Eлка. Из школы с любовью, или Дневник учительницы

И помню свое детство, когда с кондукторами постоянно ругались, а иногда даже дрались. Причем не только хулиганистая молодежь или подвыпившие мужики, но и пенсионеры, студенты, многодетные мамы со своими неавторитетными льготными проездными. В этом яростном противостоянии пассажиры всегда брали сторону «зайца». Теперь понимаю: не потому, что обязательно были за него, а потому, что так выражали несогласие с Системой.

Сейчас по городу снуют маршрутки. Все платят. Нет ворчливых кондукторш, зато есть крепкие водители, с которыми даже самые задиристые забияки предпочитают не связываться. Людей заставили подчиниться Системе. Но стоит чуть смягчить условия, чуть ослабить узду — вынужденное послушание тут же исчезнет. Потому что нет к Системе доверия и, следовательно, нет желания ее поддерживать.

А кто не поддерживает, тот как минимум не помогает. Или даже мешает. Так стоит ли рассусоливать про быстрое развитие страны, если большинство ее граждан — балласт?

Все элементарно, дядечки.

И по поводу возврата доверия тоже несложно. Просто закон должен быть по совести, а жизнь — по закону. Вот какую задачу надо решать первой.

Может, и нескромно, но, чем больше я задумываюсь над тем, что слышу, тем чаще ловлю себя на крамольной, но совершенно очевидной мысли: я умнее многих из тех, кто сидит наверху!

11 февраля

На перемене пили у Мадам чай, и не выдержала, поделилась вчерашней идеей про балласт.

Лиля сразу отмахнулась:

— Дай хоть поесть спокойно, без политики.

Мадам пожала плечами:

— Народ в принципе не может любить власть.

— А почему, по крайней мере, не может уважать? Как в Швеции, Норвегии, Дании, — не сдавалась я. — Там может, а у нас — нет?

— Ну, во-первых, ни я, ни ты в Швеции не жили и даже не были, а потому, кого там уважают, не знаем. Во-вторых… Знаешь, есть такое «правило Брейлека»: доверяй лишь тем, кто может потерять столько же, сколько ты сам.

— То есть должно быть общество равных?

— Сплошь аллегории, — фыркнула Лилька. — Вот еще одна на крайний случай, если вдруг у вас закончатся: сытый голодному не товарищ. Надо разъяснять, кто есть кто? Ты что, не понимаешь, что дядечек из твоей передачи на самом деле все устраивает? Зачем ломать систему, которая их кормит?

Обидно, но, получается, я все-таки глупее их.

Ну тогда мне и глупые вопросы задавать не стыдно:

— А оно вообще возможно, общество равных?

— Если все станут одинаково честными и порядочными, — откликнулась Мадам. Подумала и добавила: — Или их заставят быть честными и порядочными. Или это будет выгодно. Вот теперь и решай, возможно или нет.

Она допила чай и, вздохнув, поставила чашку на стол:

— Равенство, братство… В теории-то все красиво, только на практике ничего не получается. Вот, к примеру, Прудон. Как он говорил? «Собственность — это кража». Правда, он имел в виду крупную собственность. А мелкую, наоборот, защищал, полагал ее основой вечной и незыблемой. Главными помехами считал цены и деньги, поэтому товары предлагал не продавать, а обменивать; предлагал создавать банки, дающие беспроцентные ссуды. Даже попытался открыть один такой, но…

— Ой! — влезла опять Лиля. — Позвольте догадаться! Неужели банк прогорел? А ведь такая классная идея — работать задарма! Он что, дурак, этот Прудон?

— Не дурак, а идеалист, — поморщилась Мадам. Ее тоже коробила Лилина резкость, но замечаний она не делала, понимала, что бесполезно. — Кстати, в середине девятнадцатого века у него было много сторонников, особенно на родине, во Франции.

— Отнять и поделить всегда много желающих.

— А вот тут ты ошиблась. Революцию Прудон отвергал, рассчитывал, что производства постепенно перейдут артелям и кооперативам.

— Ага, уже вижу очередь из олигархов, — усмехнулась Лиля. — На коленках ползут и умоляют: пожалуйста, заберите у нас заводы, скважины, шахты, яхты, особняки. Хотим жить как все, в «хрущевке» на пятидесяти квадратах… Точно — идеалист. Нет, все-таки дурак.

Выходит, даже глупости — и то придуманы до меня.

А если не глупости? Иногда думаю: если я, мама, дядя Витя можем не воровать, не убивать, не обманывать, то почему этого не могут другие? А если могут, значит, все-таки возможно оно — светлое будущее?

14 февраля

Ура! Ура! Ура!

Просто распирает от желания похвастаться: мне прислали целых семь валентинок! Из историков больше только у Наташи, но у нее малышня, пятый-шестой класс, а у меня — девятые. В их возрасте разница в четыре года — это в целую жизнь.

Для валентинок на первом этаже поставили большой контейнер, и с самого утра вокруг него происходило настоящее столпотворение. Младшие, особенно девчонки, подлетали целыми стайками и запихивали открытки толстыми пачками, громко и деловито обсуждая, кто из подружек и за какие такие страшные грехи лишен права получить заветное письмецо.

— …мне позавчера на математике ластик пожадничала! А я ей линейку давала! Помнишь, когда Светлана Семеновна на природоведении велела таблицу начертить?

— …Танька? Обойдется! Думает, если ей бабушка новую кофту купила, может нос задирать!

— С воланчиками, — завистливо вздыхая, отзывалась подружка. — А вот тут, — проводила она вниз по планке, — пуговки. Перламутровые…

Те, кто постарше, подходили по двое-трое. Громко смеялись, пытались выхватить валентинки друг у друга, всем своим видом показывая, что им эта детская чушь и не нужна вовсе, а пришли они так, для прикола.

— А я знаю, Светка Валерке Петрову написала! — дразнила одна.

— Дура! — надувала губы Светка и замахивалась, чтобы ударить. — Сама, наверное, ему написала, а на меня сваливаешь! Думаешь, никто не видел, как ты на дискаче перед ним выплясывала?!

— Сама дура! — ловко увернувшись, радостно выкрикивала задира, польщенная и предположением об отношениях с Петровым, и тем, что ее старания на дискотеке оказались замечены. И, скорее всего, не только Светкой.

Ну а редкие старшие вели себя как и подобает взрослым — спокойно, напуская вид многозначительный и серьезный. Малышня поглядывала на них с уважением, уверенная, что на их ярких бумажках написано куда более важное, чем просто: «Привет! Ты самая классная!» Хотя, думаю, в большинстве случаев они глубоко ошибались: именно это там и было.

Первые уроки прошли в томительном ожидании. Все сидели как на иголках, слушали вполуха и то и дело перешептывались, игриво посматривая по сторонам.

Наконец, на третьем уроке дежурные, временно переквалифицированные в почтальонов, начали разносить открытки по классам. У меня сидел злополучный 9 «Д», и, как только дверь распахнулась, стало понятно, что урок можно считать законченным. Все соскочили с мест и окружили мальчишку, который, гордый своей миссией, выкрикивал фамилии и вручал счастливчикам заветные листочки. Толпа вокруг него постепенно редела.

— Все! — объявил дежурный, но не ушел. Порылся в другой папке, видимо предназначенной для посланий учителям, и протянул несколько открыток мне: — Нате!

В глубине души я, конечно, надеялась получить милую записочку, но мысль эту до последнего старательно от себя отгоняла: приятная неожиданность всегда лучше горького разочарования. Открытки легли на стол широким веером, и по классу прошелестело сдержанно-восторженное:

— Ого!

Меня прямо распирало от желания прочитать их тут же, во время занятия. Рука уже потянулась…

— А что вам пишут? — выкрикнул кто-то с галерки.

И тут же со всех сторон заканючили:

— Прочитайте… Ну, пожалуйста… Мы никому не скажем…

Урок грозил быть окончательно сорванным, поэтому валентинки пришлось отправить в стол, а с классом заполнять придуманную в срочном порядке таблицу. Если в голове ветер, пусть хоть руки делом занимаются. Это я и про себя тоже. Учительница, а рефлексы как у пятиклашки.

На перемене никак не могла дождаться, когда все выйдут. Наконец, закрывшись, разложила открытки перед собой. Большинство оказались вполне стандартные: яркие, обильно усыпанные блестками, голубками, сердечками и прочим разномастным амуром.

Но одна выбивалась из этого единого блестящего строя. Самодельная, из обычного цветного картона, с кроваво-красной розой на переднем листе, вырезанной, судя по толщине бумаги и просвечивающим с обратной стороны буквам, из газеты или недорогого журнала. Цветок был очень красивым, и я даже потешила себя мыслью, что отправитель пожертвовал мне свою самую любимую и дорогую сердцу картинку.

Шестым или каким иным по счету чувством я сразу поняла: эта открытка — главная. И написанное в ней — тоже самое главное. Поняла и отодвинула на край стола. Оставила на десерт.

Я читала, стараясь не торопиться, но почему-то все равно получилось быстро. Комплименты оказались самыми неожиданными.

«Мне нравится у вас учиться» неизвестный (или неизвестная?) К., подумав, усилил вставленным наверху «очень!!!». Помарка, но зато какая приятная!

В другой оказалась орфографическая ошибка, но и она вызвала умиление: «Вы — лудшая!» В конце концов, я преподаю не русский язык, чтобы огорчаться из-за такой мелочи.

«Зеленый костюм вам очень идет!» Не зря, Иринка, мы с тобой ноги по магазинам топтали!

Оказалась даже психотерапевтическая: «Когда мальчишки мешают, не обращайте внимания. Они все дураки!» Это точно от девчонки. Видно, тоже натерпелась от них, сердешная…

Настигло и пресловутое «Вы самая классная!». Правда, обошлось без привета — никаких тебе (то есть мне) фамильярностей.

Покоробила только одна. Она превосходила другие всем: размером, буйством красок и даже, кажется, плотностью блесток. Внутри оказалось целое послание: «Уважаемая Елена Константиновна! Поздравляю Вас с праздником. Я всегда стараюсь получать по Вашему предмету только пятерки. Вы очень хороший учитель. Желаю Вам здоровья, счастья и семейного благополучия. Катя Перова, 9 «Г» класс».

Не знаю, что именно в ней показалось не так. Или то, что в первую очередь девочка писала о своих оценках, а потом уже о том, какая я хорошая? То ли настолько скупой, почти официальный слог, что закралась мысль: а не под родительскую ли диктовку писалась? То ли подпись — полная, со всеми выходными данными, чтобы, не дай бог, учительница не спутала или не забыла, кто именно желал ей счастья и благополучия.

Зато толстый намек на желание получать только пятерки был виден невооруженным глазом. Катя из хронических отличниц, для которых любая другая оценка в итоговом столбце воспринимается как признак ущербности, чуть ли не инвалидности. Но, не имея особых способностей, к старшим классам такие выдыхаются, их пятерки стремительно теряют в весе, да и ставятся скорее по привычке: отличница же. Чтобы по-прежнему числиться в первых, им приходится зубрить, ходить по пятам, заискивать и старательно заглядывать в глаза: «Вы не забыли? Я вам валентиночку отправляла…»

Читала, думала, а все равно была где-то еще. Потом поняла: «самиздат» отвлекает. И вот осталась она. Та самая.

Я пододвинула открытку к себе и несколько секунд разглядывала. Тянула время, боясь разочароваться. Перевернула — сзади еле заметное, написанное карандашом: «Елочке». Почти как «на деревню дедушке»! И ведь дошло! По душе приятно скользнуло: кличка, а звучит ласково.

Наконец, открыла. Внутри не было ни дежурных типографских стишков, ни кудрявых завитушек, ни подписи — не было ничего.

Только четыре слова: «Не уходите от нас!»

Обожгло.

А разве я собираюсь уходить?!

По каким таким первичным или вторичным признакам это определили?!

Неужели мои сомнения и разочарования настолько заметны?

Или потому, что другие не смогли, испугались, не выдержали?

Но я тут при чем?

Неужели еще непонятно, что я-то и смогу, и не побоюсь, и выдержу?!

Да, уважаемые! Особенно теперь, когда выяснилось, что зеленый костюм мне идет, и вообще я самая «лудшая»!

И пусть иногда Сова разносит. А я тогда вспомню: «Когда мешают, не обращайте внимания. Они все дураки!» И все будет хорошо.

21 февраля

Промерзла насквозь. Когда шла домой, поскользнулась, и в уме проскочило: сейчас упаду, и мои заледеневшие косточки разлетятся на сотню мелких осколочков. По ним будут ходить люди, ездить машины, и не останется от уважаемой Елены Константиновны ничего, и нечего даже будет похоронить… В общем, бред на фоне обморожения мозгов.

Я-то ладно, девчонок жалко. Пришли в колготочках, многие без шапок, а стоять пришлось часа полтора. Играть роль осчастливленных народных масс. Кто еще потратит полвыходного на то, чтобы пять минут помахать флажками перед высокопоставленными гостями? А школьники и учителя — всегда готовы. Их уже и не спрашивают — посылают, и все.

Первые полчаса прошли легко. Солнышко, в расчете на которое разделись девчонки, пригревало основательно; вынужденный простой тут же заняли игрой в снежки. Но неожиданно набежали тучки, посыпалось колкое снежное крошево. Ветер нещадно бил им в лица, и терпения хватило минут на десять. Дядечки и тетечки, представлявшие славную местную администрацию, юркнули в спорткомплекс. Мы тоже решили завести детей в холл погреться, тем более что делегация задерживалась, и на какое время — неизвестно. Депутата из Москвы, объезжающего перед выборами вверенную территорию, начальство решило провезти сразу по нескольким объектам, и наш в списке значился последним.

Очень хочу верить, что, когда через несколько лет прочитаю эти записи, сама себе не поверю.

В спорткомплекс нас не пустили.

