Эрек и Энида. Клижес

Воспев Эрека и Эниду,

Ученым людям не в обиду

Овидиев канон услад

Переложив на новый лад,[121]

Поведавший в подобном роде

О соловье и об удоде,[122]

И как надкушено плечо,[123]

И как любила горячо

Изольда[124] пылкого Тристана,

Кретьен для нового романа

Отменный отыскал сюжет:

Грек, безупречный с юных лет,

Благословенная натура,

Любимец короля Артура,

Достойный своего отца,

Который покорял сердца

И, верный своему призванью,

Был в Англии, когда Бретанью[125]

Именовали ту страну.

Я свой роман с него начну.

Блистал он мужеством счастливым,

Согласно хроникам правдивым,

Чей достоверный свод притом

Храним в Бовэ Святым Петром.[126]

Нам книги древние порукой:

Обязаны своей наукой

Мы Греции, сомнений нет;

Оттуда воссиял нам свет.

Велит признать нам справедливости

За ней ученость и учтивость,

Которые воспринял Рим

И был весьма привержен к ним.

В своем благом соединеньи

Они нашли распространенье

У нас во Франции теперь.

Когда бы только без потерь

Им сохраниться здесь навеки!

Поныне римляне и греки,

Избегнув суеты мирской,

Остались в памяти людской,

Поскольку нам живое слово

Напоминать о них готово,

Почти не зная перемен.

Итак, начать готов Кретьен.

Былое былями богато.

Константинополем когда-то,

Столицей греческою, встарь

Достойный правил государь,

И было у него два сына;

Прямой наследник властелина,

Был старший преисполнен сил,

И стать он рыцарем решил,

Взыскуя всей душою славы,

Чтоб не делить ни с кем державы.

Был назван Александром он.

Меньшой Алисом наречен.

Царь Александром звался тоже,

(Нам правда вымыслов дороже) ;

Танталой[127] мы бы стали звать

Почтенную царицу-мать,

О ней рассказывая ныне,

Но речь пойдет о старшем сыне,

Который был настолько смел,

Что вдруг желанье возымел

Стать рыцарем, но нет, не дома:

Бретань ему была знакома

По слухам с некоторых пор:

Его привлек Артуров двор.

Героя не страшат препоны.

Там благородные бароны

Числом, как месяцы в году,

У государя на виду.

Герою медлить невозможно,

Его решенье непреложно,

Царевич доблестный готов

Достичь корнийских берегов,[128]

Но перед тем как в путь пуститься,

С отцом задумал он проститься,

Смирил неукротимый нрав,

Перед родителем представ.

Отважный, гордый и прекрасный,

Сын, собираясь в путь опасный,

Царю промолвил в добрый час:

«Отец, просить я должен вас,

И в просьбе вы не откажите,

Когда вы мною дорожите,

Поскольку честь просить велит,

Награду верную сулит,

Чтобы достойный отличился».

Отец ничуть не огорчился,

Отец желал ему добра;

Когда сама судьба щедра,

Грешно родителям скупиться.

Сыновней честью поступиться?

Конечно, нет! Наоборот:

Любовь свое всегда берет,

И царь ответил: «Я согласен.

Мой сын, просите! Стыд напрасен.

Что вам я должен даровать?»

Как было не возликовать

Юнцу, который, вне сомненья,

Счастливый, чаял исполненья

Своей излюбленной мечты

За счет отцовской доброты?

«Отец, — он молвил, — я не скрою:

Я тронут вашей добротою.

Отец, признаться мне пора:

Мне нужно много серебра,

А также золота помногу

Берут, по-моему, в дорогу;

Еще нужней дружина мне,

Особенно в чужой стране.

Отец, в Бретань я собираюсь,

И заслужить я постараюсь

Там при дворе такой почет,

Что в рыцари произведет

Меня король без промедленья,

Осуществив мои стремленья.

Неопоясанный мечом,

Не вижу радости ни в чем;

И надевать стыжусь доспехи»...

«Стремленьям вашим нет помехи! —

Царь восклицает. — Сын мой, здесь

Принадлежит вам город весь.

Зачем нам с вами расставаться?

Вы можете короноваться

И рыцарем хоть завтра стать:

Вам лучше в Греции блистать.

И вам в сиянии короны

Охотно присягнут бароны;

Почтят они, конечно, вас.

Некстати был бы ваш отказ».

Спешит юнец неугомонный,

В своих решеньях непреклонный;

Видать, не терпится юнцу.

Так отвечает он отцу,

Отбыть желая на чужбину:

«Принять, конечно, не премину

Я на прощание дары.

Отец мой, будьте так добры!

Вы пожелайте мне успеха!

Одежды беличьего меха

В дороге будут мне нужны,

Понадобятся скакуны.

Наверно, шелковые ткани

Весьма понравятся в Бретани.

Там, в этой рыцарской стране

Король Артур однажды мне

Присвоит рыцарское званье;

Душой владеет упованье,

И удержать меня нельзя,

В Бретань ведет моя стезя.

Там государь среди баронов —

Блюститель рыцарских законов.

Таков, по крайней мере, слух.

Сидящий сиднем явно глух

К призыву сладостному славы,

И путешественники правы.

Отвага низких тяготит,

Отважным страшен только стыд.

Тот, кто по свету разъезжает,

Свое добро приумножает.

Не век мне дома вековать!

Позвольте мне завоевать

Хотя бы подступы к награде!

Покой со славою в разладе».

Сыновним пылом увлечен,

Был счастлив царь и удручен.

Того, кто хочет сыну блага,

Такая радует отвага,

При этом тягостно в груди,

Когда разлука впереди;

Но мыслям вопреки печальным

Царь помнил, что первоначальным

Согласьем он себя связал,

И сыну царь не отказал.

«Мой сын, — сказал он, — к вашей славе

Путь преграждать я вам не вправе.

Перечить я не стану вам,

Два корабля богатых дам.

Пусть вам богатство помогает

И к щедрости располагает».

И юноша прекрасный рад:

Так значит нет ему преград!

Он будет снаряжен богато,

Получит серебро и злато,

И сверх того на этот раз

Отец дает ему наказ,

Предписывая жить пошире:

«Поверьте, сын мой, в этом мире

Царица Щедрость выше всех.

Она приносит нам успех;

Ее целебное влиянье —

Всех добродетелей сиянье.

Вы убедитесь без труда:

Поможет щедрость вам всегда.

Для знатных и богатых скупость —

Наипозорнейшая глупость;

И до скончанья наших дней

Царица Щедрость нам нужней,

Чем знатный род и воспитанье.

Уступит ей мирское знанье,

И доблесть, и высокий ум,

Сокровище глубоких дум,

Величие самодержавных;

На этом свете нет ей равных.

Она прекрасней красоты.

Так затмевает все цветы

Царица Роза свежим цветом

Наперекор любым наветам.

Царица Щедрость вознесет

Питомца выше раз в пятьсот,

Чем добродетели другие

И начинания благие.

Не перечесть ее заслуг.

Перечислять их недосуг».

И нет богаче снаряженья,

Когда готов без возраженья

Дать сыну любящий отец

Все то, чего просил юнец.

Царица горестно вздыхала

С тех пор, как, бедная, слыхала,

Что нужно сына провожать

И этого не избежать.

Зато, мечту свою лелея

И ни о чем не сожалея,

Скорбей не зная и тревог,

Спешил юнец, как только мог;

Сердечные забыл он узы;

На корабли доставить грузы

Велит он людям поскорей

И заготовить сухарей

И запасти вина и мяса,

Не потеряв притом ни часа.

Отплыть готовы корабли

От берегов родной земли,

И Александр, судьбой венчанный,

Выходит на берег песчаный,

Возглавив тех, кто вместе с ним

Отбудет к берегам иным.

Царь вышел, с первенцем не споря;

Царица не скрывает горя,

А моряки готовы в путь;

Попутный ветер начал дуть,

Погода хороша на диво;

С отцом расставшись торопливо,

С печальной матерью простясь,

Ничуть при этом не смутясь,

Хоть можно было бы смутиться,

Спешил царевич в путь пуститься,

И был он первым на борту.

Отчаливают налету,

И вдаль плывут под парусами,

Овеянные небесами.

Покуда с берега вдали

Еще виднелись корабли,

За ними следовали взоры,

Стремясь в пустынные просторы;

И безутешная печаль

Следила, как уходит вдаль

Корабль, едва заметный в море;

На берегу высоком вскоре

Пришлось подняться на утес,

Чтобы, не вытирая слез,

Любовно, робко и тревожно

Следить за ним, пока возможно.

Судьбой царевич был храним,

Господь в открытом море с ним;

Он юношу не оставляет,

Его ведет и направляет,

Являя праведную цель.

Так в море миновал апрель,

И в первой половине мая

Явился, взоры привлекая,

Английский берег им вдали;

В порт соутгэмптонский вошли[129]

Они, причаливая смело,

Когда уже завечерело.

И самый доблестный из них

Был Александр, бодрей других,

Которым становилось дурно,

Когда бывало море бурно,

Так что теперь они бледны,

Измучены измождены

И рады, страждущие души,

При виде вожделенной суши.

Гостеприимен этот брег:

Нетрудно там найти ночлег.

Гостей приветливо встречают

И на вопросы отвечают:

Мол, короля найти легко,

Винчестер,[130] мол, недалеко,

Дорога, мол, туда прямая.

Речам приязненным внимая,

Решили греки отдохнуть

И на заре продолжить путь.

Царевич рано пробудился.

Он поскорее снарядился,

Не дав замешкаться своим,

И, нетерпением томим,

Бросая вызов отдаленью,

Он поскакал по направленью

К Винчестеру во весь опор,

Туда, где королевский двор;

К полудню греки прискакали,

Нашли того, кого искали.

Доехав, спешились они;

Оставив лошадей в тени,

Они представиться спешили.

(Высокомерьем не грешили

При наилучшем короле

Из всех, кто правил на земле).

И прежде чем юнец назвался,

Юнцом король залюбовался:

Герой не может не пленять.

Плащи решили греки снять,

Обычаев не нарушая,

Доверие к себе внушая.

Гость, не успев заговорить,

Сумел придворных покорить.

Такою благородной статью

Похвастать перед высшей знатью

Достоин принц, не то что граф.

И перед королем представ,

Нарядом пышным, но пристойным,

Осанкой гордой, станом стройным

Так выделялся каждый грек,

Что все двенадцать человек

Не посрамили господина:

Под стать ему была дружина.

Врожденной доблестью блеща,

Красавец юный без плаща

Себя нимало не роняет,

Когда колени преклоняет,

Честь воздает он королю.

(Высокородного хвалю)

Двенадцать на коленях тоже.

Блюсти нельзя приличий строже!

Царевич перед королем

В благоразумии своем

Не посрамил своей державы:

«Король, — сказал он, — если правы

Те, кто повсюду славит вас,

Готов сказать я без прикрас,

Что в смысле слова самом строгом

Вы первый рыцарь перед богом.

Из тех, кто верует в Христа,

Вы самый знатный неспроста.

Я внял призыву вашей славы;

Приехал я не для забавы,

Хотел бы вам я послужить,

И если мною дорожить,

Король, вы будете в грядущем,

То, перед богом всемогущим,

Хотел бы я дождаться дня,

Когда бы в рыцари меня

Своей рукой вы посвятили;

Не рыцарь тот, кого почтили

Другие званием таким.

Король! Мы вам служить хотим!»

Король ответил: «Не отрину

Ни вас, любезный, ни дружину.

Вопрос вам, сударь, я задам:

Откуда прибыли вы к нам,

Взыскую столь достойной цели?»

«Из Греции». «Да неужели?

Отец ваш кто? Скажите мне!»

«Отец мой — царь в моей стране».

«Как звать вас, мы не разумеем».

«Меня помазали елеем,

Крещеньем к церкви привлекли

И Александром нарекли».

«Остаться вам я разрешаю,

Сердечно вас я приглашаю!

Здесь счастье вас, поверьте, ждет;

Вы оказали мне почет,

Друг Александр, сюда приехав,

И я желаю вам успехов.

Я вам скажу от всей души:

По всем статьям вы хороши!

Дружить мы будем, вне сомненья.

Зачем коленопреклоненья?

С колен извольте, сударь, встать!

Здесь предстоит вам заблистать».

Конечно, греки были рады.

Им был отраднее награды

Благожелательный прием.

На службу принят королем,

Царевич королю по нраву,

А это предвещает славу.

И каждый доблестный барон

Был Александром покорен.

Себя ведет он безупречно,

И каждый рад ему сердечно

И счастлив подружиться с ним.

Говеном[131] Александр любим.

В нем сам Говен души не чает,

Он грека другом величает.

От родины своей вдали

Приезжие приют нашли

У горожанина под кровом,

Где можно жить на всем готовом.

Утехи грекам суждены.

Привез достаточно казны

С собой царевич тороватый.

Он жил, как человек богатый,

Совет отцовский оценил

И всех щедротами пленил.

Скупиться доблестному тошно.

Он жил беспечно, жил роскошно

И, не стесняясь, тратить мог.

Царевич был душой широк,

И восхитил он всех придворных.

Он всем дарил коней отборных;

Отменных греческих коней,

Которые других ценней,

Дарил направо и налево.

И сам король и королева,

И все придворные подряд

К царевичу благоволят.

Как говорится, шел он в гору.

Король задумал в эту пору

В Бретани снова побывать.[132]

Баронов он велел созвать,

Дабы решить без промедленья,

Кому вручить бразды правленья,

Кто будет Англию блюсти.

У благородных кто в чести?

И все они, как мне известно,

Решенье приняли совместно:

Один сеньор во всей стране,

Ангре, граф Виндзорский,[133] вполне

Достоин править целым краем.

Мол, графу все мы доверяем.

Не возражал король ничуть;

Власть передав, пустился в путь.

Конечно, не без королевы.

Ее сопровождали девы.

Бретань монарха заждалась.

Бретань веселью предалась.

Повеял ветер на просторе.

Вновь Александр отважный в море:

Он состоял при короле.

На том же самом корабле

При королеве, по преданью,

Была девица по прозванью

Золотокудрая Любовь,[134]

— Моим словам не прекословь —

Пренебрегавшая любовью.

Не поведет, бывало, бровью,

Красавцев не желает знать,

Достойных рада прочь прогнать.

Но если дева так прекрасна,

Она противится напрасно

Тому, чья пагубная власть

Сулит ей в будущем напасть.

Амур в неукротимом гневе

Столь своенравной, дерзкой деве

Высокомерья не простит

И непременно отомстит.

Смеясь над гордостью былою,

Пронзил он деве грудь стрелою;

Она дрожит, она бледна,

Любить она принуждена.

Нет на земле недуга злее.

Стал Александр ей всех милее,

Но как взглянуть ей на него?

Говена, брата своего,

Золотокудрая стыдится.

Гневить Амура не годится!

Амур безжалостно казнит.

Она глаза свои винит

В том, что теперь она сгорает.

(Амур заносчивых карает!)

В слезах глаза свои виня,

Скорбит она: «Предать меня

Вы, вероломные, решили.

Передо мной вы согрешили.

То, что я вижу, мне во вред.

Во вред мне зренье? Это бред!

К моей погибели пристрастны,

Глаза мне разве не подвластны?

Да если я моим глазам

Хоть на мгновенье волю дам,

Сама-то я чего же стою?

Амур овладевает мною,

Привык он слабых побеждать.

Не видеть — значит не страдать.

Ах, если бы я не глядела,

Своим бы сердцем я владела.

Не вопрошать же мне самой,

В кого влюблен любимый мой.

Любимый? Пусть я не любима,

Но если мною только зрима

Пленительная красота,

Люблю я? Вот уж клевета!

Такое утвержденье ложно,

Когда тремя словами можно

Подобный вымысел разбить:

Нельзя глазами полюбить!

Глаза-то в чем же провинились?

Лишь в том, что сердцу подчинились.

Повиновенье — не вина.

Винить безвинных я должна?

Конечно, нет! Я засмотрелась

И ненароком загорелась

В угоду сердцу моему.

Никак я сердца не пойму.

Его судить мне надо строже.

Ему меня пытать негоже.

Меня пытать? А я сама?

Я, кажется, схожу с ума!

Как будто нет мне больше воли,

Как будто хочется мне боли!

Мне хочется? Да я в бреду!

Такую одолеть беду!

Нет без Амура мне подмоги.

Других сбивает он с дороги,

А мне укажет верный путь?

Мне, наконец, к нему примкнуть?

Мне, пострадав от вероломства,

Искать подобного знакомства?

Нет, это вовсе не по мне!»

Сама с собой наедине

С душой своей вступает в споры

И с ней ведет переговоры,

И ненавидя, и любя;

Она, как будто вне себя,

Себе самой противоречит;

Амуру, бедная, перечит,

Не ведая, что в свой черед

Над Александром верх берет

Завоеватель непреклонный.

В нее, влюбленную, влюбленный,

Царевич не подозревал,

Что вместе с нею тосковал.

Любовь такая превосходна,

Когда в признаниях свободна;

Безмолвием облечена

Страдать любовь обречена.

И королева замечает:

Обоих что-то удручает.

Он бледен, и она бледна;

И в нем и в ней болезнь видна,

И королева в этой хвори

Винить предпочитает море[135],

Хотя надежда не слабей

Среди обманчивых зыбей.

Амура море не порочит,

Лишь соглядатаев морочит,

Амур влюбленных заморит,

А в море марево царит,

Так что не видно супостата,

Как будто море виновато.

Невиноватого корят.

При этом оправдаться рад

Тот, кто действительно виновен.

Запятнан тот, кто безгреховен,

А кто греховен, тот лукав,

И виноватый словно прав.

Пусть море синее бурливо,

Винить его несправедливо.

Золотокудрая бледна

Лишь потому, что влюблена.

Когда корабль достиг причала,

Бретань властителя встречала.

Достойный всяческих похвал,

Народ бретонский ликовал.

Понятен мне восторг подобный,

Но, посвятить рассказ подробный

Предпочитая королю,

Вниманья больше уделю

Теперь не королю Артуру,

А тем, кто бой дает Амуру.

Любовью Александр томим.

Недугом одержим таким,

Безмолвно боль превозмогая,

Судьбы своей не постигая,

Вздыхает он, тоскует он,

Красавицы со всех сторон,

Благовоспитанны, спокойны,

Своей монархини достойны.

Одна из них всему виной.

Себе на горе с ней одной

Царевич говорить не смеет,

При ней, застенчивый, немеет.

Молчит она сама при нем.

Обоих жжет любовь огнем,

Открыться только невозможно.

Блаженству противоположно

Горенье, скрытое в груди,

Когда велит любовь: «Гляди!»

Хотя глядеть не подобает,

И беззащитный погибает:

Взглянуть желая, не глядит,

А поглядев, себе вредит,

Как будто мучает подмога.

Не уберечься от ожога

Вблизи подобного огня,

Который жжет, к себе маня.

Сама себя любовь питает

И неуклонно возрастает.

На убыль не пойдет она.

Пускай стыдом затаена,

В безмолвии любовь окрепла.

Огонь, покрытый слоем пепла,

Отнюдь не склонный потухать,

Напротив, рад заполыхать.

Тоску влюбленные скрывали,

Без всяких жалоб тосковали.

Когда придворные вокруг,

Таила тягостный недуг

Невозмутимость напускная.

Тем тяжелее скорбь ночная.

Судьба влюбленных такова.

Я вам поведаю сперва,

Как Александр в ночи томится

И как Амур над ним глумится,

Внушив отчаянье и гнев,

Украдкой сердцем завладев,

Которое всего дороже,

Так что покоя нет на ложе.

Царевич, глядя в темноту

И вспоминая красоту,

Скорбит среди уединенья!

«Я полоумный? Нет сомненья!

Безумец я? Безумец, да!

Я сам себе хочу вреда.

Вслух объясниться не умею,

Заговорить — и то не смею.

Я, затаив болезнь мою,

Себя безумцем признаю.

Незнанье собственных желаний —

Причина бедствий и страданий.

Как можно боль свою скрывать

И на подмогу громко звать?

Безумец чахнет и слабеет,

Подмоги попросить робеет,

Хоть помощь есть наверняка.

А как назвать мне чудака,

Который лучшего взыскует

И скорбь находит и тоскует?

Кто даст ему благой совет,

Когда надежды нет как нет?

Вот в чем скорбей моих причина,

И тут бессильна медицина.

Когда укоренится хворь,

Не помогают, спорь не спорь,

Бальзамы, корни, зелья, травы

От этой пагубной отравы;

И безнадежно мы молчим,

Когда недут неизлечим.

Неизлечим? Неправда это!

Да попросить бы мне совета,

Пойти бы вовремя к врачу,

Чьим наставлениям хочу

Довериться душою всею.

Хочу и все-таки не смею!

А кто не смеет уповать,

Тому в беде не сдобровать.

Не диво, если я страдаю,

Когда в отчаяньи гадаю,

Каким я горем омрачен.

Не знаю, чем я удручен.

Не знаю? Нет, я знаю, знаю,

Амура в муках обвиняю.

Амура? Что за ерунда!

Он милостивым слыл всегда,

Мол, все в Амуре благотворно.

К другим он милостив, бесспорно.

А мне преподал злой урок;

Амур, по-моему, жесток,

Амур не милует, карает!

Безумец тот, кто с ним играет.

Я незадачливый игрок.

Игра мне, грешному, не в прок,

В нее втянулся я невольно,

И вот Амур мне сделал больно.

Что если бросить мне игру?

Я исцелюсь, а не умру,

Но как добиться исцеленья?

Амур мне делал наставленья,

Он должен был меня карать.

И мне Амура презирать?

Клянут бездумные науку.

Претерпевать согласен муку

Я в чаяньи грядущих благ.

Амур — наставник мой, не враг!

Не враг? Но бьет он смертцым боем,

Пытает хладом, жжет он зноем.

И мне пожаловаться грех?

Нет! Враг подобный злее всех.

Меня, свирепый, истязает,

Он сердце мне стрелой пронзает.

Для человека плоть — броня.

Как супостат попал в меня?

Я вовремя не отвернулся,

Он в плаз попал, не промахнулся,

В глаз? Но тогда бы глаз болел!

И правый глаз, и левый цел,

Тогда как сердце заболело.

Весьма запутанное дело!

Попал стрелок не в бровь, а в глаз,

Но цел мой глаз на этот раз!

Через него проникло жало,

Но только сердце пострадало,

Как будто легче ранить в грудь,

Чем беззащитный глаз кольнуть.

И подтверждают рассужденья:

Свет не наносит поврежденья

Глазам, не ведающим зла.

Глаза для сердца — род стекла.

Стекло как прежде невредимо,

Хоть пропускает все, что зримо:

Стекло зовется фонарем,

Коль за стеклом свечу зажжем.

Свеча в груди — вот сердце наше.

Я фонаря не знаю краше.

Фонарь погаснуть обречен,

Когда со свечкой разлучен.

Но тем светлей фонарь зажженный,

Во тьму ночную погруженный;

И свечка, за стеклом горя,

Не повреждает фонаря.

Окно блистает по-иному,

Открытое лучу дневному.

Пускай стремителен и жгуч,

Окна не разбивает луч;

И не своим, а внешним светом

Живет окно по всем приметам.

Конечный вывод предварю:

Окну, а также фонарю,

Зерцало сердца, глаз подобен,

Воспринимать вполне способен

Он свет в сердечной глубине

И виды разные извне;

Открытый каждому предмету,

Он различает их по цвету;

Распознает он цвет любой:

Зеленый или голубой,

Пурпурный цвет и цвет багряный,

Умеет выявлять изъяны,

Благое к сердцу приближать,

Стремясь дурного избежать.

Мой глаз, по-моему, предатель.

Ему милее неприятель.

Мой глаз впустил мне в сердце луч,

Который слишком был могуч;

Мне сердце мигом изменило,

Себя плененным возомнило,

И предалось оно врагу.

Своим я верить не могу,

Когда приходится мне туго.

Три самых верных в мире друга,

Глаза и сердце на войне

Питают ненависть ко мне.

О боже, боже! Что такое?

Со мной враждуют эти трое,

Убить грозят меня свои,

Со мной ведут они бои.

Передо мною провинились,

С моим врагом объединились.

Когда на стороне врага

Неблагодарный твой слуга,

А ты злодею доверяешь, —

Ты все на свете потеряешь.

Теперь пора мне уяснить,

Как должен я стрелу ценить,

Которая меня сразила,

Хоть недостойного пронзила

Столь совершенная стрела,

Что меркнет перед ней хвала,

И описать стрелу мне трудно.

В ней все прекрасно, все в ней чудно.

Хоть постараться я готов,

Не нахожу достойных слов,

И тщетно все мое горенье.

В своем роскошном опереньи

Стрела, роскошная сама,

Столь, несравненная, пряма,

Что для взыскательного взора

Ровнее в мире нет пробора.

Под стать пробору волоса.

Вот безупречная краса!

В разгаре дивного полета

Как будто блещет позолота,

Но позолоты нет как нет.

Цвет золотой — природный цвет,

Которым блещет оперенье,

Вернее, кудри, озаренье,

Которым я живу с тех пор,

Как в море зачарован взор.

Сокровище какое, боже!

Нет в мире ничего дороже.

И мне желать богатств мирских

При виде ценностей таких?

Мне позабыть мою стихию

И предпочесть Антиохию?[136]

Нет! Оперенная стрела

На этом свете мне мила.

Меня пленяет оперенье,

Но, при ближайшем рассмотренья,

Наверно, прелести видны,

Которым вовсе нет цены.

Как быть моим глазам печальным?

Назвать бы мне чело зеркальным,

Но только ясное чело

По воле божьей превзошло

Не только зеркала, — топазы,

Затмив смарагды и алмазы.

А что касается очей,

Они подобие свечей!

Неописуемые свечи!

Стыжусь моей бессильной речи.

Неописуемы уста,

Чья солнечная красота

Все остальное затмевает.

В садах нередко так бывает:

Весною роза всех видней

Тускнеет лилия при ней.

Лик, словно лилия, тускнеет?

Нет! Словно солнце, пламенеет

Улыбка, потому-что рот

Сияет множеством щедрот:

Недаром зубы мне блеснули,

Один к другому так прильнули,

Как будто снежной белизной,

Сверкая, блещет ряд сплошной.

Вот ювелирная работа!

Слоновой костью неохота

Сегодня любоваться мне,

Коль серебро еще в цене.

Всего не высказать словесно.

В ней все поистине чудесно,

И славить можно без конца

Черты прекрасного лица,

Уподобляя чуду чудо.

Упомянуть хрусталь не худо,

Хрусталь, однако, перед ней

Простого камешка бедней.

А золотистый этот локон

Нежнее шелковых волокон.

Лишь до застежки мне видна

Пленительная белизна,

Которая подобна снегу.

