Еще раз дура. Минут через пять мою пламенную речь перебил сидевший у окна щуплый лысоватый мужчина:
— А толку им понимать происходящее? Изменить-то все равно ничего не смогут. Так зачем чужими проблемами голову забивать?
У меня вырвалось:
— Почему чужими? Это их страна, им в ней жить. А если каждый так будет думать?
Кто-то удивленно покачал головой, а многие, в том числе лысый, откровенно рассмеялись:
— Уже! Думает!
Вобла всплыла из-за стола:
— Хочу напомнить, Елена Константиновна, что сегодня мы собрались для обсуждения не всех глобальных проблем, а одной и вполне конкретной. Нас — меня и родителей — очень разочаровали четвертные оценки по истории. Я разговаривала с детьми, и они в один голос утверждают, что вы слишком много с них требуете.
Это была откровенная подножка.
— В девятом классе задавать параграф целиком, а не по пунктам — считаете, много?!
— Хорошо, давайте послушаем мнение родителей. — Вобла поджала губы и с видом оскорбленной добродетели отошла к окну.
На «фас» отреагировали мгновенно. И посыпалось:
— Как один параграф? А тетрадки? Устный предмет, а писать больше, чем на русском!
— Контурные карты, что ли, не в счет?
— Еще какие-то кроссворды придумали, всей семьей целый час голову ломали…
— Младшей задали родословную составить, а как, если мы с мужем у прабабушек даже имена не знаем, не то что отчества и девичьи фамилии… Дочка ревет: двойку поставят… Ой, нет, у нее по истории другая учительница…
Оправдываться было бесполезно.
Вдруг лысый примирительно замахал рукой:
— Товарищи, товарищи! Во всем нужно искать позитивные моменты. Тройка — это удовлетворительно. Радоваться надо, что наши дети удовлетворяют такую молодую и симпатичную учительницу.
И с двусмысленной ухмылкой завертелся по сторонам.
Ну почему я не умею ответить на хамство?!
Сразу!
Тут же!
В лоб!
Хлестко, звонко, как пощечину дать!
Чтоб наглец стоял жалкий и осмеянный!
Да потому, что мама всю жизнь убеждала: не надо, не унижайся, сама вся вымараешься. Не заметишь, как станешь такой же — жесткой, циничной, злой. Человек — он все равно рано или поздно поймет, что был неправ, и пусть не перед тобой, но перед Богом обязательно попросит прощения. А ты, нетерпеливая, свою душу уже искалечишь…
А вот так стоять перед всеми оплеванной — лучше? Это — не унижение?
Раньше я думала: мама добрая, мне надо непременно стараться стать похожей на нее. Нет, мама слабая, я — тоже. Чахлость свою мы пытаемся оправдать чем угодно, но все благородным: интеллигентностью, воспитанием, даже библейскими заповедями.
Черта с два!
Разве можно приписывать себе достойное поведение, а тем более кичиться им (есть это, есть! — если уж совсем начистоту), когда твое личное достоинство растоптано, распято, уничтожено?!
Нет, хаму надо указывать его место. Иначе он займет твое.
Я научусь этому. Обязательно.
От брошенной плюгавцем скабрезности по классу прокатился сдавленный смешок. Ком — плотный, колом распирающий изнутри, удивительно, как только не разодравший горло и не вылезший наружу, — встал намертво, не позволяя ни вздохнуть, ни что-то сказать. Последнее, к слову, и хорошо: я была настолько унижена и оскорблена, что голос предательским дрожанием сразу продал бы меня, и любое слово — не значением даже, а одной уже интонацией — вызвало бы безудержные рыдания.
От ужаса под коленками мелко-мелко затряслись поджилки. Мелькнуло: для полного несчастья осталось только упасть перед всеми в обморок! И опозориться: на колготках чуть выше колена спустила петля. Ведь хотела утром зашить! Еще не хватало, чтоб потом засмеяли: дура, мямля, да еще и неряха!
Я ждала, я была уверена — сейчас обязательно кто-то встанет и скажет: да как он смеет? Почему какое-то хамло разевает на учительницу рот? По какому такому праву?
Глаза уже заволакивала влажная пелена. Я смотрела в класс, изображение настойчиво двоилось, увеличивая число глаз, рук, если бы еще моих заступников… Но — нет, их не было, и удваивать было некого.
— Я пыталась объяснить Елене Константиновне, что ребята могут и хотят учиться, в прошлые годы у них с историей не было никаких проблем, — прервала молчание Вобла, бесповоротно лишая меня шанса на оправдание и защиту. — Но опыт прежнего педагога Елена Константиновна учитывать не хочет, говорит, у нее свои методики.
— Да какие там после института методики! Молодым — им бы только все поперек, хлебом не корми. Старшие им не указ, сами все знают, — обиженно проворчала женщина в поношенной песцовой папахе.
— Ну не могут тридцать человек врать! Мы, уважаемая Елена Константиновна, своим детям привыкли доверять, а Вере Борисовне — тем более, — хорошо поставленный голос принадлежал симпатичной дамочке в норковой шубке. — Она опытный педагог, ребята за ней, как за каменной стеной.
— А может, вы, Елена Константиновна, ждете от нас особой поддержки? — рубанул сидевший на последней парте крепко сбитый мужчина. — Ну, понимаете… Магнитофон или карты какие… В школе ведь все знают, что в нашем классе много родителей в торговле. Математичке стенд заказывали, биологичке чучело покупали.
Я еле выдавила:
— Мне от вас ничего не надо.
Мой неуверенный тон только раззадорил его.
— Да чего тут стесняться! Мы своих детей любим и вас понимаем: платят копейки, наглядности нет. Мы же не вам в карман, — выдержал он едкую многозначительную паузу, — а на благо учебного процесса.
— Мне ничего не надо, — повторила я.
— А нам — надо! Чтобы у ребят в четверти выходили хорошие оценки, — отчеканила норковая шуба.
— А знания?..
— Что?
— А знания вашим детям не нужны? Одни отметки?
— Знаете, дорогая Елена Константиновна, — голос дамочки совсем окаменел: казалось, она не говорила, а выплевывала булыжники: — Моему Диме история вообще — а тем более в таком объеме! — не нужна. Мы решили, что он будет поступать в технический университет. Но портить сыну аттестат из-за каких-то там ваших методик я не дам.
Она огляделась вокруг и добавила:
— Мы не дадим. Имейте в виду.
— Они не мои, есть программа…
— Вот и учи по учебнику! — отрезала папаха, грубо и совершенно запросто «тыкнув». — Мы безо всяких там тетрадей учились, и они обойдутся. Чё детей-то мучить? А если каждый столько назадает? Башку сломаешь! И так света белого не видят: учат-учат, скоро все штаны протрут. Зато, когда на выпускных учителя начинают речи толкать, оказывается, самое главное — чтоб человек был хороший! Так-то!
Она победоносно огляделась, ловя одобрительные взгляды.
Все. Приоритеты расставлены, разговор окончен. Ковыляй, милая, до хаты.
Мой жалкий лепет был обречен на освистание. Может, в классе и сидел кто-то, кто был на моей стороне. Его не могло не быть. Но ввязываться в драку с единственной перспективой уйти побитым он не захотел. Строй моих противников был монолитен, он наступал на меня в жестком, отработанном марше, сзади угадывалась тяжелая артиллерия (кто бы в дислокации Совы сомневался!), и пытаться его остановить было самоубийству подобно. Затопчут. Разве стоит того жалкая, никчемная девчонка, которая старается ради их же собственных детей?!
Пишу сейчас и понимаю: не имею права осуждать. Человек слаб.
И все же вчера я так надеялась на поддержку!
Ведь ради их же детей…
17 ноября
Вечером перелистывала томик Ахматовой и наткнулась на жуткое стихотворение. Странно, раньше казалось, что оно слишком сгущает краски. У Ахматовой непростая судьба, а от нервной жизни рождаются несчастливые дети и мрачные стихи.
Но теперь примерила на себя — все сходится:
Осуждены — и это знаем сами —
Мы расточать, а не копить.
Делаешь, стараешься…
Иди один и исцеляй слепых,
Чтобы узнать в тяжелый час сомненья
Учеников злорадное глумленье
И равнодушие толпы.
Равнодушие родителей я уже пережила. До глумления учеников пока не дошло, но неужели и к нему стоит готовиться?!
Страшно работать с такой мыслью. И жить страшно.
Бррр. Один пассив и негатив.
А в чем позитив?
Надеюсь, они обязательно поймут, пусть и не сразу: я желала им добра. Пусть даже это будет стоить мне стольких нервов. Ведь не идти же у них на поводу, в самом деле!
На родителей тоже надеялась…
19 ноября
Ура! Наконец-то могу себя поздравить! А то заладили: это плохо, того недостаточно… Ну что, съели?!
Хотя, если честно, моя заслуга невелика. Вот Илюшка Смирнов — молодчина! Проводили в школе олимпиаду по истории, и он в девятых занял второе место! Первое, конечно, Озерова, но она у Мадам уже который год на репетиторстве сидит. А Илья сам на олимпиаду попросился, сам готовился, я ему только задания за прошлые годы нашла. И — ну дайте же себя похвалить! — наверное, все-таки неплохо объясняла на уроках.
Он вообще хороший мальчишка. Спокойный, рассудительный, ответственный. Из кожи вон не лезет, но все у него как-то основательно выходит, по-мужски. В классе к нему хорошо относятся, и, будь он поактивнее, вполне мог бы потеснить Рубина на его пьедестале.
На городскую олимпиаду решено на всякий непредвиденный случай готовить обоих — и Озерову, и Смирнова. Часть тем возьмет Мадам, часть я. Послезавтра первое занятие, и нужно обязательно самой просмотреть все прежние задания. Теперь лицом в грязь ударить никак нельзя.
23 ноября
Случайно наткнулась в шкафу на старый учебник по новой истории (забавно звучит: история XVII–XIX веков — новая, а учебник, которому 25 лет, — старый!). По нему еще мама училась.
Полистала. Удивительно — совершенно другие акценты. Тогда все ругали капиталистов: кровопийцы, эксплуататоры, тянут соки из трудового народа… В нарастающем противостоянии родилась классовая борьба — активная, даже агрессивная, как переспелая невеста. Но вот ей встретился парубок, призраком неприкаянно бродивший по Европе, и, дело молодое, пошли детки: во Франции, Германии, Италии, Австрии… Правда, пока недоношенные и быстро чахнущие. Это я про революции.
Прямо история в эротических картинках. Что-то подозрительные у тебя, Ленка, ассоциации…
Чушь все это, конечно. Убило другое.
Никогда не задумывалась, а тут вдруг поняла: у нас ведь сейчас тоже капитализм! Значит, у меня есть классовые враги.
Что у меня мало друзей, я знала, но всегда успокаивалась тем, что нет врагов. Оказывается, зря.
Но кто они? Те, про кого кричат на каждом углу — олигархи, они же капиталисты, кровососы и прочая, и прочая? Но горстка людей, пусть даже очень богатых и могущественных, не удержит в повиновении десятки миллионов. Если только эти миллионы сами не горят желанием повиноваться. Может, поэтому я никакой борьбы и не замечаю?
Или сама теория неверна? Может, и нет ее вовсе — этой самой борьбы?
27 ноября
О политике мы с Сережей никогда не разговаривали. А тут не удержалась и, похоже, зря. Чем больше он удивлялся, тем больше я зажималась, в итоге спуталась и ничего связного не сказала. Конечно, его можно понять. Одно дело услышать от учительницы рассказ о ее борьбе с классом (на это он был обречен!), и совершенно другое — рассуждения о классовой борьбе.
— Не думал, что молодые, а уж тем более симпатичные девушки интересуются политикой… Лен, ты случайно в депутаты не собираешься?
Никуда я не собираюсь. Все шуточки… Серьезно совсем не с кем поговорить. Одним неинтересно. Другие свое долбят, никого не слышат. Третьи осторожничают. Покоробило, но вот и Сережа, кажется, из последних.
Разговора не получилось. Но, увидев, что я расстроилась, он попытался сгладить неловкость:
— Знаешь, мы недавно один объект закрыли. Дачный поселок. Забор, видеонаблюдение, охрана — полный комплект. Место обалденное, рядом лес, речка… Так вот, из шестнадцати домов один заказал олигарх местного розлива, пять отошло администрации, рядом — прокурор, начальник налоговой, директор мясокомбината, начальник природоохранной зоны и дальше по мелочи. Все свои.
— Хочешь сказать, они — один класс?
— Я бы сказал, клуб по интересам.
— И в чем их интерес?
Он помолчал. То ли думал, то ли просто подбирал нужные слова.
— А какой есть при капитализме? Увеличение капитала, получение прибыли. А у тебя, я вижу, свой интерес. Смотри, Лен, затянет.
Ничего со мной не случится!
— Как же я детей буду учить, если сама многого не понимаю?
— Ты собираешься им рассказывать про то, какие сейчас существуют классы, и что между ними должна идти борьба? — удивился он еще больше.
— Ну… не знаю… я, как минимум, сама должна понять… — промямлила я, чувствуя себя одноклеточной амебой.
Очень трудно в открытую говорить «да», когда от тебя хотят услышать «нет». Особенно близким. И все-таки я не выдержала:
— А почему бы, в принципе, и не рассказать? Цензуры сейчас, слава богу, нет.
Сергей удивился:
— Как нет? Неужели что хочешь, то и говори? Хотя… Сейчас в школе вообще непонятно, что творится. Тебе, наверное, виднее.
Сказать-то сказала, а на самом деле? Может, действительно чего-то нельзя, а я брякну? Надо спросить у Мадам, неприятностей мне и так хватает.
P.S. Посмотрела словарь, и на этот раз удивилась сама. «Политика» в переводе с греческого «искусство управления».
А слово «искусство» произошло от старославянского «искоусъ», что значит «опыт», но иногда — «истязание», «пытка».
Получается, политика — это «опыт управления».
Или «пытка управлением».
29 ноября
Почти каждый день занимаюсь с олимпиадниками. Илья старается, а Озерова — ни шатко ни валко. По-моему, уверена, что и так займет призовое место: в прошлом году она уже была второй. У Мадам как-то ненароком проскочило:
— Самый оптимальный вариант. Да и не вытянет Озерова на областной.