Точнее, учителям зайти разрешили, а детей охрана оттеснила. Внятно она ничего объяснить не могла, но отрезала: нельзя! Мы начали возмущаться, и на шум выплыла вельможная дама.

— Вам же сказали — можете остаться, — сделала она одолжение.

— А дети? На улице и снег, и ветер…

— …и звезд ночной полет,[6] — состроумничала та. — Сейчас зайдут, ковры затопчут. Мы что, людей через грязь поведем? Вы, когда гостей зовете, наверное, тоже убираетесь, свинарник не разводите.

— Но ведь комплекс для детей открывают, — ухватилась я за последнюю соломинку.

Дама впилась в меня взглядом:

— Вот когда откроют, тогда пусть и приходят, — отрезала она. — Вы ведете детей на ответственное мероприятие и даже не можете объяснить, как нужно одеться. Ну и учителя пошли… Наберут девчонок…

И засеменила прочь.

— А дети?!

— А что, рядом домов нет? Пусть греются в подъездах. Только не все сразу! — бросила она на ходу и скрылась за дверью.

Когда вышла на улицу, всю потряхивало. Хотелось плюнуть на всех — на эту спесивую чинушу, на пославшую сюда Сову, на депутата, из-за которого стольких людей оторвали от семей, — и уйти! И детей увести! Но учителя пофыркали, повозмущались и стали партиями отправлять ребят в ближайшие подъезды.

Раньше слышала, но не очень понимала выражение «вшивая интеллигенция». Думала: грубость, и придумали ее люди невоспитанные, вульгарные, в общем — неинтеллигентные. Сегодня убедилась: правильно придумали. Большинство только рассуждает об идеалах, а защищают эти идеалы единицы. Ну разве может нормальный учитель допустить, чтобы чистота тряпки, пусть даже толстой и красной, была важнее здоровья детей?! И чтобы те с малых лет понимали: и учителя их, и сами они — никто, и звать их никак?! Да никогда в жизни! Но все проглотили. Сопротивляться кишка тонка. И как же после этого интеллигенция не вшивая?!

Страшная мысль сейчас пришла: неужели и я стану такой же забитой и послушной? Пока еще дергаюсь, возмущаюсь, но уже ищу оправдания. Человек ко всему привыкает. Я ведь тоже никуда не ушла…

Только как после этого детям в глаза смотреть? И разве будут они уважать нас, в силу служебных обязанностей толкающих речи о свободной, независимой личности, но по жизни покорных и раболепных? Нет, странный, уродливый подвид «интеллигенция бессловесная» на это права не имеет…

Наконец все засуетились. Начальство торопливо пробежало к месту, где должен был остановиться кортеж. Ребят спешно выстроили в две шеренги: сценарием предполагалось, что гости к микрофону и красной ленточке под бурные приветствия прошествуют по живому коридору.

Минут через пять в сопровождении милиции подкатило несколько крутых джипов. Депутата плотно окружили, потом толпа разом расступилась, давая дорогу. Я его, конечно, и раньше видела, но только на фото или по телевизору. Он казался очень серьезным, важным и… не знаю, как сказать… главным, что ли.

А сегодня я в нем ничего такого не увидела. Мужик как мужик. Большой, грузный, в дорогом пальто. Еще — шея. Давно, еще в детстве, заметила: у всех начальников она имеет какое-то особое строение: упрятана в мягкую желеобразную пухлость, плавно перетекающую в гладкие щеки. Мама объяснила — это от усиленного питания. А я тогда своим детским умом удивилась: странно, у них же работа должна быть усиленной.

Депутат шел довольно быстро, и плотный шлейф из свиты местами рвался, образуя небольшие прорехи. По сторонам гость почти не смотрел, и если улыбался, то по-хозяйски снисходительно, с полным осознанием оказанной милости. Вдруг пришло сравнение: барин в поместье приехал, вот челядь по такому случаю и сбежалась, радуется — вдруг по щеке потреплет, слово ласковое скажет или даже пятак кинет.

И точно: у самой трибуны депутат подошел к приплясывающим на морозце девчонкам в ярких курточках и воодушевленно размахивающим цветными флажками. Началось общение с народом:

— Ну что, девчата, нужен вам спорткомплекс?!

— Да!.. Конечно, нужен!.. — радостно заголосили со всех сторон.

— Заигрывает, — толкнула меня в бок стоявшая рядом химичка. — Сценка на тему «Я и мой народ едины».

— А спортом заниматься будете?!

— Будем!!! — снова откликнулся дружный хор.

— Ну, если так, то открывать стоит.

И по-хозяйски кивнул мэру:

— Начинай.

Быстренько толкнули короткие, но очень правильные речи: спорт важен, дурные привычки вредны, молодежь — наше будущее, и везде ей у нас дорога. Только забыли добавить: если сумеет охрану пройти.

Я стояла сзади ребят, а чуть поодаль оказались двое мужчин. Невольно услышала и их разговор:

— Что так долго? Какие-то проблемы?

— A-а… — поморщился второй и недовольно махнул рукой.

Помолчал, посмотрел на предмет лишних ушей, настороженно глянул на меня, но, видимо не сочтя нужным взять в расчет, все-таки пожаловался:

— Заехали дом ветеранов показать. Пришли к Комарову, он там с бабкой на втором этаже… Все свои медальки нацепил, на столе чай с конфетками. А уж рассыпался… Зря ему, что ли, квартиру дали.

— Все-таки дали? — повертел головой первый то ли удивленно, то ли восхищенно. — Выбил, значит. Молодец!

— Теперь сговорчивее будет. Морока с этими пенсионерами, вечно всем недовольны, а он у них какой-никакой руководитель.

— Да, теперь ему против мэра не резон… Хотя он и раньше-то не особо вякал… Слушай, — не унимался первый, — но он же в ветеранскую программу никак не мог попасть, у него дом хороший, у всех детей квартиры…

— А у внуков — нет, — ухмыльнулся второй. — Не мог, но Сам, — он кивнул в сторону мэра, — лично указание дал. Сказал: превентивная мера.

— Ну так все в порядке. Комаров рассыпался, а он это умеет: чай — конфетки… Случилось-то что?

— Лапин приперся…

Первый аж присвистнул, что означало: названная личность была, во-первых, в местных кругах легендарной, а во-вторых, настолько беспокойной, что одно ее появление уже сулило неприятности.

Зато вызывало самый живой интерес. Вот и мужчина нетерпеливо дернул плечом:

— Ну и что опять выкинул?

— Что-что… Всучил, зараза, бумажки с подписями против сноса дач, потом понес про бюрократию, беззаконие… Видите ли, у них свидетельства на землю есть…

— А тот? — Любопытный кивнул в сторону гостя.

— Ничего, адекватный. Как обычно: разберемся, дам поручение… Хотя видно, что не очень доволен. А Сам аж покраснел: испортили обедню.

— А вы-то как Лапина просмотрели?

Второй махнул рукой:

— Да он умный стал, в подъезд не зашел, на улице поймал. А там зевак полно, не отожмешь…

— Вот кому надо было квартиру-то давать. Лапин же тоже вроде ветеран?

— Разве он без очереди возьмет! — зло фыркнул в ответ недовольный.

Они помолчали, ежась на холодном ветру.

— И что теперь с дачами? — вспомнил первый. — Участки под застройку ведь уже распределили.

— Москвич — мужик, похоже, вменяемый. Может, и обойдется. Я слышал, он…

Тут мужчин окликнули, они заторопились к машинам, и остальное я не услышала.

Но мне и это лишнее. В голове не укладывается. Ну почему, почему нельзя жить по-честному, по закону?! Почему неугомонные лапины — не норма, а исключение? Наверное, я никогда этого не пойму. Ирка подсмеивается: ты, барышня, за маминой спиной с книжками просидела. Их для удовольствия хорошо читать, а вздумаешь в эпоху демагогического капитализма по ним жить — быстро шею сломаешь.

Тогда зачем они, эти книжки? Неужели тысячи людей свой талант, горячую веру в справедливость, свое неравнодушие и саму жизнь — все это растратили впустую?! Нет, и никто меня не переубедит: настоящая книжка делает человека чище, лучше, порядочнее. Если он, конечно, умеет читать. Я не буквы имею в виду.

Люди уже лучше. Их просто надо воспитывать. Как в школе. Пусть постепенно, без рывков, восстаний и революций, но — постоянно. А в педагогике, как верно говорил наш Слава КПСС, есть один-единственный метод — собственный пример.

Потому первой по законам должна начать жить власть. Не только эти законы предлагать, разрабатывать, принимать, утверждать, дополнять, но и жить по ним. Разберись московский депутат тут же, на месте, со злосчастными участками, глядишь, и номенклатурная дама со своим ковриком когда-нибудь человеком стала бы.

Опять Ирку вспомнила. Она бы согласилась: конечно, стала. Но только если бы приказали, и деваться было б некуда. А ты, Ленка, дура, даже приказом неисправимая.

А я бы ей ответила: нет, не дура. Идеалистка.

Она: так это одно и то же…

23 февраля

Все-таки умницы у меня девчонки! Мы, конечно, с ними целую неделю втихушку сочиняли, репетировали, подарки чуть ли не за месяц заказывали, но оно того стоило: мальчишки были в шоке! И ведь никто из девчат не проболтался!

Поздравлять решили на истории, мой урок стоял вторым. Пришлось пожертвовать десять минут, но для хорошего дела не жалко. Тем более что потом никаких накладок: мальчишек мы договорились сегодня не спрашивать, а девчонки в прямом смысле подготовились и за себя, и за того парня.

Пока вручали подарки, несколько раз хохотали так, что я боялась, как бы не заявился кто из администрации. Дарили фотографии в образе «двадцать лет спустя». Фотошоп — великая вещь! Марина придумала.

Илюшка Смирнов — в мантии и магистерской шапочке — по нашей общей протекции стал великим ученым. Рубину девчонки хотели пристроить пузо и портфель с надписью «самый большой начальник». Пузо я не разрешила. Зачем портить праздник? А про начальника — никуда не денешься, мы на это обречены. Хохлов, понятно, весь ушел в мышцы. По-моему, ему пожертвовали тело Шварценеггера. Или Ван Дамма — кто ж их без головы разберет… Прагматичному Зайцеву напророчили собственный завод, Юре Морозову вручили палитру и мольберт. Неравноценно, конечно, но все остались довольны.

Интересно, через двадцать лет кто кем станет на самом деле?

24 февраля

Вчера после уроков открыла дисциплинарку — глазам не поверила. «Лажина устроила на уроке драку. Грубит учителю», — и подпись англичанки. Удивилась не насчет драки — наверное, опять начали обзывать, вот и не выдержала. Хотя в последнее время ее вроде не трогали. Я еще недавно себя похвалила: правильно сделала, что тогда, осенью, поговорила с Яковлевой.

Но чтобы грубить учителю… Может, в запале?

Не люблю, когда ругаются. Особенно девчонки. Иногда как завернут — хоть стой, хоть падай. Я поэтому и «Над пропастью во ржи» только раза с четвертого прочитала. Там все «гнусный» да «поганый». Глаз режет. Но когда дочитала, поняла, зачем это. Чтобы показать: все мы как ежики — прячем себя, свои слабости и часто больно колем, чтобы не укололи нас. И не видим друг друга настоящих. Иногда — всю жизнь.

Написала и удивилась. Получается, доброта, нежность, порядочность — это все слабости? Тогда сила в чем?

Смотря для кого. Для Рубина — в должности, для Хохлова — в кулаке, для Яковлевой — во власти.

А для меня?

Наверное, в уважении. Я бы не смогла жить, когда вслед одни проклятия. Может, мне проще, потому что женщина? Не нужно добывать, выбивать, урывать?

Ага, Сова — чудный тому пример! Ну просто тургеневская девушка!

Нет, Сова не в счет — она начальник, а начальники все мужского рода, даже если иногда по старой памяти надевают юбки. Что бы там Лиля ни говорила.

25 февраля

Ни к черту из меня педагог! Возишься с ними, носишься, а в итоге — все коту под хвост!

Сегодня начала насчет Лажиной разбираться — волосы дыбом встали! Оказывается, травить ее действительно перестали. Не без вмешательства Яковлевой, конечно, в этом я не ошиблась. Так она теперь тоже себе девочку для битья нашла! Я ее спрашиваю: как же так, ведь тебя саму унижали, забыла, как слезами умывалась? Молчит. Давлю на совесть, потом опять на жалость — молчит.

В сердцах не выдержала:

— Не надо было мне вмешиваться! Какая разница: сначала над тобой издевались, теперь ты над Куликовой. От перемены фамилии ничего не изменилось. Хотя нет: издевателей стало на одного больше. Ну что ты все молчишь?! — вспылила я.

Она подняла голову. В глазах — ни слез, ни раскаяния.

— Я больше не хочу быть слабой.

— А разве сильной можно быть только за счет других?

— А разве нет?

И ведь не дерзила, она действительно так думала! Я даже немного растерялась.

— Конечно, нет! Сила — в независимости от других. Понимаешь? Не-за-ви-си-мос-ти! — почти прокричала я. — В выборе, мнении, поступках — во всем! И плевать, что думают какие-то там… — Я попыталась найти подходящее слово, но, захлебнувшись в негодовании, так его и не нашла. Утопая, схватилась за спасительную соломинку и выдала нетленный постулат: — А независимость — это свобода!

А она только легонько пожала плечиком:

— Вот я и выбрала. Хочу как Яковлева… Чтобы с одного слова… Хочу и могу! — добавила гордо.

Будто ледяной водой окатила. Научила на свою голову! И плевала она теперь на то, что думает какая-то там училка.

Но!

В конце концов!

Тогда и мне наплевать!

Пусть делают, что хотят, и живут, как хотят!

Только предмет, только учебник!

И не слушать, не слышать, не ввязываться, не вмешиваться!