Сулит она такую негу,

Что был бы я совсем здоров

При виде сладостных даров,

Когда бы только не покровы.

Ах, как, ревнивые, суровы!

Не вся знакома мне стрела,

Чьим совершенствам нет числа.

Наказан я самой судьбою.

Амур меня прельстил резьбою

И оперенье показал,

Когда стрелой меня пронзал.

Стрела всегда в своем колчане.

Ее надежно скрыли ткани.

Колчан — девический наряд.

Сраженный, жизни я не рад.

Роптать, по-моему, бесчестно.

Такой твердыни, как известно,

С наскоку не завоевать.

Амура нужно мне призвать

И у него просить пощады

И терпеливо ждать награды,

Как будто враг — мой лучший друг.

Так полюбил я свой недуг,

Что предпочесть ему здоровье

Готов я при одном условьи:

Когда бы вдруг меня спасло

То, что болезнь мне принесло!»

Так сетует ночной порою

Наш Александр, но я не скрою:

Когда вокруг ночная тьма,

Девица сетует сама:

И сердце невзначай расстроя,

Любовь ей не дает покоя,

И в ней самой кипит раздор.

Невыносимый этот спор

Последних сил ее лишает,

Отчаянье душе внушает,

Так что надеяться не в мочь.

И плачет, бедная, всю ночь.

Трепещет, мечется, вздыхает,

А сердце в ней не потухает,

И остается только впредь

Ей в сердце пристальней смотреть,

В котором, враг неодолимый,

Царит Амур неумолимый.

Девица в сумраке ночном

Раздумывает об одном,

Так что недолго помешаться.

И возражать и соглашаться

Опять она принуждена,

Безжалостным осаждена:

«Я помешалась? Он прекрасен!

Так что же, значит, он опасен?

Допустим, юноша красив,

Разумен, доблестен, учтив,

При чем тут я? Мне горя мало.

Стеречь мне вовсе не пристало

Сокровищ, вверенных ему,

Которых я не отниму.

Не отниму? Зачем лукавить?

К ним предпочла бы я прибавить.

Будь этот юноша умен,

Как царь премудрый Соломон,

И наделен прекрасным телом,

Красивый самый в мире целом

— Благая часть, но только часть! —

Когда бы мне господню власть,

Обрел бы не без основанья

Он все на свете дарованья.

Но если это не вражда,

Любовь мне, значит, не чужда?

Чужда без всяких оговорок!

Он мне совсем не так уж дорог.

Тогда зачем же день за днем

Мне думать и мечтать о нем?

Да это просто наважденье!

Его увидеть — наслажденье!

Он затмевает остальных.

Какое дело мне до них!

Он, значит, мне других дороже,

И я люблю? На то похоже!

Не знаю, кто сравнится с ним.

Он мной, наверное, любим.

Любим? Так, значит, я смирилась

И супостату покорилась,

Хоть послушанье мне претит?

Как только враг меня смутит

В своем свирепом озлобленья,

Бессмысленно сопротивленье;

Очаровательный жесток.

Меня страшит его наскок.

Уж я ли не сопротивлялась!

К сраженью предуготовлялась,

И мне поникнуть перед ним?

Что делать? Враг неотразим.

Во избежанье неудачи

Как мог он действовать иначе?

Отвергнут был он дерзко мной

И на меня пошел войной,

Завоевал мою гордыню,

Как неприступную твердыню,

И у него теперь в плену

Я, проигравшая войну.

Теперь нельзя мне жить беспечно.

Служить я буду безупречно.

Амур, на хитрости горазд,

Урок мне добрый преподаст.

Былая гордость бесполезна

Со всеми буду я любезна,

Когда велит мой господин,[137]

Хоть по душе мне лишь один.

Велит Амур во всех влюбиться?

Нет, это значит с толку сбиться.

Всех одинаково любить

Амура значит оскорбить.

Он мне такое дал прозванье,

Чтобы внушить мне упованье,

Которым помыслы живут.

Недаром, знать, меня зовут

Золотокудрою Любовью;

На зло людскому суесловью

Любовью надлежит мне быть,

И невозможно не любить.

Самой судьбою многомудрой

Я названа Золотокудрой,

И мне на это грех роптать.

Прозванью моему блистать!

Оно как будто не простое:

Сияние в нем золотое.

По имени зовут меня,

Любовь и золото маня.

Так мне сопутствует, блистая,

Любовь, но только не простая;

Мне повторяют вновь и вновь,

Что золото мое — любовь!

Невиданная позолота!

Где слава, там всегда забота.

Амур меня позолотил.

Любви обрек и посвятил,

Меня сподобил дарованья,

И чтобы моего призванья

Пренебреженьем не сгубить,

Мне полагается любить.

Любить? Кого? Вопрос уместный!

Того, кого велит Прелестный!

Вовек другим я не пленюсь.

Но как я с милым объяснюсь?

Когда я сердца не открою,

Как он узнает, что со мною?

Неужто мне заговорить,

Чтобы любовь мою открыть?

Заговорить? А где стыдливость?

Столь непристойная болтливость

Для всякой женщины — позор.

Какой бы на себя укор

Я навлекла, проговорившись,

Безумной страсти покорившись,

Как полоумная, в бреду,

Приговоренная к стыду!

Нет, лучше мне молчать, как видно,

Мне признаваться первой стыдно,

И совесть у меня чиста,

Покуда замкнуты уста.

Самой в любви признаться — низость!

В любви дороже стоит близость.

Себя не следует ронять.

Но как тогда ему понять

То, что, по-моему, понятно?

И впредь скорбеть мне, вероятно,

И в сокрушеньи молча ждать,

Когда загадку разгадать

Он без подсказки ухитрится

И заприметить умудрится

То, что влюбленный сам готов

Усвоить без обиняков.

Что это я сказала сдуру?

Не просто угодить Амуру,

Который требует заслуг,

Тогда как слово — праздный звук.

Сама теперь я убедилась,

Как мне наука пригодилась.

Любви дичилась я сперва,

Не помогали мне слова,

И я научена расплатой.

Скоту рабочему оратай

Не позволяет отдыхать.

Вот каково быкам пахать!

Сомнение меня пугает:

А вдруг он мной пренебрегает?

Боюсь напрасного труда!

Я в море сеяла тогда,

Хоть каждый знает превосходно,

Что море, как зола, бесплодно.

Подать бы мне ему намек,

Чтоб догадаться милый мог,

О ком грущу, о ком гадаю

И почему я так страдаю.

Я, безрассудная, скорблю

Лишь потому, что я люблю,

Пускай любимым не любима,

Любовью все-таки томима».

Скорбит она, как он скорбит.

Приняв невозмутимый вид,

Ведут игру одну и ту же.

Им плохо днем, им ночью хуже.

Молчать влюбленным тяжело,

А время неприметно шло,

И вскоре лето миновало.

Едва отпраздновав начало,

Воздав едва Бретани честь,

Принес октябрь дурную весть

Из Лондона и Кентербери,

Необозримые потери

Всем верноподданным суля,

Весьма встревожив короля.

Поведал государю вестник,

Что изменил ему наместник,

Что, собираясь воевать,

Он поспешил войска созвать

И в Лондоне обосноваться,

Отнюдь не думая сдаваться.

Король внезапной вести внял

И на дурной совет пенял,

Собрав баронов пристыженных.

Он упрекает приближенных,

Напомнив им, по чьей вине

Был властью облечен в стране

Предатель хуже Ганелона,[138]

Так что в опасности корона,

Когда поруган был закон,

И королю грозит урон.

Бароны правде подчинились,

Единодушно повинились,

Поскольку явно был во вред

Их опрометчивый совет.

Какие крепостные стены

От непредвиденной измены

Теперь монарха защитят?

Бароны в бой вступить хотят

И государя заверяют,

Что непременно проиграют

Изменники подобный бой

И не удержат за собой

Земель, захваченных обманом.

Грозит возмездие смутьянам.

И всех призвал король на брань,

И всколыхнулась вся Бретань.

Все принялись вооружаться.

Всегда за короля сражаться

Бретонец доблестный готов,

И возле самых берегов

Бретань воинственная в сборе.

Там корабли закрыли море,

Так что не видно волн морских.

И в шуме голосов людских

Стан простирается прибрежный

Перед войною неизбежной,

Как будто выступил в поход

Весь этот преданный народ;

Чуть кораблей не накренили,

Английский брег заполонили.

Царевич тоже в бой спешил

И короля просить решил,

Чтобы свершилось упованье,

Чтоб грекам рыцарское званье

Король британский даровал.

Царевич спутников созвал,

Возглавил их, как будто старший,

И зашагал в шатер монарший.

Король перед шатром своим,

Изволил обратиться к ним,

(Он был приветлив неизменно) :

«Вы мне скажите откровенно:

Что вам угодно, господа?»

Промолвил Александр тогда:

«Мой государь! Вы нас простите!

Как подобает, посвятите

Скорее в рыцари вы нас!»

Король ответил: «В добрый час!

Весьма похвальное стремленье.

Тут неуместно промедленье».

Им всем король добра желал.

Он за доспехами послал,

И вот принесены доспехи.

Для подвигов; не для потехи

Оружье всем король вручил,

Доспехи каждый получил.

Гордится каждый снаряженьем,

Конем, броней, вооруженьем.

В своей воинственной красе

Царевич снаряжен, как все.

На ощупь и на вид отменны,

Его доспехи равноценны

Доспехам греков остальных

(Пример для рыцарей иных!)

И все тринадцать в пылком рвеньи

Свершить готовы омовенье,

Не побоявшись волн морских;

Никто не грел воды для них

В каком-нибудь огромном чане.

Омылись в море, словно в бане.

Монархиня такую весть

Отрадной не могла не счесть;

Она царевича хвалила,

К нему весьма благоволила.

Спешит она сундук открыть.

Что Александру подарить?

Достойного вселенной целой,

Рубашкой шелковою белой

Его пожаловать не грех.

(Такой подарок лучше всех).

Была рубашка шита златом.

В подарке этом тороватом

Скрыт волос, ниточка на вид,

Чьим тонким золотом обшит

Был ворот вместе с рукавами.

Чей волос? Угадайте сами!

От вас я, впрочем, не таю,

Что к бесподобному шитью

Золотокудрая причастна.

Как рукодельница прекрасна!

Не каждый распознать бы мог,

Где блещет нить, где волосок.

Золотокудрая не знала,

Что золотом своим пленяла

Того, кто был бы восхищен,

Когда бы только ведал он,

Какого удостоен дара,

Исполнен сладостного жара.

Когда бы только взять ей в толк,

Кого оденет этот шелк,

Она бы предпочла, бесспорно,

(Что для прекрасной не зазорно)

Тот волос всем своим власам.

Но Александр не знает сам,

Какой подарок получает.

Тот, в ком она души не чает,

В неведеньи, как и она.

Тоска влюбленным суждена,

И неизвестно, в чем подспорье.

Рубашку принесли на взморье,

От королевы, говорят.

Конечно, был царевич рад

И, к ней питая уваженье,

Ценил ее расположенье.

Когда бы мог он разглядеть,

Каким сокровищем владеть

Он удостоился отныне,

Приверженный своей святыне,

Торжествовал бы день и ночь.

Ручаться в этом я не прочь.

Царевич медлить постыдился,

Тотчас оделся, нарядился,

Двенадцать спутников созвав;

И был он совершенно прав,

Когда пошел в шатер просторный,

Как сделал бы любой придворный,

Дабы предстать пред королем,

Который видел друга в нем.

И королева для начала

Взглянуть на рыцарей желала;

Был каждый рыцарь очень мил,

Но всех царевич наш затмил.

Вестям внимает рыцарь новый,

За короля стоять готовый;

Король на Лондон двинул рать,

Успев своих людей собрать.

Но граф Ангре не унывает,

Своих он тоже созывает,

Не признает своей вины.

Изменник, жаждал он войны,

Однако вскоре был встревожен.

Узнав, что город ненадежен

И Лондона не удержать,

Преступник предпочел бежать.

Тогда своих собрал он присных,

Всем горожанам ненавистных,

Весь Лондон разорил до тла

И скрылся, преисполнен зла.

До короля доходят вести

О том, что справедливой мести

Страшится дерзкий супостат;

Изменник слишком виноват,

Чтоб верить собственной охране.

И терпят голод горожане,

Когда пустует каждый ларь.

В ответ промолвил государь,

Что не предвидит искупленья

Он для такого преступленья

И что предателя казнит.

Страх супостата леденит,

Обороняться заставляет.

Поспешно Виндзор укрепляет

Преступник, помня свой удел,

В своем смертельном страхе смел.

Изменник рад перед войною

Укрыться за стеной двойною,

Как будто защищает ров

Того, кто духом пасть готов.

И веселей приободренным

За частоколом заостренным.

Три месяца работа шла,

Их козням не было числа;

Защитой служит вероломным

Глубокий ров с мостом подъемным

И неприступный частокол,

Где каждый кол — дубовый ствол.

Любой таран вратам не страшен.

Средь каменных высоких башен

Таких не сыщешь и теперь.

Окована железом дверь.

Преступники в ожесточеньи.

У самой Темзы ополченье.

Войска стоят на берегу,

Грозят коварному врагу,

Расположенье войск несметных,

Луг весь в наметах разноцветных,

Как будто к празднику зажжен,

Рекою пламень отражен.

Враждебный замок окружают.

Вдруг верховые выезжают

Оттуда словно погулять,

Как будто всюду тишь да гладь

И не пристало на досуге

В тяжелой выезжать кольчуге.

У каждого копье да щит.

У всех при этом дерзкий вид.

Заносчивые петушатся,

Нисколько, дескать, не страшатся,

Гарцуют лихо, щегольски.

С другого берега реки

Наш Александр на них взирает.

Он сразу греков собирает,

Которым слава суждена.

Я назову их имена:[139]

Корнелий, греками любимый,

Акордий непоколебимый,

Микенец Небунал потом,

Афинянин Акоридом;

Включала верная дружина

Салоникийца Феролина;

К ней Халцедон принадлежит,

И Пинадель, и Парменид,

Ророн и Нериоль с Переем.

«Друзья! Неужто мы не смеем, —

сказал им Александр в упор, —

Сбить с этих щеголей задор

Сегодня в честном столкновеньи?

Сколь дерзкое поползновенье:

На наш рассчитывать испуг!

Задирам этим без кольчуг

Дразнить нас будет неповадно,

А то, признаться, мне досадно:

Что если вправду мы смешны?

Мы только что посвящены

И не пронзали даже чучел.

Давно такой покой наскучил

Неискушенному копью.

Нам побывать пора в бою.

Мой щит ни разу не расколот.

Что ж, значит, я сражаться молод?

Эх, господа! Чего мы ждем?

На них давайте нападем!

Вот брод! Смотрите! Вы согласны?»

«Раздумья долгие напрасны, —

Сказали греки. — Решено!

Друзьям отстать от вас грешно».

Мечи берут, коней седлают;

Все в битву ринуться желают.

Отважных битва веселит.

У каждого надежный щит.

Когда сражаешься храбрее,

Копье в твоих руках острее.

Пересекают мигом брод.

Сразят неопытных вот-вот.

Злодеи копья наклонили.

Но нет! Себя не уронили,

Не сплоховали новички.

Сноровке вражьей вопреки

Врагов нахрапом сокрушают;

Играючи, опустошают

Тринадцать седел в тот же миг.

Подобный пыл врасплох застиг

Тех, кто, в себя поверив слишком,

Причислил рыцарей к мальчишкам.

И не могла не ликовать

Монарху преданная рать.

Все восхищаются недаром

Умелым рыцарским ударом;

Готовы сами в бой вступить,

Дабы победу закрепить.

Но смяты яростным напором

Бежали пешие с позором;

От смерти, впрочем, не спаслись,

За ними греки погнались,

На всем скаку кололи, били,

Мечами головы рубили.

Был Александр отважней всех,

И, довершая свой успех,

Он четверых берет живыми.

Располагая таковыми,

Других прикончив беглецов,

Не хоронил он мертвецов.

Своим успехом окрыленный,

Он королеве благосклонной

Свой первый подвиг посвятил,

И королеву посетил,

Ей предоставив этих пленных,

Еще недавно столь надменных.

Надеясь короля смягчить,

Она велит их заточить.

Все Александра похвалили,

Чью славу греки разделили.

Царевич доблестный учтив.

Отвагой войско восхитйв,

Он королеве угождает,

К ней пленников препровождает,

Грозила пленникам петля,

Как всем, кто предал короля,

Который в справедливом гневе

Перечил доброй королеве.

Он государыню призвал

И в двух словах растолковал,

Всем рассужденьям зная цену,

Как надлежит карать измену.

Покуда длился разговор,

Ничуть не походя на спор,

В шатре роскошном королевы

Сидели рыцари и девы.

Двенадцать греков не мудрят,

С красавицами говорят;

Лишь Александр молчит несмело:

Золотокудрая сидела

Почти вплотную рядом с ним,

И был царевич недвижим.

Девица с ним сидела рядом,

Давно своим смущенным взглядом

Тончайший волос распознав,

Которым ворот и рукав

Обшиты были неприметно.

Заговорить бы ей приветно,

Открыв ему секрет шитья!

А вдруг ей стыд не даст житья?

Нет, говорить, наверно, хуже.

И как назвать его к тому же?

Речь надо именем начать.

Куда пристойнее молчать!

Сама с собой в раздоре снова:

«Как мне начать? С какого слова?

Назвать по имени? Зачем?

А вдруг в ответ он будет нем?

Назвать его любезным другом?

Нам друг дается по заслугам.

Я с ним дружна? Конечно нет!

Наложен для меня запрет

На это наименованье!

Как сладостно его прозванье!

Взять и сказать бы просто «Друг!»

Заранее берет испуг...

Однако кем запрет наложен?

Никем! Так значит страх мой ложен?

Нет! Говорить я не решусь.

Солгать при этом я страшусь.

Солгать? Но как солгать возможно?

Неужто в сердце чувство ложно?

Но разве друг без друга — друг?

Пустое слово — жалкий звук.

Ко мне бы другу обратиться,

И страх мой ложный мне простится.

Вслух высказав мою мечту,

Прозванью имя предпочту.

Бог знает, что со мной творится!

Кровь ненароком загорится,

Так что при всех я вспыхну вдруг,

Его назвав «любезный друг».

В своих раздумиях очнулась,

Когда монархиня вернулась;

И Александр узнать спешил,

Зачем потребовать решил

Король к себе злосчастных пленных,

А то, признаться, жаль презренных.

И королева говорит:

«Мой Друг! На них король сердит.

Вина преступников сказалась.

Я пленных выдать обязалась

Без промедленья королю.

Всех четырех к нему пошлю.

Не помогает нам строптивость,

Когда король —за справедливость».

День беспокойный миновал.

Наутро государь созвал

Всех рыцарей своих примерных,

Вассалов доблестных и верных,

К большому своему шатру,

И все, собравшись поутру,

Смутьянов четырех судили;

Вину злодеев подтвердили,

Но как изменников карать?

Повесить? Кожу с них содрать?

Еще мучительней сожженье.

Но дал король распоряженье

Изменников четвертовать,

Чтобы не смели уповать

Другие в замке, видя это:

Мол, песня ваша тоже спета.

Суров король на этот раз.

Вассалам дав такой приказ,

Король как будто спохватился,

И к Александру обратился:

«Любезный друг! Признать пора,

Как отличились вы вчера,

Блеснув отвагой в нападеньи.

Вы заслужили награжденье.

Достойны вы моих похвал.

К вам переходят под начал,

Чтоб состоять у вас в дружине,

Пять сотен рыцарей отныне

И тысяча других бойцов,

Лихих валлийских молодцов.

Срок дайте, вас я короную.

Покуда в Грецию родную

Не возвратились вы царем,

В Уэльсе быть вам королем».

И Александр был рад награде.

Он, прямо скажем, не в накладе.

И каждый грек награде рад,

Все короля благодарят;

Достоин Александр короны,

Согласны в этом все бароны:

Король достойных отличал.

Пока царевич привечал

Всех тех, кто под его началом

(Теперь уже в числе немалом),

Запел пронзительно рожок,

Глашатай боевых тревог.

Начальник может положиться

На тех, кто рад вооружиться.

Хороший воин и плохой

Вступить готовы были в бой:

Отважные сыны Бретани,

Шотландцы, как и англичане,

Десятки тысяч верных душ.

Такая пагубная сушь

В тот год природу одолела,

Что даже Темза обмелела:

В ней рыбы плавать не могли,

На мель садились корабли.

В такую пору переправа —

Для смелых ратников забава.

Пересекают реку в брод.

Не захватить нельзя высот,

Когда войска среди долины.

Встревожились не без причины

Там, за стеною крепостной,

Обречены своей виной.

И на глазах у осажденных

Четвертовали осужденных.

Привязан к четырем коням,

Скакавшим дико по камням,

Был каждый вскоре четвертован.

Подобный жребий уготован

Всем тем, кто подло изменил.

Изменник в замке приуныл,

Однако вовсе не смирился

И королю не покорился,

Напротив, бой решил принять

И замок свой оборонять,

Осады не страшась упорной,

Поскольку гибели позорной

Король разгневанный обрек

Того, кто честью пренебрег.

В крови среди лугов зеленых

Останки жалкие казненных

Никто не станет подбирать.

Король на приступ двинул рать,

Однако приступ неудачен,

И понапрасну труд затрачен;

В защите враг понаторел.

Стреляли, не жалея стрел.

Летели стрелы, камни, дроты;

И самострел не без работы,

И дальнобойная праща,

Как будто дождь, весь день хлеща,

Шел вперемешку с градом крупным;

Казался замок неприступным.

Напрасный бой весь день кипел.

Никто в бою не преуспел.

Напор, сноровка, все некстати.

Тогда своей усталой рати

Король изволил возвестить:

«Кто сможет замок захватить,

Тот, обретая милость нашу,

Получит редкостную чашу

В пятнадцать марок золотых»[140].

Задание не из простых,

Но подвиг стоит этой чаши.

Сокровищ нет на свете краше.

Само изделье таково,

Что лучше злата мастерство.

Искусство выше разуменья,

Но драгоценнее каменья,

Снаружи блещущие так,

Что каждый жаждет этих благ,

Мечтая завершить осаду,

При этом заслужив награду.

Награда ратника влечет.

Милее рыцарю почет,

Который тех вознаграждает,

Кто ради славы побеждает.

Всегда вечернею порой

У королевы наш герой

Бывал, как рыцарю прилично;

И в этот вечер, как обычно,

Сидел он, скромный, рядом с ней,

Напротив них еще скромней

Золотокудрая сидела

И на любимого глядела,

Так что казался каждый взгляд

Ей слаще всех земных услад

И, может быть, отрадней рая.

Тут королева молодая,

Не находя других забав,

Взять Александра за рукав

С улыбкой соблаговолила.

Ее весьма развеселила

Нить, оказавшись волоском.

(Он, золотистый, нам знаком,

А ей знакомо рукоделье.)

Отсюда, впрочем, и веселье,

Что Александру невдогад.

Узнать он был бы очень рад,

Что королеву рассмешило,

Но королева не спешила

Ему секреты раскрывать,

Золотокудрую позвать

Предпочитая беззаботно,

И та приблизилась охотно,

Колени робко преклонив,

Уже плененного пленив,

Который мог ее коснуться,

Но побоялся шевельнуться,

Лишь на нее глядел немой,

Уподобляясь ей самой.

В своем безмолвном восхищеньи

Он разделял ее смущенье,

Когда нельзя в упор взглянуть

И так же боязно моргнуть.

И королева удивилась:

Что в них обоих проявилось,

Краснеть заставив и бледнеть,

Их вынуждая пламенеть

Одним и тем же властным пылом,

Скрывать который не по силам?

Других не надобно примет.

Видна любовь, сомнений нет.

Все королева разгадала,

Но, промолчав, не досаждала

Стыдливым любящим сердцам.

(Пример назойливым глупцам!)

К Золотокудрой обратилась,

Как будто просто восхитилась

Безукоризненным шитьем:

«Скажите, разве не при чем,

Девица, здесь искусство ваше?

По-моему, рубашка краше,

Когда находит зоркий глаз

В ней, скажем, кое-что от вас».

Хотя девица застыдилась

И даже чуть не рассердилась,

Ей захотелось объяснить,

Какая золотая нить

В заветное шитье закралась.

Девица очень постаралась,

И Александр возликовал,

Он свой восторг едва скрывал,

Едва не впал в самозабвенье,

Но, затаив благоговенье,

Поцеловать не смог пока

Он золотого волоска

И обрекал на воздержанье

Свое немое обожанье,

Как нам приличия велят.

Его страшил докучный взгляд

Глаз посторонних, любопытных,

Стеснительный для ненасытных.

Сам Александр не разглядел,

Каким сокровищем владел,

Сподобившись ее частицы.

Его блаженству нет границы.

Укрывшись от нескромных глаз,

Он целовал сто тысяч раз

Тот волосок в уединеньи;

Счастливый, как бы в опьяненьи,

Во тьме ночной не задремал,

Всю ночь рубашку обнимал,

Когда другие не глядели;

Он, лежа на своей постели;

Любуясь волоском одним,

Возрадовался, будто с ним

Уже владеет всей вселенной.

Амур в юдоли нашей бренной

Способен даже мудреца

На время превратить в глупца.

А между тем часы бежали.

Совет изменники держали,

Не зная, как себя вести

В надежде жизнь свою спасти,

Не уповая на пощаду.

Хоть замок выдержит осаду,

В конце концов, он будет взят.

От этих стен уйдет навряд

Король Артур, властитель гневный,

Готовый к битве многодневной.

Чем смерти в замке ожидать,

Быть может, лучше замок сдать?

Их здесь прикончат, непременно,

А там казнят их, несомненно,

Когда разгневан властелин.

Ну, словом, как ни кинь, все клин.

И разве так уж неразумно

Устроить вылазку бесшумно?

Предпочитает ночью тать

Врасплох воителей застать,

Беспечных, невооруженных,

В сон беззаботно погруженных.

Их можно вдоволь истребить,

Душ можно много загубить!

Так нападают ночью звери.

Потом подсчитывай потери!

Злодеям нечего терять.

Судьбе не смея доверять,

Введенные во искушенье,

Такое приняли решенье.

Отчаяньем гонимы в бой,

Не дорожат они собой.

Чем, кроме смерти или плена,

Вознаграждается измена?

Не хуже плена смерть ничуть.

Плен хуже смерти — вот в чем суть!

И в ожиданьи пораженья

Нельзя бежать из окруженья.

Попробуй только убеги,

Когда со всех сторон враги!

Изменники во тьме кромешной

Вооружаются поспешно,

Согласно замыслам дурным.

Крадутся ходом потайным,

От посторонних скрыты взглядов.