А я-то думала, что это большая честь — готовить на область. Лиля странную позицию разъяснила с ходу:
— И правильно. Баллы в рейтинг школы идут, посему от администрации почет, уважение и премия за призовое место. А бесплатно задницу рвать из-за пятьдесят последнего места на областной лично у меня тоже желания нет. Не волнуйся, и у тебя не будет, это пока в охотку, — охладила она мой пыл. — Поработаешь лет десять, увязнешь в трудовой рутине, весь энтузиазм выветрится.
Все равно не представляю, как можно готовиться, не веря в победу и даже не желая ее? И не думаю, что дело в возрасте или привычке. Дело в принципах. Одни всю жизнь не хотят ничего делать; другие вроде работают, но при удобном случае всегда готовы схалтурить, а третьи пашут, пашут и пашут, не останавливаясь. Илья как раз из таких. Учит, на консультациях вопросы задает, да и после уроков почти каждый день подходит. Даже Мадам его хвалит. Обидно, если его подготовка — коту под хвост. Я, конечно, Озеровой ничего плохого не желаю, но Илюшку жалко. Он и умнее, и собраннее.
И еще — он МОЙ ученик. Кажется, мы с ним подружились.
3 декабря
С самого утра сегодня не по себе. После первого урока подошла Мадам и сказала, что Озерова вчера заболела, температура высокая, и сбить ее не получается. Ни о какой олимпиаде, естественно, и речи быть не может.
— Придется завтра твоему Смирнову идти.
На душе стало скверно, будто это я девчонке болезнь накаркала.
Мадам тем временем давала указания:
— …и тебе тоже, только подойди к Софье Валерьевне, пусть она тебя с уроков снимет. Как только работы напишут, учителя их сразу проверяют. Так ты Смирнова поддержи, в обиду не давай.
— Как это? — не поняла я.
— Ну… там сориентируешься… — замешкалась Мадам; мне показалось, она хотела что-то сказать, но в последний момент передумала и перевела все в шутку: — Как сказал классик, боксерские перчатки вы можете не брать, но призовое место взять обязаны.
Илья новости обрадовался. Даже немножко покоробило, хотя никакого злорадства у него и в помине не было. Он моментально изменился: оживился, подтянулся, в глазах появился нетерпеливый блеск. Хорошо, потому что одно дело рассуждать, будучи запасным игроком, и совершенно другое, когда тебя на последней секунде назначают основным. Не все справляются, иные тут же скисают.
В Илье я уверена. Нам бы только еще немножко удачи. Помню, в институте перед экзаменами ребята чего только не делали: клали под пятки пятаки, не стриглись, а с зачетками вообще комедия. Неслабое, говорят, у общаги случалось зрелище: в полночь как по команде из форточек вытягивались руки с зачетками, а по окрестностям протяжным стоном разносилось выводимое нестройным хором заклинание: «Халява-а-а, приди-и-и!» Многие утверждали, что оно работает, и приводили многочисленные примеры из практики собственной или, в крайнем случае, знакомого парня: «Ну ты его знаешь — из одиннадцатой группы, он еще все время ходит в сером свитере… нет, не в очках… нет, и в лагерь не ездил… нет, не та падла, что Светку бросил… в общем, ты его точно знаешь…»
Я тогда смеялась — чушь все это, конечно. А сейчас и сама бы покричала, только зачетки нет. И возможности выкрасть с олимпиады незаполненную ведомость — тоже.
Шучу, конечно. Надеюсь, мы и без криминала победим.
4 декабря
Вот тебе и победили… Даже не хочется ничего писать.
Все было нормально — до самого последнего момента. Как и сказала Мадам, проверяли мы сами, сопровождавшие учителя. Я даже не волновалась: темы с Ильей почти все разбирали, да и задания попались не особенно сложные.
С тестами проще всего, да и какие с ними могут быть проблемы? «Да» или «Нет», А или Б. Но три последних вопроса предполагали развернутые ответы. И правильно, а то дети скоро связно мыслить совсем разучатся.
Вот на них-то Илья и срезался. Вернее, его срезали. В открытую. Учителя пришли в основном в возрасте, и видно, что не в первый раз. Сначала все шло легко: тесты отстреляли минут за десять, то и дело подсмеиваясь над неправильными вариантами — как они вообще могли в голову прийти?
Но когда дошло до развернутых ответов, шутить перестали. Их зачитывали вслух, потом обсуждали и общим решением выставляли баллы. Две работы были явно сильнее остальных — и анализ документа, и эссе про российский флаг в них оказались шире и без ошибок. Меня еще поразило: откуда мальчишке, а уж тем более девчонке в пятнадцать лет знать, что горизонтальные полосы точно таких же цветов на флагах Нидерландов, Люксембурга, Парагвая и Сербии, а у Словении и Словакии совпадает даже их порядок: белый, синий, красный?! Или что, по одной из версий, цвета триколора символизируют известный девиз «За Веру, Царя и Отечество!». Я, к своему стыду, о ней даже не слышала.
Но другие учителя удивления и восхищения не выразили, а я в роли новичка чувствовала себя неуютно и больше слушала, чем говорила. Точнее, почти все время молчала и в прения не вступала. Тем более что иногда они принимали совершенно непонятный оборот. Как, например, можно не снижать оценку, если на вопрос о событии, после которого в России вновь начал использоваться триколор, дается ответ: путч 1993 года? А пухленькая дамочка минут пять билась, доказывая: снимать полбалла за такую мелочь в эссе, как дата, — слишком серьезное наказание, событие-то названо правильно. Ну да, у нас же олимпиада по русскому языку, при чем тут даты…
Когда, наконец, все подсчитали, расшифровали фамилии. Илья оказался четвертым. Про Люксембург и Парагвай — это у него. А рьяная дамочка отвоевала-таки своей ученице третье место.
— Я же тебя предупреждала, — не удивилась Мадам. — На самотек ничего пускать нельзя. Раз видишь, что твоя работа, тоже нужно было… подстраховаться…
— Что значит — «видишь»? — опять не поняла я. — Все же закодировано. Да и… неправильно это.
Она поджала губы.
— А не снимать баллы за ошибку, выходит, правильно?
И перевела разговор на другую тему. А чуть позже то, о чем дважды промолчала Мадам, безо всяких обиняков объяснила Лиля:
— Да работу проще простого вычислить. Можно по почерку, но это, если далеко сидишь, не прокатит. Лучше по пасте. Даешь ручку с каким-нибудь специфическим оттенком — за три метра видно. Как говорится, не можешь — научим, не хочешь — жизнь заставит. Надо было сразу ко мне подойти, я бы объяснила. А Мадам какой интерес? Во-первых, в нечистоплотности признаваться никому не нравится, а она свой статус блюдет. Во-вторых, хочет, чтоб призовые места были только у нее. Тактика!
Больше всего боялась разговора с Ильей. К моему удивлению, он, хотя и расстроился, но как-то сдержанно. Больше переживал из-за того, что подвел меня, а мне от его сбивчивых извинений становилось еще тяжелее. Я-то знала, что его элементарно засудили, но не могла же сказать: ты почерком и пастой не вышел, других за уши вытащили, а я прохлопала. И извиняться должна я, не вовремя язык проглотившая…
Мы сидели в классе одни: уроки закончились, даже дежурные уже ушли. Настроение было нулевое, и разговор не клеился. Ошибки мы уже разобрали, и я в который раз повторила, что четвертое место тоже неплохо, что теперь есть опыт, и уж в следующем году в призеры попадем обязательно…
Неожиданно Илья тихо, но внятно сказал:
— А ведь я знал…
— Что знал? — не поняла я, со скрипом включая мозги.
— Что в тройку не войду. Просто вам решил не говорить.
Я растерялась, но вдруг сообразила:
— Из гороскопа, что ли? Да их пруд пруди, по одному сегодня заболеешь, по другому — выздоровеешь. Ерунда это все, не бери в голову.
И сдуру брякнула:
— Я думала, гороскопы одни девчонки читают.
Илья молчал, и я, решив, что попала в точку, попыталась сгладить дерзость:
— Знаешь, я раньше тоже ими увлекалась. А потом объявила вотум недоверия: столько раз обещали финансовые поступления, что, если бы за каждое отваливалось хоть по рублю, давно бы миллионершей стала.
Шутка не прошла, Илья по-прежнему молчал, нервно поскребывая ногтем засохшую на парте капельку краски, а мне развивать тему оракульских предсказаний не хотелось. Повисла неловкая тишина, и я уже готовилась распрощаться, как вдруг он, не поднимая глаз, чуть слышно сказал:
— Я сон видел.
Мелькнуло: ну конечно, это гораздо точнее гороскопа… Хорошо еще, что не успела свой сарказм вытряхнуть на лицо, и Илья его не заметил. Иначе бы всю жизнь себя не простила.
Было видно — каждое слово давалось ему с трудом, он словно выдавливал их из себя:
— Мама приснилась.
Илья вздрогнул. Мне показалось — это давно не произносимое слово резануло слух.
— Будто на кухне с ней сидим… Она в синем платье — оно в спальне в шкафу висит. Отец хотел его тете Свете, маминой сестре, отдать, а я в портфель спрятал — не нашли, потом потихоньку вытащил… Руки на коленки сложила и поет. Тихонько-тихонько, а я все слышу, до последнего словечка… И так нам хорошо, спокойно, что только об одном думаю: хоть бы не проснуться, хоть бы не проснуться… Потом она перестала петь, посмотрела на меня и сказала: не переживай, все будет хорошо, твое время еще не пришло…
Меня словно ошпарило. Какая же я дура! Все только про уроки, оценки, олимпиады, а увидеть ребенка, его горе, не смогла! Классный руководитель называется!
Нет, что у Ильи мама умерла, я знала. Восемь лет назад, от рака. Отец остался с двумя детьми, младшая учится в седьмом. Говорят, тоже умница. Не знаю, приводил отец кого или нет, но сейчас они живут втроем, и в классном журнале в разделе «Родители» одна графа пустая. А уж я-то знаю, каково живется с прочерком вместо человека. Но ведь с бухты-барахты в душу не полезешь. Видно, совсем Илюшке плохо…
Опять тяжелая тишина. Я растерялась, да и что тут скажешь? По головке не погладишь — не маленький.
Вздохнула:
— Знаешь, Илья, без отца тоже тяжело…
Он поднял голову и посмотрел так пронзительно, как смотрят, наверное, только в самый важный и отчаянный момент. Сейчас-то я понимаю: думал — сказать? не сказать?
— Я еще в детстве решил: мама, — Илья громко, неловко сглотнул, — не умерла. Сначала — что уехала. Далеко-далеко, в командировку. Даже придумывал куда: в Америку, в Африку, в Австралию… Все энциклопедии по географии перерыл, зато знал: сейчас у нее тепло, но сезон дождей. И представлял, как она торопится на свою важную работу, а над ней зонтик голубым колокольчиком… Синий — ее любимый цвет… А теперь попала под сильный снегопад — «там» в это время обильные снегопады… Никогда не думал, какая именно у нее работа, знал только, что важная. Разве из-за другой она бы нас оставила?
Он говорил все быстрее, словно боясь, что мне наскучит его болтовня, и я оборву его на полуслове.
— Потом понял: она теперь на небе. Нет, не ангел с крылышками — это уж совсем для малышей. Только не смейтесь… Обещаете? Я про это никому не говорил.
Горло сдавило, и я молча кивнула.
— Вы знаете, откуда появляются звезды?
Неожиданный поворот опять сбил с толку, но Илья и не ждал ответа.
— Из космической пыли. Частицы притягиваются, облако сжимается, идут разные сложные реакции… Ученые так считают. Пусть считают… Я долго думал и догадался: это люди после смерти становятся звездами. Не все, конечно, а только хорошие. Они светят, они греют, они дают новую жизнь. Я, когда смотрю на звездное небо, знаю: мама — там. Я даже иногда пытаюсь ее найти…
— А плохие? Куда деваются плохие люди?
В ту минуту я нисколько не сомневалась: все так и есть на самом деле.
— Там же, на небе, — легко, без запинки ответил Илья; его система была продумана до мелочей. — Точнее, они — само небо. Пустота. Вакуум. Место для будущих звезд.
Все правильно: от мрази только пустое место и должно остаться.
Как же тебя жалко, Илюшка!
Чем я заслужила твое откровение? К месту ответить: так звезды сошлись…
10 декабря
Всю неделю бегали как угорелые. У Мадам и Лили аттестация, а мы с Натальей на подхвате. Мадам, конечно, заранее своих загрузила: тесты там распечатать, папки купить, родители даже новые стенды оформили. Но и ей помогать пришлось. В приемной к ксероксу очередь, как в блокаду за хлебом, еще немного — и номера на руках начали бы записывать.
Стаскали в их кабинеты все более-менее стоящее. У меня взять почти нечего, только книги, несколько наборов открыток и кое-что по мелочи. Ерунда, конечно, но для объема сойдет. Наталья рассказала: года три назад у географички инспекторша заглянула в папку, а там — раздаточные карточки, но жиденько так… Она другую, третью — та же история. Разверещалась: показуха! исследовательская работа не ведется! нет творческого подхода!
Хотя предметником географичка на самом деле была сильным. С детьми работала, а папки бумажками набить не успела. А может, не сочла нужным. Но разве докажешь? Аттестацию, естественно, не прошла, а Сова до сих пор стращает, делая круглые глаза: вы что, как Жанна Николаевна опозориться хотите? И наполняемость шкафов, коробочек, папочек и файлов теперь проверяет заранее и в первую очередь.
Зато мои цветы в Лилином кабинете — точно самые шикарные! Еще мы у биологов выклянчили разлапистую монстеру. Те дали, но под клятвенные заверения вернуть в целости и сохранности. И что, когда аттестация будет у них, Лиля принесет из дома в живой уголок морскую свинку.
