Эш, или Анархия

Деловая цель их поездки как-то потеряла свое значение, а когда в аукционном зале они узнали, что продажа дешевых сортов уже завершилась, то это не расстроило их, у них даже словно гора с плеч свалилась, потому что куда более важным казалось отправиться к парому, который по натянутому тросу направлялся к завлекающе залитому солнцем Гоарсхаузену. Эш, имитируя заботливость солидного предпринимателя, записал цены, зафиксированные на аукционе. "Для другого раза", — сообщил он, при этом намеренно пропуская слишком уж низкие цены, однако на пароме она вынудила его добавить по памяти пропущенные цены, при этом он смерил госпожу Хентьен пару раз недовольным взглядом.

Госпожа Хентьен сидела на раскаленной солнцем палубе парома, с видимым удовольствием она макала палец в воду, очень осторожно так, чтобы не намочить свою кремового цвета кружевную митенку, и что касается ее, то она еще несколько раз охотно пересекла бы Рейн, поскольку странное чувство легкого головокружения, которое возникало, когда она смотрела на проплывающую наискось воду, было приятным, да и посидеть под кронами деревьев открытого ресторанчика тоже доставляло удовольствие. Они ели рыбу, пили вино, а когда дело дошло до сигары, то Эш засомневался в необходимости восхождения, серьезно раздумывая над тем, нужно ли это восхождение матушке Хентьен, тяжеловесно и роскошно расположившейся рядом. Конечно, она не была похожа на других женщин, так что он очень осторожно завел разговор о Лоберге, ему он, собственно, обязан тем, что родилась идея этой прекрасной поездки. Эш похвалил Лоберга за это, дабы после вступления об абсолютно безобидных вещах перейти наконец к настоящей любви; но госпожа Хентьен, от напряженного внимания которой не укрылось, куда он метит, прервала разговор и, хотя она сама испытывала усталость и с куда большим удовольствием отдохнула бы, напомнила о программе, согласно которой им самое время к скале Лорелеи. Эш был возмущен: он из кожи вон лезет, чтобы говорить, как Лоберг, и никакого признания. Наверное, он все еще недостаточно хорош для нее.

Он поднялся и заплатил по счету. А пересекая террасу открытого ресторанчика, он обратил внимание на летних отдыхающих; среди них были молодые очаровательные женщины и молодые девушки; Эш никак не мог понять, чего он, собственно, хочет от этой стареющей бабы, даже если она и вправду производит впечатление в своем коричневом шелковом наряде. Девочки были разодеты в легкие светлые летние платьица, а коричневый шелк на улице быстро покрывался пылью и терял свой вид. Несмотря на все это, он не позволял себе расслабиться, надо же ведь совесть иметь и не забывать о Мартине, который томится в тюрьме, не видя солнца, которому отплатили за его жертву черной неблагодарностью, так что тебе здесь, на свободе, пожалуй, даже слишком уж хорошо! И то, что он сейчас месил с госпожой Хентьен пыль по сельской дороге, вместо того чтобы нежиться с прелестной девчушкой где-нибудь на травке, тоже было в самый раз для него, ибо ждать благодарности от этой женщины за свою жертву для него такое же гиблое дело, Кто жертвует собой, тот порядочный человек. Он задумался: а нельзя ли как-нибудь получше преподнести пред ее ясные очи свою жертву, но затем ему вспомнился Лоберг, и он оставил все, как было: хороший человек страдает молча. Когда-нибудь потом, когда, может быть, будет уже слишком поздно, до нее дойдет все это, В душе как-то жалостливо защемило, и он, шагая впереди, снял сначала пиджак, а затем жилетку. Матушка Хентьен с отвращением увидела два огромных влажных пятна, на месте которых рубашка прилипла к лопаткам, а когда он, свернув на лесную дорогу, остановился, чтобы подождать ее, и она догнала его, то ей в нос ударил отталкивающе теплый запах его тела. Добродушным тоном Эш сказал:

