Элизабет и её немецкий сад

14 мая

Сегодня пишу на веранде в окружении трех детишек, более назойливых, чем вьющиеся вокруг комары, и уже некоторые из тридцати пальчиков побывали в чернильнице, и мне пришлось утешать их обладательниц, когда долг указывал не утешать, а упрекать. Но кто посмеет упрекать эти раскаявшиеся и поникшие панамки? А перед моими глазами мелькали лишь панамки, да фартучки, да шустрые грязнющие ножки.

Эта троица, их терпеливая няня, я сама, садовник и помощник садовника – вот и все, кто бывает в моем саду, зато мы отсюда практически не выходим. Садовник работает здесь уже год и в первых числах каждого месяца предупреждает об уходе, но до сих пор мне удавалось уговорить его остаться. Первого числа он, как обычно, объявил, что в июне уйдет, на лице его была написана решимость, которую ничто поколебать не в силах. Не думаю, что он так уж хорошо разбирается в садоводстве, но по крайней мере он копает и поливает, и некоторые из посеянных им семян взошли, а кое-что из высаженного принялось и растет, кроме того, он самый усердный из всех известных мне людей, и одно из его величайших достоинств состоит в том, что ему совершенно все равно, чем мы там в саду занимаемся. Так что я снова постаралась уговорить его – откуда мне знать, кто придет ему на смену? – а на вопрос, что ему не нравится и на что он жалуется, он ответил: «Ни на что». Я могу лишь предположить, что он недоволен именно мною, поскольку я предпочитаю, чтобы растения высаживались группами, а ему нравится, чтобы они росли в линию. К тому же ему, наверное, не нравится, что всякий раз, когда он сажает или сеет что-то новенькое, я зачитываю ему соответствующие отрывки из книг по садоводству. Поскольку я совершенно невежественна, то подумала, что так будет проще – объяснить-то я ничего не могу, поэтому прихожу к нему с книгами, дабы он мог припасть к первоисточнику мудрости, и, пока он работает, щедро проливаю на него эту мудрость. Допускаю, это может раздражать, и смелость мне придает лишь беспокойство по поводу того, что из-за какой-нибудь нелепой ошибки будет потерян целый год. Иногда, прикрывшись книгой, я смеюсь над его разгневанной физиономией – жаль, что никто не может сфотографировать нас в эти моменты, чтобы через двадцать лет, когда мой сад превратится в истинную обитель прекрасного, а я постигну все тонкости, вспоминать о блаженстве первых побед и провалов.

Весь апрель он пересаживал посеянные осенью многолетники, весь апрель ходил с мотком бечевки, размечая на бордюрах восхитительно прямые линии и выстраивая бедные растения ровнехонько, как солдат на плацу. Как-то раз я весь день была в отлучке, и он без меня устроил два длинных бордюра, а когда я объяснила, что хотела бы, чтобы в третьем растения были высажены группами, а не в ряд, чтобы добиться эффекта естественности, без этих неукоснительно равных промежутков, лицо его выражало еще большую тоску и безнадежность, чем прежде, и когда я потом пришла взглянуть на результат, то обнаружила, что он устроил два длинных бордюра по сторонам прямой дорожки, на которых через равные промежутки высадил группами по пять штук сначала пять гвоздик, потом пять ночных фиалок, потом снова пять гвоздик, пять ночных фиалок, и так далее – до самого конца повторялись группы по пять растений разных видов и размеров. Когда я попыталась возразить, он заявил, что всего лишь выполнял мои указания, хотя заранее знал, что это будет выглядеть плохо, так что я сдалась, и все остальные бордюры он соорудил по образцу двух первых, а я набралась терпения и принялась ждать, как они будут смотреться летом – перед тем, как снова все перекопать: неофитам пристало смирение.

Если б только я могла копать и сажать сама! Насколько бы проще, не говоря уж о том, насколько увлекательнее было бы выкапывать ямки там, где считаешь нужным, и высаживать в них то, что считаешь нужным, вместо того, чтобы отдавать указания, которые забываются в ту же минуту, когда отходишь от размеченных бечевкой линий! В первых восторгах обладания собственным садом, горя нетерпением увидеть наконец, как прежде заброшенное место расцветет пышным цветом, я в теплый воскресный денек прошлого апреля, воспользовавшись выходным у садовника и тем, что у слуг был перерыв на обед, – двойная страховка! – прокралась в сад с лопатой и граблями и лихорадочно вскопала небольшой клочок земли, разровняла его и посеяла незаконную ипомею, после чего, вспотев и терзаясь чувством вины, вернулась в дом, плюхнулась в кресло и, прикрывшись книгой, постаралась выглядеть совершенно праздной особой – еле успела, а то бы моей репутации пришел конец. Но почему, почему? Да потому, что это, видите ли, неэлегантно, от этого потеют, но это благороднейшая, Богом благословенная работа, и если бы Еве в раю дали лопату и она б знала, как с нею обращаться, нам бы не пришлось расплачиваться за эту досадную историю с яблоком.

