Еретик

XII

Затаившись в чуланчике, Сиприано уловил привычный кашель жены в соседней комнате, сел на кровати и подождал несколько минут. Служанки, должно быть, также уже легли спать у себя наверху, поскольку в доме не было слышно ни звука. Висенте — внизу, возле стойл, — также не шевелился. Сиприано, встав с постели, почувствовал, как у него сжалось сердце. Он глубоко вздохнул. Загодя он смазал дверные петли, чтобы они не скрипели. Он спустился по лестнице на цыпочках, со свечой в руке, которую погасил в прихожей и поставил на сундук. Он никогда не был ночным гулякой, но больше, чем ощущение новизны, этой ночью его возбуждали слова Педро Касальи, сказанные в Педросе: «Чтобы быть действенными, собрания должны быть тайными». Секретность и чувство сообщничества сопутствовали этому ночному собранию, первому, в котором Сиприано предстояло принять участие. Секретность и конспирация, думал он, были переводом других слов, более возбуждающих, таких, как страх и тайна. Никто, кроме них, не должен был знать о существовании этих собраний, ибо иначе карающая длань Инквизиции неумолимо обрушится на их группу. Стоя в дверях, он перед выходом на улицу перекрестился. Страха он не испытывал — лишь некоторое волнение. Ночь была холодной, но безветренной. Сырой холод, вовсе не свойственный плоскогорью, пронизал его до костей. Тишина окрест привела его в замешательство, он не слышал других звуков, кроме заставляющего его вздрагивать звука собственных шагов, топота лошадей по булыжному настилу конюшни, далеких шагов городской стражи. Он продвигался вперед почти на ощупь, хотя наверху, там, где крыши домов сближались, виднелся рассеянный белесый свет. В некоторых окнах робко мигали огоньки ламп, настолько слабые, что их свет не достигал улицы. Он услышал где-то вдалеке голос пьяного и стук копыта в деревянную дверь. Охваченный нервным возбуждением, он перебежал Конюшенную улицу и оказался в начале Узкой. На этой улице, поистине узкой, обставленной с обеих сторон дворцами знати, волнение коней в стойлах было еще более заметным. Они били копытами о землю и фыркали в беспокойном сне. Сиприано кутался в накидку с капюшоном. Страх усиливал ощущение холода. На перекрестке он свернул направо. Здесь было не так темно, виднелись смутно белеющие фасады домов и в особенности темные проемы окон. Он шел почти посреди улицы, слева от сточной канавы, и едва слышное эхо его шагов, отраженное зданиями, направляло его, как летучую мышь. Вскоре он разглядел деревянный дом, за которым стоял дом доньи Леонор, и пошел, прижимаясь к фасадам. Удары сердца под накидкой были теперь особенно ощутимы. Сиприа-но колебался. Доктор предупредил его: «Не пользуйтесь дверным молотком, ваша милость, от него слишком много шума». Он подошел к двери, но не постучал. Лишь дважды вполголоса произнес: «Хуан!». И хотя, как было ему известно, Хуан Санчес должен был встречать приглашенных, никто не ответил. Он вытащил руку из-под накидки и дважды постучал в дверь костяшками пальцев. Прежде, чем затих второй удар, послышался хриплый приглушенный голос Хуана Санчеса:

— Торосос!

— Свобода! — ответил Сиприано Сальседо.

Дверь бесшумно отворилась, Сиприано вошел, и Хуан пожелал ему доброй ночи. Хуан говорил шепотом. Не повышая голоса, он спросил, знает ли дон Сальседо, куда идти. Сиприано предложил ему остаться у двери, так как знал расположение часовни в глубине узкого коридора. Пока он шел по нему, вновь вспомнились загадочные слова Педро Касальи: секретность и конспирация. Он вздрогнул.

