Эндерби снаружи

Между войнами процветает победная жизнь,

Порожденная первой, злосчастная пища второй,

С нескончаемым рокотом крови в ушах.

Не ленивцы, но и не бойцы

Обратили всю злобу на камень, давно выбитый из

Умов, покорившихся новизне:

За респиратором нечего в очереди стоять.

А потом возвращенье в ужаснейший хаос.

Дом, руки-ноги, отяжелевшие от труда

и от грязи, сон,

Сметающий повседневность в глубокую канаву.

Наконец, человеческое лицо разбивается

И стирается напрочь; заменившие его моторы

С грохотом ринутся к концу света, дети войны,

Fonctionnant d’une maniere automatique[173].

Лето залило землю, солнце нас пленило,

Ручка скользит на экзамене в пальцах,

Мечутся потные губы влюбленных

В слепом освоенье тактильного мира.

Очки потеют, вены на кистях синеют,

желанье раздеться

Рождает страсть в неподобающем месте.

Барражируют дирижабли,

Парят серебром в серебряном эфире.

Полеживая на травке,

Мы следим за послушными монстрами, которых

не тянет к зениту.

Капли французского ливня, запачканные

Грязным трудом, трамвайной тряской,

жадно высосанной сигаретой,

Марают фланелевые костюмы и летние платья.

Лето портят охотники, желающие лишить нас покоя.

Война претворилась во время и долгую логику

Похороненных ожиданий. Пришла весна

С круглой кокардой. Долгота ее, глубина, ширина,

Прямолинейно разумны, однако

Она кружится в маленьком круге.

Круг есть круг, ничего не доказывает, ничего не дает

Поглощает процесс, прекращает все споры,

Создавая новую картину времен.

В бараки набились птенцы-новобранцы,

Солнце рано является в канцелярию.

Бледного ротного писаря беспокоят весенние запахи

Шофер грузовика поет, позабыв о дороге.

Груз зимы и войны разбрасывается,

Как сам ты в юности разбрасывался.

Слова распадаются; война заключена в словах.

Голубое утро летом

Манит нас покинуть дом,

Солнце золотистым светом

Красит яйца с мармеладом,

Чек смеется на столе.

Вспомнишь запах на дорожке,

Чуда жаждешь на земле,

Снова бьет ручей сторожкий.

Там пивная, а тут храм,

Солнце миль на тридцать пять,

Речка, удочка, сазан,

Уже можно выпивать.

Целый день давай пить пиво

Под соседним деревом,

Лук хрустел, сыр молчаливо

Сочный день отмеривал.

Помню вспыхнувший огонь,

Черное ржаное поле,

Серый пыльный ряд погон,

Мертвые шаги на склоне.

Вечер вернувшийся розой расцвел,

Созревшими гранатами;

Фонарь над мостовой размел

Дым моей трубки на атомы.

История не только то, что ты учил в тот жаркий день

Чернил, и дерева, и пота в классе, где упоминанье

Герцога Бургундского несло тебя

в пространные мечты

О жажде, Рождестве, но и те самые часы — момент

истории.

Бывало, ты, превратно понятый родней,

В пятнадцать, летом, вечером в постели

Верил в существованье древних городов, где побывал,

Отправившись с какой-нибудь заброшенной

платформы,

С билетом, купленным при заболтавшихся часах.

О, прошлое кому удастся расчленить?

Ложится мальчик в дружелюбную постель

На мать непознанную, входит в лоно

Истории, овладевает ею, наконец. Наверно, слезы

Все так же жаждут той вонючей и нестираной

подушки,

Замаранной всей грязью прошлого постели,

Со вшами, дрянью, глупостью и бредом

Золотого Века,

Но любящего, материнского последнего Эдема.

Ищи Эдем в истории, но не желай туда попасть,

Ведь первородный грех всегда сиюминутный,

Даже речной поток не смоет кровь с худой руки.

И в этот самый миг Эдемом станет само слово,

И мальчик был, а может, и сейчас находится

в Эдеме,

Полощет и полощет руку в тонкой липкой пленке,

Хотя река по-прежнему чиста и чистотой своей рвет

сердце.