Эмануэль Энрот

IV.

Был вечер. Эмануэль шел домой...

Утром он провожала Макса на станцию, и на мосту они встретили простой гроб, без цветов. Эго был гроб Рермана. За ним шли его жена, сгорбленная, бледная, апатичная, и две старухи. Дочь шла несколько поодаль, как бы стыдясь компании. Она была высокого роста, с несколько вызывающей походкой, как у девушек, прислуживающих в ресторанах. Никто из рабочих не шел за гробом.

Макс потупился, бледный от стыда, и пробормотал отцу, чтоб он выдавал им часть денег, какие намерен посылать ему. Когда он, наконец, очутился в вагоне, он почувствовал несказанное облегчение. А когда свисток паровоза прорезал воздух, он весело замахал платком, точно радуясь удачному побегу.

Да, Макс уехал!

Эмануэль только что вернулся из рабочего квартала, где он заходил к Рерманам. Они говорили, что Рерман просто поскользнулся и упал в воду, так как он был навеселе в тот вечер. Эмануэль дал им денег, чтобы они перебрались в город и открыли там кафе.

Он сиротливо возвращался домой вдоль берега реки. Кругом стояла тьма. Под его ногами ворчала и стонала река. Он думал о сыне. Его непрестанно мучила все та же мысль: если бы Макс отказался от денег, если бы вздумал уехать на чужбину бедняком, то что чувствовал бы он тогда? Был бы более удручен или более рад, чем теперь? На эти вопросы Эмануэль не мог найти ответа. Он и не надеялся найти его, ибо был стар и знал, что не на все вопросы имеются ответы. В его голове точно все застыло и вымерло.

Вдруг во мраке он услышал шаги. Они следовали за ним на некотором расстоянии. Ему показалось даже, что он видит черные тени за своей спиной.

Когда он ускорил свой шаг, шаги за ним тоже ускорились; когда он остановился, они тоже остановились.

За ним следовала не одна тень, а несколько.

Он обернулся и пошел им навстречу, они отступили. Он крикнул:

— Кто там, кто идет за мною?

Ответа не было.

— Если вам нужно что-нибудь от меня, выступите вперед! Не смеете, что-ли?

Ответа не было.

Эмануэль пошел дальше, и тени пошли за ним. Они были и впереди, и по сторонам, и кругом. Он сжал в руке палку и думал:

„Ты начинаешь стариться, что ли, Эмануэль! Ты ведь знаешь, что это такое. Это — рабочие следуют за тобой. Ты видел ведь, как они стояли, спрятавшись в воротах и за окнами. В худшем случае они набросятся на тебя. Один удар по виску, и все кончено. Неужели ты трусишь?“

Тем не менее он все-таки ощущал мороз в спине: человек впотьмах не то же самое, что человек среди бела дня. Во тьме ненависть есть нечто большее, чем ненависть, и ужас молнией пронизывает душу.

Вдруг все затихло, и не слышно стало шагов. Но тишина была хуже упорного, крадущегося шепота. И тьма между елями превратилась в бездонную пропасть ненависти и дикой злобы.

Когда Эмануэлю не сразу удалось открыть калитку в сад, из груди его чуть не вырвался крик.

В вилле было темно. Когда он постучался, ему не открыли дверь разу. Отворила старая Корин. Она зевала и протирала глаза.

— Я спала, барин.

— Зажги свет во всех комнатах.

— Будут гости?

— Может быть. Но ты можешь лечь спать, Карин.

В светлой комнате Эмануэль вдруг почувствовал, что он смертельно устал. Он точно ждал кого-то, кто не приходил. Он медленно шатался из комнаты в комнату. Когда он вошел в столовую и увидал одинокий прибор, приготовленный для него, ему стало так невыносимо тяжело, что он бессильно опустился на стул.

Казалось, будто все старые вещи в этой комнате, дубовые панели, стенные украшения, бронзовые щиты над камином, — все это навалилось на его грудь, чтоб задушить его.