Я — свободна от них, они — от меня!

Все!

Ото всех!

Свободны!!!

27 февраля

Даже в школе заметили неладное. Но сбивчивый рассказ о моем педагогическом фиаско жалости не вызвал.

— Любишь ты по каждому пустяку заморачиваться, — разочарованно протянула Лиля, — я уж думала, твой Сережа какой крендец выкинул… Будь ты проще. Психуешь из-за всякой ерунды — и что толку? Только нервы гробишь. Всем свои мозги не вставишь, всех не перевоспитаешь — здоровья не хватит. Лажина эта на тебя наплевала, и ты на нее наплюй!

— Да не только в ней дело…

— А в ком еще? — живо откликнулась Лиля. Похоже, все-таки надеялась услышать про Сережу.

— Во всех. Ну пусть не совсем во всех, но многих… Точнее, некоторых, — сбилась я окончательно. — Понимаешь, я вроде и делаю, и говорю все правильно, а они все равно не учат…

Лиля даже подскочила:

— А ты на что рассчитывала?! Что все до единого день и ночь над твоей историей корпеть будут? С историей вместе ложиться, с историей вместе вставать?! Щас! Да ты хоть из кожи выпрыгни! Если большинство что-то с урока запомнит, а не ворон проловит — уже хорошо.

Я сидела кислая, и Лиля подступила с другой стороны:

— Скажи: ты к урокам готовилась?

— Готовилась.

— Тему объясняла?

— Объясняла.

— Хорошо объясняла?

— Только что не плясала…

— Ну и что ты еще от себя хочешь? Матерью им всем стать? Ты что, сумасшедшая? Они не сироты, у них родители есть, пусть уговаривают, заставляют — это их прямая обязанность.

Вдруг ее осенило:

— Тебе зарплату платят?

— Да…

— А деньги платят за работу. Ра-бо-ту, понимаешь? А ты возложила на себя миссию, причем невыполнимую. Но у нас, дорогая, не голливудский фильм, хеппи-энда не будет. Вот слесарь у станка отработал — пошел домой, и голова ни о чем не болит. Думаешь, будет переживать, что у него болванки из дерьмового металла?

— Нормальный — будет, — обрадовалась я такому примеру. — Дело-то общее…

— С чего это ты взяла? — отмахнулась Лиля. — У завода есть хозяин, пусть он голову себе и ломает. А то как деньги получать — в его карман, а если надо ответственность спихнуть, так сразу «вместе», «в едином порыве»… Проходили уже. Каждый должен за свою работу отвечать.

— К пуговицам претензий нет, — хмыкнула я.

— Каким пуговицам? — не поняла Лиля.

Лиля старше меня на девять лет, но, если судить по тому, что мы читали и смотрели, кажется наоборот. Пришлось объяснять:

— У Райкина миниатюра была. Пришел клиент жаловаться, что костюм плохо сшит. Ему объясняют: у нас каждый отвечает только за свою работу. Вот к пуговицам претензии есть? Тот отвечает: нет, пришиты намертво.

— И — что? — не поняла Лиля.

— Но костюм-то от этого лучше не стал. Носить его нельзя.

— А ты хочешь сесть и начать все за всех перешивать? — опять удивилась Лиля. — Думаешь, мир спасешь? Или хочешь внедрить передовую систему образования в отдельно взятой школе? Коммунизм в отдельно взятой стране тоже строили… Не дури, Ленка. Сама живи и другим дай спокойно жить!

— А если не могу?

Она обреченно — без толку говорить! — вздохнула:

— Зашьешься…

28 февраля

Шла мимо центральной библиотеки и заглянула в читальный зал посмотреть новые журналы. А в голове все сидел тот разговор с дядей Витей. Сколько раз я его прокручивала, пытаясь найти аргументы, но как-то все не складывалось.

И вдруг стукнуло: нынешний учебник он обругал, а прежние — что, лучше? Найти бы такой, да тоже ему поцитировать!

Особо не надеясь, наудачу спросила у библиотекарши какой-нибудь старый учебник. Но минут через десять она неожиданно принесла из архива порядком потрепанную книжку — «История СССР. Краткий курс» за 1955 год. Не присталинское издание, но все же.

Сразу поразила надпись на обложке: «Одобрено Всесоюзной правительственной комиссией». Вот так-то, дядя Витя! Будешь мне еще говорить про нейтральность власти!

На самом деле учебник оказался написан как раз при Сталине. Кстати, он вообще был первый при советской власти. Оказывается, до середины тридцатых историю вообще не преподавали! Заменяли обществознанием. Видно, откладывали, пока не дойдут руки до переделки ее под себя.

Правительственный контроль определил не только подход, но и объемы. Пол-учебника отвели на всю историю России с древнейших времен до начала XX века, а вторую половину — на оставшиеся 50 лет. Причем подход оказался настолько основательным, что историю революций и непосредственно СССР по нему изучали и в средней школе, и даже в армии на политзанятиях! Да, я же забыла сказать: вообще-то книжка предназначалась для четвертого класса.

Выданное мне издание было дополнено последними событиями, и теперь оно заканчивалось смертью вождя. Однако настрой оставался бодрый: «Под руководством Коммунистической партии и советского правительства трудящиеся нашей Родины уверенно идут к светлой цели — коммунизму».

Еще поразил параграф про Великую Отечественную (кстати, всего один). Ни одной фамилии полководца, даже Жукова. Только Сталин.

Но действительно шокировало вот это:

Резануло глаз. С непривычки. Теперь о русских говорить не комильфо. Дурной тон. Тем более как о выдающейся нации.

Как эту фразу расценить? Как необходимость иметь лидера даже в национальном вопросе? Или как закономерную поддержку титульной нации? Сейчас бы автора как пить дать привлекли за национализм. А тогда, поди, еще и премию дали.

И куда ж тебя, маятник, вынесет? Лишь бы совсем не сорвало…

Единственное, в чем дядя Витя оказался прав, — о простых людях писалось действительно больше. Про маршалов в войну нет ни слова, зато есть про подвиг Гастелло, Матросова, Гусейна Алиева. И вот тут-то кандидатуры точно подбирались по национальному признаку, чтобы никто не сомневался: «все советские народы, как один человек…». Ведь каждому нужен свой герой, свой пример для подражания.

А к тому, что «Владимир Ильич Ленин — этот горный орел, как его называл Сталин», даже добавить нечего…

Ну что, дядя Витя, поговорим теперь за учебник истории? Если даже тогда люди нормальными оставались, значит, не в учебнике дело. Главное — мозги к нему приложить.

Интересно, что он скажет? «А много людей нормальными оставались?» К тому же выходит, я вранье защищаю. Успокаиваю: пусть будет, ничего страшного…

Как ничего? Самое страшное в культе личности, что от личностей остаются одни культи. И учебник в заказанном на то оркестре пусть не первая скрипка, но и не десятая балалайка.

Что-то я в трех соснах запуталась.

Потому что слишком любишь спорить.

1 марта

Наконец-то весна!

Думала, не дождусь. Утром было минус десять, но это неважно. Все равно тепло скоро придет. Снег уже сахарится: днем подтаивает на солнышке, а вечером снова прихватывается морозцем, слипаясь в мелкую, жесткую крошку, похожую на толченый рафинад. Еще немножко — и, растеряв в этой неравной борьбе последние силы, разольется холодной влагой, но мерзлая земля ее не примет, и потекут, побегут первые осторожные ручейки… Грачей еще не видела, но воробьи прыгают и чирикают гораздо веселее. Их морозом тоже не обманешь.

Люблю весну.

Даже не так. Люблю предвкушение весны. Люблю за надежду, которую оно дает: все хорошее, радостное, счастливое — впереди. Впереди ломотный жар от ставшей слишком теплой одежды, радость от первого выскочившего у тропки одуванчика, раскатистые майские грозы, белоснежье цветущих садов, заслуженное отпускное безделье. Все — впереди, все — будет! И от этого ожидания — огромное желание жить, жить, жить!

Мама принесла веточку мимозы. В такое время ее трудно найти, обычно мимозу привозят к восьмому марта. А мы ставим обязательно первого.

Потому что — весна! Теперь все будет лучше и легче.

3 марта

Вот тебе и лучше… Света Климова беременна.

Обнаружилось все совершенно случайно. Она выступала за школьную команду по легкой атлетике, а тут физруку освобождение принесла. Ладно хоть ума хватило бумажку взять, другая бы до родов прыгала.

Физрук: что случилось? Та про желудок, селезенку, но как-то невнятно. А через неделю соревнования. Так он не поленился, в больницу позвонил. Все и выяснилось.

Мама говорит, в ее время девчонка из-за такого позора могла руки на себя наложить. В мое время порицание стало сдержаннее, а сейчас это и вовсе — пустяки, дело житейское.

Кому от этого повезло, так это, наверное, мне. Мысль крамольная, но объективная. Раньше бы после такого ЧП классного руководителя по инстанциям затаскали, а теперь Сова вызвала, поухала для профилактики, но даже не особо старалась. За низкие показатели и то больше от нее доставалось. Видно, и Сова понимает: школа тут бессильна. Не потянет она против всего остального. Плетью обуха не перешибешь. Тем более что плеточка наша так себе, хилая и хлипкая, зато обух — о-го-го какой! Да и руки их держат разные. Почему-то.

Срок у Светы небольшой, и родители настаивают, чтобы доучивалась до конца года. Сова их отговаривала, предлагала перевести на домашнее обучение, но те уперлись: насидится еще дома, хотела взрослой жизни — пусть получает взрослые проблемы. Думают о себе, а не о дочери. И уж тем более не о других детях. Разве нормально для девчонки, когда за партой сидит беременная подружка? Я уж молчу, о чем будет думать Хохлов.

Ладно бы думать, он еще говорить начнет. Этот не промолчит, и не надейся.

5 марта

Может быть, я много еще чего не понимаю, но сегодня несколько раз от самой себя было противно. Больше я в это не полезу.

Началось все нормально. Люди подходили, мы заполняли данные, выдавали бюллетени. Первыми потянулись пенсионеры. Интересно наблюдать: важные, дотошные, как же — такая ответственность! Для них выборы до сих пор праздник. Точнее, утренник. Мама рассказывала, как в советское время на выборы специально бежали пораньше, потому что выбрасывали какой-нибудь дефицит — шоколад, например, или сгущенку. Сейчас в магазинах есть все, но привычка ходить спозаранок у них так и осталась.

Потом пошел средний возраст. У этих все быстро, по-деловому, ничего им объяснять не надо — сами знают. Большинство тут же, на участке, отзванивались: проголосовал. Иногда наоборот. Кто-нибудь, встретив знакомых, застревал около кабинок, но спокойно поговорить не мог — то и дело звонили. Значит, начальник.

Думала, но так и не поняла: зачем нужна эта принудительная явка? Ну пришло бы не семьдесят, а сорок процентов — порог-то все равно пройден. Зато видно реальную картину. Ведь, если человек не идет на выборы, значит, он не верит, что его голос может что-то изменить. Он власти не доверяет. Саму ситуацию менять надо, отношение людей менять. Конечно, это гораздо труднее. Но ведь здоровое, сильное государство можно построить только так! Я уж не говорю про демократию… А у нас, получается, люди власти не доверяют, а власть — людям. Но ведь так быть не должно!

Около полудня Сова обзвонила нескольких учителей, чтобы те еще раз обошли квартиры.

— Ну и что, что воскресенье? Я вас зову не к себе на дачу грядки копать…

— Вы же понимаете — дело государственное…

— Милая моя, я тоже работаю…

Видимо, слабые попытки отстоять законный выходной все же были, но большинство не сопротивлялись и привычно соглашались.

Потряхивать начало после обеда. Сначала милиция вывела одного из наблюдателей Ерохина — Сова все возмущалась, что он после каждой записи лезет ее проверять. Велела ему отсесть к двери, чтобы не мешал. Тот не согласился: что я оттуда увижу? Я же наблюдатель! Имею право!

Сова вызвала дежурный наряд: вот, полюбуйтесь — провокатор, мешает работе комиссии. Мужчину увели, говорили, что в отдел, и больше он не появился, хотя в принципе был прав. Ничего он не нарушал и никому не мешал. По-моему.

Остальные наблюдатели, и до этого-то не шибко рьяные, сразу скисли и к столам уже не подходили. Так и стояли у дверей. А перед самым закрытием их начали гонять: то в приемную, то к завхозу — за нитками, за иголками, чтобы бумаги подшивать. Потом ножницы куда-то делись. Мне даже неудобно стало — взрослые люди на посылках. Предложила: схожу в кабинет, тут рядом. Так Сова меня взглядом чуть насквозь не пробуравила!

А когда вытряхнули урны, около меня на столе оказалась небольшая пачка сложенных вдвое бюллетеней. Она там в принципе не могла появиться: не могли же бумажки в урне сами друг в друга аккуратненько вложиться!

Сова стояла рядом. Я протянула ей пачку, но спросить, откуда та здесь, не успела. Сова выдернула бумаги из рук, да еще ногтем больно царапнула. И тут же, не глядя, сунула их в середину рубинской стопки. На глазах у всех! И все сделали вид, что ничего не заметили.

Я повернулась к Мадам, но она чуть качнула головой — не надо, не лезь.

— Елена Константиновна! — Это Сова. — Вы все время отвлекаетесь! Быстрее надо работать! Нам тут из-за вас что, до утра сидеть?

Я же еще и виновата!

Результаты оказались вполне предсказуемыми: победил Рубин-старший. «За» — пятьдесят пять процентов. Некрасиво, но я даже немного позлорадствовала.

Еще недели две назад как-то на перемене зашел разговор, кто пройдет в совет. Зайцев доказывал: у предпринимателей сильная команда. Денег много, строят детские площадки, остановки — что еще пиплу надо? А Яковлева: подачки люди примут — не убудет у богатеньких! — но голосовать за них не станут. Нет доверия капитализму.