Комиссия прибыла сегодня после обеда. У Мадам нервы стальные, а вот Лильку сильно потряхивало. Но все обошлось. Наша оранжерея у проверяющих вызвала умиление, и по полкам они особо не шарили. А мне, честно говоря, даже хотелось — зря мы, что ли, столько возились? Но девчонкам про это ничего не сказала: еще покалечат, потом спишут на состояние аффекта…
Теперь осталось дать, как выразилась Мадам, «последний бой, он трудный самый» — открытые уроки. Судя по общему мандражу и скоплению сил у линии фронта, предстоит как минимум Сталинградская битва.
11 декабря
Когда разбирали у Мадам старые папки, наткнулась на одну толстую и порядком потертую. Внутри оказались вырезки из газет.
— Положить в новую? — уточнила я.
Мадам мельком глянула, но без особого интереса:
— Даже не знаю… В принципе, сейчас все можно в Интернете найти. Хотя… Оставь на всякий случай.
Я стала осторожно перекладывать пожелтевшие листочки. В заголовках сплошь известные фамилии: Бухарин, Киров, Фрунзе, Тухачевский… И обязательно вкупе с трагично-кровавым вроде «жертва», «палач», «террор»…
Неожиданно взгляд зацепился за небольшой портрет. Не сразу поняла, почему. Потом сообразила — совсем мальчишка! Наверху хлесткое: «Павлик Морозов: герой или предатель?»
— …я в школу в восемьдесят седьмом пришла, — продолжала тем временем Мадам. — Как учить — непонятно: в учебниках одно, в газетах другое. Гласность, кругом разоблачения, вот и собирала. На всякий случай.
— И по чему учили? — поинтересовалась я.
— То есть? — не поняла Мадам.
— По учебнику или по газетам?
Мадам замялась.
— Это называется «комбинированный урок», — влезла со своими шуточками Лиля.
Мадам кривенько улыбнулась:
— Как-то так…
По-моему, отвечать серьезно она и не хотела.
Я смотрела на лобастое лицо подростка и думала: страшно, наверное, сначала считаться героем, а потом — предателем. Куда страшнее, чем сначала предателем, а потом — героем.
— А сейчас Павлик кто? Герой или предатель? — спросила Наташа.
Она очень добрая, иногда даже простоватая. Но порой вот таким наивным вопросиком пригвоздит в самую точку.
Мадам задумалась:
— Да вроде как все успокоилось…
— Там чистая «бытовуха» была, — встряла всезнающая Лилька, — а уж раздули! Сначала одни, потом другие. Говорят, он и пионером-то никогда не был.
— …по крайней мере в учебниках про него ни плохого, ни хорошего, — закончила свою мысль Мадам.
— Зато политкорректно, — хохотнула Лиля.
Разговор почти забылся, но сегодня вдруг пришло в голову: а тогда про кого из подростков в учебнике есть? Кто по-прежнему остался в героях?
Пролистала раздел Великой Отечественной[1] — где же еще искать, если не там? Нашла два предложения про Таню Савичеву и ее короткий дневник. Конечно, девочка и сама стала «символом страшной блокадной поры», но все-таки я искала другие имена и другие судьбы.
Ну не может быть, чтобы совсем никого!
Судорожно просмотрела еще раз.
Сделала третий заход…
С детьми оказался связан только коротенький абзац об образовании: многие школы в войну оказались разрушены, тетрадок не было и писали на полях газет, но обучение не прекращалось даже в осажденной Москве и блокадном Ленинграде.
И — всё. Будто не работали мальчишки и девчонки на заводах и в колхозах, не воевали в партизанских отрядах, а только прилежно учились. Хорошо хоть не канючили, не дергали мамок за подолы и не мешали отцам воевать. Будто не было ни Володи Дубинина, ни Лени Голикова, ни Зои Космодемьянской, ни молодогвардейцев…
Помню, в детстве мне попалась старенькая книжка, на обложке которой нарисованная девчонка лихо отстреливалась из пистолета. Худенькая, с такими же, как когда-то у меня, синими бантиками в тонких косичках. А сверху имя: Зина Портнова.
За вечер прочитала и… перечитала. Потому что в те свои чистые, не замутненные полутонами восемь лет, дойдя до последней строчки, ревела навзрыд и никак не могла поверить, что Зина, такая умная и отважная, погибла. По-моему, именно тогда я впервые за свою короткую жизнь испытала настоящую ненависть — к извергам-фашистам. И не жалею. Жесткое чувство не всегда разрушительно. Если ребенка в детстве не научить отличать и ненавидеть зло, то как, став взрослым, он будет ему сопротивляться?
Потом еще несколько лет в самые тяжкие минуты я вспоминала о девочке с синими бантами. Нерешенная задачка, болезни и даже очередной день рождения, с которым не поздравил родной отец, — все отходило на второй план и казалось мелким, ничтожным по сравнению с болью и страхом, которые пришлось пережить Зине. Иногда я спрашивала себя: а смогла бы я, как она, доказывая непричастность к гибели сотни солдат, съесть отравленный суп, обрекая себя на верную смерть и спасшись только чудом? Выдержала бы пытки гестаповцев? Достало бы у меня смелости схватить во время допроса пистолет, застрелить офицера и бежать? И со стыдом признавалась: вряд ли… И дело вовсе не в том, что Зина была чуть старше.
Еще помню, как покоробило тогда одно случайное наблюдение. В книжке на первой же странице красовалось совершенно несерьезное, даже оскорбительное слово «Малыш». Я представления не имела об издательствах и тем более не знала, что в прежние, активные патриотическо-воспитательные времена любить Родину, ненавидеть врагов и жертвовать собой учили чуть ли не с яслей. Но судьба девушки была настолько трагичной, что тогда подобная неразборчивость ответственных дяденек показалась мне непростительной халатностью и несправедливостью. Слово «малыш» шло вкупе с Хрюшей и Степашкой, а что может быть общего у кукольных зверушек с отважной и к тому же погибшей девочкой?
Пусть сейчас другие времена, но почему о них — расстрелянных, повешенных, замученных пытками и почти еще детях в учебнике для детей нынешних нет ни слова?
Только потому, что были пионерами и комсомольцами? Или потому, что в свое время ретивые идеологи сделали их чуть правильнее, чуть стерильнее, чем они были на самом деле? Ну и что? Разве подвиг их от этого стал менее весомым, а смерть — менее мучительной?
С водой выплеснули ребенка. Не заметили. Просто так решили.
Или… Может, это какая-то особая тактика? На переходный период?
А смысл?
Ну, например, пусть учебник только обучает, а не воспитывает.
Но неужели не ясно, что тогда детям не с кого будет брать пример? Нет, не может такого быть, ведь совершеннейшая глупость получается…
Обязательно дам своим задание, пусть и на «политкорректную» тему вроде «Дети — герои войны». Не все же Рубину с Хохловым в героях ходить.
14 декабря
На открытые уроки пришли человек двадцать — историки из других школ, кое-кто из гороно. Сову было не узнать: перышки почистила, все порхала между кабинетами и весело чирикала, а с курирующей инспекторшей даже приватно поворковала. Ну аки горлица, злою волею коварной природы обращенная в пингвина.
Уроки шли одновременно, и большинство гостей отправилось к Мадам: она была более опытной, а значит, шансы увидеть что-то интересное — выше.
Меня делегировали к Лиле — и для создания массовки, и для оказания моральной поддержки. Последнюю я проявила сразу: обиделась за пустые стулья, которых вдоль стен оказалось довольно много. Конечно, аншлаг надо заслужить, но играть спектакль при пустом партере оскорбительно даже начинающему актеру.
А что готовятся представления, все прекрасно знали. Лиля и Мадам не по разу репетировали, снимая ребят с занятий. Вопросы были давным-давно заданы, ответы вызубрены, роли распределены. Общих указаний дано два: руки при опросе поднимать всем, и лишнего ничего не болтать. Мол, время рассчитано, можем не успеть.
И труппа не подвела. Темп урока, естественно, зашкаливал. Отыгранные сцены сменяли друг друга с легкой, даже радостной стремительностью.
Раз! — учимся составлять тест. Хотя видно невооруженным взглядом: все давно всему научены. Вот кто-то делает случайную ошибку, и класс, на секунду испуганно замерев от неожиданности, в едином порыве его поправляет.
Два! — разгадываем кроссворд. Заказанный лес рук. Как положено.
Три! — разыгрываем сценку. Зашпиленная на плечах простыня, на голове — папская тиара из картона. И неподдельное смущение от нечаянной оплошности:
— Ой, я же еще про индульгенции должен был рассказать…
Всеобщее умиление, многозначительные переглядывания.
И дальше, дальше:
Раз! Два! Три!
Раз! Два! Три!
Звонок.
Занавес.
Аплодисменты.
Судя по довольному лицу Лили, она-то точно слышала бурные овации. А почему нет? Регламент выдержан, все заявленные сцены отыграны, а шероховатости — проявление естественности и волнения, не более.
Засим выход режиссера, то бишь учителя на поклон.
Комплименты немногочисленных, но благодарных зрителей чуть позже, в гримерной. Точнее, в кабинете Мадам на разборе:
«Много новых приемов…»
«Обязательно возьму себе на вооружение…»
Инспекторша из гороно тоже довольна, но более сдержанна — положение обязывает:
— Неплохо… Очень насыщенный урок. Конечно, еще есть над чем работать… Очень хорошо вписалась сценка про церковные налоги…
И нет никому дела до того, что инсценировка эта — единственная на занятиях Лили за полгода. И, догадываюсь, вторая такая в ближайшее время вряд ли случится. В лучшем случае, на следующем открытом уроке.
Тогда зачем она? Чтобы показать — если что, могу? Не понимаю: зачем давать уроки, которых на самом деле не бывает?
Это все равно, как если бы однажды повар вместо ржаного хлеба испек торт — чтобы по этому торту судили о том, чем он обычно кормит людей. Но ведь он их потчует караваем, а вовсе не взбитыми сливками!
Но, похоже, большинство это устраивает. Ведь иначе и их самих будут оценивать не по тортам. А всем хочется считаться не пекарями — мастерами кондитерского искусства.
17 декабря
И все-таки Сережа лучше всех! После нашего последнего разговора я чувствовала себя неловко, тем более что на следующий день он опять уехал… Я себя испилила: нашла о чем с кавалером разговаривать, очень ему нужна твоя политика и классовая борьба!
А он приехал и привез мне серебряную ложечку! Сказал: маленьким дарят, чтобы молочные зубки без проблем росли.
— Ты у меня, смотрю, тоже взрослеть начала, зубки резаться стали. Чувствую, будешь зубаста-а-я-я-я…
А то! Все больше убеждаюсь: без зубов нынче никак нельзя, в школе тем более. Работаю всего несколько месяцев, а уже сколько раз ловила себя на мысли: «моя» школа — та, что много лет существовала в моем не воспалившемся, но воспарившем воображении, — со школой реальной имеет очень мало общего. Думала, все зависит от учителя, а это он зависит от всего. Я представляла прекрасный бескрайний сад, по которому буду водить учеников от дерева к дереву, срывать для них самые спелые и сочные плоды, а те — благодарно их принимать. Но вместо райских кущ оказался тесный убогий городишко, в котором идет бесконечная партизанская война, а учителя с учениками неведомой темной силой разведены по разные стороны баррикад.
Написала, и теперь сама буду маяться — думать, какой именно силой. Ну что за противный характер!
P.S. Лучше буду думать о тебе, Сережа! Еще раз спасибо! И не только за подарок.
22 декабря
В пересменку учителей срочно собрали в актовом зале. Все переполошились, но оказалось, ничего серьезного — вызвали насчет подписки. Местная районка в очередной раз не выполнила план, и администрация спустила по организациям разнарядку.
— Я уже оформил квитанции ровно на половину штата, — сухо объявил директор. — Сами разбейтесь по парам: один выписывает сейчас, другой — в следующем полугодии. Чтоб без путаницы.
По залу прошуршало недовольное ворчание: учителя как всегда крайние, нашли самых богатых… Кто-то даже выкрикнул:
— Давайте хотя бы как в прошлый раз — обяжите тех, кто ничего другого не выписал.
— Правила устанавливаю не я, — отрезал директор. — Кто не хочет — не надо, но имейте в виду: деньги я из своего кармана заплатил. Мне моя работа дорога, а как вам — решайте сами.
Он поднялся, разговор был окончен.
— А списки, Софья Валерьевна, мне послезавтра на стол.
Мы с Наташей решили, что сейчас подпишусь я, а летом — она.
— Сапоги зимние купила, — принялась она объяснять, будто в чем-то виновата.
А почему смущаться должна Наташа? Она свои деньги потратила. Другие в чужой кошелек лезут, и ничего, еще и увольнением пугают.
Все-таки как много из происходящего я не понимаю! Ведь странно же: кругом твердят о рыночной экономике, конкуренции, а заставляют поддерживать банкротов.
Где ты, моя серебряная ложечка?
23 декабря
Вечером пошла в магазин и у соседнего дома столкнулась с одной из своих родительниц, мамой Юры Морозова. Она пригласила зайти; Юра болел, уже несколько дней не ходил на занятия, и отказаться было неудобно.
Мой приход его удивил. Я торопливо объяснила, что зашла случайно, и он почти успокоился. Приличествующий случаю соболезнующий настрой не предполагал замечаний или разносов. Тем более не сама пришла, пригласили, а в гостях выговаривать хозяевам — как минимум дурной тон.
Хотя и выговаривать-то Юре особо не за что. Может, только за неприметность. Сидит он один, на последней парте у окна, и однажды, когда его не было, дежурный минуты две не мог определить, кто в классе отсутствует. Кого-то нет, а кого — непонятно. Не помню, чтобы Юра хоть раз выходил к доске. С места если и отвечал, то односложно, но и это обязательно вызывало в классе удивление. Хохлов никогда не упускал случая вякнуть что-то типа «мумия заговорила», и Юра вновь замыкался. Дисциплину он никогда не нарушал, письменные работы стабильно вытягивал на тройки, после звонка мгновенно испарялся — в общем, из тех, кто неприятностей не доставлял, но и никакими талантами не блистал. Серая масса.
Я смотрела на его хлопотавшую вокруг стола шуструю и бойкую на язык мать и не могла понять, в кого Юра такой? Может, в отца? Может, тот пьет? Время — девятый час, а его дома нет.