Донья Леонор и Доктор Касалья уже сидели на возвышении за столом, покрытым темно-лиловой скатертью, лицом к восьми большим скамьям, стоящим внизу в ряд. Маленькое окно в глубине было закрыто обитым тканью ставнем, не пропускающим свет и голоса наружу. Сиприано наклоном головы приветствовал семейство Касалья. Педро также был там, на второй скамье, и перед тем, как сесть, Сиприано заговорщически посмотрел на него. Одна свеча на столе и другая — в стенной нише, рядом с которой сидел Сиприано, слабо освещали помещение. Тут он распознал в человеке, сидящем рядом с Педро, бесспорное фамильное сходство: без сомнения это был Хуан Касалья, другой брат Доктора, а женщина подле него, была Хуана Сильва, невестка Доктора. Среди прочих сидящих на скамьях он узнал также Беатрис Касалью, дона Карлоса де Сесо, донью Франсиску де Суньига и золотых дел мастера Хуана Гарсиа. Поскольку ювелир сидел ближе других, Сиприано шепотом спросил его, кто сидит на четвертой скамье, слева от стола. Это были житель Торо бакалавр Эрресуэло, Каталина Ортега, дочь сборщика податей Эрнандо Диаса, фрай Домин-го де Рохас и его племянник Луис. Прежде, чем началось действо, в часовню вошла высокая стройная женщина необыкновенной красоты, закутанная в приталенную накидку и в тюрбане, скрученном на затылке. Ее появление вызвало среди присутствующих легкий шум. Золотых дел мастер Хуан Гарсиа повернулся к Сиприано и подтвердил: донья Ана Энрикес, дочь маркизов де Альканьисес. За минуту до появления доньи Аны послышался звук колес отъезжающей кареты, нигде не остановившейся до ближайшего перекрестка. Очевидно, донья Ана боялась темноты, но в то же время проявляла предусмотрительность и не хотела выдать место собрания. Последним, закрыв за собой дверь, вошел Хуан Санчес. Большеголовый, с морщинистой кожей, желтой, как старая бумага, он сел перед Сиприано на левый край первой скамьи. Все выжидательно смотрели на Доктора и его мать, сидящих на возвышении, и когда шепот стих, донья Леонор откашлялась и объявила, что собрание открывается чтением прекрасного псалма [101], который братья из Виттенберга поют каждый день, но им пока что придется ограничиться его чтением. Донья Леонор говорила медленным, хорошо поставленным голосом, сильным, но приглушенным. Сиприано посмотрел на донью Ану, длинная, украшенная жемчужным ожерельем шея которой выступала из накидки, — он увидел, что она склонила голову и молитвенно сложила руки.

Сиприано попытался отыскать в псалме намеки на что-то запрещенное:

Донья Леонор, которой эта строфа, несомненно, показалась холодной, начав вторую, придала своему голосу больше воодушевления, но Доктор благоразумно толкнул ее локтем, и она сбавила тон:

Ана Энрикес подняла голову, откашлялась и ласково улыбнулась. Доктор наклонился к матери и быстро обменялся с ней впечатлениями. Донья Леонор следовала установленному распорядку собрания, а он, подобно божеству, берег себя для финала вечера. В зале царило полное молчание, когда донья Леонор объявила, что предметом обсуждения будут реликвии и другие суеверия, а для начала стоило бы почитать какие-нибудь из разговоров, которые ведут Латансио и Архидьякон в книжечке Альфонсо де Вальдеса «Диалог о случившемся в Риме» [102]. «Этот текст, — сказала она, — побуждает смеяться, но я прошу вас отнестись к нему вдумчиво, учитывая время и место нашего собрания». Сиприано посмотрел на Ану Энрикес, на ее поднятую голову, на белую шею, выступающую из накидки гранатового цвета, на ее холеную правую руку, которой она опиралась на спинку стоящей впереди скамьи. Перед тем, как приступить к чтению, донья Леонор заметила, что многие из этих нелепых представлений все еще распространены в наших церквах и монастырях и почитаемы как вещественные подтверждения веры. Она раскрыла книгу на заложенной странице и прочла: «Латансио», а после небольшой паузы продолжила:

«Ты говоришь истинную правду, но вникни в то, что Бог не без причины дозволил все это — все эти обманы, орудием которых служат сии реликвии, выманивающие денежки у простаков, ибо ты сможешь найти немало реликвий, кои тебе будут показаны в двух или трех местах. Если вы поедете в Дюрен в Германии, вам покажут голову святой Анны, матери Святой Девы. И ее же вам покажут в Лионе во Франции. Ясно, что одна из них — поддельная, если ты не хочешь сказать, что у Святой Девы были две матери или что у Анны были две головы. А поскольку это ложь, разве не является великим злом жажда обмана людей и поклонение мертвому телу, которое, возможно, принадлежит какому-нибудь висельнику? Что следует считать более неподобающим: признание того, что тело святой Анны так и не найдено, или почитание взамен этого тела останков какой-нибудь обыкновенной женщины?

Сиприано был согласен со словами доньи Леонор, а услышав остроумный ответ Архидиакона, утвердительно закивал головой.