Рубин-старший, конечно, не обсуждался — ясно, что пройдет. Максим сидел, слушал и вдруг выдал:

— Вы еще подеритесь. Да уж давно решили, кто пройдет, а кто нет. Хотите, угадаю, с каким процентом отец победит?

Все притихли.

Яковлева отреагировала первая:

— Ну попробуй, экстрасенс.

— При чем тут экстрасенс? Миром правит информация.

— Не звезди! Или уже передумал?

— Везде-то ты лезешь, Яковлева, — он почти обиделся. Видно, что рассчитывал на эффектный ход, а тот смазывался. — Семьдесят два процента.

— Ого!

И опять тишина.

— Точно?

— Ну плюс-минус два процента. Но вообще это тот случай, когда погрешность стремится к нулю.

А вот и не к нулю. Хотя стремление, конечно, налицо.

6 марта

Рано я вчера радовалась.

Стремление оказалось даже сильнее, чем я думала.

В пересменку забежала в учительскую за журналом; там, естественно, обсуждали вчерашние события. И вдруг мельком: «Рубин? Конечно, прошел. Семьдесят два процента».

Внутри будто что-то оборвалось.

— Евгения Петровна, вы путаете. Не семьдесят два, а пятьдесят пять.

«Англичанка» даже не задумалась:

— Ничего я не путаю. Софья Валерьевна в большую перемену заходила и говорила. Я сама слышала.

— Не может быть. Я тоже на участке была. В протоколе записано пятьдесят пять.

— Ну не знаю… Тогда сами разбирайтесь…

И презрительно надула губку: мой голос против Совы явно не тянул.

На следующей перемене ко мне зашла Мадам. Не знаю, сама или кто послал. Про Рубина она, конечно, знала. Оказывается, когда ночью документы повезли в избирательную комиссию, их не приняли. Из-за «неправильных» процентов. Отправили переделывать.

— А подписи?

— Все, кто надо, еще были на участке, а остальных, — Мадам чуть замешкалась, — решили не беспокоить.

Вот так — грубо и просто. Тогда зачем вообще кого-то беспокоить? Деньги тратить? Проще заранее каждому кандидату назначить проценты.

Нет, еще лучше: сразу назначить депутатов. Или вообще без них обойтись. Зачем телеге пятое колесо…

Я что-то такое сказала, и Мадам неожиданно вспылила:

— Ты что, действительно ничего не понимаешь? Не понимаешь, чем вся эта игра в права и свободы может кончиться? Мало бардака было в девяностые? Мало Кавказа? Пусть такой, но сейчас порядок. Или тебе революций захотелось?

Раньше она никогда так со мной не разговаривала. Я даже растерялась.

— Просто чтобы было по-честному. И если победил Ерохин, пусть он и станет депутатом. При чем тут революции?

— А ты в курсе, кто такой Ерохин? Пенсионер. Что он даст людям, кроме болтовни? За ним же, кроме обещаний, ничего нет. Значит, результаты будут минимальные, недовольство — максимальное. И это еще в лучшем случае. А Рубин — это дороги, трубы, капитальный ремонт. Понятно, ты еще молодая, от всего этого далека. Но о людях-то подумай…

— Да они уже сами подумали и проголосовали! Зачем еще что-то выдумывать?! И потом, если Ерохин станет депутатом, он тоже сможет и ремонт, и дороги… Можно подумать, Рубин из своего кармана деньги достает!

Мадам даже обрадовалась такому повороту:

— Вот именно — не из своего! А ты попробуй из чужого выбей. Поезди по министерствам, пороги пооббивай, взятки подавай… И не морщись, без них — никак! Сможет это твой праведный Ерохин?

Я решила не сдаваться:

— Но ведь если одного, другого поменять — и давать будет некому и незачем. Разве нет? Рубин, выходит, нужен, потому что умеет ловко взятки совать?

— Нет, милая, это называется «привлекать инвестиции». И повторю: не для себя — для людей. Да, есть определенные недоработки, с чем-то приходится мириться, но ведь во благо общества! А насчет всех поснимать — это, конечно, хорошо. Но чиновники приходят новые, а привычки у них остаются почему-то старые. Другие тоже воровать начнут. А прежние вроде как уже… Думаешь, Ерохин святой? А чтобы менталитет нации изменить, не годы — десятилетия нужны…

Прозвенел звонок, и Мадам, выдохнув, попыталась пошутить:

— Но жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе. Ну подумай сама, Лена… Ты же умная девушка…

А прозвучало как «полная дура»…

Наверное, ее все-таки Сова послала. Разбираться дальше насчет Рубина я не стала. Нет, Мадам меня не убедила. Хотя говорила гладко и складно. Для тех, кто хочет и готов верить, доводов она привела достаточно.

А я не хочу. У нее получается, что добро должно прийти через зло. А так не должно быть. Не тот случай, когда ложь во благо или кровь во спасение. И насчет менталитета: если не пытаться, то он, конечно, не изменится. И почему все обязательно воры? Выходит, и я такая, выпади случай? Но я в начальники и не лезу…

И к Сове не пойду. Ощущение, будто с головой окунули в помойное ведро и выставили на всеобщее обозрение. Во всей этой склизкой мерзости, которая течет, облипает, засыхает толстой коркой и страшно воняет… Не хочу опять в ведро.

А самое гадкое, что все от этой дряни отплевываются, но делают вид, будто во рту была конфетка.

8 марта

Целый день ждала сюрприза. Сережа опять в отъезде, но не мог же он оставить меня без подарка! Разбаловал, а к хорошему быстро привыкаешь. Видимо, очень сильно ждала, потому что сюрприза получила целых два.

Первый преподнесла мама. Не совсем она, но… Хорошо, напишу по порядку.

В дверь позвонили, когда мы с мамой еще завтракали. Я в нетерпении моментально выскочила в прихожую, но за дверью оказался вовсе не посыльный с цветами и даже не почтальон с телеграммкой в милой открытке. Точнее, цветы присутствовали, но ко мне они не имели ни малейшего отношения: на пороге при полном параде стоял Леонид Петрович.

В последнее время он к нам зачастил, и что-то мне подсказывает — чаще, чем того требуют командировки. Он, в общем-то, неплохой. Не пьет, не курит; хоть и не при большой, но должности — из тех, кого называют «положительными мужчинами».

Но как-то все у них с мамой слишком уж тихо, спокойно: то украдкой ручку ей погладит, то за плечико приобнимет… Понятно, что не дети, не шестнадцать лет, но ведь и не старички! Я с Сережкой наговориться не могу, а они сидят, друг на друга посматривают и чай пьют.

Необычное ощущение — завтракать в мужской компании. Как-то я от него отвыкла. Точнее, никогда и не привыкала. Днем или вечером многие бывают, но утром дома только свои. А своих мужчин у нас нет.

— Может, сходим сегодня в ресторан? А, девушки? Посидим втроем, по-семейному, — словно прочитал он мои мысли.

«По-семейному!» Я чуть не поперхнулась. Вот тебе и тихушники! Я-то думала у них одни ахи-вздохи, а у них уже все сладилось!

Я посмотрела на маму, но она засуетилась, убирая со стола посуду и старательно отводя глаза. Ясно: не давит, хочет, чтобы я сама решила.

— У меня на вечер планов вроде не было, — сказала я неопределенно, на всякий случай оставляя отходные пути свободными.

— Вот и замечательно! — Согласие мамы Леониду Петровичу, похоже, не требовалось.

— А у вас, смотрю, планы не только на вечер, — ляпнула я довольно грубо.

На несколько секунд на кухне повисла нехорошая тишина. Спас знакомый стук в дверь. Не дотягивающаяся до звонка Лина привычно выбивала звонкую дробь: тук, тук, тук-тук-тук. Я бросилась к двери со скоростью убегавшего с места преступления нашкодившего котенка. Распахнула дверь и увидела у ног Лины большую коробку, перевязанную пышным алым бантом.

— Вот. — Лина торжественно плюхнула увесистую картонку на диван. — Мама сказала, это — послушным дочкам! Мне и тебе. Я сама открою! — торопливо добавила она, строго погрозив пальчиком.

Внутри оказался смешной, в ярком полосатом колпачке и синей курточке Буратино. В руке, как и положено, он держал пластмассовый ключик, на утреннем солнце блестевший краской совсем как золотой.

— Это мой друг, — сразу заявила Лина, крепко обнимая куклу. — Самый-самый лучший.

Я заглянула в коробку, там было пусто.

— А мне-е-е? — разочарованно протянула я. Тоже мне, великовозрастное дитятко. А нечего было обещать.

Лина отняла игрушку от груди, и в кармашке курточки мы увидели записку.

На этот раз поиски были скорыми: маленькая бархатная коробочка обнаружилась в кармашке Буратиновых штанишек. Сердце мое екнуло, как екнуло бы оно у каждой, увидевшей эту заветную и столь желанную девичьему сердцу вещицу. Мама ахнула, а Линушка радостно захлопала в ладоши, предвкушая очередной сюрприз.

На белом атласе лежал еще один ключик. Намного меньше первого, но зато действительно золотой. Прикрепленный к маленькому картонному сердечку, он означал совершенно очевидное: оно — твое. Владей.

Я растерялась. Рядом сидели только мама и Лина, которая вряд ли что-то поняла, но меня смутило даже их присутствие. Потому что признания в любви надо получать не прилюдно. Они не терпят лишних взглядов и ушей. Как там у Шекспира?

С классиком не поспоришь. Тоже терпеть не могу публичных объяснений. В них, демонстративных и показушных, больше любви к себе: вот я какой! а я еще и так могу! ай да молодец!

Зануда ты, Ленка, неблагодарная. Тебе дарят, а ты еще выделываешься. Тень на плетень наводишь.

Неправда, я благодарная, просто говорю свое мнение.

Так вот, это тот самый случай, когда оно действительно никого не интересует. Даже тебя саму. Кстати, почему бы, собственно, с Шекспиром и не поспорить? Типичная философия обленившегося мужа. За которую ты — не отпирайся! — держалась просто потому, что признаниями не избалована. Теперь от нее отвыкай.

11 марта

Приколола брошку на пиджак и весь день косилась — не потеряла ли? Лиля сразу поняла, от кого подарок.

— Ключик, значит, подбирает. Или уже… подобрал?

Ее многозначительное хихиканье покоробило.

— Вечно ты… — запнулась я и неожиданно сгрубила: — Лучше к своему мужу ключ подбери, желательно гаечный. А то приедет, опять будешь по соседям бегать, милицию вызывать.

А нечего вечно свой нос в чужие дела совать!

— Смотри как завелась, — продолжила подначивать Лиля, не обращая на мой выпад совершенно никакого внимания. — А что отбрыкиваться-то? Серега у тебя парень видный, а уж какой заботливый… Если самой не нужен, только шепни, мы его быстро к рукам приберем. Ну не я, так Наташка, она у нас девушка незамужняя. Правильно говорю? — толкнула она в бок вдруг покрасневшую Наташу.

Щас, держите карман шире.

Но дома ключик от лацкана отцепила. Мне теперь казалось, что каждый, увидев его, тоже будет — пусть и мысленно — хмыкать: «Или уже… подобрал?» Пачкать его любопытными взглядами, грязными мыслями. Пусть лучше дома лежит.

Пока вертела брошь в руках, сделала маленькое открытие. И опять не очень приятное.

Когда я еще не ходила в школу, любимым моим развлечением было сесть у старенькой радиолы и поставить пластинку с какой-нибудь сказкой. Я забиралась в кресло, довольно просиженное и напоминавшее большое птичье гнездо. Пряталась в его уютном тепле, укутываясь в мамин пуховый платок, и в который раз слушала историю про глупого голого короля, ловкого Чиполлино, веселых бременских музыкантов. Игла мерно отскрипывала круг за кругом, но иногда нетерпеливо перескакивала бороздки или вовсе строптиво съезжала к центру. Тогда я привставала, на мгновение выныривая из нежного, нагретого тепла, быстро ее поправляла, и чуть хрипловатые голоса опять уносили туда, в яркий мир удивительных историй…

В продолжение «птичьей» темы: любимой моей сказкой был не «Аленький цветочек» и даже не «Золушка», а «Гадкий утенок». Потому как про первых двух девиц сразу было понятно, что писаные красавицы, пусть даже сначала и не в царских нарядах. У утенка своя история: невзрачный, никто в его сторону даже не смотрел, и вдруг — великолепный, гордый, свободный. В один миг, просто потому, что время пришло. Я была слишком мала, чтобы понимать, красива я или нет. Но сказка гарантировала: будешь обязательно. И я ей верила. За эту веру и любила.

Среди прочих пластинок в стопке лежал большой белый конверт, на котором красовался длинноносый мальчишка. Я редко ставила «Золотой ключик», потому что совершенно не понимала финала. Я представляла, что за старым холстом окажется волшебная палочка, сидящий в лампе джинн или, на худой конец, сундук с золотом. Но вместо этого понятного и вполне себе практичного счастья случалось совершенно другое: куклы попадали в счастливую страну под названием СССР. Хоть и рожденная в Союзе, я плохо понимала, чему тут особо радоваться: детство мое пришлось на голодные девяностые. Вот если бы Буратино привел друзей в страну, из которой на мамину работу присылали вкусные, упакованные маленькими отдельными дольками шоколадки, — тогда понятно. Но когда я спрашивала ее название, мама, пряча глаза, говорила непонятное и странное: «Гуманитарная помощь». На вопрос где это, отвечала коротко: «Далеко», — но точных координат не выдавала. Предположение, что мама чего-то не знает, было недопустимым, и в конце концов я решила, что счастливая страна где-то в Африке. Там же пустыни, вот и затерялась.