— Муж на дежурстве, — словно прочитав мои мысли, пояснила хозяйка. — В пожарке работает, сутки через трое.
Точно. Обязательно надо еще раз просмотреть в журнале сведения о родителях, чтобы не возводить всякую напраслину.
— Вы бы знали, сколько он людей спас! У него и медаль, и грамота из министерства…
Юра сидел молча, нехотя помешивая в чашке ложечкой. Было заметно, что разговор ему не особенно приятен.
— У него и отец — Юрин дедушка — настоящий герой, — будто ничего не замечая, продолжала хозяйка. — Всю войну прошел, орден Отечественной войны получил. Правда, он больше медалью «За отвагу» гордился. Самая она, говорил, солдатская, всяким там штабным ее не давали. Юра, принеси-ка, покажи Елене Константиновне, — попросила она сына.
— Мам, опять ты… — недовольно протянул тот, но из-за стола все-таки вышел.
— А почему нет? Елена Константиновна историк, ей тем более должно быть интересно, — настаивала мать.
— Конечно-конечно, — торопливо согласилась я.
Кроме медали Юра принес маленькую, тусклую фотографию и пачку затертых, сложенных треугольно листков — фронтовых писем. Видно, что процедура отработанная, и он сразу принес полный комплект, чтобы зря не гоняли.
Дед и вправду оказался героем. Разглядывая медали, я положила их на ладонь. Тяжелые. Нынешние юбилейные не такие: легкие, блестящие и немного… игрушечные, что ли. Наверное, это правильно: по-разному достались, значит, и вес должен быть разный. И в прямом смысле, и в переносном.
Писем, заботливо уложенных в новенький плотный файл, оказалось десятка полтора. Большинство — короткие, почти записочки с непременным «бьем фашистских гадов» и приветами всей родне. И только несколько длинных. Взяла одно наугад.
«Дорогая моя Машуня! Мы сейчас расположились в очень красивом месте, кругом березовые рощи. Я за нашей палаткой даже несколько грибов нашел. Странно: кругом война, опушка вся воронками изрыта, а они растут… Жизнь не убьешь. А помнишь, как мы с тобой в Ка-линовке рыжики собирали? Ты сначала никак не могла найти, а потом они пошли грядками, грядками… Я говорю: пошли, хватит уже. А ты: нет — такая у тебя охота появилась. Ну, ничего, война кончится, приеду, мы еще больше соберем…»
— …в пехоте от Москвы до самой Австрии дошел. Два ранения получил, потом контузило. Однажды в бою сразу два танка подбил, это уже в сорок третьем…
Я искоса посматривала на Юрку и видела: чем жарче мать рассказывала о дедовских подвигах, тем сильнее он вжимался в стул, будто старался стать незаметнее. И точно. Видимо высказав нормативный минимум, женщина переключилась на него.
— Ну а Юрка наш как? — спросила она, потрепав его по голове.
— Ничего, — ответила я и, спохватившись, поправилась: — Хорошо.
Получилось не очень уверенно. Она вздохнула:
— Отец его и на бокс отдавал, и на хоккей — не хочет! Все свои картинки черкает да в компьютере целыми вечерами сидит. Мы уже, Елена Константиновна, покаялись, что купили. Только зрение посадит и спину скривит.
Мальчишка еще ниже опустил голову, почти уткнувшись в широкую чашку.
Мать шлепнула по спине — выпрямись! — и уверенно закончила:
— Ничего, отец и из Юрки мужика сделает.
Уже дома долго не покидало ощущение, что какая-то очень важная мысль крутится в голове, но никак не дает себя поймать. Невыраженная и непродуманная, она не давала мне покоя. Я чувствовала: уловив ее, пойму нечто очень значимое и, главное, найду решение.
Наконец, озарение пришло. Все действительно просто. И страшно.
Родители Юрку не любят.
То есть они любят его будущего — сильного, смелого, которым можно гордиться. Но не любят сегодняшнего — слабого, замкнутого, серого троечника. Его для них просто нет. И он себя не любит, в себя не верит. Задавили его предки своим героизмом. И не пришло им на ум, что мальчишка может быть первым в чем-то другом.
28 декабря
Сегодня попало на педсовете. И ведь опять несправедливо!
Месяца полтора назад из гороно прислали телефонограмму: срочно составить списки малоимущих и многодетных. Пообещали отобрать по городу человек пятнадцать-двадцать и к Новому году по благотворительной акции вручить ноутбуки.
Из моих в «шорт-лист» попал Леша Никитин: у него только мать и двое братишек, с трудом сводят концы с концами, а учится мальчишка хорошо, старается. Если ноут давать, то именно ему.
Но закончилось все скандалом.
Он пришел ко мне после уроков. Встал у стола, помялся, потоптался, видимо не зная, с чего начать. Наконец выдал:
— Я компьютер получать не буду!
Оказалось, вручать подарки решили на открытой сцене в День города. Стандартный набор — официальные речи и концерт — постановили разбавить этой самой акцией. Надо же было додуматься! Какому нормальному пацану захочется при всех выходить на сцену, если объявляют, что подарки вручают малообеспеченным?! Считай — нищим?
— Мамка уговаривает: ладно уж, потерпи, зато компьютер будет… А я не хочу, лучше летом на стройку пойду, сам заработаю. Чем позориться-то…
Сова сразу открестилась: решение принято наверху. Да и в чем криминал, собственно? Ну постоит, ничего страшного… Если бы знала, что пойду в администрацию, тогда еще с потрохами и со всем остальным съела, не подавилась. А почему, собственно, не пойти? За других всегда проще просить. И ведь я права.
Приняла меня зам по социальным вопросам. Очень приятная, с аккуратной стрижечкой. Я еще подумала: хорошо, что молодая. А то попалась бы старая чиновная грымза — фиг что докажешь, у таких восприятие под пуленепробиваемым панцирем.
Выслушала, но тоже: в чем криминал, собственно? Ну постоит, ничего страшного… Я ей опять: стыдно же! Зачем при всех?
— Как — зачем? Чтобы все видели, что в нашем городе развивается благотворительность, что нуждающимся реально помогают. И это работает! Люди с удовольствием поддерживают наши инициативы, только в нынешнем году в районе в общей сложности проведено сорок семь благотворительных акций. Откликается и молодежь, и пенсионеры, и рабочие предприятий, и, конечно, учителя, — с особой многозначительностью нажала она на последнее слово. — У нас сотни неравнодушных людей!
Пришла поговорить, а попала на собрание.
— Вы что, против проявления милосердия?
Да я двумя руками «за»! За ним и пришла!
— Но… мальчишка стесняется…
Взгляд красивых серых глаз стал стальным.
— Я не понимаю, что тут плохого? Уважаемые люди — руководители города, учреждений — в торжественной обстановке передадут нуждающимся семьям подарки, часть которых, кстати, купили на свои собственные деньги. Мы считаем, люди, проявившие бескорыстие, заслуживают того, чтобы о них знали. Между прочим, ноутбуки будем вручать и детям с онкологией — даже от них ни одной жалобы. Люди понимают: мы должны воспитывать у населения цивилизованный подход, спокойное отношение к болезни, не всегда рак смертелен. Одна вы…
А у самих ребятишек спросили, каково им? Нет, конечно. Важнее, чтобы отцы-радетели засветились. Вдруг никто не узнает, что они денежку на благое дело потратили! Это раньше добро творили в тишине. А сейчас о нем принято не молчать — кричать! Громче! Еще громче! А то не услышат! У нас теперь часто много шума из ничего.
И откуда «сотни неравнодушных людей», не секрет: спустят разнарядку по предприятиям, по частникам — и попробуй не выполни. У мамы одна приятельница — верующая — рассказывала: у них батюшку и то обязали отчеты сдавать, сколько его приход за энный период благих дел совершил. Мы тогда долго смеялись.
Разговор был окончен.
— Жаль, что вы, учитель, не поддерживаете идею возрождения благотворительности, — отпела меня чиновница напоследок. — Но если кого-то наше предложение не устраивает, желающих много…
Пока я надевала пальто, секретарша нырнула в кабинет. Дверь оказалась приоткрыта, и в приемную донеслось громкое фырканье:
— Им дают, а они еще недовольны… Зажрались… Вместо благодарности…
Застегивалась я в коридоре. Там же сделала открытие: старые грымзы получаются из грымз молодых.
Ноутбук Алексею все-таки дали, хотя на вручение он так и не пошел. Видимо, решили не раздувать инцидент: мало ли, вдруг дотошная училка еще куда пойдет или напишет.
Но зато сегодня оторвались. То директор, то Сова:
— В ряде классов снизилась успеваемость. Например, у Елены Константиновны…
— Мы проверили наглядное оформление кабинетов. К сожалению, у Елены Константиновны…
— Некоторые учителя систематически срывают дежурство. Елена Константиновна…
И уже под занавес — главное:
— Мы долго думали, выносить ли данный вопрос на педсовет… Даже как-то неудобно говорить, но отдельные наши коллеги до сих пор не понимают всей важности взятого руководством города курса на развитие благотворительности. Помощь получили сотни семей; сколько родителей к нам подходят, благодарят…
И еще минут пять в том же духе.
— Сегодня мы не станем называть имен. Надеемся, человек хорошо подумает и в следующий раз обязательно поддержит это важнейшее, в том числе и для воспитания молодежи, направление общественной деятельности.
Ага, никто и не догадался, по поводу кого сыр-бор!
— …и вместо того, чтобы ходить и мешать людям работать, сам сделает хоть что-то полезное.
После педсовета подошла Мадам.
— Что ж ты такая… — в конце концов она подобрала приличное слово: — Прямолинейная? Сказала бы в последний момент: заболел — и все. Не догадалась, что ли?
Конечно, догадалась. Просто хотела по-честному.
29 декабря
Прибыла почти в десять вечера, отмечали корпоративный Новый год. После вчерашней выволочки решила не ходить, но Наташа пустилась на шантаж: раз компании нет, тоже не пойду. Да и неинтересный получается расклад: Сова будет веселиться, я весь вечер — сидеть дома, накручивать себя, а она моего отсутствия, может, и не заметит!
Приговор был срочно пересмотрен в пользу Наташи и моего вдруг распустившегося буйным цветом честолюбия. Вооружившись банкой чудных маминых помидоров и твердым решением встретиться с врагом на нейтральной территории, я отбыла согласно праздничной диспозиции.
(Так, фривольная моя… А шампанское-то еще действует!)
Вечер в школьной столовой оказался очень похож на свадьбу. Тосты становились все душевнее, музыка громче, забавы игривее. Чинные в начале вечера молодые (директор с Совой, конечно!) в конце его лихо отплясывали твист, а чопорно сидевшие за разными столами родственники (то бишь учителя-предметники) братались во всех публичных, а также укромных и недоступных посторонним взглядам местах.
Я немного потанцевала и даже, пойманная врасплох буйной затейницей, покрутила обруч, за что получила заправленную красной пастой ручку. Подумала: «Опять чья-то двойка». Ладно, вслух не брякнула. Вот что значит испорченное настроение!
Сидя за столом и наблюдая за общим весельем, неожиданно вспомнила давний детский конфуз. Я тогда только-только пошла в первый класс. По соседству с девчачьим туалетом, куда мы бегали довольно часто (не по спешной необходимости, а из-за того, что там собирались девчонки постарше, болтавшие на взрослые, даже пикантные темы, и случайно пойманные два-три незнакомых словечка казались нам приобщением к некому таинству), находилась обычная, без опознавательных знаков дверь. Иногда оттуда выходила наша техничка тетя Капа с ведром воды. Иногда около двери появлялись шланги или массивная деревянная швабра, напоминавшая перевернутую букву «Т». Эти нехитрые вещи пропадали в таинственной комнате, вход в которую нам был строго запрещен, и это делало ее еще загадочнее.
Но однажды я увидела, как туда зашла Любовь Ивановна, наша классная учительница. Я удивилась: неужели она, такая умная и строгая, имевшая поразительный, по моим понятиям, талант писать почти так же красиво, как в прописи, одетая в костюм и новую белую кофточку, а вовсе не в черный рабочий халат, какой у тети Капы, возьмет ведро и начнет мыть полы? Удивилась настолько, что отложила важное дело, по которому бежала мимо: попрыгать с девчонками на крылечке, радуясь последнему теплу осеннего солнышка.
Минуты шли, а я стояла у окошка и нетерпеливо притопывала ногой, раздираемая желаниями: выбежать к подружкам или все-таки узнать, кто у нас сейчас будет вести математику, раз Любовь Ивановна решила мыть полы.
Наконец, стукнул шпингалет. Никакого халата на учительнице я не увидела, только привычный костюм. И кофточка оказалась на своем законном теле. Но руки у Любови Ивановны были мокрые («Ага, воду все-таки наливала!»), и дверь, из-за этой неловкости вовремя не пойманная, распахнулась настежь. В проеме я увидела еще одну дверь, услышала знакомый журчащий звук наливаемой в бачок воды, и страшная догадка пригвоздила меня к полу: это тоже туалет!
Любовь Ивановна наклонилась ко мне и что-то спросила, но я даже не поняла, что именно. Смотрела вслед уходящей учительнице и не могла поверить: неужели она тоже?!. Именно тогда почитание почти обожествленной Любови Ивановны, а с нею и всех педагогов вкупе, потеряло свои первые, но и самые важные очки.
Прошло пятнадцать лет, и вот уже я сама учительница и — страшно подумать! — тоже иногда хожу в туалет. Но, подспудно помня то давнее разочарование, всегда стараюсь юркнуть в него так, чтобы никто не увидел.
Вот и с Совой мы сегодня не встретились. Запал от выпитого бокала шампанского (ну хорошо-хорошо, двух) пропал впустую. Но разговорами о Сове мне настроение все же подпортили.
Лиля подошла, когда на пятачке у раздачи, сейчас выполнявшем роль танцпола и игрища, из охотных, но неловких объятий уже катились апельсины, а воздушные шары дружно хлопали, не выдержав бурного натиска педагогических тел.
Лиля подсела, и в лицо пахнуло сигаретами. Не замечала, чтоб она курила. Лиля была уже сильно подшофе, и ее потянуло на задушевную беседу:
— Ты что такая хмурая? Из-за вчерашнего?