Голос доньи Леонор продолжал:

Вдруг на улице послышались шаги и чьи-то голоса. Сдавленные смешки собравшихся тут же прекратились, донья Леонор прервала чтение и подняла голову. Воцарилось полное молчание, слушатели, не отрывая глаз от стола, затаили дыхание. Доктор Касалья поднял белую худую руку и прикрыл свечу. Сиприано сделал то же самое со свечой в стенной нише подле него. Голоса приближались. Донья Леонор пристально вглядывалась в присутствующих, стараясь передать им свою отвагу. Какие-то люди остановились перед домом, и вдруг раздался громкий голос: «Они надумали идти вместе», — произнес он. Сиприано не сомневался, что они раскрыты, что кто-то на них донес. Он ожидал услышать стук дверного молотка, но его не последовало. Наоборот, где-то внизу послышались слова — «продажные души». Затем звуки шагов и голоса снова смешались Страх застыл в глазах собравшихся, лица побледнели. Но, мало-помалу, по мере того, как шаги и голоса все больше отдалялись, на лица присутствующих вернулись прежние краски. Лишь лицо Доктора оставалось смертельно бледным. Люди на улице продолжали удаляться и как только их голоса стали еле слышны, Доктор убрал руку от свечи, а донья Леонор, как всегда спокойная, взяла книгу и просто сказала: «Продолжим». Затем она возобновила чтение:

«…а из третьего сделала удила для его коня, — повторила она, — теперь же в Риме есть один гвоздь, в Милане — другой, еще один — в Кельне, еще один — в Париже, еще один — в Риме, еще один — в Леоне, и еще их обретается великое множество (вновь раздались возбужденные смешки). Что же до древка Креста (если верно все то, что о нем говорят), то — воистину — его одного хватило бы, чтобы нагрузить дровами целую телегу. Число зубов, которые выпали у Господа нашего, когда он был ребенком и которые показывают только во Франции, перевалило за пять сотен. А уж молока Богородицы, волос святой Магдалины и коренных зубов святого Христофора — не счесть! И помимо недостоверности всего этого, великий позор заключен в том, что показывают людям в качестве реликвий в иных местах. Однажды, в одном старинном монастыре мне показали списки реликвий, которыми он обладает, и я увидел среди прочих запись: „кусочек Кедрона“. Я спросил, речь идет о воде или о камнях из этого источника, а мне сказали, чтобы я не смеялся над реликвиями. Было там и такое наименование: „Горсть земли, на которой ангел явился пастухам“. И я уже не осмелился спросить, что сие означает. А если бы я рассказал вам о самых смешных и нелепых вещах, кои у них, по их словам, имеются, таких, как крыло архангела Гавриила, тень посоха Святого Иакова, перья Святого духа, кафтаны святой Троицы, и другие бесчисленные диковины в этом роде, вы бы умерли от смеха. Лишь поведаю вам, что несколько дней тому назад в одной школьной церкви мне показали ребро Спасителя. Предлагаю им поразмыслить над тем, был ли иной Спаситель, кроме Иисуса Христа, и оставил ли он в этой церкви свое ребро.

На последних словах лицо доньи Леонор озарила ее широкая улыбка. Она закрыла книгу и обвела взглядом присутствующих, при этом явно веселясь, в то время как Доктор, едва на его лицо вернулись прежние краски, немного отодвинул письменные принадлежности и оперся руками о стол, как это он делал на кафедре в решающие моменты. В зале во время образовавшейся паузы начали раздаваться покашливания, но при виде приготовлений Доктора, все вновь затихли. Голос Касальи, ровный и глуховатый, как и во время проповедей, звучал доверительнее и отчетливее, чем в церкви. Он обратился к знаменитому диалогу Латансио и Архидиакона, часть которого присутствующие прослушали, и сказал, что этот диалог сам по себе столь выразителен и забавен, что почти не нуждается ни в каких пояснениях. Однако, стремясь, как всегда, все систематизировать и разложить по полочкам, отталкиваясь от прочитанного, он заговорил о животрепещущей теме — о реликвиях.

Аудитория вела себя несколько рассеянно, присутствующие обменивались взглядами, кивками приветствовали друг друга. Сиприано заметил, что дон Карлос де Сесо часто поворачивался к Ане Энрикес. А у бакалавра Эрресуэло было некое подобие шрама, рассекавшего верхнюю губу, отчего с его лица не сходила гримаса, выражающая то ли веселость, то ли презрение.

Семейство Касалья, со своей стороны, тоже расслабилось. Для некоторых из присутствующих слова матери были привлекательнее, чем речи Доктора, и кое-кто из них негромко смеялся, когда она читала диалог Латансио и Архидиакона. Доктор начал кратко пояснять текст. Он вновь упомянул о язвительном юморе Вальдеса и обратил внимание на то, что культ реликвий обычно сопровождается нагромождением вокруг Христа и святых вымыслов, которые, по словам Лютера, «могли бы рассмешить самого дьявола». Он попытался вкратце доказать, что в реликвиях вовсе нет нужды и что для Церкви они не только бесполезны, но и вредны, так что мы должны приложить все усилия, чтобы изгнать этот, рассчитанный на детей, культ из нашего религиозного обихода. И с присущей ему способностью вдевать две нитки в одно игольное ушко, Доктор под конец заговорил об индульгенциях, частой теме его проповедей, чтобы сказать, что индульгенции, как для живых, так и для мертвых, неизбежно оплачиваются деньгами. Затем следовал решительный вывод: в этих сделках не только нет ничего, что может быть оправдано Писанием; напротив, они — наглядное свидетельство совершаемого при их помощи обмана.

