По просьбе Сиприано Доктор согласился, чтобы Беатрис Касалья заменила свою сестру Констансу в чтении на их собраниях. Прошло уже семь месяцев, как Сальседо возвратился из Германии, и в этот вечер в начале мая Беатрис прочитала несколько страниц из «Свободы христианина» с той же улыбкой, обнажавшей зубы, теми же интонациями и чуть заметной шепелявостью, какие были у доньи Леонор. Казалось, будто это покойница воскресла. Во время пауз Сиприано любовался красивым профилем Аны Энрикес, ее лицом, таким светлым и привлекательным под красным тюрбаном, как бы уменьшавшим ее голову, ее изящными кистями рук, лежащими на спинке скамьи, тонкими, украшенными кольцами, пальцами. Затем Доктор комментировал страницы, прочитанные его сестрой Беатрис, и в его голосе была та же пылкость и убежденность, как при жизни матери. После возвращения Сиприано с книгами, сообщениями и хорошими вестями дон Агустин Касалья стал совсем другим человеком. Его религиозные взгляды укрепились, он снова обрел прежний пыл прозелита. Однако едва приступили к заключительной части беседы, как с улицы послышался топот мчащейся во весь опор лошади, и цокот копыт по камням мостовой все приближался. В зале воцарилась такая тишина, что, когда лошадь остановилась, было слышно, как всадник спешился и сделал три шага к входной двери. Прозвучали два коротких удара дверным молотком, Хуан Санчес ринулся к лестнице, а меж тем в зале все затаили дыхание. Через несколько секунд вбежал дон Карлос де Сесо, в наспех надетом костюме для верховой езды, растрепанный, со шляпой в руке — одним прыжком он вскочил на помост, где сидел Доктор, нервно пошептался с ним и, видимо, получив его согласие, встревоженным тоном обратился к слушателям.
— Позавчера, — сказал он, — в Саморе схватили Кристобаля де Падилью. На него донес Инквизиции Педро Сотело со своей женой Антонией де Мело. Он заточен в секретной камере Инквизиции, и, вероятно, пока Падилью не подвергнут допросу, других арестов не будет. Однако же я считаю своим долгом сообщить об этом вашим милостям, чтобы вы приняли надлежащие меры, уничтожили компрометирующие документы и, если полагаете, что ваша жизнь в опасности, поскорее бежали. Да будет нашим вожатым наш Господь!
Поднялась суматоха. Каждый хотел первым покинуть дом Доктора, и Хуану Санчесу пришлось приложить немало усилий, чтобы участники собрания выходили спокойно, по два, с интервалами в одну минуту, как поступали они, когда входили в дом. Слышались торопливые шаги тех, кто, спеша, забыл о привычной осторожности. Можно было подумать, что, удаляясь от этого дома собраний, они надеялись оказаться дальше от опасности ареста. Сиприано видел, как вышла Ана Энрикес, и обратился к Доктору и дону Карлосу, которые, находясь на помосте, считали своим долгом поддерживать порядок среди уходящих. Дон Агустин был бледен, его белые тонкие пальцы нервно барабанили по столу. Он явно потерял самообладание. Такие внезапные перемены в состоянии духа — оправданные или неоправданные — бывали у Доктора часто. Он пытался говорить с Сиприано Сальседо, но путался в словах и никак не мог высказаться связно. Пришлось дону Карлосу де Сесо дать необходимые инструкции:
— Вашей милости следует немедленно бежать, — сказал он. — Император из Юсте потребовал от инквизитора Вальдеса приступить к «быстрой и грозной каре». Бегите же. Вы были видным членом секты с самого вашего вступления, а недавняя поездка в Германию и встреча с Меланхтоном делают вас в этот час особенно уязвимым. Уезжайте подальше. Дорога в Памплону вам знакома. Вы также бывали в Сильвети у Пабло Эчаррена. Возьмите себя в руки, и через несколько дней вы покинете пределы Испании.