Позже я прочитала книжку, и все встало на свои места. По версии Алексея Толстого, человека вполне практичного и разумного, награда Буратино предполагалась действительно материальная: в каморке был спрятан восхитительный кукольный театр. Теперь куклы могли сами ставить представления, а злой эксплуататор Карабас Барабас оставался ни с чем. (Рука почти замахнулась написать «с носом». Вроде в тему лучше не придумаешь, а получилась бы абсолютная глупость. Где-то слышала, что «носом» раньше называли подарок или взятку. Не приняли у человека «нос», значит, отказали, не помогли. Тот случай, когда представляем одно, хотя нужно совершенно другое. Обман образа.)

А еще через несколько лет в руки попала другая книжка — Карло Коллоди. Опять увидев на обложке длинноносого хулигана, я уже хотела отложить ее в сторону, как вдруг взыграл спортивный интерес: а в чем, собственно, отличие? Чтобы Пиноккио переименовать в Буратино, одного желания мало. У них судьбы должны быть разные.

Прочитала. Действительно разные. Нет, приключения-то похожи, но вот опять финал… Пиноккио в конце концов перевоспитался и стал настоящим, а не деревянным мальчишкой. Получил не свободу, не вид на жительство, а нечто более ценное — он стал человеком.

И вот сегодня неожиданно поняла: удивительное дело! Была весьма поучительная сказка, а ее взяли и переделали под себя. Сделали такой, как хочется. Превратили в идеологию.

На секунду представила, что было бы, если бы нынешние борзописцы добрались до классики.

Ленка, опять тебя понесло.

Ну дай пофантазировать!

Чичиков бы однозначно стал олигархом, Катюша Маслова — звездой шансона, а Анна Каренина сына выкрала, увезла его за границу, мужа засудила бы, а вместо Вронского нашла себе девушку.

Не дай бог!

Ну что, полегчало? Фантазерка, блин…

15 марта

Вчера в школе произошло ЧП: математичка ударила на уроке ученика. Не знаю уж, в первый раз или нет, но сегодня утром отец прибежал к директору со скандалом. Срочно вызвали сначала Розу, потом «пострадавшего». Папаша целый час на всю школу орал: ребенка избили! до министра дойду! под суд отдам!

Подробности стали известны благодаря всезнающей секретарше Риточке:

— Да из-за ерунды сцепились. Мальчишка на уроке играл в телефон. Роза раз сказала «убери», второй… Потом подошла, хотела забрать. Тот давай хамить: свой пора иметь. Ах да, у вас же зарплата не позволяет… Ну Роза и взвилась: дневник на стол, завтра в школу с родителями! Тот, естественно, ни в какую. Слово за слово, она за портфель — хотела дневник достать. Тот тоже за него ухватился. В общем, хлопнула она его по рукам и, видимо, от души. Мальчишка в крик: не имеете права! И сегодня в школу с родителем. Просила — получай… Директор сначала попытался заступиться. Стал папашке объяснять: нельзя в школу телефон, отвлекает и учебному процессу мешает. Тот опять орать, уже на директора стал наезжать: я должен в любой момент знать, что с ребенком все в порядке! Надо еще проверить, как у вас охрана работает, наверняка кто угодно шляется! Да вы даже в классе детям безопасность обеспечить не можете! Директор на попятную, еле уговорил никуда дальше не жаловаться… Роза? Извинилась. Ясно дело, не хотела, да кто ее спрашивал…

На большой перемене случайно столкнулась с Розой в учительской. Мы иногда перекидываемся парой слов: параллели и предметы у нас разные, но пришли вместе, она тоже из новеньких. Роза и раньше иногда жаловалась на дисциплину, но до скандалов или администрации дело не доходило. Если только классной скажет, так это обычное дело.

Сегодня ей было не до разговоров. Всю потряхивало, глаза на мокром месте.

— Ты как, в порядке?

— Ничего…

А у самой губы дрожат, и я уже пожалела, что не прошла мимо. Человеку надо успокоиться, а тут я со своим эгоизмом. Как же, я добрая, обязана посочувствовать. А человеку целый день в стрессе каково? Ей еще уроки вести, домой ведь никто не отпустит.

— Уйду я, Лен… Не могу больше… Не хочу…

Жалко ее. Нервы учителю нужны стальные, обычные человеческие не выдерживают.

Уже после уроков Наташа в коридоре кивнула на плюгавенького, от горшка два вершка, пацана:

— Вон, в серой рубашке.

— Этот?! — не поверила я.

Я представляла убогого умом амбала или, наоборот, мажорика вроде Рубина, а тут какая-то мелочь пузатая…

— Зимой Лилю у них заменяла. Сначала тоже доставал, а однажды с текстом работали, он пару раз ответил, я ему четверку поставила. И ты знаешь — как подменили! Сидел, слушал, даже других одергивал, чтоб не мешали. Но история все-таки действительно не алгебра, да и на замене я была недолго…

По Наташиной логике, Розе, выходит, не с учеником, а с предметом не повезло. Слишком уж просто. Танюша вон тоже математик, но на уроках тишь да гладь.

Лиля, услышав новость, только фыркнула:

— Нашли о чем переживать! Ну стукнула пакостника, так ему и надо. По-хорошему, так отец сам должен был сыночку по заднице вложить за то, что на уроке бездельничал, а он ябедничать побежал.

Последнее время замечаю, что мне все труднее с ней не соглашаться.

— Раньше вообще на горох ставили, — продолжала она. — Потому и родителей чтили, и учителей уважали. Ты классику почитай. У Макаренко сначала тоже дисциплины не было, а пару раз ученику по морде съездил — и все стало замечательно. Силе всегда уважение и почет. А если Макаренко можно, то нам тогда фигли выпендриваться…

Дома первым делом нашла «Педагогическую поэму». Читала ее, конечно, но еще на первом курсе. Давно убедилась: отвлеченное чтение имеет очень низкий КПД. А вот прикладной интерес заставляет и понимать, и запоминать по максимуму.

Про драку — почти сразу, на первых страницах:

Вот! «Если не овладею»! Но ведь он же овладел! А почему? Потому что хотел! И Наташа к этому хулигану подход нашла.

Макаренко воспринимал рукоприкладство как исключение, а не правило. И потом, он имел дело с малолетними преступниками, а мы — с обычными школьниками.

Лилька бы хмыкнула: тоже мне, разница…

А вот тебе, дорогая, его ответ насчет силы, которой уважение и почет.

Только Рубину плевать, что на него кто-то много работает. Точнее, он считает это нормальным, само собой разумеющимся, но его самого ни к чему не обязывающим. Пусть, мол, корячатся. Выходит, он не человек? Так поймет ли он в другом человеческое, неформальное? Это важное обстоятельство. От него надо плясать.

Нет, Рубин не поймет. Ударить такого — значит подписать себе приговор. Что же получается? Нужно заранее решить: этого можно приложить, а этого — не смей? А приложить больше всего хочется именно того, кого нельзя.

Но в главном Лиля права: как-то наказывать надо! Пусть не физически, но работой, ограничением, оценкой — чем угодно. Это аксиома. Только брать ее в расчет никто не хочет. Перевалили все на учителей, пусть выкручиваются как знают.

Они и выкручиваются. Большинство молчит и терпит. Роза не вытерпела, вот и получила. Зяблик кричит. Мадам давит на слабые места. Вобла прикрывает и выгораживает, зарабатывая дешевый авторитет. Лиля из всего только и усвоила, что «чистота педагогических рук — дело второстепенное». Она вопросом «ударить — не ударить» мучиться не будет.

А я? Если честно?

Умом понимаю — бить нельзя, но все чаще ловлю себя на мысли: хочется. Иногда — очень.

16 марта

Думали, Роза в сердцах сказала об уходе, а она действительно подала заявление. Сова настаивала, чтобы Роза доработала до конца года, но та — ни в какую. Та же Риточка, заглянув в учительскую, доложила: Сова полчаса уговаривала. Обещала на следующий год пятые классы дать, часов побольше.

— Говорит, все улажено, конфликт исчерпан, с чего увольняться? Я тоже думаю: зачем тогда надо было унижаться, извиняться? А теперь чего уж…

— Извиниться — одно, а работать после этого — другое, — вздохнула Наташа.

Вот и Роза: больничный возьму, с собой что-нибудь сделаю, но в школу после весенних каникул не выйду. Пришлось директору заявление подписать.

— А что хотели? — не выдержала я. — Руки связаны: двойки не ставь, отчислить или на второй год оставить и думать не смей. Сказать тоже ничего нельзя — ни детям, ни родителям…

— Ноги-то свободны. Кандалы не висят, — хохотнула Риточка.

— Вот только и остается бежать…

— А часы кому отдадут? — перебила меня математичка с пышным гнездом на голове. Прическа, модная в семидесятые, теперь выглядела смешно и нелепо, но хозяйке казалось, что она ее молодит. Все время забываю, как эту учительницу зовут. Наверное, потому, что достаточно сказать «ну такая… с начесом», и все понимают, о ком речь.

— Разделят, наверное… — рассеянно заметила заполнявшая журнал Танюша.

— Вы сколько будете брать? — поинтересовалось «гнездо» с деловитостью советской домохозяйки, стоящей в очереди за дефицитом.

— Нет-нет, — испуганно откликнулась Танюша. — У меня пятиклашки, с ними и так возни полно, запускать никак нельзя…

— А я бы полставочки взяла. Не в восьмых, конечно, в шестых.

— У вас, по-моему, выпускные классы, — припомнила Танюша.

— Да, но не одиннадцатые же, девятые, — пожало плечами «гнездо». — Поэтому и хочу маленьких взять. С ними не работа — отдых. Азбуку-то что не преподавать! — ухмыльнулась она.

Танюша чуть заметно поморщилась — в ее огород камушек! — но промолчала.

— А может, новенького кого примут? — с надеждой спросил физрук.

— Вам бы, Денис Николаевич, все новеньких да молоденьких, — съехидничала Лиля.

— Я сказал «новенького», — огрызнулся тот. — Хоть бы еще один мужик пришел, что ли…

— Ага, так мужики в школу и бросились. Им семью кормить надо.

— А я что, не кормлю? — обиделся Дрын, свою кличку получивший за немалый рост при малом весе. — Между прочим, у меня товарищ на заводе мастером работает, меньше получает.

— Только не забудьте добавить, что у вас почти две ставки и что в прошлом году вы на категорию защитились, — не унималась Лиля.

Она еще не все знает. Мадам искала место пристроить одного из своих родственных оболтусов, я ей: у нас же в школе дворника нет. Она и проговорилась: дворником у нас трудовик с физруком числятся. Так что, дорогой Дрын, еще полставки примите в зачет.

— Да при чем тут зарплата! — встряла в разговор Зяблик. — Мужики — народ нежный. Охота им сопли малолеткам подтирать! Им надо, чтобы слушались, по струнке ходили. А нет — сразу в лоб или подзатыльник. Будут они убеждать, уговаривать — щас! На нас, слабых женщин, свалили…

Нашлась слабенькая! Убеждает она… До сих пор, как ее встречу, на смех пробивает — птеродактилей вспоминаю. Я тогда постеснялась к ней подойти, и правильно сделала. Оказывается, прекрасно Зяблик знала, и что дети ее специально вопросами валят, и что смеются над ней. В свою пользу развернула: зато книжки умные читают. А что самой их иногда открывать надо, не сообразила.

— Как же я с вами, Денис Николаевич, согласна, — громко, во все свои немалые легкие, вздохнула Вобла. — Женский коллектив — это же сплошные интриги. Лично меня в школе только работа с детьми и держит, иначе дня бы не осталась. А все от чего? От зависти. Не могут простить, что других и начальство хвалит, и дети любят, и родители уважают. И мужчины вниманием не обделяют, — добавила она, бросив на физрука игривый взгляд.

Вобла готовилась продолжить самохвальную оду, но тут ее куда-то срочно вызвали, и она ушла — неохотно, с откровенным сожалением, что интересный разговор пройдет мимо ушей.

— Да в школе кто угодно может работать! — горячился тем временем физрук. — Того же мастера с завода подучить, ну пусть курсы пройдет — вот вам и трудовик!

— Хорошо, тогда швей немного подучить и — к операционному столу, — парировала Танюша.

— Не передергивайте. Вы же сами знаете, что пединституты ничего не дают.

Мне показалось, что на пару секунд Танюша потеряла дар речи.

— Может, их вообще позакрывать? — спросила она строго, словно у ученика, сказавшего глупость и уже от одного ее тона обязанного об этом догадаться и исправиться.

Дрын не исправился, но и поперек не пошел.

— Опять передергиваете… — обиделся он.

— А почему бы и нет? — влезла в разговор Лиля. Догадываться было не в ее характере. — Что за них держаться? Может, Татьяна Павловна, в ваше время пединституты что-то и давали, но сейчас там одна теоретическая трескотня. Вот тебе лично институт что дал? — неожиданно насела она на меня.

Ответить я не успела, да и, честно сказать, не сообразила, что.

— Значит, обучение нужно сделать качественнее, но не подменять его курсом молодого бойца, — не уступала Танюша.

— Опять реформы, модернизация… — поморщился физрук, ободренный Лилиной поддержкой.

— Во-первых, обучение приблизить к практике, — в отличие от меня, Танюша всегда знала, что ответить. — У нас же парадокс получается: педагогике учат те, кто сам в школе никогда не работал! Вы можете представить, чтобы будущих хирургов учил человек, который операционную только в кино видел?

— Правильно! Проработал десять лет в школе — можешь идти в институт. А если на собственной шкуре ничего не испытал, значит, и сказать тебе нечего. И нечего словоблудием заниматься! — обрадованно подхватила я.

— Во-вторых, учебу сделать интересной, — продолжила Танюша. — Ко мне девочки на практику приходили, я у них лекции посмотрела. Сплошная, извините, нудятина. И учебники по педагогике откроешь — умных слов много, а толку мало.