Образовали пять отрядов

По двадцать сотен рядовых

На десять сотен верховых,

Поскольку выигрыш вернее

Там, где удар всего страшнее.

Расчет злодейский очень прост:

Не будет ни луны, ни звезд.

Когда к шатрам подкрались тати,

Луна взошла для них некстати,

Рассеяв пагубную тьму,

Я полагаю, потому,

Что всякий замысел бесплоден,

Который богу неугоден,

А богу ненавистен грех.

Отсюда этот неуспех.

Отвратней, чем любой мошенник,

Для вседержителя изменник;

И сам господь, сдается мне,

Велел тогда светить луне,

Так что полночное светило

Весьма злодеям повредило.

Среди окрестной темноты

Блеснули при луне щиты,

И шлемы вдалеке блеснули,

А часовые не заснули.

Там на постах сторожевых

Немало было часовых.

Луна велит им: «Не зевайте!»

«К оружью, рыцари! Вставайте! —

Раздался дружный крик тотчас. —

Идут изменники на нас!»

Все рыцари вооружились,

Как будто спать и не ложились;

В одно мгновенье при луне

Был каждый рыцарь на коне.

Все войско было наготове —

Война воителям не внове.

Им всем хотелось дать отпор

Тому, кто нападал, как вор,

Когда хозяин безоружен.

Был неприятель обнаружен,

Хоть, разделясь на пять частей,

Избрал во мраке пять путей.

Отряд один дубравой крался,

Другой по берегу пробрался,

В долине третий был отряд,

Четвертый в роще, говорят,

И пятый поспешал упорно,

Крадясь расселиною горной,

Чтобы застичь врасплох шатры

Среди глухой ночной поры,

Но просчитались, промахнулись.

Вблизи шатров они наткнулись

На королевские войска,

Незримые издалека.

Отпор дают они злодеям.

Конец предательским затеям!

(Войска-то были начеку!)

Ломали копья на скаку,

Рубились яростно мечами,

Не тешась праздными речами.

И тех и этих душит гнев.

Как на добычу хищный лев,

Они бросались друг на друга.

Всем приходилось в битве туго.

Народу много полегло,

Обороняться тяжело.

Изменникам досталось тоже.

Они хотели подороже

В сраженьи жизнь свою продать,

Когда пощады глупо ждать

И нет надежд на избавленье.

К ним подоспело подкрепленье,

Подмога с четырех сторон,

Но был им нанесен урон.

В позорном страхе удалялись,

Щиты разбитые валялись,

И мертвых больше пятисот.

Не слишком радостный исход!

Отлично греки воевали,

И Александр устал едва ли,

Изменникам внушая страх.

На первых, помнится, порах

Им был сражен вояка жалкий,

Который вряд ли стоил палки,

Хотя носил он между тем

И тонкий шелк, и щит, и шлем.

Сразив противника такого,

Напал он сразу на другого,

Которого ударил так,

Что богу душу отдал враг;

Душа мгновенно улетела,

Остыло брошенное тело.

Противник третий родовит

В искусстве бранном даровит,

Но Александр ему с наскока

Мечом пронзает оба бока,

Доспехи вдребезги круша,

И отлетает в миг душа.

Сразил он многих в ходе боя,

Злодеям не давал покоя;

Как молния, то здесь, то там

Грозил он яростным врагам,

И без особенной натуги

С размаху рассекал кольчуги,

Щиты и шлемы, словно воск,

Разбрызгивая кровь и мозг.

Рать королевская рванулась:

От негодяев отвернулась

Удача в битве навсегда.

Клятвопреступникам беда!

Повсюду мертвые лежали.

Стремглав изменники бежали.

С позором битву проиграв,

Бежал Ангре, преступный граф.

Он бросил знамя, посрамленный;

И, пораженьем уязвленный,

Изменник со стыда сгорал;

Своих приспешников собрал

Он, чтобы в замок возвратиться.

Рискуя жизнью поплатиться,

Избрал он потаенный путь,

Чтобы скорее ускользнуть.

Но Александр за ним погнался

И второпях не обознался,

Пока еще не победил,

Однако точно проследил

Дорогу к вражеской твердыне.

Он видит рыцарей в долине,

Которых нам не трудно счесть:

Прибавить нужно греков шесть

К двум дюжинам валлийцев смелых;

Отряд воителей умелых

Числом, по-моему, таков:

Там было тридцать смельчаков.

Их втихомолку поджидая,

За беглецами наблюдая,

Успев приметить неспроста,

В какие въехали врата

Изменники в смертельном страхе.

При боевом своем размахе

Измыслил хитрость наш герой,

Рискнуть готовый головой.

К своим он присоединился

И откровенно объяснился.

«Сеньоры, — молвил он своим, —

Разумен или одержим,

Допустим, я неосторожен;

Приязнью вашей обнадежен,

Прошу вас: не перечьте мне!»

Доверились ему вполне

Воители без возражений.

Все тридцать ждут распоряжений,

И Александр им говорит:

«Друзья! Изменим внешний вид!

Щиты убитых вы возьмите.

Нам это на руку, поймите!

И копья можно взять у них.

Нас в замке примут за своих,

Нам распахнут они ворота.

Мне замок этот взять охота!

Изменников мы перебьем,

А, может быть, возьмем живьем,

Как будет господу угодно.

Мы замок можем взять свободно,

А то, друзья, признаюсь вам,

Я сам себе житья не дам».

Все тридцать слова не сказали,

Себе щиты убитых взяли

И поскакали прямиком.

Был в замке каждый щит знаком,

К тому же стража в суматохе

Не помышляла о подвохе.

Своих признали по щитам.

А вдруг погоня по пятам?

Попристальнее не взглянули,

Ворота мигом распахнули,

Впускают в замок верховых,

Не чая козней роковых,

Впускают и не возражают,

Те, молчаливые, въезжают,

Угрюмо едут и молчат,

Устало копья волочат.

Они голов не поднимали,

Как будто в тягостной печали

Они склонились на щиты,

При этом скрыв свои черты.

За ними три стены наружных,

Пред ними толпы безоружных,

Среди которых виден граф.

Изменник был во всем неправ.

Средь безоружных челядинцев

Из рыцарей и пехотинцев

Лишь восемь вооружены

И как бы насторожены,

Точнее говоря, доселе

Разоружиться не успели;

И наши тридцать смельчаков

Напали без обиняков

На это воинство дурное.

Легко представить остальное;

Держались крепко в стременах,

На безупречных скакунах,

Воинственным объяты жаром,

В миг потеряли счет ударам,

И не щадили никого;

Сразили двадцать одного

На всем скаку почти мгновенно.

Изменники кричат: «Измена!»

Тут хоть кричи, хоть не кричи,

Хвататься надо за мечи,

Поскольку, кроме трех сраженных,

Осталось пять вооруженных.

Сам граф Ангре вступает в бой.

Сражаться графу не впервой.

Виновник этого раздора,

Сразил он грека Мальцедора.

Узрев, что верный грек убит,

Наш Александр о нем скорбит,

Задетый этим за живое;

Он как бы стал отважней вдвое,

На графа бросился стремглав,

И сразу же копье сломав,

Не отступил: он жаждал мести,

Считая мщенье делом чести.

Однако граф еще силен,

Во многих битвах закален;

Останься граф монарху верным,

Он был бы рыцарем примерным.

Ударил Александра граф,

Копье тяжелое сломав.

Удар безжалостен и точен,

Но щит у Александра прочен.

Удар он стойко перенес.

Был каждый рыцарь как утес.

Держались крепко в седлах оба,

Но графа обуяла злоба:

Вина виновного грызет,

И в битве графу не везет.

Противники не утомились,

Вновь друг на друга устремились,

Без копий схватка горячей,

Тогда настал черед мечей,

А победителя не видно.

Хоть графу отступить обидно,

Он схватку вынужден прервать,

Изменникам не сдобровать.

Их, безоружных, настигают,

Сраженных наземь повергают,

Кромсают, рубят, разъярясь,

Втоптать готовы графа в грязь.

Граф опозорен, граф поруган.

Изменник был почти напуган.

Не смея боя продолжать,

Предпочитает он бежать,

Надеясь в башне отсидеться.

Куда еще злодею деться?

Был граф отчаяньем гоним.

Его приспешники за ним.

Они бежать не успевали.

Их беспощадно убивали.

Семь человек едва спаслись,

Едва до башни добрались,

Но запереться не спешили.

Вход защищать они решили,

И в ожидании других

Обороняли дверь для них,

Спасти надеясь в обороне

Своих от вражеской погони;

Упорно защищали вход,

Покуда недобитый сброд,

Теснясь в ближайшем укрепленья,

Вооружался в озлобленьи:

Подмоги граф преступный ждал.

Грек хитроумный Небунал

Помог царевичу советом:

Мол, если вражеским клевретам

Отпор мы загодя дадим,

Мы путь подмоге преградим,

Не дав изменникам проходу;

И не пробьется на свободу

Их нечестивый господин,

И не спасется ни один.

Итак, оборонять ворота —

Наипервейшая забота;.

Подмоге преградить пути

Под силу только двадцати;

Предотвратят они потери,

Тогда как десять возле двери

Дадут изменникам урок,

Чтобы коварный граф не мог

С другими в башне запереться.

Успел, должно быть, осмотреться

Во вражьем замке Небунал.

Он толк в искусстве бранном знал.

Остались возле двери десять,

Чтобы врагам не куролесить,

Тогда как двадцать у ворот.

Валит вооруженный сброд,

Все рвутся в бой, покуда целы;

У многих были самострелы,

У многих острые клинки;

Идут, рассудку вопреки,

Вооруженные холопья;

У них мечи, секиры, копья.

Дойти дерзнули до ворот,

Но был закрыт надежно вход.

У входа верная застава.

Ждет нападающих расправа.

Все козни вражьи Небунал

Заранее предугадал,

И не пробилось подкрепленье,

И захлебнулось наступленье,

И нападенье сорвалось.

Прорваться им не удалось,

И было каждому заметно:

Они в проход ломились тщетно,

Напрасно лезли на рожон.

Раздался плач детей и жен,

И, безутешные, в печали

Юнцы и старцы закричали;

Был даже небу слышен крик,

Однако в башню не проник;

И, значит, графу в башне худо,

Не ускользнуть ему оттуда.

Бойцов довольно четырех,

Чтоб не напасть врагам врасплох,

Своих не вызволить обманом

И не пробить стены тараном;

И чтобы в башне бой вести

К неустрашимым десяти

Шестнадцать присоединились.

Все двадцать шесть не поленились.

Там десять яростно дрались

И даже в башню ворвались;

Однако, словно в исступленьи,

Граф оказал сопротивленье.

Решается его судьба.

Стоит он около столба,

Секирой машет, полон гнева,

Разит направо и налево.

Дают изменники отпор,

Жестоко мстят за свой позор,

Смертельные наносят раны;

Хоть люди Александра рьяны,

Но вместо двадцати шести

Должны тринадцать бой вести.

Таким подсчетом огорченный,

Сражением разгоряченный,

Наш Александр схватил бревно

(Чем в битве биться, все равно)

И за своих вступился смело,

Отвагою решая дело

Уже в преддверьи торжества,

Хотя, по-моему, сперва

Им был сражен вояка жалкий,

Который вряд ли стоил палки,

Хотя носил он шлем и щит;

На графа Александр сердит.

Бревном разит он супостата.

Для графа тяжела расплата.

Сраженный пошатнулся вдруг,

Секиру выпустил из рук

И на ногах не удержался.

Изменник больше не сражался.

Тут Александр его схватил

И этим битву прекратил.

Изменники как по приказу

Оружие сложили сразу.

И то сказать: зачем отпор,

Когда захвачен в плен сеньор?

Итак, оружие сложили.

Они позор свой заслужили,

Им кары страшные грозят.

О том, что вражий замок взят,

Не знали в королевском стане.

Лишь поутру на поле брани

Средь мертвых тел, в крови, в пыли

Щиты знакомые нашли

И о своих затосковали.

Скорбели греки, горевали;

В тоске не помнили себя;

О предводителе скорбя,

На щит его в слезах склонились

И в том, что живы, повинились.

Скорбят Корнелий и Нерей,

Желая умереть скорей;

Поражены как будто громом

Скорбят Корней[141] с Акоридрмом;

Им всем сердца тоска теснит;

Рыдает горько Парменид,

Рвет волосы свои, тоскуя,

Страданий в горести взыскуя;

Всем пятерым сеньора жаль,

Одолевает их печаль;

Пять греков не подозревали,

Что понапрасну горевали,

Что мертв совсем не их сеньор,

Что в заблужденье вводит взор

Знакомый щит, который брошен,

Как будто смертью грек подкошен,

Что принимают за своих

Они покойников чужих

И что настигла злая доля

Там только грека Нериоля[142];

Они, по правде говоря,

Других оплакивали зря.

Всех мнимое постигло горе,

Все громко зарыдали вскоре;

Так целый королевский стан

Щитами был введен в обман,

Которого не отличали

От правды в тягостной печали,

И целовали каждый щит,

Как сердце скорбное велит.

Скорбело войско в заблужденьи,

И не нуждалась в подтвержденьи

Распространившаяся весть.

Всех плакавших не перечесть,

Но громче всех рыдали греки,

Оставшись якобы навеки

Без государя своего.

Золотокудрой каково,

Когда скорбят по всей округе

И слышен плач о мертвом друге!

Печали дева предалась

И, пожалев, что родилась,

Внимала воплям и рыданьям,

Сама подавлена страданьем,

Которое должна скрывать,

Как будто стыдно горевать

И скорбь таить при людях нужно;

Спокойна вроде бы наружно,

Немного разве что бледна,

А в сердце боль затаена.

Однако все вопят уныло,

Не до нее скорбящим было;

У каждого была тогда

Своя печаль, своя беда;

У каждого своя утрата.

Кто друга потерял, кто брата.

Телами берег был покрыт,

И люди плакали навзрыд.

Всех обездолила судьбина:

Отец оплакивает сына,

А сын — убитого отца.

Нет причитаниям конца.

Своих оплакивают кровных,

Сановных или несановных,

Двоюродных или родных.

От этих новостей дурных

Струятся слезы, словно реки;

Не знали плачущие греки,

И не предвидели войска,

Что радость общая близка.

Свои своих не известили

О том, что замок захватили;

Не знали, как подать им знак,

Хоть побежден лукавый враг.

Обезоруженных связали,

И те в отчаяньи сказали,

Что предпочли бы умереть;

Им стыдно, мол, на свет смотреть.

Так посрамленные терзались.

Казнить их, впрочем, отказались

До королевского суда,

Поскольку прав король всегда.

Сражен, обезоружен, связан,

Своим приспешникам показан

Изменник в башенном окне.

И убедились те вполне

Посредством собственного взора,

Что видят пленного сеньора.

Изменники удручены.

С высокой крепостной стены,

Не тешась баснями пустыми,

Поклялся богом и святыми

Им Александр, что всех сразит,

Кто королю еще грозит.

«На вас, — он молвил, — я ударю!

Сдавайтесь лучше государю,

К нему ступайте все скорей,

И станет государь добрей.

Все, кроме графа, будут живы —

Мои речения пе лживы

Смягчите сердце короля,

О милосердии моля;

Пред ним склонитесь вы смиренно,

И пощадит вас, непременно,

Король, мой праведный сеньор,

Смягчив суровый приговор.

Иначе жалости не ждите!

Оружие сложив, идите

И возвестите королю,

Что вас к его стопам я шлю,

Что Александр вас посылает,

Который вам добра желает.

Тех, кто победу возвестит,

Король, наверное, простит.

Со мной сражаться вам накладно.

Я всех прикончу беспощадно».

И в сокрушении своем

Склонились перед королем,

О милосердии молили

И победителя хвалили;

И к доброй вести слух склоня,

Король садится на коня;

Придворных он опережает,

И в замок первым он въезжает,

К царевичу благоволя,

Который встретил короля;

Был выдан королю изменник,

Преступный граф, злосчастный пленник

Но прежде чем его судить,

Героя надо наградить.

Все Александра восхваляли

И неумолчно прославляли.

Сменилась радостью тоска,

Возликовали все войска,

А греки верные тем паче.

Но как вознаградить богаче

Того, кто рисковал собой,

Добившись чаши золотой?

Преодолел он все препоны.

Лишь королевы да короны

Король герою не отдаст.

Тот, кто на подвиги горазд,

Заслуживает, несомненно,

Всего, что в мире драгоценно.

Но тот, кто замок с бою взял,

Просить награды не дерзал,

Хотя, блеснув отвагой бранной,

Желал он лишь своей желанной;

Победой восхищая всех,

Он предпочел бы неуспех,

Когда бы мог такой ценою

Соединиться с ней одною;

Хотя в сраженья был он смел,

Ее руки просить не смел,

Как будто воевал впустую,

И даже чашу золотую

Говену сразу же вручил,

Едва награду получил,

Как бы приписывая другу

Свою великую заслугу;

И в скрытности своей тверда,

Золотокудрая горда,

Успеху рыцарскому рада,

А где заслуга, там награда.

Прозреть бы рыцарю на миг!

Когда бы Александр постиг

Какие чувства возбуждал он!

Нет, не напрасно счастья ждал он!

Но в сердце помысел сокрыт,

А сердце вслух не говорит.

Сердца в смятении незримом,

Болят они в раздоре мнимом;

И Александру до сих пор

Милее всех шатров шатер,

Где с государыней девица.

Туда скорее бы явиться,

Но как на горе недосуг:

Героя чествуют вокруг,

А он почетом тяготится,

Спешит с придворными проститься

И королеву посетить,

Которую нельзя не чтить;

Он был весьма любезно встречен:

Его сердечный пыл замечен

Был государыней давно.

Не всем читать в сердцах дано,

И, как всегда, любовь стыдлива,

Но королева прозорлива;

Золотокудрая при ней,

Томленье в двух сердцах видней;

И началось в уединеньи

Спасительное объясненье.

Им королева говорит,

Что в них давно любовь царит,

Что дева рыцарем любима

И в ней любовь неодолима,

Но это вовсе не беда,

И не причина для стыда,

Поскольку этот юный воин

Ее любви вполне достоин,

Наверное, достойней всех,

И полюбить его не грех,

Красавица не возражала,

И королева продолжала:

«Друг Александр, вы сам не свой.

Поверьте мне, любовь порой

Страшнее ненависти лютой:

Любовь грозит великой смутой

Тем, кто любовь свою таит;

Безумье скрытным предстоит,

А посему весьма опасно

Любовь свою таить всечасно;

И чтобы вам не пострадать,

Урок я вам согласна дать,

Рассеяв умопомраченье.

Я вас готова взять в ученье,

И запираться вам грешно,

Любовь заметна все равно;

Два сердца слиты воедино,

И вы страдаете безвинно.

Я вас прошу: откройтесь мне,

Я понимаю вас вполне.

Такая скрытность — не заслуга,

Вы убиваете друг друга,

Хотя известно искони:

Любовь убийству не сродни.

Подумайте со мною вместе,

Совет благоразумный взвесьте!

Вступайте честь по чести в брак,

Иначе вам нельзя никак.

Любовь счастливая продлится,

Навеки сердце исцелится.

Так лучше было бы для вас,

Сыграем свадьбу в добрый час!»

Ответил Александр учтиво:

«Вы рассудили справедливо.

Чистейшей правдой дорожа,

Я не дерзаю, госпожа,

Оспорить мудрое сужденье.

Грешно вводить вас в заблужденье.

Я в сердце много дней таю

Любовь мою, печаль мою.

Отрадно сердцу ваше слово,

И сердце вторить вам готово.

Благодарю за доброту

И говорю начистоту,

Вам доверяясь непритворно:

Да, я люблю, люблю, бесспорно,

Все горячей день ото дня.

Но дева любит ли меня?

Моею стать она согласна?

Пускай любовь моя напрасна,

Пусть не любим я, все равно

Ее любить мне суждено».

Девица возражать не стала,

В ответ она затрепетала,

Не в силах сердца подавить;

И ей пришлось любовь явить

Хоть ненароком, хоть невольно;

Молчать ей было слишком больно.

Золотокудрая дрожит,

Сказав, что вся принадлежит

Своей любимой королеве,

Как подобает кроткой деве;

Все королева поняла,

Она влюбленных обняла.

«Я ваше счастье предваряю, —

Сказала, — я тебе вверяю,

Друг Александр, Любовь твою,

Друг другу вас я отдаю;

Вы заодно теперь всецело:

Единый дух, едино тело.

Она твоя, он, дева, твой!»

Обрел красавицу герой.

Нет счастью никакой преграды.

Король с Говеном были рады.

Сыграли свадьбу в тот же день.

Мне, право, было бы не лень

Вам рассказать о пированьи

И о всеобщем ликованьи;

Рад описать я торжества,

Но надо мне беречь слова;

Грех расточать слова впустую.

Итак, я дальше повествую.

Стал Виндзор Александру мил.

В один и тот же день явил

Он миру столько дарований,

Сподобясь трех завоеваний,

Трех почестей в кратчайший срок:

Во-первых, замок взять он смог,

А, во-вторых, определенно,

Король заверил благосклонно,

Что сам он будет королем

В Уэльсе, во дворце своем.

При этом, в-третьих, рыцарь юный,

На шахматной доске фортуны

Уже король из королей:

Он с королевою своей.

Как подобает королеве,

Золотокудрая во чреве

На третий месяц понесла,

И в ней любовь произросла.

Ей дивный жребий уготован,

Ей был прекрасный сын дарован

По воле благостных небес.

Младенца нарекли Клижес,

И был он всех на свете краше.

О нем повествованье наше.

Я посвятил ему роман,

И ненавистен мне обман;

Во всем Клижес хорош на диво.

Я расскажу о нем правдиво.

Свершил он славные дела.

Тут весть из Греции пришла

О государевой кончине.

О старшем, о любимом сыне

Царь перед смертью тосковал.

Своих баронов он созвал,

Предупреждая своевольство,

И снарядить велел посольство

К британским дальним берегам,

Поскольку находился там

Тот, кто, согласно царской воле,

Уже сидел бы на престоле.

Отплыли греки в дальний путь.

Отплыли, чтобы потонуть;

Однако спасся, к сожаленью,

Изменник, склонный к преступленью;

Он Александра не любил,

Меньшому брату предан был,

В Константинополь возвратился

И сразу в россказни пустился:

Мол, был он в Англии самой,

И Александр отплыл домой,

Но буря налетела вскоре,

И потонул с другими в море

Его достойный господин,

И спасся, дескать, он один.

Оплакав мнимую утрату,

Передают меньшому брату

Корону, царство и престол.

Так на престол Алис взошел,

И Александр узнал об этом.

Отцовским вопреки заветам

Стал императором Алис;

Раздор над Грецией навис,

И Александр, узрев коварство,

Отвоевать задумал царство.

С ним продолжал король дружить.

Готов король вооружить

Своих воинственных британцев;

И самых смелых чужестранцев

Неустрашимые страшат.

Пред ними дрогнет младший брат.

Легко прослыть воякой смелым,

Располагая войском целым,

Но Александр не из таких.

Губить не хочет он своих,

Решив призвать к ответу брата.

Вся Греция не виновата.

Неустрашимый наш герой

Взял сорок рыцарей с собой,

Золотокудрую и сына,

Чтобы не мучила кручина;

Весь двор героя провожал.

Корабль не плыл, корабль бежал,

Не потонул в морских глубинах

И через месяц был в Афинах.

Вошел он в достославный порт,

Который был богатством горд.

Сам император в этом граде.

Спешил созвать он славы ради

Туда блистательную знать.

Себя хотел он показать.

И Александр без промедленья

Для точного уведомленья

В Афины вестника послал,

Поскольку выяснить желал,

Готовы ли вернуть корону

Ему без боя по закону.

А вестник был красноречив,

Безукоризненно учтив,

При этом рыцарь превосходный

И сам афинянин природный

По имени Акоридом,

Блистал он редкостным умом.

Акоридом не без причины

Спешил наведаться в Афины;

Он посетил своих родных

И многое узнал от них:

Едва скончался император,

Пришел ко власти узурпатор;

Обманом был захвачен трон.

Нарушен, стало быть, закон,

И время требовать расплаты;

И прямо в царские палаты

Решил направиться гонец;

Вошел он молча во дворец;

Не отвечая на приветы,

Вникал во внешние приметы,

В которых различает взор,

Кому привержен царский двор;

И перед самым царским троном

Монарха не почтил поклоном,

И не сказал он: «Государь!»

Как будто перед ним не царь.

Заговорил без всякой лести:

«Алис! Внемли приятной вести!

Ты знаешь: Александр в порту.

Я своего сеньора чту.

Он в правоте своей уверен,

Добиться своего намерен.

Ведь Александр — твой старший брат.

Константинополь, стольный град,

Принадлежит ему по праву.

Ты брату возврати державу

Во избежанье горших бед.

Алис! Вот мой тебе совет!»

Алис ответил: «Друг любезный!

Твои советы бесполезны.

Мой брат погиб, а ты, гонец,

Ты сумасшедший или лжец.

Зловредный вымысел напрасен.

Мой брат в порту? Довольно басен!

Не верю лживым словесам.

Я брата должен видеть сам.

Мой друг! Я рассуждаю здраво.

Ты бредишь или лжешь лукаво.

Будь старший брат мой жив теперь,

Он сам пришел бы, ты поверь!

Я был бы рад родному брату.

Но воспротивиться захвату

Я, без сомнения, смогу,

И не намерен я врагу

Отдать корону и державу».

Совет Алису не по нраву,

Однако вестник перед ним

По-прежнему неустрашим.

«Алис! — ответил он спокойно, —

Ты поступаешь недостойно.

Тогда пред богом и людьми

От брата вызов ты прими.

Увертками пренебрегаю!

Тебя покинуть предлагаю,

Твою наказывая спесь,

Всем тем, кого я вижу здесь.

Законный государь известен.

За государя тот, кто честен!»

Алис, однако, в свой черед

Вопрос клевретам задает;

Вопрос достаточно тревожен:

Кровопролитный бой возможен;

Грозит губительный раздор.

Кто Александру даст отпор?

На всех ли можно положиться?

Не лучше ли разоружиться?

Неутешителен ответ.

Не смеет ни один клеврет

Ввязаться в бой междоусобный.

Мол, неуместен бой подобный;

Пускай раздор в стране возник,

Как Этиокл и Полиник[143],

Сражаться братьям не пристало.

В кровопролитьи толку мало.

Мол, не сулит война добра,

Договориться, мол, пора;

Из-за такого столкновенья

Недолго потерять владенья;

Друг друга незачем дразнить,

Дороже нужно мир ценить.

Алису сразу стало ясно:

Сопротивление напрасно,

Поскольку не надежен двор.

Благоразумный договор —

Вот что заменит оборону

И. сбережет ему корону,

Ничем Алису не грозя.