Зачем спрашивать, если и так все ясно? Я промолчала.
— Наплюй и не парься! — принялась она вдохновенно меня успокаивать. — Никто тебя не осуждает. Наоборот. Говорят, молодец, не испугалась, до городской администрации дошла. Все понимают, что правильно сделала. Даже Сова… наверно…
— Все понимают, и все молчат, — буркнула я.
Мой ответ ее удивил.
— А ты что хотела?! Остальных же не трогали. Кому охота с Совой цапаться! Заест ведь потом. Мадам на что в подружках, а и ей попадает. В прошлом году 8 Марта отмечали, а она Сову не пригласила. То ли забыла, то ли хотела узким кругом, только историков собрать… Так Сова — представляешь! — на следующий день к нам ко всем на уроки приперлась. Планирование, журналы — все перерыла. Естественно, разнесла в пух и прах, Мадам чуть выговор не влепила…
Лиля пошарила взглядом по столу, ища свой бокал. Выпив, развернула разговор в другую сторону:
— Но, если по-хорошему, поладить с ней можно. Вот ты уверена, что Сова стерва, солдафонка… Нет, просто у нее работа такая. Ты пойми, на нее тоже сверху давят: отчеты, показатели, не дай бог, ЧП случится… Директор — кто? — завхоз, у него трубы, ремонт, а вся документация на ней. А главное в любой работе что? Правильно: они, родимые. Бумажечки.
Она вдруг встрепенулась:
— Слушай, хочешь, я тебе секрет открою? — И тут же, не дожидаясь моего ответа: — При нынешних порядках учителю остаться порядочным не легче, чем менту. А уж завучу — и подавно!
И захохотала собственной остроте.
Нет, все-таки Лиля неправа. Сова ведь не сама по себе плохая. Она и меня, и всех остальных под себя перекраивает. Ну или под кого-то там еще.
3 января
Ну что, дорогая… С Новым годом! С новым счастьем!
Хмм.
Много раз повторяла это выражение, но никогда не задумывалась, а сейчас написала и поняла: неправильно говорим. Какое-то одноразовое, однолетнее счастье получается. Попользовались, что хотели — получили, а срок годности вышел и — в утиль его, как заношенную рубаху? Нет, чем-чем, а счастьями разбрасываться нельзя, пусть даже и старыми.
Лучше так: с Новым годом! С большим счастьем!
Коряво, конечно, звучит, зато по смыслу правильно. И не отрекаемся от прежнего, и надеемся на лучшее. Правда, теперь получается: жадничаем. А почему нет? Человек и должен быть до счастья жаден. Это нормально.
Новый год встречали у Маши с Лешей. Мама все отнекивалась: вы, молодежь, веселитесь, а я лучше Линушку к себе заберу.
— Я тоже молодежь! — заявила та категорично, не желая выбывать из празднующей братии.
— Правильно, — поддержала Маша дочку, — нечего дома киснуть. У меня родители придут, вот вам и компания.
Против такого довода мама не устояла и в конце концов сдалась, выторговав право забрать Лину, как только та устанет.
Это был самый замечательный Новый год! За свои двадцать с куцым хвостиком лет я встречала его по-разному. Чаще всего — вдвоем с мамой. Праздничный стол накрывался под неизменным девизом «С Новым годом! С новым блюдом!». Рецепт выбирался загодя из кушаний, скромных по затратам, но эффектных по подаче или обещающих новый неожиданный вкус. Салаты у мамы распускались нежными гиацинтами из подкрашенных яичных белков или кровавыми розами из свеклы, мясные горки извергались голубым спиртовым пламенем и тягучей майонезной лавой, а впервые купленный ананас гордо сверкал позолоченными краской боками. Но ни вкусности, ни маленькие подарки, которыми мы друг друга обязательно одаривали, положения не спасали. Было грустно, хотя мы старательно это друг от друга скрывали.
Иногда нас зазывала какая-нибудь мамина приятельница или сослуживица, тоже одинокая, — какая здравая замужняя женщина пригласит в дом разведенную подругу, пусть даже и с ребенком? Но удвоенное одиночество лишь удваивало тоску. Мы уныло смотрели телевизор, запоздало признавая, что дома все-таки лучше, и сбегая почти сразу после боя курантов.
Пару раз я поддавалась на уговоры однокурсников, и наша шумная компания заваливалась в чью-то свободную квартиру. Было весело и жарко — от выпитого, от ощущения свободы и некого чуда, предвкушение которого все дозволяло и все списывало. Но и там я очень скоро начинала скучать: мне было стыдно перед брошенной в одиночестве мамой, и, главное, в этих компаниях у меня никогда не было сердечного интереса. Пьяненькие мальчики с курса, прибывшие по спец-приглашениям выпендрежные мачо и чьи-то отвергнутые, а потому готовые на все, вплоть до немедленной женитьбы на ком угодно ухажеры как кандидаты не рассматривались. А других не наблюдалось.
На этот раз сошлось все. Рядом были Сережа, мама, хорошая компания милых, приятных людей. И если правда, что как встретишь Новый год, так его и проведешь, то я буду совершенно счастлива!
6 января
Писала поурочные планы. На самом деле очень тяжело, я это еще во время практики поняла. По объему они должны быть тезисами, по подаче — блокбастерами, а по содержанию — эпопеями. Попробуй сочини такие бестселлеры…
Ну вот как совместить почасовую раскладку с тем, что ученик должен знать? Как в девятом классе всю Гражданскую войну засунуть в два урока? Минус время на опрос, оргмомент, итоги и закрепление. Не то что о военных действиях рассказать, так хотя бы объяснить, почему брат пошел на брата, а сын — на отца? Или как Сталинградскую битву отстрелять в двадцать минут, а Курскую — в десять? Что о Жукове сказать за 30 секунд? За это время и штаны — даже в армии! — надеть не успеешь. Назвать бы дату и показать место на карте…
В институте у нас был ветхий, кажется даже не с советских, а с царских времен, профессор. В кулуарах, с претензией на посвящение он любил повторять переиначенное: «История, что дышло, — куда повернул, туда и вышло». В молодости он с воодушевлением преподавал историю СССР, но потом внимательно вчитался в лозунги настоящего, прикинул светлое будущее и плавно перешел на изучение прошлого — истории Древнего мира. Мировоззрение на нее менялось гораздо реже, работать стало намного спокойнее. «Да и лекции, — шутил, — не надо переписывать». По-моему, он был еврей.
Еще он говорил: «Растите дерево, а не собирайте гербарий». Меня в этом убедил абсолютно. Взять любое историческое событие, ту же Вторую мировую. Предпосылки, причины, главные этапы — это, само собой, корни и ствол. Потом идут ветки — основные действия и лица. Тонкие веточки — подробности: что, где, когда. И, наконец, листва: факты мелкой значимости, знание которых многие так любят выдавать за образованность и высокую степень эрудированности. Еще есть «сережки»: интересные легенды, версии, гипотезы… Ненаучно, зато красиво и крайне завлекательно. Так что Козьма Прутков со своим «Зри в корень!» был бы очень правильным историком.
Но, добавлял профессор, мало вырастить дерево. Нужно оценить итоги, сделать выводы. Это на будущее и семена, и удобрения. При разумном употреблении дают хороший урожай. Все развивается, цветет и пахнет. А попробуй их недосыпать или пересыпать! Все захиреет и загнется. Тогда точно жди бунты, революции и всякие другие катаклизмы.
Только вот как на уроках успеть высадить все эти лесопарки? Никак не пойму: куда сейчас направлено пресловутое дышло? А что до тестов, они однозначно от ценителей гербария. Хороши только для накопляемости оценок, но не для накопляемости ума. Неужели оценки — главнее?
Будь сейчас другие времена, министерским чинушам с их тестами давно приписали бы вредительство. Я — за! Потому что, чем дольше работаю, тем меньше понимаю, что происходит.
И совсем не понимаю, почему умные, образованные люди при званиях и должностях допускают то, что творится в школе. Или молчат, потому что звания и должности важнее?
Опять меня понесло…
Просто детей жалко, у них такая каша в голове… «Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь…» Или это вечная беда?
Нет, одно дело «мы учились» и совсем другое «нас учили».
Конечно, от учителя многое зависит. Но урок не резиновый. Вот и выбирай: вершки или корешки.
Да нет же его — этого выбора!
13 января
Времени нет, но это запишу, иначе забуду.
Лиля с Наташей опять выясняли отношения. Получился настоящий анекдот.
— По телевизору только и слышно: учитель избил, учителя избили. Настоящий антигерой нашего времени, — это, естественно, Лиля.
Наташа:
— Уж очень пессимистично…
— Хорошо! Вот тебе оптимистичный вариант: из антигероев учитель самый популярный.
И еще. Как же надоели эти бесконечные разговоры о зарплате учителей! Неужели ТАМ не понимают, что они унизительны? Каждый раз такое ощущение, будто ты ущербный или совершенно никчемный, раз до сих пор работаешь в школе.
Кстати, на днях в новостях показали сюжет с очередным восторженным докладом: средняя зарплата выросла аж на столько-то и стала такой-то! Я бы от эдакой зарплаты тоже в восторге была, знать бы только — где они ее нашли? Подозреваю, что в отдельно взятых городах, с учетом надбавок, полутора-двух ставок, да и то с налогами. Вот парадокс: когда докладывают или справку на субсидию пишут, то зарплату считают с налогами, а когда в банке кредит выдают — только «чистую». И правильно, что толку считать деньги, которых в кармане не было и не будет?
Но с чего тогда взяли, что только у «теневиков» двойная бухгалтерия?
16 января
Про историю с Зябликом я никому ничего не говорила. И хорошо. Все равно без толку.
Сегодня пили чай, и Наталья все расхваливала своего Меркулова: к каждому уроку обязательно находит что-нибудь интересное. Например, почему гладиолусы — от слова «гладиаторы». Оказывается, в Древнем Риме один кровожадный правитель хотел заставить двух гладиаторов, которые были друзьями, биться между собой. Победителю он пообещал щедрые подарки: и жизнь, и дочку в жены. Однако друзья не предали дружбу, и их обоих убили. А на воткнутых в землю мечах распустились кроваво-красные цветы.
Красивая легенда. Наталья ахала, пока Лиля ее не одернула:
— Что ты с этим Меркуловым носишься, как курица с яйцом? Обыкновенный выскочка. Ну прочитал два абзаца, чтобы пятерку получить. Кстати, ты его все хвалишь, а ведь он твой авторитет… того… коту под хвост.
— С чего вдруг? — Наталья и удивилась, и, было видно, обиделась.
— А с того, что он про всякие там гладиолусы знает, а ты, учительница, — нет. И какое к тебе после этого уважение?
— Но я же не могу все знать! А ребятам интересно, тоже что-то пытаются найти.
— А когда урок вести? Программу, Наташенька, никто не отменял. Лично я считаю, — Лиля покосилась на Мадам, но та видимой поддержки не выказала, — пусть они сначала учебник прочитают, а байки и анекдоты на перемене рассказывают.
Я вступилась:
— А кто сказал, что не читают? Но и научить работать с дополнительным материалом мы тоже должны.
— Будет открытый урок — вот на нем сколько хочешь и работай. А на обычных твоя задача — учебник дать. Если еще конкретнее — то, что будет на экзаменах. Помогут на них Меркулову его гладиолусы? То-то… Пусть параграфы учит.
Так и подмывало съязвить, но я промолчала: поругаемся, а ведь еще работать вместе.
Лиля поняла по-своему: нечего сказать.
— И вообще, — продолжила она, воодушевленная таким выводом. Опять покосилась на Мадам, и опять безрезультатно, — учитель и не должен знать много. Он обязан знать учебник и уметь его…
Лиля подыскивала подходящее слово.
— Вбить, — подсказала я.
Она поняла издевку, но не отступила:
— Да, если хочешь — вбить! И поверь, это не так уж мало и не так уж легко. Не просто липовый трояк поставить, а заставить выучить. Да и когда мне книжки читать? Тебе хорошо: мама уберет, мама приготовит. А мне вечером то ли в садик бежать, то ли в магазин; потом со старшей уроки делать… Часов в десять упадешь, какой-нибудь тупой сериал включишь — для большего уже голова не варит. Вот у самой дети пойдут, тогда поймешь…
Наверное. Но не успевать — одно, а не хотеть успевать — другое.
И мне, если вопрос ставит в тупик, все-таки всегда немножко стыдно.
А вот Мадам не стыдно. Она в нашей перепалке промолчала. Но про ее метод все знают. Если что, даст задание написать реферат — тому, кто задал вопрос. А нефиг отвлекать. И хоть диссертацию напиши — обязательно завалит. И на уроках тишина и покой.
20 января
Одна новость хорошая, другая — плохая, третья — отвратительная.
Начну с хорошей. Юрка Морозов получил сегодня пятерку. Тема-то была как раз про коренной перелом в Великой Отечественной. Он даже дедовские награды принес. Сначала подумала — на всякий случай, если вдруг в классе не поверят. Потом сообразила: для храбрости. Рассказал, конечно, не ахти, зато показал так, что в классе все рты пораскрывали. Рисунки — супер!
И даже Хохлов не вякнул!
Плохая новость: я, конечно, совсем забыла про наш с Юркой разговор. Еще подумала: что это он все вокруг моего стола вертится, а не вспомнила. Только когда девчонки на перемене доложили, что биологичка опять ворчала, потому что Морозов мальчишкам на уроке какие-то медали показывал, стукнуло: эх ты, растяпа! Хорошая ты была бы учительница…
В школу он пришел дня через два после моего визита. Едва поймала после уроков. Остался с явной неохотой, но не спорил. Наверное, думал, так быстрее отвяжусь.
— Как себя чувствуешь?
— Нормально.
— Долгов по предметам нет?
— Нет.
— И по математике?
Он не ответил, только помотал головой и тоскливо посмотрел в сторону двери.
— Слушай, попросить хотела… Мама говорила, ты рисуешь? — Эта тема была последней из заготовленных.
Юра разочарованно вздохнул: разговор грозил затянуться.
— Нет, — решил он не отступать.
Но так решил не он один.