Сразу вспомнились наши педсоветы. То же самое. Я сначала даже честно пыталась слушать. Но все слова ученые-преученые, а через полчаса спроси, о чем человек говорил, — не вспомнишь. Да его самого спроси — тот же результат. Наверное, многим кажется, что если они будут говорить просто, то все посчитают их дураками. Странно получается: хотят казаться умными, а поступают глупо.

— В-третьих, студентов принимать меньше, а отсев вести жестче. Ведь до смешного доходит: девочка читать-писать толком не умеет, а идет в учителя.

— Потому что на юриста или экономиста у папки с мамкой денежек не хватило, — вставила Лиля.

— Да, — согласилась Танюша, — но школе-то такая зачем нужна? Чему она научит, если сама Австрию с Австралией путает?

Я иногда думаю: и почему Танюша не в министерстве? Голова светлая и мысли светлые.

А Розу жалко. Но ее можно понять: трудно работать, когда тобой открыто помыкают. Я бы не смогла.

19 марта

Называется, за что боролись — на то и напоролись.

С Климовой сегодня случилась истерика, пришлось отправить в медпункт. На перемене кто-то засунул ей в сумку двух кукол. Длинноногих, типа Кена и Барби. Она их вытащила — у одной в известном месте гвоздь, а у другой — от этого самого гвоздя дыра.

Мерзость. А как виновных накажешь? Я не про тех, кто кукол подложил, их найти несложно. Но я и не искала. Потому что все виноваты. Пакостники — унизили. Родители — не оградили. Сова — не настояла. Я — не уговорила.

— Родаки Светку замордовали, каждый день ревет.

Яковлева знает, они в одном доме живут. Да, родители там непробиваемые. Приличная семья, а тут такой конфуз. Пока не отомстят ей за свое унижение, не успокоятся. Боюсь только, что, когда успокоятся, им Света начнет мстить.

А на домашнее обучение я ее теперь обязательно переведу. Что бы там родители ни говорили.

24 марта

Сережа решил поступать на экономический. Говорит, деньги надо уметь контролировать, иначе всю жизнь будешь работать на чужой карман, а уже пора квартирой обзаводиться, хозяйством обрастать… Вспомнил, что Иринка в риелторах:

— Надо ее попросить, пусть варианты присматривает.

А сам все так хитренько на меня поглядывал. И я молчала, будто ничего не понимаю. Ну не признаваться же ему, в самом деле, что я уже и обои в гостиную выбрала, и кухонный гарнитур!

Насчет образования он, конечно, прав. Я вот Ирку сколько раз уговаривала: поступай, учись, карьеру сделаешь. А она все отмахивалась:

— Слышала мудрость: многие знания — многие печали? И зачем они мне? Ты от своей образованности много имеешь? Два рубля и три копейки. Ах да, еще кучу проблем! А моя работа и кормит сладко, и лишних корочек не требует. У риелторов, знаешь ли, свои университеты…

Никаких страшных секретов она не раскрывала, но не однажды повторяла:

— Если вдруг решите продавать или меняться — запомни: только через меня. Вы ведь с мамой интеллигентки, — добавляла она с легкой язвицой.

Я подсмеивалась:

— А то что? Без штанов останемся? Жалко, у меня их аж три пары: серые, белые и синие — помнишь, летом вместе покупали? Хорошенькие такие, со стразиками.

Ирка обижалась:

— Шути-шути… Штаны — единственное, что у вас останется.

Как любой профессионал она жаждала осознания важности и ответственности своей работы. Но операции с недвижимостью нам с мамой в ближайшие лет двести не грозили, и разговор быстро переключался на менее драматичные темы, нежели бездомная жизнь в синих штанах, пусть даже и со стразами.

Одно плохо: свободного времени у Сережи из-за этих вечных командировок и так мало, а будет еще меньше.

Эгоистка ты, Ленка. Думаешь только о себе.

Неправда. Я думаю о нас.

26 марта

Достали эти тесты! Если так и дальше пойдет, то скоро по ним не только оценивать, но и объяснять придется! Раньше говорили «подготовить» к экзамену, а теперь — «натаскать». Словно речь о собачьих рефлексах.

В конце концов решила выяснить, откуда у этой заразы ноги растут. Кое-что нашла в институтских лекциях, а сегодня специально сходила в школьную библиотеку, поискала в Интернете.

Оказывается, первые тесты появились еще в конце XIX века. Одно существенное «но»: выполняли их не коллективно, а в одиночку и безо всяких подсказок. Потом чуть доработали, и в начале XX века появился знаменитый тест на IQ. Тесты мгновенно стали популярными — кому же не хочется здесь и сейчас, при свидетелях, доказать, что он умен или даже гениален?!

Но любое свое изобретение человечество, как известно, обращает в оружие. В случае с тестами — в буквальном смысле. Когда США вступили в Первую мировую, стало необходимо срочно распределить рекрутов в различные службы. Нашли специалиста, дали ему задание и — пожалте работу принимать! Тест он составил аж в двух вариантах: «Альфа» — для тех, кто знает английский, и «Бета» — для тех, кто его не знает, то есть неграмотных и иностранцев. Полуторамиллионную армию раскидали на раз.

После столь удачной модернизации тесты стали оружием массового поражения. Теперь их мог пройти всякий, потому что и провести — тоже всякий.

(А я все думала: откуда у наших тестов такая убогость? Похоже, это те самые, вековой давности, причем варианта «Бета»! Но оружием они теперь стали не просто массовым, а психотронным. Тело после их применения остается, а мозги совсем не работают.)

В СССР тесты появились в модернистские двадцатые, расцвета достигли в начале тридцатых, но уже к середине десятилетия оказались в жесткой опале. Вместе с педологией, которая их активно использовала и пропагандировала.

Кто его знает, может, сложись история чуть иначе, и я называлась бы по-другому — не педагог, а педолог. Бррр! Неприятное, скользкое слово, почти как «подлог».

А ведь в самую точку! После революции что только вместо педагогики не подкладывали! Ввели эту самую педологию — смесь педагогики, психологии, биологии и чего-то там еще. Девиз: комплексный подход. Долго бродила в Интернете, но так и не смогла найти первоисточник, чтобы самой понять, что именно оказалось не так в педологическом королевстве. На сайтах только готовые оценки, и, подозреваю, людей, которые саму теорию и не читали. Но привычно и пылко осуждали.

В конце концов нашла тех, кто и жил в то время, и у педагогов до сих пор в авторитете. У Чуковского есть книжка, называется «От двух до пяти». Всегда думала, что в ней собраны смешные детские выражения — и только. А в ней и про то, как писались известные стихи, и как цензоры выставляли запреты по любому из пальца высосанному поводу. Например, в «Крокодиле» они сумели разглядеть намек на мятеж генерала Корнилова. Не остановило даже то, что сие выступление произошло только через год после написания стишка! В «Цокотухе» прокол случился в виде рифмы «а жуки рогатые, мужики богатые». Вы что же, уважаемый автор, поддерживаете кулачество?

У каждого времени свои маразмы. Разница в одном: прежние очевидны и смешны уже для всех, а нынешние — для всех, кроме людей, которые эти маразмы порождают и отстаивают. То есть кроме начальников и чинуш.

Давно вертится в голове сравнение: у других глупость — сорняк, а у нас — культурное растение. Потому что слаще ее ничего не ели, что ли? Нормальные люди глупость выпалывают, а мы возделываем, поливаем и окучиваем с любовью и воодушевлением. Она и разрастается, множится, причем всеми возможными способами — отводками, усами, семенами… Глупость неприхотлива, ей подходят любые почвы. Да что там! Если надо, воздушные корни выпустит, зависнет, но выживет. Ну а уж если почвы удобрить «научными теориями», «авторитетным мнением» или «возмущением народа», вымахает такая дура, что придется десятилетия выкорчевывать из сознания.

Да, я же начала про педологию. Так вот, Чуковский сам был ее категорическим противником, а в своей книжке цитирует еще и Макаренко, который писал:

Но ведь опять только субъективное мнение, ничего конкретного.

Точно одно: педологическая теория, официально запрещенная еще в середине 30-х, канула в Лету. Но кое-какие ее останки всплыли. Я про тесты.

А вот макаренковская фраза актуальна абсолютно. Стоит чуть-чуть подновить начало — «я честно старалась разобраться в нынешней школьной реформе» — и тогда подпишусь под каждым сказанным восемьдесят лет назад словом. И про вредительство, и про насмешку, и про все остальное.

3 апреля

В учительской с утра обсуждали субботнее ДТП. Уже в сумерках на выезде из города, прямо на пешеходном переходе у Анны Николаевны — учительницы начальных классов — сбили мужа. Насмерть. Водитель джипа перед знаком даже не сбавил скорость: окраина, рабочий день кончился, людей мало — зачем напрягаться? Тем более что он к этому особо не привык, как-никак главврач города.

Алкоголя ни у погибшего работяги (как ни старались), ни у сановного водителя (естественно) не нашли. Зато начали твориться другие чудеса: той же ночью с перехода в неизвестном направлении исчезли знаки.

Следователь сделал перед родственниками круглые глаза: а что, знаки разве стояли? В протоколе о них ничего не сказано. Скорее всего, их как раз перед ДТП сняли. А ваш муж этого не заметил, получается, переходил дорогу в неположенном месте. Сам виноват. Нет, протокол не я составлял. Да, обязательно разберемся, сделаем запрос, но придется подождать. Не беспокойтесь, начальник уже взял ваше дело под личный контроль…

Ну а дальше начался чистой воды фарс. Сын Анны Николаевны срочно переворошил всю родню и в краевом центре нашел-таки дядюшку в немалом милицейском чине. По крови они седьмая вода на прокисшем киселе, зато родом из одной деревни. По счастью, дядюшка ностальгические воспоминания чтил, да и вообще был уже в том возрасте и на том положении, когда делать добрые дела и хочется, и не особо напрягает.

Он куда-то позвонил, и тут же нашедшиеся знаки были спешно водружены на законное место. С объяснениями к родным приехал сам местный милицейский начальник: извините, недоразумение вышло. Да, знаки увезли на базу, но (конечно!) уже после аварии — решили их срочно подновить и покрасить. В целях профилактики ДТП. И кто вам сказал, что в протоколе про знаки и пешеходный переход ничего нет? Чушь полная! Следователь? Я лично разберусь. Возьму дело под личный контроль…

А сегодня муж нашей географички проезжал мимо — знаки действительно вернули. Те самые, старые. Только столбики покрасили, причем уже на месте, рядом вся земля забрызгана краской. Тогда зачем на базу увозили? Да еще ночью? Вопросы по нынешним временам риторические. Их и не задают.

После начальника срочно наведался главврач, деньги предлагал. Говорят, приличные. Анна Николаевна вообще-то тихая, да и от ее сына такой прыти в школе никто не ожидал: лет девять или десять как выпустился, многие учителя его помнят. Вобла все верещала: долго бодаться — кишка тонка, дядюшка возиться не будет, так что брали бы, пока предлагают, дело все равно прикроют. Начальство главврач обслуживает по высшему разряду, и с чего вдруг устраивать ему образцово-показательную порку?

— Там, — многозначительно тыкала Вобла толстым пальцем вверх, — своих на таких мелочах не сдают.

Как же мне надоели эти разговоры про «своих»! То Рубин, то Вобла…

Кого же, выходит, надо задавить, чтобы следствие велось по закону?

Самое гадкое: все Воблу слышали, слушали, но почти никто не возражал. Наташа попыталась было: можно попробовать обратиться в газету или в прокуратуру. Вобла ее на смех подняла: местные все у администрации на прикорме, а высоко плевать станешь — своей же слюной и захлебнешься.

И опять все молчали. Я — тоже. Надоело по каждому поводу спорить. Надоело по рукам получать. То от Воблы, то от Совы. А Лажина совсем добила.

Только на душе после такого молчания погано. Плохо у меня получается ничего не видеть, ничего не замечать. Не получается быть свободной…

Когда шли в кабинет, Наташа еще кипела:

— Эх, надо было ее при всех спросить: а вы сами, Вера Борисовна, если бы у вас муж или сын погиб, деньги взяли?

Смысл спрашивать, будто есть варианты? Только чтобы публично в мерзости уличить. Так ей на чужое мнение плевать.

Да и остальным безразлично. Если только от скуки поболтать.

6 апреля

Услышала анекдот. Старый, наверное, но мне понравился.

Учитель видит в коридоре курящего ученика. Тот, вместо того чтобы спрятать сигарету, стоит и как ни в чем не бывало затягивается. Учитель от такой наглости аж дар речи потерял. Кричит: «Какой класс?!» А пацан, затянувшись, спокойно отвечает: «Буржуазия!»

Сначала подумала: точно про Рубина! Потом прикинула: нет, перебор. Наглости у Рубина, конечно, много, но всю ее он до поры до времени не показывает. Как папа — бизнес. Говорят, у него полгорода в собственности. Неофициальной, конечно. Чиновникам же бизнес не положен, им положено жить на зарплату и иметь потрепанный «москвич» в гараже. Хорошо хоть с родственниками им стабильно везет: жены, сестры и братья — сплошь удачливые бизнесмены. К тому же люди сердобольные, берут чиновничков на постой и на прокорм. Этаких современных подпольных миллионеров Корейко, которым тратить деньги уже можно, но признавать их своими еще нельзя.

9 апреля

После уроков зашла в профком, попросили сходить завтра к немке в больницу. Больше месяца лежит, что-то с печенью. «Иностранцы» ее уже навещали, теперь подключают остальных, но с минимальным успехом.

Честно сказать, мне к ней тоже идти совсем не хочется. Даже думала отказаться, пришлось воззвать к чувству долга.

