Энглби

Глава вторая

Сразу объясню: сейчас октябрь, начало занятий на последнем моем курсе. Неожиданно пришлось отложить записи и готовиться к экзаменам. Они оказались труднее, чем я рассчитывал, но дело не в этом.

Хотя как раз в этом.

Во время летних каникул я месяц подрабатывал на старой бумажной фабрике. Работа была нудная (толкать тележку на резиновых колесах по всему цеху), но не тяжелая. Соответствующий профсоюз когда-то, не добившись повышения зарплаты, выбил из начальства десятиминутный перерыв после каждого часа работы, это не считая обеда плюс официальные пятнадцатиминутные чайные перерывы и пятиминутный гигиенический каждые два часа. При желании ты мог все эти минуты суммировать и уйти на час раньше. Я был не в штате и в профсоюзе не состоял, однако пользовался отвоеванными правами и каждую пятницу забирал мятый серый конверт с получкой.

Дженнифер собралась в Ирландию на киносъемки с группой из Тринити-колледжа. Режиссера звали Стюарт Форрес, а всего набралось человек тридцать – актеры, съемочная группа плюс свита – чьи-то подружки, чьи-то дружки. Разместиться предполагали в старом загородном доме неподалеку от Типперэри.

В доме места на всех не хватило, кто-то поставил палатки, кто-то снял жилье в деревне. Я нашел комнату над лавкой мясника. Хозяина тоже звали Майклом, Майклом Клохесси, и мы шутили на эту тему. Жена называла меня «Майкл маленький» и угощала на завтрак «черным» кровяным пудингом, беконом и колбасой с домашним хлебом. Платил я пять фунтов в неделю, а после завтрака миссис Клохесси есть не хотелось до самого вечера, до ужина на лужайке после съемочного дня.

– Дождя-то для вашего кина небось не надо? – каждый день спрашивала меня миссис. – Ну небось и нынче свезет.

Нам и правда везло. Ведь «Тип» (так местные зовут свой Типперэри) слывет одной из самых дождливых точек Европы, так что, казалось бы, жители тут должны перемещаться исключительно на гондолах. Но на нас не упало ни капли.

Солнце светило день за днем. Лужайка перед старым домом побурела и полысела. Владельцы дома разводили породистых лошадей, но ни их участие в скачках, ни продажа особых денег не приносили, так что хозяева охотно пускали постояльцев. И радовались, что дом полон, но через неделю запросили выходной, так что ужин нам предстояло готовить самим.

Утром я на попутке сгонял в Тип, где нашел винный магазин. Я заметил, что наши запасы тают, и купил дюжину бутылок сидра, несколько жестяных кегов пива по семь пинт и шесть широкогорлых графинов вина, укупоренных металлическими крышками. Жилье у Клохесси обходилось так дешево, что у меня еще оставалась полно денег, заработанных на бумажной фабрике. В супермаркете я взял по акции большой поднос разделанной курятины и все, что надо для соуса «барбекю». Я с детства научился готовить: дожидаться родителей с работы никаких сил не было. Да и сестру приходилось кормить, а Джули была привередой.

Как это все доставить туда, где ходят попутки, я слабо себе представлял, но продавец выручил, одолжил тележку. Все были на съемках в лесу в дальней части поместья, в доме оставалась только Джуд, малышка с прямыми каштановыми волосами, забранными широкой вязаной лентой вроде снуда. На съемках она в тот день была не нужна, и Стюарт поручил ей приготовить ужин на всех. Девушка обиделась, сказала, что мужчину он никогда не заставил бы готовить. Я угостил ее косячком с начинкой от Глинна Пауэрса и сказал, что ужин могу взять на себя.

В пять я вытащил на гравийную площадку у кухни длинный стол, расставил выпивку и бумажные стаканчики, которые купил в деревне. Замариновал куски курицы в тазике (нашел его в хозяйской кухне). Над кострищем соорудил из старых кирпичей и каменных обломков мангал, чтобы была хорошая тяга, накрыл проволочной сеткой. Натаскал несколько охапок сушняка. К семи часам у меня имелись тлеющие рыже-серые угольки, а в восемь уже была готова нежнейшая после маринада курятина с поджаристой корочкой, а к ней острый соус, печеная картошка и салат, на тридцать человек.

Я стал рассказывать, что это Джуд постаралась, но это никого не волновало; ни у кого не возникло даже вопроса, кто это все купил или доставил. Только один малый, Энди, сказал: «Отличный соус, старик». Возможно, подумал, что я из кейтеринговой фирмы.

Я заметил, что Дженнифер тоже понравилось. Я ведь и о десерте подумал, купил в деревне яблочных пирогов и сыра. Она рассмеялась, когда кусок яблока выдавился из пирога ей на колени.

Оказалось, она играет одну из главных ролей. Прежде чем приступить к съемке, Стюарт Форрес сказал речь. У него была жидкая каштановая бородка и волосы на прямой пробор, как у Христа. Он сказал: «Вы все читали сценарий, доработанный мной и Дэйвом. Сначала мы жестко прописали сюжет, получился, если угодно, кислотный вариант «Двенадцатой ночи», но потом подумали от него отойти. Нужно больше импровизации в диалоге, поэтому сначала проработаем некоторые сцены, со мной или с Дэйвом. О работе все. Теперь зажжем ароматические тибетские свечки и сядем в кружок. Обряд на удачу, это дело серьезное».