Доктор пожал руку Сиприано со слезами на глазах. Сиприано, напротив, чувствовал в душе решительность, твердость, готовность к любым испытаниям. Придя домой, он заперся в кабинете и открыл большой книжный шкаф. Казалось невероятным, что меньше чем за три года он сумел накопить такое количество всяческих бумаг: записки, извещения, конспекты, советы, короткие письма, объявления о собраниях, обильная переписка с Доктором, с Педро Касальей, Карлосом де Сесо, Доминго де Рохасом, Беатрис Касальей и Аной Энрикес. Папки, полные проектов. Брошюры и книжечки, привезенные из Франции и Германии. Карты и описания маршрутов. Адреса людей и религиозных центров за границей, и книги, множество книг, среди них семнадцать экземпляров «Благодеяния Христа», сохраненные им остатки издания Агустина Бе-серриля. Он заложил дрова в камин и поджег их. Первыми в огонь полетели отдельные листки — они, покорчившись секунду-другую в пламени, быстро сгорали; затем пошли брошюры из более плотной бумаги и, наконец, папки и книги, одна за другой — действовал он спокойно, терпеливо. У некоторых был твердый переплет из кожи или ткани, да еще с наугольниками для прочности, — эти сгорали медленнее. По мере того, как исчезали кучи бумаг и ряды книг с полок, Сиприано чувствовал, что душа его избавляется от некой тяжести, как бывало после исповеди. В четыре часа утра он лег. Он не только сжег все, что могло скомпрометировать его и их кружок, но даже выгреб золу из камина. В восемь утра он встал, съел легкий завтрак и приказал Висенте побыстрей оседлать Красавчика. Через час, уже в дорожном платье и с небольшой поклажей, он готов был ехать, как вдруг Констанса сообщила, что к нему пришла Ана Энрикес. Сиприано подумал, что она единственный человек, которого он хотел бы видеть в эти минуты. Ана только что приехала из Ла-Конфлуэнсии и явилась просить прощения за нерадивость своего слуги, за его нежелание принять меры предосторожности, о которых ему настоятельно напоминали. Другой ее слуга, недавно вернувшийся из Торо, не верил, что неминуема большая облава. По мнению служителей Инквизиции, Кристобаль де Падилья со своими сообщниками, встречами и посещениями тюрьмы «спугнул дичь». Надо торопиться, сказала донья Ана, взяв его за руки и сев рядом с ним на софе в гостиной. Сиприано был тронут ее заботой о нем, стараниями спасти его. Маркиз, ее отец, умолял его ехать во Францию. Сам маркиз не считал себя скомпрометированным, надеялся, что положение маркизы при дворе послужит ему защитой. Но Сиприано надо бежать, — настаивала донья Ана. Она передала ему записку с адресом в Монпелье. «Мадам Барбуз будет за вами ухаживать, как за мною», — сказала она. Ее пальцы нервно сжимали его небольшую волосатую руку. «Барбуз, не забудьте». Однако Сиприано терзала тревога. А как она? Что будет с ней, с Аной, в столь трудные времена? Ана Энрикес улыбнулась своими пухлыми губками, и на щеках у нее обозначились две ямочки. «В таких ситуациях мы, женщины, можем защитить себя лучше, чем мужчины, — сказала она. — Мужчина, даже в сутане, питает сочувствие к женщине, а трибуналы, состоящие из нескольких мужчин — тем паче, там они один на другого влияют. Можно ли представить, чтобы Инквизиция вынесла суровый приговор монахиням из Вифлеемского монастыря?» Они смотрели в глаза друг другу, говорили, перебивая один другого, их лица почти соприкасались. «Ваша милость несомненно в опасности, — говорила она. — В последнее время вы взяли на себя все ответственные дела кружка, поехали в Германию от имени всех. Как оправдать такую деятельность? Филипп II будет не менее беспощаден, чем Карл V. Вальдес попросил у папы дополнительные полномочия, и Павел IV, не колеблясь, дал их. Готовится грандиозный разгром, верьте мне». Си-приано чувствовал, что дает себя частично убедить в том, в чем уже и так был убежден. Но ему была приятна настойчивость Аны, ее беспокойство за его участь, ее желание устроить его в безопасном месте. Неужели он для нее что-то значит? Когда девушка встала, она взяла его за руки и потянула вверх, заставляя подняться с софы. Сиприано признался, что готов ехать. Услышав это, Ана внезапно, не говоря ни слова, наклонилась к нему и нежно поцеловала в щеку. «Бегите, — прошептала она. — Не теряйте ни минуты, и да хранит вас Господь».
По пути в Бургос, пришпоривая Красавчика, Сиприано думал о ней. Он будет мчаться, сколько сможет, пока выдержит конь, и, если понадобится, сменит его. Он может это делать тайком на почтовых станциях, оставляя в вознаграждение несколько монет, если при замене лошадей возьмет лучшую. Он намеревался днем отдыхать, а ехать ночью. Никто теперь не может сказать, проговорился ли Падилья или хранит молчание, однако нет сомнений, что Инквизиция в любой момент может расставить патрули на дорогах. Он поднес руку к левой щеке. Нежное прикосновение губ Аны Энрикес еще ощущалось там, еще слышался их легкий аромат. Возможно ли, что эта прелестная девушка заинтересовалась им? Он вспомнил свой обет, произнесенный несколько месяцев назад, свое добровольное решение раздать имущество и хранить целомудрие. Об этом он однажды, по возвращении из Германии, сказал Доктору в кабинете доньи Леонор. «Не торопитесь, ваша милость еще находится под впечатлением кончины супруги, вы еще чувствуете себя ответственным за нее». Сиприано спросил у него, может ли это чувство вины когда-нибудь исчезнуть, и Доктор ответил с уверенностью, что так обязательно будет со