К концу его речи слушатели уже устали. Сиприано внимательно следил за всем происходящим, но, когда донья Леонор после окончания речи Доктора улыбнулась ему с помоста и громко приветствовала его, он сконфузился. «К нам присоединился великодушный и благочестивый человек, — сказала она, — чье сотрудничество будет нам очень полезно». Все повернули головы в его сторону, одобрительно кивая, а донья Ана Энрикес сказала, что к хорошей новости о присоединении к ним сеньора Сальседо можно было бы добавить другую: две персоны, очень близкие к трону, обладающие большим политическим влиянием, вступили в контакт с одним из братьев и в скором времени также станут членами их секты. Педро Касалья, явно недовольный этим неуместным проявлением оптимизма, возразил, что необходимо действовать рассудительно и осторожно, что спешка — плохой советчик и что, хотя, в принципе, вступление влиятельных персон в секту полезно, не следует забывать об опасности, которой чреваты подобные действия. В свой черед, донья Каталина Ор-тега заявила, что ей известно из достоверного источника, что количество лютеран в Испании перевалило за шесть тысяч, и что при дворе поговаривают о том, что принцесса Мария и сам король Богемии [103] им симпатизируют. Слово за слово, и тут Хуана де Сильва, супруга Хуана Касальи, человека от природы замкнутого, сказала, что сам король Испании относится с симпатией к реформистскому движению, но противодействие Двора не позволяет ему признаться в этом. Эйфория усиливалась, и, чтобы вернуть единоверцев на грешную землю, бакалавр Эрресуэло взял слово. Он постарался открыть всем глаза на то, что химерические победы — удел всех тайных сообществ, вроде их секты, что победы эти -практически бесплодны, а лишь порождают иллюзии, крушение которых деморализует заговорщиков. Доктор горячо поддержал слова бакалавра Эрресуэло и сообщил, что сейчас будет совершено таинство евхаристии, кульминационный момент собрания. Тут же, перед коленопреклоненной аудиторией, не меняя одежды, используя большую стеклянную чашу и серебряное блюдо, дон Агустин Касалья освятил хлеб и вино и раздал их присутствующим, подходившим к нему по очереди. Один за другим они молча возвращались на свои места, а Доктор завершил обряд причащением матери, сидящей на помосте. Благословив всех, Доктор, стоя, заставил их поклясться на Библии, что никто никогда и никому не выдаст тайну их собраний и не предаст брата, даже в час гонений. Вслед за энергичным «клянемся», раздавшимся в ответ, собрание было распущено. Некоторые столпились вокруг помоста, вполголоса обсуждая последние события. В эти минуты Сиприано Сальседо оказался в центре внимания, он пожимал руки и отвечал на приветствия. Старательный Хуан Санчес, со своим лицом цвета старой бумаги, следил за тайным уходом гостей, выпуская их парами, которые покидали дом каждые две минуты. После ухода первой пары, он вернулся в часовню и сообщил новость:

— Идет снег.

Но, казалось, никто его не слышал. Люди разминали ноги после полутора часов неподвижности. Ана Энрикес, у которой Сиприано Сальседо спросил, где она живет, сказала, что часть года живет в Саморе, а другую — на вилле ее отца в Вальядолиде, на левом берегу Писуэрги при впадении в Дуэро. Она будет рада, если он ее навестит, чтобы поговорить об учении и ободрить друг друга. Бакалавр Эрресуэло, со своей стороны, выразил сомнение в пользе тайных собраний и уж во всяком случае в том, что эта сомнительная польза окупает опасность, которой все они подвергаются, — не будет ли более полезно и менее рискованно поддерживать связь между членами общества ежемесячными посланиями по почте? Доктор заметил, что было бы неплохо использовать оба способа, но встал на защиту тайных сходок как единственной доступной формы общения и причащения святым дарам. Хуан Санчес, видя, что никто не внял его первому предупреждению и что вторая пара медлит на выходе, повторил:

— Идет снег.

