Эш, или Анархия

2 марта 1903 года было плохим днем для тридцатилетнего торгового служащего Августа Эша; он поскандалил со своим шефом, и тот уволил его еще до того, как представилась возможность уволиться самому. Эша больше задевал не сам факт увольнения, а то, что ему не удалось нанести удар первым. Он не смог высказать все прямо в лицо этому человеку, человеку, который, собственно, и не ведал, что творится в его фирме, который полностью полагался на некоего Нентвига- своего стукача и который не имел ни малейшего представления о том, что этот самый Нентвиг стриг купоны везде, где только возможно было, человеку, который, может быть, специально закрывал глаза на поведение Нентвига, поскольку последнему, должно быть, было известно о кое-каких неблаговидных поступках шефа. А Эш, как дурак, позволил им захватить себя врасплох: они ткнули его носом, словно нашкодившего кота, в ошибку при ведении бухгалтерского учета, и теперь, когда он раздумывал над этой ошибкой, то оказывалось, что это была вовсе и не ошибка. Но оба невероятно окрысились на него, и дело дошло до нелепейшей ругани, в ходе которой он вдруг обнаружил, что уволен. Сейчас-то Эш понимал, что надо было, потупив взгляд перед шефом, сказать "господин", да-да, "господин", но тогда ему на ум не пришло ничего более разумного, и он лишь саркастическим тоном процедил: "Вы хоть представляете себе, что вообще творится в вашей богадельне?..", да, ему следовало бы вести себя по-другому, но теперь было слишком поздно. После этого он нализался, покуролесил с какой-то бабенкой, но это не помогло, ярость осталась, и Эш чертыхался напропалую, бредя по набережной Рейна к городу.

За спиной он услышал звуки шагов, а когда обернулся, то увидел Мартина, который ковылял что есть мочи на двух костылях, прижав носок укороченной ноги к одному из них. Этого чуда сзади ему только и не хватало, Эш охотно бы продолжил свой путь, рискуя получить костылем по черепушке- впрочем, он вполне заслужил того, чтобы его поколотили, — но он почувствовал, что поступит подло, если заставит калеку догонять его, и потому остановился. К тому же он должен искать работу и не исключено, что Мартин, который знал на этом свете абсолютно все, мог бы оказаться ему полезным. Калека наконец догнал его, расслабил на весу хромую ногу и так запросто выдал: "Что, вышвырнули?" Так, значит, этот уже в курсе. Эш со злостью в голосе бросил в ответ: "Вышвырнули". "Деньги еще есть?" Эш пожал плечами: на пару дней хватит. Мартин задумчиво проговорил: "Я знаю одно местечко для тебя", "Да, но вступать в твою организацию я не намерен", "Знаю, знаю, ты слишком хорош для этого… но всему свое время. Так куда мы отправимся?" Поскольку у Эша не было конкретной цели, то они зашли в забегаловку матушки Хентьен. В Кастельном переулке Мартин притормозил: "Они выдали тебе мало-мальски приличную рекомендацию?" "Не знаю, еще не забрал". "Одной из контор в Мангейме требуется судовой кассир или что-то в этом роде… если, конечно, ты согласишься уехать из Кельна…" Они вошли в забегаловку. Она представляла собой умеренное в своей простоте мрачноватое помещение, служившее, вероятно, на протяжении не одной сотни лет тепленьким прибежищем для рейнских речников, правда, о столь далеком прошлом свидетельствовал лишь покрытый гарью цилиндрический свод. Стены до половины были обшиты деревом, а вдоль одной из них тянулась скамья. Сверху, на посудной полке, высились полулитровые мюнхенские пивные кружки, там же виднелась отлитая из бронзы Эйфелева башня. Она была украшена черно-красным флажком и, присмотревшись повнимательнее, на нем можно было различить надпись "Столик для завсегдатаев", сделанную золотыми буквами, теперь уже наполовину стершимися.

А между двумя окнами стоял оркестрион с открытой крышкой, которая выставила напоказ нотный ролик и внутренности. Крышке, собственно, полагалось бы быть закрытой — тогда желающим усладить свой слух музыкой пришлось бы бросать монетку в десять пфеннигов. Но матушка Хентьен не мелочилась: гостю достаточно было залезть вовнутрь и всего лишь потянуть за рычажок; завсегдатаи прекрасно знали, как обращаться с этим аппаратом. Стену напротив оркестриона полностью занимала стойка; за ней манили посетителей два застекленных шкафчика, уставленных ликерочными бутылками с пестрыми яркими этикетками, между шкафчиками поблескивало большущее зеркало. И когда по вечерам матушка Хентьен занимала свое место за стойкой, она имела обыкновение повернуться к зеркалу, чтобы поправить белокурую прическу, сидевшую на округлом крупном черепе подобно маленькой жесткой сахарной голове. На стойке стояло несколько больших бутылок с вином и шнапсом, ибо ликеры с пестрыми яркими этикетками заказывали редко. А картину завершал умывальник из листового цинка с водопроводным краном, скромно втиснутый между стойкой и застекленными шкафчиками.

Забегаловка не отапливалась, и холод в ней пробирал до костей. Пытаясь согреться, мужчины растирали руки; Эш тяжело опустился на одну из скамеек, а Мартин направился к оркестриону, и вскоре выстуженное пространство забегаловки заполнилось суровыми звуками марша гладиаторов. Через какое-то мгновение до их слуха сквозь рокочущую музыку донеслись звуки шагов по скрипевшей деревянной лестнице, и госпожа Хентьен распахнула качающиеся створки никогда не запиравшихся дверей рядом со стойкой. На ней было утреннее рабочее платье, поверх юбки повязан большой ситцевый фартук синего цвета, вечерний лифчик она еще не надела, так что ее грудь, словно два мешка, покоилась в бумазеевой кофточке в крупную клетку, Прическа, как всегда жесткой и правильной формы, сахарной головой возвышалась над блеклым, с отсутствующим выражением лицом, глядя на которое невозможно было определить возраст его обладательницы. Но всем, правда, было известно, что госпожа Гертруда Хентьен имела тридцать шесть лет от роду и что она уже давно, очень давно — лишь недавно подсчитали, что, должно быть, не меньше четырнадцати лет, — является вдовой господина Хентьена, фотография которого в красивой черной с золотой отделкой рамке красовалась над Эйфелевой башней между лицензией на торговлю и картинкой с изображением лунного ландшафта, обрамленных такими же рамками.

И хотя господин Хентьен со своей козлиной бородкой был похож на бедного подмастерья у портного, его вдова хранила ему верность; по крайней мере, ни у кого не было оснований ее в чем-либо обвинять, и если кто-то все-таки решался на попытку сойтись с ней поближе с соблюдением всех благопристойностей, то она с пренебрежением думала: "Да, хозяйство мое было бы ему как нельзя более кстати. Ну нет, уж лучше я" сама буду здесь хозяйкой".

"Доброе утро, господин Гейринг, доброе утро, господин Эш, — обратилась она к вновь пришедшим, — сегодня вы что-то раненько". "Ну, так ведь не пять минут, как из кроватки, матушка Хентьен, — ответил Мартин, — а кто трудится, тому и поесть охота", и он заказал сыр и вино; Эш, у которого при одном воспоминании о вчерашнем вине сводило судорогой рот и желудок, получил рюмочку шнапса. Госпожа Хентьен подсела к мужчинам, дабы дать им возможность поделиться новостями; Эш был немногословен, и хотя он ничуть не стыдился своего увольнения, его все-таки злило, что Гейринг так много болтает по этому поводу. "Итак, еще одна жертва капитализма, — завершил свой рассказ профсоюзный деятель, — ну а теперь в самый раз опять за работу; какой-то там барон мог бы себе позволить побездельничать". Он заплатил за двоих, подавив на корню протест Эша, глубокомысленно сказав: "Безработным следует оказывать поддержку…" Взял костыли, которые покоились рядом с ним, прижал носок левой ноги к деревяшке и, громыхая между двумя палками, молча удалился.

Какое-то время после его ухода сидели молча; затем Эш кивнул в сторону двери, "Анархист", — выдал он, Госпожа Хентьен пожала мясистыми плечами: "А если и так, то он все равно порядочный человек…" "Порядочный", — согласился Эш, а госпожа Хентьен продолжила: "…но скоро, наверное, его опять загребут; на шесть месяцев его уже как-то сажали…", а затем: "но ведь такая у него работа". Снова повисло молчание, Эш задумался над тем, с детства ли страдает Мартин своей хромотой. "Врожденное уродство", — сказал он про себя, а вслух: "Он и меня хотел бы втянуть в свое социалистическое товарищество. Но я не пойду на это". "А что так?" — без интереса спросила госпожа Хентьен. "Не для меня, Я хочу жить по-своему; должен быть порядок, если хочешь жить по-своему". Госпожа Хентьен не могла не согласиться: "Да, это правильно, должен быть порядок. Но мне уже пора на кухню. Будете у нас сегодня ужинать, господин Эш?" Эш с одинаковым успехом мог бы ужинать как здесь, так и где-нибудь еще, но зачем ему слоняться на леденящем ветру.

"Что-то сегодня ни снежинки, — удивленным голосом начал он, — а от пыли слезятся глаза". "Да, на улице отвратительно, — с пониманием отреагировала госпожа Хентьен — Вы, значит, проведете весь день здесь", Она исчезла на кухне; створки двери еще какое-то время продолжали раскачиваться ей вслед;

Эш тупо наблюдал за ними, пока они не застыли в своей неподвижности, Затем он попытался уснуть. Но вскоре его начало трясти от холода; он походил вдоль стойки — походка его была тяжелой и слегка нетвердой, — взял газету, которая лежала на стойке, но закоченевшие пальцы не могли даже листать страницы; в глазах появились режущие боли. Собравшись с духом, он решил отправиться на кухню и, держа в руке газету, проскользнул сквозь дверь.

"Вас, наверное, потянуло на аромат моих кастрюлек", — заметила госпожа Хентьен, лишь потом сообразив, что в забегаловке было слишком холодно, а поскольку обычно она протапливала там лишь во второй половине дня и твердо придерживалась этого правила, то не возражала, чтобы он составил ей компанию, Эш наблюдал за тем, как она возится возле плиты, он охотно забрался бы к ней под кофточку, но это желание было подавлено в зародыше ее репутацией недотроги. Когда девочка-служанка, помогавшая ей по хозяйству, вышла из кухни, он задумчиво сказал: "И вам нравится жить в таком одиночестве". "Ну-ну, — отреагировала она, — заведите и вы уже известную мне мелодию". "Да нет, — начал оправдываться он-это я просто так". Какое-то странное выражение застыло на лице матушки Хентьен; казалось, к ее горлу подкатила непонятная тошнота, ибо она вся так содрогнулась, что аж начала раскачиваться ее грудь, ну а затем она снова взялась за работу с тем отсутствующим выражением лица, к которому все так привыкли. Эш, расположившись у окна, читал свою газету, а затем уставился в окно, за которым виднелся двор, где в порывах ветра закручивались небольшие столбики пыли.

Позже подошли с немытыми и заспанными физиономиями две девушки, которые в вечернее время работали официантками. Матушка Хентьен, обе девушки, девочка-служанка и Эй. уселись вокруг кухонного стола, широко расставив локти, каждый из них уткнулся в свою тарелку — они ели.

Эш приготовил предложение о своих услугах Среднерейнскому пароходству в Мангейме; ему оставалось только приложить отзыв. Он, собственно говоря, был рад тому, что все складывалось таким вот образом, Не так уж это и хорошо постоянно торчать на одном месте. Необходимо переезжать, и чем дальше, тем лучше. А кроме того, следует всегда быть начеку: именно так он себя и вел в жизни.

После обеда он отправился на фирму "Штемберг и компания", которая занималась хранением и оптовой продажей вин чтобы забрать отзыв бывшего работодателя. Нентвиг заставил его ждать у деревянной перегородки; толстый, с округлыми телесами, он восседал за своим письменным столом и что-то считал. Эш нетерпеливо постучал по перегородке ногтем. Нентвиг поднялся:

"Терпение, терпение, господин Эш". Он приблизился к перегородке и свысока процедил: "Хотите, значит, получить отзыв, но это будет не так уж быстро.

Значит так, дата рождения? Когда поступили к нам на работу?" Эш, глядя куда-то в сторону, продиктовал ему эти данные, и Нентвиг старательно записал их. Через некоторое время Нентвиг подал Эшу отзыв, "Какой же это отзыв?!" — удивился он и вернул бумажку обратно. "Любопытно, а что же это такое?" "Вы должны подтвердить, что я работал здесь бухгалтером". "Вы- бухгалтером! Ну так вы же продемонстрировали, что вы можете". Тут уж настал час расплаты:

"Хочу заметить, что для системы вашего учета и отчета необходим особый бухгалтер!" Лицо Нентвига приняло настороженное выражение: "Как это прикажете понимать?" "Я сказал то, что сказал". Поведение Нентвига резко изменилось, он стал сама доброжелательность. "Своей агрессивностью вы постоянно вредите лишь самому себе; иметь прекрасное место и поссориться с шефом". Эш ощутил приближение победы и приступил к закреплению завоеванных позиций: "Вот с шефом-то я бы еще поговорил". "Если вы хотите услышать мое мнение, то вот оно: говорите с шефом о чем вам заблагорассудится, — отпарировал Нентвиг- Итак, какой отзыв вы хотите получить?" Эш не заставил себя переспрашивать: "…Старательный, надежный, зарекомендовал себя самым лучшим образом при выполнении всех бухгалтерских и прочих работ". Нентвигу хотелось отделаться от него: "Правдой, конечно, это не является, но уж ладно". Он повернулся к писарю, чтобы продиктовать новый текст отзыва. Эш залился краской: "Так, правдой это не является, не так ли? В таком случае допишите еще следующее: достоин самых лучших рекомендаций. Вам понятно?" Нентвиг отвесил ему поклон: "К вашим услугам, господин Эш". Эш прочитал новый манускрипт и остался доволен. "И подпись шефа", — скомандовал он.