временем, и тогда перед ним встанет жестокая дилемма — либо остаться верным своему слову, либо полюбить какую-нибудь женщину. Сальседо объяснил, что его решение было добровольным и обдуманным, что оно было принято еще до смерти жены, и что более половины имущества уже ему не принадлежит, и что Господь наш милостиво принял его жертву. Тут же он поспешно прибавил — он, мол, знает, что добрые дела не обязательны для спасения, и своим поступком искал не спасения, а некий способ возместить Тео свое равнодушие к ней. Доктор невозмутимо слушал, склонив голову набок, словно ему тяжело было держать ее прямо. Они немного поговорили, и Сиприано чистосердечно признался, что Господь, видимо, снизошел к нему, обрадованный его самоотверженностью. Доктор улыбался. «Химерические мечты — признак слабости ума, — наставительно сказал он. — Время чудес миновало». Сиприано уже в который раз восхищался словами Доктора, человека с ясным, широким умом, сумевшего преодолеть скорбь после смерти матери. Возвратясь из Германии, он нашел Доктора изменившимся, теперь это был совершенно другой человек, сознающий свое умственное превосходство и свое верховное место в их кружке. Его слабодушие, отчасти женственное, проявившееся несколько месяцев назад, казалось, исчезло навсегда. Сиприано Сальседо вселил в него бодрость. Сиприано не солгал насчет деталей своего путешествия, однако некоторые моменты преувеличил, приукрасил. Он сказал, что Меланхтон знает о Докторе, — испанцы-эмигранты рассказывали о нем и о лютеранской группе, которую он возглавляет в Вальядолиде. Эти вести подняли дух Доктора, вселили уверенность. Сиприано не замечал, что в этом настроении Доктора была доля тщеславия. В действительности перемена совершилась еще до отъезда Сиприано за границу. Доктору казалось, будто что-то на него давит, мешает дышать, и внезапно, когда он принял решение о поездке Сиприано, кто-то как бы снял этот гнет. В месяцы отсутствия Сальседо он непрестанно думал о нем. И два длинных послания, присланных из Германии, невероятно его воодушевили, о чем он не преминул сообщить, когда Сиприано вернулся. Они побудили Доктора забыть о тревогах, пережитых после смерти матери, он окреп, вернулся к прежней деятельности в их секте, к прежним проповедям и собраниям. Слушая его, Сиприано оживал. Они опять идут по верной дороге. Доктор интересовался, как живет Сиприано, удивлялся его бескорыстию, щедрости. Они много беседовали в последние месяцы, и Сиприано открыл для себя в Касалье нового человека, пусть скромного в потребностях и праведного, но с налетом самомнения в своих помыслах. Доктор весьма гордился собою и своим положением. Будь его деятельность тайной, он, возможно, держался бы по-иному. Сиприано не то, чтобы подозревал Доктора в двуличии, нет, он не думал, что Доктор сознательно ищет славы, но также видел, что он неравнодушен к похвалам и восхищению его делами.
Сиприано свернул с дороги в Кинтана-дель-Пуэнте. По левую руку, вдалеке, в складках холма, начинались заросли, а в долинах простиралось море полей с еще молодыми колосьями, мягко колышущимися от ветра. Кое-где светлели полосы ячменя, и у подножья холма, где еще не рос кустарник, Сиприано увидел небольшой луг со свежей нежно-зеленой травой. Там вода изобильно струилась из родника и растекалась по лугу. Он подъехал к роднику, дал Красавчику вволю напиться. Вода смывала белую пену с губ коня, хребет его перестал дрожать. Напоив коня, Сиприано направил его в глубь зарослей. Крольчата весенних выводков в испуге разбегались во все стороны и исчезали в норах. Доехав до середины склона, Сиприано спешился, снял с Красавчика седло и дал ему свободно попастись на прогалине. Висенте хорошо школил его лошадей, и у Огонька, а теперь у Красавчика были повадки скорее собачьи, чем лошадиные. Даже отдаляясь, они никогда не теряли из виду своего хозяина и сразу мчались к нему, заслышав его свист. Таким образом и коням было привольно, и их хозяину спокойно. Сиприано достал из тючка большую ковригу, мясо и кувшин вина. С места, где он находился, он видел внизу большую орошаемую долину, в которой, вплоть до высившихся напротив серых холмов, волнами ходила пшеница, видел речку Арлансон [107], текущую к селению Кинтана, и параллельную речке дорогу. Погода стояла хорошая. Сиприано отыскал местечко в ажурной тени падуба, улегся на землю и через несколько минут уснул.
Когда он проснулся, солнце уже зашло, и первое, что он увидел, была голова Красавчика — конь, явно встревоженный, стоял в двух шагах и смотрел на него. Видя, что хозяин поднимается, он весело заржал и послушно дал себя оседлать. На дорогу в Бургос Сиприано выехал в сумерках, там он дал коню шпоры и помчался вперед. Он не заметил, как стемнело; дорога слегка светилась во мраке. Глаза Сиприано постепенно привыкли к темноте, он смело гнал коня. Услышав галоп Красавчика, порой сторонился встречный погонщик со своим мулом, но по большей части дорога была пустынна. Как бесплотный призрак, Сиприано пронесся по городу Бургосу и свернул на дорогу в Логроньо, более узкую, с красноватой почвой. Внимание его было поглощено ездой, он думал о том, какие могут возникнуть препятствия, и лишь время от времени вспоминал о Кристобале де Падилья — начался ли допрос, выдал ли он их. С каждой уходящей минутой он чувствовал себя все более уверенно, все дальше от агентов Инквизиции. Перед Санто-Доминго-де-ла-Кальсада Сиприано решил сменить коня. Пена на губах