Это правда было здорово, свечки, и все в одном кругу. И отсветы пламени на лицах – Кэти и Дэйва и Амита из Кингз-колледжа, Ханны и Холли из Ньюхэма, Стива, дружка Ханны, самого Стюарта и, разумеется, Дженнифер с ним рядом, и остальных, и осветителей, и звуковиков, и курьеров, и всех прочих. Сценария я не читал, но все как-то размякли и, казалось, были счастливы ему следовать, куда бы он их ни привел. Вечер выдался теплый, кто-то прихватил с собой гитару. Было в этом всем нечто евангельское, Иисус и его апостолы. Я ощутил то редкостное чувство, с каким смотрел когда-то на шестилетнюю Джули и ее школьную подружку – просто сидел в другом конце комнаты и смотрел, как они играют.

Наши ирландские вечера всегда проходили неплохо, но тот, с моим ужином, был самым лучшим. Когда я убрал тарелки и прочее, некоторые стали разбредаться по своим палаткам и комнатам, но большинство, человек двадцать, остались у костра.

Гитара у Стива была акустическая, со стальными струнами. Усевшись по-турецки, он стал тихонько на ней бренчать, изредка прерываясь, чтобы затянуться косячком. Потом бренчание сменилось струнным перебором. Он играл ненавязчиво, хочешь – слушай, хочешь – продолжай трепаться. Но очень скоро разговоры стихли; сбившись плотнее, все смотрели на Стива. Застыли с сигаретами и бумажными стаканчиками в руках и ждали.

Перебирая лады, Стив стал выводить знакомую мелодию. Girl from the Nothern Country[10] Боба Дилана. Чем-то похоже на старинную балладу «Ярмарка в Скарборо», только нежнее. Герою хочется, чтобы с девушкой, которую он когда-то любил, все было хорошо. Он беспокоится, не мерзнет ли она. «Пожалуйста, взгляни – теплое ли пальто на ней,/ защити ее от воющего ветра». (Это когда он уже сказал про снег и лед, про ветер, сбивающий с ног у самой границы.) Я все думал, что за граница имеется в виду? Между Канадой и Штатами? В районе Великих озер? Да какая разница. Мало ли на свете северных краев. Герой не думает ни о своих утратах, ни о чувствах – только о той, которую он любил. Чтобы волосы у нее оставались такими же длинными и чтобы было тепло. Сам не понимаю, почему от этого так грустно.

Час за часом мы потягивали сидр и вино, курили и слушали Стива. Потом немного поиграла Холли, но у Стива получалось гораздо лучше, и она вернула ему гитару. Напоследок он запел Fire and Rain.[11] Я заметил, как Дженнифер встала и потянулась в темноте, потом подошла сзади и, положив руку мне на плечо, прошептала: «Спасибо за ужин».

Я прошел через кухню Клохесси и тихонечко поднялся к себе и распахнул окно, надеясь, что ветер донесет хотя бы слабые звуки музыки. Но ночь была совершенно тихой.

За камеру отвечал парень по имени Ник, его называли Гопом – Главным оператором. Чуть что, Стюарт говорил: «С этим к Гопу». Думаю, дело было в камере Ника – здоровенной, со штативом. Хотя иногда Стюарт брал ее под мышку и расхаживал с ней сам – для эффекта «Новой волны» (вызывающего у зрителя морскую болезнь). Ник при этом восторга не выказывал и испытывал явное облегчение, когда камеру возвращали на штатив.

Другую главную женскую роль играла Ханна, которая до этого участвовала во многих спектаклях, кажется, даже в «Гедде Габлер». Девушка с апломбом, попробуй ей сделай замечание. Чуть что – «все, сил моих больше нет», и требовала объявить перекур. Стюарт боялся ей лишнее слово сказать – Стив, ее парень, был начеку.

На съемочной площадке любому найдется дело, конечно, если ты человек рукастый и покладистый. К примеру, можно подменить звукорежиссера, когда тот отлучится покурить. Надеваешь наушники и говоришь: «Всем оставаться на местах, доснимаем этот план». Не так уж и трудно.

К тому же я умею управляться с ножовкой и стамеской, если надо, могу что-нибудь смастерить или покрасить, – притом что реквизит Стюарту почти не требовался, действие разворачивалось на лоне природы, точнее, в лесу, за исключением небольших эпизодов в «замке» (в роли которого выступал сам дом). На худой конец, всегда можно принести кому-то чашку чаю.

Через несколько дней после того барбекю у меня стала кончаться наркота, и я сбегал к себе, чтобы взять еще из заначки в несессере. Этого дела у меня было полно – привез с собой на пароме из Фишгарда. Глинн Пауэрс сказал мне в конце семестра: «Майк, ты мой главный клиент. Поработаешь на меня? Одному мне столько не пристроить». И открывает шкафчик, а там шарики гашиша размером с теннисный мяч. Шесть штук. Я взял два, договорились, кому сколько причитается.

Вернувшись в сад, я разделил гашиш на порции по пять фунтов за штуку, но продавал за фунт, сказал, остальные четыре можно потом.

– Даешь, старик, – удивился Энди, – Майк Шеф-повар стал Майком Барыгой.