Этого Нентвиг уже выдержать не смог, он заорал: "А моей что, будет вам недостаточно?!" "Ну, если у вас есть полномочия на это, то тогда должно быть достаточно". Ответ Эша был просто замечателен в своем саркастическом великодушии, и Нентвиг подписал.

Эш вышел на улицу и направился к ближайшему почтовому ящику.

Победоносно насвистывая, он ощущал себя реабилитированным. Отзыв у него есть, прекрасно; он сунул его в конверт с предложением своих услуг пароходству в Мангейме. То, что Нентвиг сдался, свидетельствует о его нечистой совести. Это означает, что он мошенничает с учетом, следовательно, надо было бы передать этого человека в руки полиции. Ну да, это же элементарный гражданский долг, немедленно сообщить куда следует, Письмо мягко скользнуло в почтовый ящик; Эш размышлял, не отправиться ли ему прямо в управление полиции. Нерешительной походкой побрел он по улице. Плохо то, что он уже отослал отзыв, ему следовало бы вернуть его Нентвигу; вначале шантажом добиться отзыва, а потом заложить- все это выглядело как-то неприлично. Но дело уже сделано, и без отзыва было бы сложновато рассчитывать на получение места в Среднерейнском пароходстве; ему не оставалось бы ничего другого, как снова поступить на службу в фирму "Штемберг". И он представил себе, как шеф за разоблачение мошенничества предлагает ему место Нентвига, который уже томился бы в тюрьме. Да, но что, если шеф сам замешан во всем этом свинстве? Тогда, впрочем, полицейское расследование приведет к краху всей конторы: фирма будет объявлена неплатежеспособной и сама собой отпадет необходимость в услугах бухгалтера.

А в газетах можно будет прочитать о "мести уволенного служащего". В итоге его станут подозревать в соучастии, и тогда ему уже не нужен будет не только отзыв, он вряд ли вообще где-либо сможет найти работу. Эша порадовала его острота ума: он так четко просчитал все последствия, но это и разозлило его.

"Говнюки", — чертыхнулся он про себя. Эш стоял на улице Ринг перед оперным театром и проклинал ветер, из-за которого прямо в глаза попадала холодная пыль, его мучили сомнения, но в конце концов он решил с местью подождать; если ему не удастся получить место в Мангейме, тогда уж он призовет на помощь богиню возмездия Немезиду, На город опускались сумерки, и он, засунув руки глубоко в карманы своего потертого пальто, дошел, скорее формы ради, до управления полиции.

Подъехал автомобиль для перевозки заключенных, Эш подождал, пока всех не высадили из него, и был сильно разочарован когда полицейский захлопнул дверцу автомобиля, а Нентвиг оттуда так и не появился. Он постоял еще какое-то мгновение, затем решительно повернулся и направился на Альтен Маркт[1]. Продольные морщины на его щеках стали, казалось, еще глубже. "Жулики, морды козлиные", — ругался он про себя.

Полный недовольства из-за омраченной радости победы, он снова напился и провел ночь с какой-то девицей.

Надев платье из коричневого шелка, которое она, как правило, носила только по вечерам, госпожа Хентьен нанесла во второй половине дня визит одной из своих подруг: ее охватила ставшая уже привычной злость, когда она, возвратившись домой, снова увидела перед собой и этот дом, и эту забегаловку, проводить жизнь в которой она вынуждена уже столько лет.

Конечно, имея свое дело, можно кое-что подкопить, и когда подруги хвалили ее за трудолюбие, то это вызывало слабое чувство удовлетворения, которое было хоть какой-то компенсацией. Но лучше бы ей быть владелицей бельевого магазинчика или магазинчика всевозможных предметов женского туалета, или дамского салона-парикмахерской, а не проводить все вечера с этими нализавшимися типами! Если бы на ней не было плотно облегающего корсета, то ее наверное бы стошнило, когда перед глазами снова возник ее дом: так сильно ненавидела она мужчин, которые вертелись там и которых ей приходилось обслуживать. Впрочем, женщин, наверное, она ненавидела еще больше за то, что они так глупы и всегда навязываются мужчинам. Нет, из числа ее подруг ни одна не относилась к числу этих легкомысленных баб, которые с мужиками всегда заодно, которые якшаются с этими типами, ведут себя с ними, словно сучки. Вчера во внутреннем дворике она застала на горячем с одним парнем девушку, которая служила у нее на кухне, не без удовольствия она отметила, что у нее до сих пор печет рука, которой она надавала служанке по щекам, верхом блаженства было читать девчонке нотацию. Нет, бабы, наверное, еще отвратительнее мужиков. По душе ей были ее официантки и все те девушки, которые презирали мужчин, когда им приходилось ложиться с ними в постель: с этими женщинами она беседовала охотно и подолгу, выслушивала в мельчайших деталях все их истории, утешала и пыталась приласкать их, дабы облегчить страдания. Именно поэтому места в заведении матушки Хентьен пользовались популярностью, и девушки считали стоящим делом по возможности удержаться на такой работе. Ну а матушке Хентьен такие привязанность и любовь доставляли радость.

Наверху, на втором этаже, располагалась ее прелестная комната: большущая, с тремя окнами, выходившими в переулок, она простиралась во всю ширину дома над забегаловкой и площадкой первого этажа; в глубине, над тем местом, где располагалась стойка с буфетом, была своеобразная ниша, отгороженная и занавешенная светлой шторой. Приподняв ее, внутри, после того как глаза привыкнут к темноте, можно было увидеть супружескую постель. Но госпожа Хентьен этой комнатой не пользовалась, никто, впрочем, и не знал, пользовались ли ею вообще когда-либо. Отапливать такую большую комнату было очень сложно и сопряжено с большими расходами, так что госпоже Хентьен нельзя было ставить в вину то, что для сна и проживания она выбрала меньшего размера комнату над кухней, зато пребывающий в вечном полумраке зал с его ледяным холодом она использовала для хранения скоропортящихся продуктов, Орехи, которые госпожа Хентьен по обыкновению закупала осенью, тоже хранились там, они были рассыпаны на полу, по которому крест накрест тянулись две широкие полосы линолеума зеленого цвета.

Госпожа Хентьен, все еще пребывая в дурном расположении духа, поднялась в комнату, чтобы взять на вечер колбасу, но, забыв об осторожности — что нередко случается с расстроенными людьми, — она наступила как раз на то место, где были рассыпаны орехи; с раздражающе громким звуком они выкатывались из-под ее ног; когда она к тому же еще и раздавила один из орехов, ее ярость усилилась; она, дабы не усугублять ущерб, подобрала его, осторожно освободила ядро из раздавленной скорлупы и отправила в рот белые кусочки с горькой желтовато-коричневой кожурой, не забыв при этом пронзительным голосом позвать служанку с кухни; эта нахалка поднялась, спотыкаясь, по лестнице, ее встретил целый поток беспорядочной брани: конечно, с парнями шуры-муры крутить и орехи воровать — это всегда пожалуйста (иначе орехи лежали бы у окна, а сейчас они разбросаны тут, у порога, неужто они сами сюда притопали?); она уже приготовилась дать ей оплеуху, и девушка прикрылась рукой, но тут на зуб госпоже Хентьен попала скорлупа ореха, и она ограничилась только тем, что презрительно сплюнула себе под ноги; затем она спустилась в забегаловку, а за ней плелась плачущая служанка.

Когда она вошла в общий зал, где в воздухе уже висели клубы густого табачного дыма, ее охватило — как это случалось почти ежедневно — то пугающее оцепенение, которое, хотя и с трудом, можно было понять, но стоило больших усилий его преодолеть. Она подошла к зеркалу, механически ощупала свою прическу, похожую на белую сахарную голову, привела в порядок одежду и, лишь убедившись в том, что ее внешность производит благоприятное впечатление, успокоилась. Теперь она уже различала среди своих гостей знакомые лица, и хотя на напитках можно было заработать куда больше, чем на закусках, она все-таки больше радовалась тем, кто приходил покушать, чем тем, кто предпочитал выпить, Она вышла из-за стойки и направилась к столикам, интересуясь, вкусно ли приготовлено. И с определенным удовлетворением она подозвала к себе официантку, когда один из гостей попросил заказ повторить, Да, кухня матушки Хентьен — это то, что следует попробовать.

Гейринг был уже там; его костыли стояли рядом с ним; мясо на тарелке он разрезал на маленькие кусочки и механически его разжевывал, придерживая левой рукой одну из тех социалистических газет, целые пачки которых всегда торчали из его карманов, Госпоже Хентьен он был по душе, с одной стороны, потому, что он, как калека, не был настоящим мужчиной, с другой — потому, что он приходил сюда не в поисках приключений, и не для того, чтобы нализаться, и не из-за девочек, а просто потому, что его дело требовало сохранения контакта с моряками и портовыми рабочими; но главная причина ее симпатии к нему состояла в том, что каждый вечер он питался в ее заведении и всегда хвалил то, что приготовлено. Она подсела к нему "Эш уже здесь? — спросил Гейринг- Он получил место в Мангейме, с понедельника уже должен приступать к работе". "Это вы ему все организовали, господин Гейринг", — констатировала госпожа Хентьен. "Нет, матушка Хентьен, обеспечивать устройство на работу- это еще пока выше наших возможностей нет, пока еще нет… Но я навел, так сказать, Эша на след. Почему бы и не помочь такому молодцу, даже если он и не причислен к нашей организации". Матушка Хентьен проявила поэтому поводу не столь большое участие: "Кушайте, кушайте на здоровье, господин Гейринг, я намерена угостить вас еще кое-чем". И она пошла к стойке, чтобы принести на тарелке довольно тонко нарезанный кусочек колбасы, который она украсила стебельком петрушки. Морщинистое лицо сорокалетнего ребенка по имени Гейринг благодарно улыбнулось ей, продемонстрировав плохие зубы, он коснулся ее белой пухловатой руки, которую она сразу же несколько нервно одернула.

Позже подошел Эш. Гейринг оторвался от газет и выдал: "Поздравляю, Август", "Благодарю, — ответил Эш, — ты, стало быть, уже знаешь, все прошло без сучка и задоринки, сразу же прислали ответ, что берут. Так что — большое спасибо, что ты мне подсказал, куда обратиться". Но черты его лица сохраняли задеревеневшее выражение недовольства. "Да не за что, — ответил Мартин и крикнул в направлении стойки: — У нас тут завелся теперь новый господин казначей", "Удачи вам, господин Эш", — сухо отозвалась госпожа Хентьен, но затем все же вышла из-за стойки, подошла и подала ему руку. Эш, которому не терпелось показать, что не все является заслугой Мартина, достал из нагрудного кармана отзыв: "Все, конечно же, было бы куда сложней, если бы в "Штемберге" им не пришлось выдать мне приличный отзыв". Он особый упор сделал на слове "пришлось" и добавил: "Этим уродам". Госпожа Хентьен пробежала по документу рассеянным взглядом и сказала: "Хороший отзыв".

Гейринг тоже прочитал его и кивнул: "Да, в Мангейме должны быть наверняка довольны тем, что заполучили такого первоклассного специалиста… а с президента Бертранда я и вправду еще потребую выплаты комиссионных за такое посредничество".

"Отличный бухгалтер, это отлично, не так ли?" — чванливо заявил Эш.

"Прекрасно, если о себе можешь сказать что-нибудь в этом роде, — согласилась госпожа Хентьен, — теперь вы очень гордитесь этим, господин Эш, и у вас есть все основания; хотите покушать?" Ну, конечно, он хочет, и пока госпожа Хентьен благоговейно взирала на то, как вкусно ему было, он рассказывал, что скоро будет путешествовать вверх по Рейну и надеется попасть даже на заграничную службу; а там можно было ездить аж до Келя и Базеля, К ним присоединились несколько знакомых, новый казначей велел принести всем им вина, и госпожа Хентьен удалилась. С отвращением она отметила, что Эш не упускает случая ущипнуть официантку Хеде всякий раз, когда она проходит мимо его столика, и что он усадил ее в конце концов возле себя, чтобы она с ним выпила, Но это была капитальная попойка, и когда господа за полночь поднялись и прихватили с собой Хеде, она сунула ей в руку одну марку.

Невзирая на все это, радоваться своему новому месту Эш не мог. У него было ощущение, словно он добился его ценой спасения собственной души или, по меньшей мере, ценой своей порядочности. Сейчас, когда все уже было сделано и он успел даже получить в кельнском филиале мангеймского пароходства аванс на дорожные расходы, его снова охватили сомнения, не сообщить ли ему о своих бывших работодателях куда следует. Тогда, впрочем, ему придется присутствовать на дознании, он не сможет уехать, а это будет почти равноценно потере нового места. На какое-то мгновение ему в голову пришла мысль разрешить ситуацию с помощью анонимного письма в полицию, но он откинул этот план: одной непорядочностью уничтожить другую невозможно, В конце концов его разозлили эти угрызения совести; он все-таки уже не маленький ребенок, — чихать он хотел на все это дерьмо, налипающее на всевозможные святости и морали; кое-чего он уже начитался, и когда Гейринг снова обратился к нему с настоятельным предложением вступить в социал-демократическую партию, он ответил: "Нет, к вам, анархистам, я не пойду, но чтобы, по крайней мере. хотя бы частично было по-твоему, я, наверное, присоединюсь к вольнодумцам". Неблагодарный тип ответил, что ей абсолютно все равно, какое решение примет Эш. Вот такие они, эти люди; ну что ж, Эшу тем более абсолютно все равно. В конечном счете он поступил самым разумным образом уехал в Мангейм в положенный срок. Но он, правда, ощущал себя вырванным из привычной обстановки, обычная радость от путешествия никак не наступала, ведь как бы там ни было, а часть своего имущества он оставлял в Кельне; он не взял с собой даже велосипед. Впрочем, аванс на дорожные расходы, который был ему выплачен, сделал его необыкновенно щедрым. Стоя на платформе в Майнце, держа в руках кружку с пивом, засунув билет за отворот шляпы, он вспоминал тех, кто остался, ему захотелось сделать для них что-нибудь хорошее, а поскольку рядом как раз катил свою тележку продавец газет, то он приобрел у него две открытки с видами города. Привета от него заслуживал в первую очередь Мартин; однако мужчинам как-то не принято посылать такие открытки. Поэтому он решил отправить ее Хеде; вторая предназначалась матушке Хентьен. Тут ему в голову пришла мысль, что госпоже Хентьен, которая, увы, была гордячкой, может показаться оскорбительным получить открытку одновременно с кем-нибудь из своих работниц, а поскольку сегодня ему не хотелось ее обижать, он разорвал первую открытку и отправил лишь ту, которая предназначалась матушке Хентьен; он посылал сердечный привет из прекрасного Майнца ей, всем дорогим его сердцу друзьям, знакомым и очаровательным Хеде с Туснельдой. После этого его снова охватило едва уловимое чувство одиночества, он опрокинул вторую кружку пива и отправился дальше в Мангейм.