Хитрее выдумать нельзя.

Корысть Алис превозмогает;

Он Александру предлагает

Державой греческою впредь

Неограниченно владеть,

А императорское званье

На том же самом основанье

Алис навеки сохранит,

Короной только знаменит.

Был на корабль посол направлен,

И от войны народ избавлен.

Принять подобный договор

И прекратить на этом спор

Был добрый Александр согласен,

И путь в Афины безопасен.

В Афины Александр вступил,

Однако присовокупил

Он оговорку к договору,

В грядущем исключая ссору.

Уговорились братья так:

Вступать Алис не должен в брак.

Один Клижес — наследник трона,

И перейдет к нему корона.

Алис не смел ответить: «Нет!»

Он Александру дал обет

До самой смерти не жениться.

Пришлось Алису подчиниться.

Так заключили договор,

И Александру с этих пор

Алис перечить не пытался;

Он императором считался,

Но, впрочем, только на словах;

Благоговение и страх

Баронам преданным внушая,

По-своему дела решая,

Там Александр один царил,

Добро без устали творил,

Как император полновластный,

Высоким доблестям причастный.

На свете каждая страна

Властителю подчинена;

О власти властелин радеет,

А властелином смерть владеет,

За всеми пристально следит

И Александра не щадит.

В плен смерть взяла его незримо.

Он заболел неизлечимо,

И сыну из последних сил

Он перед смертью говорил:

«Клижес! Добра тебе желаю,

Но я себе не представляю,

Где ты научишься добру.

Весь мир британскому двору

Обязан рыцарской наукой.

Король Артур тому порукой.

И если бы твоя звезда

Тебя направила туда,

Где впору доблести учиться,

Ты мог бы вскоре отличиться,

Как было некогда со мной.

Запомни: дядя твой родной —

Сеньор Говен, мой друг сердечный,

При этом рыцарь безупречный.

Попробуй перед ним блеснуть.

Перед тобою верный путь!»

Наставив сына, умер вскоре

От беспощадной некой хвори.

Утрата слишком тяжела.

Утраты не пережила

Золотокудрая в печали.

Обоих вместе погребали.

Клижес тоскою был томим,

Алис как будто вместе с ним,

Но время раны залечило.

Оно Клижеса научило

Былое горе забывать.

Весь век негоже тосковать.

Опять сидит Алис на троне.

Он в императорской короне,

Но соблюдал он свой обет

И не женился много лет,

Однако внял дурным советам,

Доверился своим клевретам,

Вступить он согласился в брак

(Дурной советник — злейший враг.)

Так императора прельстили:

К нему бароны зачастили,

Советовали взять жену

И осчастливить всю страну.

И повелитель слабодушный,

Своим советникам послушный,

На них нисколько не сердит;

Он только разыскать велит

Наизнатнейшую девицу,

Чтобы украсила столицу

Умом своим и чистотой,

При этом славясь красотой.

Уклончивый ответ не к месту,

Нашли в Германии невесту;

Там императорская дочь —

Такая девушка точь-в-точь.

Германский император[144] славен,

Монарху греческому равен;

Другим тягаться с ним не в мочь,

А императорская дочь

Всех затмевает христианок:

И чужестранок, и гречанок.

Алис тогда без лишних слов

Направил в Ренеборк[145] послов.

Послы доехали не скоро,

Однако действовали споро,

Так что германский властелин

Не видел никаких причин

Приезжих огорчать отказом,

И дело порешили разом;

Сам император был не прочь

Узреть возлюбленную дочь

На императорском престоле

(Мечта, бесплодная дотоле).

Итак, препятствие в одном:

Саксонский герцог[146] женихом

Принцессы юной мог считаться;

Отнюдь не склонный с ней расстаться,

Придворных герцог мог побить

И новобрачных оскорбить,

Которым, кроме верной свиты,

Нужна дружина для защиты.

Подобный выслушав ответ,

В грядущем не предвидя бед,

Послы с Германией простились

И восвояси возвратились.

Властитель выслушал послов

И в путь отправиться готов.

Собрал он воинство скорее;

Он выбирал бойцов храбрее;

Его племянник среди них.

Клижес отважней остальных.

Племянник дядей обездолен —

Был брак Алису недозволен.

Он сам давал такой обет,

Теперь нарушил он запрет.

Алис поехал в Кельн жениться,

А это значит провиниться.

Алис берет себе жену

И на себя берет вину.

Царило в Кельне ликованье,

Большое было пированье.

Германец там торжествовал,

Грек от него не отставал;

Конечно, в Кельне греков ждали,

Которые не запоздали,

И место всем гостям нашлось,

Их сорок тысяч собралось.

Одеты были все нарядно.

Двум императорам отрадно

Теперь друг друга лицезреть:

Родство монархов сблизит впредь.

И в ликованьи непритворном

Бароны во дворце просторном.

Велит взволнованный отец

Позвать невесту во дворец.

Она пришла без промедленья.

Была достойна изумленья

Неизреченная краса.

Творящий в мире чудеса,

Господь над нею потрудился,

И мир красавицей гордился.

Всевышний деву сотворил,

Но никого не одарил

Искусством сладостным и стройным,

Подобных совершенств достойным.

Простая речь моя бедна,

А между тем наречена

Фениссою была девица,

Известно всем, что Феникс-птица

Прекрасней всех на свете птиц.

Так затмевала всех девиц

Фенисса красотой своею.

Описывать ее не смею,

Поскольку для таких чудес

В природе нашей нет словес.

Безукоризненному стану

Я расточать похвал не стану,

И ненаглядные черты,

Грудь, плечи, локоны, персты

Мне славословить не пристало,

Здесь моего искусства мало.

Когда бы десять сотен лет

Не покидать мне белый свет,

За каждый год существованья

Удваивая дарованья,

Я говорить бы не дерзал.

Девица поспешила в зал,

Забыв накинуть покрывало.

Светило восторжествовало

Во всем величии своем;

Бросало вызов четырем

Карбункулам ее сиянье,

И в несказанном обаяньи

Клижес, как солнце, заблистал,

Когда красавице предстал;

Сияние не раздвоилось,

Удвоилось и проявилось,

Как свету горнему дано:

Два солнца светят заодно,

Окрасив мир своим румянцем,

Своим безоблачным багрянцем.

Рассказ продолжить поспешу!

Клижеса кратко опишу.

Его достоинств я не скрою:

Дано редчайшей красотою

В пятнадцать лет ему блистать

Нарциссу юному под стать,

Который под высоким вязом

Спокойствие утратил разом,

Себя увидел в роднике,

И умер в тягостной тоске,

Желая сам себя напрасно.

Глупцом красавцу быть опасно.

Клижесу видеть нужно впредь,

Где золото, где просто медь,

На что Клижес вполне способен.

Был сам он золоту подобен.

Золотокудрому юнцу

Румянец розы был к лицу.

Силен Клижес, высок и строен,

Самой природой удостоен

Столь многочисленных щедрот,

Что в нем людской прославлен род.

Природа многих обделила,

Все даровать благоволила

Она любимцу своему.

Когда сопутствует уму

Столь ослепительная внешность,

Вполне заслужена успешность.

Как фехтовальщик и стрелок

Он превзойти Тристана мог,

Ценил собаку на охоте

И птицу ловчую в полете.

И рядом с дядею своим

Племянник был неотразим.

Его прекрасным находили,

Очей с красавца не сводили,

Клижеса видя в первый раз,

Но также восхищенных глаз

С Фениссы не сводили греки,

И был пленен Клижес навеки,

Собою, впрочем, овладел

И на красавицу глядел,

Страстей своих не выдавая,

Приличия не забывая,

Но был он слишком упоен,

И потому не видел он,

Что взгляд внимательный девичий

В обход стеснительных приличий

Дарован был ему в ответ.

(Взгляд стоит взгляда, спору нет.)

Взгляд затаенный, ненасытный,

Влюбленный, а не любопытный,

На взгляд подобный обменить —

Друг друга значит оценить.

К чему пустые разговоры?

Меняются сердцами взоры.

Что толку думать и гадать?

Иначе сердца не отдать.

Отдать? Но это наважденье,

И я ввожу вас в заблужденье!

Не отдают своих сердец,

И я, выходит, просто лжец.

Придется приступить иначе

К моей немыслимой задаче.

Отлично понимаю сам:

Двум человеческим сердцам,

Как было ведомо доселе,

В одном не разместиться теле,

Но если вам угодно внять,

Я начинаю объяснять:

Два сердца волею судьбины

И порознь могут быть едины.

Сплотила так судьба двоих,

Что воля каждого из них

Другим владеет, как ни странно:

Одно и то же двум желанно.

Когда двоих влечет одно,

Признать, пожалуй, не грешно,

Что в них едино сердце зримо,

Поскольку сердце неделимо.

Различны оба существа,

А сердце в них одно, не два.

И как союз подобный тесен,

Мы знаем из поэм и песен.

Когда согласье таково,

Одно пред нами существо.

В одной груди, как нам известно,

Сердцам различным слишком тесно;

Один огонь в груди горит,

Одно желание царит;

И если двое столь едины,

Разъединять их нет причины,

А сердце, как заведено,

В одной груди всегда одно.

Но продолжать велит забота,

Хоть отвлекаться неохота

И вызывают интерес

Во мне девица и Клижес.

Саксонский герцог в эту пору,

Всегда начать готовый ссору,

Некстати злобой запылал.

Он в Кельн племянника послал,

Чтобы юнец, посол задорный,

Напомнил договор бесспорный

И, настояв на нем всерьез,

Фениссу герцогу привез.

Назвав ее своей женою,

На императора войною

Саксонский герцог не пойдет.

К сражению отказ ведет.

Юнец исполнил порученье,

Он понимал его значенье,

Он говорил, а не кричал,

Но император промолчал,

И все придворные молчали,

Лишь головами покачали.

И незадачливый гонец,

Самонадеянный юнец,

Молчанье грозно прерывает,

На бой Клижеса вызывает.

Готовы к бою скакуны.

На них от каждой стороны

По триста рыцарей садятся,

И все как будто в бой годятся.

В миг опустел дворцовый зал.

Конечно, каждый пожелал

Ристаньем любоваться конным.

Девицы к стеклам льнут оконным,

И потеряли все покой.

Всех занимает этот бой.

Амуром пламенным влекома,

Хоть с ним дотоле незнакома,

В своих движеньях не вольна,

Принцесса тоже у окна

В тревоге сладостной садится.

Глядит она не наглядится

На молодого смельчака,

Любуется издалека,

Души не чая в благородном,

Чей образ в сердце несвободном;

Однако без обиняков,

Кто этот юноша таков,

Ей стыд спросить не позволяет

И в сердце радость подавляет.

В окно бросает робкий взгляд,

А за окном щиты блестят;

Блистают рыцари щитами,

Отвагой бранной блещут сами.

Принцессе, впрочем, не до них.

Не замечая остальных,

Смотреть старается принцесса

Не на других, а на Клижеса,

Она пленилась им одним,

Очами следует за ним;

Он перед битвой горячится,

Рад перед нею отличиться.

Он думает о ней одной

И потому стремится в бой,

Как торжествующий избранник.

Отважен герцогский племянник.

Он копий много поломал,

Урон для греков был не мал,

Но, в стременах упруго стоя,

Ошеломил Клижес героя,

Опустошил его седло,

Все это в миг произошло.

Был юный рыцарь опозорен.

Судьбе, однако, непокорен,

Своим подавленный стыдом,

Он снова сел в седло с трудом,

Как бы надеясь отыграться.

Не стоило ему стараться.

Копье свое склонил Клижес,

Он взял его наперевес,

И недруг больше не хвалился,

Опять на землю повалился.

Удвоен был его позор.

Юнец утратил свой задор;

Его соратники в смущеньи

Не смеют помышлять о мщеньи.

Им славы не завоевать,

Пожалуй, им не сдобровать.

Им не дает Клижес пощады.

Германцы рады, греки рады.

И растерявшихся врагов

До самых гнали берегов,

Побитых загоняли в воду,

Мол, поищите сами броду.

Захлебываются в воде

И даже тонут кое-где.

Был герцогский племянник с ними,

Гонимый наравне с другими.

Клижес копьем ему грозил,

Мальчишку в омут погрузил.

Юнец бежал, стыдом подавлен,

А победитель был прославлен;

И возвратился во дворец

Наш торжествующий храбрец.

И проходил он после боя

Вблизи девичьего покоя,

Где встречи трудно избежать

(Зачем на это возражать?).

Мгновенно взгляд ответил взгляду.

Так получил Клижес награду.

О нем германцы говорят,

И вопрошают все подряд:

«Кто этот юноша прекрасный?

С ним состязаться — труд напрасный!

Не победить его никак.

Откуда прибыл к нам смельчак?»

Был слышен говор повсеместный:

«Кто этот отрок неизвестный?»

Зажми попробуй людям рот!

И вскоре разузнал народ,

Кто этот юный триумфатор

И как приезжий император

Нарушил собственный обет.

Все это больше, не секрет.

Вняв, наконец, подобным слухам,

Воспрянула принцесса духом.

Амур над ней не подшутил:

Ей человек достойный мил.

Он всех отважней, всех красивей,

Знатнее всех и всех учтивей,

Ни с кем на свете несравним.

И кто равняться может с ним?

Тем более принцессе грустно.

Скрывать приходится искусно

Ей чувства нежные свои.

(Любовь, попробуй, затаи,

Скрываясь перед целым светом!)

А кто поможет ей советом?

Любовь принцессу тяготит,

При этом скрытность ей претит.

Принцесса юная страдает,

Она приметно увядает.

Ей жизнь как будто тяжела.

Красавица невесела.

Забыты прежние забавы,

Как под влиянием отравы.

Принцесса с каждым днем грустней.

Следит с тревогою за ней

Ее кормилица Фессала.

Толк в магии Фессала знала.

Фессалой женщина звалась

И, вероятно, родилась

Она в Фессалии недаром[147].

Весь этот край привержен чарам.

Известно всем давным-давно:

Колдуний там полным-полно.

Бледна принцесса, молчалива,

Зато Фессала прозорлива.

Ее вопрос направлен в цель:

«Скажите, мадемуазель,

Вас, может быть, околдовали?

Совсем зачахли вы в печали.

Я, право, удивляюсь вам.

Доверьте вашу боль словам,

Своих недугов не стыдитесь.

Вы очень скоро убедитесь:

Боль вашу можно утолить.

Сумею вас я исцелить.

Подагру, астму я врачую,

Излечиваю водяную;

Могу исследовать мочу,

Как полагается врачу.

В мои обширные познанья

При этом входят заклинанья.

Моя наука такова.

В хитросплетеньях ведовства

Не уступлю самой Медее[148].

Нет, я, наверное, мудрее.

Перед кормилицей своей

Стыдиться незачем скорбей.

Вы все равно не отмолчитесь.

Я вам советую: лечитесь!

Я вас прошу наедине:

Доверьтесь мне, откройтесь мне!

Когда признаться вы готовы,

Вы скоро будете здоровы.

Сама лечить я вас возьмусь,

За дело тщательно примусь,

А я считаюсь мастерицей.

Вы будете императрицей,

Не подобает вам болеть,

Нельзя мне вас не пожалеть.

Но вы признайтесь, что случилось.

Чем сердце ваше омрачилось,

И почему болит оно?»

Открыться деве мудрено.

Страшится дева порицаний,

Стыдится собственных желаний.

Ей слишком тяжело молчать,

И слишком страшно отвечать.

Но перед нею не болтунья,

А настоящая ведунья,

Искусная в делах людских

И в заклинаньях колдовских.

Девичья бледность ей заметна.

Уклончивость, пожалуй, тщетна.

Пожалуй, нечего хитрить.

Решилась дева говорить:

«По правде говоря, Фессала,

Я в общем-то не захворала,

Но мне порою тяжело,

А что со мной произошло,

Сказать я просто затрудняюсь.

Я так бессвязно изъясняюсь!

Сама не знаю, что со мной.

Нельзя назвать меня больной,

Но я при этом не здорова.

Точнее не найти мне слова,

Но мне болезнь моя сладка,

И веселит меня тоска,

И я страдаю добровольно,

Мне хорошо, когда мне больно.

Нельзя пожаловаться мне,

Когда болезнь моя вполне

С моим желанием согласна.

Любая жалоба напрасна.

По доброй воле я больна,

Страданьем вознаграждена.

В страданья вся моя отрада.

Моя болезнь —моя услада.

На это можно возразить:

Мол, все взялась я исказить,

Мол, все это невероятно.

Неужто мне болеть приятно?

Болеть приятно, спорь не спорь!

Не знаю, что это за хворь,

Но я ничуть не притворяюсь.

В догадках только я теряюсь,

И мне лечиться недосуг.

Мне слишком дорог мой недуг».

Все так подробно описала,

Что многомудрая Фессала

Игру Амура видит в том,

Чему присущ такой симптом:

Больную радует мученье,

И услаждает огорченье.

Из всех болезней не горька

Одна любовь наверняка,

Вернее, горе в ней порою

Сладчайшей кажется игрою,

А иногда наоборот.

Фессала это сознает

И отвечает: «Вне сомненья,

Понятны ваши затрудненья.

Я ваш недуг могу назвать

(Нам с вами нечего скрывать!)

Вы мне как будто бы сказали,

Что вы здоровы лишь в печали.

Вполне разумные слова!

Любовь, поверьте, такова.

В ней заодно печаль и радость,

В ней горечь, только в ней же сладость,

Нет, никакой другой недуг

Не услаждает наших мук;

Гнетут недуги остальные,

От них в отчаяньи больные.

Одна любовь не повредит:

И огорчит, и усладит,

И возразить на это трудно,

Но более чем безрассудно

Затаивать любовь свою».

«Искусница! Я не таю

От вас моей тревоги тайной.

Боюсь я только, что случайно

О ней проговоритесь вы».

«Сударыня, не для молвы

Столь откровенные признанья.

Доверьтесь мне без колебанья!

Доверьтесь, в этом нет вреда.

Я помогла бы вам тогда,

Желанье ваше зная точно,

И ваше счастье будет прочно».

«Не скрою помыслов моих.

Пусть император — мой жених,

От этого не веселее.

Его племянник мне милее.

И если я ему мила,

Я вряд ли буду весела.

Вот что особенно досадно.

Все это слишком безотрадно.

Скорей погибнуть соглашусь,

Чем с ним разыгрывать решусь

Роман Изольды и Тристана.

Страшусь подобного романа.

Судьба Изольды мне претит,

Напоминать Изольду — стыд.

Двоим она принадлежала,

Тристана сердцем ублажала,

А телом сладостным своим

Служила все-таки двоим

И ни с одним не порывала,

С двоими век бы вековала.

Любовь такая — мерзкий грех,

Я не хочу таких утех;

Я полагаю, счастье цельно,

И сердце с телом нераздельно,

Двоих не стану веселить

И самое себя делить;

Кому душа, тому и тело, —

Вот как любить бы я хотела.

Придется, видно, мне страдать.

Я тела не смогу отдать

Вовеки другу дорогому.

Я предназначена другому.

Отцовской воле покорюсь

С моей судьбою примирюсь.

Я буду верною женою

Тому, кто завладеет мною.

Но император согрешил:

Обет нарушить он решил.

Отцовскую исполню волю,

Но я Клижеса обездолю.

Когда бы ваше ремесло

В подобном случае могло

Оставить мне мою свободу,

Предотвратив мою невзгоду!

Фессала! Знает целый свет,

Что император дал обет

До самой смерти не жениться.

Перед Клижесом провинится

Он, заключив со мною брак.

Предотвратить нельзя никак

Такого клятвопреступленья.

Напрасны все мои стремленья.

Я предпочла бы умереть,

А мне рожать придется впредь.

Клижес лишается наследства.

Искусница! Найдите средства,

Чтобы могла я не родить.

Я вас готова наградить,

Я буду вашей до могилы!»

Призвав таинственные силы,

Искусница была не прочь

Своей питомице помочь.

Смешать она решила зелья

И привкус мнимого веселья

Волшебному придать питью,

Располагая к забытью,

Которым сладкий сон раскрашен.

Девице сонный муж не страшен.

С ним ляжет рядышком она,

Сон между ними как стена,

Но не заметит муж помехи,

В глубоком сне вкусит утехи;

При этом думать будет он,

Что наслаждение — не сон.

Не разуверит пробужденье

В подобном сладком наважденьи;

Он слишком будет убежден

В том, что любовью услажден;

Во сне вкушая наслажденье,

Днем будет верить в сновиденье.

Принцесса счастлива была —

Такая участь ей мила.

Девице говорит Фессала,

Чтобы девица уповала

На мудрость и на мастерство.

Сулит наука торжество.

Вот упоительное чувство!

Способно тайное искусство

Великий грех предотвратить.

Клижеса можно защитить,

Трон для него обороняя,

При этом девство сохраняя.

Клижесу это невдомек.

Предположить Клижес не мог,

Что за него такая сила.

Искусницу благодарила

Девица, доверяясь ей.

Искусство тайное сильней,

Когда искусству доверяют

И этой веры не теряют.

Наутро дочь свою позвал

Германский император в зал.

Красавица не удивилась,

Послушно в зал она явилась.

Вы понимаете меня?

Отныне близкая родня

Два императора друг другу.

Оповестили всю округу

О том, что свадьба во дворце.

Не изменяется в лице

Трудолюбивая Фессала.

Ликуя, челядь пировала.

Одна Фессала ворожит,

О чем поведать надлежит.

Среди всеобщего безделья

Фессала смешивает зелья,

Усердно сдабривает их

Большим количеством других

Приправ душистых, сладких, пряных,

Так что для трезвых и для пьяных

Приятен этот аромат,

Соединение услад.

Фессала завершила дело,

Когда уже завечерело.

Напиток дивный был готов.

Накрыто несколько столов,

И подают роскошный ужин.

Фессале виночерпий нужен,

Чтоб император перед сном

Упился колдовским вином.

Замешкалась она в досаде,

Увидев, что Клижес при дяде.

Он дяде за столом служил,

Как будто бы не дорожил

Он родовым своим уделом,

Беспечный самый в мире целом;

Так сам себе юнец вредит.

За ним искусница следит,

И, наконец, она решает,

Что ей Клижес не помешает.

Она Клижеса позвала,

И отошел он от стола,

Держась при этом превосходно:

Мол, что искуснице угодно?

«Извольте, друг, меня простить, —

Она сказала, — угостить

Я императора желаю

И вам подать предоставляю

Ему напиток дорогой.

Напиток никакой другой

Не стоил бы питья такого,

И ради Ричарда[149] святого

Других не наливайте вин.

Пусть император пьет один

Такой напиток драгоценный.

Понюхайте, какой отменный!

Не ведаю, откуда он

В подвалы наши завезен.

Я там нашла его случайно,

Но он хорош необычайно.

Он слаще меда во сто крат.

Вдохните этот аромат,

И в императорскую чашу,

Доказывая верность вашу,

Налейте лучшего вина,

Чтоб император пил до дна.

Хорош напиток, повторяю.

При этом вас я заверяю:

Благоуханное вино

Целебных снадобий полно.

И вам, поверьте, не в убыток

Ваш дядя выпьет сей напиток!»

Поверить был Клижес готов,

Напиток взял без лишних слов,

Худого не подозревая,

До края чашу наливая.

Вино сверкало в хрустале

На императорском столе;

В своем племяннике уверен,

Был император неумерен,

Чудесный аромат вдохнул,

Пригубил он, потом глотнул,

И выпил, наконец, немало.

Сначала в голове играло,

Потом по жилам разлилось

И снова в голову взвилось.

Из-за стола встает не пьяный,

Волшебным хмелем обуянный,

Чтобы в глубокой тьме ночной

Упиться одурью хмельной,

В очаровании витая,

Сон явью сладостной считая.

Дурманит хмель, морочит хмель,

А между тем уже постель

Епископы благословляют

И новобрачных оставляют,

Как полагается, одних,

Чтобы супругом стал жених.

Как полагается? Нет, грешен!

В словах я чересчур поспешен.

Ночь брачная не такова.

Хоть было боязно сперва

Лежать красавице в постели,

Питье вполне достигло цели,

Так спящего зачаровав,

Что не желал других забав

Столь сладостно завороженный

И, в сновиденье погруженный,

Считал, что счастлив наяву.

Вот что искусством я зову.

Ему во сне блаженство снится.

Девица хочет отстраниться,

Ей страшно с ним наедине,

Тогда как счастлив он во сне.

Он видит в пылком обольщении

Девичье милое смущенье,

Как водится, девичий страх

На первых видит он порах,

Ее зовет сердечным другом,

Он упоен ее испугом,

Девичьей внемлет он мольбе

И в упоительной борьбе

Он, торжествуя, побеждает.

Его ничто вознаграждает.

Ничто в объятьях держит он,

Целует свой бесплотный сон;

Ничто сломить он вожделеет,

Ничто, восторженный, лелеет,

Ничто словами рад заклясть,

Ничто ласкает спящий всласть,

И, овладев твердыней мнимой,

Столь высоко во сне ценимой,

Усталый, верит, что не спал,

Что супротивник милый пал.

Так император наслаждался

И ни о чем не догадался.

Обрисовал я все зараз

И продолжаю мой рассказ.

Нет в мире слаще опьяненья,

Но предстояли затрудненья.

Саксонский герцог не дремал,

Последним новостям внимал

И, собирая рать большую,

Не тратил времени впустую.

Шпионы при дворе кишат.

Оповестить его спешат

О происшествиях малейших

(Врагов не сосчитаешь злейших).

Ведется тайная игра.

Гостям в обратный путь пора.

Их провожают в путь вельможи.

Германский император тоже

Намерен зятя проводить.

Надеется предупредить

Он столкновение в дороге,

А то придворные в тревоге.

Саксонский герцог их страшил,

Хоть нападать и не спешил.

Рать императорская в сборе.

Достигли Ренеборка вскоре,

Расположились на лугу,

И на дунайском берегу

Ничьей не требуя опеки,

Свои шатры разбили греки,

Среди которых был Клижес.

Неподалеку Черный Лес.

А берег противоположный

Избрал саксонец осторожный;

Был герцогский племянник там,

Готовый мстить своим врагам.

Из-под ветвистого навеса

Узнал он сразу же Клижеса.

Три смелых юноши при нем.

Был каждый со своим копьем.

Они беспечно состязались

И под ударом оказались.

Был герцогский племянник зол.

Облюбовав укромный дол,

С двумя вассалами в засаде

Засел племянник, верный дяде;

Как вор, забившись в буерак,

Клижесу в спину метил враг,

Но вовремя Клижес нагнулся,

И неприятель промахнулся,

Ударил он исподтишка,

Задел Клижеса, но слегка.