Утром Стюарт всех собрал и сообщил с полнейшей серьезностью:

– Сегодня у нас будет закрытая съемка. На свете Джеф, на звуке Том, Доп, я и трое актеров – Алекс, Дженнифер и Ханна. Больше никого. Всем понятно?

– Что значит закрытая? – спросил Стив у Ханны.

– Значит, Дженни разденется.

– Том не вернулся из Типа, – уведомил Дэйв. – Ты знаешь, что они с Бобом вчера вечером туда уехали? Он звонил, сказал, что у него мигрень. С ним бывает.

Нужно было хоть кого-нибудь поставить на звук, чтобы не выбиться из графика, к тому же всякий день могло ливануть. Я предложил Стюарту свои услуги.

– С аппаратурой умеешь обращаться – с наушниками и всем таким?

Я ответил, что мне не впервой. Действительно, я как-то утром подменял Тома. У него душа вообще к звуку не лежала – он мечтал сам сниматься.

Стюарт кивнул.

– Все готовы? – спросил он, глядя на Дженнифер, Алекса и Ханну. У Алекса вид был затравленный. Дженнифер едва сдерживала слезы.

Предстояла, разумеется, сцена изнасилования, но поскольку снимать ее Стюарт собирался в феминистском ключе, то главной задачей было передать ярость героини.

Большую часть материалов предполагалось доснять в Дублине, а нам предстояло переснять кусок, где персонаж Алекса валит Дженнифер на землю и задирает ей подол. Проблема была с нижним бельем. Алекс должен был стянуть с партнерши трусы, не порвав их, потому что запасных было мало. К тому же он слишком с ними возился, отчего сцена выглядела нарочитой.

Дженнифер это все явно напрягало, но, когда Стюарт предложил сделать перерыв, она отказалась, демонстрируя силу воли.

Ханна предложила ей вообще не надевать трусы, потому как процесс их стягивания больше напоминает «мужские фантазии». Так и решили.

Потом отказала осветительная установка. Стюарт решил снимать при естественном свете. Ханна сказала, давно бы так, будет больше жизни.

В то утро все вообще пошло наперекосяк. Ханна вдруг передумала: трусы на Дженнифер пусть остаются или Алекс тоже должен снять штаны, нечего спекулировать женской наготой, но показать в кадре голого Алекса было невозможно – он постоянно был возбужден, а это, по словам Ханны, будет выглядеть спекулятивно и никому не понравится. Алекс стал возражать: как же он будет насиловать без возбуждения, ведь теоретически насильник должен получить удовольствие от своих действий, в том все и дело: у него крыша едет.

В ответ Ханна попросила избавить ее от этой фигни в духе Станиславского, но Стюарт убедил ее, что Алекс вообще-то прав; однако после всех унизительных реплик Ханны Алекс возбуждаться перестал. Поняв, что снимать Алекса голым потеряло смысл, так как слишком очевидно, что насиловать он уже не в состоянии, мы вернулись к варианту, что голой под платьем останется только Дженнифер, а он задерет ей подол. Стюарт сказал, что по большому счету не важно, возбужден Алекс или нет, отснятый материал еще будет монтироваться и редактироваться.

И тут вдруг Дженнифер заплакала, потому что… нет, я не знаю, почему она заплакала.

Может, оттого, что Алекс больше ее не хотел. Пусть даже не ее, а ее персонажа, пусть не сам Алекс, а его персонаж. Пусть он играет насильника, а она женщину, которая вовсе не хочет, чтобы ее так хотели.

Она в самом деле здорово расстроилась, не могла успокоиться минут двадцать. Ханна заявила Алексу, что он свинья, и еще кое-что. Осветителю Джефу было приказано покинуть площадку вместе с осветительными приборами. Только один человек сохранял невозмутимое спокойствие – Ник, наш Гоп, в лиловых брюках из мятого бархата.

Не помню, как с этим разобрались. Зато осталась в памяти трогательная сцена, когда героиня Ханны сбегает с крыльца главного дома, чтобы обнять и утешить героиню Дженнифер. Ханна сказала, что для этого кадра она сама готова раздеться, но Стюарт жертвы не принял.

После чего между Ханной и Стюартом разыгралась очередная склока на тему, кто тут главный, в ходе которой стало ясно, что Ханна лучше знает, как играть, однако фильм Стюарта, а камера – Ника.

Лично для меня это было увлекательное утро, но, боясь показаться вуайеристом и памятуя, что лишь исполняю обязанности Тома, я так и не решился отвести глаза от лица Дженнифер.

Всего съемки продлились три недели. Ближе к финалу вечерние посиделки стали сворачиваться. К ночи начинался дождь. Все заметно устали. Я слышал, как Дженнифер вслух мечтает о горячей ванне, хотя в главном доме, где она жила, наверняка имелась горячая вода. Возможно, в тот момент она думала о родительском доме в Лимингтоне. Или о какой-то вполне конкретной ванной.

Дела у Стюарта шли отлично. Фильмом уже заинтересовался «независимый прокатчик» и совет студенческого киносоюза, спонсоры нашей экспедиции.

