял тайное поручение нашего князя? Я ведь не ошибся?

– Вот именно, господине отче митрополите, князь меня назначил боярином-радником и пообещал рыцарское звание от зятя своего короля Гейзы. Велел перво-наперво тебя о нашем деле подробно выспросить.

– А сам ты веришь ли, что искомое существует? – прищурился отец Клим и отхлебнул квасу.

– Князь Изяслав не из тех людей, что байки рассказывают, – осторожно заметил Хотен и в свою очередь пригубил из кружки. Квас оказался хорош, с приятным нёбу грушевым привкусом.

– Я тоже так полагаю, – кивнул головою отец Клим. – Однако дело опасное. Ведь искомое может оказаться в земле княжества, где сидит ворог князя Изяслава и приятель Долгорукого. Это одно. Второе: в самой книге князя Владимира Мономаха, в том, что он написал, ничего не сказано о месте, где искать.

– Откуда же это тебе известно, господине отче?

– Я читал сию книгу, более того, некогда своею рукой переписал ее со списка, отданного самим Мономахом в книжное хранилище на хорах Киевской Софии.

Хотен помедлил, соображая. Потом предположил:

– Однако же, господине отче, и такое возможно, что указание было вписано именно в ту книгу, которую Мономах дал своему внуку.

– Ты забываешь, чадо, что князь Изяслав прочитал книгу со всем вниманием, именно желая найти указание. Не забывай, что он был молод и любопытен. Кроме того, князь потом пересказал мне все, что прочел тогда в книге, а я сверял по своему списку… Ты усмехнулся, однако он пересказывал с завидной точностью – что и не дивно, ибо человек, редко читающий, прочтенное запоминает с большим тщанием, нежели привычный читатель книг, как мы с тобою, чадо.

– Мне тоже редко приходится читать, – пробурчал Хотен.

– Однако доведется тебе снова потрудиться, – усмехнулся митрополит. – Я дам тебе с собою свой список книги Владимира Мономаха, а когда прочтешь, незамедлительно вернешь его мне. После сего здесь, у меня, по моему списку Несторовой летописи и ее продолжению ты прочтешь все, что там написано о войнах Мономаха с половцами. Ты понял, для чего?

– Я сам об этом думал, господине отче, – кивнул Хотен. – Я тоже, когда веду розыск, стараюсь нащупать не один путь, что может привести к цели, а несколько. Великий князь Владимир не назвал внуку половецких князей, у которых взял… искомое. Надо найти, когда и где могло сие произойти. А книга великого князя, насколько я понял, даст мне почувствовать, что он был за человек – для сыщика сведения неоценимые.

– Разумно, – кивнул митрополит и показал бородой на кувшин. – Наливай себе еще, не чинись. А не хочешь ли легкого греческого вина? Я, пожалуй, выпил бы немного: все равно ведь прилягу вздремнуть.

– Спасибо тебе, господине отче, – занятый своими мыслями, Хотен бездумно следил за тем, как митрополит обходится с сулеей и неизвестно откуда взявшимися дешевыми стеклянными кубками. – Да только мне нужна свежая голова: князь дал мне на все про все во Владимире только три дня.

– Давай, чадо, пока мы за столом, – митрополит пригубил вина из кубка и почмокал, подняв свои еще не поседевшие брови, – обсудим еще два дела. Знаю я, как действует на человека добрая книга – враз все из головы выметает, будто сор из девичьего монастыря в Чистый Четверток! Первое дело: чем тебе, православному, будет полезно от латинского короля рыцарство принять? Проси лучше для себя боярское поместье в Киеве!

– А где князь мне его возьмет? – удивился Хотен и не вытерпел, прихвастнул: – Да и есть у меня уже поместье под Киевом…

– Небось, взял в приданое? А ты проси у князя Изяслава, именно пока мы здесь и ему легче тебе дать, поместье одного из бояр Юрьевых, суздальца, коему придется из Киева ноги уносить! Вот будешь в Киеве – и разведай, кто из них не Изяславовых бояр хоромы занимает, а новый двор себе построил – тот и проси!

– Спасибо за добрый совет, господине отче, – поклонившись, поблагодарил Хотен и, оттого, быть может, что вино неожиданно стукнуло ему в голову, не удержался, спросил: – Значит, ты веришь, что князь Изяслав еще поцарствует в Киеве?