И разъярен своим раненьем,

Разгневан подлым нападеньем,

С врагом своим в открытый бой

Вступил бесстрашный наш герой;

Клижес отважный был рассержен,

И сразу недруг был повержен;

Копьем Клижес его сразил,

Насквозь противника пронзил.

Тогда саксонцы задрожали

И с перепугу в лес бежали.

Настигнуть их Клижес решил

И распроститься поспешил

Он со своими молодцами.

Он поскакал за беглецами

Туда, где герцогская рать.

Не стал Клижес подмоги ждать.

Готовил герцог нападенье,

За греками вел наблюденье.

Тут появились беглецы.

В слезах поведали юнцы,

Как их безжалостно побили

И как сеньора загубили.

Мол, герцогский племянник пал.

Урон, как видите, не мал.

И герцог в ярости клянется,

Что никому не улыбнется,

Пока убийца будет жив.

Клижесу голову срубив,

Утешит герцога воитель.

Пусть герцогу достойный мститель

Преподнесет кровавый дар,

Клижесу нанеся удар.

Доставить голову Клижеса

Пообещал один повеса,

Хвастун из горе-храбрецов.

Клижес преследовал юнцов

И был саксонцами замечен.

(Отважный чересчур беспечен.)

И поскакал хвастун к нему:

Мол, сразу голову сниму!

Клижес врагов заметил тоже.

В стан вражеский скакать негоже.

Назад он поскакал скорей,

Но не нашел своих друзей

Там, где оставил их недавно.

Когда саксонец пал бесславно,

В стан трое кинулись тотчас

И, все поведав без прикрас,

Двух государей всполошили.

Вооружиться там спешили,

А между тем во весь опор

Саксонец, не жалея шпор,

Упорно за Клижесом гнался.

Взглянув, Клижес не обознался:

Саксонец гонится за ним.

И как всегда неустрашим,

Клижес нисколько не смутился,

К врагу спокойно обратился.

Его саксонец перебил,

Клижеса дерзко оскорбил.

С наскоку всадник этот шалый

Кричит ему: «Послушай, малый!

Мне голова твоя нужна,

Которой, впрочем, грош цена,

Так что молоть не стоит вздору,

Но я пообещал сеньору

Доставить голову твою.

Его племянник пал в бою.

Плати за это головою!»

Готовый заплатить с лихвою,

Клижес нахалу отвечал:

«Ну что ж, попробуйте, вассал,

До головы моей добраться.

Извольте только постараться!»

Бахвалу твердою рукой

Нанес Клижес удар такой,

Что всадник, позабыв о мести,

С конем своим свалился вместе;

Сраженный гибельным копьем,

Своим придавленный конем,

Себе переломивший ногу,

Воитель отдал душу богу.

И спешившись одним прыжком,

Его же собственным клинком

В миг обезглавил сам бахвала

Клижес отважный для начала.

Он голову копьем поддел,

Чтоб герцог на нее глядел,

Не радуясь такому дару.

Сам на себя накликал кару

Тот, кто грозился по пути

Клижесу голову снести.

Убитый был обезоружен.

Шлем обезглавленным не нужен.

Клижес примерил шлем чужой,

Оставил щит надежный свой.

Щит вражеский вполне годится.

Не долго думая, садится

Клижес на вражьего коня,

Врагов заранее дразня;

А греки между тем в печали

Коня без всадника узнали.

Был юный всадник восхищен.

Он видит больше ста знамен,

Поскольку с греками совместно,

Германцы выступили честно.

Саксонцам этот щит знаком.

Гонимый, скажет прямиком

К ним верховой в знакомом шлеме,

Который был распознан всеми.

А император приуныл,

В своей тревоге скорбной мнил,

Что был Клижес убит, что это

Копьем безжалостным поддета

Его, Клижеса, голова.

Так все подумали сперва.

Лихую предвкушая сечу,

Саксонским рыцарям навстречу

Клижес воинственный спешит.

Врагов морочит шлем и щит.

И прерывая наблюденье,

Саксонский герцог в заблужденьи

Сказал: «Наш рыцарь виден там.

Он голову Клижеса нам

Везет, спасаясь от погони.

Скорее на конь!» Были кони

Все наготове, под седлом.

Отважный мчится напролом,

Подобно грозному Самсону,

И, прорывая оборону,

Чужой при этом держит щит.

Все думают, Клижес убит,

И на коня глядят невольно.

Саксонцы рады, грекам больно.

Тогда Клижес копье нагнул,

Копьем из ясеня взмахнул,

При этом целится с разгону

Он в грудь саксонскому барону

Отрубленною головой.

Саксонец рухнул, чуть живой.

Он в стременах не удержался.

Клижес отчаянно сражался,

Такие выкрикнув слова:

«Саксонцы! Вот вам голова!

Чья голова, смотрите сами.

А я Клижес, я перед вами.

Теперь давайте вступим в бой.

Страшит вас, видно, вызов мой!»

Воспрянул император духом.

Теперь он знает не по слухам,

Он слышал сам: племянник жив.

Кричит Клижес, врагов смутив.

Саксонский герцог был встревожен.

Опасный враг не уничтожен,

И нужно стягивать войска.

Скорее! Вражья рать близка!

Шли греки на саксонцев строем,

Саксонцы отступали с боем.

Со всех сторон сраженье шло.

Щиты дробились, как стекло,

И копья крепкие ломались.

Противники не унимались.

Им осмотреться недосуг.

Удары сыплются вокруг,

Не защитят от них кольчуги.

У многих лопнули подпруги,

И в битве не было числа

Всем тем, кто выбит из седла.

Клижес и герцог повстречались

И друг на друга вскачь помчались.

Добротным древкам вопреки

Переломились на куски

Их копья сразу, как лучинки,

И не нуждаются в починке.

Однако юный воин цел,

В седле сидит он, как сидел;

Саксонцы видят: плохо дело.

Седло другое опустело.

Саксонский герцог посрамлен.

Мог взять Клижес его в полон,

Но вся саксонская дружина

Спасти пыталась господина,

И чтоб меча не затупить

Пришлось Клижесу отступить.

Он отступил не без трофея.

Увел, врагов своих рассея,

Он герцогского скакуна

Белее белого руна.

Конь без малейшего изъяна

Достоин был Октавиана[150].

Скакун арабский был хорош.

Глаз от него не отведешь.

Когда Клижес в седло садился,

Им каждый грек в душе гордился,

Германец каждый тоже рад.

Беспечным было невдогад,

Какие пагубные ковы

Врасплох застигнуть их готовы.

Как только герцог был спасен,

Пришел к нему один шпион,

Промолвив: «Государь любезный!

Я человек, тебе полезный.

Всех греков отвлекла война,

Так что в шатре сидит одна

Наипервейшая девица

(Она теперь императрица).

Ее нетрудно захватить.

Когда изволишь отпустить

Надежных рыцарей со мною,

Одною тропкой потайною

Их доведу я до шатра.

Отправиться уже пора.

Не обнаружится пропажа.

Пока еще в отлучке стража.

В ловушку мы не попадем,

К тебе девицу приведем».

И герцог принял предложенье.

Он отдает распоряженье,

А воля герцога — закон.

Сто рыцарей повел шпион.

Число подобное чрезмерно.

Шпион рассчитывает верно:

Ему для вылазки такой

Довольно дюжины одной.

В шатре девицу захватили,

В саксонский стан поворотили —

С девицей дюжина из них.

Вперед послали остальных;

И герцог внял приятной вести.

Он перемирье честь по чести

Спешил до завтра заключить,

Надеясь греков проучить.

И перемирье заключили,

Предателя не уличили.

Приказ был верным грекам дан

Немедля возвратиться в стан;

Клижес, однако, был в дозоре

И заприметил, зоркий, вскоре

Вдали двенадцать верховых.

Они в доспехах боевых.

Зачем двенадцать скачут скопом

Таким стремительным галопом,

Как будто скрыться норовят?

Беглец обычно виноват,

От колебаний толку мало.

Клижесу сердце подсказало,

Что происходит в этот миг.

К ним скачет рыцарь напрямик.

Саксонцы видят верхового,

Но принимают за другого.

Мол, сам саксонский властелин

Встречать нас выехал один.

Двенадцать были бестолковы.

Навстречу герцогу готовы

Все поскакать во весь опор.

Клижес меж двух высоких гор

Тогда скрывается в долине.

По этой, собственно, причине

Он был двенадцати незрим,

Но видел тех, кто перед ним.

Остались шестеро с девицей,

Неспешно едут вереницей.

Летят стремглав другие шесть,

Везут приятнейшую весть

Возлюбленному властелину.

Придется в узкую долину

Им всем въезжать по одному,

Горланят хором потому:

«Саксонский герцог, слава богу,

У этих греков недотрогу

Похитили мы в добрый час.

Старались, герцог, мы для вас!»

И отдаленным этим крикам

Клижес внимает в гневе диком,

Который сердце больно жжет.

Саксонцев рыцарь стережет,

Узнав, что схвачена девица.

В пустыне яростная львица,

Своих утратившая львят,

Барс, чьи клыки врагам грозят,

Дракон, таящий пламя в зеве,

Не так опасны в лютом гневе.

Клижес готов отдать в бою

За эту деву жизнь свою.

Без этой девы жизнь постыла.

Клижеса кража возмутила.

Готовый отплатить сполна,

Клижес, пришпорив скакуна,

Копьем грозил неумолимо

И прямо в цель попал, не мимо.

Дышать саксонец перестал,

В груди почувствовав металл.

Воитель в этом убедился,

Коня пришпорить потрудился

И приготовился опять:

Один сражен, осталось пять.

Поодиночке бить их можно.

Его решенье непреложно:

Их покарать Клижес решил.

Противник в западню спешил.

Другой саксонец приближался.

Он также весело держался,

Приятной вестью окрылен.

Саксонец был ошеломлен.

Он рта раскрыть не успевает

Ему доспехи пробивает

Клижес, не дав заговорить,

Так что пропала даром прыть,

И вместе, не достигнув цели,

Душа и слово улетели.

Саксонец третий не отстал.

Своей веселостью мечтал

Ой весть хорошую приправить,

Однако герцога поздравить

Злосчастному не довелось:

Он был пронзен копьем насквозь.

И вот уже гонец четвертый

Лежит недвижно, распростертый.

С ним рядом пятый и шестой.

Расчет, как видите, простой.

Пересчитать нетрудно шлемы.

Все шестеро саксонцев немы,

Лежат и больше не спешат.

Ничуть не более страшат

Теперь Клижеса остальные.

Победы хороши двойные.

Убитые не без вины,

Все шестеро посрамлены;

Везли девицу верховые,

Другие шестеро, живые,

Хотя приходит их черед.

Как волк добычу стережет,

Бросаясь на нее, голодный,

Так юный воин благородный

Готов двенадцать победить,

Чтоб только деве угодить,

И это даже не заслуга.

Нельзя влюбленным друг без друга,

И без него умрет она,

Уже теперь удручена

Отсутствием того, кто рядом.

Саксонца смерив гневным взглядом,

Клижес не сжалился над ним,

Покончив сразу же с другим,

Чтоб не замахиваться даром;

Двоих сразил одним ударом,

Копье из ясеня сломав.

(Всегда сильнее тот, кто прав.)

Не шевелились больше двое

В своем безжизненном покое.

Другие скачут не с добром,

Грозят Клижесу вчетвером.

Клижес нисколько не встревожен,

Меч быстро выхватил из ножен,

Замахивается мечом.

Клижесу битва нипочем.

Отважный был в себе уверен,

Он защищать любовь намерен.

Клижес мечом взмахнул едва,

И покатилась голова;

Врагу перерубил он шею

Рукою твердою своею.

Лихая схватка не долга.

Осталось только три врага.

Фенисса юная сначала

Клижеса вовсе не узнала.

Она хотела про себя,

Чтобы, саксонцев истребя,

Клижесом рыцарь оказался,

В неравный бой смельчак ввязался.

«Убьют его, убьют вот-вот,

Нет, лучше пусть Клижес живет!» —

Фенисса думала в испуге.

Уже Клижес в одной кольчуге,

Он прочь отбрасывает щит,

Который вдребезги разбит.

Сражаются с Клижесом трое.

Герой, задетый за живое,

По-прежнему неколебим.

Досталось крепко всем троим.

Они заслуживали кары.

На них посыпались удары.

Любовь и доблесть против них.

Так покарал Клижес троих.

Кто мертв, кто тяжко изувечен.

Клижес, как прежде, безупречен.

Он раненого отпустил,

Чтобы саксонец известил

Об этом своего сеньора.

Достоин герцог был позора.

Клижес над ним торжествовал.

Саксонцу он себя назвал.

Пусть будет герцогу известно,

Кто побеждает повсеместно.

Внял герцог новости такой.

Охвачен гневом и тоской,

Судьбе перечить он пытался,

А между тем Клижес остался

С Фениссою наедине.

В благоприятной тишине

Взаимная любовь сильнее,

Так что признание нужнее,

Но, как любовь ни горячит,

Она молчит, и он молчит,

Любовь стыдятся обнаружить,

Любовь хотят обезоружить;

Друг с другом рядом находясь,

Друг друга все-таки стыдясь,

Непонимания страшатся,

Промолвить слова не решатся;

Не то что пламенных речей,

Стыдятся собственных очей,

Которые красноречивы,

Тогда как слишком боязливы

В своем безмолвии уста.

Любовь как будто заперта.

Когда девица боязлива,

Нет в этом никакого дива:

Боязнь красавице к лицу.

Но как страшиться храбрецу,

Бесстрашному в смертельной схватке?

Где ключ найти к такой загадке?

Разгадка, видно, тяжела.

Когда девица нагнала

Такого страха на рубаку,

Выходит, гончую собаку

Зайчонок может затравить,

А горлица бобров ловить,

Орлов пугает голубица,

Страшит крестьянина телица,

Кирка пугает мужика,

Боятся соколы чирка,

Пугает ястреба цыпленок,

За волком гонится козленок,

Олень медведя задерет:

Вселенная наоборот.

Нет, я в догадке не теряюсь.

Вам объяснить я постараюсь,

Как мог влюбленный наш смельчак,

Попав как будто бы впросак,

Смутиться чуть ли не в испуге,

Не объяснившись на досуге.

Вы, братство избранных натур,

Которых просветил Амур

В своей учтивой, верной свите,

Вы мне, конечно, возразите;

Изысканный закон храня,

Вы опровергнете меня:

Мол, кто любовью пламенеет,

Тот не дрожит и не бледнеет.

Не говорю, что это вздор,

Но продолжать готов я спор.

Кто не дрожит и не бледнеет,

Не бредит и не цепенеет,

Тот всем законам вопреки

Ведет себя по-воровски.

Его усердие — личина.

Кто не боится господина,

Тот господина подведет

И непременно обкрадет

При первом случае удобном.

Таит коварство в сердце злобном

Такой бестрепетный слуга.

Бесчестным честь не дорога.

Трепещут перед господином,

Сеньора видя в нем едином,

Дрожат пред ним, потупя взор.

Амур — наставник и сеньор,

И только тот — его придворный,

Кто страх питает непритворный:

Любовь без страха — ночь без дня,

Без солнца день, дым без огня,

Без букв писанье, воск без меда,

Луна во тьме без небосвода,

Весна без птиц и без цветов.

Я вам доказывать готов:

Когда влюбленный не робеет,

В нем, стало быть, любовь слабеет;

Боязнь с любовью заодно,

Любить без страха не дано;

Неустрашимому, бесспорно,

В любви страшиться не зазорно.

Клижеса трусом не зови!

Он робок разве что в любви,

Не грех влюбленному стесняться.

Он мог бы невзначай признаться,

Но это дядина жена.

Любовь подобная грешна.

Не забывает он об этом.

Подавлен тягостным запретом,

Клижес признаться не дерзал,

Слов сокровенных не сказал.

Так, молчаливые, смущались.

В свой стан поспешно возвращались

И торопили лошадей,

Чтобы доехать поскорей,

Хоть угадать могли едва ли,

Как люди в стане горевали,

Считая, что погиб Клижес,

Поскольку юноша исчез,

И что особенно обидно,

Фениссы нет, ее не видно.

Пропала, что ли, навсегда?

Непоправимая беда!

Большое войско безутешно.

Обоих ищут безуспешно,

Обоих войску было жаль,

Но быстро минула печаль;

Все с облегченьем улыбнулись,

Когда пропавшие вернулись.

Их все встречали, как один.

Для скорби больше нет причин,

И нет причины для печали.

Их императоры встречали,

Внимая добрым новостям,

Счастливым радуясь вестям.

Вокруг ликующие лица.

Но где была императрица?

Как разыскал ее Клижес?

Из мертвых юноша воскрес?

Все рассказал Клижес подробно,

И все нашли, что бесподобно

Он проявил себя в бою:

Отвагу доказав свою,

С бесчестием не примирился.

Саксонский герцог разъярился

От нестерпимого стыда,

Клижесу предложив тогда

Решить в единоборстве дело.

Мол, если примешь вызов смело

И в этой схватке победишь,

Тем самым дяде угодишь,

Который, почестей не стоя,

Уйдет с женою после боя;

А если будешь ты убит,

Прав тот, кто в битве победит.

Отменно вежлив по-романски,

По-гречески и по-германски

Толмач все это повторил,

Единоборство предварил.

Был сведущ в языках посланец,

И сразу понял все германец,

Все каждый грек уразумел.

Клижес, конечно, слишком смел,

Но войско за него дрожало.

Надежды на победу мало.

В тревогу вызов повергал,

Двух императоров пугал.

Отвагою Клижес пылает

И на коленях умоляет

Единоборство разрешить.

Он герцога рад сокрушить,

Конечно, рассуждая здраво,

Он заслужил такое право,

Но греков этот бой страшит.

Вдруг будет юноша убит?

Клижеса дядя подымает,

Воинственного унижает

И за руку берет его,

Промолвив: «Наше торжество,

Племянник милый, слишком явно,

Зачем же гибнуть вам бесславно?

Вы побеждаете шутя,

Но вы пока еще дитя.

Зачем же вы в своем задоре

Мне причинить хотите горе?

Мне вашу волю грех стеснять.

Вам вызов гибельный принять

Не то чтобы не позволяю,

Нет, вас я просто умоляю

Немного поберечь себя.

Я заклинаю вас любя,

Ну, сделайте мне одолженье!»

«Нет, государь, не пораженье, —

Клижес ответил, — стращен стыд.

Бог непослушного простит.

Вступить пора мне в поединок.

Не надо никаких заминок.

Не уступить позвольте вам».

Заплакал император сам,

Увещевать не мог он строже.

От радости заплакал тоже

Клижес, который рвался в бой,

Германец плакал сам не свой,

Не стыдно грекам прослезиться.

«Готов я с герцогом сразиться», —

Сказал Клижес без лишних слов,

Не задержав его послов.

В победе герцог был уверен;

Подумав, что Клижес растерян

И, значит, побежден почти,

Велел оружье принести.

Саксонский герцог в битву рвался.

Клижес в себе не сомневался,

Великих преисполнен сил.

Он императора просил

О милостивом дарованьи;

Немедля в рыцарское званье

Был юный воин возведен.

Оружием вознагражден,

Он применить его стремился

И в ожидании томился,

В сраженье так и норовил.

Мечом его благословил

Печальный государь, вздыхая,

Хоть неуместна скорбь такая,

Пока воитель на коне;

Клижес на белом скакуне,

Слоновой костью щит отделан,

В любом сраженьи будет цел он;

Весь в белом с головы до ног,

Затмить наш юный рыцарь мог,

На скакуне гарцуя белом,

Снег, самый белый в мире целом.

Немного времени прошло.

Саксонский герцог сел в седло.

Заранее разоружились

Все, что вокруг расположились

И с той, и с этой стороны.

Лишь двое вооружены,

Такое принято решенье.

Скрепили клятвой соглашенье:

Не будет копий и мечей —

Довольно зрителю очей.

Был каждый склонен торопиться,

Подобным зрелищем упиться

Нетерпеливый зритель рад;

Он ждет наград, а не утрат.

Юнцу сопутствуют зеницы

Взволнованной императрицы.

Когда Клижес в бою падет,

Фениссу тоже гибель ждет:

Лежать им рядом в двух могилах.

Ему помочь она не в силах

И без него не в силах жить.

Ей больше нечем дорожить.

Вокруг толпятся молодые,

Седые, толстые, худые;

На поединок все сошлись.

За копья рыцари взялись.

Так друг на друга устремились,

Что копья в миг переломились.

Валялись кони на земле,

Держаться незачем в седле.

Вскочили рыцари мгновенно.

Заговорили откровенно

Мечи, по шлемам застучав,

Такою песней зазвучав,

Что испугался каждый зритель,

Не разобрав, где победитель.

Мечи сверкают и блестят.

От шлемов искры так летят,

Что в страхе люди засмотрелись:

Казалось, шлемы загорелись,

И под ударами мечей

Горят они все горячей.

Так, неустанно и упорно,

Железо выхватив из горна,

По наковальне бьет кузнец.

«Когда конец? Когда конец?!» —

Вассалы думают в тревоге.

Восторжествует кто в итоге?

Никто покуда не в долгу,

В чем я заверить вас могу,

С лихвой платеж без счетов точен,

Однако герцог озабочен.

Он полагал, что смельчака

Осилит с первого броска;

И снова герцог размахнулся.

Не дрогнул, только пошатнулся

И на одно колено пал

Тот, кто вовек не отступал.

Клижес при этом не сдавался,

Но император взволновался:

Опасность юноше грозит.

Прикрыл Клижеса верный щит.

Фенисса, в страхе замирая,

Кричит: «Мария Пресвятая!»

Не в силах более смотреть.

Как было ей не обмереть!

Казалось ей, любимый ранен,

Рассудок скорбью затуманен;

Смятенье выдал слабый крик.

Она поникла бы в тот миг,

Однако свита подбежала,

Императрицу поддержала,

Как будто вместе с ней скорбя.

Пришла красавица в себя.

Ее ничуть не осудили,

Великодушной находили;

Бароны тронуты весьма.

Мол, государыня сама

Душой за подданных болеет,

Всех рыцарей своих жалеет,

Мол, каждым, как и надлежит,

Императрица дорожит.

Едва донесся голос милый,

Усталому он придал силы;

Клижес воспрянул в тот же миг,

Он герцога врасплох застиг,

Неустрашимо нападает,

Обороняться вынуждает;

Клижес ничуть не утомлен,

Проворен, ловок и силен,

Сильнее даже, чем сначала.

(Не зря красавица кричала!)

Страшит воинственный задор,

И нелегко давать отпор.

Взглянув на юношу сурово,

Промолвил герцог: «Право слово,

Ты, в общем, доблестный боец.

Мне жаль племянника, юнец,

А то бы я, как говорится,

Хотел с тобою помириться

И поединок прекратить,

Но за своих нельзя не мстить».

Клижес ответил: «Герцог, что вы!

Признать вы разве не готовы:

Законов я не попирал.

Из двух возможных зол избрал

Я наименьшее, поверьте.

Победу предпочел я смерти,

А ваш племянник был убит.

Был мальчик на меня сердит,

Но в битве не имел успеха,

Победа — миру не помеха».

Увидел герцог, что Клижес

Взял в поединке перевес.

Дальнейший бой вести опасно,

Зачем упорствовать напрасно?

Не в силах герцог победить.

Из положенья выходить

Решает герцог, не сдаваясь.

И в слабости не признаваясь,

Клижесу молвил он: «Юнец!

По всем статьям ты молодец,

Но ты со мной сражаться молод,

И если будешь ты заколот,

Я славы не приобрету.

Мою ты видишь доброту?

Юнец, давай признаем честно:

Тебе со мною биться лестно,

Тогда как стыдно мне с тобой

Вести такой неравный бой.

Со мною бьешься ты вторично,

И ты сражаешься отлично.

Не уступил ты дважды мне,

Прославлен будешь ты вдвойне;

И нам с тобой, пожалуй, впору

Закончить миром нашу ссору».

«Нет, герцог, — юноша в ответ, —

Тогда сказал бы целый свет,

Что вы меня в бою щадили,

К неопытному снисходили.

Мне, герцог, вас благодарить?

Нам с вами нечего мудрить.

Когда хотите ры мириться,

Извольте, герцог, покориться!»

Клижесу герцог уступил

И этим жизнь себе купил;

Клижеса всюду прославляли,

Отважного благословляли;

Гордились греки храбрецом:

В грязь не ударил он лицом.

Клижес достоин был успеха,

Зато саксонцам не до смеха.

Саксонский герцог сплоховал,

Как перепуганный бахвал;

Он вел себя в бою позорно;

Клижесом побежден, бесспорно,

Он мир постыдный заключил,

А то бы душу разлучил

С поверженным усталым телом

Клижес отважный между делом.

Поруган, как последний трус,

Утратив к поединкам вкус,

Саксонский герцог уязвленный

Домой вернулся, посрамленный.

В Константинополь путь открыт,

Опасность грекам не грозит;

Им проложил Клижес дорогу,

Не звал германцев на подмогу;

Германский император мог

Домой вернуться без тревог;

Простился с греками сердечно,

Надолго, если не навечно,

Простился с дочерью своей,

С Клижесом так же, как и с ней

И с венценосным зятем тоже:

Отъезд откладывать негоже.

Покоя лишь Клижесу нет:

Отцовский вспомнил он завет.

Клижес намерен отпроситься

И в состязаньях искуситься;

Стремился в Англию храбрец.

Как завещал ему отец,

Искусства рыцарского ради

Признанье короля и дяди[151]

Клижес хотел приобрести;

У императора в пути

Просил племянник позволенья

Осуществить свои стремленья

И посетить родню свою

В британском рыцарском краю;

Он говорил красноречиво,

Благоразумно и учтиво,

Себя с достоинством держал,

Однако дядя возражал,

Ответив: «Милый мой племянник,

Зачем, как бесприютный странник,

Хотите вы покинуть нас?

Не удивит вас мой отказ,

Я замыслов своих не скрою:

Вам лучше царствовать со мною!»

Отказом дядиным задет,

Промолвил юноша в ответ:

«Мой государь! Понять нетрудно:

Я поступил бы безрассудно,

Такую принимая честь.

Нельзя мне рядом с вами сесть.

Готов признать я виновато:

По малолетству рановато

Мне государством управлять.

Подростков надо наставлять,

Чтобы смотрел подросток в оба.

Как золоту, нужна мне проба,

Мне проба высшая нужна,

Юнцам без пробы грош цена.

Пусть от природы я способный,

Найти надеюсь камень пробный

В Британии, где с давних пор

Дарован доблести простор;

Согласно моему мечтанью,

Подвергнусь там я испытанью

И завоюю там почет.

Меня Британия влечет,

Страна, где доблестным раздолье.

Нет, государь, не своеволье

Сегодня говорит во мне,

И если по моей вине

Вы против моего прошенья,

Отправлюсь я без разрешенья:

Подобный неизбежен шаг!»