За неделю до окончания съемок Стив обнаружил, что Ханна переметнулась к Гопу Нику. И пришел в ярость. Ханна сказала ему, что он незрелая личность. Стив извинялся за свои угрозы, но обвинял Ханну в непорядочности. Она обозвала его собственником и сказала, что с нее хватит. Тогда Стив забрал свою гитару и скрылся, как тать в ночи, – и получился главным виноватым, потому что выдержки не хватило.

Мне не хватало музыки. Ник ходил довольный, но изумленный: новый обладатель сокровища, он и не чаял, что на него свалится такое богатство. И старался как мог не выглядеть собственником, но Ханна то совала ему в рот свою сигарету, то благоговейно ловила каждое слово Ника, когда он и Стюарт обсуждали композицию кадра. В сентябре такие обсуждения случались все чаще. Ветра на исходе лета провоцируют тревогу.

Накануне отъезда мы устроили вечеринку, Стюарт обещал, что всех нас пригласят в просмотровый зал киношколы на прогон чернового материала. Вечеринка удалась. Настроение у всех снова стало отличное, все разногласия забылись. Я напек шоколадных кексов примерно с унцией гашиша. Привез из Типа много сидра. Чувствовалось, что хозяевам большого дома жаль с нами расставаться. На прощание они запекли полную кастрюлю мяса (купили у моих Клохесси) и сделали рис с изюмом, яблоками и сладким перцем – для вегетарианцев.

Я запил сидром припасенную таблетку мандракса. Стюарт повторил обряд с тибетскими свечами, когда все держатся за руки. На этот раз меня тоже позвали в круг, я оказался за два человека от Дженнифер и видел, как мерцают отсветы пламени на ее щеке.

Вот это и было тем замечательным, что со мной произошло. Я подумал, что теперь оно навсегда, это ощущение общности, что оно не иссякнет и в октябре, когда начнется очередной семестр.

Теперь идет уже третья неделя, и хотя экзамены только следующим летом, но народ уже плотно засел за учебу. Я несколько раз заходил в Киношколу, но из ирландской компании застал мало кого: только Ника (без Ханны, она была на репетиции «Дяди Вани» в университетском театре), Амита и Холли. Стюарт с Дэйвом занимались монтажом. Похоже, кадры получились многообещающие.

А на улице уже похолодало, на тротуары налипли мокрые листья. И долог теперь путь до Типперэри.

Меня переселили в Клок-Корт. Теперь у меня в комнате есть мини-кухня – газовая горелка и шкафчик с посудой, – так что в столовую можно не ходить. Душа нет, зато имеется ванная, одна на шесть комнат, но кроме меня ею мало кто пользуется. Так что я протираю ванную тряпочкой с порошком «Вим» («постельничья» постоянно подсыпает в поддон свежего), ополаскиваю, набираю горячей воды, включаю транзистор и слушаю сериал про Арчеров. В основном там все крутится вокруг Норы, барменши из Северной Ирландии, но мне нравится старый Уолтер (фамилию не помню). Напоминает того старика из приюта на моей улице. Так же разговаривает: «Хе-хе, матушка моя, дорогуша моя». Или как-то наподобие. Я не особенно вслушивался.

Мой режим немного поменялся. Скажем, я почти завязал с наркотой. Отчасти потому, что куда-то пропал мой поставщик. Таблетки я раньше покупал в «Кречете», у некоего Алана Грининга. Ходил он с солидным металлическим дипломатом, в котором хранились не секретные схемы чернобыльского реактора, как можно было подумать, а всего лишь пузырьки с таблетками. Грининг промышляет в разных больницах, и еще ходит к трем разным терапевтам. У него есть лекарственный справочник; найдя нужный препарат, Грининг идет к врачу и жалуется на соответствующие симптомы. В аптеки он ходит разные, и ни один аптекарь не в курсе, что другие тоже в деле. Ассортимент был богатый: трициклические антидепрессанты, ингибиторы моноаминоксидазы, бензодиазепины и все такое прочее погромыхивало в металлическом чемоданчике и почти никак не действовало на организм. Один из ингибиторов МАО, нардил, нужно неделями пить, чтобы хоть что-то почувствовать. Зато если заесть его сыром, мармайтом или бобами, можно получить инсульт. То-то радость! А вот туинал, нембутал, амитал мне нравятся. Кваалюды хорошо идут с джином. В общем, есть всякие варианты. Снотворных я перепробовал великое множество, даже запрещенные, но сна от них ни в одном глазу. А вот таблетки от аллергии, которые можно купить без рецепта, валят с ног.

Единственное, чего я пробовать не стал, – это амфетамины и ЛСД. Это дело синтезировали двадцать пять лет назад, чтобы вызвать симптомы сумасшествия у морских свинок. Чего ради употреблять вещества, нарочно созданные, чтобы вызывать безумие? Стоит заглянуть разок в учебник по нейрофизиологии, и вы к ним близко не подойдете.

Но дело в том, что вся эта химия мне стала не нужна. (Помимо выпивки и травки, но это ведь не считается, да и они мне на самом деле уже не нужны, просто привычка – как кино или сигареты.)