Красавчика белела в темноте, и все чаще Сиприано ощущал приступы дрожи в его крупе. Конь явно изнемог. Сиприано намеревался проехать на нем двадцать четыре лиги, а одолел больше двадцати семи. В Санто-Доминго он въехал мелкой рысью. На обочине дороги увидел почтовую станцию и остановился перед ней. В одном окне домика светился огонек, и Сиприано испугался, что в такой час там кто-то бодрствует. Он спешился, обошел станционный домик кругом. На задах была конюшня, и в переднем патио стояли две лошади. Сиприано огибал дом, прижимаясь спиной к стене, чтобы его не заметили, если кто-нибудь выглянет. Почти наощупь он выбрал себе коня, повел его во двор и там осмотрел более тщательно. Это была большеголовая лошаденка, но на вид крепкая и отдохнувшая. Сиприано сменил седло и запер Красавчика в конюшне, повесив ему на шею кошелек с двумя дукатами и записку: «Плачу не за коня, а за любезность». Вдруг послышался какой-то шум, и он прижался к стене. У страха глаза велики, в доме все спали. Ласково похлопав новую лошадку по холке, Сиприано вскочил в седло. В полутьме она казалась игреневой масти с темной головой и длинной гривой. Шпор слушалась неохотно, но все же пошла по направлению к Логроньо ровным галопом. До рассвета Сиприано проделал еще восемь лиг, но не так быстро, как на Красавчике, а размеренным галопом, какого держался Лентяй, совершенно равнодушный к его шпорам. Солнце уже взошло, когда Сиприано среди виноградников с молодой листвой свернул на тропу направо к прибрежному лесочку у речки Ирегуа. Там спешился, спутал коню передние ноги, подкрепился и прилег под теплыми лучами утреннего солнца. Проснулся после полудня, снова поел и поглядел на Лентяя, который лежал в нескольких метрах от него, пощипывая траву вокруг себя. Теперь Сиприано осознал, какая дрянная досталась ему кляча. Только раз в жизни он видел еще более жалкую, чем эта — Упрямца, коняку его жены Тео. Чтобы снова выехать на дорогу, он дождался сумерек. На почтовой станции в Эль-Альдеа, между Логроньо и Памплоной, Сиприано сменил коня. На этот раз он положил в кошелечек пять дукатов и попросил извинения за тайный обмен. Новый конь был знатный скакун, и его резвость проявлялась главным образом в галопе. Конечно, то был не Красавчик, но и не Лентяй — на сей раз Сиприано повезло. Он мчался всю ночь, и на рассвете оказался в дубовой роще в нескольких лигах от Памплоны. Конец поездки был близок, и Сиприано подумал, что на следующий день придется ждать сумерек, чтобы въехать в Сильвети и повидаться с Эчарреном.
И тут у него возникла мысль о братьях в Вальядолиде, причем он остро почувствовал, что Падилья при допросе проговорился. У Сиприано уже было несколько случаев, когда он убеждался в передаче мыслей на расстоянии. Облава началась, сказал он себе. Он попытался сообразить, кто намеревался бежать, и сразу же подумал о доне Карлосе де Сесо. Дон Карлос, возможно, уже во Франции, но кто же еще? Священник Алонсо Перес вряд ли, также и братья Касалья. Дон Агустин слишком самоотвержен, а Педро Касалья, по его мнению, был неспособен к подобным рискованным авантюрам. Кто же тогда? Он не знал об аресте обоих Рохасов — фрая Доминго и его племянника Луиса — и не принимал в расчет ювелира Хуана Гарсиа, чересчур трусливого человека. Быть может, Педро Сармьенто? Бакалавр Эрресуэло? И снова возник в памяти образ Аны Энрикес. Она ведь могла бежать с ним. Быть может, в этот миг альгвасил Инквизиции пришел за ней на виллу Ла-Конфлуэнсия. Ана была не такая женщина, чтобы помещать ее в секретную тюрьму на улице Педро Барруэко, в это ветхое мрачное логово, наводившее ужас одним своим видом. В любом случае тайная эта тюрьма никак не способна вместить предполагаемых шестьдесят еретиков Вальядолида. Закон требовал изолировать преступников, но в тюрьме на улице Педро Барруэко не было шестидесяти одиночных камер. К какому решению придет Святая Инквизиция? Уже довольно давно было начато сооружение нового здания Инквизиции напротив церкви Сан Педро, но как ни старались ускорить работы, раньше, чем через год, их не закончат. Возможно, арестованных поместят по двое или группами, объединяя не слишком близко связанных людей. Верховным кругам Инквизиции, как ни велика их власть, на сей раз не удастся достигнуть полной изоляции узников. Воспоминание об Ане Энрикес побудило его погладить свою левую щеку. После трех дней езды он оброс щетиной, но ему чудилось, что он еще чувствует тепло ее губ. Что она хотела сказать этим поцелуем в щеку? Может быть, что будет его ждать? Хотела выказать Свою радость, что он решил бежать? Или это просто знак сестринского сочувствия? Сон не шел к нему, как в прежние дни, однако он закрыл глаза и попробовал примириться с Господом. Он много думал об Ане Энрикес, восхищался ее красотой и отвагой, но его решение сохранить целомудрие брало верх над этой слабостью. Он был один, кругом в полях царила тишина, лишь где-то вдалеке каркали вороны. Почему в этой тишине не снисходит к нему Господь? Возможно, свет слишком ярок? Или Он предпочитает являться в храмах? Возможно, Доктор прав, утверждая, что химерические мечты это признак слабого ума. Неужто у него бывают галлюцинации?
Когда он проснулся, солнце заходило. Си-приано оседлал коня и уже в темноте нашел дорогу. Он не спешил, на следующий день сделал остановку в Ларрасоанье, там в последний раз пообедал и отдохнул. Он выжидал, пока наступит полная темнота, чтобы тогда въехать в Сильвети.