— Выходит, мама наврала?
— Немного… В смысле — рисую, — поправился он, но тут же пошел на попятную: — Так, ерунда…
— Да мне немного нужно, всего пару рисунков. Срочно, — добавила я для пущей важности. — Так на тебя рассчитывала…
Ну слукавила чуть-чуть. Надо же было его как-то из раковины выдернуть!
— Может, все-таки выручишь? — дожимала я.
— Не получится у меня. — Юра все еще сопротивлялся, но уже без энтузиазма. Вдруг вспомнил спасительное: — Вы Зайцева попросите, он в художку ходит.
— А ты — нет?
— Нет, — замялся он. — В пятом классе ходил немного…
— А бросил почему? — быстро спросила я, силясь продолжить нескладный разговор.
— По кочану… — вырвалась у него неожиданная грубость. Видимо, он сам ее испугался, потому что тут же начал торопливо объяснять: — Учительница говорила — цвет не чувствую, еще насчет композиции… Да я и сам расхотел, все одно и то же. Скукота! — с вызовом добавил он.
— А ты любишь рисовать что-то особенное? — снова зацепилась я и попросила: — Покажи. Пожалуйста.
То ли из чувства вины за сказанную дерзость, то ли видя моей искренний интерес, Юрка, чуть помешкав, вытащил из сумки общую тетрадь. Полистав, молча развернул ее ко мне.
На странице толпилась странная компания. Жуткие монстры, огромные оскалившиеся псы, суровые рыцари в латах… Ну что ж, по крайней мере с пропорциями у него проблем точно нет.
— А мне нравится.
Я бегло пролистала тетрадь. Какие-то образы встречались чаще, какие-то — реже, менялись размеры и позы, но было у них одно общее — явная, неприкрытая агрессивность. Если бы я была психологом, запросто смогла бы разложить все по полочкам: отношение к себе, отношение к другим, комплексы, склонности и скрытые желания. Но как раз этому меня и не учили. А жаль. Впрочем, даже мне было очевидно: мальчишка жаждет самоутверждения. И путь к нему он видит только один: сила. Это Юрке твердо вдолбили.
Про такие моменты говорят: снизошло. Начиная разговор, я не думала, чем он закончится. Зря, конечно. Толку мальчишке от моего поговорить и посмотреть.
— Слушай, а ты на военную тему рисовать можешь?
Юрка замялся, но в глазах появился интерес.
— К примеру, бой: солдаты в атаку бегут, орудия стреляют… Можно «Катюши» или пулеметы, — говорила я, все больше воодушевляясь, — взрывы, огонь… Можешь?
— Наверно.
Есть! Теперь второй шаг, лишь бы не спугнуть:
— Вот и замечательно! Сделаешь несколько рисунков, а к ним… Короткий рассказик, а? Как твой дед танки подбил.
Молчание.
— После каникул будем «коренной перелом» проходить, и лучше на реальном примере, — начала я торопливо объяснять. — И интереснее, и нагляднее. Правда ведь?
Пожал плечами. По крайней мере не категоричное «нет». Уже хорошо.
— Ты все-таки подумай. По-твоему, дед, как родился — сразу героем стал? Или отец? Все с чего-то малого начинали, — говорила я пылко, хотя чувствовала — не то! не то! все это лишь подходящие к случаю банальности.
А что для него главное?
Надо не о деде, а о нем самом говорить!
— Иногда, Юр, одно слово сказать страшнее, чем в бой пойти.
Посмотрел на меня, но ничего не сказал. Пошел к двери и вдруг вспомнил:
— А рисунки? Вам надо было…
Совсем вылетело из головы!
— Да-да… — промямлила я, пытаясь срочно придумать правдоподобный заказ. Начала разговор, а толковой легенды не придумала! Пришлось соврать: — А они как раз на тему войны. К 9 Мая.
— Вы же говорили — нужно срочно?
Все, попалась.
— Ну пока конкурс в школе пройдет, потом — в городе, крае… Перед 9 Мая победителей уже награждать будут, — продолжала я выкручиваться.
Не знаю, поверил или нет, но больше вопросов не задавал.
После этого мы с ним не разговаривали, он сам все решил. И честно сказать, удивил. Смог ведь, когда захотел! Думаю, он тоже это понял. Главное теперь не забыть подыскать подходящий конкурс — рисунки отправить. Слово, милая, не воробей…
Третья новость — отвратительная. Опять сцепилась с Рубиным, и опять не смогла огрызнуться.
Когда все после урока вышли, он подсел ко мне:
— Зря вы это…
— Что — зря?
— Морозову пятерку поставили. Он же троечник. А мне вот — четыре…
— Почему зря? Каждый получил то, что заслужил. Я за Юру очень рада. Молодец, подтягивается. А что, у него еще два года, время есть. Или боишься, что опередит и твое место займет?
Глупость, конечно, сказала. Рубин за нее моментально зацепился:
— Мне бояться нечего: мое при мне будет… А вы знаете поговорку: каждый сверчок знай свой шесток? Морозову четверка за счастье. И не надо его портить, а то ведь и вправду подумает, что дорогой товар.
— И пусть подумает. Глядишь, в люди выйдет. Своей головой начнет соображать.
— Не выйдет. Потому что слабак и должен свое место знать. Каждый должен свое место знать. Нечего вперед лезть. Там своих много.
— А кто это определяет: свой — не свой?
— Есть такие… — Рубин многозначительно прищурился. — А то вы не знаете…
Я начала закипать:
— Не знаю. Уж просвети, пожалуйста.
— Свои, конечно. Вы вот, например, впереди никогда не будете.
— Это почему же?
Взять бы линейку и — по лбу!
— Вы — человек ограниченный…
Чуть удержалась!
— …в смысле: много вокруг себя ограничений выставляете. Отец правильно говорит: шире надо смотреть на вещи.
— То есть наплевать на все?! На закон, мораль, совесть?
— Ну вот опять… Шире, Елена Константиновна, шире…
Весь вечер была злая. Мальчишку не смогла на место поставить! Вот тебе и высшее образование! А может, он прав насчет ограничений? Веду дискуссии, вместо того чтобы схамить и отшить раз и навсегда.
И что бы я сказала? Что дело не во взглядах, а в форме языка и готовности вылизывать им у «своих» известное место?
Нет, не умею и не хочу. Мерзко это. Тем более что с него станется: включит диктофончик — доказывай потом, что у тебя «широкие» взгляды. Пакостник тот еще.
21 января
Весь день в голове вертелся разговор с Рубиным. Даже речь репетировала — пыталась доказать…
Чтобы успокоиться, решила почитать. Как назло, под руку попалась книжка про судьбы великих женщин.
Полистала. И вдруг поняла: большинство тех, кого мы считаем великими, преступили и мораль, и закон. Женщины в том числе. Клеопатра, Елизавета Английская, Екатерина II — кем бы они были, если бы не мстили, не обманывали, не убивали? Да никем. Их бы в истории просто не было. Монро, Шанель и вся прочая богема вообще без комментариев. Но об ошибках и подлостях — в лучшем случае мимоходом, между описанием реальных и вымышленных заслуг. А иные ухитряются и гнусности выдать за благочестивые дела.
За что же такое почтение? А за то, что не просто пошли наперекор, а сумели установить свои правила, свои законы. По которым не только сами, но и другие стали жить. Победили, вот и попали в великие. А не потянули бы, остались как все — получили бы за свои ошибки по полной программе.
Неужели Рубин прав?
Есть еще, конечно, мать Тереза и Дева Мария. Но известных и благочестивых — по пальцам перечесть.
Удивительное дело получается: почитаем нравственность, а вперед ставим тех, кто безнравственен. Оговариваемся, конечно: цель оправдывает средства, победителей не судят, кто без греха…
Это и есть — шире смотреть на вещи?
«Успокоилась», называется…
25 января
Приходили дядя Витя и Леонид Петрович. В командировку они приехали на целую неделю, ну и, конечно, сразу заглянули. Мама порхала вокруг стола мотыльком, мне даже стало немножко неудобно. Умом понимаю: осуждать не имею права, но чувствовала себя неловко. Все-таки не девочка.
После ужина дядя Витя зашел ко мне в комнату. Может, действительно хотел поболтать, но, подозреваю, больше для того, чтобы оставить маму наедине со своим приятелем.
Несколько минут он рассматривал висевшую на стене карту, полку, заставленную игрушками (им в основном и подаренными), явно выискивая повод для разговора. Наконец, подойдя к столу, взял один из учебников:
— Ну-ка, посмотрим, чему вы, мадемуазель, детишек учите.
Он опустился в кресло и открыл книжку. Полистал, на чем-то задержался, почитал, опять полистал… Чем дольше он сидел, тем мрачнее становился. В конце концов раздраженно отшвырнул учебник:
— Голову детям морочите! Ну не ты лично, а вот эти, — спохватившись, добавил он, ткнув пальцем в верхнюю часть обложки, туда, где стояли фамилии авторов. — Правда никогда не была нужна, но, грешным делом, думал, хоть сейчас… Все-таки «демократия»…
Явное мое непонимание заставило его снова взять учебник:
— Ты только послушай…
Он нашел нужную страницу и прочитал:
— «Члены ГКЧП были арестованы. Ослабление центральной власти привело к усилению сепаратистских настроений в руководстве республик. Большинство республик после событий августа 1991 г. отказались от подписания Союзного договора. В декабре 1991 г. лидеры Российской Федерации, Украины и Белоруссии заявили о прекращении действия Союзного договора 1922 г. и намерении создать Содружество Независимых государств (СНГ)». Во как! — Он захлопнул книжку с такой силой, словно хотел вытряхнуть из нее все, что считал неверным. — Лидеры хреновы… Главные сепаратисты — вот они кто! А что же ни строчки про референдум 17 марта?! Когда народ сказал: хотим жить вместе! Не три человека, а сто с лишним миллионов заявили: хотим жить пусть в обновленном, но в СССР! Азербайджан, вся Средняя Азия проголосовала «за», процент за девяносто зашкалил! Средний по Союзу получился в пределах семидесяти шести… Ты-то это знаешь? — посмотрел он на меня.
— В общих чертах, — призналась я.
— Правильно, зачем про тот референдум в учебниках писать… Иначе придется признать, что мнение народа уже тогда для власти было пустым звуком. Деньги на референдум выбросили, а Союз через полгода развалили, растащили… ГКЧП они, видите ли, испугались!.. Такую страну в клочки разодрали! Что ее разворовать не дадут — вот чего они испугались! Когда еще выпадет шанс стать удельными князьками… Ты пойми, не обязательно врать, иногда достаточно промолчать, и все кажется иным.
— Сразу воровать… Только и слышно. Как-то это… — Я пыталась найти слово помягче. — Примитивно, что ли…
— А ты свою книжку внимательнее почитай. Народ приватизацию прихватизацией обозвал, а у вас тут… — Он еще раз нашел нужную страницу. — Нет, ты только послушай! «У подавляющего большинства населения средств для покупки акций не было. Вот почему правительство решило каждому гражданину выдать приватизационный чек. Ваучер можно было обменять на определенное количество акций. Номинальная стоимость ваучера…» Ну тут дальше расчеты… Вот: «Ваучер, таким образом, был оценен в 10 тыс. российских рублей. Всего за первый год реформ были приватизированы 24 тыс. предприятий, 160 тыс. фермерских хозяйств, 15 % всех предприятий торговли. Главная цель была достигнута: в стране быстрыми темпами формировался слой собственников». Ну прямо не приватизация, а Божья благодать! — сердито постучал он пальцем по странице. — А кто акции-то скупал? Я? Может, вы с матерью? Да простой народ тогда с голода пух! Кто у кормушки был, тот и хапал. А у вас тут все гладенько, сладенько… Тьфу!
В теме, честно сказать, я была не сильна, но отчего-то сразу возникло желание спорить. Может, из-за его неожиданной напористости и горячности?
— Вот ты мне теперь и объясни: если власть народ обманула, обокрала, но, — кивнул он в сторону книжки, — ничего менять не хочет, то как ее после этого называть? И будет ли у народа уважение к такой власти? А ведь ты, насколько я понимаю, почтение к ней прививать обязана. Или нет?
Я растерялась. Никто мне сей почетной обязанности не вменял, но неожиданный вопрос показался совсем не риторическим. Легко рассуждать о прошлом, пусть даже и не очень далеком. А что говорить о настоящем? Тем более о власти, которая здесь и сейчас. Можно ли думать и говорить одно и то же? Хорошо, если ты согласен с тем, что написано в учебнике. А если нет?
Пробежав глазами по последнему параграфу, машинально отметила: оценки исключительно позитивные — «позволили усилить, укрепить, возродить», «заметно ускорена», «более энергично»… Ни слова об ошибках, будто и не было ни одной. А о недочетах — только в послании президента. Хорошо хоть ему можно.
— Это ж надо так исхитриться! Да тут даже вопросы сплошь положительные, — ткнул дядя Витя в текст после параграфа: — «Какие новые явления в политике, экономике и культуре позволяют говорить о возрождении России?» Выходит, что было раньше, критиковать можно, а что происходит сейчас — и думать не смей? А нет бы ученика спросить: как ты думаешь, что следует изменить в теперешней жизни — твоей, твоих родителей, всего народа; какие провести реформы? Нет, не спросят! — Он все больше распалялся. — Потому что тогда мальчишка или девчонка задумается и поймет, как много неправильного, несправедливого в его жизни! А это власти надо меньше всего. Ей нужны не думающие, ей нужны послушные. А ведь патриот, Лена, не тот, кто готов слепо выполнять приказы, а тот, кто видит, какие приказы нужны, чтобы сделать жизнь лучше.
— Видеть мало… — вставила я неуверенно.
— Верно, — легко согласился он. — Важно, как человек с этим знанием дальше жить будет. Вот и ты подумай…
Странный у нас сегодня случился разговор. Всегда верила дяде Вите на слово, а сейчас задумалась: прав он или не прав? Может ли вообще быть то, о чем он говорит? Ведь никакая власть не хочет, чтобы ее тыкали носом в ошибки. Если иная и терпит, то лишь вынужденная обстоятельствами: силой оппозиции, собственной слабостью или соблюдением приличий.