И лишь теперь все загомонили, забили тревогу, засуетились. Дом покидали по двое и, когда, наконец, Сиприано — ему пары не нашлось — вышел на улицу, он заметил, что от падающих снежинок исходит сияние. Стало светлее, чем два часа назад, все вокруг прояснилось, и снег, устилающий землю, усиливал это впечатление. Он закутался в плащ и улыбнулся про себя. Он был доволен и чувствовал себя защищенным, преисполненным сознания собственной значимости. Но больше, чем сердечность приема, его взволновало собрание само по себе. Он искал в своем смятенном уме слово, которое могло бы определить суть пережитого, а когда нашел его, заулыбался во весь рот и начал потирать руки под плащом: братство — вот оно, точное слово, вот что он обрел среди своих единоверцев. Это тайное собрание было объединением братьев, воодушевленных общей верой и чувством опасности, подобно катакомбным собраниям первых христиан или апостолов после воскресения Христа. Он испытывал странное чувство, от которого время от времени холодок пробегал по его спине. Он сознавал, что находится в начале нового пути, что он вступил'в братство, где никто, приходя к тебе на помощь, не будет спрашивать, кто ты. Где все, от слуги Хуана Санчеса до аристократки Аны Энрикес, все в равной степени пользуются уважением. «Бесклассовое братство», — говорил он себе. И в одну из минут душевного подъема он подумал о том, как бы приобщить к этому счастью своих друзей и сподвижников — Мартина Мартина, Дионисио Манрике и даже тетю Габриэлу и дядю Игнасио. Он думал о том, что мир братства, о котором он мечтал с детства, совсем близко.

В своих невыразимых словами мечтах об идеальном он вдруг увидел себя в роли апостола, глашатая Благой Вести, устраивающего — возможно, в помещении склада в Худерии — многолюдные тайные собрания, на которых пастухи, стригальщики овец, портные, швеи, охотники и погонщики мулов вместе восхваляли бы Господа. И в один прекрасный день тысячи жителей Вальядолида собрались бы на Рыночной площади, никем не преследуемые, чтобы петь псалмы, которые сейчас тайком читает донья Леонор в начале их собраний.

На следующий вечер он навестил донью Леонор и ее сына. Он знал от Педро Касальи и дона Карлоса де Сесо, что в Авиле, Саморе и Торо есть небольшие группы христиан, примыкающие к самой важной, центральной, находящейся в Вальядолиде, и что с ними поддерживается связь через Кристобаля де Падилью, слугу маркиза де Альканьисес, и Хуана Санчеса. Но их поведение, неотесанность и скудоумие, их бестактность серьезно беспокоили Доктора. К этим контактам следовало отнестись более серьезно, и Сиприано мог бы взять эту задачу на себя. Доктор был доволен его настроем. У молодого Сальседо было в избытке и благоразумия, и таланта, и денег, чтобы справиться. Оставались еще проблемы с Андалусией. Вальядолидцы все более отдалялись от Севильи, от лютеран на юге, а из-за бдительности Инквизиции поддерживать с ними связь было очень непросто. Севильцы понимали, что перехваченная в один прекрасный день почта может одновременно, в течение нескольких часов уничтожить оба протестантских центра. Так что они были почти полностью отрезаны друг от друга. Поэтому дону Агустину Касалье так приглянулись самоотверженность Сальседо, его готовность к действию. Сиприано мог бы начать с Кастилии и закончить Андалусией. Он был хорошим наездником и не считал ни времени, ни денег. Сиприано начал с того, что посетил три городских монастыря — Святой Клары, Святой Екатерины и Святой Марии Вифлеемской, — где были их единоверцы, с которыми они не общались уже нескольких месяцев. Он отвез рекомендательные письма и поговорил в монастырских приемных с настоятельницами — Эуфросиной Риос, Марией де Рохас и Каталиной де Рейносо. Все три были ярыми последовательницами нового учения, но Доктор хотел знать, имеют ли успех новые идеи среди послушниц. По словам Доктора, их распространение в монастырях было делом рискованным, поскольку всегда находился какой-нибудь фанатик или фанатичка, готовые донести на еретиков Инквизиции. Эуфросина Риос подтвердила эти опасения касательно монастыря Санта Клары. Тем не менее в монастыре появилась послушница, Ильдефонса Муньис, глубоко проникшаяся идеями Реформы, принесшая в монастырь трактат Лютера «О свободе христианина» и теперь искавшая способ распространить его среди монахинь. Хуже обстояли дела в монастыре Святой Екатерины, где, несмотря на все старания Марии де Рохас, ничего не изменилось и, учитывая обстоятельства, о которых сообщила настоятельница, в настоящее время было бы лучше и не пытаться что-то сделать. Неожиданная новость пришла из монастыря Марии Вифлеемской: о ней сообщила настоятельница Каталина де Рейносо. Характерным монашеским голосом, слегка гнусавя, она через оконце в монастырской приемной рассказала об успехе новых идей внутри монастырских стен. Многие из монахинь приобщились к учению об искуплении грехов жертвой Господней. Сиприано получил их список: Маргарита де Сантистебан, Марина де Гевара, Мария де Миранда, Франсиска де Суньига, Фелипа де Эредиа и Каталина де Алькасар. Остальная часть общины была на верном пути; от Доктора требовались лишь две вещи: доступные книги и немного терпения. Сиприано записал имена новых христианок и поместил их в картотеку, которую хранил в своем кабинете и которая день ото дня росла.