Наркотики мне не нужны, потому что я научился ладить с реальностью. Она перестала меня страшить. Бедный старина Элиот считал, что люди не в состоянии вынести ее в больших дозах. А я вынесу столько, сколько вы ее на меня захотите вывалить. Как Д. Г. Лоренс. Надо было так и сказать доктору Джеральду Стенли на собеседовании. (Когда мы с ним пересекаемся во дворе, он смотрит на меня с грустью, хотя я здороваюсь с ним вполне сердечно. «Доктор Стенли, как я понимаю? Ну как там Джейн Эйр? Еще не развелась?»)

Литературу я не то чтобы вовсе забросил. Теперь я сам пишу стихи у себя в Клок-Корте. На выручку от двух «теннисных мячиков» я купил проигрыватель и несколько пластинок, – в основном Малера, а еще немного Брукнера, Сибелиуса и Бетховена. Пятую симфонию Малера я впервые услышал в фильме «Смерть в Венеции», который вышел, когда я учился на первом курсе.[12] Фильм хороший, но зря фон Ашенбаха сделали из писателя музыкантом. Чтобы показать холодную интеллектуальность писателя (тем отчаянней выглядела бы его внезапная любовь к мальчишке), достаточно, чтобы управляющий взял в руки пару его книжек и поморщился, прочтя названия. А ради изображения композиторской сухости пришлось давать ретроспективу, как он у себя в Германии довольно беспомощно спорит с коллегой о жизни и искусстве, – сцена, словно позаимствованная Висконти у Кена Рассела, если не хуже. Почему режиссеры внушают себе, что у автора все написано неправильно, и осложняют себе жизнь?

Слушая Малера, я пишу стихи – карандашом, чтобы проще было править. Свой цикл сонетов я распечатал и отдал на университетский конкурс поэзии. Если вы помните Пятую симфонию, особенно адажиетто, звучащее в первых кадрах фильма, вы поймете чувство, которое я стремился передать. Облечь его в слова не так просто – у каждого из них есть дополнительные, замутняющие значения. Слово – средство слишком грубое, в силу своих ненужных, но неизбежных коннотаций. Но даже если найдутся слова, способные привести туда же, куда ведет Малер своим адажиетто, боюсь, вам там совсем не понравится. Именно неясность, недоговоренность, свойственная музыке, и удерживает вас на волоске от безумия.

Вы когда-нибудь были одиноки?

Вот и я тоже нет.

Обособленность – да. Уединение – конечно. Но одиноко – это когда тебя тяготит, что ты один. А меня это всегда устраивало.

Ну так и быть, признаю, до знакомства с Дженнифер – не всегда. Иногда случалось, что собственное общество переставало меня забавлять. В повседневной жизни такого не бывает, поскольку повседневную жизнь ты устраиваешь себе сам, по собственному вкусу – так, чтобы она тебя поддерживала. Поэтому она и не приедается. Еще один вечер в обществе Майка? Отлично. Майк мне нравится, старый добрый Майк. А еще есть Густав и стихи, а если совсем прижмет – можно накинуть куртку и заскочить выпить «Брэдфорда», где бармен-трансвестит.

В мои первые летние каникулы, после нескольких недель подработки на бумажной фабрике я сел на паром до Гавра. Дальше я собирался проехать автостопом по каким-нибудь интересным местам, а по пути читать книжки. Я прихватил с собой несколько толстых томов в бумажных обложках, чтобы выдирать прочитанные страницы: «Крылья голубки» Генри Джеймса, «Волшебную гору» Томаса Манна, «Памелу» Ричардсона и «Анну Каренину» Толстого. «Памелу» я читал в кемпинге под Туром и радовался, что теперь занимаюсь серьезной наукой. По-моему, слава этого романа объясняется вовсе не его качеством, а только тем, что романов в восемнадцатом веке еще не писали. Потомки ценят Ричардсона не за то, что он был лучшим, а за то, что был первым. Сегодня уже никто не захочет летать на самолетах братьев Райт.

В городках Северной Франции было нечто, усугублявшее одиночество. Я наблюдал за сморщенными, как изюм, вдовами, за молодыми мамашами с детьми. За краснолицыми стариками в кафе – молодых мужчин там не было, все работали. Думаю, Курбе и Милле видели примерно то же: крестьянина посреди ландшафта, серые городки со ставнями, церкви. С виду незыблемый, отлаженный механизм буден, так пугавший поколения романистов (тот самый «детский ужас перед лавочником», упомянутый Генри Джеймсом), – а на самом деле пугающе хрупкий.

Кремень у homo erectus, пустая церковь у homo sapiens как видоразличительные признаки.

И повсюду одинаковые boucheries,[13] с их вечным запахом крови и очередями, с неизбывным катехизисом приветствий и прощаний, сопровождающим каждую покупку. Мощенные булыжником площади и tricolores,[14] свисающие с крыш hôtels de ville.[15] Мигающая красная лампочка в окне таверны, где готовят блюда местной кухни. Звяканье супниц с potage de jour[16] и непременная бутылочка сент-эмильона.

А главное – церкви. Их пустота. Побывал Бог на земле – и ушел. Вот от этого правда иногда делалось одиноко.

Худшее, что может случиться в путешествии, – когда твое сознание слишком уж старается, чтобы ты почувствовал себя как дома. Помню, со мной это случилось на автобусной остановке в турецком Измире. (Кстати, между Туром и Измиром ничего особенного не произошло. В Италии и Греции было прекрасно.)