"Ну как, матушка Хентьен?" "Оденьте пиджак, — строгим тоном произнесла она, а затем почти что материнским добавила: — Холодно здесь, прямо-таки холодно, и вы можете простудиться". "Когда переставляешь ножки, то замерзнуть никак невозможно, — ответил он, — лучше бы вы расстегнули пару пуговиц на шее". Она; покачала головой, на которой красовалась старомодная расфуфыренная маленькая шляпка: нет, этого сделать она не может, ну как это будет выглядеть! "О, да здесь ведь нас никто не увидит", — попытался втолковать ей Эш, и эти внезапные уединенность и общность, когда совершенно нет необходимости стесняться друг друга, поскольку никто тебя не видит, повергли ее в смятение, До нее через мгновение дошло, что он, так сказать, доверительно обнажил перед ней свой пот; но она все еще испытывала отвращение, однако теперь это чувство забралось под кожу, тут он в очередной раз оскалил зубы: "Итак, с новыми силами — вперед, матушка Хентьен, оправдания, будто вы устали, не принимаются". Ей было обидно, ведь он, очевидно, не верит в то, что она может шагать с ним нога в ногу, и с легкой одышкой, опираясь на хрупкий, розового цвета солнцезащитный зонтик, она отправилась дальше. Но теперь Эш занял положение рядом с ней и на более крутых подъемах пытался ей даже помогать, Вначале она кидала на него недоверчивые взгляды, не является ли это непозволительным сближением — и лишь помедлив, взялась наконец за его руку, для того, впрочем, чтобы сразу же отпускать эту опору, даже отталкивать ее, как только показывался идущий навстречу путник или даже ребенок.

Они поднимались медленно, и лишь когда, запыхавшись, они остановились передохнуть, то только тогда обратили внимание на то, что их окружало: ломкие от жары куски беловатой глины на лесной дороге, растения, блеклая зелень которых торчала из засохшей почвы, корни, распластавшие покрытые пылью нити по узкой дороге, привядший от жары лес. кусты, в листьях которых проблескивали черные безжизненные ягоды, готовые по осени засохнуть. Они внимали этому, не зная даже, как все это назвать, но когда они достигли первой смотровой площадки и увидели раскинувшуюся перед их взором долину, им показалось, хотя до скалы Лорелеи было еще ой как далеко, что цель достигнута; они присели; госпожа Хентьен аккуратно разгладила сзади коричневый шелк платья, дабы не измять его своим весом. Стояла такая тишина, что до их слуха долетали голоса с пристани и с террасы открытого ресторанчика в Санкт-Гоаре, а также звуки глухих ударов парома о мостик пристани; и обоим необычность такого впечатления была хоть немного, но приятной. Госпожа Хентьен рассматривала сердечки и инициалы, которые были выцарапаны на спинке и сиденье лавки, сдавленным тоном она спросила у Эша, не увековечил ли здесь и он вместе с Хильдой из Обер-Везеля свое имя. Когда же он шутки ради попытался кое-что выцарапать, она попросила его оставить эту затею: явно или неявно, но где бы не ступала нога мужчины, она всегда оставляет после себя оскверненное прошлое. Эш же, которому не хотелось отказываться от своей затеи, спросил, а что если он вдруг в одном из сердечек найдет и ее имя, чем не на шутку рассердил госпожу Хентьен: что он только себе позволяет? Ее прошлое безукоризненно чистое, и в этом она может потягаться с любой молоденькой девушкой. Тому, кто всю жизнь необузданно волочился за бабами, этого, конечно, не понять. И Эш, которого сказанное задело за живое, почувствовал себя низко и подло, ведь он оценил ее ниже тех молоденьких девочек в открытом ресторанчике, некоторые из них вполне могут быть недостойными подать матушке Хентьен даже воды. И ему было приятно, что здесь вот есть человек, который ведет себя однозначно и определенно, человек, который знает, где правая сторона, а где левая, что такое хорошо, а что такое плохо. На какое-то мгновение у него возникло ощущение, будто здесь находится то желанное место, четко и несокрушимо поднимающееся из всеобщего беспорядка, где можно было бы остановиться; но тут возникла мысль о господине Хентьене и его фотографии в забегаловке, она разрушила это его ощущение и уже не покидала его, ему казалось что где-то все же должно быть выцарапано сердечко, в котором сливались бы его и ее инициалы. Он не рискнул коснуться этого вопроса, а просто поинтересовался, где стоял дом ее родителей. Она коротко бросила ему в ответ, что родом из Вестфалин, а все остальное никого не касается, а поскольку до прически добраться ей было нелегко, то она ощупала свою шляпку. Нет, она решительно не может переносить, когда кто-то сует свой нос в дела других людей, а так всегда ведут себя только люди вроде Эша или подобные посетители ее забегаловки, которые не могут себе даже и представить, что не у каждого прошлое состоит из грязи и мерзости. Если такие типы не могут сами овладеть женщиной, то они стремятся, по крайней мере, хотя бы выдумать ей любовную жизнь и прошлое.

Негодуя, она слегка отодвинулась от него, а Эш, мысли которого все еще крутились вокруг господина Хентьена, все больше и больше убеждался в том, что она должна быть очень несчастным человеком. Его лицо приобрело кисло-печальное выражение. Возможно даже, что в этом браке по ее бокам гуляли палки. И он сказал ей, что не хотел сделать ей больно. Привыкнув утешать женщин, которые плакали или вообще казались ему несчастными, прикосновением собственного тела, он взял ее руку и погладил ее, То ли вследствие необыкновенной тишины, царившей в природе вокруг, то ли потому, что ею овладела усталость и истома, она не противилась, придав своим мыслям словесную форму, но последние слова были унесены с ее уст порывом ветерка, словно пушинки, она и сама не смогла их расслышать, и теперь она была совершенно опустошена, не способна даже ощущать протест или отвращение.