«Племянник милый, коли так

И вы подвигнуты призваньем,

Ни просьбой, ни увещеваньем,

Я вижу, вас не удержать.

Не стану больше возражать,

Племянник мой, храни вас боже!

Задерживать мне вас негоже.

Мой друг, желаю вам добра,

Дам золота и серебра;

При ваших доблестях бесспорных

Нельзя не взять коней отборных,

Которых лучше выбрать вам».

Внять не успев его словам,

Клижес благодарил, счастливый,

И получил, нетерпеливый,

Обещанное в сей же час.

Он золото взял про запас

И выбрал четырех отменных

Коней, поистине бесценных;

Был первый масти золотой,

Не хуже был скакун гнедой,

Был белый конь, даю вам слово,

Ничуть не хуже вороного;

Но перед тем как уезжать

Прощания не избежать;

Клижес, готовый в путь пуститься,

Пришел с Фениссою проститься

И на коленях перед ней

Заплакал грустного грустней,

Слезами скорбно заливая

Ее наряд из горностая.

Клижес поднять не смеет глаз.

Красавица на этот раз

Впервые за него стыдится.

Она готова рассердиться,

В недоумении глядит,

Клижеса чуть ли не стыдит,

Мол, что расплакался, болезный?

Она сказала: «Друг любезный!

С колен вам, братец, лучше встать,

Вам не пристало трепетать.

Не плачьте! Говорите смело».

«Вот, госпожа, какое дело!

Никак сказать я не решусь.

У вас в Британию прошусь!»

«В Британию? Зачем, скажите!

Мне все подробно изложите».

«В путь отправляюсь, госпожа,

Заветом отчим дорожа;

Взыскую рыцарского края!

Отец велел мне, умирая:

«В Британию направь свой путь,

И там средь рыцарей побудь!»

Я был бы просто малодушен,

Когда бы мною был нарушен

Такой торжественный завет,

И возвращаться смысла нет

В Константинополь мне покуда:

Длиннее вдвое путь оттуда,

И нам проститься лучше здесь.

Поскольку вам я предан весь,

Был должен я проститься с вами!»

Вздыхал он с горькими слезами

С ней расставаясь, выдавал

Любовь, которую скрывал

Он в глубине души напрасно,

И было бы, казалось, ясно

Всем в мире, кроме них самих,

Когда такой находит стих.

В любви Клижес не признавался,

Уехал, как намеревался;

Императрица день за днем

Упорно думает о нем.

В своих раздумьях одинока,

Не видя дальнего истока,

Не замечает берегов,

Боится мыслей, как врагов,

Удручена незримым гнетом.

В Константинополе с почетом

Императрицу встретил двор;

В раздумии, как до сих пор,

Клижесу предана, как прежде,

В смятеньи, в горести, в надежде

Живет Фенисса им одним,

Готовая погибнуть с ним

И с ним, воскреснув, исцелиться,

Готова с ним развеселиться

И с ним готова тосковать.

С любимым век бы вековать!

Как от недуга и невзгоды,

Такой прекрасный от природы,

Лик ненаглядный потускнел,

А был он светел, чист и бел.

От этой хвори нет лекарства.

До греческого государства

Императрице дела нет.

Постыл Фениссе целый свет.

С тех пор, как с ним она рассталась,

Воспоминаньями питалась;

Как он прощаться приходил,

Как сердце ей разбередил,

Когда расплакался сначала,

Императрица вспоминала;

Припоминала много дней,

Как он заплакал перед ней,

Как перед нею преклонился,

И как в лице переменился.

Но, говоря начистоту,

Кусочек лакомый во рту,

Приправлен медом и корицей,

Припрятан был императрицей,

Так что на черный день привык

Его приберегать язык,

Смакуя сладостное слово,

Как будто кушанье готово;

Не надобно других услад.

Все заменяет этот клад,

Чей вкус в разлуке был изведан.

Как сладко сердцу слово «предан»!

Сказал он: «Вам я предан весь!»

Сокровище такое взвесь,

Изустный клад вверяя сердцу,

И запирать не нужно дверцу,

Нет в мире крепче сундука,

Надежней в мире нет замка;

И для сокровища такого

Нигде хранилища другого

На целом свете не найти;

Лишь сердце вечно взаперти.

Тайком к подобному затвору

Вовек не подобраться вору,

Там не опасны ястреба.

Зачем другие погреба,

Когда подобного строенья

Не достигают наводненья

И не грозит ему пожар.

Укрыт надежно редкий дар.

Однако, чтобы насладиться,

Во многом нужно убедиться,

Все неустанно проверять,

Боясь надежду потерять,

И взвешивать все «за» и «против»,

Рассудок этим озаботив,

Блуждающий среди словес:

«Когда пришел ко мне Клижес

И мне сказал, что весь мне предан,

Секрет любви был мне поведан?

Как мне понять его слова?

Допустим, если я права,

Любовь ко мне Клижес питает,

Своею дамою считает

Он в глубине души меня,

Столь высоко меня ценя,

Хоть я с моею красотою

Его, прекрасного, не стою.

Что я такое перед ним?

Одной любовью объясним

Его привет неизъяснимый.

Моим Клижес непобедимый

Не стал бы называть себя,

Меня при этом не любя;

Я правильно себе сказала:

Любовь его со мной связала.

Вот почему Клижес робел.

Но есть, как правило, пробел

В наистройнейшем рассужденьи.

Вдруг я в приятном заблужденьи?

Иной твердит: «Я предан вам!»

Всем посторонним тут и там,

А сам при этом лжет, как сойка,

Такая у него «настройка,

И невозможно правдой счесть,

Его бессовестную лесть.

Так что сомненье неизбежно.

Вдруг мне Клижес польстил небрежно?

Тогда мне больше свет не мил.

Но он при этом слезы лил,

В лице при этом изменился.

Мне скорбный плач его приснился?

Пожалуй, говоря всерьез,

Подделать невозможно слез,

И побледнеть нельзя притворно.

Такое подозренье вздорно.

Словами лгут, а не лицом.

Грех мне считать его лжецом,

Но я в любви не разбираюсь.

Что мне подумать? Я теряюсь.

Сгореть недолго со стыда.

Произошла со мной беда.

Беда? Беда! Меня прельстили,

Обманом сердце захватили

Пустые льстивые слова.

Он мне польстил, а я мертва!

Как только слово поманило,

Мне сердце сразу изменило,

В разладе гибельном со мной,

Возненавидев дом родной.

И слезы, стало быть, поддельны?

Я знаю, только враг смертельный

Способен был средь бела дня

Похитить сердце у меня.

Я знаю? Нет, все это ложно.

Подделать слезы разве можно?

Но почему заплакал он?

В меня, наверное, влюблен.

Заплакал он перед разлукой;

Слывет разлука тяжкой мукой.

Расплакаться немудрено.

При этом, как заведено,

Я с ним учтиво распростилась,

Потом, однако, спохватилась,

Неискушенная, в беде:

Пропало сердце. Сердце где?

Вернуть я сердца не пыталась.

Без сердца, значит, я осталась?

За что Клижес меня казнит,

В чем неповинную винит?

Я перед ним не виновата.

За что подобная утрата?

Клижес пустился в дальний путь,

И сердце, стало быть, ничуть

В его груди с моим не схоже?

Спор заводить себе дороже.

Расстаться двум сердцам нельзя,

У них навек одна стезя,

Нельзя разрознить их для пробы,

Без сердца сердце не ушло бы;

Я сердцем брошена моим,

Которое ушло с другим.

Какое меж сердцами сходство?

Различны служба и господство.

Одно другому не равно.

Мое служить обречено.

Смиряться верным слугам впору.

Слуга сопутствует сеньору,

Свои бросает он дела,

И это я пережила:

Мне сердце больше не подвластно,

К сеньору своему пристрастно;

Два сердца было до сих пор,

А почему один сеньор?

Наверно, так судьбе угодно:

Из двух сердец одно свободно.

Мое сеньором пленено,

Ему сопутствует оно.

Сеньор в пути, слуга в дороге,

А я, печальная, в тревоге;

Где господин, там и слуга;

Дорога, видимо, долга,

И заключенье непреложно:

Вернуть мне сердце невозможно.

Вернуть? Какой безумный бред!

Я принесла бы сердцу вред.

Умрет в неволе ретивое,

По доброй воле пусть, живое,

Закабалится навсегда;

Служить сеньору — не беда;

Сеньор мирволит слугам верным,

Он дорожит слугой примерным,

Особенно в чужом краю;

Любезность выказал свою

Он перед тем как отлучиться,

И там сумеет отличиться.

Кто господином дорожит,

Как верным слугам надлежит,

Тот рад сдувать с него пылинки,

Сеньора славя без запинки,

В чем воля добрая видна,

Но есть задоринка одна:

Лоск наведет слуга снаружи,

И хорошо, когда не хуже

Лощеный господин внутри.

Не слишком пристально смотри,

Не то придется отвернуться,

Чтоб ненароком не запнуться,

Распространяя похвалы

Во избежание хулы,

Мороча всех, себе не веря,

Когда гораздо хуже зверя

Сеньор, который нечестив,

Труслив, как заяц, прихотлив,

Коварен, жаден, криводушен;

Сеньору скверному послушен

Слуга, почтительный на вид,

Отворотившись, рот кривит,

Но продолжает восхваленья

Во избежание глумленья

И притворяется глухим,

Когда другие спорят с ним,

Но, замечая невниманье,

Он погружается в молчанье;

Слуга сеньора бережет.

Когда сеньор его солжет,

Он ложь немедля подтверждает,

Сеньору этим угождает;

Чтобы сеньора не ругать,

Слуге придется вечно лгать.

Лгать сердцу моему придется,

Иначе блага не дождется,

Слуга всегда сеньору льстит;

Клижес, однако, даровит,

Он честен, доблестен, прекрасен,

Хорош Клижес без всяких басен.

В разлуке сердце я пойму.

В дороге сердцу моему

Усовершенствоваться нужно;

И развлекаться недосужно;

Простая истина строга:

«Каков сеньор, таков слуга».

Томят Фениссу рассужденья,

В которых столько наслажденья,

Что можно рассуждать весь век,

А в это время пересек

Клижес бушующее море,

Достиг он Валлингфорда[152] вскоре,

И там, на берегу морском,

Он снял себе роскошный дом,

Но было бы скрывать напрасно:

Фениссу вспоминал всечасно

Клижес влюбленный день и ночь,

Не в силах грусти превозмочь;

Превозмогал он грусть едва ли;

Его сопутники узнали,

Что королевский близок двор,

Где рыцарям назначен сбор.

В Оксфорде будет состязанье,

Четырехдневное ристанье;

Оксфорд как будто недалек.

Клижеса город этот влек,

И был Клижес почти у цели.

До состязанья две недели;

Доспехи надо заказать,

Чтоб на победу притязать.

Наш рыцарь медлит неслучайно.

Он посылает в Лондон тайно

Оруженосцев трех своих.

Доставить как бы для троих

Доспехи нужно без огласки

Неодинаковой окраски:

Доспехи черные нужны,

Доспехи зеленей весны

И ярко-красные доспехи

Отнюдь не просто для потехи;

Доспехи следует притом

В дороге прикрывать холстом,

Оруженосцы постарались:

Не слишком долго собирались

И в Лондон съездили стремглав,

Доспехи лучшие достав,

Вооружение на славу,

Доспехи рыцарю по нраву;

Клижес велел припрятать их,

Доспехов не забыв других:

Они лежат, напоминая,

Как был на берегу Дуная

Под сенью греческих знамен

Он в рыцари произведен.

А по какой такой причине

Клижес держал доспехи в скрыне?

Я вам ответить не спешу.

Я вам сначала опишу,

Как благородные бароны,

Минуя разные препоны,

Съезжаются со всей земли.

Баронов почести влекли.

С простолюдинами не схожи,

В Оксфорд съезжаются вельможи,

Король Артур в Оксфорде сам,

Баронов принимал он там.

В Оксфорде столько всякой знати,

Что мне вопросы ваши кстати.

Спросить бы вы меня могли:

«Откуда эти короли»?

И был бы мой ответ подробен.

Такой предлог весьма удобен:

Рассказ бы я замедлить мог.

Однако наступает срок,

И первый рыцарь выезжает.

Другим он явно угрожает,

Он страшен рыцарям другим,

Никто не смеет биться с ним,

Хоть это рыцарь превосходный

И, несомненно, благородный.

Нельзя вопроса не задать:

«Кого изволит рыцарь ждать?

Зачем изволил показаться?

Кто с ним намерен состязаться?

И на вопрос дают ответ:

«Ему, пожалуй, равных нет.

Зачем пустые отговорки?

Он из блистательной четверки,

Непревзойденной до сих пор».

«Как он зовется?» — «Сагремор!

Вы Сагремора не узнали?

Вам присмотреться не пора ли?»

«Сам Сагремор?» — «Сам Сагремор!»[153]

Услышав этот разговор,

Пугавший рыцаря иного,

Сесть на Мореля вороного,[154]

Весь в черном, поспешил Клижес.

Он сразу вызвал интерес.

Конь вороной вперед рванулся,

Народу рыцарь приглянулся;

Все говорят наперебой:

«Он, кажется, хорош собой,

Блистает рыцарской сноровкой,

Копье держать умеет ловко,

Щит у него хорош весьма,

Должно быть, он сошел с ума,

Исполнен пылкого задора,

Он вызывает Сагремора,

Хоть Сагремор внушает страх

Всем рыцарям во всех краях,

А этот, рвущийся к победам,

Неведом нам... И нам неведом!

Да он чернее чернеца!»

И пересудам нет конца.

Пока в народе рассуждали,

Клижес и Сагремор не ждали;

Они пришпорили коней.

(Кто победит, судьбе видней.)

Отвагой рыцари пылали,

Друг друга испытать желали.

Клижес держал копье и щит,

В искусстве бранном даровит,

Намерен яростным напором

Взять верх над гордым Сагремором,

Который думал в свой черед,

Что верх в бою всегда берет;

И закипело состязанье,

В котором взяло верх дерзанье;

Был неспособен Сагремор

Дать неизвестному отпор

И вскоре сдался, побежденный;

Клижес, победой награжденный,

Признание завоевал,

Другим он спуску не давал.

Смешалось рыцарство, смутилось,

И состязанье прекратилось.

Никто не рвался больше в бой.

С Клижесом рыцарь никакой

Не смеет больше состязаться,

Боясь побитым оказаться.

Себя приезжий показал.

С ним состязаться не дерзал

Никто из рыцарей покуда,

Побитым в состязаньи худо.

Отваги не хватало всем,

К тому же черный рыцарь нем,

Для всех остался он загадкой,

Куда-то скрылся он украдкой,

Хоть любопытство всем внушил.

Клижес домой к себе спешил;

И возвратившись без помехи,

Он сбросил черные доспехи,

Их запер сразу под замок,

Чтоб видеть их никто не мог;

Он завтра будет весь в зеленом.

В своем жилище отдаленном

От посторонних скрылся тот,

Кто черным рыцарем слывет.

Клижес нигде не появился,

Хоть в городе остановился;

Всех поразил его успех,

Но почему-то, как на грех,

Не видел ни один дозорный,

Куда девался рыцарь черный.

Король Артур спросил о нем.

«Его не сыщешь днем с огнем, —

Вассалы дружно отвечали, —

Его мы больше не встречали».

Послал король в конце концов

Не меньше двадцати юнцов

На поиски, однако тщетно:

Клижес уехал незаметно,

Уехал рыцарь под шумок,

И разузнать король не мог

О нем, прославленном победой.

Его отчизна — не Толедо,

Не Цезарея[155] и не Крит[156].

Король придворным говорит:

«Я удивляюсь, право слово!

Вы отвечайте мне толково!

Здесь перед нами призрак был,

Который рыцарей побил?

А если это заблужденье,

Узнать его происхожденье,

В лицо герою заглянуть,

Наверно, мог бы кто-нибудь?»

И впрямь нельзя не поражаться.

От рассуждений воздержаться,

Как видно, королю не в мочь.

О черном рыцаре всю ночь

Его бароны рассуждали,

И так и сяк они гадали.

На состязание пора.

Туда, где рыцарям вчера

Урок преподал рыцарь черный,

Явился Ланселот Озерный.[157]

Он первым выступить решил.

Бой Ланселота не страшил,

Смельчак не ведал опасений.

Зеленый, словно луг весенний,

Приехал рыцарь молодой,

Хорош скакун его гнедой,

Которым так залюбовались,

Что диву сами же давались;

Но всадник лучше скакуна.

«Сноровка рыцаря видна, —

Все говорят, — видать, проворный!

Похуже будет рыцарь черный.

Перед зеленым черный слаб,

Как невысокий чахлый граб

Перед зеленою сосною.

Не спутать лавра с бузиною!

Наверно, кто-нибудь знаком

С новоприбывшим смельчаком?»

Никто приезжего не знает.

Он состязанье начинает.

Зеленый рыцарь очень мил.

И в мешковине бы затмил

Клижес прекрасный Ланселота.

Не помогла бы позолота,

Поскольку перед красотой

Наряд померкнет золотой.

Успеха рыцари искали,

И друг на друга поскакали;

Гнедой несется, как стрела,

И сразу выбил из седла

Зеленый рыцарь Ланселота,

Щит золотой пробив с налета,

И побежденным признает

Себя впервые Ланселот;

Рванулись в бой другие смело,

И состязанье закипело;

Ломались копья тут и там,

Досталось рыцарским щитам.

Зеленый равных не имеет;

Всех тех, кто с ним тягаться смеет,

Он выбивает из седла.

Непобедимому хвала!

Всех задевая за живое,

Клижес сражался лучше вдвое,

Так что вчерашний свой итог

Удвоить он сегодня мог,

И торжеством венчая дело,

Исчез, едва завечерело;

Клижес домой к себе спешит,

Берет он ярко-красный щит;

Он завтра будет в ярко-красном

На состязании опасном,

Припрятав нынешний убор

Там, где чужой немыслим взор.

О ком поговорить баронам,

Как не о рыцаре зеленом?

И тот, кто рыцарем побит,

О нем охотно говорит,

Распространяя отзыв лестный,

Хоть сгинул рыцарь неизвестный.

Болтали все, кому не лень.

Сам Персеваль[158] на третий день,

Там соизволил появиться,

Намереваясь порезвиться.

Клижес хотел сразиться с ним,

Известным именем таким

Неодолимо привлеченный,

Заранее разгоряченный;

И вместе с ним стремился в бой

Скакун испанский золотой.

Клижес в доспехах ярко-красных.

Привлек он самых беспристрастных;

Невольно подивились все

Такой воинственной красе,

И были все признать согласны:

Не знает равных рыцарь красный.

Вот скачут, не жалея шпор,

Противники во весь опор;

Согнулись копья, распрямились.

Нет, копья, не переломились,

Хоть копий рыцарям не жаль.

Клижесом ранен Персеваль.

С коня свалился, побежденный;

К земле как будто пригвожденный,

Сам Персеваль без лишних слов

Клижесу сдаться был готов.

Взял верх Клижес над Персевалем.

(Непобедимого похвалим!)

А состязание идет,

С другими бой Клижес ведет,

Других Клижес одолевает,

Других из седел выбивает,

Страшит противников своих.

Способный биться за двоих,

Троих сразить вполне способен.

Он целой крепости подобен.

Безвестный рыцарь знаменит.

Как наковальня, щит звенит,

Удар выносит за ударом.

Противник тратит время даром.

Клижес по-прежнему в седле,

А сам противник на земле

И должен сдаться в наказанье.

Так проходило состязанье.

Был красный рыцарь невредим

И, стало быть, непобедим.

Знакомство с ним для лучших лестно,

И пригласить его уместно

Хотя бы даже ко двору.

Как солнце, скрылся ввечеру

От этих чаяний напрасных

Герой в доспехах ярко-красных,

Которые убрал потом.

С другим появится щитом

В других доспехах рыцарь новый,

Все также к подвигам готовый,

Однако всех не проведешь.

Был сам с собою рыцарь схож,

О чем уже ходили слухи.

Высказывались в этом духе

Все те, кто рыцарем побит:

Один и тот же нас громит,

Меняя каждый день доспехи.

Нам достается на орехи

От одного весельчака.

Был удивлен Говен слегка.

Все это необыкновенно.

Грвен желает непременно

Свести знакомство с шутником,

Который слишком всем знаком;

Говен своих не обесславит,

Сам завтра рыцарей возглавит.

Говен бахвальства не терпел,

В искусстве бранном преуспел,

Копьем владея превосходно.

Он побеждал, кого угодно.

Говен привык рубить с плеча

И, что касается меча,

Себе не знал поныне равных

Среди героев достославных.

Себя решил он испытать.

Ему, наверное, под стать

Тот, кто коней своих меняет;

Меняя перья, не линяет,

Воинственный, три дня подряд,

О чем повсюду говорят.

В доспехах лилии белее,

Как будто в белом веселее,

Клижес на белом скакуне

Гарцует о четвертом дне;

Арабский конь белее снега.

Взлетит он, кажется, с разбега.

Говен отважный тут как тут.

Был нравом рыцарь этот крут.

С достойным рад Говен сразиться.

Зачем с ничтожными возиться?

Остался с ним наедине

Клижес на белом скакуне

И в бой вступить намеревался,

Хоть говор внятно раздавался:

«Говен, друзья, непобедим.

Не стоит связываться с ним.

Он, пеший, конного страшнее».

Тревожный говор все слышнее.

Расслышав этот внятный гул,

Клижес копье свое нагнул.

Достойны кони восхвалений,

Способны обогнать оленей,

Которым слышен лай собак;

Противники скакали так,

Что копья вдребезги разбились,

Как будто древки раздробились;

Был каждый щит пробит насквозь.

Так состязанье началось.

Подпруги лопнули мгновенно.

Противники одновременно

Упали со своих коней,

Вскочили на ноги скорей.

Мечами, пешие, рубились.

Щиты мгновенно раздробились,

Почти разрублен каждый шлем.

Король явился между тем,

И целая толпа сбежалась,

Однако схватка продолжалась,

И люди стали говорить:

Их, дескать, нужно помирить.

Король, однако, выжидает,

За ними зорко наблюдает;

Упорно бились храбрецы,

Друг друга стоили бойцы.

Пускай Говен — воитель смелый,

Ничуть не хуже рыцарь белый.

Никто в бою не побежден,

Один другим не превзойден.

Тревога всеми овладела.

Хоть совершенству нет предела,

Подобный бой прервать пора.

Затягивается игра,

И, очевидно, бой напрасен.

Вмешаться был король согласен.

Он говорит: «Прервите бой,

Друзьями будьте меж собой!

Говен, племянник мой любезный,

Ваш поединок бесполезный

Просил бы вас я прекратить.

Не грех достойного почтить.

К нам рыцаря вы пригласите,

Его, пожалуйста, просите

Явиться нынче ко двору».

«Я это на себя беру, —

Ответствовал Говен учтиво. —

Решенье ваше справедливо».

И отличившись наконец,

Как завещал ему отец,

Клижес ответил, что согласен.

Весь в белом, рыцарь был прекрасен.

Король Артур повеселел.

Он рыцарям кончать велел,

Мол, слишком затянулось дело,

И состязанье надоело.

Успешно завершив бои,

Клижес доспехи снял свои;

Смельчак, прославленный в народе,

Оделся по последней моде,

Он, свой доказывая вкус,

Принарядился, как француз.

Все при дворе его встречают,

Его любезно привечают;

Приветам не было конца,

Все рады видеть храбреца,

Зовут его своим сеньором

И занимают разговором,

«Здесь вами все побеждены,

Награды вам присуждены».

Клижес при этом благонравен:

«Другим я разве только равен!»

Отважного благодарят,

Единодушно говорят:

«Мы победителя узнали.

Свести знакомство не пора ли

Нам с вами, сударь, в добрей час?

Сеньором называем вас.

Нам с вами, сударь, не сравняться,

Так высоко нам не подняться.

Когда светило дня взошло

И в мироздании светло,

Нельзя не меркнуть звездам прочим.

Мы вашу славу лишь упрочим.

Как звезды, сударь, мы при вас.

Блеск наших доблестей погас

Пред вашей славою всесветной».

Клижес внимает безответно

Таким высоким словесам,

Не рад подобной славе сам.

Отважный скромен был в общеньи,

Был очень мил в своем смущеньи,

На почести не притязал.

И повели Клижеса в зал.

Предстал, придворными хвалимый,

Пред королем неодолимый.

Клижес достоин был хвалы.

В зал между тем внесли столы.

Перед обильною едою

Тазы с чистейшею водою

В просторный зал принесены,

И полотенца всем нужны;

Их подают в одно мгновенье,

Не затянулось омовенье.

Оказан юноше почет.

Клижеса за руку берет

Король, героя ублажая,

Его перед собой сажая

И собираясь расспросить,

Но прежде нужно закусить.

День, славу богу, был скоромный,

И был зажарен бык огромный,

Гостей насытила еда.

Заговорил король тогда:

«Мой друг, сказать бы не могли вы:

Вы, может быть, столь горделивы,

Что было вам не по нутру

Явиться сразу ко двору?

Я видел ваши дарованья.

Происхожденья и прозванья

Вам, сударь, лучше не скрывать.

Как вас, любезный рыцарь, звать?».

Клижес нисколько не чинился

И откровенно изъяснился,

Все рассказав на этот раз.

Подробный выслушал рассказ

Король, внимая всей душою.

Клижеса с радостью большою

Он обнимал и целовал:

Мессир Говен возликовал

И обнял юношу сердечно.

Все были рады бесконечно,

Все говорят наперебой,

Что этот юноша — герой;

Король Клижесом любовался,

Все лето с ним не расставался,

Клижеса больше всех любил,

Во Франции с Клижесом был;

В Нормандии, как и в Бретани,[159]

Немало было испытаний;

Нигде Клижес не сплоховал,

Повсюду восторжествовал.

Всех доблесть юная затмила,

Но юношу любовь томила,

Неумолимо сердце жгла.

Ему разлука тяжела.

Клижес Фениссу вспоминает,

Покоя без нее не знает,

И в тягость юноше почет;

Клижеса в Грецию влечет,

И не придумаешь мученья

Больней подобного влеченья;

И в сокрушении своем

Клижес простился с королем.

Король с Говеном огорчились,

С ним неохотно разлучились,

Им отпускать Клижеса жаль,

Но юношу влекла печаль,

Обременяя тяжко душу.

Преодолеть спешил он сушу,

Он море преодолевал,

В дороге дальней изнывал,

Как будто сердце в плен попало,

Как будто сердце искупало

Наитягчайшую вину,

Томясь в безрадостном плену,

Но выкуп сердце заплатило.

Наличных у него хватило;

Неумолимому пути,

Плененный, пошлину плати!