Была ночь, и я ждал автобуса. На изгаженном гудроне, под стеклянным навесом, в свете натриевых фонарей. Играла местная, с завыванием, музыка, потом громкость прибавили, и к пронзительному вибрато исполнителя добавилось жестяное дребезжание дешевых динамиков. На любого начинающего путешественника, ожидающего ночного автобуса до Стамбула, там приходится два-три навязчивых мужика, усатых, с четками, с сигаретой во рту, которые подходят к ожидающим путешественникам, вкрадчиво и бесцеремонно заводят разговор своими гортанными голосами, агрессивно дергая головой, рассчитывая… на что? На деньги? Интим? На то, что ты поможешь им скоротать время? Один подошел ко мне и заговорил про «девочек с желтых страниц». Продать он их хотел или купить? Он цеплялся за мой рукав, пока я не отдернул руку.

Был час ночи, серый свет фонарей, скулящая музыка и черный гудрон, весь в пятнах жвачки и окурках. Я смотрел на них с внезапным и болезненным интересом, словно вдруг начал различать составляющие их молекулы. А еще эта жуткая музыка. Видимо, сознание мое отчаянно пыталось овладеть этим местом, закрепить меня в нем, поскольку отчетливо казалось, что я уже начал выключаться из пространства и времени: враждебность незнакомой, чуждой среды подавляла и растворяла мою личность. Я таял. Моя индивидуальность, мой характер – все это распалось. Я превратился в элементарную частицу страха.

Думаю, в тот момент мне все-таки было немножко одиноко.

Вообще говоря, в менее экстремальных ситуациях одиночество в состоянии само о себе позаботиться. Оно помогает тебе разрабатывать стратегии его защиты. Уютный мрак кинозала и общество актеров на экране – защита от ненужных встреч. Как всякий организм, одиночество агрессивно и изобретательно борется за самосохранение.

Не помню, как я добрался до Стамбула.

В понедельник состоялось собрание Джен-кружка, и Дженнифер, теперь уже официальный его секретарь, никак не могла отсутствовать на заседании собственного кружка. Она чуть короче постриглась, на ней была вельветовая юбка до колен, ковбойские сапоги и темно-синие колготки. Не люблю, когда люди после долгих каникул сильно меняются. Конечно, перемены не такие, как в школе, когда майский мальчишка возвращается в сентябре взрослым парнем, но все равно действует на нервы.

Среди самых обсуждаемых тем были: участие самолетов расположенной неподалеку американской авиабазы в войне Судного дня (я слышал рокот их моторов над парком Паркерс-Пис, когда шел из паба с сырными пирогами; очень впечатлило; надеюсь, летчики тоже заявятся в «Кречет» и распишутся на потолке) и заговор ЦРУ, из-за которого свергли чилийского президента Альенде.

О чилийском вине следовало забыть, но под руководством Дженнифер мы благополучно добыли несколько бутылок красного Hirondelle, выходило по десять пенсов за бокал. По-моему, hirondelle по-французски «ласточка». Очень мило со стороны дома «Петер Доминик»!

Когда мы перед уходом прибирали за собой, я увидел, что из сумки Дженнифер выпал конверт.

Не раздумывая, я поднял его и сунул в карман. Вернувшись к себе в Клок-Корт, я рассмотрел конверт под рабочей лампой «Энглпойз». Адрес был написан от руки, лимингтонский, мистеру и миссис Р. П. Аркланд. Марка на конверте второго класса, для несрочной отправки.

Надо было вернуть конверт Дженнифер, но потом я решил сам отнести его на почту, завтра. Встал в одиннадцать, тут же вспомнил, что в привратницкой есть ксерокс; но все эти седые угрюмые дядьки страшно любопытны и суют свой нос в каждую бумажку. Другой ксерокс есть на стойке выдачи в университетской библиотеке, но там надо заполнять бланк заказа. Чуть позже всплыл в памяти почтамт на улице Сент-Эндрю.

Встав с кровати, я первым делом поставил чайник. Подержал конверт над паром и осторожно провел ножом под краями клапана.

Письмо я скопировал на почте. Из боковой щели вылетели тонкие посеревшие листки. Вернувшись к себе, я сложил листочки по старым сгибам, сунул в уже высохший конверт, осторожно освежил клеевой слой клеем из банки и заклеил. Потом я снова сходил на почтамт (не хотелось опускать письмо в почтовый ящик колледжа), опять вернулся и наконец-то сел его читать, прихлебывая «Нескафе». Вот что там было:

В письме Дженнифер мне только одна вещь не понравилась, и вы, наверное, догадались какая. Мне совершенно не понравилось это: (!).

Даже не слово, а маленькая вертикальная черточка с точкой, и те в скобках.

А все остальное я прочел с удовольствием. Разумеется, она, как любая нормальная студентка, всего не выкладывала. Ни слова о наркотиках, о сигаретах. Или, например, о сексе.

Двуличная, скажете вы. Думаю, сама Джен употребила бы другое слово: тактичная.

Папа мне очень понравился, да и как он мог не понравиться? Слегка напоминает мистера Беннета из «Гордости и предубеждения». (Ау, доктор Стенли! Не угодно ли прочесть четыре странички на тему «Матримониальные мотивы в романах Джейн Остин»? Нет? Вы уверены?)