Ну несимпатична она мне. Зовут немку Мария Михайловна. Это, естественно, официальный вариант, а за глаза — Муму. Может, некрасиво и жестоко, но, по-моему, прозвище свое она заслужила. Не доросла она не то что до кокетливого «Мими» или панибратского «Мамка», но даже до грубого «Мымра». Не вышла ни формой, ни содержанием. А вот маленькая безответная собачонка, которую пусть не утопить, но обидеть может каждый, — как раз про нее. Щуплая, невзрачная, ходит чуть ли не в обносках. И еще эта ее плебейская присказка: «Если вам не сложно…»

Хоть убей, не могу понять: дети открыто издеваются, а она терпит и ни классным, ни администрации не жалуется. Однажды в ее кабинете сломался замок (подозреваю, тоже детских рук дело), и она попросилась ко мне. Будь я завучем, после такого урока с чистой совестью выгнала бы ее из школы. Как можно позволять до такой степени себя не уважать? Объясняет, а они болтают, на сотовых играют, рядом мальчишка то ли математику, то ли физику списывает… Даже меня не стеснялись.

Один — рыжая детина с лицом, определяющим в родителях алкоголиков точнее всякой справки, — от безделья совсем охамел. Соседа и ручкой в спину тыкал, и учебником по голове прикладывал, тот лишь подергивал плечом и вяло огрызался. Муму время от времени настороженно поглядывала в их сторону, но замечаний не делала. Мне кажется, боялась. Не могла же замечания делать я, случайно оказавшаяся на уроке!

Привычная забава шла своим чередом до тех пор, пока рыжий не решил придумать нечто новенькое: растянул скрепку, обмотал ею карандаш и, засунув соседу за шиворот, резко царапнул спину. От неожиданности мальчишка дернулся и нечаянно смахнул со стола тетрадку.

Глаза его испуганно округлились, он съежился, а рыжий, тут же подскочив и ухватив мальчишку за шиворот, стал изо всей силы его трясти:

— Ты че, совсем офигел?!

Тот ухватился за его руки, но никак не мог отцепить их от себя.

— Ты, чмо, на кого руку поднял?!

Рыжий был гораздо сильнее, и парнишка мотался из стороны в сторону словно груша, которая в ураган бьется на ветру и никак не может оторваться от ветки.

— Тебя спрашивают?! А ну, поднимай! — Рыжий пригнул его к полу. — Ты у меня ее сейчас вылизывать будешь!

В классе завозились, зашумели, но в драку никто не полез. Муму встала из-за стола, но к мальчишкам тоже не подошла.

— Трошин, сейчас же прекрати! — Она нервно постучала карандашом по столу, призывая к порядку, но рыжий и на слова, и на стук отреагировал одинаково: никак.

— Отпусти Авдеева! — в голосе Муму зазвенели истеричные нотки. — Отпусти, кому говорят!

Трошин насел на соперника всей своей тушкой и, пыхтя, вытер тетрадку об его пиджак.

— Он мне имущество будет портить, а я смотреть должен? Да пошла ты…

— Кому сказано — сядь! — раздалось чье-то рявканье.

Первая мысль — откровенно радостная: ну хоть кто-то одернул хама! От второй в ужасе обмерла: это же я!

Не помню, чтобы я вставала или шла. Помню, что уже стою около рыжего, вцепившись в его свитер. Тяну, а в голове совершеннейшая глупость: вязка — две на две, она теплее; на вороте несколько петель спустилось, неужели пришить некому?

Трошин почти не сопротивлялся. Огрызнулся, конечно, но Авдеева отпустил и тяжело плюхнулся за парту. Может, от неожиданности, что против него вообще посмели вякнуть. Может, незнакомой учительницы поостерегся: неизвестно, что еще от такой ожидать.

Муму тоже опустилась на стул и тут же торопливо о чем-то зацокала.

Не люблю немецкий. Резкий, жесткий язык. Когда его слышу, всегда представляю одну и ту же картинку: фашисты допрашивают наших пленных. Сейчас закончат и поведут на расстрел.

Я бы на месте Муму этого рыжего, наверно…

Завелась и чуть не написала «убила»! Ужас. Что-то я в последнее время очень агрессивная.

А действительно, что бы я сделала?

Ну отчитала его по первое число. Может, родителей вызвала.

Во-вторых, поговорила с классом. Слабого бьют, а все зажались и молчат.

В-третьих, поговорила с Авдеевым. Нельзя же позволять так издеваться над собой!

Да, дорогуша… И много ты этакими способами решила проблем в своем классе? Или своих собственных?

Неважно. В любом случае это лучше, чем молчать и делать вид, будто ничего не происходит. Потому что неравнодушие не проходит бесследно. Сдвинется дело, пусть на чуть-чуть, хоть на миллиметр — уже хорошо. Вот как сегодня. Конечно, каждый шажок добывается потом и кровью, нервами и здоровьем. Чудес в педагогике не бывает, это я теперь точно знаю.

А Муму кое-как отсидела урок и — бежать. Халтурщица.

Не хочу к ней идти.

10 апреля

В палате Муму не оказалось, как раз накануне ее выписали домой. Разговорчивые соседки доложили, что чувствовала она себя уже гораздо лучше, но больничный ей еще не закрыли. А одна особенно бойкая ущипнула: почаще надо к коллеге ходить, раз у нее родных нет.

Хотела было огрызнуться: откуда же мне об этом знать? Мы и знакомы-то шапочно, виделись почти всегда мельком. Не подружки и даже не приятельницы, а уж почему те не ходят — не меня надо спрашивать.

Потом словно стукнуло: неужели у нее совсем-совсем никого нет? Но ведь так не бывает. А если и бывает, значит, сама виновата. Я, например, знаю Муму совсем немного, но дружить с ней тоже не имею ни малейшего желания.

И все-таки тяжелый камень, лежавший на душе, с места чуть-чуть сдвинулся. Поскольку о выздоровлении речь не шла, а стандартный больничный набор в виде апельсинов, яблок и пакета сока оттягивал руку, решила выполнить свой навещательный долг до конца и сходить к Муму домой. Секретарша Риточка адрес нашла быстро, а вот мне обнаружить дом стоило немалых усилий.

Он затерялся в старых неопрятных дворах, где воду жители все еще носили с колонок, а различные нужды справляли, судя по доносимым ветром ароматам, в уличных клозетах. Затрудняло поиски еще и то, что номер дома оканчивался литерой «А», и редкие прохожие безжалостно гоняли меня то в одну, то в другую сторону.

Выручил пробегавший мимо шустрый мальчишка лет семи. На секунду задумавшись, он обрадованно выпалил:

— Да это ж наш Шанхай! Вам Шанхай надо спрашивать! Во-о-он в те ворота зайдете, сначала прямо, потом увидите розовый дом. А вам там кого надо? — уставился он на меня любопытными глазенками.

Действительно, чего церемониться — услуга за услугу.

— К Марье Михайловне, знаешь ее? Учительница, немецкий преподает. Ее вчера из больницы выписали, — вспомнила я еще одну особую примету и добавила совсем уж ненужное, но оправдывающее мое неожиданное здесь появление: — Вот, иду ее навещать.

Признаюсь, оказаться принятой за подругу или родственницу я стыдилась даже перед этим пацаном. Но мальчишка, уже приготовившийся было бежать дальше по своим делам, неожиданно развернулся:

— Я провожу. Давайте сумку понесу, — предложил он.

Его поведение меня удивило. И потому, что нечаянный проводник проявил столь неожиданное и горячее участие в моих поисках, но более всего потому, что оно, несомненно, было вызвано упоминанием Муму. В этом месте прочная логическая цепочка наблюдений, на которых надежно крепились мои непогрешимые, как мне казалось, умозаключения и убеждения относительно Муму, потеряла важное звено и обвисла безжизненными плетями.

Мы прошли в старые — двумя легкими арками — кирпичные ворота. Штукатурка на них почти вся облупилась, обнажив ровный красный кирпич. Добротный, сделанный на совесть, он не растрескался от времени или непогоды, лишь в нескольких местах был сколот дурной человеческой силой. В лучшие свои времена ворота наверняка видывали и важно проезжающих господ, и приходящих по делу разночинцев, и — без счету — прислугу, странствующих богомольцев или откровенных попрошаек. Теперь внуки тех, кто раньше здесь только наводил порядок и завистливо заглядывал в хозяйские окна, сами за ними жили. Но порядка от этого стало почему-то намного меньше.

Дальше шел двор. Слева тянулись приземистые амбары, давно приспособленные под гаражи и сарайчики. То, что не поместилось внутрь, складывалось снаружи — бревна, доски, ржавые трубы, батареи и прочий хлам, сваленный здесь в призрачной надежде на возможную в будущем экономию. Свободную площадку в центре двора расчерчивали многочисленные веревки, завешанные простеньким бельишком, а края вдоль заборов и строений отвоевали заросли вишни. Двор усадьбы, и сейчас немаленький, раньше был еще больше — справа, сразу у входа скромно притулился небольшой домишко. Из белого силикатного кирпича, с обшитым сайдингом фронтоном, он резал глаз своей дешевизной и неуместной безликостью. Как если бы ширпотребовский пластиковый стул поставили среди антикварной мебели, пусть даже и не отреставрированной.

Двухэтажный дом, бывший когда-то господским, оказался в глубине двора, за углом новостройки. Белая штукатурка на нем, как и на воротах, местами отлетела, в мелких прорехах проступал тот же красный кирпич, и потому издалека дом действительно казался розовым.

— Вот! — махнул мальчишка рукой в его сторону.

Весь короткий путь он молчал и сосредоточенно тащил мой пакет, то и дело перекладывая его с руки на руку.

— А почему Шанхай?

— Ну… — Вопрос застал его врасплох. Действительно, в таком возрасте уже не спрашивают у взрослых, почему стол называется столом, а солнце — солнцем. Но еще не стараются понять это самостоятельно.

Ответ нашелся сразу, как только мы вошли в дом. В длинном коридоре было сумрачно, по обе его стороны шли многочисленные двери, и около каждой громоздились коляски, велосипеды, тазы и прочие вещи, нужные в хозяйстве, но не нужные в квартире. Перенаселенная коммуналка, потому и Шанхай.

— Вот! — ткнул в обитую дерматином дверь мой немногословный провожатый. — Тута учительница живет.

Он посмотрел на простенок у двери:

— Ванны нет, значит, Вовку купают.

Затем — на стоявшие у двери большие серые сланцы и добавил:

— Сегодня тетя Валя помогает.

Он громко, по-хозяйски постучал. Внутри что-то не то стукнуло, не то хлопнуло, и донеслось недовольное:

— Кто там еще?! Заняты мы!

Мальчишка нисколько не смутился и уверенно налег на дверь, оказавшуюся не запертой.

— Теть Маш! Это я! — крикнул он, не сочтя нужным уточнить, кто именно. — Да заходите, дует же, — буркнул он мне, нерешительно вставшей в проходе. — Вас тут навещать пришли! Мы в залу пройдем! Вон, на диван садитесь, — дал он мне новое указание.

Я послушно присела и огляделась. Комнатка была маленькая и, если бы не высокие потолки, казалась вовсе крошечной. Вдоль основной стены впритык к дивану стояла большая кровать с панцирной сеткой и металлическими шариками в изголовье; бочком к ней — шкаф, а еще дальше, в угол у двери, втиснулся круглый стол. Вся мебель была рождена в эпоху если не Хрущева, то раннего Брежнева и не скончалась, то есть не отправилась на свалку, только ввиду явного отсутствия преемницы. Бедность и неказистость были очевидными, они кололи даже мой неизбалованный роскошными интерьерами глаз. Но, по крайней мере, чистенько.

Гораздо интереснее и неожиданнее оказались детали. На самом видном месте висело несколько больших листов с детскими рисунками. На одном ярко-красная то ли лисица, то ли собака бежала по голубым волнам, а над ней висела сочная, но почти прямая радуга. На другом что-то вроде семейного портрета: на зеленом лужке мальчик держит за руки женщину. Непонятно только, сидят они или стоят: ноги художник нарисовать или не успел, или забыл. Рисунки были простенькие, даже примитивные. Из разряда «палка, палка, огуречик…»: две короткие завитушки на голове — мальчик, две длинные — девочка. Но Муму я узнала сразу — и по зеленым кружкам глаз, и по желтым волосам-каракулям. Первые рисунки насколько наивны, настолько же и дороги материнскому сердцу.

Под столом стояла картонная коробка с игрушками, на столе громоздилась стопка учебников по немецкому, а под кроватью я заметила закатившийся мяч и… пустую бутылку из-под водки. Муму что, еще и пьет втихушку?! У нее же ребенок! Еще бы печень не болела!

Голоса на кухне стали громче. Властный и резкий, тот, что отозвался на наш приход, то и дело командовал: «Руку подними… Горячей добавь… Еще немного…» Эхом вторил другой, тихий и ласковый: «Осторожно, ручку… Сейчас добавим горяченькой… Вовочка у нас молодец…» Не сразу сообразила: это же она, Муму!

Наконец, дверь распахнулась. Сначала появилась мощная, почти во весь проем, спина. Пятясь, соседка выкатила инвалидную коляску, на которой сидел кто-то не очень большой, с головой укутанный в полотенце. Не сразу осознав, в чем странность конструкции, через несколько секунд догадалась: под сиденьем был приспособлен небольшой тазик. Еще через мгновение поняла, что это горшок. Прозаичная бытовая подробность резанула не только глаз, но и сердце: не дай бог!

Женщина развернула кресло, и в махровом коконе я увидела парнишку лет двенадцати. Раскосый взгляд, расслабленный рот, узкое лицо, неловко повернутое в сторону и одновременно куда-то вверх, сразу выдавали тяжелую болезнь.

Последней из кухни вышла Муму. В стареньком ситцевом халатике, растрепанная и распаренная, увидев меня, она покраснела еще больше. Смутилась и я, рассчитывавшая лишь на короткий визит вежливости, а на деле непрошено вломившаяся в чужой дом в самый неподходящий момент.