О своем прибытии на работу он должен был сообщить в центральную контору. Акционерное общество "Среднерейнское пароходство" располагало собственным зданием недалеко от порта Мюлау, это было тяжеловесное сооружение из камня с колоннами у входных дверей. Улица перед зданием заасфальтирована, что очень удобно для велосипедистов; это была новая улица.

Тяжелые стеклянные в обрамлении кованого железа двери, которые двигались наверняка легко и бесшумно, были приоткрыты, и Эш вошел в здание; мрамор в вестибюле произвел на него благоприятное впечатление; над лестницей висела стеклянная табличка, на прозрачной поверхности которой золотые буквы сообщали: "Дирекция". Он направился прямо туда. Но как только он ступил на первую ступеньку лестницы, услышал за своей спиной: "Куда изволите?" Он обернулся и увидел портье в серой ливрее с поблескивающими на ней серебряными пуговицами, а фуражка имела серебряный околыш. Все это было очень мило, но Эш разозлился: какого черта этому парню от него нужно? Он коротко отрезал: "Я должен здесь зарегистрироваться" и намерился продолжить свой путь. Но портье не сдавался: "В дирекции?" "А где же еще?" — окрысился Эш. На втором этаже лестница выводила в просторный мрачноватый вестибюль.

Посредине стоял большой дубовый стол, вокруг которого были расставлены стулья с мягкими сидениями. Это, очевидно, свидетельствовало о солидности.

Снова возник тип — но уже другой — с серебряными пуговицами и спросил о цели визита. "Мне нужно в дирекцию", — сказал Эш. "Господа на заседании наблюдательного совета, — ответил служитель, — у вас важное дело?" Поневоле Эшу пришлось раскрыть свои карты; он достал бумаги, документ о приеме на работу, направление на получение аванса на дорожные расходы. "У меня с собой еще и парочка отзывов", — сказал он и вознамерился извлечь отзыв Нентвига.

Он был несколько разочарован тем, что этот тип на него даже не взглянул: "Со всем этим вам здесь нечего делать… на первом этаже, вдоль по коридору до второй лестницы… там спросите". Эш на какое-то время остолбенел; ему очень уж не хотелось признать триумф портье, поэтому он еще раз переспросил: "Так, значит, не здесь?" Но служитель уже отвернулся и бросил через плечо: "Нет, здесь приемная президента". В душе у Эша пробудилась злость; не слишком ли носятся они со своим президентом? Мягкая мебель и служители с серебряными пуговицами. Нентвиг тоже был бы не прочь покорчить из себя что-либо в этом роде; да, этот президент мало чем отличается от такого типа, как Нентвиг.

Эшу пришлось спуститься вниз; там стоял портье. Эш смотрел на него так, словно у того на лице была злорадная мина; взгляд же служителя был абсолютно равнодушным, и Эш сказал: "Мне нужно в бюро по набору кадров", и тот объяснил ему, как пройти. Сделав пару шагов, Эш обернулся и показал указательным пальцем на ведущую вверх лестницу: "А как зовут того наверху, вашего президента?" "Президент фон Бертранд", — ответил портье, в его голосе прозвучали уважительные нотки. И Эш голосом, в котором также слегка улавливалось уважение, повторил: "Президент фон Бертранд"; имя это он уже когда-то слышал.

В бюро по набору кадров он узнал, что службу свою будет нести на портовом складе. Когда он снова вышел на улицу, перед домом притормозил экипаж. Было холодно; у бордюрных камней и в угловых изгибах стен лежал пригнанный сюда ветром рассыпчатый снег; одна из лошадей нетерпеливо била копытом об асфальт. Она проявляла явное нетерпение, и не без основания. "Без экипажа господину президенту ну никак не обойтись — проворчал Эш, — а наш брат может и так побегать". Тем не менее ему нравилось происходящее и он испытывал чувство удовлетворения от принадлежности ко всему этому. Это была все-таки победа над Нентвигом.

Его место на складах Среднерейнского пароходства находилось за стеклянной перегородкой, в конце длинного складского помещения, стол стоял рядом со столом таможенника, а за столом горела маленькая железная печка, Если работа переставала радовать или снова наступало ощущение одиночества, то всегда можно было найти занятие возле вагонов и при погрузочно-разгрузочных работах. Возобновление судоходства ожидалось в ближайшие дни, поэтому возле судов наблюдалось суетливое движение: одни краны поворачивались и наклонялись, словно хотели осторожно извлечь из корпусов судов какие-то вещи, другие простирались над водой подобно начатым, но не достроенным мостам, В этом для Эша не было, естественно, ничего нового, ибо в Кельне все выглядело точно так же, но там длинный ряд складских помещений был чем-то обычным, чем-то, на что не обращаешь внимания, а если бы даже и пришлось задуматься над этим, то постройки, краны, железнодорожные платформы воспринимались бы как нечто бессмысленное, предназначенное для удовлетворения каких-то непонятных потребностей людей.

Теперь же, когда он сам стал частью этого, все приобрело смысл и естественность, и от этого на душе становилось хорошо. Если раньше его в высшей степени удивляло, а иногда даже злило, что существует столько экспедиторских фирм и что одинаковой формы складские помещения на набережной украшены таким количеством разнообразнейших фирменных вывесок, то теперь предприятия приобретали индивидуальные черты, которые угадывались в толстых и худых управляющих товарными складами, в грубых и вежливых сторожах.

Радовали также надписи Имперского немецкого таможенного ведомства у входа в закрытую зону порта: возникало ощущение, что ты ходишь уже по чужой земле.

Это была полная ограничений и одновременно свободная жизнь в пристанище товара, который не облагался таможенными пошлинами, здесь пахло границей, а за стальной решеткой таможенной зоны можно было вдыхать этот запах полной грудью. И хотя у него еще не было формы и он, так сказать, был здесь всего лишь частным служащим, но здесь, в этом общем котле с таможенниками и железнодорожниками, сам становишься почти что работником соответствующих ведомств, поскольку у тебя в кармане законное разрешение, с которым ты беспрепятственно можешь перемещаться по закрытой зоне. Охранники у основного входа уже дружески приветствуют тебя, а ты, подняв руку в ответном приветствии, выбрасываешь описывающую в полете большую дугу сигарету, дабы придерживаться существующего на этой территории запрета на курение, отправляешься дальше, сам образцово некурящий, всегда готовый выставить претензию идущему навстречу гражданскому лицу за возможные нарушения предписаний, медленными важными шагами приближаешься к конторе, где распорядитель товарного склада уже положил на письменный стол списки. Потом натягиваешь серого цвета шерстяные перчатки с обрезанными пальцами — в противном случае в сером и пыльном холоде складского помещения мерзли бы руки, — берешь списки в руки и осуществляешь проверку заскладированных ящиков и тюков. Если один из ящиков пропущен, не преминешь бросить карающий и даже нетерпеливый взгляд на распорядителя товарного склада, в чьем ведении находится этот участок, чтобы он дал соответствующую взбучку складским рабочим. И когда во время обхода к тебе за стеклянную перегородку заходят таможенники — с поднятыми воротниками, зевая и разводя с ахами да охами руками-и откидываются на стулья, при этом расхваливая тепло пылающей печки, то списки уже проверены и перенесены в картотеку, и это уже и не строгая таможенная проверка, а оба мужчины сидят рядышком перед столом и не спеша обсуждают итоги проверки. Один из них скрепляет список привычной подписью синим карандашом, забирает копию, запирает ее в свой письменный стол, и поскольку их ждет обед, они вместе направляются в столовую.

Да, Эш не прогадал, хотя и ценой этому была справедливость, Его часто беспокоили мысли — и это было единственное, чего ему недоставало для полного удовлетворения, — не поискать ли все-таки какую-либо возможность для того, чтобы выполнить свой долг и сделать соответствующее заявление в полицию; лишь тогда все было бы в полном порядке.

Таможенный инспектор Бальтазар Корн родом был из одной крайне безликой местности Германии. Он родился на границе между баварской и саксонской культурами и своими юношескими впечатлениями был обязан городу Хоф, расположенному на холмистой местности в Баварии. Его ум колебался между простоватой грубостью и трезвым корыстолюбием, и после того, как его вполне хватило, чтобы на действительной военной службе дослужиться до фельдфебеля, он воспользовался случаем, предоставляемым заботливым государством верным солдатам, и перешел на таможенную службу. Не обремененный семьей, он проживал вместе со своей тоже незамужней сестрой Эрной в Мангейме, а поскольку пустующая комната в его квартире была для него словно бельмо на глазу, то он предложил Августу Эшу отказаться от дорогого номера в гостинице и снять более дешевое жилье у него. И хотя Эш был для него не совсем идеальной фигурой, поскольку являлся выходцем из Люксембурга и не служил в армии, но для него не последнее значение имело то, что в распоряжение Эша он передавал не только комнату, но и собственную сестру; он не скупился на соответствующие намеки, а старая дева реагировала на них стыдливыми защитными жестами и хихиканьем. Да, он заходил даже настолько далеко, что ставил под угрозу доброе имя собственной сестры, когда имел глупость называть Эша в столовой на глазах у всех "свояком", так что любому не оставалось ничего другого как думать, что Эш уже спит в одной постели со своей хозяйкой. Причем Корн делал это отнюдь не шутки ради, наоборот, он стремился к тому, чтобы частично в силу привычки, частично под давлением общественного мнения заставить Эша превратить ту фиктивную жизнь, в которую он его вверг, в солидную реальность.

Эш перебрался к Корну достаточно охотно. Он, кого уже довольно много потаскало по свету, чувствовал себя в этот раз каким-то позабытым. Возможно, виноваты в этом были пронумерованные мангеймские улицы, возможно, ему недоставало аромата забегаловки матушки Хентьен, возможно, дело было в истории с этим уродом, Нентвигом, которую он никак не мог выбросить из головы, короче говоря, он чувствовал себя одиноким и остался у этой пары кровных родственников, остался, хотя давно уже понял, откуда ветер у Корнов дует, остался, хотя и не помышлял о том, чтобы связать свою жизнь с этой стареющей особой: на него не произвело впечатления богатое приданое, которое Эрна собирала годами и продемонстрировала ему не без некоторой гордости, не привлекла его и сберегательная книжка, на которой лежало более двух тысяч марок И у которую она ему как-то показала. Но старания Корна завлечь его в западню были так забавны, что все-таки можно было пробовать рискнуть; нужно было только, естественно, постоянно быть начеку и не дать себя одурачить.

Корн редко раскошеливался на то, чтобы оплатить свое пиво, когда в конце дня он встречались в столовой; возвращаясь вместе домой, они от души чертыхались относительно недоброкачественности мангеймского пойла, называемого почему-то пивом, и Корна невозможно было отговорить от того, чтобы завернуть еще и в "Шпатенброй". И когда Эш торопливо засовывал руку в карман за бумажником, то Корн начинал отнекиваться: "У вас еще будет возможность рассчитаться, дорогой мой своячок". Потом они плелись по Рейнштрассе, и господин таможенный инспектор останавливался прямо перед освещенными витринами, а его лапа тяжело опускалась на плечо Эша: "Именно о таком зонтике уже давно мечтает моя сестра; его я куплю ей на именины", или: "Такой газовый утюг имеется в каждом хозяйстве", или: "Моя сестра была бы безмерно рада, если бы у нее была стиральная машина". А поскольку Эш на все это не откликался ни единым словом, то Корна охватывала такая злость, как когда-то на рекрутов, которые никак не хотели уяснить, как производится сборка и разборка винтовки, и чем безмолвнее шел рядом с ним Эш, тем сильнее злился толстый Корн из-за наглого выражения, которое принимало лицо Эша, Эш же в таких случаях замолкал вовсе не из жадности, Ибо хотя он и был экономным человеком и охотно пускался на определенные уловки для получения незначительных выгод, но солидная и справедливая бухгалтерия его души все же не позволяла принимать что-либо без соответствующей оплаты; услуга требует ответной услуги, а товар любит, чтобы за него платили; он считал к тому же излишним делать поспешные покупки, да, ему казалось откровенно глупым и нелепым на деле поддаться настойчивым притязаниям Корна. У него для начала всегда была наготове своеобразная форма реванша, которая позволяла ему оказать определенную услугу Корну и в то же время показывала, что с женитьбой он не очень торопится: после ужина он обыкновенно приглашал Корна совершить с ним небольшую прогулку, которая приводила в забегаловки с дамским персоналом и для обоих неизбежно заканчивалась в пользующихся дурной репутацией переулочках неподалеку. Это иногда стоило приличных деньжат, подлежащих уплате по общему счету — даже если Корну и приходилось платить своей девочке самостоятельно, — и все-таки стоило потраченных денег увидеть, как Корн после этого плетется рядом с ним домой с брюзгливым выражением лица, с растрепанными взъерошенными усами, при этом он часто невнятно и ворчливо бормотал, что теперь той распутной жизни, на которую его подбивает Эш, следует положить конец. И более того, на следующий день Корн бывал настолько не расположенным к своей сестре, что не очень церемонился с ней и оскорблял ее, обвиняя в том, что ей никогда не удастся привязать мужика к такой особе, какой она является. И когда она при этом с руганью начинала перечислять, сколько раз ей это удавалось, он с пренебрежением тыкал ее носом в ее незамужнее положение.