Я убрал письмо Джен в нижний ящик стола. Ящик запер. Что ж, мистер Аркланд явно симпатичный. Интересно, а сестры у Джен есть? Если он действительно типаж мистера Беннета, сестры должны быть. Между прочим, МА, магистр искусств, – то есть либо защитился после окончания обычного университета, либо заплатил пять гиней в одном из «старинных», чтобы из бакалавра стать магистром.

Если второе, значит, он человек солидный, представителей его поколения принимали не по результатам экзаменов, а просто за деньги. Стипендий тогда не существовало. Адрес скромный, но Джен не выглядит провинциалкой – у нее литературная речь, без снобизма, со всеми этими студенческими «ща-а-аз» и «прикинь» – но и без просторечия. Вот и мне бы так. И голос у нее чудесный. Кажется, будто она постоянно сдерживает смех, боится обидеть собеседника. Так и хочется сказать, да смейся сколько угодно, ничего страшного.

Другое, чем поразил меня мистер Беннет, то есть мистер Аркланд, прямо до самого нутра, – это тем, что он жив. И сейчас ему, наверное, всего каких-то пятьдесят с небольшим.

Мой отец умер, когда мне было двенадцать. Не стану притворяться, будто это стало для нас неожиданностью. Однажды я, как обычно, сидел с Джули. По утрам она ходила в бесплатный садик, потом мама забегала и отводила ее к Каллаханам или еще к кому-то (по пути назад в отель), а я забирал Джулс домой по пути из школы.

В одиннадцать лет я поступил в среднюю школу, хорошо сдав экзамены, притом что учился я в жалкой, «для всех подряд», начальной школе Сент-Бидс. Что в ней было хорошо – это что никто там тебя не трогал. Домашние задания были одно название, и можно было бродить из класса в класс и выбирать уроки, какие больше нравятся. Видимо, это была «инициатива» местной власти. Я ходил в основном на естествознание и историю, а одна наша девочка все пять лет проторчала на уроках рукоделия. (Не удивлюсь, если у нее теперь своя дизайнерская компания в Лондоне.) В гости никто никого не приглашал, потому что мамы почти у всех работали, и посторонние в доме были ни к чему. У пятерых моих ровесников отцы находились «в командировке» (то есть в тюрьме), а у большинства вообще бросили семью; на этом фоне полная семья Энглби выглядела аномальной.

Парни в средней школе были совсем другие. Из полных семей, отцы некоторых занимались такими вещами, как стоматология, а у одного мальчишки папа был даже «солиситор» (так он всем говорил). Общего с этими ребятами у меня было немного, хотя мне нравились их модные ранцы и гоночные велики.

Ходу от автобусной остановки до Каллаханов было минут десять, я барабанил в дверь, заранее задерживая дыхание, чтобы не вдохнуть застоявшуюся, затхлую вонь, шибавшую в нос. Открывал кто-то из близнецов. Почему в домах бедняков так ужасно пахнет? У нас тоже, кстати, и мне казалось, так у всех, пока нас не пригласили к директору по случаю окончания учебного года. Там пахло иначе – воздухом, деревом, чем-то таким.

Джули выбежала вприпрыжку, схватила меня за руку, и мы, как обычно, пошли вдоль нашей Трафальгар-террас. Позади закопченных домиков из красного кирпича, мимо окошек с фарфоровыми зверушками, латунными цветочными горшками и посеревшими тюлевыми занавесками. Это я так выразился отталкивающе, но на самом деле я люблю старые английские, потемневшие от времени кирпичные дома. Уж поверьте, не так они и плохи. Как только мы пришли, я сразу заварил чаю и сделал тосты с медом, усадил ее смотреть сериал «Крэкерджек» по черно-белому «Редифьюжну» с нечетким, в крапинку, изображением, а сам пошел на кухню делать уроки.

Зазвонил телефон, я снял трубку.

– Майк. Слава богу, ты уже дома. Я насчет папы. Его увезла «неотложка». В больницу Бэттл. Тебе надо бы прийти. Возьми немного денег из вазочки на каминной полке в кухне. Спросишь «палату Листера», это послеоперационная палата.

– А как же Джули?

– Придется взять ее с собой.

Где больница Бэттл, знали все, место было известное, но добираться туда оказалось непросто – на двух автобусах, потом еще минут пятнадцать пешком. На последнем этапе я тащил Джули на плечах. В приемной был тот же серый свет, как в окнах таинственного заведения со стариками. Нам велели идти по длинному каменному коридору, где время от времени появлялась надпись «палата Листера» со стрелочкой, а рядом другие стрелки и надписи: рентгенологическое отделение, патологоанатомическое отделение, отделение матери и ребенка, онкологическое отделение Раунтри.

Помню, как мы прошли сквозь наполовину застекленные распашные двери и оказались во дворе, где стояли машины «скорой» и мусорные баки. Моросил дождь, Джули дергала меня за куртку, ныла, чтобы я шел помедленнее. С другой стороны двора оказались еще корпуса, новее и гораздо компактнее викторианского гигантского здания, из которого мы вышли, но и они выглядели уныло-серыми, как будто очень быстро состарились от всех смертей, которые приняли, сдали и забыли.