Она боится. Путь разрешений зыбкий и опасный, как проход по болотной трясине. Свобода слова — первый шажок, свобода собраний — второй, демонстраций — третий… Но вдруг не успел подставить шест, или тот оказался недостаточно прочным, или чуть оступился — и засосало болото, проглотило, всхлипнув напоследок воздушным пузырем.
Получается, вроде власть критиковать и позволительно, но в учебнике — ни-ни. Потому что — идеология. В жизни — как есть, а в книжке — как хочется. Чтобы помнили: не все дозволено. Пусть широко, но флажки выставлены.
Перечитала последние предложения — все логично. И поняла: дядя Витя может сколько угодно спорить, доказывать, но последний параграф был и будет позитивным. Таковы правила управления. Правила власти.
Тогда есть резон спросить: а нужен ли он, этот непременно позитивный последний параграф? Может, лучше вовсе убрать, чем заведомо лицемерить?
Нет, тогда вообще глупость получается, будто последних десяти — пятнадцати лет и вовсе не было.
А что касается «почетной обязанности»… Не знаю. Надеюсь, к концу года, когда дойду до последних тем, стану умнее. Что-нибудь придумаю.
Ха! Вот тебе и ответ на вопрос о цензуре: даже если никто не давит, уже сама себя боишься, сама себе цензор!
29 января
После обеда сидела с Линушкой. У нее высыпала ветрянка, и врач объявила домашний карантин. Хорошо еще температуры нет.
Люблю с Линой разговаривать. Маленькая, она иногда оказывается мудрее взрослых. Сегодня, например, спросила:
— Теть Лен, а драться — хорошо?
— Смотря когда, — ответила я на всякий случай расплывчато. Знаю я ее «детские» вопросики! — Если нужно слабого защитить — хорошо, если от нечего делать — плохо.
— А вот если люди сначала разговаривают, потом обзываются, а после еще и драться начинают. Со всей силы, — немного подумав, продолжила она допрос. — Нужно просто смотреть или как?
— Тогда милицию вызывать надо, — выдала я облегченно. Тут без вариантов.
— Обязательно? — уточнила Лина.
— Конечно! А то поубивают друг друга или покалечат.
— Вот и я так думаю, — удовлетворенно кивнула она. — А мама говорит — нельзя.
— Почему? — спросила я, запоздало понимая, что подвох все-таки был.
— Далеко они ругаются, в телевизоре, — вздохнула Лина и тут же вскинулась от очередной придумки: — Теть Лен, а разве в телевизоре милиционеров нет? Я видела, они вчера в кино бандитов ловили. Пусть бы пришли, им же там близко…
Ясно. Смотрела передачу с руганью и мордобоем, которых сейчас пруд пруди. Маша хоть и старается дочку от них оградить, а все равно не уследишь. И как ребенку после этого объяснить, что драка на самом деле — плохо? Ведь для него, раз по телевизору показывают, значит, непременно хорошо и правильно. В телевизоре же взрослые дяди и тети, разве могут они делать что-то плохое?
Когда я была маленькой, тоже многого не могла понять. Например, почему нельзя разом взять и прекратить все войны.
— Ведь это так просто! — удивлялась я недогадливости взрослых. — Пусть одни, хорошие, дяденьки перестанут драться и уйдут. А злые враги увидят, что они ушли домой, к своим ребяткам, им станет стыдно, и они тоже уйдут. Мам! — подскакивала я от внезапного сомнения. — А у плохих дяденек ребятишки есть?
— Есть. Конечно, есть, — отзывалась мама на мою жаркую речь и ласково гладила по голове.
Ее уверенность меня коробила: что значит «конечно»? У плохих не должно быть того, что есть у хороших. Мне же мама не покупает мороженое, если я балуюсь. Выходит, маленьких девочек можно наказывать, а взрослых дяденек — нет? Это кто ж такую несправедливость придумал? Уж не сами ли плохие дяденьки? Мрачное подозрение догоняло еще одно, совсем ужасное: неужели и тетеньки вместе с ними?!
Я выросла и теперь никак не могу понять другое: почему у людей обратное развитие? Мысли малышей гораздо чище и добрее, логичнее и понятнее. Черное они называют черным, белое — белым. Но проходят годы, а с ними приходит умение врать, молчать, изворачиваться и лицемерить. Взрослые называют это умением жить. Не владеющий сим сомнительным искусством попадает в число простачков, чудиков или даже местных сумасшедших. А он просто остался таким, каким был в детстве, — светлым и чистым.
И зачем дети торопятся взрослеть?
Сама же только что ответила: они — доверчивые, ждут от жизни радости, а не подвоха. А раз у взрослых возможностей больше, значит, и радостей должно быть больше.
2 февраля
Вчера проводили дядю Витю. Удивительно, но я впервые сделала это с облегчением. И вовсе не из-за его приятеля, хотя он мне и не особо нравится. Правда, пока не пойму, чем именно.
Спор, почти ссора, случился неожиданно, перед самым отъездом. На улице было чудо как хорошо, и после прощального обеда мы решили идти до вокзала пешком, тем более что большая часть пути лежала через парк. Пару дней над городом висел слякотный промозглый туман, успевший напугать заботливых мамочек грядущими насморками и простудами. Но ударившему ночью морозцу хватило всего нескольких часов, чтобы и отмести пустые опасения, и засахарить инеем весь город, одним студеным дыханием сменив его будничную унылость на праздничное роскошество.
Мы шли парами: мама с Леонидом Петровичем немного впереди, я с дядей Витей — сзади. Солнце едва касалось макушек деревьев, но контуры белых, недвижных, словно выточенных из хрупкого хрусталя берез уже начали растворяться в легких, осторожных сумерках. Фонари тускло желтели рано включенными лампами, и эта кратковременная несообразность — днем с огнем! — делала все вокруг еще удивительнее и таинственнее. Хотелось признаваться в любви, говорить о чем-то высоком и важном, читать вслух стихи и непременно громко, так, чтобы они разлетались вокруг яркими радостными птицами…
Но разговор получился о мрачном и потому совершенно неуместном. Нет, стихи сначала все-таки были. Среди прочих многочисленных талантов за дядей Витей числятся редкая по нынешним временам любовь к поэзии и исключительное умение декламировать. Мы любим играть в строфы на заданную тему, которой вчера, само собой, была зима. Я торопливо перебирала простенькие, из школьной программы стишки, а дядя Витя, не отнимая их у меня, откровенно играл в поддавки, отбиваясь виршами сложными и мне не известными. Я пробовала угадать, чьи они, но всякий раз промахивалась, не узнав ни Сашу Черного, ни Фета. Не угадала даже самое легкое, настолько легкое, что запомнила с первого раза:
Я знаю, что надо придумать,
Чтоб не было больше зимы,
Чтоб вместо высоких сугробов
Вокруг зеленели холмы.
Смотрю я в стекляшку
Зеленого цвета,
И сразу зима
Превращается в лето.
Так незатейливо, но гениально пишут только детские поэты. К тому же Агния Барто всегда была в числе моих любимых.
— А теперь только попробуй не догадайся, — шутливо пригрозил дядя Витя:
Черный вечер.
Белый снег.
Ветер, ветер!
На ногах не стоит человек.
Ветер, ветер…
— На всем Божьем свете! — перебила я, гордая тем, что наконец-то не попала впросак, — «Двенадцать» вообще-то в школе проходят.
— Ну-ну, — довольно хмыкнул дядя Витя. — А вам там рассказывают, что, когда Блок закончил поэму, то написал: «Сегодня я — гений»? Но Ахматова, да и другие…
Будучи в хорошем расположении духа, дядя Витя любил иногда проводить ликбезы. Я, естественно, их тоже обожала.
— …гений вообще понятие относительное, а не абсолютное. Потому что он не со всеми. Он — впереди…
Согласна. Относительное и во времени, и в пространстве. Давно и безвозвратно забыты сотни при жизни обласканных славой, окруженных почетом и увенчанных лаврами. Зато сейчас бесспорен гений Сократа и Джордано Бруно, казненных современниками, или Моцарта, умершего хоть и своей смертью, но в нищете.[2] А вот Ван Гог, при жизни продавший всего одну картину, ныне тоже в фаворе, но далеко не у всех. Многие до сих пор уверены, что его известность — всего-навсего результат хорошей, пусть и посмертной, рекламы. Почти как в истории с Геростратом,[3] которого так сильно хотели наказать забвением, что глашатаи десятки лет разъезжали по стране и выкрикивали имя преступника, приказывая грекам его забыть…
Занятая своими мыслями, я не заметила, что дядя Витя говорил уже совсем о другом. И, похоже, мое молчание расценивал как согласие:
— …разве он не сгонял тысячи крестьян на верфи, не гноил их на строительстве Петербурга? Разве не расправлялся со стрельцами и неугодными боярами? Не приговорил к казни собственного сына? Термины немножко другие, а по сути — один к одному. Но Петр — великий! А Сталин — деспот и диктатор! Только не говори мне про крепостное право, прежние нравы и прочую ерунду. Просто каждый царь выбирает: или — или.
Или жесткий рывок, или кисельное течение.
Ну по поводу чего-чего, а репрессий спорить со мной бесполезно. Стою и на том стоять буду!
— Дядь Вить, да вы что?! Разве сталинский террор можно оправдать? Оправдать миллионы безвинно погибших? Вы же такой умный, как же… Столько книг… Я-то… А вы… — задохнулась я от возмущения.
По-моему, он даже немного испугался:
— Ну-ну, успокойся. Никто репрессии оправдывать не собирается… Знаешь, сколько раз я слышал: легко рассуждать, ты ведь в лагерях не сидел, Беломорканал не рыл и даже в детдоме, после того как родителям дали десять лет без права переписки, не жил. Да — не сидел, не рыл, не жил. И поэтому не могу иметь свое мнение? Тогда и Петра нечего защищать — в его времена тоже никто не жил, бессмертных у нас нет. Точно! Его потому и оправдывают, что при нем никто не жил! Большое, как известно, видится на расстоянии. А ведь и при Сталине было создано не большое — огромное. Надеюсь, это-то ты, как историк, отрицать не будешь?
— Неужели вы не понимаете, что жесткость и жестокость — разные вещи? И какая разница, что создано, если из-за этого сознательно уничтожали людей? Ну как вы — вы! — не можете понять элементарного?!
Он вздохнул с видом, точно сам хотел меня об этом спросить.
— Лена, запомни: правители всегда убивают. Просто у каждого своя статистика. Ну назови навскидку хоть одного, кто не убивал, не карал, не подавлял.
Я добросовестно попыталась кого-то вспомнить, но мысли сильно штормило, и на берег среди прочего бесполезного мусора выбросило только одно имя — римского императора Диоклетиана, того самого, что отказался от трона и занялся выращиванием капусты. Вот что значит актерское обаяние: три предложения в известном фильме[4] — и готов образ вполне себе мирного, благообразного старичка. И будто не было на его счету двадцати лет власти, многочисленных войн и жестоких гонений на христиан.
Но было так, как было. Значит, и Диоклетиан не подходит.
— И не найдешь, — пресек мои внутренние потуги дядя Витя. — Они на это обречены. У каждого своя Чечня, большая или маленькая. Вопрос в другом: сколько посылать на смерть и ради чего?
— Вот именно — сколько!
— А я бы все-таки начал с другого: ради чего?
Мое откровенное раздражение заставило дядю Витю сменить тактику:
— Представь, что отец с сыном начали строить дом. Большой, удобный, надежный. Отец торопится, ни себя, ни сына не жалеет. Да, впроголодь, да, раздеты, разуты. Самому пальцы отхватило, сыну — руку. Но все-таки построили дом, какой хотели. Без изысков, но свой собственный, с сетями, котельной, как положено. Построили — заметь! — для себя, не для чужого дяди.
— Пальцы?.. — не поняла я.
— Жена застрелилась, сын погиб на фронте. Друзей нет, зато в каждом видится враг…
— Ну это уж его личные проблемы! — вырвалось у меня. — Сам себе такую жизнь выбрал! Кто ему мешал оставаться нормальным человеком? Можно быть и хорошим семьянином, и приличным правителем. Как, например, Александр III или… — Я опять замешкалась, подбирая подходящий пример.
И опять на ум ничего не пришло. Не называть же, в самом деле, Екатерину II, укокошившую муженька! Или Николая II, доведшего страну до революции. А еще говорят, что талантливый человек талантлив во всем…
Убедившись, что больше образцов монаршей разносторонности я выдать не в силах, дядя Витя продолжил:
— Потом были другие отцы и другие сыновья. Только немного обустроились, кое-как обставились, очередному папаше стукнуло: ремонт пора делать! Ладно бы обои решил переклеить или панели подкрасить, нет — капитальный ремонт подавай! С чего начинать — неизвестно, что должно получиться — тоже. Но ломать — не строить. Раздолбал в два счета. Ура! Ай да я, молодец! А крыша по башке — раз!!! Впопыхах не смотрел, что ломал, не до того. А снесенные стены несущими оказались. Остались хлипенькие переборки, на них все повисло, того гляди рухнет. Сынок поднатужился, подтянул поясок, опять впроголодь, опять разут. Но выдюжил, вытянул. А папаша тем временем дому новых хозяев нашел. И в кусты. Ремонт дальше пошел, уже без спешки. Ведь главное — стены, крыша над головой — есть. И старая котельная кое-как, но еще пашет. Колодец, что на участке стоит, и раньше выручал, а теперь соседи столько платят, будто из него молочные реки текут… Можно, кажется, и вздохнуть. И точно: коттедж обустраивается красивый, богатый. Только сына в него уже не пускают. Отправляют в домик для прислуги.
Он немного помолчал, а потом спросил:
— Вот теперь, дорогая моя Лена, и подумай: какой из отцов лучше?
— Но ведь руку не пожалел, отхватил…
Почему я не нашла других доводов? Ведь они наверняка были, их не могло не быть! Но в третий раз за разговор я не нашлась что ответить.