– Верю, чадо! – воскликнул отец Клим, нежданно оживившись. – И как мне не верить? Юрий, пусть он и трижды Долгорукий, все-таки недостаточно долгорук, чтобы, волость имея на Суздальщине, удерживать столь далекий от нее Киев. А выбить его сможет только наш князь Изяслав и никому другому сего подвига совершить не позволит. Так что ты еще увидишь, как наш храбрец сядет на золотой киевский трон, а я – на свой митрополичий престол в Святой Софии! Помнишь ли тот престол, чадо?

– Как не помнить, господине отче? Не чета наш кафедральный престол здешнему!

– О чем речь? – глаза у митрополита загорелись, лицо раскраснелось. – Хитро в мраморе устроен, камением разноцветным утешно для глаза украшен – и вечен!

– А не тверд ли для сиденья? – брякнул Хотен и сам испугался своего смельства.

– Для чего ж тогда киевские матушки-игуменьи? – отец Клим подмигнул. – Вышьют мне подушку подложить. И второе дело стоит сейчас обсудить. Я уже говорил князю, что потребное нам указание содержится в книге не как в духовной вещи, а как в вещественной. Непонятно? Указание может быть на клочке кожи в переплете, в картинке какой на поле пергаменной страницы, в значках, на кои прежние читатели внимания своего не обращали. Поэтому и столь необходимо книгу сию у князя Вячеслава Владимировича выменять и привезти… Чего там еще?

– Время тебе отдохнуть, отче, – это келейник всунул голову в дверь.

– Исчезни! О чем я? Книгу надо поменять на шпалеру, а потому выслушай внимательно, что надлежит говорить князю Вячеславу Владимировичу. Скажи, что шпалера весьма дорогая, что второй такой на Руси нет – и будет то сущая правда. Скажи, что выткана тут древняя римская богиня Венерка, которую язычники молили о помощи в начинаниях своей похоти и прелюбодейства. Помогала она в делах и не столь позорных – бабам в деторождении, однако, коли и в самом деле помогала, так поганила невинных деток своей нечестивой помощью. И вообще сказано в Евангелии, что лучше для человека остаться в безбрачии, но сие каждому по силе его. А раздета она, потому что хочет соблазнить своими грешными прелестями… Эй, а ты с какой это стати усы подкрутил?

– Я? Усы? – вытаращился в изумлении Хотен. – Да померещилось тебе, господине отче митрополите!

На самом-то деле припомнилась тогда Хотену князева шпалера, да только не тощая немка полулежала на ней, а соблазнительно живая княгиня Звенислава, такая, как запомнилась не столь глазам его, сколько прочему в естестве доброго молодца, а чем именно вспомнилась, затруднительно было бы объяснять отцу Климу.

– Ежели мне мерещится, то я как добрый христианин крещусь, – проворчал митрополит. – Ввязавшись в сие грешное предприятие, как бы не утратить и мне толики от чести и достоинства пастырских… Впрочем, продолжу. В латинской надписи говорится, что нечестивая Венера предлагает свое тело языческому богу богатства Плутосу, чтобы он, в ответ, помог выкупить из царства Смерти хотя ее Адонисиуса. Тьфу!

– Хотя? Любовника? – удивился Хотен.

– Именно. Язычники баснословят, что у Венеры было много хотей. Развратность же сего ее мерзкого поступка неудивительна. Для такой бляди одним хотем больше, одним меньше… Тьфу! Далее на ленте написано толкование картины. Сие-де иносказание того отвратительного греха, когда старик, уже не способный завоевать любовь честной девицы или вдовы своей учтивостью или смельством в поединке (нет, чтобы по-людски посвататься!), покупает любовь за деньги у продажных женок.

– Верно, продажных, господине отче, – думая о своем, повторил Хотен. – Ведь где купля, там и продажа живет… Только боюсь я, что при таком истолковании тяжелее будет всучить шпалеру старинушке князю Вячеславу. Дозволишь ли ты, господине отче митрополите, приврать мне несколько? Для пользы дела токмо!

– Я сего не слышал, емец! – покачал головою отец митрополит и вдруг зевнул. – Посиди пока тут, я книгу для тебя принесу. Послезавтра после заутрени возврати ее, и я дам тебе прямо здесь, за этим столом, почитать летопись.