Прежде, чем отправиться в Авилу и Самору, Сиприано Сальседо заказал издателю Агустину Бесеррилю сто экземпляров «Благодеяния Христа», предоставив для набора рукопись Педро Касальи. Человек корыстолюбивый, Бесерриль взял за исполнение заказа немалую сумму и, взвесив все за и против, обещал издать книгу при условии, что ни одна живая душа не будет об этом знать. Он сам, без чьей-либо помощи, отпечатал заказанный тираж, и однажды ночью, примерно месяц спустя, Сиприано, подъехав в своей карете к черному входу в типографию, забрал пакет с книгами. Возможность получить в свое распоряжение сто экземпляров «Благодеяния Христа» горячо и восторженно обсуждалась на собрании тайного общества 16 февраля. Теперь необходимо было с умом, не спеша, с наибольшей пользой для дела распределить книги.

В Авиле Сиприано связался с доньей Гьомар де Ульоа, знатной дамой, которая время от времени устраивала собрания христиан во дворце, примыкавшем к городской стене. Эта женщина прямо-таки излучала достоинство, особенно когда начинала говорить. Она делала немного, да и не могла сделать больше: в городе царил замшелый католицизм, и, по ее словам, мало было людей думающих и готовых к восприятию нового. В то же время устраиваемые доньей Гьомар собрания славились своей изысканностью. У нее в доме бывали фрай Педро де Алькантара, фрай Доминго де Рохас, Тереса де Сепеда и другие выдающиеся личности. Сиприано, развалившись, как султан, на оттоманке в окружении диванных подушек, слушал ее с восхищением. «Здесь, — говорила дама, — также бывал Доктор Касалья вскоре после возвращения из Германии. По случаю его визита я созвала братьев со всей провинции — цирюльника Пьедраиту, Луиса де Фрутоса, золотых дел мастера Меркадаля из Пеньяранды де Бракамонте и его племянника Висенте Карретеро. Доктор выслушал всех, поговорил с каждым с глазу на глаз и оставил о своем посещении добрую память, хотя он сам уехал разочарованным. „Это трудная, неприветливая провинция“, — говорил он, и донья Гьомар соглашалась. Сиприано Сальседо теперь черпал сведения из тех же источников, обменивался впечатлениями с теми же людьми, но ювелир Лусиано де Меркадаль был настроен не так пессимистично, как донья Гьомар. Верно, Авила, столица провинции, отличается традиционализмом, но в Пеньяранде и в Пьедраите уже начали создаваться тайные общества, и он к этому причастен. Теперь в Пеньяранде к ревностным адептам нового учения можно причислить донью Марию Долорес Ребольедо, Мауро Родригеса и дона Рафаэля Веласко, а в Пьедраите повышенный интерес к нему проявляет плотник Педро Бургеньо.