Селение выглядело пустынным, однако дверь дома Эчаррена была открыта. Дверь черного хода также была распахнута настежь. Его несколько удивило скопление мулов в патио, но он ничего не заподозрил. Ему казалось, что он вне опасности. Альгвасилы Инквизиции никак не могли узнать, что один из тех, кого они ищут, находится в этот час в Сильвети. Он привязал коня у входа и вошел наощупь. Жена Эчаррена, со свечой в руке, молча проводила его в уже знакомую ему гостиную. Он услышал гул голосов, шепот в соседней комнате, и внезапно в гостиную вошел человек со знаком ордена Святого Доминика на груди, за ним следовали два аркебузира. Сиприано в замешательстве попятился.
— Именем Инквизиции, сдавайтесь, — сказал альгвасил.
Сиприано не сопротивлялся. Он подчинился приказу сесть, аркебузиры встали позади него. Затем вошел Пабло Эчаррена с растрепанными волосами, с ним секретарь, который уселся рядом с альгвасилом и разложил на столе листы чистой бумаги. Альгвасил посмотрел на стоящего перед ним Эчаррена.
— Это тот человек? — спросил он у Эчаррена.
— Да, это он, сеньор.
Сидевший по другую сторону стола альгвасил разглядывал небольшую, но правильно очерченную голову и маленькие волосатые руки Сиприано.
— Вы его хорошо запомнили, — сказал он как бы про себя, с легкой усмешкой.
У альгвасила были прямые сальные волосы, и он слегка косил. Начался быстрый допрос. Сиприано приехал из Вальядолида, не так ли? Сиприано подтвердил это. Несколько месяцев назад, в апреле 1557 года, он проник во Францию через Пиренеи в сопровождении Педро Эчаррена. Это так? Альгвасил стал еще сильней косить от удовольствия, когда Сиприано признал, что так, но явно огорчился, услышав, что тот еще несколько раз ездил за границу по поводу своих торговых дел. Торговых дел? Каких таких дел? Альгвасил не знал о роде его занятий; секретарь, сидевший рядом, все записывал. Можно ли узнать, какие это дела? На этот вопрос Сиприано, к своей досаде, должен был назвать овчинные куртки и подбитые мехом кафтаны. Альгвасил о куртках, конечно, слышал, все знают о великой революции в одежде, «куртке Сиприано», не правда ли?
— Сиприано — это я, — сказал Сальседо. Альгвасил с интересом выслушал показания
задержанного. Предполагаемое наличие у него денег смягчило строгость допроса. Секретарь записывал его показания. У Сиприано были торговые связи с Фландрией и Нидерландами. Торговцы Антверпена распределяли куртки и кафтаны на севере и в центре Европы. Теперь косоглазый удовлетворенно и вежливо кивал. Но главная его связь была со знаменитым Бонтерфезеном, богатейшим коммерсантом века. Альгвасил продолжал допрос уже другим тоном. Из Вальядолида он выехал три с половиной дня тому назад. Знал ли он об аресте Кристобаля де Падилья? И об аресте всей лютеранской группы в Вальядолиде? Сиприано этого не знал. Вероятно, это произошло после его отъезда, сказал он. Секретарь все писал и писал. Вдруг Сиприано стал молчалив, начал отвечать уклончиво. Знаком ли он с доктором Касальей? На этот вопрос я предпочитаю не отвечать, сказал он. Альгвасил продолжал допрос еще несколько минут. Он указал на Педро Эчаррена. А с этим человеком? Конечно, его Сиприано знал, знал его ловкость, его умение ориентироваться. Кто его рекомендовал? Сальседо посмотрел на Эчаррена и заметил, что тот в наручниках. Для коммерсанта, часто путешествующего по Европе, сеньор Эчаррена в представлении не нуждается, сказал он. В конце допроса на него тоже надели наручники. Потом раздался шум в патио, его вывели туда и вместе с Эчаррена и двумя аркебузирами усадили в повозку, запряженную парой лошадей. Их сопровождали альгвасил и секретарь на мулах, а также два чиновника Инквизиции.
В Памплону они приехали глубокой ночью, и допрашивавший Сиприано следователь Видаль передал арестованных коменданту инквизиторской тюрьмы. Она была почти пуста. Их развели по камерам, и тогда, улегшись на койку, Сиприано попытался успокоиться. Итак, его схватили. Все произошло чересчур быстро и неожиданно. Камера была крохотная — в ней едва помещались койка, столик, стул и огромная параша с крышкой. Он слышал шаги на верхнем этаже — твердые, четкие шаги солдат. Так прошли два дня и две ночи. На третий день к вечеру наверху послышалась какая-то беготня. От стража, приносившего еду, и Хенаро, опорожнявшего парашу, Сиприано узнал, что появились еще два задержанных — дон Карлос де Ceco и фрай Доминго де Рохас. По словам стража, их схватили на границе Наварры, и Ceco сказал, что он, мол, не бежал, у него не было намерения бежать, он просто направлялся в Италию, в Верону, где недавно умерли его мать и брат. Фрай Доминго де Рохас, со своей стороны, заявил, что оставаться в Кастилии ему было неприятно, а главное, он хотел избежать позора, который могло навлечь на доминиканский орден его возможное задержание. Все они провели три дня под замком в доме комиссара Инквизиции, пока епископ Памплоны дон Альваро де Москосо не приказал перевести их в секретную тюрьму. Дон Альваро был шокирован нарядом монаха — костюм зеленого атласа, шляпа с перьями и золотая цепь на шее. «Это облачение сильно отличается от того, которое ваше преподобие носили на Соборе», — с иронией заметил епископ, на что фрай Доминго де Рохас ответил: «Ваше преподобие, мое облачение я ношу в сердце». Затем Рохас упомянул об убеждениях Каррансы, архиепископа толедского, к которому он направлялся, однако дон Альваро де Москосо предупредил его, чтобы он забыл это имя, ибо архиепископ к его делу не имеет ни малейшего отношения. Фрай Доминго объяснил, что вице-король Наварры снабдил их пропусками на проезд, в Беарн, ибо они везли рекомендательные письма к принцессе, и что вмешательство Инквизиции было неоправданным. Вместе с ними был еще один тучный господин, которого звали Эррера, алькальд Сакас-де-Логроньо, тоже задержанный, давший им разрешение на выезд во Францию. Он признал правомерность обвинения, однако возразил, что не знал о том, что у Инквизиции были доносы на этих двух арестованных.