Какая же я счастливица, что живу в саду, с моими книгами, детьми, птицами и цветами и массой свободного времени, чтобы всем этим наслаждаться! При этом мои городские знакомые смотрят на мое существование как на тюремное заключение, считают, что я себя здесь похоронила, и что-то там еще такое думают, они возопили бы от ужаса, если б их обрекли на такую жизнь. Порой я думаю, что Господь благословил меня среди всех людей, если я смогла так легко обрести счастье. Я верю, что мне всегда будет хорошо, когда светит солнце, даже в Сибири – в погожие дни. И какие радости может предложить мне городская жизнь, разве могут они сравниться с восторгом, который дарит мне любой из этих тихих вечеров, когда я сижу в одиночестве на нижней ступеньке веранды, окутанная ароматом молодой листвы, когда над буками поднимается майская луна, а тишина кажется еще более мирной и прекрасной, потому что ее нарушают лишь далекое кваканье лягушек да уханье сов? Майский жук прожужжал возле уха, и я вздрогнула – отчасти от предвкушения лета, отчасти от страха, что он запутается в прическе. Разгневанный сказал, что эти жуки – зловредные создания, и их следует уничтожать. Ну, надо так надо, но я бы предпочла отложить убийства на конец лета и не лишать их пребывания в таком замечательном мире, да еще и в самом начале веселья.

Этот день был полон событий. Моей старшей малышке, рожденной в апреле, пять лет, младшей, рожденной в июне – три, путем вычислений любой способен догадаться, сколько лет средней, которая родилась в середине мая. Пока я хлопочу над мальвами, посаженными на вершине того, что в этом саду хоть чем-то напоминает возвышенность, Апрельская детка, до того сидевшая вполне спокойно на чурбачке, вдруг вскакивает и принимается носиться кругом, вопя и в ужасе размахивая руками. Я выкатила глаза, не понимая, что такое на нее нашло, а потом увидела, что целая армия коров, пасшихся на соседнем поле, прорвалась сквозь изгородь и жует траву в опасной близости от моих роз и прочих драгоценностей. Нам с няней удалось их изгнать, но они все-таки успели жесточайшим образом вытоптать бордюр из гвоздик и лилий, учинить прорехи в клумбе с китайскими розами, и даже сжевать честь клематисов Джекмана, которые я все пыталась уговорить карабкаться по стволам деревьев. Наш мрачный садовник в этот день сказался больным, помощник его был на вечерне – так немецкие лютеране именуют послеполуденный чай или что-то в этом роде, – так что няня, как могла, сама присыпала землей прорехи в розах, прикрыв измордованные кусты, которым уже больше не восстать к летней славе, а я стояла и уныло смотрела на все это. Моя Июньская детка, от горшка два вершка и отважная не по росту и не по годам, схватила палку больше себя самой и отправилась к коровам, поскольку пастуха нигде не наблюдалось. Она встала перед коровами, потрясая своей палкой, а они выстроились в ряд и глазели на нее в великом изумлении, так она и сдерживала их, пока с фермы не прибежал один из работников с кнутом в руках и не выпорол хорошенько спавшего в тенечке пастуха. Пастух – огромный молодой увалень, куда крупнее того, кто его порол, – никоим образом не возражал против наказания, воспринимая его как часть работы. Вряд ли наказание было таким уж болезненным, ибо он был в кожаных штанах, да и, по моему мнению, он это заслужил, но все же до какой степени деморализующей должна быть эта работа – присматривать за коровами – для человека молодого и умом не блещущего. Такая работа годится лишь поэтам с их богатым воображением, всем остальным соглашаться на нее не стоит.

Остальные встретили нас с Июньской деткой такими горячими объятиями, словно мы избавили их от великих бедствий, а потом, во время чаепития под буком, я глянула наверх, в зеленую листву, и вдруг на ветке прямо у себя над головой увидела совенка. Я влезла на стул и легко его поймала, потому что он еще не умел летать; непонятно, каким образом он оказался на ветке. Шарик серого пуха с очаровательной, мудрой, серьезной мордочкой. Бедняжка! Мне следовало отпустить птенца, но искушение показать его Разгневанному, который должен был приехать и уже находился в пути, было непреодолимым, потому что Разгневанный часто говорил, что хотел бы попытаться приручить молодую сову. Так что я поместила совенка в просторную клетку и подвесила на ту ветку, на которой он сидел и которая наверняка была неподалеку от родного гнезда и мамы-совы. Только мы возобновили чаепитие, как я заметила в молодой траве еще два серых пушистых шарика, похожих на нарытые кротами кочки. Они были тотчас же помещены к своему сородичу в клетку, и я уже предвкушала появление Разгневанного – его встретит не только надлежащим образом обрадованная супруга, но и три вожделенных совенка. Но мне все же было жалко разлучать их с матерью, и я решила про себя, что когда-нибудь – возможно, в тот же день, когда Разгневанный снова отправится в поездку, – я их отпущу. Я поставила в клетку мисочку с водой, хотя вряд ли они когда-либо пили воду, разве только дождевые капли с листьев бука. Наверное, они получают всю необходимую для их телец жидкость из мышей и прочих деликатесов, которые приносят им заботливые родители. Но мысль о дождевых каплях мне симпатичнее.