Однажды Эшу удалось в значительной мере уплатить свой долг. Проходя по экспедиционным складам, он, благодаря своему бдительному любопытству, обратил внимание на беспорядочно сваленные ящики и места багажа одного театрального фонда, которые только что были разгружены. Рядом стоял гладко выбритый господин, он был сильно возбужден, кричал, что с его драгоценным грузом, которому и цены-то нет, обращаются так грубо, словно это дрова; Эш, посмотрев на положение дел с серьезным видом знатока, дал складским рабочим сверхкомпетентный совет и тем самым продемонстрировал свое положение, а господин увидел в нем сведущего специалиста из числа постоянного персонала и обрушил на него мощный поток своего красноречия; вскоре их общение переросло в дружескую беседу, в ходе которой гладко выбритый господин, приподняв шляпу, представился директором Гернетом и новым арендатором театра "Талия"[2] и заявил, что ему доставило бы необыкновенное удовольствие- а между тем разгрузочные работы уже были завершены, — если бы господин экспедиционный инспектор со своей уважаемой семьей почтил своим присутствием блестящее премьерное представление, к тому же он охотно обеспечит его входными билетами по льготной цене. И как только Эш с радостью согласился, директор немедля порылся в карманах и, недолго думая, набросал записку с указанием предоставить три бесплатных билета. И вот теперь Эш, брат и сестра Корн сидели за покрытым белой скатертью столом театра-варьете, который начинал свою программу новым аттракционом: подвижными, или так называемыми кинематографическими картинками. Эти картинки, впрочем, не имели большого успеха как у них, так и у прочей публики, поскольку воспринимались как нечто несерьезное и всего лишь как прелюдия к настоящему наслаждению, тем не менее современная форма искусства захватывала, особенно когда в продолжение веселого представления были продемонстрированы комические последствия приема слабительных пилюль, а критические моменты подчеркивались барабанной дробью. Корн громко стучал ладонями по столу, фрейлейн Эрна смеялась, прикрывая рот рукой, бросая украдкой сквозь пальцы лукавые взгляды на Эша, а Эш был горд, словно он сам являлся изобретателем и творцом этого удавшегося представления. Дым их сигар поднимался вверх и сливался с клубами табачного дыма, все это вскоре собралось под низким сводом зала в сплошное облако, его пронизывал серебристый луч фонаря, которым с галереи освещали сцену; в антракте, последовавшем за выступлением мастеров художественного свиста, Эш заказал три бокала пива, хотя в театральном буфете оно стоило значительно дороже, чем где бы то ни было, но он остался доволен, ибо оно оказалось выдохшимся и безвкусным, так что было решено воздержаться от дальнейших заказов, а после представления выпить еще в "Шпатенброй". Его опять охватила душевная щедрость, и в то время как примадонна выводила зажигательные и вызывающие душевную боль ноты, он многообещающим голосом проворковал: "Да, это любовь, фрейлейн Эрна". Когда после аплодисментов, которыми публика со всех сторон щедро наградила певицу, снова был поднят занавес, то сцена вся переливалась отблесками серебряного цвета, наверху стояли никелированные столики и такие же никелированные причиндалы жонглера. На красном бархате, которым была обтянута подставка, покоились шары и бутылки, флажки и булавы, а также большая стопка белых тарелок. На стоящей почти вертикально лестнице, которая тоже была изготовлена из отсвечивающего никеля, висела дюжина кинжалов, длинные лезвия которых блестели не меньше, чем отполированный металл вокруг.

Жонглеру в черном фраке ассистировала помощница, которую он включил в свой номер, очевидно, для того лишь, чтобы демонстрировать публике ее незаурядную красоту, да и переливающееся всеми цветами трико, в которое она была одета, служило, наверное, исключительно этой же цели, поскольку единственное, что она делала, так это подавала жонглеру тарелки и флажки или же в середине номера бросала ему их так часто, как он того требовал, хлопая в ладоши. Она выполняла свою работу, грациозно улыбаясь, и когда она бросала ему булавы, с ее уст слетал короткий на чужом языке выкрик, может быть, для того, чтобы привлечь к себе внимание своего повелителя, а может быть, и для того, чтобы вымолить для себя хоть немножечко любви, которая ей строжайше возбранялась.

И хотя ему, собственно, полагалось бы знать, что он рискует потерять симпатии толпы из-за своего жестокосердия, он тем не менее не удостаивал красавицу ни единым взглядом, и лишь тогда, когда он с поклоном принимал аплодисменты публики, его рука делала небрежное движение в сторону помощницы, демонстрируя, что какую-то долю аплодисментов он оставляет ей. Но затем он направился в глубину сцены, и они дружно, словно никогда и не было того оскорбления, которое он ей только что нанес, вынесли большой черного цвета щит, стоявший там, никем не замечаемый; они подтащили его к застывшему в ожидании никелевому каркасу, установили и прикрепили к специальной арматуре. Потом они вытолкали с короткими возгласами и смешками вертикально стоящий черный щит поближе к переднему краю сцены и зафиксировали его проводами, которые неожиданно оказались здесь, на полу и за кулисами. После того как они проделали все это, прелестная помощница снова издала свой короткий крик и подбежала к щиту, высота которого была такой, что, подняв руки, она едва ли могла достать до его верхнего края, где имелись две рукоятки, за которые и ухватилась помощница, прислонившись спиной к щиту, эта слегка напряженная и неестественная поза придавала ей, стоявшей в резко выделяющемся на фоне черного щита переливающемся блестками одеянии, вид распятия. На ее лице продолжала играть грациозная улыбка даже тогда, когда мужчина, прищурив глаз, пристально посмотрел на нее, подошел и почти незаметно изменил ее положение, так что стало абсолютно очевидно, что все здесь зависит от доли миллиметра. Подготовка происходила под негромкие звуки вальса, которые вскоре по едва уловимому знаку жонглера были полностью приглушены, В зале воцарилась тишина; сцена там, наверху, погрузилась в необыкновенное уединение, официанты не решались больше разносить ни напитки, ни закуски, в непривычном напряжении они застыли у освещенных желтым светом дверей в глубине зала; кто ел, тот опустил вилку с наколотым кусочком обратно на тарелку, и только фонарь, луч которого осветитель задержал на распятой, продолжал монотонно гудеть. Но жонглер уже примерялся длинным кинжалом в убийственной руке; он слегка откинулся верхней частью корпуса назад и с хриплым экзотическим криком сделал резкое движение рукой так, что нож со свистящим звуком отделился от его руки, просвистел над сценой и с глухим звуком встрял в черное дерево рядом с телом распятой девушки. Публика не успела опомниться, как в обеих его руках снова заблестели кинжалы, и в то время как его крики следовали во все более быстром темпе, приобретали все более звериный и даже страстный характер, ножи молниеносно со свистом пронизывали дрожащий воздух сцены, звуки, свидетельствующие о том, что они встряли в дерево, становились все чаще, кинжалы обрамляли стройное тело, очаровательные обнаженные руки, выстраивались вокруг лица, которое все еще улыбалось с одновременно застывшим и напряженным, завлекательным и требовательным, холодным и испуганным выражением. У Эша было ощущение, что это едва ли не он сам стоит с поднятыми руками, словно распятие, он бы хотел стать перед этим хрупким созданием и перехватывать собственным телом летящие ножи, и если бы жонглер, как это обыкновенно бывает, обратился с вопросом, не желает ли какой-нибудь господин из числа почтенной публики подняться на сцену, чтобы стать перед черным щитом, то Эш наверняка бы согласился. Да, для него это была почти что сладострастная мысль: он стоит там одинокий и позабытый, а длинные ножи могут пришпилить его к щиту, словно какого-то жучка, но ему все-таки пришлось бы, наверное, исправил он себя в мыслях, повернуться лицом к щиту, ибо никакого жучка не пришпиливают брюшком кверху, и мысль о том, что он повернулся бы к темной поверхности щита, не зная, когда сзади подлетает смертельный нож, чтобы пронзить ему сердце и пришпилить к щиту, была полна такой необыкновенной и таинственной прелести, таким желанием новой мощи и зрелости, что он словно бы очнулся ото сна и святости, когда барабанная дробь, звон литавр и звуки фанфар приветствовали жонглера, который с победным видом метнул последний нож, после чего девушка выпорхнула из своего теперь уже завершенного обрамления, и они оба, держась за руки и описывая свободными руками круги, сделали пируэт и застыли перед восхищенной публикой в поклоне, Это были фанфары судного дня, Виновный был раздавлен, словно червь; почему не пришпилить его, словно жучка? Почему смерть вместо косы не может держать булавку или, по крайней мере, копье?

Живешь-то в постоянном ожидании, что тебя призовут к ответу, ибо ведь однажды можно было вступить в союз вольнодумцев, в любом; случае это остается на твоей совести. До него донеслись слова Корна: "Это было великолепно", и они прозвучали, словно кощунство; ну а когда фрейлейн Эрна сказала, что она, если бы ее спросили, не хотела бы стоять в таком вот обнаженном виде и чтобы в нее на глазах у всех швыряли ножами, то для Эша это было уже более чем достаточно, он в высшей степени неделикатно оттолкнул коленку Эрны, которая тесно прижалась к его колену; да такие люди и не стоят того, чтобы им показывать что-нибудь хорошее; без роду, без племени да и без совести — вот кто они такие, ему вовсе не импонировало и то, что фрейлейн Эрна использовала любую возможность, чтобы сбегать исповедаться, более того — ему казалось, что образ жизни его кельнских друзей все-таки более радужный и приличный.

Не говоря ни слова, тянул Эш в "Шпатенброе" свое темное пиво. Он и здесь не избавился от чувства, которое позволительно было бы назвать чистейшей тоской, особенно потому, что вокруг открытки с видами города для матушки Хентьен закрутились определенные события. То, что желание примазаться со словами "Сердечные пожелания от Эрны Корн" изъявила Эрна, было как-то само собой разумеющимся, но то, что сюда влез и Бальтазар и под своим "Привет от таможенного инспектора Корна" твердой рукой подвел толстую жирную итоговую черту, приобрело очертания своего рода почитания госпожи Хентьен и столь слабо соответствовало позиции Эша, что он засомневался: а не полностью ли он уже исполнил свой долг и отблагодарил ее как порядочный человек? Ему, собственно говоря, для завершения праздника надо было бы подкрасться к двери Эрны, и если бы он перед этим не оттолкнул ее столь неделикатным образом, то наверняка нашел бы дверь не запертой изнутри. Да, таким, наверное, должно было бы быть правильное и соответствующее завершение, но он не предпринимал ровным счетом ничего для того, чтобы это случилось, На него нашло своеобразное оцепенение, он уже больше не уделял внимания Эрне, не искал ее коленок, ничего не произошло ни по дороге домой, ни после, Где-то давала о себе знать нечистая совесть, ну а затем Август Эш пришел к выводу, что он натворил все же достаточно много и что если он будет очень уж выкладываться перед фрейлейн Эрной, это может повлечь за собой плохие последствия; он ощущал нависшую над собой судьбу, поднявшую копье грозящей кары и готовую пронзить его, если он и дальше будет вести себя подобно свинье, он чувствовал, что должен сохранить верность кому-то, не зная, правда, кому. В то время как Эш ощущал уколы совести на своей спине, да так отчетливо, что уж было подумал, не протянуло ли его холодным сквозняком, и вечером растирал спину, насколько мог достать, кусачей жидкостью, матушка Хентьен обрадовалась обеим открыткам, которые он ей послал, и до того, как они будут помещены для окончательного хранения в альбом с видовыми открытками, вставила их в раму, обрамлявшую зеркало за стойкой. По вечерам же она доставала их оттуда и показывала своим постоянным посетителям. Не исключено, что делала она это еще и потому, чтобы никто не мог обвинить ее в том, что она втайне переписывается с каким-то мужчиной: если она пускала открытки по кругу, то это значило, что они уже предназначены не для нее, а для забегаловки, которую она чисто случайно олицетворяет. Поэтому ей показалось вполне справедливым, когда Гейринг взял на себя заботы о том, чтобы дать ответ Эшу, но она не могла допустить, чтобы господин Гейринг тратился, более того, на следующий день она сама купила особенно красивую, так называемую панорамную открытку, которая была в три раза длиннее обычной почтовой карточки и на которой во весь размах была представлена панорама Кельна с набережной темно-синего Рейна и где имелось достаточно места для множества подписей. Сверху она написала "Большое спасибо от матушки Хентьен за прелестные открытки", Затем Гейринг скомандовал: "Сначала дамы", и свои подписи поставили Хеде и Туснельда. Ну а затем последовали имена Вильгельма Лассмана, Бруно Мэя, Хельста, Вробека, Хюльзеншмипа, Джона, было там имя английского монтера Эндрю, рулевого Винга-ста и, наконец, после еще нескольких имен, которые можно было с трудом разобрать, стояло имя Мартина Гейринга. Затем Гейринг надписал адрес "Господину Августу Эшу, старшему складскому бухгалтеру, экспедиционный склад АО "Среднерейнское пароходство", Мангейм" и передал открытку госпоже Хентьен, которая, внимательно прочитав, открыла выдвижной ящик кассы, чтобы достать из сплетенной из проволоки шкатулки, в просторной емкости которой хранились банкноты, почтовую штемпельную марку. Тут большая открытка со множеством подписей едва не показалась ей слишком уж большой честью для Эша, который, увы, никак не относился к числу лучших посетителей ее заведения. Но она во всем, что делала, стремилась к совершенству, а поскольку на большой открытке осталось, невзирая на множество имен, так много пустого места, что это не только оскорбляло ее чувство красоты, но и давало желаемую возможность указать Эшу на его место, позволив заполнить пустующее место подписью человека более низкого положения, матушка Хентьен отнесла открытку на кухню, дав расписаться на ней служанке, чем смогла доставить и ей благоговейную радость.