Дон Карлос де Ceco сохранял самообладание и достойный вид. Сиприано видел через глазок, как он шел в камеру с обычной своей непринужденностью, — свободно накинутый плащ, энергичные движения, горделивое, высокомерное выражение лица. Его поместили в смежной камере, и Сальседо слышал его шаги — четыре шага в одну сторону, четыре обратно. Надзиратель обычно их не посещал, а служители, вроде Хенаро, следившего за чистотой, появлялись в определенные часы, в остальное же время по коридору проходили только случайно. На второй день ареста Ceco и Рохаса, пользуясь эхом в сводчатом подвале, Сиприано через щель в двери окликнул первого из них. Дон Карлос услышал его и удивился, что они так близко друг от друга. Да, вице-король сообщил ему, что в Валь-ядолиде была большая облава, что многих схватили, и они не умещаются в секретной тюрьме, что уже начались допросы и что главная фигура — Доктор. Сиприано, в свой черед, рассказал о своем бегстве, как он ехал ночью и спал днем, об аресте в Сильвети в доме рекомендованного ему Пабло Эчаррена, также арестованного. Дон Карлос сказал, что перевезут их в Вальядолид не раньше, чем задержат еще Хуана Санчеса, слугу семьи Касальи, единственного из бежавших, которому удалось укрыться во Франции.
Хуан Санчес был доставлен в секретную тюрьму Памплоны еще через четыре дня, и на следующий же день — то была пятница — отправилась в Вальядолид целая процессия. Во главе ехал верхом косоглазый Видаль и еще три альгвасила, присланных за арестованными; за ними пешком шла группа узников в наручниках, их конвоировали «стражи» Инквизиции, и в арьергарде следовали двенадцать аркебузиров в странной форме — короткие широкие штаны, шляпа с козырьком и остроносые башмаки. Эту разношерстную диковинную процессию из более чем двух дюжин человек встречали в городках и деревнях, через которые они проходили, бранью и угрозами. Командовал всем отрядом, по-видимому, альгвасил Видаль, взявший под арест Си-приано в Сильвети. Было намечено проходить в день пять-шесть лиг, обедать в поле и спать в домах или на сеновалах, по предварительной договоренности эмиссаров Инквизиции. Вначале Сиприано с удовольствием смотрел на солнечный свет, на местность, по которой они шли, было приятно само движение, но мало привычный к физическим усилиям, он в первый вечер пришел в Пуэнте-ла-Рейна сильно утомленный. На следующий день, в семь утра, съев по куску черствого хлеба с сыром, они снова отправились в путь. Выше всего ценя порядок, косой альгвасил Видаль построил их в две пары: Хуан Санчес и Сиприано, оба пониже ростом, шли первыми, а доминиканец и дон Карлос де Сесо следовали за ними. Обязательное молчание, которое в первые часы ходьбы соблюдалось, постепенно начало нарушаться — аркебузиры рассказывали всякие истории и веселые байки, и этим гомоном пользовался Хуан Санчес, чтобы поведать Сиприано Сальседо о своей жизни и приключениях после побега из Вальядолида. Солнце сильно припекало, и в полдень эмиссары поджидали их где-нибудь в тени близ дороги, обычно в зарослях возле рек, в которых конвоиры купались голышом, сменяя друг друга в охране узников, а те с наслаждением окунали ноги в ледяные струи, чему особенно радовался доминиканец. Затем обедали — узники в наручниках отдельной группой под наблюдением стражей, — а после обеда, пока солнце нещадно жгло поля, устраивались на отдых, и четверо арестованных могли обмениваться впечатлениями. В два часа, в самый разгар зноя, процессия возобновляла движение в том же порядке: во главе четыре альгвасила верхом, затем узники со стражами по сторонам и сзади, и дюжина вооруженных аркебузиров в арьергарде. В деревнях женщины и мальчишки осыпали их бранью, а иногда выливали на них из окон ведра воды. Однажды, уже в окрестностях Ла-Риохи, крестьяне, окапывавшие виноградники, прекратили работу, чтобы сжечь два чучела из виноградных лоз на обочине дороги, обзывая идущих еретиками и чумными. Местность здесь была вся в складках — рыжеватые холмы и нежно-зеленые тона виноградных листьев придавали ей приятную рельефность. После семи часов дневной переход заканчивался, ужинали в деревне, выбранной эмиссарами, и ночевали в домах Инквизиции или на сеновалах в окрестностях, на несколько часов забывая о солнечном зное и жгучей боли в израненных ногах.