Наконец мы попали в «палату Листера» – душное помещение с лампами дневного света, ширмами и приспущенными шторами, где лежали неподвижные старики, словно уже на пути в мир иной. По телевизору показывали первый вечерний выпуск новостей. Я не сразу нашел глазами маму, сидевшую на краешке койки у окна. Она обернулась, когда мы подошли, но ничего не сказала. Она была в плаще и косынке – даже не разделась. Молча прижала палец к губам. Отец лежал на спине, с трубкой в носу и иглой капельницы, воткнутой в руку, глаза закрыты, челюсть слегка отвисла. Кожа стала пепельно-серой, на подбородке отросла седая щетина; вставные зубы ему вынули. Пижамная куртка была распахнута, по худой безволосой груди вились провода, прикрепленные белыми присосками. Я представил себе его сердце, слишком толстую мышцу, норовящую улизнуть от работы.

Я пытался вспоминать отца моложе – и здоровее. Ведь должно было остаться хоть что-то: вот мы с ним на пляже, или играем в парке в футбол, или я сижу у него на плечах, или помогаю наряжать елку. Но ничего не вспоминалось. Всплыло только вот это: ближе к вечеру в пятницу я жду папу у служебного входа бумажной фабрики, и он выходит, держа в руке серый конверт.

– Вот и все, – говорит он. – Еще неделя долой. Уж ты постарайся, Майк, тоже сюда не угодить.

Я смотрел на лежащего отца. Он вдруг кашлянул, изо рта выкатилась капля коричневой, неживой уже крови, и стекла сбоку вдоль подбородка. Через несколько секунд он перестал дышать. Я подумал, что очень-очень постараюсь и сюда тоже не угодить.

В каком-то смысле смерть отца меня сформировала – а именно в образовательном. На похоронах викарий крепко обнял меня за плечи и заглянул в глаза:

– Вероятно, тебе одиноко, но ты не один.

Я ждал, что он заведет про Господа, который меня любит.

– Не ты первый, другие тоже прошли через это испытание. И я стоял там, где сегодня стоишь ты. Ты тоже выдержишь, хотя это страшный удар.

Я вырвался, потому что не желал это слушать. Как раз сейчас мне хотелось побыть одному. Зачем мне чья-то еще скорбь? Мне хватало и своей. Зачем мне горе во множественном числе, когда оно и в единственном невыносимо? Теперь мне главное – как-то его перетерпеть, приладиться к нему, переварить, как удав постепенно переваривает несоразмерную с ним жертву.

Поскольку всех скорбящих, пожелавших почтить отца, наш дом вместить не мог, викарий пригласил их в пасторат. Были люди с фабрики. Мастер-технолог, начальник цеха, двое папиных товарищей, мои тети и дяди, соседи – тридцать с лишним человек. Домработница викария сделала сэндвичи с рыбным паштетом и спредом, еще был чай и кекс с изюмом. И херес для желающих.

Викарий и за столом мне покоя не давал.

– Насколько я понял, ты учишься в средней школе, – сказал он.

Гости уже перестали скорбеть и перешли к обычной житейской болтовне, словно ничего особенного не произошло. А я все думал о сырых комьях земли, которыми закидали гроб, и о том, за какой срок отец разложится. Может, туда добавляют какие-то химикаты, чтобы ускорить процесс, как в компостную кучу? Он хоть одетый там, в холодной могиле?

– Ты не думал насчет Чатфилда?

– А это что?

– Морское училище. Насколько я понял из прощальных речей, твой папа во время войны служил в военном флоте. Тебя могли бы принять в Чатфилд, ты имеешь право претендовать. Я там у них приглашенный капеллан, так что знаю. Имей это в виду, особенно если ты не очень привык к новой школе. Я поговорю с твоей мамой.

Школа меня вполне устраивала, тем не менее в марте я, сидя в незнакомом, чужом классе, написал несколько экзаменационных работ под присмотром мисс Пенроуз, учительницы рисования. Работы были для Чатфилда, морского училища в статусе закрытой средней школы, находившегося всего в часе езды от дома. Когда-то училище было учреждено несколькими крупными военно-морскими чинами для детей погибших моряков, но спустя годы стало принимать и «простых» мальчишек. Впрочем, не таких уж и простых, догадывался я: было весьма желательно, чтобы за будущего ученика могли хорошо платить.

Мы платить не могли. Но высшая награда в конкурсе – имени Ромни – покрывала почти все расходы. По латыни, которой я в жизни не учил, меня вечерами добровольно натаскивал мистер Бригз из средней школы. С грамматическим анализом пришлось повозиться, зато перевод с листа попался простой (стихотворение Катулла и прозаический кусок, сюжет которого я знал). Остальное было совсем просто. Меня вызвали на собеседование к директору. Мы решили, что это добрый знак.

Получалось, отец умер очень вовремя. И вот в школу пришло письмо, и к нам домой тоже, где сообщалось, что я победил, что мне теперь все оплатят, что заниматься я начну в сентябре, когда достигну тринадцати с половиной лет. В письме выражалась искренняя надежда, что я займу предлагаемое место, поскольку остальные конкурсанты придурки.

Нет, там было написано не так. Но за всей велеречивостью, дающей понять, какое это старинное, достопочтенное и серьезное заведение и как сказочно мне повезло, – на меня вдруг повеяло отчаянием.

Я не мог понять почему.