Когда она вернулась в зал, то Мартин уже сидел на своем обычном месте в углу рядом со стойкой, углубившись в чтение одной из своих социалистических газет. Госпожа Хентьен подсела к нему и шутя, как она это часто делала, сказала: "Господин Гейринг, вы можете дискредитировать мое заведение, если будете здесь постоянно читать свои крамольные газеты". "Да меня самого в достаточной степени бесят эти газетные писаки, — раздалось в ответ, — наш брат может делать дело, а эти же распространяют всякую чушь". Госпожа Хентьен в очередной раз испытала чувство определенного разочарования Гейрингом, потому что она все еще ждала от него уничтожающих и пропитанных ненавистью высказываний, на фоне которых она могла бы насладиться собственным отвращением, какое вызывал у нее окружающий мир. Иногда она сама заглядывала в социалистические газеты, правда, то, что она там находила, всегда казалось ей довольно безобидным, так что она надеялась, что живое слово может дать ей куда больше печатного. Таким образом, с одной стороны, она испытывала чувство удовлетворения от того, что и Гейринг невысокого мнения о газетчиках, но, с другой стороны, он не оправдывал всех ее ожиданий. Нет, с этим анархистом, с таким, который восседает в своей профсоюзной конторе, ничем не отличаясь от полицейского фельдфебеля на своем посту, далеко не уедешь, и госпожа Хентьен снова убедилась в правильности своего твердого убеждения в том, что весь мир — это игра краплеными картами, которую ведут мужчины, усевшиеся за стол с единственной согласованной целью вредить женщинам и разочаровывать их, Она предприняла еще одну попытку: "А что вас не устраивает в ваших газетах, господин Гейринг?" "Они поднимают глупую трескотню, — проворчал Мартин в ответ, — своей революционной болтовней сдвигают людям мозги набекрень, а нам там, на улице, приходится все это расхлебывать". Госпожа Хентьен мало что поняла, но, впрочем, это ее уже и не интересовало, Больше из приличия она вздохнула:

"Да, все это не так-то легко". Гейринг перелистнул страницу и рассеянно проговорил: "Вы правы, матушка Хентьен, все это не так-то легко". "И такой человек, как вы, всегда на ногах, всегда неутомим с раннего утра до позднего вечера…" Гейринг не без удовлетворения отметил: "Нашему брату восьмичасовый рабочий день предоставят еще не скоро; получат его вначале все другие.." "А такому человеку, как вы, достанутся все шишки"; госпожа Хентьен удивленными глазами посмотрела на него, покачала головой, а затем бросила короткий взгляд на свою прическу в зеркале напротив. "В рейхстаге и в газетах они могут надрывать глотки, господа евреи- сказал Гейринг, — а вот что касается профсоюзной работы, то тут они пытаются всячески увильнуть", Это было вполне понятно госпоже Хентьен; оскорбленным тоном р; она добавила:

"Они везде, все деньги — у них, они готовы волочиться за любой женщиной, словно кобели". На ее лице снова застыла гримаса отвращения; Мартин оторвался от газеты и не смог не улыбнуться: "Ну, не так уж все плохо, матушка Хентьен", "Так, теперь и вы, наверное, с ними заодно? — в ее голосе пробивались слабые нотки истеричной агрессивности. — Вы же не можете без того, чтобы не поддерживать друг друга, вы, мужчины… — и как-то в высшей степени неожиданно добавила: — Другие местечки, другие девочки". "Все может быть, матушка Хентьен, — засмеялся Мартин, — но так вкусно, как у матушки Хентьен, не скоро начнут где-нибудь еще готовить". Госпожа Хентьен не стала упорствовать в своих обидах. "В Мангейме, наверное, тоже", — сказала она, передавая Гейрингу открытку Эшу, чтобы тот отправил ее почтой.

Директор театра Гернерт относился теперь к числу ближайших друзей Эша.

Поскольку Эш был человеком с очень деятельным характером, он на следующий же день купил билет на представление, и не только потому, что снова хотел увидеть отважную девушку, он сделал это еще и потому, что по окончании представления хотел нанести визит слегка озадаченному Гернерту в его директорском кабинете, что он и сделал, но при этом представился уже как заплативший за удовольствие зри тель; Эш еще раз поблагодарил его за вчерашний прекрасный вечер, а директор Гернерт, который вначале предполагал, что речь опять зайдет о бесплатных билетах и уже почти что был готов полезть за ними в карман, растрогался до глубины души. И перед лицом столь дружеского приема Эш, не мудрствуя лукаво, принял приглашение присесть и достиг своей второй цели — познакомиться с жонглером господином Тельчером и его отважной подругой Илоной, они оба представились выходцами из Венгрии, это особенно было заметно по Илоне, которая почти не говорила по-немецки, тогда как господин Тельчер, работавший под актерским псевдонимом Тельтини и на сцене изъяснявшийся по-английски, родом был из Прессбурга.

Господин же Гернерт был эгерландцем, что при их первой встрече оказалось большой радостью для Корна; ибо Хоф и Эгер расположены настолько близко, что Корн увидел примечательное совпадение в том, что два почти что земляка встретились в Мангейме. Правда, бурные проявления его радости и удивления носили скорее риторический характер, потому что в менее желанном случае факт почти что землячества оставил бы его в непоколебимом равнодушии.

Он пригласил Гернерта к себе и своей сестре и сделал это, наверное, еще и потому, что не смог стерпеть, чтобы его вероятный свояк самостоятельно заводил частные знакомства, господин Тельчер тоже вскоре получил приглашение на чашечку кофе.

Они сидели за круглым столом, на котором рядом с пузатым кофейником возвышалась изящная пирамида из принесенных Эшем пирожных; по оконным стеклам струился дождь, придававший послеобеденным часам воскресного дня сумрачный характер. Господин Гернерт, пытаясь завязать разговор, сказал: "У вас очень милая квартира, господин таможенный инспектор, просторная, светлая…" И он посмотрел в окно на мрачную улицу пригородного района, на которой стояли огромные дождевые лужи, Фрейлейн Эрна заметила, что то, как они живут, — это скромно, но вот собственный дом — действительно, единственное, что делает жизнь прекрасной. Господина Гернерта охватило грустное настроение: собственный дом — это на вес золота, да, она может так говорить, но для актера сия мечта неисполнима; ах, для него нет пристанища, квартира у него, впрочем, есть, прелестная уютная квартира в Мюнхене, где живут его жена и дети, но со своей семьей он почти не видится. А почему в таком случае он не возьмет ее с собой? Эта жизнь не для детей, каждый сезон в другом месте. И вообще. Нет, его дети актерами не будут, его дети — нет.

Он явно был хорошим отцом, и не только фрейлейн Эрна, но и Эш были тронуты проявлением его сердечной доброты. Может, ощущая свое одиночество, Эш сказал: "Я сирота и почти не помню своей матери". "О Боже", — пролепетала фрейлейн Эрна. Но господин Тельчер, которому эти грустные разговоры, казалось, недоставляли удовольствия, запустил кофейную чашечку крутиться на кончике пальца, да так, что все не смогли сдержаться дабы не расхохотаться, все, за исключением Илоны, которая с невозмутимым видом сидела на стуле, отдыхая, наверное, от той массы улыбок, которыми ей приходится украшать вечер. Сейчас вблизи она была далеко не столь милой и очаровательной, как на сцене, возможно даже немножечко грузноватой; ее лицо, слегка обрюзгшее, с тяжелыми слезными мешками было густо усыпано веснушками, и Эш, испытав разочарование, заподозрил, что прелестные белокурые волосы тоже были не настоящими, а всего лишь париком; но мысль эта улетучилась, поскольку у него перед глазами опять засвистели ножи, втыкающиеся рядом с ее телом. Затем он заметил, что Корн тоже обшаривает глазами эту фигурку, и поэтому, пытаясь привлечь внимание Илоны к себе, спросил, нравится ли ей в Мангейме, познакомилась ли она уже с Рейном, задал еще пару подобных географических вопросов. Эта попытка, к сожалению, не увенчалась успехом, потому что Илона реагировала на все одной единственной фразой и то невпопад: "Да, пожалуйста", возникало впечатление, что она не хочет никаких отношений ни с ним, ни с Корном; напряженно и со всей серьезностью она пила свой кофе, и даже когда сам Тельчер что-то шептал ей на своем языке- очевидно, какие-то неприятные вещи, — она к нему практически не прислушивалась, Между тем фрейлейн Эрна обратилась к Гернерту, сказав, что хорошая семейная жизнь — это самое прекрасное, что есть на свете, при этом она слегка ткнула Эша носком ноги, было это сделано, дабы побудить Эша к тому, чтобы он приободрил Гернерта, а может, она преследовала иную цель — отвлечь его внимание от венгерки, красоту которой она тем не менее признала, от ее внимательного змеиного взгляда не ускользнула та страстность, с которой смотрел на эту женщину ее брат, и она считала вполне приемлемым, чтобы эта красавица досталась брату, а не Эшу. Она поглаживала руку Илоны, восхищаясь ее белизной, она даже слегка закатила ей рукав и сказала, что у фрейлейн прекрасная кожа, Бальтазар может в этом убедиться. Бальтазар положил сверху свою волосатую лапу, Тельчер засмеялся и заметил, что у всех венгерок кожа, словно шелк, на что Эрна, которая сидела тоже вроде бы не без кожи, ответила, что это зависит всего лишь от ухода за кожей — она же ежедневно моет лицо молочком. Ну конечно, вмешался Гернерт, у нее изумительная, прямо-таки высшего класса кожа, и дряблая физиономия фрейлейн Эрны расплылась в широкой улыбке, открыв желтоватые зубы и щербину слева вверху, она залилась краской до корней редких коричневатых волос, которые были собраны в довольно безликую прическу.

Опустились сумерки; Корн все крепче сжимал в своем кулаке руку Илоны, а фрейлейн Эрна томилась ожиданием, что Эш или по крайней мере Гернерт сделают то же самое с ее рукой, Она медлила зажигать лампу, не в последнюю очередь потому, что Бальтазар основательно воспротивился бы такой помехе, но в конце концов ей все же пришлось подняться, чтобы принести самодельный ликер, который красовался в голубом графинчике на комоде. С гордым видом она заявила, что рецепт приготовления ликера — ее секрет, она налила этой бурды, которая по вкусу напоминала выдохшееся пиво, Гернерт, правда, нашел ее очень вкусной; в подтверждение своих слов он приложился губами к ее ручке. Эшу вдруг вспомнилось, что матушка Хентьен не очень жаловала любителей шнапса, особое удовлетворение он испытывал от мысли, что Корн в любом случае не пользовался бы у нее популярностью, поскольку опрокидывал рюмочку за рюмочкой, каждый раз при этом причмокивая и облизывая кустистые темные усы, Корн налил и Илоне, ее невозмутимой безучастности и неподвижности целиком соответствовало то, что она позволила ему поднести рюмку к ее устам и не отреагировала на то, что он сам разок отхлебнул из этой же рюмки, обмакнув туда свой ус и заявив, что это поцелуй. Илона, очевидно, этого не поняла, но Тельчеру, в отличие от нее, должно было быть понятно, к чему все это идет. Просто непостижимо, что он наблюдал за всем этим с таким спокойствием. Может быть, он страдал внутренне, но был слишком воспитан, чтобы устраивать скандал. Эшу доставило бы неимоверное удовольствие учинить сцену ревности вместо него, но тут он вспомнил, как грубо обращался Тельчер с отважной девушкой на сцене; или он совершенно осознанно стремился к тому, чтобы унизить ее? Что-то должно было произойти, необходимо было помешать этому! Но Тельчер с веселым видом хлопнул его по плечу, назвал его своим коллегой и confrure[3], а когда Эш с недоуменным видом уставился на него, тот кивнул в сторону обеих пар и сказал: "Нам, холостякам, следует держаться вместе, не так ли". "Ну, тут уж, видимо, мне придется сжалиться над вами", — проворковала фрейлейн Эрна и пересела так, что оказалась теперь между Тельчером и Эшем, на что господин Гернерт обиженным тоном протянул: "Вот так вот всегда, как бедный комедиант, так по носу… да, деловые люди". Тельчер задумчиво проговорил, что Эшу, должно быть, не так-то просто узреть в чисто предпринимательском положении солидность и хорошую перспективу. А к театральному делу тоже неплохо было бы относиться, как к предпринимательству, причем в самой сложной его форме, и он не может не высказать своего всецелого уважения к господину Гернерту, который является не только его директором, но в определенной степени и компаньоном и который в своей области по праву пользуется репутацией толкового предпринимателя, даже если и не всегда надлежащим образом использует те возможности, которые ему предоставляет успех. Он, Тельчер-Тельтини, может судить об этом достаточно компетентно, ибо сам, прежде чем стать актером, начинал предпринимателем. "И что же в конце этой повести? Я сижу здесь, где мне могли бы предложить первоклассный ангажемент в Америку… или я не номер первый в своем деле?" В душе у Эша взбунтовалось какое-то смутное воспоминание: зачем им нужно так уж возносить это предпринимательское сословие; не столь много у него той пресловутой солидности. И он выдал им все, что думал по этому поводу, в заключение сказав: "Встречаются, конечно, разные люди, например Нентвиг и президент фон Бертранд, оба предприниматели, только один отъявленная свинья, а другой… кое-что получше". Корн пренебрежительно буркнул, что Бертранд- сбежавший со службы офицер, и это всем известно, так что нечем тут особо восхищаться. Ну что ж, Эш воспринял эту информацию не без удовольствия, значит, различия не столь уж велики. Но это ничего не меняло; Бертранд все же чуть получше, и вообще это были мысли, о которых, если честно, Эшу не очень хотелось распространяться дальше. А Тельчер между тем продолжал об Америке: там красота, там можно сделать карьеру, там нет необходимости бесцельно надрываться так, как здесь, И он продекламировал: "Америка, ты — лучше".