Клижеса думы удручают.

В Константинополе скучают

Или не думают о нем?

И днем и в сумраке ночном

О нем красавица грустила.

Императрицу тяготила

Жизнь беспросветная сама.

Жизнь без него — сплошная тьма.

Разлука сердце удручала.

Корабль, однако, у причала

В Константинопольском порту:

Фениссе ждать невмоготу.

Жизнь для Фениссы прояснилась,

Как только весть распространилась

О том, что прибыл друг назад.

Был император тоже рад.

Возликовала вся столица,

Но больше всех императрица;

Благонамеренная знать

Клижеса кинулась встречать;

Сам император показался,

С племянником облобызался,

И соблюдает этикет

Племянник, повидавший свет,

Установленьям не переча.

Сердечна в меру эта встреча;

Однако есть всему предел.

Когда Клижес вблизи узрел

Пресветлый лик императрицы,

Он чуть не позабыл границы

И, как Амур повелевал,

Чуть было не поцеловал

Свою желанную, безумный,

Хотя вокруг теснился шумный

И наблюдательный народ.

Их провожали до ворот

И пешие и верховые.

С Фениссою Клижес впервые

В константинопольском дворце.

Клижес меняется в лице.

Там веселились несказанно,

Там все старались беспрестанно

Ему польстить и услужить.

Клижеса рады ублажить

Высокородные бароны.

За исключением короны

Все дядя рад ему отдать,

Хотя нетрудно угадать:

Тоскуя во дворце богатом,

Пренебрегал чистейшим златом

И серебром пренебрегал,

Тот, кто любовь превозмогал,

Когда встречал императрицу.

Он мог входить в ее светлицу,

Изнемогая, весь в огне

Он с ней сидел наедине,

Не вызывая нареканий,

Не то что дядиных взысканий.

Текли томительные дни.

Остались в комнате одни

Они, влюбленные, однажды,

Исполнены взаимной жажды;

Пришла пора поговорить.

Дверь поспешили затворить,

Чтобы чужие не глядели.

В безлюдной комнате сидели,

Никто не слышал их словес.

С Фениссой рядышком Клижес.

Императрица не молчала.

Она Клижеса для начала

Просила, как бы невзначай,

Обрисовать британский край,

Говеном интересовалась,

Другого, впрочем, добивалась,

Боясь, что, рыцарствуя там,

Где множество прекрасных дам,

Одной из них Клижес пленился.

Клижес ничуть не затруднился

Ответить на такой вопрос:

«Я сердцем, госпожа, прирос

К моей любви, пленен всецело.

Британии достигло тело,

Но мне признаться вам пора,

Что, так сказать, моя кора,

Как дерево без древесины,

Не содержала сердцевины.

Сопровождало сердце вас,

Не отлучаясь ни на час.

Оно в Германии осталось

И вместе с вами обреталось

Здесь, в Греции, не где-нибудь.

Я без него пустился в путь,

Я без него сюда вернулся,

И с ним я здесь не разминулся.

А вам самой, скажите мне,

Вам в этой нравится стране?

Вам люди здешние по нраву?

Здесь вы нашли себе забаву?

Держава наша какова?»

«Признаться, радостей сперва

Я в Греции не испытала,

Их вовсе не было сначала.

Мне сердцем как повелевать?

А сердце вздумало порвать

С моею, так сказать, корою,

И с ним рассталась я, не скрою,

И мне узнать не довелось,

Как сердцу моему жилось

В стране Британской чужедальней.

Где веселее, где печальней?»

«Но мне Британский край знаком!

Скажите, в месяце каком

Там сердце ваше побывало?

Других, конечно, толку мало

Оповещать об этом вам,

Но, госпожа, там был я сам!»

«Могли бы вы заметить сами,

Чье сердце было вместе с вами,

В дороге вами дорожа».

«Мечтать об этом, госпожа,

Не смел я, нет, не смел я, право.

Не знал я, рассуждая здраво,

В какое общество попал».

«Мой друг, достойны вы похвал.

Скрывать не стоит, вероятно:

Услышать было мне приятно,

Что сердце ваше в тишине

Всегда сопутствовало мне».

«Да, вас оно сопровождало».

«Мне сердце ваше угождало?

Мое сопутствовало вам».

«Вам сердцем должное воздам.

Я полагаю, не прервется

То, что взаимностью зовется».

«Друг другом, друг, мы дорожим,

Друг другу мы принадлежим,

Вы мой навек, я ваша тоже.

Никто другой, избави боже,

Доселе не владеет мной.

Хоть называюсь я женой,

Во мне вы обретете деву.

Адам познал праматерь Еву,

Но до сегодняшнего дня

Ваш дядя не познал меня,

Напитком сонным услажденный.

Он, в заблужденьи пробужденный,

Считает явью сладкий сон.

Весь день воображает он

Объятья мнимые ночные,

Считает, как и остальные,

Меня примерною женой,

А я цела такой ценой.

Я ваша вся душой и телом.

Единственному в мире целом,

Вам рада я принадлежать.

Не будем правду искажать!

К вам, друг мой, сердце тяготело.

Вам предназначенное тело

Навеки вам бы предалось.

Так тяжко мне страдать пришлось,

Как будто хворь неизлечима,

Но даже если я любима,

Известный мне претит роман.

Вы, слава богу, не Тристан;

Отвергнута моей натурой

Любовь Изольды белокурой,

И, кроме вас, никто другой

Вовек не насладится мной;

Сказать я вам должна в смущеньи:

Нам остается похищенье.

Похитить вы меня должны.

Предосторожности нужны,

Чтоб нас никто не смел порочить.

Вам нужно дядю обморочить.

Так пораскиньте-ка умом:

Куда деваться нам потом?

Подумать следует об этом.

Придумав что-нибудь с рассветом,

Ко мне придете поутру.

Тут промедленье не к добру;

Опасностей не устрашимся

И вместе действовать решимся».

Ее словами восхищен,

Как будто к жизни возвращен,

Клижес Фениссе покорился,

О встрече с ней договорился.

Влюбленным было спать не в мочь,

В раздумьи провели всю ночь,

Гадали, думали, мечтали

И встретились, как только встали;

Советуются меж собой,

Своею заняты судьбой.

Недолго думая, счастливый,

Сказал Клижес нетерпеливый,

Что в голову ему пришло:

«Ждать, госпожа, мне тяжело.

Уедем в Англию скорее!

Решенья, право, нет мудрее.

Извольте внять моим словам!

Там будут очень рады вам.

Елене были рады в Трое,

Вам будут рады больше втрое;

Парису я не уступлю.

Я вас представлю королю

(Он, кстати, мой сородич кровный),[160]

Успех предвижу безусловный.

Вот как решил я, госпожа,

Всецело вам принадлежа;

Последнее за вами слово,

Вам сердце взять всегда готово».

Фенисса молвила в ответ:

«Мой друг, должна сказать я «нет!»

Изольде подражать не стану,

Вы тоже не чета Тристану,

Но если вместе с вами я

Отправлюсь в дальние края,

Осудят наше поведенье,

Как пагубное заблужденье,

По нашей собственной вине.

Скажите, кто поверит мне,

Что я была императрицей,

Оставшись чистою девицей?

Начнется сразу болтовня.

Сочтут распутною меня,

Тогда как вас — придурковатым

И вдвое больше виноватым.

Невинность лучше соблюсти

И праведно себя вести,

Не нарушая мудрых правил,

Как нам велит апостол Павел,[161]

А чтобы злые языки

Всем кривотолкам вопреки

Нам пристыдить, как говорится,

Мне лучше мертвой притвориться

Во избежании греха.

Мысль, согласитесь, не плоха!

Сперва для виду заболею. —

Обдумайте мою затею,

Задача ваша нелегка!

Склеп оборудуйте пока,

Чтобы лежать императрице

В благоустроенной гробнице,

Где можно будет мне дышать.

Вам только бы не оплошать!

Никто не хватится пропажи.

Меня похитив из-под стражи,

Доставьте вы меня тайком

В уединенный некий дом,

Где нас никто не обнаружит.

Всех смерть моя обезоружит,

И осчастливит нас побег:

Я буду вашею навек,

Вы будете моим по праву.

Мою постылую державу

Готова бросить я тотчас,

Чтобы не царствовать без вас.

Приют убогий и укромный

Милее, чем дворец огромный,

Вы только будьте там со мной.

Любовью вашею одной

Владея в бедности смиренной,

Владеть я буду всей вселенной.

Об этом людям не узнать.

Нас не посмеют запятнать

Своим поспешным осужденьем.

Гробница будет подтвержденьем

Того, что я погребена.

Поверит в это вся страна;

Моя кормилица Фессала

Поможет мне, как помогала

Своей премудростью всегда».

«В совете мудром нет вреда, —

Сказал Клижес. — Когда при этом

Искусница своим советом

Нам помогать благоволит,

Премудрость вещая сулит

Всем начинаниям успешность.

Недопустима здесь погрешность.

Есть у меня искусник свой,

Художник, только не простой;

Он живописью несравненной

Дает уроки всей вселенной;

Он как ваятель знаменит,

В искусстве чудеса творит.

Искусник мой зовется Жаном.

Он вашим хитроумным планам

Весьма содействовать бы мог.

Искусство — дорогой залог,

А перед Жаном остальные,

Как дети малые грудные.

Антиохия[162], как и Рим,

Благоговеют перед ним.

Жан — мой слуга, слуга примерный.

При этом человек он верный.

Когда позволите вы мне,

Как водится, наедине

С ним откровенно потолкую;

Беседу заводя такую,

Авось потом не поплачусь;

Сначала клятвой заручусь.

Наставив Жана речью строгой,

Я заручусь его подмогой».

Ответила Фенисса: «Да»!

Расстался с ней Клижес тогда.

Фенисса мешкать не желала.

Ее кормилица Фессала

При ней, как прежде, состоит,

Своих познаний не таит.

За ней Феписса посылает.

Фессала ждать не заставляет,

Всегда готова дать совет.

Ей доверяя с малых лет,

Фенисса с ней заговорила,

Ей мысль заветную открыла,

Своих желаний не тая:

«Искусница! Признаюсь я

В том, что скрывать пришлось доселе.

Вы показали мне на деле

Науку мудрую свою.

Премудрость вашу признаю,

И с вашим вечным попеченьем

Своим делюсь я злоключеньем;

Мне снова нужен ваш совет.

Для вас, конечно, не секрет,

Что для меня навек бесценно,

Что мне дороже всей вселенной,

Чему навек привержен взор;

Я знаю с некоторых пор,

Я вижу ясно, кто со мною

Живет надеждою одною,

Моим желанием томим,

Моим страданием гоним,

Моей тревогою встревожен,

И наш союз вполне возможен.

Соединиться как мне с ним?

Мне ваш совет необходим,

Которым я бы дорожила».

Свой план Фенисса изложила:

Для виду заболеть сперва,

Потом дышать едва-едва

И умереть потом притворно.

Клижес придет за ней, бесспорно,

Порою темною ночной.

«Навеки будет он со мной», —

Нетерпеливая мечтала.

Императрица ждать устала.

Как ей блаженство обрести?

Ей все заказаны пути,

Осталась ей одна дорога.

Нужна красавице подмога,

Иначе счастья не видать:

«Доколе в жизни мне страдать,

Мне жить без радости доколе?»

И сострадая скорбной доле,

Фессала говорит в ответ,

Что здесь наука не во вред

И что возможен хлад поддельный,

Такой же точно, как смертельный,

Как будто тело без души,

Окоченевшее в тиши,

Лежит в немом своем покое.

Имеется питье такое.

Питья подобного глотнуть

Достаточно, чтобы заснуть,

И тело будет в гроб готово,

Однако живо и здорово;

В гробнице после похорон

До срока не прервется сон.

Вот что ответила Фессала.

Тогда Фенисса ей сказала:

«Я вам вверяюсь, госпожа,

Путь в замогильный мрак держа;

Вы сторону мою держите

И обязательно скажите

Всем при дворе, что я больна

И что нужна мне тишина».

Фессала как бы в сокрушеньи

Придворным сделала внушенье:

«Шуметь не надо, господа!

Наделать может шум вреда.

Занемогла императрица,

У ней, должно быть, огневица;

Ей вреден громкий разговор.

Я не слыхала до сих пор

От госпожи подобных жалоб.

Вам удалиться не мешало б!

Вам прямо, господа, скажу:

Тревожусь я за госпожу!»

Фессале каждый подчинился,

И сам Клижес уединился;

Он Жана пригласил потом

И с ним беседовал тайком:

«Жан, знаешь ты, какое дело?

Принадлежишь ты мне всецело.

Тебя могу отдать я в дар,

Продать я мог бы, как товар,

Тебя со всей семьей твоею.

Ты знаешь, я тобой владею.

Жан! Слово я тебе даю:

Исполнишь волю ты мою,

Потрудишься ты мне в угоду

И обретешь навек свободу!»[163]

Жан молвил: «Сударь, я готов!

Бояться стыдно мне трудов.

Вам буду рад я пригодиться.

Конечно же, освободиться

С детьми моими и с женой

Я был бы рад любой ценой.

Располагайте, сударь, мною,

Увидите, чего я стою!

Работы тяжкой не страшусь.

Работать сразу соглашусь;

Исполнить ваши повеленья

Согласен я без промедленья».

«Жан! Верить я тебе привык,

Но не решается язык

В подобных мыслях сознаваться.

Дай клятву мне повиноваться,

Не выдавая никому,

Что я, быть может, предприму».

Ответил Жан: «Клянусь охотно.

Решаюсь я бесповоротно;

Поверьте, сударь, я не лжив.

Клянусь молчать, пока я жив,

Клянусь, что людям не открою,

Того, что вам грозит бедою».

«Жан! Я под пыткой промолчу,

Скорей позволю палачу

Железом выколоть мне око.

Пускай казнят меня жестоко,

Со смертью, Жан, я примирюсь,

На плахе не проговорюсь;

Я жизнь мою тебе вверяю.

Жан! Поклянись, я повторяю,

Мне послушаньем отвечать

И, помогая мне, молчать».

«Клянусь я, помоги мне боже!»

Доверие всего дороже.

Клижес отважился открыть

План, о котором говорить

Мне с вами довелось подробно,

И повторяться неудобно;

Клижеса заверяет Жан,

Что это превосходный план,

Осуществить его несложно.

Гробницу быстро сделать можно.

Жан показать бы мог притом

Клижесу загородный дом,

Дом не простой, чертог прелестный,

Покуда людям неизвестный,

Украшен росписью, резьбой.

Дом без жильцов, само собой.

Красива, но безлюдна местность.

Благоприятная окрестность!

Не грех наведаться туда.

Клижес, конечно, молвил: «Да!»

И показал ему строитель

Уединенную обитель;

Чертог достаточно велик,

Жан башню дивную воздвиг,

Прекраснее не сыщешь башен

Весь изваяньями украшен

Был многоярусный чертог,

Весь разрисован потолок;

Там днем светло, светло ночами.

Великолепными печами

Недолго башню обогреть.

Приятно было осмотреть

Клижесу роскошь разных горниц.

Нет места лучше для затворниц.

Клижес работу оценил.

Искусно Жан соединил

Уют, удобство и величье

Непринужденность и приличье.

«Скажите, сударь, — молвил Жан, —

Вы хоть какой-нибудь изъян

Находите в моей работе?

Ручаюсь вам, что не найдете.

Мой дом, поверьте мне, таков,

Что многих здешних тайников

Не разыскать вовек чужому,

Который рыскал бы по дому.

Не стыдно даму здесь принять.

Я вас не смею затруднять,

Но посмотрите, сударь, сами,

Как будет здесь удобно даме.

Здесь красота, уют, покой.

Притом сноровке никакой

Дверей не сокрушить подобных.

Вот где препятствие для злобных!

За мною следуя теперь,

Попробуйте найдите дверь!

Дверь отыскать вы не могли бы.

Дверь сделана из целой глыбы,

Так что немыслим даже взлом,

Проникнуть невозможно в дом».

«Взглянуть бы на такое диво! —

Сказал Клижес нетерпеливо. —

Туда скорей меня веди!»

Идет художник впереди.

Приказа нового не ждет он,

Клижеса за руку ведет он,

И вот они перед сплошной

Стеною гладкой, расписной;

Не видно трещин в монолите.

Жан молвил: «Сударь, посмотрите!

Вот настоящая стена.

Здесь нет ни двери, ни окна.

Здесь можно выйти нам из дома,

Не делая в стене пролома?»

Глазами по стене скользя,

Клижес ответил, что нельзя.

Покуда это говорилось,

Дверь перед ними отворилась.

Закрыта снова дверь была.

Стена по-прежнему цела.

Хвалы достоин труд умелый.

Отодвигался камень целый,

Чтобы захлопнуться потом,

Как будто нужен здесь пролом.

На славу вышли все изделья,

Не хуже башни подземелья.

Художник молвил: «Господин!

Я заверяю, ни один

Из тех, кто создан мудрым богом,

За этим не бывал порогом,

Конечно, кроме нас двоих.

Я не пускал сюда других.

Здесь вашей дорогой подруге

Привольно будет на досуге.

Ее здесь некому стеснять,

Ей можно ванну здесь принять,

В больших котлах вода вскипает,

Сюда по трубам поступает.

Заранее разведал я,

Что нет поблизости жилья.

Уединиться в башне можно,

И наслаждаться бестревожно;

Сюда никто не забредет,

Вас, господин, блаженство ждет.

Здесь я недаром потрудился».

Клижес при этом убедился,

Насколько башня хороша;

Осматривался, не спеша:

Все расписное, все резное.

Художество, не что иное.

Клижес промолвил: «Друг мой Жан!

Талант вам, видно, богом дан.

Вы скоро будете свободны.

Работы ваши превосходны,

Однако, кроме нас двоих,

Никто не должен знать о них».

Глядит Клижес не наглядится.

«Нам, сударь мешкать не годится,

У нас еще довольно дел», —

Искусник Жан собой владел.

Клижес в ответ ему: «Вы правы!

Мы с вами здесь не для забавы».

Поехали во весь опор

И слышат громкий разговор,

До города не доезжая:

«Императрица-то больная!

Недуг тяжелый, не простой.

Спаси помилуй, дух святой!»

Клижес внимает разговору.

Поторопиться, значит, впору,

Задерживаться не к добру,

И поспешил он ко двору,

Где скорбь немая воцарилась;

Императрица притворилась,

Что захворала тяжело.

Мол, ничего не помогло.

При посторонних ей к тому же

Становится гораздо хуже,

Ей причиняют боль слова,

Болит от шума голова.

Оставьте, мол, меня в покое!

К больной имели доступ двое:

Супруг с племянником своим.

При этом сразу уточним:

Красавице не до супруга,

Увидеть ей хотелось друга.

Клижес больную посетил,

Фениссу втайне восхитил,

Ей рассказать успев толково,

Что для побега все готово.

Недолго длился разговор.

На друга бросив быстрый взор,

Фенисса крикнула: «Уйдите!

Мне разговором не вредите!

При вас мне хуже стало вдруг.

Нет, не проходит мой недуг!»

Клижес послушно удалился.

Клижес в душе развеселился,

Приняв, однако, грустный вид,

Как будто скорбь его томит.

Он знал, что притворяться нужно;

Ушел, подавленный наружно:

Клижес в душе торжествовал,

Но торжество свое скрывал.

Болезнь как будто тяжелее.

Упорная в своей затее,

Фенисса действует хитрей.

Позвать намерен лекарей

К ней император удрученный.

И не на шутку огорченный,

Он внял загадочным словам:

«К себе притронуться не дам!

Есть у меня один целитель, —

Твердит больная, — мой хранитель

Меня, конечно, исцелит,

Как только соблаговолит».

Все думают, что недотрога

В недуге призывает бога,

Когда такое говорит,

А между тем боготворит,

Не походя на богомолку

Она Клижеса втихомолку,

В нем видя смерть и жизнь свою,

Смерть без него, с ним жизнь в раю.

Врачей к себе не подпуская,

Как будто бы совсем больная,

Лежит притворщица пластом,

Не ест, не пьет она притом,

Как бы снедаемая жаром.

Она старается недаром:

Поверил император ей.

Нашла Фессала поскорей

Болящего, чьи выделенья

Не предвещают исцеленья,

Напротив, смерть ему сулят,

Едва бросает лекарь взгляд.

В Константинополе Фессала

Больного тайно посещала,

Украдкой вынесла в ночи

Горшок предсмертной той мочи.

Свидетельствует медицина,

Что неминуема кончина,

Что смерть объявится вот-вот

И дня больной не проживет.

Мочу Фессала сохранила

И небылицу сочинила,

Как только император встал.

Он правдой вымысел считал,

Но этого Фессале мало:

«Императрице хуже стало.

Я показать ее мочу

Врачам искуснейшим хочу,

Чтоб только вдалеке держались,

К больной отнюдь не приближались».

Врачей тогда позвали в зал,

И каждый лекарь увидал:

Моча плохая, нет сквернее.

Искусному врачу виднее:

Господь больного приберет,

Больной сегодня же умрет.

Между собой врачи согласны.

Все средства были бы напрасны,

И смерти не предотвратить,

О чем нельзя не известить

Им греческого властелина.

Бессильна, дескать, медицина.

Был император потрясен.

Едва-едва не обмер он,

Сраженный новостью такою.

Он овладел с трудом собою.

Константинополь с ним скорбит.

Отчаяньем народ убит,

И все придворные рыдают,

Все государю сострадают.

Одна Фессала занята;

Уединившись неспроста,

Вновь зелья разные смешала.

Успех Фессала предвкушала.

Напиток быстро поспевал.

Как только полдень миновал,

Не поздно и не слишком рано

Ведунья своего дурмана

Дала красавице испить,

Чтобы Фениссу усыпить.

Завороженные дурманом,

Глаза подернулись туманом;

Лик приобрел белейший цвет,

Как будто крови в жилах нет;

Застыла кровь, застыло тело;

Недвижное, оцепенело,

Хоть кожу заживо сдирай,

Не содрогнется невзначай.

Сквозь сон рыданья доносились,

Палаты плачем огласились,

Рыдать народ не перестал,

И целый город причитал:

«О господи, как смерть жестока!

Посланница слепого рока,

Ты, смерть, завистлива и зла,

Ты разоряешь нас дотла;

Ты, смерть, весь мир завоевала

И не наелась до отвала,

И все как будто голодна.

Смерть, какова твоя вина!

Ты надругалась над святою,

Над совершенной красотою,

Смерть, покарай тебя господь,

А нам тебя не побороть;

Ты все на свете сокрушаешь,

Терпенье божье искушаешь,

Все наилучшее губя.

Когда накажет бог тебя

За ярость и за натиск дерзкий,

За гордость и за голод мерзкий,

Прервав жестокий твой поход?»

Так причитал в слезах народ.

Терзались в жалобах нестройных

Среди псалмов заупокойных;

За госпожу молился клир,

Чтоб даровал господь ей мир.

Все в городе скорбят безмерно,

А в это время из Салерно

Явились трое лекарей,[164]

Которых не было мудрей;

В Константинополь заявились,

Всеобщей скорби подивились,

Спросив, что значит скорбный стон,

Несущийся со всех сторон.

Зачем рыдают все в печали?

Врачам приезжим отвечали:

«Вам неизвестно, господа,

Что посетила нас беда?

Вам горе наше неизвестно?

Заплакать впору повсеместно.

Кто удержался бы от слез?

Утрату целый мир понес.

Где вы доселе обретались,

В каких пустынях вы скитались?

Весь город горестью томим.

От вас мы правды не таим,

Печаль свою разделим с вами.

Так мы поделимся слезами.

Вы знаете, как смерть сильна?

Смерть ненасытная вольна

Нас грешных грабить беспощадно,

Себе присваивая жадно

Нам дорогую красоту,

Нас повергая в нищету.

Бог осветил предел наш тесный,

Бог даровал нам свет небесный,

Однако смерть сильнее нас,

И неизбежен смертный час.

Смерть самых лучших убивает,

Красою в миг овладевает

И ненаглядных не щадит.

Смерть миру целому вредит,

Телами бренными владея.

Смерть хуже всякого злодея.

Добыча смерти — красота,

Любезность, юность, чистота,

Благоразумие, здоровье.

Что смерти наше прекословье!

Утрата слишком тяжела.

Смерть беспощадная пришла,

Отняв у нас императрицу.

Осиротила всю столицу,

Застав беспомощных врасплох».

«На город гневается бог, —

Врачи в ответ. — Вы прогадали.

Когда бы мы не запоздали,

Была бы вправду смерть сильна,

Конечно, если бы она

При нас добычу захватила».

«Императрица запретила

Осматривать себя врачам,

Пришлось бы отступиться вам.

Врачами госпожа гнушалась,

Врачам входить не разрешалось,

Не то что приближаться к ней.

У нас достаточно врачей,

Но такова была препона».

Приезжий вспомнил Соломона,

Который был притворством жен

Неоднократно поражен.[165]

Обман врачи подозревают.

Все трое втайне уповают

На незаслуженный успех,

Стараясь избежать помех.

Обман разоблачить уместно.

Кто скажет, это, мол, нечестно?

И в императорский дворец

Явились трое, наконец,

Все три врача стоят у гроба,

И каждый лекарь смотрит в оба.

Никто не крикнул: «Стой, не тронь!»

Скользнула прямо в гроб ладонь,

Ощупав мертвую поспешно.

Все голосили безутешно.

Искусный врач не оплошал,

Никто врачу не помешал.

Он обнаружил душу в теле.

Невозмутимый, как доселе,

Всеобщий прерывая плач,

При всех сказал старейший врач:

«Ты плачешь, государь, напрасно.

Я вижу совершенно ясно:

Императрица не мертва.

Ты выслушай мои слова!

Когда не будешь ты утешен,

Пусть буду я потом повешен».

Ответил император сам,

Что предоставит все врачам;

Свое искусство, мол, явите,

Императрицу оживите,

А если врач болтает вздор,

Повешен будет врач, как вор;

Обманщики достойны казни.

Врач отвечает без боязни:

«Не грех повесить болтуна.

Всем пустомелям грош цена.

Казнить нас, впрочем, погодите,

Дворец пока освободите,

Здесь делать нечего другим,

Мы даму осмотреть хотим.

Со мною будут эти двое,

Оставьте нас пока в покое,

Я всех прошу покинуть зал».

Клижес на это возражал,

Жан возражает и Фессала,

Но всем уйти велят из зала.

Так можно делу повредить

И подозренья возбудить;

Перечили не слишком шумно

И, замолчав благоразумно,

С другими вместе вышли вон,

Не дожидаясь похорон,

Тревоги не давая воли.

Скорее саван распороли

Нетерпеливые врачи,

Усердные, как палачи.

Фениссу обнажив насильно,

Сказали медики умильно:

«Вы нас не бойтесь, госпожа,

Своею жизнью дорожа.