Из Авилы Сиприано, нигде не задерживаясь, прибыл в Самору, в Альдеа-дель-Пало. В пути он впервые заметил у Огонька встревожившие его приступы слабости. Животное прежде ничем не болело, и эти симптомы показались ему серьезными. Огонек уже не был неутомимым скакуном, способным за один перегон галопом покрыть расстояние от Вальядолида до Педросы. Теперь ему надо было давать отдых, переходя на рысь или на шаг. Но открывшиеся у него внезапные приступы слабости, сопровождаемые храпом приступы астматического удушья были чем-то новым, что свидетельствовало о том, что конь постарел. Следовало бы по возвращении посоветоваться с Аниано Доминго, купцом из Риосеко, весьма разбирающемся в лошадях. Тут он похлопал коня по шее и заметил, что тот весь в поту. Однако Сиприано вовремя прибыл на собрание к Педро Сотело, в чьем доме вербовщик прозелитов Кристобаль де Падилья не только нашел надежное убежище, но и место для проведения собраний. Сотело был человек медлительный, толстощекий и безбородый. Вместе с Падильей они составляли комическую пару: Сотело — тяжелозадый, низенький, толстопузый, а Падилья — тощий, как палка. Тем не менее, они доверяли друг другу и были неразлучны. Но Сиприано был встревожен смелостью их поведения. На их тайных собраниях, происходивших средь бела дня, не было ни проверок, ни паролей. В дом мог войти любой, в результате чего эти собрания становились слишком оживленными и шумными, без благоговения, которое служило бы им оправданием. В момент прибытия Сиприано на собрании, помимо организаторов, уже присутствовали дон Хуан де Акунья, сын вице-короля Бласко, только что приехавший из Германии, Антония дель Агила, послушница монастыря Тела Господня, бакалавр Эрресуэло и еще с полдюжины неизвестных особ. Но пока Акунья перешучивался с монахиней, вошли два иезуита и сели на заднюю скамью. Как раз в эту минуту дон Хуан де Акунья иронически говорил Антонии дель Агила: то, что она монахиня — милость Господня, поелику для замужества она не пригодна, на что послушница смиренно отвечала, что она еще не монахиня, но собирается стать ею, получив разрешение Его Святейшества. Тогда Акунья непочтительно добавил, что разрешение на пострижение в монахи — уже не во власти папы, и тут-то самый молодой и воинственный из иезуитов, встав со скамьи, вмешался в этот разговор, чтобы сказать, ни к селу ни к городу, что пару дней назад вернулся из Германии, где видел, что тамошние лютеране живут крайне распутно, подавая дурной пример, в то время как католические священники ведут жизнь честную и целомудренную. Провокация была налицо, но дон Хуан, вскочив на ноги и горячо жестикулируя, принял вызов: он заявил, что также приехал из Германии, и что виденное им там опровергает слова его преподобия. Тогда молодой иезуит спросил, что же он вынес из своего путешествия, и Акунья безо всяких колебаний отметил три вещи: подвижничество лютеранских проповедников, их стремление быть честными, поддерживаемое их делами, а также то, что они живут со своими женами, а не с наложницами. Другой иезуит, постарше, попытался вмешаться, но дон Хуан его остановил: «Минуточку, ваше преподобие, — сказал он, — я еще не закончил». И вслед за тем, не думая об осторожности, бросился обличать немецких церковников-католиков, которые, по его словам, пьют и едят всласть, держат у в своих домах сожительниц, и, что хуже всего, чванятся и похваляются всем этим. Сиприано был в отчаянии. И его раздражение возрастало по мере того, как спор о религиозной жизни в Центральной Европе сосредоточивался на мелочах. Он смотрел то на Сотело, то на Падилью, но никто из них, похоже, не был готов вмешаться в спор и направить его в нужное русло. Сиприано подумал, что, возможно, это и есть обычный тон тайных собраний в Аль-деа-дель-Пало и содрогнулся. Но дон Хуан де Акунья все не умолкал — дескать, всем известно, что одной из причин, побудившей немцев закрывать монастыри, была беспутная жизнь их обитателей, и что с этой точки зрения секта Лютера — меньшее зло.

Сиприано заметил, что спор зашел слишком далеко и теперь будет непросто перевести разговор на другие предметы. Иезуит постарше нарочито спокойным голосом постарался уверить присутствующих, что Лютер умирал, беснуясь, и был утащен в могилу самим дьяволом. Дон Хуан де Акунья, вне себя от гнева, задал вопрос: откуда это ему известно? А когда иезуит ответил, что прочел об этом в книге, изданной в Германии, иронически заметил, что Германия — страна свободная и посему там могут публиковаться вещи достоверные и не столь достоверные, так как по имеющимся у него сведениям смерть реформатора была воистину образцовой. Тогда молодой иезуит перешел к женитьбе Лютера, к его незаконной связи с монахиней, покинувшей монастырь… «Истинное святотатство, — сказал он, — поскольку оба давали обет безбрачия». Это утверждение Акунья опроверг, заявив, что запрет священникам жениться относится к позитивному праву, то есть запрет был решением Собора, так что другой Собор мог его снять, что и сделала, к примеру, греческая Церковь. Спор накалялся, одно цеплялось за другое, в чем спорившие уже не отдавали себе отчета. Акунья начал опровергать непогрешимость пап, ссылаясь на намерение Павла IV отлучить от церкви Императора. В этот момент Сиприано Сальседо, сознавая, что Акунья метит прямо в Орден Игнатия Лойолы, поднялся со скамьи и, перекрывая своим голосом другие голоса, попросил спорящих сменить тему и тон, так как остальным присутствующим не нравятся ни содержание, ни форма спора: они пришли знакомиться с новым учением, а не выслушивать неподобающий обмен оскорблениями. Послышались робкие аплодисменты. И тут к удивлению собравшихся дон Хуан де Акунья, возможно, осознавший, что хватил лишнего, что его поведение скандально, внезапно встал, отодвинул скамью, на которой сидел, подошел к двум иезуитам и попросил у них прощения. Но мало этого: он объяснил, что его брат — член Ордена и что он привык пикироваться с ним таким вот образом, но у него по сути нет никаких еретических мыслей, он сам не верит в то, о чем говорил, и что все началось с невинной шутки над послушницей Антонией дель Агила, с которой он дружит и к которой испытывает давнюю приязнь. Послушница подтвердила его слова кивком головы и улыбнулась, а иезуиты, не желая уступить в этом неожиданном состязании хороших манер, вскочили с мест, приняли объяснения дона Хуана и начали хвалить вклад его брата в дела Ордена Иисуса: «Он — великий богослов», — сказали они в один голос, сочтя инцидент исчерпанным и выразив надежду, что дон Хуан более не будет вести себя на людях подобным образом.