Гернерт вздохнул; да, будь он просто коммерсантом до мозга костей, сейчас кое-что было бы совсем по-другому; сказочно богатым он уже однажды был, но, невзирая на всю свою предпринимательскую хватку, он страдал всего лишь детской доверчивостью комедианта и благодаря мошенникам снова лишился всего капитала, почти миллиона марок. Так что господин Эш может себе только представить, каким богачом был директор Гернерт! Tempi passati![4]. Но он снова добьется своего. Он планирует создать театральный трест, крупное акционерное общество, за право участия в котором люди еще и будут конкурировать между собой. Просто потребуется время, и нужно достать денег, Поцеловав еще раз ручку фрейлейн Эрны, он позволил еще разочек наполнить свою рюмку и полным блаженства тоном проворковал:

"Очаровательно", руку он уже больше не отпускал, и она охотно и с удовлетворением была оставлена в его распоряжении, Эш же, впавший под впечатлением услышанного в задумчивое настроение, почти что не замечал, что туфля фрейлейн Эрны устроилась на его ноге, в сумерках он видел лишь желтую руку Корна, она, собственно, лежала на плече Илоны, и несложно было догадаться, что Бальтазар Корн обнял своей крепкой pyкой Илону за плечи.

В конце концов все же пришлось зажечь свет, завязалась; беседа, участия в которой не принимала одна Илона. А поскольку приблизилось время представления, а расходиться нехотелось, то Гернерт пригласил гостеприимных хозяев посетить представление. Они собрались и на трамвае отправились в город. Обе дамы прошли в вагон, мужчины же устроились на платформе, дабы покурить сигары, Холодные капли дождя по падали на их разгоряченные лица, и это было приятно.

Август Эш покупал обыкновенно свои дешевые сигары у торговца Фрица Лоберга. Это был молодой человек приблизительно возраста Эша, и это вполне могло быть причиной, по которой Эш, постоянно общавшийся с людьми более старшего возраста, обращался с ним, словно с идиотом. Тем не менее идиот этот занял, должно быть, определенное место в жизни, конечно, не ахти какое, однако Эш, как, собственно, и многие другие, был озадачен тем, что столь быстро привык именно к этому магазинчику и стал постоянным клиентом Лоберга.

Удобно то, что магазинчик был ему по дороге, но это еще далеко не причина, чтобы сразу же ощутить себя там как дома. Это был чистенький магазинчик, и в нем было приятно находиться: светлые клубы табачного дыма витали в помещении, легонько щекотали в носу, и доставляло удовольствие провести рукой по полированному столу, на краю которого постоянно лежали открытые коробки со светло-коричневыми сигарами для пробы и спички рядом с блестящим никелированным кассовым аппаратом. Тот, кто совершал покупку, получал в подарок еще и коробку спичек, и это свидетельствовало об изящной широте натуры владельца магазинчика Здесь имелось устройство для обрезания сигар, которое господин Лоберг держал всегда под рукой, и если высказывалось пожелание сразу же прикурить сигару, то резким коротким щелчком он отрезал кончик протягиваемой ему сигары, Это было подходящее местечко для времяпрепровождения: за сверкающими витринами светло, солнечно и приятно, в эти холодные дни над белыми каменными плитами, которыми выложен пол помещения, распространялось мягко окутывающее тепло, что выгодно отличало магазинчик от наполненной нагретой пылью стеклянной клетки экспедиционного склада. А этого было достаточно, чтобы с удовольствием зайти сюда после работы или в обеденный перерыв, но не более того. В подобной ситуации хвалишь порядок, проклинаешь дерьмо, в котором сам сидишь, не разгибая спины; все это, конечно, не на полном серьезе, поскольку Эшу было хорошо известно, что отличный порядок, поддерживаемый им в учетных книгах и складских списках, не может быть перенесен на складирование ящиков, тюков и бочек, даже если бы распорядитель склада очень пристально за всем этим следил. Здесь же, в магазинчике, царила странно успокаивающая прямолинейность и почти женская педантичность, которая тем более казалась странной, что Эш едва ли мог, а если и мог, то только с больной головой, представить себе, чтобы сигареты продавала девушка; при всей ее изысканности это была мужская работа, напоминающая ему хорошую дружбу: именно так должна выглядеть мужская дружба, а не столь бегло и фамильярно, как беспорядочная готовность помочь какого-то там профсоюзного секретаря. Но над этими вещами, собственно, Эш не так уж сильно ломал голову. Комичным и странным было то, что Лоберг не казался довольным тем, что выпало на его долю и чем он вполне мог бы быть счастлив, еще комичнее были причины, которыми он все это объяснял и из которых абсолютно однозначно следовало, что имеешь дело с идиотом, потому что хотя он и повесил возле кассового аппарата картонную табличку с надписью: "Курение еще никому не навредило" и в коробки со своими сигаретами вложил симпатичные фирменные карточки, на которых был указан не только адрес его магазинчика и названия специальных сортов сигар, но и написана пара стихотворных строк: "Курить, вдыхать и наслаждаться- к врачам за помощью не обращаться", сам он тем не менее во все это не верил. Да, он курил собственные сигареты, но просто из чувства долга и осознания своей вины, пребывая в постоянном страхе перед так называемым курительным раком, он испытывал на себе, на своем желудке, своем сердце, своей глотке все отрицательные воздействия никотина. Он был хилым, маленького роста человечком с жалким подобием усов темного цвета и блеклыми глазами, в которых, казалось, не было зрачков, а его слегка странные аллюры и движения находились в не менее примечательном противоречии с прочими его убеждениями, чем дело, которым он занимался и о смене которого даже не помышлял: в табаке он усматривал отравление народа и мотовство национального благосостояния, непрерывно повторяя, что следует избавить народ от этого яда, он вообще выступал за широкую, созвучную природе, истинно немецкую жизнь, и большой трагедией для него было жить, лишившись мощной груди и яркой, кричащей белокурое Он все же постоянно стремился хотя бы частично возместить этот недостаток членством в антиалкогольных и вегетарианских обществах, поэтому возле кассы постоянно валялись соответствующие журналы, которые он получал в основном из Швейцарии. Он был, и в этом не приходилось сомневаться, идиотом.

На Эша, который с удовольствием курил, поглощал огромные порции мяса и попивал вино везде, где только представлялось возможным, аргументы господина Лоберга, несмотря на завлекательные слова о спасении, не производили бы особого впечатления, если бы только в них не наблюдались довольно странные параллели с позицией матушки Хентьен. Впрочем, матушка Хентьен была умной женщиной, даже мудрой, у нее не может быть ничего общего с этой тарабарщиной. Но когда Лоберг, верный кальвинистским мыслям, которых он нахватался в журналах из Швейцарии, критиковал, подобно пастору, чувственные наслаждения и в то же время, словно оратор-социалист на митинге вольнодумцев, выступал за свободную, простую жизнь на лоне природы, когда он таким образом позволял ощутить на примере своей жалкой персоны, что мир болен, что сделана ужасная бухгалтерская ошибка, что к спасению может привести только чудодейственная новая запись, то в таком смешении просматривалось прежде всего одно — дело с заведением матушки Хентьен обстояло точно так же, как и с лавкой по продаже сигар Лоберга: ей приходилось зарабатывать на пьяных мужиках, и она тоже ненавидела и презирала как свой заработок, так и свою клиентуру. Это, без сомнения, было довольно редкое совпадение, и Эш даже подумывал над тем, не написать ли ему об этом госпоже Хентьен, чтобы она тоже удивилась столь странному стечению обстоятельств. Но он отбросил эту идею, когда представил, какой будет реакция госпожи Хентьен, она может даже обидеться на то, что он сравнил ее с человеком, который, невзирая на все его добродетели, был идиотом. Эш решил оставить эту тему для устного рассказа; все равно он скоро должен побывать в Кельне по делам Службы.

Несмотря на все это, случай с Лобергом стоил того, чтобы о нем поговорить; как-то вечером Эша, который с Корном и фрейлейн Эрной сидел за столом, прорвало.

Само собой разумеется, что брат и сестра знали торговца сигарами, Корн уже как-то делал у него покупки, но никаких странностей за этим человеком он не заметил. "А я к нему что, присматривался?" — заключил он после длительной паузы, которая свидетельствовала о его согласии с Эшем в том, что речь идет об идиоте. Фрейлейн же Эрна испытывала живую антипатию к духовному двойнику госпожи Хентьен и прежде всего поинтересовалась, не является ли госпожа Хентьен столь долго скрываемым от них сокровищем господина Эша. Это ведь должна быть очень добродетельная дама, но Эрна предполагает, что вполне могла бы помериться с ней силами, А что касается добродетели господина Лоберга, то это, конечно, плохо, когда кто-нибудь, подобно ее почтенному братцу, прокуривает в доме абсолютно все, но, по крайней мере, замечаешь, что в доме есть мужчина. "Мужчина, попивающий только водичку… — она задумалась, подыскивая подходящие слова, — …меня бы тошнило от такого".

Затем она справилась, познал ли уже господин Лоберг любовь женщины. "Ну что ж, еще одним девственником больше, идиот", — высказал свое мнение Эш, а Корн, предвидя, что еще представится возможность над ним позабавиться, весело заорал: "Целомудренный Иосиф!" Потому ли, что Корн стремился удержать своего квартиросъемщик под контролем, потому ли, что просто так получилось, но он отныне тоже стал клиентом в магазинчике Лоберга, а у того поджилки начинали трястись, когда в последнее время столь часто стал заруливать к нему мягким шагом господин таможенный инспектор. Страх не был необоснованным. Это случилось в один из ближайших вечеров; буквально перед самым закрытием магазинчика к Лобергу зашел Корн с Эшем и тут же скомандовал: "Собирайся, дружище, сегодня самое время тебе потерять свою невинность". Глазки Лоберга беспомощно забегали, показывая на человека в форме Армии спасения, который находился в магазинчике. "С бал-маскарада, что ли", — сделал вывод Корн, и Лоберг растерянно представил: "Мой друг". "Мы тоже друзья", — отреагировал Корн и протянул человеку из Армии спасения ручищу. Это был веснушчатый, слегка прыщеватый с рыжей шевелюрой малый, который усвоил, что к любой душе следует относиться с дружеским участием; он улыбнулся прямо Корну в лицо и пришел на помощь Лобергу: "Брат Лоберг обещал нам принять сегодня участие в нашем диспуте. Я зашел за ним". "Значит, вы отправляетесь подискутировать, ну так и мы с вами, — Корн был в восторге, — мы же друзья…" "Мы рады приветствовать у нас друзей", — обрадовался солдат Армии спасения. Лоберга никто не спрашивал; на его лице просматривался испуг, он с озадаченным видом запер свой магазинчик. Эш с удовольствием положился на волю событий, но поскольку у него вызывала раздражение заносчивость Корна, он снисходительно похлопал Лоберга по плечу точно так, как это имел обыкновение проделывать с ним самим Тельчер.

Они направились в пригородный район Мангейма Неккар. Уже на Кефертальской улице до их слуха донеслись удары барабана и звон литавр, солдатские ноги Корна тут же взяли ритм. Дойдя до конца улицы, они в вечерних сумерках на краю скверика рассмотрели членов Армии спасения. Падал мелкий мокрый снег, там, где собралась небольшая группка людей, снег превратился в черное месиво, которое въедалось в сапоги. Лейтенант, возвышаясь на скамейке, выкрикивал в опускающуюся темноту: "Приходите к нам, да будете спасены, Спаситель грядет, спасайте заблудшие души!" Но его призыву последовали лишь немногие, и если его солдаты под удары барабанов и звон литавр пели о спасительной любви и постоянно повторяли свое "аллилуйя" ("О Господь Саваоф, спаси, спаси нас от смерти"), то из стоявших вокруг людей к ним никто не присоединился, большинство, вне всякого сомнения, наблюдали за этим спектаклем из чистого любопытства. И хотя бравые солдаты пели что было мочи, а обе девушки изо всех сил колотили в свои тамбурины, небольшая толпа зрителей, по мере того как на улице становилось все темнее, редела, вскоре они остались одни со своим лейтенантом, а единственными зрителями были Лоберг, Корн и Эш. Лоберг и сейчас еще охотно подпевал бы, причем не испытывая перед Эшем и Корном ни стеснения, ни страха, если бы только Корн не приказывал ему, постоянно подталкивая снизу в бок: "Лоберг, подпевай!" Приятным для Лоберга это положение не назовешь, и он был рад, когда к ним подошел полицейский и потребовал, чтобы они разошлись. Тут все вместе и отправились в "Томасброй". Было бы так хорошо, если бы Лоберг запел, да, произошло бы, наверное, маленькое чудо, ибо недоставало не так уж многого, и Эш тоже поднял бы свой голос во славу Господа и спасительной любви, да, нужен был всего лишь маленький толчок, и кто знает, может быть именно пение Лоберга могло бы стать этим самым толчком.

Что происходило там, на улице, Эш сам практически не понимал: обе девушки колотили в тамбурины, в то время как их командир стоял на скамейке и давал знак, когда начинать, и это странным образом напоминало команды, которые Тельчер отдавал на сцене Илоне, Может, это был вечерний покой, внезапно застывший здесь, на окраине города, словно музыка в театре, неподвижный, как черная ветвь дерева, устремленная в сгущающуюся темноту неба, а сзади на площади зажгли фонари с дуговыми лампами. Все было непонятным. Эш куда охотнее согласился бы стоять там сверху, на сухой скамейке, чтобы проповедовать святость и спасение, но не только потому, что холод мокрого снега проникал, кусаясь, сквозь обувь; но и потому, что он снова ощутил это чужое ему чувство сиротского одиночества, как-то внезапно стало до ужаса очевидно, что на смертном одре быть ему суждено одному-одинешенькому. В душе поднялась какая-то смутная и все же неожиданная надежда, что было бы лучше, намного лучше, если бы он смог стоять там, сверху, на скамейке: и он увидел перед собой Илону, Илону в форме Армии спасения, она внимательно смотрела на него и неподвижно ждала спасительного знака, позволяющего ударить в тамбурин и воскликнуть "аллилуйя". Но рядом, из высоко поднятого воротника намокшего форменного пальто, выступила физиономия Корна, он оскалил зубы, и во взгляде исчезла надежда. Эш скривил губы, его лицо приобрело пренебрежительное выражение, теперь ему было почти понятно, что никакого товарищества нет. В любом случае он был рад тому, что полицейский потребовал от них разойтись.