Общество Хуана Санчеса позволило Сиприано немного ближе познакомиться со слугой семьи Касальи. Он рассказывал про Астудильо, деревню близ Паленсии, в которой родился, о священнике доне Андресе Ибаньесе, при котором был служкой, о том, как работал пастухом и жнецом. Повзрослев, был слугой у настоятеля-грека Эрнана Нуньеса, который его научил читать и писать, и через два года он почувствовал призыв Господа. Он хотел стать монахом, но его исповедник фрай Хуан де Вильягарсиа выбил у него из головы эту мысль. Потом он отправился в Вальядолид, служил там в семье Касалья и у других хозяев, и усвоил лютеранское учение. В иные дни Хуан Санчес говорил о своем бегстве в Кастро-Урдиалес, как гнал коня во весь опор, прослышав об аресте Падильи. На почтовых станциях он похищал лошадей, даже не думая вознаградить хозяев. Достигнув побережья, познакомился с голландцем, торговцем, имевшим одномачтовый баркас, и тот за десять дукатов взялся доставить его во Фландрию. Когда ищейки Инквизиции прибыли в порт, Хуан Санчес уже тридцать восемь часов плыл в открытом море.
На баркасе он о своих приключениях написал своей приятельнице донье Каталине де Ортега, также лютеранке, у которой прежде служил, и другое письмо — Беатрис Касалье, в которую давно был влюблен, и сообщил ей о страшной буре, едва не потопившей баркас, а также о том, как он перенес все это, препоручив себя Господу, «ибо я был готов жить и умереть, как христианин». В заключение он объяснялся ей в любви, которую скрывал шесть лет.
Фрай Доминго де Рохас, слышавший обрывки рассказа Санчеса, во время сиесты не слишком тактично спросил у него, как это он, оказавшись за границей, дал себя арестовать — та-кое-де с человеком мало-мальски толковым никогда бы не случилось.
— Меня приказал арестовать алькальд Турлингера и передал меня посланному за мной капитану Педро Менендесу, — смиренно ответил Хуан.
И вдруг доминиканец напустился на слугу, осыпая его упреками за безумные проповеди, погубившие всю их группу. Он винил Хуана, что тот обманул монахинь из обители Санта Каталина и его сестру Марию, — услышав такое обвинение, Хуан Санчес вышел из себя, стал нести бог весть что и кричать так громко, что двум служителям Инквизиции пришлось навести порядок. Когда снова пустились в путь, Хуан признался Сиприано, что священник его ненавидит, потому что воображает себя аристократом и не верит в миссионерские способности простых людей.
Впрочем, чаще всего шли молча. Санчес и Сальседо слышали, как позади них с трудом волочит ноги фрай Доминго и твердо шагает дон Карлос де Сесо — оба очень редко вступали в разговор. Доминиканец был убежден, что сумеет добраться до Вальядолида живым, лишь экономя силы даже в разговоре. Телосложения он был довольно крепкого, но изнеженный, жаловался на распухшие косточки на ногах, и каждый раз, когда их переставали тянуть за веревку, принимался не стесняясь мять свои ступни. Кроме этих мелких невзгод, его, как и его товарищей, больше всего тревожило будущее. Что их ждет? Наверняка судебный процесс, а после него — наказание. Но какое? Дону Карлосу де Сесо было известно письмо инквизитора Вальдеса удалившемуся в Юсте императору Карлу V, в котором он просил разрешения «немедленно покончить с этим страшным бедствием и всех виновных проучить и покарать с величайшей строгостью, без каких-либо исключений». Сесо толковал это в том смысле, что готовится показательное наказание, еще не виданное в Испании. Коррехидор Торо был наделен талантом обзаводиться друзьями, беседовать с кем угодно, не делая различий между чиновниками и солдатами, а коль повезет, со служителями Инквизиции. Он был в курсе всех дел и все знал. Филиппа II он боялся не меньше, чем Карла V, и был убежден, что до 1558 года наказания были более легкими, но теперь Павел IV не уступает ни пяди, — говорил он. Во время дневного отдыха он сообщал все, что знал, своим товарищам, о письме инквизитора Вальдеса императору, о письме императора своей дочери [108], правившей в отсутствие брата, и Филиппу II, с требованием «быстроты, строгости и сурового наказания». «Многие из нас живыми не выйдут из этой передряги», — говорил доминиканец и вынашивал план бегства, однако случай для этого никак не представлялся.