Он поплелся в кабинет и взял с этажерки карту. Который теперь час? Девять! Макс доехал уже до этого места... Завтра он будет в Стокгольме, послезавтра далеко, где-то в Германии...

Зачем он дал ему уехать? С кем он будет теперь сидеть за столом? Его улыбка была так похожа на улыбку матери... Не искалечила бы его только жизнь!

Эмануэль перешел в спальню.

Здесь кровать жены стояла рядом с его кроватью. Он хотел этого... На подушке синела метка М. Э. Он сел на край кровати, стал гладит рукою подушку и говорить с нею... „Мэри, моя милая, здесь ты любила меня, здесь ты родила мне Макса... и здесь умерла ты... милая, маленькая Мэри... милое дитя мое, Мэри“...

Эмануэль перевел глаза на свою кровать и подумал: „Здесь ты умрешь. И никто в последнюю минуту не будет стоять у твоего одра. И чужие руки переймут работу твоей жизни, не думая о тебе“.

Почему он не надеялся на Макса?

Он громко прошептал: „Макс! Макс Энрот! Нет, нет, Макс, ты бросаешься из стороны в сторону, ты не справишься, ты не поспеешь во время“...

Побеседовал Эмануэль и с Фолькманом: „мы ведь говорили друг с другом столько ночей, Фалькман! Разве мы не столковались? Если бы ты не приставал к Мэри, я бы не сделал того, что сделал, нет, это совершенно несомненно, я бы этого не сделал. И не сладко пришлось бы тебе, если бы ты не умер... Нет, тебе бы жилось плохо“...

Голова Эмануэля упала на подушку. Он был так утомлен сегодня. „Тянет, думал он, тянет сквозь перины, матрацы; что то тянет вниз, во прах, в сырую землю. Почему ты противишься? Почему ты возражал своему сыну? Почему ты не сдал ему все на руки? Почему ты борешься, раз ты не можешь уже победить?“...

Протяжный резкий свист прорезал воздух. Затем раздался гул голосов, и в стены виллы посыпался град камней.

Эмануэль вскочил. Разом кровь забушевала в его жилах. Он поднял голову. Вокруг его рта опять заиграла злая, холодная улыбка. Он бросил насмешливое спасибо им внизу за то, что они доказали ему его правоту. „Подходите, дьяволы! Бейте, если вы смеете! Но вы ведь не посмеете!“ шипел он.

Привратник, запыхавшись, влетел в комнату, чтобы потушить огни и закрыть форточки. Эмануэль схватил его за руки.

— Мы не станем гасить огонь из-за того, что они галдят. Пусть все лампы горят в моем доме. Спокойной ночи! Скажи своим, чтоб они сидели в кухне.

Гул и рев под окнами не прекращались. В зале с треском лопнуло оконное стекло.

Эмануэль медленно ходил по пустым, ярко освященным комнатам, как будто он был поглощен спокойными размышлениями. Ему опять дышалось легче. Он задыхался раньше от щемящей тревоги.

Он вошел в столовую и налил себе стакан вина. Затем он, подумав о чем-то, щелкнул пальцами, взял в руку лампу и медленно вышел на крыльцо.

Он устремил взор в густой холодный мрак и громко крикнул:

— Зачем вы кричите? Подходите, если вам нужно что нибудь!

Далеко от него упал кем-то брошенный камень, затем раздался топот многих ног и все стихло.

Эмануэль прислушивался, почти разочарованный.

Он вошел в дом, поставил лампу на стол и поправил ногой сдвинутый с места ковер.

— Я знал, что они не посмеют!

Затем он пошел в свою комнату с целью сесть и писать.

Его старое костлявое лицо было черствее обыкновенного.

Он не чувствовал себя ни молодым, ни старым, ни счастливым, ни несчастным. Он сознавал лишь, что его воля питается теперь одной ненавистью. Этой ненавистью жил и дышал он.