Впереди вышагивал Лоберг с прыщеватым солдатом Армии спасения и одной из девушек. Эш тяжело ступал следом. Да, колотить ли в тамбурины или бросать тарелки, им нужно просто приказывать, они все одинаковы, одежды лишь разные.

Как и там, здесь они тоже распевали о любви. "Спасительная совершенная любовь", по лицу Эша промелькнула улыбка, и он решил присмотреться к одной из этих славных солдаточек Армии спасения именно в преломлении романтических лучей. Когда они приблизились ко входу в "Томасброй", девушка остановилась, поставила ногу на выступ стены, наклонилась и начала подтягивать шнурки своих мокрых, потерявших форму сапог, То, как она сложилась пополам, наклонив к коленям черную соломенную шляпку, выглядело в высшей степени нечеловеческой массой, каким-то уродством, которое тем не менее имело определенную механическую, так сказать, деловитость, и Эш, который в другой ситуации отреагировал бы на такую позу шлепком по выставленной части тела, немного даже испугался, когда не испытал в такой момент никакого желания сделать это, к нему даже начала подкрадываться мысль, что опять разрушен мост к ближнему, и его снова потянуло обратно в Кельн, Тогда на кухне ему так хотелось залезть к ней под кофточку; да, матушке Хентьен было бы позволительно так наклониться и зашнуровывать обувь. Мысли всех мужиков одинаковы, и Корн, который, пребывая в хорошем расположении духа, со всем миром бывал на "ты", кивнул в сторону девушки: "Думаешь, эта даст?" Эш одарил его уничтожающе ядовитым взглядом, но Корн не унимался: "Уж в своем кругу они такое не упустят, солдаты эти". Между тем они уже достигли "Томасброя" и вошли в светлый шумный зал, в котором приятно пахло жареным мясом, лучком и пивом.

Тут, впрочем, Корна постигло разочарование. Нечего было и думать заставить этих активистов Армии спасения тоже занять местечки за столом, они разошлись, чтобы собраться потом на этом же месте и начать продавать свои газеты, Эшу как-то не очень хотелось, чтобы они оставляли его с Корном, С другой стороны, было хорошо, что они избавлялись от подтруниваний Корна, и было бы еще лучше, если бы с ними ушел Лоберг, потому что Корн намылился взять реванш и начал потешаться над ним, пытаясь с помощью порции приправленного луком мяса и кружки пива заставить беспомощного изменить своим принципам, Между тем это слабое существо проявило упорство, тихим голосом просто заявив: "С человеческой жизнью не играют", и не прикоснулось ни к мясу, ни к пиву, так что Корну, которого постигло новое разочарование, пришлось самому умять эту порцию, дабы ее не унесли нетронутой. Эш рассматривал темный осадок на дне своей пивной кружки; странно как то, что святость должна зависеть от того, выпил ты это или нет. И все же он был почти что благодарен этому мягко упирающемуся идиоту. Лоберг сидел с молчаливой улыбкой на лице, и иногда даже начинало казаться, что из его больших блеклых глаз вот-вот хлынут слезы. Но когда снова приблизились активисты Армии спасения, совершающие обход столиков, он поднялся, и возникло впечатление, что он хочет им что-то крикнуть. Вопреки ожиданию, этого не произошло, а Лоберг просто остался стоять. Внезапно с его уст непонятно, бессмысленно, непостижимо для любого, кто это слышал, слетело одно единственное слово; он громко и внятно произнес: "Спасение", а затем снова сел на свое место. Корн уставился на Эша, а Эш — на Корна. Но как только Корн поднес палец к виску, чтобы, покрутив им, показать, что происходит в голове Лоберга, картина изменилась примечательнейшим и ужаснейшим образом, будто отпущенное на свободу слово "спасение" витало над столом, удерживаемое и все-таки отпущенное невидимо вращающейся механикой и устами, которые его произнесли, И хотя пренебрежение к идиоту не стало ни на йоту меньшим, казалось, возникло Царство спасения, и не могло не возникнуть, просто потому, что Корн, эта масса бесчувственных мышц с широкими плечами, сидел в "Томасброе" и мысль его не способна была достичь и ближайшего угла на улице, не говоря уже о спасительной свободе, приходящей издалека. И хотя Эш не был и близко образцом добродетели, колотя кружкой по столу и требуя принести еще пива, он все же молчал, как и Лоберг, и когда Корн, поднявшись из-за стола, предложил отправиться с целомудренным Йозефом по девочкам, Эш отказался в этом участвовать, оставил окончательно разочарованного Бальтазара Корна стоять на улице и проводил торговца сигарами к его дому, не без удовольствия улавливая ругательства, которые посылал им вдогонку Корн.

Снег прекратился, и на резком ветру скабрезные слова трепетали подобно весенним ярмарочным лентам.

В той необыкновенной печали, которая наполняет человека с момента, когда он, выйдя из детского возраста, начинает осознавать, что обречен неотвратимо и в жутком одиночестве идти навстречу своей будущей смерти, в этой необыкновенной печали, которая, собственно, уже имеет свое название — страх перед Богом, человек ищет себе товарища, чтобы рука об руку с ним приближаться к покрытой мраком двери; и если он уже познал, какое бесспорное наслаждение доставляет пребывание в постели с другим существом, то считает, что это очень интимное слияние двух тел могло бы продолжаться до гробовой доски; такая связь может даже казаться отвратительной, поскольку события-то развиваются на несвежем и грубом постельном белье и в голову может прийти мысль о том, что девушка рассчитывает оставаться с мужчиной до конца своих дней, однако никогда не следует забывать, что любое существо, даже если его отличают желтоватая увядающая кожа, острый язычок и маленький рост, даже если у него в зубах слева вверху зияет бросающаяся в глаза щербина, что это существо вопреки своей щербатости вопиет о той любви, которая должна избавить на веки вечные от смерти, от страха смерти, который постоянно опускается с наступлением ночи на спящее в одиночестве создание, от страха, который, подобно пламени, уже начинает лизать и охватывать полностью, когда ты сбрасываешь одежду, так, как это делает сейчас фрейлейн Эрна: она сняла зашнурованный красноватого цвета корсет, потом на пол опустилась темно-зеленая суконная юбка, а за ней — нижняя юбка. Она сняла также обувь; чулки, правда, она не стала трогать, так же, как и накрахмаленную комбинацию, она не могла решиться даже на то, чтобы расстегнуть лифчик. Ей было страшно, но она спрятала свой страх за лукавой улыбкой и при свете мерцающего огонька свечи, не раздеваясь дальше, скользнула в кровать.

Дальше стало тихо, и она могла слышать, как Эш несколько раз продефилировал через переднюю, при этом он шумел так, словно было совершенно невозможно тише отправлять естественные надобности. Не исключено, что и не в нужде-то дело было, ибо зачем тогда он два раза набирал в ведро воду, Да и ведро само не было, конечно, таким уж тяжелым, чтобы ставить его с таким грохотом прямо перед дверью Эрны. И каждый раз, когда до фрейлейн доносились эти звуки, она не хотела оставаться в долгу и тоже начинала шуметь: потягиваться в скрипящей кровати, преднамеренно ударяя в стенку ногой и производя отчетливо слышимые вздохи спящего человека: "Ах, Господи", с этой целью она также использовала кашель и покашливания. А поскольку Эш был человеком страстным, то, получая от нее достаточно недвусмысленные намеки, он, недолго думая, приоткрыл дверь в ее комнату и вошел.

Фрейлейн Эрна возлежала на кровати, хитро и лукаво улыбаясь ему своей щербиной, в то же время в этой улыбке было нечто дружественное по отношению к нему, но она ему не очень понравилась. Невзирая на это, он не последовал ее требованию: "Господин Эш, вам надо, наверное, закрыть дверь с той стороны", а остался спокойно стоять в комнате, и он поступил так не только потому, что обладал грубой чувственной силой, которая, кстати, присуща большинству людей, не только потому, что два человека разного пола, живущие в тесном повседневном общении, едва ли способны противостоять механике своих тел и, рассуждая "а почему бы и нет", легкомысленно предаются ее законам, он поступил так не только потому, что предполагал, будто она думает приблизительно так же, и не воспринимал всерьез ее требование, и, конечно же, не вследствие просто своих низменных чувств, если даже сюда отнести и ревность, которая зарождается в мужчине, когда ему приходится созерцать, как девушка флиртует с господином Гернертом, а для такого человека, как Эш, речь идет о том, что наслаждение, поиск которого иные считают самоцелью, служит более высокой цели, о которой человек едва ли подозревает и во власти которой тем не менее пребывает, потому что цель эта — не что иное, как желание приглушить тот великий страх, который проникает до мозга костей, охватывая даже делового человека во время его поездок, когда тот вдали от жены и детей укладывается в уединенную гостиничную кровать. Конечно, Эш, ставя с грохотом ведро с водой на пол, больше не думал о том одиночестве, которое снова одолевало его с тех пор, как он уехал из Кельна, он не думал также о том одиночестве, которое нависало над сценой, пока Тельчер не начинал метать летящие со свистом блестящие отливающие ножи. Сейчас, присев на краешек кровати фрейлейн Эрны и наклонившись над ней, он жаждал ее, поскольку хотел от нее большего, чем хочет страстный мужчина, ибо за этой кажущейся бесспорной доступностью, даже ординарностью, всегда скрывается стремление, стремление плененной души к избавлению от своего одиночества, к спасению, в котором нуждаются он и она, да, наверное, все люди, не исключая, конечно, Илону, к спасению, которого девушка Эрна не могла ему дать, ибо ни она ни он не знали, что кроется в его голове. Так что злость, охватившая его, когда она удержала его от последнего шага, мягко сказав: "Если только мы станем мужем и женой", была не просто злостью разочарованного мужчины и не просто яростью, поскольку он обнаружил комичность ее одеяний, это было чем-то большим, было отчаянием, оно вряд ли могло приобрести более пристойные формы, когда он грубо и разочарованно отрезал: "Ну тогда- нет".

И хотя ему ее отказ показался перстом Божьим, указующим на целомудрие, он сразу ушел из дома, направившись к более сговорчивой бабенке. Это обидело Эрну. С того вечера началась открытая война между Эшем и фрейлейн Эрной. Она не упускала ни малейшей возможности возбудить в нем страстные желания, он с не меньшим рвением использовал любой повод, дабы возобновить попытку затащить упрямицу в свою постель, не обещая при этом жениться. Борьба начиналась утром, когда она приносила ему, еще почти совсем не одетому, завтрак в комнату- вызывающая сильное вожделение забота, которая повергала его в неистовство, и завершалась вечером, абсолютно независимо от того, запирала она свою комнату изнутри или же разрешала ему войти. Никто из них не проронил ни слова о любви, и если они не начали испытывать откровенной ненависти друг к другу, а их поведение принимало форму злых шуток, то только потому, что они еще не обладали друг другом.

Ему часто приходило в голову, что взаимоотношения с Илоной должны были бы быть другими и лучше, но подойти к ней в своих мыслях поближе он не решался. Илона была чем-то более достойным, приблизительно таким же достойным, как президент Бертранд. Эшу не просто не нравилось то, что Эрна лишь забавлялась, срывая ему любую возможность побыть с Илоной, он буквально выходил из себя, столь сильно злили его эти хихикающие шуточки и лукавое жеманство. К тому же теперь Илона стала бывать в доме едва ли не каждый день и между ней и Эрной возникло что-то наподобие дружбы. Впрочем, Эшу было абсолютно непонятно, чем они там занимались вдвоем, когда, приходя домой, он улавливал сильный запах дешевых духов Илоны, который его всегда так возбуждал, то всегда заставал обеих женщин за странной немой беседой с глазу на глаз: Илона практически не знала ни одного немецкого слова, и фрейлейн Эрна была вынуждена ограничиваться тем, что поглаживала подругу, подводила к зеркалу и восторженно ощупывала ее прическу и наряд. Правда, Эш в основном был лишен возможности созерцать все это, потому что Эрна имела обыкновение скрывать от него присутствие своей подруги. Так, однажды вечером он, ни о чем не догадываясь, сидел в своей комнате, когда у входной двери зазвенел колокольчик. Он слышал, как Эрна открыла дверь, ни одна дурная мысль не пришла бы ему в голову, если бы кто-то внезапно не щелкнул ключом, вставленным в замочную скважину его двери с внешней стороны. Одним прыжком Эш подскочил к двери: его заперли! Эта баба заперла его! Ему следовало бы как раз проигнорировать дурацкую выходку, но это оказалось выше его сил, и он начал стучать в дверь, пока наконец фрейлейн Эрна не соизволила открыть ее и, хихикая, не проскользнула в его комнату. "Итак, — выдала она, — теперь я к вашим услугам… у нас, собственно, гость, но им сейчас уже занимается Бальтазар". Тут Эш в дикой ярости выскочил из своей комнаты и понесся на улицу.

Когда как-то ночью он вернулся домой поздно, в передней снова витал аромат ее духов. Значит, она снова была здесь или, должно быть, все еще здесь, и тут на крючке вешалки он увидел ее шляпку. Да, но где она прячется?

В жилых комнатах было темно. В своей конуре посапывал Корн, Не могла же она уйти без шляпки! Эш прислушался к тому, что происходит в комнате Эрны; в его воображении возникла волнующая и удручающая картина- там внутри обе женщины лежат вместе в постели. Он осторожно надавил на ручку двери; дверь не поддалась, она была заперта, фрейлейн Эрна всегда поступала так, когда действительно хотела спать. Эш пожал плечами и, больше не таясь, прогромыхал в свою комнату. Он лег в постель, но ему не спалось; он выглянул в переднюю; в воздухе все еще витал аромат духов, а шляпка по-прежнему висела на том же месте. Что-то здесь было не так, это чувствовалось, и Эш выскользнул в переднюю. Вдруг ему показалось, будто из комнаты Корна донесся какой-то шепот; Корн, увы, не был человеком, способным шептать, и Эш еще больше напряг слух: тут раздался стон, вне всякого сомнения, Корн стонал, Эш, вовсе не будучи малым, который боялся бы какого-то там Корна, все же ретировался, шлепая босыми ногами, в свою комнату, словно за ним мчалось что-то ужасное, Лучше бы он ничего не слышал.