Увидев моего провожатого, Вовка начал торопливо вытаскивать из-под полотенца руку, но, туго запахнутое, оно никак не поддавалось. Он заволновался, и Муму тут же подскочила, помогла. Освободившись, Вовка пару раз ткнул гостя в бок, промычав что-то невразумительное. В отличие от меня мальчишка все прекрасно понял.

— Привет-привет! — отозвался он, похлопав Вовку по плечу. — С легким паром! Ну я пошел. Мамка в магазин послала. Вам, теть Маш, хлеба не надо? — И, получив отказ, убежал по своим делам.

Вовку хотели переложить на постель, но он начал махать руками и что-то быстро и настойчиво говорить. В основном это были тягучие, «в нос» звуки, и из судорожной речи я не поняла ничего, кроме того, что он против. Но эта очевидность понималась и без слов.

— Хорошо-хорошо, — успокоила его Муму. — Думает, что положим его, а сами на кухню уйдем, — пояснила она мне. — Тут будем, с тобой, не волнуйся.

Тело его по-прежнему подергивалось, но уже меньше. Муму с соседкой надели на мальчика рубашку, ноги укутали в одеяльце и подкатили кресло к окну.

— Спасибо, теть Валь, мы уж теперь сами.

Соседка посмотрела на меня, словно прикидывая возможности. Результат оказался в мою пользу, и она двинулась к двери.

— Ну смотри. А в четверг-то приходить? — вспомнила она уже на пороге.

— Если вам не сложно…

— Чего уж… Если сама не смогу, Петровне скажу.

Женщина ушла, и Муму объяснила, но у нее все равно получилось, будто оправдывалась:

— В четверг расписание не очень удобное. Спасибо, соседи выручают.

— А вы не думали работу сменить? Может, вам лучше на репетиторство перейти? Времени было бы больше мальчиком заниматься, и вообще…

Под «вообще» подразумевалось «не пришлось бы других грузить», и Муму это прекрасно поняла.

— Я… — она замялась. — Спасибо… У меня уже есть уроки… Немного…

Рассиживаться было неудобно, да и никакого желания я на то не имела. Вручила продуктовый набор, на дежурный вопрос о здоровье получила дежурный ответ, передала приветы и последние новости. Вроде все.

Говоря, я то и дело невольно косилась на валявшуюся под кроватью бутылку. Муму проследила мой взгляд, опять покраснела, но ничего не сказала.

— Да! — вспомнила я в мучительных потугах продолжить тяжелый разговор. — Может, попросить Софью Валерьевну поменять вам расписание? В четверг. В виде исключения.

— Нет-нет! — неожиданно запротестовала Муму, — Софья Валерьевна знает мое, — она чуть кивнула в сторону Вовки, — положение. Она мне и так среди «иностранцев» самое лучшее расписание сделала. И насчет коляски хлопотала… Нет, вы уж ее, пожалуйста, не тревожьте…

Ах, вот как! Сова в курсе! А интересно, она знает, что ее подопечная втихушку закладывает? Или и на этот грешок смотрит сквозь пальцы?

— Вова рисовал? — спросила я скорее из желания перевести разговор на другую тему, нежели из интереса к картинам.

Муму сразу оживилась:

— Да, он очень любит рисовать. Вы знаете, Леночка, — можно вас так называть? — он замечательно рисует! Врач говорит, что у Вовочки настоящий талант. Другие детки даже губками рисуют с трудом, а Вова замечательно держит фломастер! Сначала, конечно, мы его вставляли в специальную коробочку или пластинку… Впрочем, это неважно. Ножки у него не работают, зато руки почти как у здорового. Нам и массажистка говорит…

— Если бы я знала, обязательно принесла краски или фломастеры, — перебила я.

Вышло довольно грубо. Но мне было уже невмоготу. Терпеть не могу лицемерия.

Муму сникла и выдала привычное:

— Если вам не сложно…

Дверь за моей спиной захлопнулась. Уф! Наконец-то все закончилось! Больше я сюда не ходок.

Муму, конечно, жалко: ребенок-инвалид, мужа, похоже, нет. Но ведь пить ее никто не заставляет! Вместо того чтобы самой сыном заниматься, на соседей спихнула. Странно, но пьяниц на Руси, как и юродивых, всегда жалеют. А чего Муму жалеть? В школе работает, репетиторство ведет, а живет в нищете, и ребенка обрекла на убожество. Деньги, ясное дело, пропивает. Это ей, видите ли, не сложно…

— Уже пошли? — окликнул кто-то сзади.

Я оглянулась. Между бабульками на скамеечке, привалившись спиной к деревянному заборчику, отдыхала тетя Валя.

— Да, — смутилась я, словно совершала что-то постыдное. Уход из таких семей всегда похож на бегство.

— А вы с какой работы?

Ее любопытство теперь помножилось на мое. Побег временно откладывался.

— То есть как с какой?

— Ну из ЖЭКа или со школы?

— Из школы, конечно.

Предположение, что я пришла из ЖЭКа, показалось обидным. Исходя из моего малого, но яркого опыта, женщины там работали грубые и крикливые. Однажды, как раз после очередного неудачного общения, мне даже пришла мысль: да туда специально таких набирают! Чтоб громкость 120 децибел, свободное владение ненормативной лексикой в пределах трех, а лучше семи этажей. Я тогда даже представила конкурс на замещение вакансии. Полегчало.

— А разве Марья Михайловна еще где-то работает?

— Да это не она — Верка, сеструха ее. Уборщицей, больше ее никем и не возьмут. А как запьет — какая там работа! Неделями не просыхает. Маша за нее и ходит, а то б эту пьянчужку давно выгнали. Мало сына своего Вовку ей на шею повесила, так еще и сама норовит туда же залезть. Как у Машеньки только сил хватает…

— Выходит, это не Му… не Марьи Михайловны сын? — удивилась я настолько, что начала запинаться.

— Нет, конечно! — живо откликнулась соседка, обрадованная случаю рассказать о чужой горькой доле. — Девчонками-то они тут вместе жили, это уж потом Верка замуж выскочила и съехала. Тетка у них умерла, квартирку оставила, так Маша ее сестре уступила — та как раз на сносях была. А роды вышли преждевременные, может, и врачи что не так сделали, вот Вовка и оказался на всю жизнь инвалидом. Муж, ясное дело, сбежал. Верка с горя рюмкой баловаться начала, ну и все, пошло-поехало. Как квартиру теткину пропила, сюда пришла, в ноги кинулась: принимай, сестренка, а то удавлюсь. Маше куда деваться… Обоих и тянет, за любую работу хватается, да толку… И деньги, и здоровье — как в прорву.

Обреченно махнув рукой, женщина строго посмотрела на меня:

— Мы ей тут по-соседски помогаем, но уж и вы Машу не обижайте. Не семижильная, чай, входите в положение… Ладно хоть, Верка не пила, пока она в больнице лежала. Мы уж обрадовались: за ум взялась. Какой там! Сегодня с утра опять усвистала, паразитка такая…

Третьего дня пенсию носили, теперь пока не пропьет — не появится…

Я шла по улице, ехала в автобусе, что-то покупала в магазине, а сердце жгло: как же так?! Почему не почувствовала, не догадалась, даже не предположила, что все может быть иначе, чем кажется? Слишком все было на виду?

Да не криви душой! Все проще. Навесила ярлыки — одна мямля и пьяница, другая хамка и стерва — и успокоилась. Я-то умная, хорошая, порядочная! И зачем пытаться что-то почувствовать, предположить? И так хорошо. Главное, сама чистенькая и правильная…

Хоть сквозь землю провались.

И поделом! Изображала из себя святошу, а на поверку и Муму, и Сова оказались лучше, чем я со своими поганенькими, подленькими мыслишками.

Как им всем теперь в глаза смотреть? А смотреть придется.

12 апреля

Рассказала про Муму и маме, и Сереже, и даже Ирке. Выплеснула все, и себя не пожалела. А зачем? Получай, что заслужила.

Не знаю, что они на самом деле обо мне подумали, но вслух ничего обидного не сказали. Ну ошиблась, с кем не бывает.

С кем-то пусть и бывает, но не со мной.

13 апреля

Если бы наверняка не знала обратное, подумала бы, что они сговорились.

С утра мама удочку закинула: может, твоей Маше гостинцы соберем, она же еще на больничном? Купим фрукты, и медку у меня баночка стоит…

Днем позвонила Ирка:

— Слушай, у нас тут на работу спортивные костюмы приносили, я взяла себе, а потом еще раз примерила — маловат. Ты говорила, Вовка совсем маленький. Значит, ему подойдет.

— Наверное, — вяло согласилась я. Рост, насколько я могла заметить, у них действительно примерно одинаковый, но Вовка пощуплее.

— Вот и хорошо, — по-моему, другого ответа Ирка бы и не приняла. — Мне его девать все равно некуда, а мальчишке пригодится.

Мой слабый протест был категорически проигнорирован.

— Костюм не тебе, так что сиди и помалкивай, — отрезала Ирка. Но тут же поправилась: — Нет, не сиди, а возьми и отдай его по назначению. Смотрите какая щедрая, чужими вещами разбрасывается!

Про работу соврала, наверное. Скорее всего, специально ходила в магазин. Или даже оттуда и звонила. Но какая она все-таки умница! Не то что некоторые…

Вечера ждала с опаской. Понимала, что Сережа никому ничего не обязан, да и я его ни о чем не просила. И все-таки чувствовала какую-то внутреннюю неловкость. То ли от подспудного ожидания, то ли от возможного разочарования.

Сережа зашел, как обычно, в восемь. Мы гуляли по набережной, потом сидели в кафе, о чем-то болтали, но про мамино и Иркино предложения я ничего не говорила. Мне показалось неудобным, точно я и от него чего-то ждала.

Уже прощаясь, между делом, Сережа протянул мне маленькую визитку:

— Тут телефон, позвони на днях, врач в курсе. Очень хороший гастроэнтеролог. Что мертвых поднимает — не видел, но живых на ноги точно ставит. Забывают, в каком месте печень находится.

Он не договорил, а я уже повисла у него на шее, как самая распоследняя дурочка. От неожиданности Сережа даже немного обалдел. Я, торопясь и сбиваясь, смеясь и одновременно чуть не плача, рассказала о том, что таила весь вечер, то и дело повторяя:

— Золотые мои люди!.. Миленькие мои… Как хорошо, что вы у меня есть!

Чем я это заслужила? Да ничем. Как булгаковскому Шарику — «свезло, просто неописуемо свезло»…

16 апреля

В учительской случился небольшой скандальчик. Самое неожиданное, что зачинщицей его стала Танюша. Случайно, конечно. Ее тяжелый вздох над чьей-то тетрадкой вызвал у Воблы моментальную реакцию:

— Вот-вот! И это только пятый класс! А что будет в десятом? Вы, Татьяна Павловна, не обижайтесь, но зачем нам, — она кивнула в сторону сидящих за столом учителей, — и им, — она кивнула на дверь, подразумевая учеников, — нужны все эти синусы, косинусы и прочие логарифмы? У меня, не при учениках будет сказано, по математике выше тройки никогда не было. И что? Жива, здорова, сама в школе работаю. Ну скажите, зачем мне было мучиться над формулами и теоремами, если я гуманитарий? Зачем их, — она опять кивнула на дверь, — мучить? Моя воля, давно бы разрешила: хотите — математику учите, хотите — русский или английский. По крайней мере в старших классах. Пусть выбирают нужный предмет или, в конце концов, любимый…

Танюша удивилась:

— А вы не догадываетесь, что тогда выберет большинство? Труд или физкультуру. Плюс еще что-нибудь полегче.

— И пусть, — не сдавалась Вобла. — Зато у детей будет интерес, успеваемость выше. Зачем их пичкать всем подряд, будто они бездонные бочки? Люди должны жить в позитиве, а вы их все проблемами грузите.

— Между прочим, Татьяна Павловна, физкультура — это здоровье, — обиженно отозвался сидевший у окна Дрын. — За предмет не считаете, а потом удивляетесь, что в армию брать некого.

— Предлагаете математику и физику физкультурой заменить? — начала заводиться Танюша. — Пусть растут недалекие, зато здоровые? Пушечное мясо будем готовить? Да, Денис Николаевич?

— Я этого не говорю, — огрызнулся физрук, но не отступил: — Я предлагаю часы прибавить.

— За счет математики? — насела Танюша. — Или русского?

Ответить Дрын не успел, опять встряла Вобла:

— А почему нет? По вашим предметам половина учеников и так к репетиторам ходит.

— Так она потому и ходит, что программу не успевает усвоить!

— Значит, надо сократить программу! Что и требовалось доказать! — торжествующе воскликнула Вобла.

— До какого уровня: до задач с двумя неизвестными или хватит с одним? А может, таблицей умножения обойдутся?

— Неужели вы девять лет таблицу умножения учите? — съехидничала Вобла.

— Пока и кое-что другое успеваю, — отбила удар Танюша. — Но вдруг и это перестанут усваивать — опять сокращай. Так до таблицы и дойдем.

Кто бы сомневался! Родительское собрание у Воблы я на всю жизнь запомнила.

Каюсь, мне уже не раз приходила крамольная мысль: не всем оно нужно, полное образование. Девять классов отучился — хватит, получай профессию и иди работать. Зачем Томиной знать о формальдегидах, когда в ее голове мысли исключительно о новых джинсах и мальчиках? Спросишь что-нибудь, а у нее глаза томные, с поволокой, будто сидим в будуаре на приеме. Кажется, обе в классе, а на самом деле — в разных измерениях. И ведь если копнуть, ее измерение — естественное, физиологическое — первично! А мое — насаждаемое, хотя и из высоких побуждений, — вторично. И кто прав?