— Ты не думай, я не сталинист, — отверг он мои мрачные невысказанные догадки. — Я ведь в советское время вполне правильным коммунистом был — от работы не бегал, не воровал. Знал, что моя страна сильная, и верил, что лучшая… Молодые сейчас нам притыкают: а очереди, а дефицит? Да, чего отрекаться… Но, чтобы от них избавиться, необязательно было страну раздирать. Ведь не ради одной — извини! — жратвы живет человек, теперь-то я это точно знаю!
Из куста, растерянно чирикая, выпорхнула небольшая воробьиная стайка. Может, испугавшись громкой речи, а может, удивившись ей: если не хлебом единым, то ради чего?
— Когда началась перестройка, у всех головы закружились от свободы. Говорить — можно! Митинговать — можно! Даже не работать — и то можно! Архивы открыли, репрессивные дела рассекретили. Я тогда журналы, газеты пачками проглатывал. Слышала выражение «Опьянел от свободы»? Свобода, как и власть, очень сильный наркотик. Зависимость вызывает даже в малых дозах, а при передозировке можно вообще коньки отбросить. Потому давать их нужно постепенно, чтоб башню не снесло. Вот скажи, что будет, если голодному дать разом наесться?
— Желудок скрутит.
— Это в лучшем случае. А в худшем… Теперь понимаешь? А нам кинули все и сразу: жрите, сколько хотите… Вот многие и не смогли прожевать, подавились… Сознание тогда крепко развернуло. Это сейчас поздним умом понимаю: маятник сработал, причем прямо по лбу.
Заметив мое непонимание, пояснил:
— Представь, что маятник до упора отвели в сторону. Допустим, вправо. Держат крепко, цепко, надежно. За малейшую попытку освободить бьют по рукам. И вдруг — хрясть! Ломается замок. И маятник почти до упора несет влево. Потом опять: вправо — влево, вправо — влево… Строгость — разврат, дружба — резня, укрепление — развал… И дальше, пока вся энергия не погасится сопротивлением. И так во всем: держишь — вроде все спокойно. Но стоит резко отпустить — обязательно вдарит, причем почти с той же силой, с которой прежде заворачивали гайки. И на пути обязательно окажутся чьи-то лбы. Тогда оказался и мой в том числе…
— Так зачем держать? — вырвалось у меня. — Разве не держать нельзя? Пусть бы часы себе тихонько ходили…
— Вот! А что для этого нужно?
Я задумалась: действительно, что? Как не допустить тоталитаризм и не вляпаться в анархию?
— Наверное, вовремя подводить, чтобы вперед не бежали, но и не отставали…
— …то есть вовремя проводить реформы! — подхватил дядя Витя. — Абсолютно верно. Все-таки в институте тебя, похоже, не совсем испортили. Но реформы эти должны быть на благо большинства, а не меньшинства, вот что главное. Не подачки, а реформы!
Снег под ногами сухо похрустывал, и мне вдруг пришла совершенно неожиданная мысль: по такому снежку хорошо пройтись бравым маршем. Раз-два, раз-два…
— А тогда я чуть партбилет не сжег. И потом долго надеялся: переходный период, еще образуется… В последнее время часто себя спрашиваю: почему терпел, почему не сопротивлялся? И знаешь, что понял? Не потому, что трусливый был или к послушанию привык, а потому, что не подозревал, что власть может так бессовестно обмануть. Кинуть, развести, лохануть… Молодые не понимают, а наше поколение видело: жизнь становится лучше. И верило: будет еще лучше. Не только своя, а у всех.
Помолчав, тяжело вздохнул:
— Думаешь, брюзжит дядька, к старости дело идет. И жизнь у него совковая, и цель совковая… Ну тогда скажи мне, к чему сейчас молодежи стремиться? — начал он опять распаляться. — Иметь еду, шмотки, тачку? А дальше? Неужели смысл — в тряпках? Или в том, чтоб умереть здоровым? Или все счастливы из кожи лезть и пуп рвать, чтобы олигарх новую яхту купил? Это — национальная идея?!
Его горячечность передалась и мне.
— Тогда, — кивнула я в сторону, подразумевая прошлое, — врали тоже достаточно. «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек…» И под это «вольно» — строем марш! — вспомнилась мне недавняя случайная мысль. Вот она к чему была! — Левой, левой! И сажали, и расстреливали… — заводилась я все больше. — Что, разве ваша власть не лицемерила?! На каждом доме — «Слава Коммунистической партии!», на каждой стене — «Да здравствует КПСС!». А чему слава, что должно здравствовать? Партия, которая выедала себя изнутри, убивала своих же членов сотнями, тысячами, часто самых лучших и верных?! Которая только и могла, что молчать, аплодировать и единогласно руки поднимать?!
— Начнем с того, что, раз люди репрессировались, значит, не все и не всегда молчали. Теперь про лозунги… А ты случайно другие не видела — «Слава трудовому народу!», «Да здравствует дружба народов!»? Это что, по-твоему, тоже двуличие и вранье?! Нет, дорогая моя, трудягу уважали, потому что понимали, кто кого кормит. А сейчас он что? — быдло бесправное…
— Понятно. Предлагаете отнять и поделить? — съязвила я, не погнушавшись затертой до дыр банальности.
Он резко, словно поезд, у которого сорвали стоп-кран, остановился.
— Думаешь, я сейчас испуганно ручками замашу: ну что ты, как можно, я совсем не то имел в виду! — воскликнул он, не замечая, что на самом деле машет руками. — А я то и имел в виду: да, отнять! Вот скажи: мошенник обманом забрал у тебя колечко или сережки, следует его за это наказать? Следует. А сережки кому — ему оставить или тебе вернуть?
— Ну мне, — замялась я, уже понимая, куда он клонит.
— А если вор прикарманил завод? Порт? Фабрику? Вся страна семьдесят лет строила и вдруг — бац! — хозяева объявились. Палец о палец не ударили — уже олигархи. И теперь их не тронь, все по закону. Так ведь закон что? Бумажка. Сегодня одна, завтра другая. Долго ли новую написать. Они ведь, сволочи, потому и конфискацию отменили… Нет, ты все-таки ответь: почему у воров нельзя ворованное отнять? — опять переключился он на меня.
— А разве отдадут? — удивилась я. — Да и как теперь определить, где украденное, а где заработанное?
Похоже, он ждал этого вопроса, потому что ответил быстро, ни на секунду не задумавшись:
— Да, сложно теперь народу народное вернуть, тяжело — согласен. Так ведь любое преступление расследовать трудно. Что ж теперь, вовсе не расследовать?
Помолчав, продолжил:
— А про поделить… Зачем? Это же чушь полная, что общим хорошо управлять нельзя. Можно. Что мы, дурнее китайцев? Просто надо хотеть. Хотеть и делать. А умных и порядочных у нас еще не так мало, как некоторые рассчитывают, — добавил дядя Витя, как-то разом обмякнув. — Ты пойми, я не революций, не «сильной руки» — я порядка и справедливости хочу. Чтобы каждому — по делам его…
Мы вышли из парка, уже черневшего за нашими спинами темным провалом. По улице медленно продребезжал трамвай. Его скрипучий ритм, кажется, нас обоих вернул в реальность.
— Ладно, совсем я тебе голову заморочил, — устало вздохнул дядя Витя.
Мама с Леонидом Петровичем стояли у вокзала и, пока мы подходили, то и дело тревожно поглядывали в нашу сторону. Вряд ли они слышали сам разговор, но и повышенный тон уже был безусловным поводом для беспокойства. Однако на мамин робкий вопрос мы дружно сделали недоуменные лица и категорически отмели всяческие ее подозрения.
Только уже у вагона, прощаясь, дядя Витя тихонько шепнул мне:
— Но имей в виду, иногда ей эта процедура полезна. Я про голову.
Он уехал, а я осталась совершенно ошарашенная. Еще пару часов назад безоговорочно уверенная в своей правоте, сейчас я разрывалась между тем, что знала, и тем, что узнала. Почти физически ощущала, как убеждения мои, за студенческие годы утрамбованные в плотный, до состояния камня, клубок, теперь тяжело, с неимоверным усилием раздирались. Туго скрученные нити не поддавались, рвались, и их концы беспомощно торчали, ища продолжения. Но пока соединить эти обрывки я была не в силах.
Как не в силах осознать, что дядя Витя — самый хороший, добрый и умный — вдруг оказался закоренелым сталинистом. Хоть он этого и не признает.
И что мне теперь делать?
Жить, будто ничего не случилось? Невозможно.
Начать его презирать? Глупо.
Больше не разговаривать о политике? Может быть…
И ведь знаю, что говорит он неправильно, и чувствую — есть слабые места! — а переспорить не могу. И знаний не хватает, и умения…
Вот! Нашла! Обязательно, непременно буду с ним спорить! Чтобы, наконец, научиться за себя постоять!
P.S. Себя не обманывай. Ты уже чувствуешь, что он в чем-то прав, но пока не хочешь это признавать. Конечно, не насчет Сталина, насчет другого. И не находишь иного способа дать себе возможность пусть пока не соглашаться, но слушать. Сама ведь недавно удивлялась, что в учебнике нет ни строчки про детей-героев. И сама убеждала: хотите знать, как было, — крутите мяч!
Ну вот! Уже на твою мельницу воду лью, дядя Витя.
5 февраля
После уроков договорились с Наташей сходить в цветочный магазин. У ее тетушки — яростной любительницы горшечных растений — подоспел очередной день рождения, и теперь вся родня бегала в поисках чего-то эдакого. Я была приглашена в качестве почетного эскорта и эксперта.
Пока Наташа собиралась, я от нечего делать разглядывала с десяток цветных картинок, лежащих у нее на столе.
— А, это мои несуны стараются, — улыбнулась она. — Как оценки приспичит исправлять, так они в Интернете откопают что-нибудь, распечатают и ко мне бегут. С этим, — махнула она рукой на листы, — вообще смех. Представляешь, из шестого один принес. Я ему объясняю: мы Первую мировую только через три года будем изучать. А он: но ведь на цветном же принтере распечатал, хоть четверку поставьте. Во как! «Ведь на цветном же!» — передразнила она, скорчив рожицу.
У меня самой таких ходоков в конце четверти хоть отбавляй. А куда деваться? Пригодится…
На листах оказались распечатанные к уроку слайды, вполне, кстати, профессиональные. С планом занятия, целью, картами, фотографиями. Я повертела их и уже хотела положить, как вдруг чуть не выронила от удивления:
— Наташ, а ты читала, что тебе твой двоечник принес?
— Нет, — растерялась она. — Посмотрела мельком. А что такое?
— Ты только послушай! «Начало войны вызвало в России взрыв патриотизма. В крупных городах прошли антигерманские манифестации и погромы. Санкт-Петербург был переименован в Петроград. Уже в 1-е дни на мобилизационные пункты явились почти все военнообязанные. Женщины добровольно работали санитарками».[5] Ничего себе!
Наташа напряглась, но промолчала.
— Да ты что? С каких это пор погромы стали проявлением патриотизма?
Она взяла лист, перечитала:
— Знаешь, а я бы, наверно, и не заметила…
Хотела над ней поглумиться, а потом подумала: наверняка не одна она не заметила. Даже автор не понял, что написал. Потому что пусть уж он лучше будет дурак и растяпа, чем националист и провокатор.
7 февраля
Сегодня сидели с Сережей дома, смотрели «Титаник». Я опять втихушку плакала: жалко же…
Оказывается, Сережа фильм ни разу не видел. Когда шел премьерный показ, он был на объекте где-то на своих Северах, а потом шумиха улеглась, и поводов для встречи у них почти не осталось. Почти, потому что кино «а-ля романтик» явно не его формат.
Сначала немного расстроилась. Когда любишь, хочется совпадений. Чтобы «единое целое», «две половинки» или что-то в этом роде. (Ну вот, уже и на банальности потянуло. Это все «Титаник» виноват!)
А потом поняла: все правильно. Он просто сказал свое мнение — не отстаивал его с пеной у рта, не настаивал на нем уперто, не соглашался малодушно, думая совсем другое… Умный человек так и должен делать. А Сережа — умный.
Ему вообще повезло, он живет в свое время. Активный, практичный, основательный — крепко стоит на ногах. Знает, чего хочет, но желания его не из области умозрительных идеек. И в то же время есть в нем какая-то человеческая легкость, он не грузит, не занудствует.
Не то что некоторые.
Так, приехали…
В конце концов, плюс и минус всегда притягиваются!
И не такой уж я сильно отрицательный минус! Я, можно сказать, положительный минус! (И это, что ли, на «Титаник» списать?)
P.S. Думала, с чем бы нас с Сережей сравнить, и придумала: он — каменная башня на высоком юру, а я над ее крышей флажком на ветру бьюсь.
По-моему, очень похоже.
10 февраля
Переключала каналы и случайно зацепилась за крикливое ток-шоу. Обычно такие вещи не смотрю: сидят дядьки, друг друга не слушают — лишь бы свое успеть вытряхнуть, и с претензией на авторство толкают прописные истины. Но, признаюсь, тот тяжелый разговор с дядей Витей до сих пор не дает покоя. Занозой засел. Особенно его горькое: «Почему терпел? Почему не сопротивлялся?..»
Сегодня обсуждали, как всегда, глобальное: Россия по большинству позиций продолжает уверенно скатываться вниз, а потому, братцы, даешь спасение страны! Только один ма-а-аленький вопрос: что для этого необходимо сделать в первую очередь? Ну и, естественно, все начали тянуть одеяло на себя. Картинки рисовали исключительно колоритные для усиления образного воздействия. Одни кричали про неотложную реанимацию бездыханного сельского хозяйства, другие — про костыли для поднимающейся с колен промышленности, про срочную мобилизацию сил для развития космоса — это, наверное, военные… И — хором: нужны деньги, нужны деньги, нужны деньги…
Слушала и в очередной раз удивлялась: неужели действительно можно не замечать очевидного? Вроде умные…
Мама рассказывала, как раньше платили за проезд. В часы пик автобусы набивались битком, и сначала к кассе из рук в руки передавали пятачки, двушки, копейки, а потом обратно — тонкую ленточку билетиков. И никому в голову не приходило заныкать чужую монетку или билет. Не платить было и стыдно, и неудобно: люди вокруг пусть ничего и не говорили, но в большинстве смотрели осуждающе. Они поддерживали Систему.