Утром из тяжелого сна его вывела Эрна, не успел он еще и рта раскрыть, как она прошептала: "Тсс, сюрприз, а ну, поднимайтесь-ка!" и удалилась, Он поспешно оделся и вышел на кухню, где возилась Эрна, она взяла его под руку и на цыпочках подвела к своей комнате, приоткрыла дверь и разрешила заглянуть. Там он увидел Илону; ее белая пухлая рука, на которой: все еще отсутствовали следы от ножевых ранений, свисала С: кровати, на слегка одутловатом лице выделялись тяжеловесные слезные мешки, она спала.

Теперь Илона стала чаще засиживаться у них допоздна, это продолжалось относительно долго, и до Эша наконец окончательно дошло, что она спит с Бальтазаром Корном, а Эрна прикрывает этот роман своего братца собственным, так сказать, телом. Мартин навестил его в складской канцелярии. Удивляло, как; этот объявленный вне закона человек, которого любой вахтер на любом предприятии был обязан гнать взашей, умудрялся проникать внутрь и на глазах у всех, сохраняя абсолютное спокойствие, ковылять на своих костылях по территории предприятия, никто его не задерживал, многие дружески приветствовали, естественно потому, что никто не решался сделать что-либо калеке. Правда, на рабочем месте Эшу как раз только профсоюзного активиста и не доставало; Мартин с таким же успехом мог бы подождать его и у проходной, но с другой стороны, на него можно было положиться: он знал, когда можно прийти, а когда следует удалиться, он был порядочным малым. "Доброе утро, Август, — сказал он просто, — мне только хотелось взглянуть, чем ты тут занимаешься. У тебя здесь неплохо; правильно сделал, что приехал сюда". Не хочет ли этот калека ему напомнить, что он должен быть благодарным ему за этот проклятый Мангейм? За историю, которая приключилась с Корном и Илоной, Мартина, конечно, винить не стоит, поэтому Эш в ответ проворчал: "Да, правильно". Где-то, нужно признать, это так и было. Потому что теперь Эш был рад-радешенек не иметь ничего общего с Кельном. Подобно соучастнику, он все еще покрывает преступление Нентвига, и то, что в Кельне можно на каждом углу столкнуться с этим уродом, отбивает всякую охоту туда когда-либо возвращаться. Кельн или Мангейм, какая, впрочем, разница, где, собственно, можно найти такое местечко, чтобы быть застрахованным от всего этого дерьма!

Невзирая на столь мрачные мысли, Эш поинтересовался, как дела в Кельне,

"Потом, попозже, — ответил Мартин, — сейчас я спешу; где ты обедаешь?" Выяснив это, он поспешно удалился.

Эш все же обрадовался этой встрече, и поскольку он был очень нетерпеливым человеком, то никак не мог дождаться обеда. Весна наступила как-то внезапно и в одночасье, и Эшу пришлось оставить верхнюю куртку на складе; между луж на ярком полуденном солнце весело поблескивали камни мостовой, и, казалось, в одно мгновенье меж этих камней у стен зданий пробились ростки свежей зелени. Проходя мимо погрузочной платформы, он прикоснулся к металлической планке, которой был окантован серый шероховатый деревянный пол, и рука ощутила приятное тепло, накопленное металлом. Если его не переведут в Кельн, то ему нужно постараться как можно скорее переправить сюда свой велосипед. Дышалось глубоко и легко, даже еда имела совершенно другой вкус, может потому, что окна забегаловки были распахнуты настежь. Мартин рассказал, что приехал сюда в связи с забастовками; иначе это случилось бы не столь скоро. На юге и в Эльзасе кое-что назревает, а такие ситуации имеют свойство довольно быстро распространяться: "Что касается меня, то они могут бастовать столько, сколько им влезет, нам же эта неразбериха сейчас абсолютно ни к чему. Забастовка транспортников сегодня была бы чистейшим безумием… мы бедный профсоюз, а получить деньги от центрального правления- не стоит и мечтать… это было бы катастрофой, которую можно запрограммировать. Какое там внимание речникам, если одному ослу приспичило бастовать, да его никакая зараза не удержит. Рано или поздно, а они меня все-таки как-нибудь пришибут". Он говорил это дружеским тоном, безо всякой злости. "Они и сейчас надрываются за моей спиной, возмущаясь, что мне пароходства денежку платят". "Бертранд?" — заинтересованно спросил Эш, Гейринг кивнул: "Бертранд, конечно, тоже". "Ну и скотина", — вырвалось у Эша, Мартин улыбнулся: "Бертранд? Да это в высшей степени порядочный человек". "Ах, так, он еще и порядочный… а это правда, что он уволившийся офицер?" "Да, он, должно быть, оставил военную службу-но это ведь говорит в его пользу". "Ого, даже так! Это говорит в его пользу?

Ни о чем нельзя судить наверняка, ни о чем нельзя судить наверняка, даже об этом прелестнейшем весеннем дне", — подумал Эш, кипя от возмущения, а вслух добавил: "Мне хотелось бы просто понять, зачем тебе нужно продолжать заниматься этим делом?" "Каждый стоит там, где ему предначертано Богом", — ответил Мартин, и лицо стареющего ребенка приобрело благочестивое выражение.

Затем он передал привет от матушки Хентьен и сказал, что ж все с радостью ждут его скорого приезда.

Поев, они направились в магазинчик Лоберга. У них еще было немного времени, и Мартин получил возможность передохнуть на тяжеловесном стуле из дубового дерева, который стоял у прилавка и производил впечатление солидности и ухоженности, как, впрочем, все в этом магазинчике. Привыкнув хватать все напечатанное, лежащее в пределах досягаемости, Мартин начал листать антиалкогольные и вегетарианские журналы из Швейцарии. "Ни фига себе, — пророкотал он, — почти что единомышленник". Лоберг был польщен, но Эш отравил ему эту радость: "Вот-вот, он из компании трезвенников", а дабы уж окончательно уничтожить его, добавил: "У Гейринга сегодня большое собрание, но собрание — что надо, а не какая-то там Армия спасения!" "К сожалению", — сказал Мартин. Лоберг, питавший большую слабость ко всевозможным обще ственным собраниям и речам ораторов, немедля предложил пойти вместе с ними, "Лучше бы вам туда не ходить, — ответил Мартин, — по крайней мере, Эшу не стоит туда соваться, ему может повредить, если его там увидят. К тому же, кто знает, чем все это закончится". Эш нисколечко не опасался поставить под угрозу свое рабочее место, но посещение этого собрания странным образом воспринималось им как какое-то предательство Бертранда. Лоберг же холодным тоном отрезал: "В любом случае я пойду", и Эш ощутил себя посрамленным этим трезвенником: нет, не годится оставлять друга в беде, когда ему угрожает опасность, поступи он сейчас таким образом, как он сможет впредь являться пред ясные очи матушки Хентьен? Но о своем намерении он решил все же пока промолчать. Мартин попытался объяснить: "Думаю, что владельцы пароходства подошлют нам парочку провокаторов; они очень заинтересованы в том, чтобы прошла неуправляемая забастовка". И хотя Нентвиг не был владельцем пароходства, а всего лишь жирным прокуристом фирмы, торгующей вином, у Эша было ощущение, словно сей нечестивец замешан и во всей этой мерзости тоже.

Собрание проходило, как это обычно бывало, в зале небольшого ресторанчика. У входа стояло несколько полицейских, они внимательно рассматривали входящих, те же делали вид, что вовсе и не замечают этих охранников. Эш опоздал; когда он хотел войти, чья-то рука похлопала его по плечу; обернувшись, Эш увидел инспектора полицейского участка, который обеспечивал охрану порта. "Что вас привело сюда, господин Эш?" Эшу удалось довольно быстро сориентироваться. Да, собственно, простое любопытство; он узнал, что здесь будет выступать профсоюзный секретарь Гейринг, которого он знал еще по Кельну, а поскольку сам Эш имеет отношение к пароходству, то все, что тут происходит, ему небезразлично, "Я бы не советовал вам сюда приходить, господин Эш, — сказал инспектор тем более, что вы имеете отношение к пароходству; здесь попахивает керосином, и вряд ли вы извлечете из всего этого какую-либо пользу". "Я только на одну секундочку, взгляну и все", — произнес Эш и вошел вовнутрь.

Низкий зал, украшенный портретами кайзера, великого герцога Баденского и короля Вюртембергского, был забит до отказа, На эстраде стоял накрытый белым стол, за ним сидели четверо мужчин; одним из них был Мартин. Эш, которого первоначально кольнула даже какая-то зависть, что не ему позволено занимать то привилегированное место, в следующее мгновенье уже испытал чувство удивления, что он вообще заметил этот стол — такой беспорядочный шум и гам стоял в зале. По истечении какого-то времени он заметил, что в центре зала на стул взобрался человек, произносивший абсолютно р непонятную речь, при этом каждое слово — а особенно по душе выступавшему было слово "демагог" — он сопровождал резким подчеркивающим жестом и бросал его в лицо сидящим за столом на эстраде. Это было похоже на своеобразный неравный диалог, ибо ответом сидящих за столом был слабый звук колокольчика, который едва пробивался сквозь шум, последнее слово, правда, осталось за Мартином: он поднялся, опираясь на костыль и спинку стула, и шум начал стихать. Хотя не совсем было понятно, что сказал Мартин усталым и ироничным голосом опытного оратора, но то, что он имел здесь куда больший вес, чем все надрывающие глотку вокруг него, это Эш ощутил абсолютно отчетливо, Казалось даже, что Мартин и не стремится к тому, чтобы его слушали, ибо он с едва заметной улыбкой, спокойно, не говоря ни слова, слушал обрушивающиеся на него выкрики "шкура продажная", "скотина", "социалист карманный"; внезапно среди этого шума и гама раздался резкий свисток- сразу воцарилась тишина, и на эстраде все увидели фигуру офицера полиции, который кратко сказал:

"Именем закона собрание объявляется закрытым; освободите помещение". Эша подхватил поток людей, ринувшихся из зала, но он успел заметить, что офицер полиции направился к Мартину.

Словно сговорившись, большая часть людей стремилась поскорее пробиться к выходу из ресторанчика. Но улизнуть никому не удавалось, так как все здание было уже окружено полицейским кордоном и у каждого производилась проверка документов, тех, кому нечего было предъявлять, задерживали. Эшу повезло, он опять натолкнулся на участкового инспектора и поспешно пролепетал: "Вы были абсолютно правы, но это первый и последний раз"; таким образом ему удалось избежать — установления личности. Но этим дело не закончилось. Теперь народ толпился перед входом в ресторанчик, сохраняя в целом спокойствие, лишь вполголоса чертыхаясь в адрес забастовочного комитета, профсоюза и самого Гейринга. Но очень скоро стало известно, что забастовочный комитет и Гейринга арестовали и просто ждут, когда толпа рассосется, чтобы увезти их. Это резко изменило настроение; возмущенные крики и свист стали громче, толпа явно намеревалась двинуть против полицейского кордона. Дружески настроенный инспектор полиции, возле которого все еще ошивался Эш, подтолкнул его: "А теперь, господин Эш, настоятельно рекомендую вам все-таки исчезнуть", и Эш, осознавший наконец, что вряд ли его ждет здесь что-либо хорошее, дернул до угла ближайшей улицы, надеясь, по крайней мере, встретить где-нибудь здесь Лоберга, Перед ресторанчиком какое-то время еще раздавались выкрики и свист. Затем на лошадях, бежавших быстрой рысью, подъехали шестеро полицейских, а поскольку лошади, имеющие репутацию послушных, но все же довольно норовистых животных, оказывают на людей прямо-таки магическое воздействие, то появление этого небольшого подкрепления оказалось решающим. Эшу еще удалось рассмотреть, как под возмущенное молчание толпы вывели и увезли нескольких рабочих со связанными руками, затем улица стала пустеть. А там, где стояли рядом хоть два человека, немедленно появлялись грубые и проявлявшие явное нетерпение полицейские и, не церемонясь, разгоняли их, Эш, не без основания предполагавший, что ему может достаться не в меньшей степени, сделал ноги.

Он направился к Лобергу. Тот домой еще не вернулся, и Эш, остановившись у двери дома, стал ждать, поеживаясь в прохладе весенней ночи. Он все же надеялся, что Лоберга не увели, Хотя это, собственно, скорее должно было бы радовать: батюшки мои, что бы сказала Эрна, увидев перед собой эту ходячую добродетель со связанными руками! Когда Эш уже намеревался уходить, появился Лоберг, он был в страшном возбуждении и едва не плакал, Такое ему переживать еще не приходилось, и вообще все это было неслыханно. Из сбивчивого и беспорядочного рассказа Эш узнал, что вначале собрание протекало абсолютно спокойно, хотя в адрес господина Гейринга, который произнес великолепную речь, и выкрикивали всевозможные оскорбления. Так вот, а затем поднялся один тип, очевидно из числа провокаторов, о которых сегодня в полдень упоминал сам господин Гейринг, и произнес ужасную; речь, направленную против власть имущих, против государства и даже против кайзера, так что офицер полиции сразу же предупредил, что закроет собрание, если все будет продолжаться в таком же духе. Непонятнейшим образом господин Гейринг, которому ведь должно было быть ясно, что за гусь распинается перед ним, не только не разоблачил его как провокатора, но даже взял под свою защиту, требуя для него свободы слова. Ну а дальше ситуация стала все больше выходить из-под контроля, и собрание в конечном итоге было запрещено. Членов забастовочного комитета и господина Гейринга действительно арестовали: он может утверждать это с полной ответственностью, поскольку был в числе последних, кто покидал зал.