К чему докучные покровы?

Мы знаем, вы вполне здоровы,

И вы достаточно умны.

Договориться мы должны.

Вы нам доверьтесь под секретом,

И мы поможем вам советом;

Три лучших медика не прочь

Такой красавице помочь.

Забудьте ложную тревогу,

Нас призовите на подмогу.

Подмога наша не вредит.

Вас в этом быстро убедит

Само врачебное искусство,

Которое приводит в чувство.

Вам слишком рано помирать».

Ее хотели разыграть:

Что если сдуру соблазнится,

Врачам коварным подчинится

И что-нибудь произнесет,

Но был ошибочным расчет;

Пропали даром все приманки,

Как будто бренные останки

В гробу, действительно, лежат,

Ресницы даже не дрожат.

Врачам лукавить надоело.

Из гроба выбросили тело

И начинают истязать,

Грозятся даму растерзать;

Пинали, в бешенстве стегали

И неподвижную пугали,

Велели больше не дурить,

А честь по чести говорить,

Иначе, дескать, искалечим:

«Мы, госпожа, не только лечим.

Вы живы, тут сомнений нет.

Даем вам дружеский совет:

Оставьте тщетное притворство,

Не помогает вам упорство;

Мы говорим в последний раз:

Доверьтесь нам, не бойтесь нас,

Иначе будет очень больно.

Побаловались — и довольно.

Врачей не нужно раздражать.

Их подобает уважать».

Так беззащитную пытали,

Ремнями длинными хлестали,

Ей кожу нежную порвав,

Ей спину исполосовав,

И окровавленное тело

В безлюдном зале заалело.

Терзают сладостную плоть,

Больней стараются пороть;

Ремни работают прилежно.

Хоть кровь на коже белоснежной,

Нет ни движений, ни речей.

Представьте бешенство врачей!

Напрасно даму истязали.

Врачи усталые сказали,

Ремни бросая, наконец:

«Расплавить надобно свинец

И влить притворщице-мерзавке

В ладони сразу после плавки».

Поторопились, как могли,

Огонь поспешно разожгли,

Свой тигель мигом раскалили,

Свинца расплавленного влили

Помногу в каждую ладонь,

Покуда полыхал огонь.

Однако толку так же мало,

На них неистовство напало.

Врачи притворщицу бранят,

Во всех грехах ее винят,

Заговорить велят красотке:

«А то поджарим на решетке,

Жаркое сделаем из вас.

Огонь покуда не погас».

Различным пыткам подвергали,

Огонь при этом разжигали

И вправду жарить собрались.

У входа между тем толклись

Заинтригованные дамы

(Так любопытные упрямы) .

В щель заприметили, каким

Там занимаются жарким;

Какие это прижиганья:

Из поруганий поруганья!

И поднялся великий крик,

Восстали дамы в тот же миг

И, как на приступ, устремились:

Взломали двери, в зал вломились,

Набросились на лекарей,

Как на взбесившихся зверей,

И негодяев проучили.

Те по заслугам получили.

В зал дамы вихрем ворвались

И в зале гневу предались;

Вбежала первою Фессала,

Свою питомицу спасала,

Несчастная обнажена

И пламенем обожжена.

В гроб тело положила снова,

При этом не забыв покрова,

Прикрыла тело поскорей.

Трепали дамы лекарей,

На них отчаянно ударя,

Не дожидались государя.

И было вовсе не грешно

Приезжих выбросить в окно

Так, чтобы кости раздробились.

Злодеи лекари разбились.

Геройский подвиг этих дам

Не превзойден, сдается нам.

Постигла с первого удара

Врачей заслуженная кара.

Фениссе причинили зло.

Клижеса это потрясло.

Из-за него пришлось любимой

Страдать от пытки нестерпимой,

Такую боль перенести!

Ее могли с ума свести,

В ней жизнь, быть может, угасает.

Клижеса это ужасает,

Клижес не знает, что же с ней.

Все проклинали трех врачей.

Печаль, как прежде, воцарилась.

Одна Фессала умудрилась

Целебный принести бальзам

И, не в пример другим врачам,

Помазать язвы и ожоги.

Не выдала своей тревоги,

Печали воздавая дань.

На гробе разостлали ткань,

Покров сирийский погребальный.

Был виден лик многострадальный,

Недвижный, белоснежный лик.

Не умолкает скорбный крик.

Рыдают знатный и безродный,

И несвободный, и свободный,

Бедняк рыдает и богач.

Всеобщий не стихает плач.

Встал император утром рано,

И пригласить велит он Жана,

Которому на этот раз

Дает ответственный заказ:

«Гробницу, Жан, получше сделай.

Блеснет перед вселенной целой

Уменьем редкостным своим

На удивление другим

Твоя искусная десница».

Ответил Жан, что есть гробница,

Готовы роспись и резьба.

Кому всесильная судьба

Подобный труд предназначала,

Художник, мол, не знал сначала

И не дерзал воображать.

Императрице в ней лежать.

Гробница скромная святыне

Уподобляется отныне.

Грусть император превозмог:

«Прекрасно сказано, дружок!

Гробница, стало быть, готова.

В обители Петра Святого

Мы похороним госпожу.

Я сам за этим послежу.

Меня покойница просила,

Чтоб там была ее могила.

Заняться этим нужно вам,

Получше выбрать место там

За монастырскою стеною».

Ответил Жан: «Я все устрою!»

Жан осмотрительный спешил,

Гробницу быстро завершил

И там по своему почину

Во мраке мягкую перину

На жестком камне разостлал;

Он темень скрасить пожелал

Под сенью хладной гробовою

Цветами, травами, листвою.

Не просчитался Жан досель.

Благоуханную постель

В гробнице различат едва ли.

Императрицу отпевали,

Звонили все колокола,

Во всех приходах служба шла,

Скорбь охватила всю столицу,

Несут покойницу в гробницу;

Недаром поработал Жан:

Кто заподозрил бы обман?

Была процессия уныла.

Императрицу хоронила

Константинопольская знать.

И смерть нельзя не проклинать.

Рыдали рыцари седые,

Рыдали дамы молодые,

Девицы били в грудь себя,

О государыне скорбя:

«Смерть! Нами ты пренебрегаешь,

В отчаянье нас повергаешь,

Не брезгуй грешными людьми!

Смерть! Выкуп лучше с нас возьми,

Верни владычицу державе!»

Клижес печаловался въяве,

Так что подумать мог народ:

Убьет себя Клижес вот-вот

Или в рассудке повредится.

Еще не мог он убедиться,

Жива она или мертва,

Должна сгуститься ночь сперва.

Обряд кончая похоронный,

Фениссу в склеп несут бароны,

Печальный завершая путь.

В гробницу прямо заглянуть

Им расторопный Жан мешает,

Сам остальное довершает.

Покуда город горевал,

Жан вход в гробницу закрывал,

И здесь пришлось искусство кстати,

Надежней в мире нет печати:

Гробницу можно лишь взломать,

Так надо было понимать.

Открыть гробницу слишком сложно,

Для посторонних невозможно;

Мог только мастер сам всегда

Открыть гробницу без труда.

Итак, лежит в гробнице тело,

А между тем уже стемнело,

Гробницу следует стеречь.

Десяток самых ярких свеч

Зажгли при гробе для порядка.

На страже ровно три десятка,

Цвет рыцарства, не кто-нибудь.

Успели все винца хлебнуть,

Императрицу помянули

И вскоре крепким сном заснули.

Не проследил случайный взор,

Когда Клижес покинул двор,

Не видел ни один придворный,

Куда направился проворный.

Клижес, однако, не зевал.

Он Жана верного позвал

И с ним пошел, настороженный,

На кладбище, вооруженный.

Кругом ночная темнота,

Но были заперты врата.

Какая все-таки досада!

При этом высока ограда.

Знать, рыцари перепились,

Недаром, видно, заперлись.

Клижесу мешкать неохота,

Но как ему открыть ворота?

Через ограду перелез,

Недолго думая, Клижес:

За ветви длинные схватился

И в монастырский сад спустился

Он по высокому стволу,

В ночную погрузившись мглу;

И под защитою тумана

Клижес впускает быстро Жана.

Конечно, стража крепко спит,

Во всеуслышанье храпит,

О карауле нет и речи,

Клижес поспешно тушит свечи,

И воцарился полный мрак,

Что для Клижеса добрый знак:

Был склеп окутан темнотою.

Задача кажется простою.

Жан отворил гробницу вмиг,

И своего Клижес достиг;

Оттуда вынес он поспешно

Фениссу в темноте кромешной.

Еще не смея ликовать,

И не решаясь тосковать,

Не доверяя поцелую:

Вдруг он целует неживую?

В ответ не дрогнули уста.

Хоть усыпальница пуста,

Заделан Жаном вход умело,

В ней, кажется, осталось тело,

Исчезнувшее без следа.

В чертоге спрятавшись тогда,

С Фениссой справить новоселье

Клижес намерен в подземелье,

Которое отделал Жан.

Клижес не ведал, что дурман

Таится в неподвижном теле,

Вообразил, что в самом деле

Его красавица мертва;

Не заподозрил ведовства

И ни о чем не догадался.

Несчастный горько разрыдался,

Пока над ней Клижес рыдал,

Дурман Фениссу покидал,

И возвращалось к жизни тело;

Фенисса милого жалела,

В душе рассеивалась мгла.

Еще Фенисса не могла

Утешить словом или взглядом

Того, кто плачет с нею рядом

И смерть жестокую клянет:

«Смерть подлая! Тяжел твой гнет!

Ты похищаешь наших близких,

Щадя при этом самых низких.

Чудовищна твоя вина.

Ты, смерть, наверное, пьяна!

Твоя бессмысленная сила

Мою любимую сразила.

Любовь моя! В печальный час

Я жив, я вижу мертвой вас?

Вы видите мои страданья?

Я знаю, нет мне оправданья.

«Убийца», — совесть мне твердит.

Убийца ваш, я сам убит.

Я вашей гибели причина,

Но ваша смерть — моя кончина;

Я смерть принес вам, признаю,

А вы берете жизнь мою,

Безмолвно жизнь мою берете,

Мы с вами разве не в расчете?

Я вами жил, вы жили мной,

Мы смертью умерли одной;

При жизни были мы едины,

Довольно с нас одной кончины,

Другой кончины грех мне ждать.

Вас должен я сопровождать,

И не страшит меня могила;

Нас даже смерть не разлучила,

Когда застала нас врасплох».

Клижес в ответ услышал вздох.

Чуть слышно дева прошептала:

«Любимый, смерть нас не застала,

Повертьте, друг, я не мертва,,

Жива, вернее, чуть жива;

Хоть смерть моя была поддельной,

В такой опасности смертельной

Мне столько причинили зла,

Что, если я не умерла,

То это, друг мой, просто чудо.

Пришлось мне худо, очень худо.

Такую боль перенеся,

Лежу, израненная вся;

Тут мне помочь одна Фессала

Могла бы, если бы узнала».

«Любимая! — Клижес в ответ, —

Отчаиваться вам не след.

Пошлю я за Фессалой Жана,

И заживет любая рана».

Нашел Фессалу быстро Жан,

Когда приказ ему был дан.

Не нарушая повеленья,

Жан попросил без промедленья

Фессалу в башню заглянуть.

Жан взялся указать ей путь,

Исполнив точно порученье;

Фениссе надобно леченье,

Лекарств, однако, нет как нет,

И промедление во вред.

Взяла Фессала трав целебных

И всяких снадобий волшебных,

Дворец покинула тайком.

Был путь Фессале незнаком,

Ей Жан показывал дорогу.

Пришла Фессала на подмогу,

И так Фенисса весела,

Как будто боль совсем прошла,

Невыносимая вначале:

Фенисса верила Фессале.

Клижес Фессалу пригласил,

С благоговением спросил:

«Скажите, будет ли здорова

Моя властительница снова?

Ответьте мне начистоту!

Вы знаете, как вас я чту».

«Да, сударь, — молвила Фессала, —

Я вас тревожить бы не стала.

Пройдет не больше двух недель,

И будет мадмуазель

Совсем здорова, вне сомнений.

Я не предвижу осложнений».

Лечить Фениссу принялась.

Так жизнь в чертоге началась.

Жан в башню доставляет пищу.

Клижес по своему жилищу

Ходил спокойно день-деньской.

Не мог бы сокол никакой

Увидеть с высоты всегдашней,

Кто завладел пустынной башней;

И человеческим глазам

Не заприметить жизни там.

Усердный Жан стерег обитель,

Не нужен там другой служитель,

Прислуга вовсе не нужна.

Красавица исцелена

Была Фессалою до срока.

Туделу, Арагон, Марокко,

Кастилию со всей казной

Дешевле ягоды лесной

Ценил бы наш Клижес[166] влюбленный,

Таким блаженством упоенный.

Два сердца были заодно.

Блаженство не омрачено

Какой-нибудь случайной тенью.

Способствовало наслажденью

Единство сладостное душ,

Благоприятствовала глушь.

Делить любое побужденье —

Какое это наслажденье!

От мира целого вдали

Свой мир блаженный обрели.

Пятнадцать месяцев промчались.

Влюбленные не разлучались,

И возвратилось вновь тепло,

И все весною зацвело

Среди пленительной пустыни,

И птицы на своей латыни

Защебетали веселей.

Фениссе слышен соловей,

Веселый провозвестник мая;

Клижеса крепко обнимая,

Чуть свет внимая соловью,

Услышала любовь свою

Фенисса в соловьином пеньи,

Сказав Клижесу в нетерпеньи:

«Любимый! Хочется мне в сад.

Пятнадцать месяцев назад

Луна и солнце мне светили.

Когда бы в сад меня пустили!

Подобной жизни взаперти

Мне больше не перенести.

Любимый! Нет ли рядом сада?

Какая ждет меня отрада

Под сенью сладостной древес!»

И поспешил спросить Клижес

Об этом преданного Жана,

Чья неусыпная охрана

Была влюбленным дорога.

Явился преданный слуга,

Как полагается являться.

Сказал Клижес, что прогуляться

Фениссе хочется в саду.

Имея ближний сад в виду,

Жан отвечает: «Это можно.

Дверь отворить совсем не сложно,

Нет больше никаких преград».

Фенисса рада выйти в сад,

Завороженная весною.

Жан молвил: «Следуйте за мною!»

Жан открывает быстро дверь.

Я затруднился бы теперь

Такое описать устройство.

Его загадочное свойство

Известно Жану одному.

Я сам, признаться, не пойму,

Как открывалась дверь такая,

Вход в башню бережно скрывая.

Увидела Фенисса свет,

Которым целый мир согрет,

И солнцу сердце было радо.

Ей больше ничего не надо,

Пьянит красавицу простор,

Постыл ей башенный затвор.

Пред нею сад уединенный,

Листвой зеленой осененный,

И набирало высоту

Средь сада дерево в цвету;

Само на целый сад похоже,

Под ним заманчивое ложе.

Траву ревниво берегли,

Свисали ветви до земли

С вершины солнечной древесной,

Как будто с высоты небесной.

Ствол возвышается прямой,

И в нестерпимый летний зной

Под этим деревом прохладно.

Фениссе было там отрадно,

И нам ее легко понять.

Велела ветви подровнять

Счастливая Фенисса Жану,

Облюбовав себе поляну;

Там дрема в солнечные дни,

Там наслаждение в тени,

Благоуханье, птичьи трели,

Милее в мире нет постели.

Листва густая зелена,

Вокруг высокая стена;

Был сад надежно огорожен;

Казалось, доступ невозможен.

Фенисса нежилась в саду,

Попасть не чаяла в беду;

Ласкала друга беззаботно.

В саду цветущем ей вольготно,

Кто мог врасплох ее застичь?

В окрестностях водилась дичь,

Перепела и куропатки.

До этой дичи очень падкий,

Охотник был неутомим;

При нем собака, сокол с ним.

Охотник зоркий и умелый.

Веселый, любопытный, смелый,

Фракийский рыцарь молодой

Увидел башню в летний зной.

Он звался, помнится, Бертраном.

Вдруг сокол взмыл в порыве рьяном,

За жаворонком полетел,

Добычи бросить не хотел

И ненароком потерялся.

Бертран его найти старался,

И в сад решил он заглянуть

В надежде сокола вернуть.

Перемахнул через ограду,

Бродил по дремлющему саду,

Туда-сюда бросая взгляд.

Под деревом высоким спят

Фенисса и Клижес нагие.

«Что вижу? Небеса благие! —

Бертран подумал. — Что за бес!

Да это, кажется, Клижес,

И с ним как будто не блудница,

Покойная императрица!

Помилуй бог меня глупца!

Два одинаковых лица

Создать натура не способна.

Императрице так подобна

Лежащая передо мной,

И с ней Клижес, никто иной!

И впрямь я принял бы девицу

За госпожу императрицу,

Будь государыня жива».

Фенисса дрогнула сперва,

Потом спросонья встрепенулась.

Фенисса во время проснулась.

Кричит она: «Мой друг, беда!

Бертран пробрался к нам сюда,

Покуда мы беспечно спали.

Он улизнет, и мы пропали.

Конечно, выдаст нас пострел!»

Охотник явственно узрел

Императрицу пред собою.

Наказан был Бертран судьбою:

Не позабыл Клижес меча,

За меч схватился сгоряча;

И не надеясь на пощаду,

Перелезал через ограду

Бертран, дрожавший перед ним.

Охотник страхом был гоним,

Как загнанная антилопа,

Вдруг, словно стебелек укропа,

Разрублена была нога

Мечом опасного врага;

Бертран Клижесом искалечен,

Но был Бертран людьми замечен,

Была подмога тут как тут,

К нему охотники бегут.

Спросили сразу же Бертрана,

Откуда, мол, такая рана.

Бертран ответил: «На коня

Вам нужно посадить меня.

В живых остаться вы хотите?

Тогда расспросы прекратите!

Я жизнью тоже дорожу.

Лишь государю доложу

Что происходит за стеною

И что произошло со мною».

Сесть помогли ему в седло.

Бертрану все же повезло.

В Константинополь поспешили,

Придворных переполошили.

Бертран явился во дворец,

Но там ему сказали: «Лжец!»

Его подробному рассказу

Поверили отнюдь не сразу

И заподозрили обман.

Известный выдумщик Бертран

Измыслил, дескать, небылицу:

Мол, видел он императрицу

За городом в саду большом

С Клижесом вместе нагишом.

Решило большинство придворных,

Что хуже всяких бредней вздорных

Бессмысленная болтовня.

«Нет все же дыма без огня, —

Перечат им другие дружно. —

Взглянуть на эту башню нужно».

Ответил император: «Да!»

И все поехали туда,

Напрасно, впрочем, приезжали.

Фенисса и Клижес бежали.

Фессала вещая в пути

Пообещала отвести

Глаза безжалостной погоне.

Пускай несутся вихрем кони

За беглецами — не беда!

Их не заметят никогда,

Хотя бы даже долетела

До них стрела из самострела;

Ведет Фессала беглецов.

Схватить велел в конце концов

На башне император Жана,

Грозит пособнику обмана,

Что будет по своей вине

Он заживо сожжен в огне;

Жан, дескать, будет по заслугам

Казнен разгневанным супругом;

Жан в башню беглецов пустил,

Императрицу приютил

С Клижесом здесь, в своем чертоге.

«Все это правильно в итоге, —

Ответил Жан. — Мне стыдно лгать,

Не буду вас опровергать,

И надлежит признать мне смело:

Схватили вы меня за дело.

Вы видите во мне врага,

А между тем я лишь слуга.

Мой господин владеет мною,

Моей работою земною,

Всем, что я сделал на земле,

И этой башней в том числе».

«Все это, Жан, твоя работа!»

«Перечить, сударь, неохота.

Распоряжаюсь я один

Тем, что дает мне господин.

Напомнить вам я не премину:

Слуга подвластен господину.

Не вправе господин другой

Располагать чужим слугой.

Приговоренный к смертной казни,

Могу сказать я без боязни:

Я честен, вот моя вина,

И смерть мне вовсе не страшна,

В подобной смерти нет позора.

Я умираю за сеньора,

Не предал я сеньора, нет,

Вы свой нарушили обет;

Вы обязались по закону

Клижесу передать корону,

Вы брату старшему клялись,

Потом соблазну поддались.

Для вас женитьба под запретом.

Себя связали вы обетом,

Но взяли вы себе жену,

Похитив целую страну,

А ваш племянник на чужбине.

Я состоял при господине,

Который перед вами прав.

Судите сами, кто лукав!

Безвинный, умираю с честью,

Грозит вам будущее местью.

Мой господин вам не простит

И, возвратившись, отомстит».

Так отвечал приговоренный.

Таким ответом разъяренный,

Затрясся в гневе властелин:

«Твой будет пойман господин.

Племянник мой неблагодарный,

Сластолюбивый и коварный,

Был мною некогда любим,

Лукавить я не думал с ним;

Казнь заменю тебе тюрьмою,

Признайся лишь передо мною,

Куда направился беглец».

Ответил Жан: «Я не подлец

И, безусловно, не предатель.

Нет, нет, храни меня создатель!

Жизнь отнимите вы мою!

Когда б я знал, в каком краю

Скрывается мой повелитель,

Я скрыл бы, где его обитель,

Но знаю я не лучше вас,

Где повелитель мой сейчас.

Мой государь, смешна гневливость

И запоздалая ревнивость,

Вам расскажу я без прикрас,

Как, сударь, обманули вас.

В разгаре свадебного пира

Вам дали выпить эликсира;

Так были вы усыплены,

И, не познав своей жены,

Познали ночью наслажденье,

Хоть это было наважденье.

Мой государь, поверьте мне,

Вы наслаждались лишь во сне

И наяву воображали,

Что в темноте ночной держали

В своих объятьях госпожу.

Вас, так сказать, я разбужу:

Вам госпожа не покорилась,

Искусно мертвой притворилась,

Клижеса преданно любя.

С ней в башне, то есть у себя,

Мой господин уединился.

Я перед вами повинился.

Меня казнить угодно вам?

Я господина не предам!»

Все императору открылось.

Он сам не знал, что с ним творилось:

Фессалой был обманут он,

Дурманом был он опоен;

Лишенный радости законной,

Довольствовался грезой сонной.

Спешит уведомить он двор,

Что будет мстить за свой позор,

Карать, мол, будет без пощады,

Мол, не узнает он отрады,

Покуда он за этот стыд

Изменнице не отомстит;

Бормочет в ярости упрямой:

«До самой Павии, до самой

Германии, в любом гнезде,

В любой обители, везде,

В любых пределах заповедных

Ищите беглецов зловредных.

Тем, кто негодных приведет,

Великий окажу почет:

Ищите их везде и всюду!»

Служилому досталось люду,

Всем беглецов искать пришлось,

Но разыскать не удалось:

Друзья Клижесу помогали,

И всех ловушек избегали

Удачливые беглецы,

Успешно хороня концы,

Конечно, с помощью Фессалы.

Все государевы вассалы,

Такие рьяные сперва,

Узнали силу ведовства,

Неуловимых провороня.

Влюбленным не страшна погоня,

Но если государь сердит,

Предосторожность не вредит;

Минуя людное селенье,

Предпочитали отдаленье,

Не заезжали в города,

Следы запутав без труда.

Влюбленные остались целы.

И вот британские пределы.

Клижес в беседе с королем

Поведал, что в краю своем

Он дядей был обижен кровно.

Был дядя грешен, безусловно,

Когда племяннику во вред

Нарушил собственный обет,

Запретным браком сочетался

И, воцарившись, попытался

Превысить собственный удел.

Король Артур тогда велел

Войскам своим вооружаться,

В Константинополь снаряжаться.

Был целый флот отплыть готов,

Четыре тысячи судов.

Войска возьмут любую крепость.

Сопротивление — нелепость.

Клижес душою воспарил.

Он короля благодарил

За эту щедрую подмогу.

Король давал всего помногу;

Отборную призвал он знать,

Огромную собрал он рать;

Ладьи, галеры, галиоты[167],

Мечи, секиры, копья, дроты,

Кольчуги, панцыри, щиты.

Все это не для красоты.

Клижеса воины любили.

И Александр[168] и Цезарь были

В сражениях куда слабей.

На кораблях полно людей.

Британцы[169] там, и там фламандцы,

Испанцы там, и там нормандцы,

Тут англичанин, там француз.

На кораблях обильный груз.

Английский флот перед отплытьем

Задержан в гавани прибытьем

Знатнейших греческих послов.

Удостоверить Жан готов,

Что безо всякого коварства

Посланцы греческого царства

Достигли столь далеких стран.

Был среди них недаром Жан.

Послы Клижесу поклонились.

Как подобает, объяснились

Посланцы греческой земли:

«Храни вас бог! Мы вас нашли.

Вам, император, честь и слава!

Принадлежит вам вся держава,

Константинополь ваш навек,

Вас почитает каждый грек.

Вам, вероятно, неизвестно:

Ваш дядя умер, скажем, честно.

Вас не настиг он вдалеке

И умер в гневе и в тоске,

Не пил, не ел, рычал, косматый,

Преставился, как бесноватый.

Вас, государь, мы все зовем,

У нас вы будете царем.

Ждут не дождутся вас бароны,

Исполнить следует законы».

Все были радости полны,

И торжествует без войны

Законный греческий властитель.

Клижес — достойный победитель.

Клижеса Греция влечет,

Ждет императора почет.

Отплыть с Клижесом войско радо,

Однако войск ему не надо;

Их было много чересчур,

Хоть, помнится, король Артур

На провожатых не скупился.

Отплыть Клижес поторопился.

Клижес простился с королем,

С друзьями, верными во всем;

С Фениссой в путь Клижес пустился,

В Константинополь возвратился,

Где был с восторгом принят он.

Исполнив праведный закон,

Он в Греции обосновался,

С Фениссою короновался,

Был взыскан радостью двойной.

Подруга сделалась женой,

Оставшись милою подругой.

Своей прекрасною супругой

Любим пленительный супруг,

Он для своей подруги — друг.

Супруги не вступали в споры,

Им были неизвестны ссоры,

Так что могла любовь расти.

Держать супругу взаперти

Счел император неприличным,

Но это сделалось обычным

У императоров потом:

Их жены были под замком,

И помнил каждый, как Фенисса

Однажды провела Алиса,

Которому на свадьбе дан

Был слишком сладостный дурман.

Во избежание измены

Тюремные воздвигли стены;

Держал монарх свою жену

В Константинополе в плену.

Знатнейшая императрица,

Как будто пойманная птица,

Сидела в горенке своей,

Не видела чужих людей,

И, говорят, не без причины

Не допускались к ней мужчины

За исключением скопцов.

Всех остальных в конце концов

Амур в тенета залучает.

Кретьен повествовать кончает.

На сем кончается роман

о Клижесе