Вообще пищу его надеждам и коротким послеобеденным беседам давали всякие неожиданности, ежедневные происшествия. Однажды, еще в Наварре, толпа крестьян довольно дружно забросала узников камнями. То были мужчины и молодые парни, вооруженные пращами, — они выбегали из переулков и безжалостно их обстреливали. Четверо служителей Инквизиции верхом гнались за ними, но только исчезнет одна кучка, на следующем перекрестке выскакивает другая с новым азартом и еще более крупными камнями. Один солдат был ранен в лоб и упал без чувств, и тогда его товарищи стали палить из аркебузов, «стреляя по ногам», как кричал косой Видаль, сидя в седле. Враждебные действия иногда ужесточались. Женщины лили с балконов кипящую воду из кастрюль, обзывали узников козлами, еретиками, шлюхиными сыновьями. Сиприано однажды инстинктивно прижал Хуана Санчеса к каменной стене, и прямо перед ними пролилась дымящаяся паром водяная завеса. И тут по всему селению разнесся клич: «Сжечь их здесь! Сжечь их здесь!» Их окружили на площади, так что солдатам опять пришлось стрелять из аркебузов. Один парень, раненный в бедро, упал, и народ, завидев кровь, еще сильнее разъярился и с еще большей злобой накинулся на охрану. Через несколько секунд второй раненый стал убедительным доводом бессмысленности их нападения, и конная стража рассеяла толпу.
В другом случае, близ Салданья-де-Бургос, деревенские парни подожгли сеновал, на котором они спали. Один из аркебузиров поднял тревогу, благодаря чему они уцелели. Но вдоль всего их пути жгли соломенные чучела или в свете горящих кип шерсти раскачивались подвешенные на ветках вязов пугала. Разгоряченный народ требовал аутодафе, обзывал их лютеранами, прокаженными, сатанинским отродьем, а некоторые в порыве патриотического энтузиазма орали: «Да здравствует король!» Узникам пришлось выйти из этого города в три часа ночи, и рассвет застал их в поле. В Ревилья-Вальехера артели батраков со своими ослами и кувшинами уже косили ячмень, участки которого белели среди золотисто-желтой пшеницы. То была мирная буколическая картина, резкий контраст с шумом и яростью крестьян. Косой Видаль приказал в одиннадцать часов устроить полуденный привал, и вся группа расположилась под деревьями на берегу Арлансона. В порыве гуманности Видаль разрешил узникам искупаться, «не удаляясь от берега, не то с кандалами на руках они могут утонуть». Фрай Доминго купаться не стал. Он уселся на берегу реки и только опустил в воду свои потертые ноги, такие белые, что стайки мальков подплывали куснуть его пальцы, думая, что это нечто съедобное. Купание, ощущение тепловатой воды на коже, словно освобождало Си-приано от прежнего утомленного тела — дорожной усталости, вшей и жары как не бывало. После пяти недель без мытья он как бы воскрес. Он плавал на спине, отталкиваясь по-лягушачьи ногами, плавал взад-вперед, озабоченный только вниманием стражей — стараясь не слишком удаляться от берега и не вызвать их неудовольствия. Чем ближе к Вальядолиду, тем более враждебный прием встречали они в деревнях. Словно предвестье их судьбы, на скошенных участках горели в сумерках большие костры из соломы и целые стога. Крестьяне проявляли свирепую жестокость, оскорбляли их, забрасывали гнилыми овощами и яйцами. Однако Сиприано, всякий раз, когда они выходили из очередной деревни, испытывал чувство примирения с происходящим, глаза его радовались обширным полям пшеницы, волнующимся от ветра, он с радостью узнавал дорогу, по которой спасался на Красавчике, мелкие приметы пейзажа, сочный луг, где он в первый день дал напиться своему коню. Теперь он уже шел по знакомой ему земле. Где-то возле Магаса, когда вдруг разразилась сильнейшая гроза с градом, Видаль приказал связать попарно коней за шеи и всем лечь в грязь, чтобы не пострадать от удара молнии.
Последнюю ночь они провели в просторном доме в окрестностях Кооркоса, на берегу Писуэрги, в четырех лигах от Вальядолида. Днем явился посланец Инквизиции с приказом не входить в город до полуночи. Народ взбудоражен, есть опасность самосуда. Так что час отправления был отсрочен, и после пяти часов дня они остановились в Кабильдо, возле реки, в полулиге от Вальядолида. Пришлось ждать еще восемь часов. Фрай Доминго де Рохас мрачно бормотал, что, несмотря на все, его убьют. Он опасался своих же родственников, самых экзальтированных из них. Они осуждали его не только за отступничество, но и за то, что он совратил своего племянника Луиса, маркиза де Посу, уже с юных лет вступившего в секту. В полночь, проверив, хорошо ли узники умылись и приоделись, косоглазый Видаль отдал приказ выходить. Альгвасилы оседлали коней, и двенадцать аркебузиров попытались привести в порядок свои лохмотья. Когда проходили по Большому мосту, слышался только цокот копыт по камням. Колокольня храма Сайта Мария де ла Антигуа в сизом лунном свете походила на видение. Позади высился вечно строящийся и все же недостроенный Главный храм, где находилась секретная тюрьма. Мысль о возвращении, о близости к другим членам их кружка, к Ане Энрикес заставляла Сиприано забыть об усталости. Мелькнуло воспоминание о неудачном побеге, и он подумал, что его положение теперь такое же или даже худшее, чем у оставшихся в городе, что все испытанные им мучения оказались напрасными. Косоглазый Видаль скомандовал остановиться перед древним зданием. На стук дверного молотка отозвался солдат. Видаль потребовал вызвать алькайда [109]. Когда тот, заспанный, вышел в распахнутом плаще, косоглазый Видаль передал ему от имени Инквизиции четырех преступников: фрая Доминго де Рохаса, дона Карлоса де Сесо, дона Сиприано Сальседо и Хуана Санчеса, чьи имена алькайд записал при свете лампы в тетрадь и поставил свою подпись.