Сиприано Сальседо решил прервать свою поездку. Угнетенный сценами, при которых ему пришлось присутствовать, и озабоченный болезнью Огонька, который вновь начал задыхаться, поднимаясь на небольшой холм, он вернулся в Вальядолид, отложив до лучших времен посещение Торо и Педросы. Ему надо было срочно сообщить Доктору о результатах своего путешествия. По его мнению, Кристобаль де Падилья, в конечном счете, слуга, был не вправе действовать по своей собственной инициативе, а они не должны были допускать его взрывоопасного союза с Педро Сотело. Произошедшее в Альдеа-дель-Пало было серьезным сигналом. Если бы не благоразумие иезуитов, Инквизиция в эти часы уже шла бы по его следу. Иными словами, они подвергались необоснованному риску. С другой стороны, Доктор должен незамедлительно связаться с доном Хуаном де Акунья и попридержать его язык, подставляющий организацию под удар. Его безрассудных речей в Альдеа-дель-Пало с лихвой хватило бы для вмешательства Инквизиции. Многие другие, значительно более благоразумные и умеренные, и те уже ожидают приговора суда в тайных застенках. Дон Педро Сотело, чересчур беспечный, должен немедленно покончить с этими безумными сборищами. Члены Ордена иезуитов странствовали парами, и, в согласии с указаниями Ордена, невоздержанность одного уравновешивалась терпимостью другого. Поведение парочки в Альдеа-дель-Пало, без сомнения, было на удивление слаженным и вполне понятным, если учесть, что этот военизированный Орден создавался именно для защиты католицизма. Нужно также принять во внимание — в качестве благоприятного обстоятельства — членство брата дона Хуана в Ордене. Если бы не оно, вполне возможно, что парочка иезуитов не была бы столь снисходительной. Задор дона Акуньи вместе с его молодостью и биографией его брата подвигли парочку не принимать слишком всерьез его слова и, наконец, удовлетвориться его объяснениями. В любом случае, сцена была столь рискованной, что Сальседо, как только собрание разошлось, оседлал лошадь и, пренебрегая приглашением Педро Сотело имеете перекусить, не попрощавшись ни с Акуньей, ни с Кристобалем де Падильей, отправился в Вальядолид. Вызывающе откровенные слова, сказанные в споре, жгли ему нутро. Он рвался побеседовать с Доктором и, завидев с вершины холма замок в Симанкасе, вздохнул с облегчением. Но именно в этот миг конь споткнулся, или же из-за усталости у него внезапно подогнулись передние ноги, затем — задние, и он рухнул наземь в зарослях тимьяна, с печальным взглядом, с пеной у рта, тяжело дыша. Встревоженный Сиприано Сальседо спешился и дружески похлопал Огонька по спине. Весь в мыле, конь задыхался, ничего не видя и ни на что не реагируя. Из его рта вместе с пеной исходили жесткие горловые хрипы. Сиприано сел рядом, возле колючего дрока, чтобы дать коню отдохнуть. У него сложилось впечатление, что Огонек тяжело болен. Он подумал о Храбреце, лежавшем в крови в винограднике в Сигалесе, как о том рассказывал дядя Игнасио. Огонек наклонил голову и слабо заржал. Это предсмертные хрипы, подумал Сиприано. Но несколько мгновений спустя, сделав усилие, конь встал на ноги, и Сальседо повел его за поводья до Симанкаса. Он напоил его, на старом мосту вновь сел в седло, и конь довез свою легкую ношу до Вальядолида. Висенте чистил конюшню и, едва увидев их, понял, что конь болен. «Уже три дня, как он слаб, хрипло дышит и ничего не ест», — пояснил Сиприано. И добавил:

— Завтра, когда он отдохнет, отведи его к Аниано Доминго, в Риосеко. Пусть он скажет, излечима ли болезнь. Проведи ночь в Ла-Мударре и смотри, чтобы конь не устал. Я не хочу, чтобы он страдал.

Висенте смотрел в глаза Огоньку, безостановочно похлопывая его по шее. Он видел, что хозяин колеблется, открыл было рот, но промолчал. Видно, не решился говорить. Наконец, он услышал:

— Если Аниано скажет, что надежды нет, прикончи его. Да, одним выстрелом в белое пятно между глаз. И еще одним — чтобы не мучился — в сердце. Перед тем, как закопать, убедись, что он мертв.