Госпожа Хентьен смотрела на распростертую долину и не видела ее, ей было непонятно, где же она. Те многие годы, прожитые между стойкой забегаловки и парой известных улиц, сжались в одну маленькую точку, и словно в каком-то просветлении ей показалось, что на этом залитом светом месте она сидела всегда. Мир так неведом, что невозможно его ни уяснить, ни понять, и ничто уже более не связывает ее с ним, ничто, кроме веточки с колючими листочками, свисающей над спинкой скамейки, по которой поглаживающими движениями скользят пальцы ее левой руки, Эш спросил себя, не должен ли он ее поцеловать, но желания сделать это у него не возникало, что тоже показалось ему недостаточно хорошим признаком.

Так и сидели они, не проронив ни единого слова. Солнце клонилось к западу и начинало светить им прямо в лицо, но матушка Хентьен не воспринимала ни жары, ни жжения напрягшейся, покрасневшей, припавшей пылинками кожи. Казалось даже, словно Эша намеревается окутать сновидение, какая-то полудрема, ибо воспринимая широкие и длинные тени горных вершин в долине расчетливой ловушкой, он все же боялся менять положение и, лишь помедлив, потянулся наконец за жилеткой, которая лежала рядом и в которой были серебряные часы. Наступило время отправляться к поезду, и она безучастно последовала за ним, Спускаясь, она тяжело опиралась на его руку, тоненький розового цвета зонтик от солнца он перекинул через плечо, на нем болтались в такт шагам пиджак и жилетка. Чтобы облегчить ей путь, он расстегнул на ее высоко застегнутой талии пару крючков, и матушка Хентьен смирилась с этим, она не оттолкнула его, когда показался идущий навстречу путник, которого теперь она просто не замечала, Ее юбка из коричневого шелка подметала пыль проселочной дороги, и когда на вокзале Эш усадил ее на скамейку, оставив на минуточку, дабы утолить жажду, она застыла безучастно и беспомощно, ожидая его возвращения. Ей он также принес кружечку пива, и она выпила ее по его требованию. В темном вагоне пассажирского поезда он уложил ее голову на свое плечо. Он не знал, спит ли она, она наверняка и сама не знала этого. Безвольно перекатывалась ее голова по его крепкому плечу. Попытка привлечь к себе ее широкое тело встретила упорное сопротивление, а шпильки, которыми к покачивающейся голове была прикреплена шляпка, представляли серьезную угрозу его лицу. Недолго думая, он сдвинул ее шляпку назад, сместив одновременно и прическу, что придало ей вид подвыпившей женщины… Запах шелка платья был пыльным и разогретым; лишь изредка улавливался приятный лавандовый аромат, еще сохранившийся в складках, Затем он поцеловал щеку, которая скользнула по его губам, взял наконец ее округлую тяжелую голову в свои руки и повернул к себе. Она ответила на поцелуй полными пересохшими губами, словно зверек, прижавший носик к стеклу, И лишь когда они оказались на пороге ее дома, она немного пришла в себя. Она толкнула Эша в широкую грудь и все еще нетвердыми шагами заняла свое место за стойкой. Там она присела и осмотрела зал забегаловки, который лежал перед ней, словно в тумане. Наконец она узнала Вробека за первым столом и пролепетала: "Добрый вечер, господин Вробек". Но она не видела, что Эш последовал за ней вовнутрь, она также не заметила, что Эш был в числе последних, кто оставил ее заведение. Когда он простился с ней, она безучастно сказала: "Доброй ночи, господа". И тем не менее, выходя из забегаловки, он испытывал особое, почти что гордое чувство: он — любовник матушки Хентьен.

Если ты хоть раз поцеловал женщину, то все, что обычно следует за этим, происходит неизбежно и неотвратимо, возможны, правда, сдвиги во времени, но изменить законы природы никто не в силах. Уж это было известно Эшу наверняка. Тем не менее он никак не мог представить себе продолжение своих отношений с матушкой Хентьен, поэтому для него было кстати, что в обед следующего дня вместе с ним в забегаловку направился и Тельчер; это облегчало встречу с матушкой Хентьен, и вообще — так было проще.

Тельчер придумал кое-что новенькое: нужно было найти негритянку, это придало бы заключительным раундам особую прелесть; он хотел назвать ее "Черная Звезда Африки", и немка после двух раундов вничью должна была в конце концов победить Черную Звезду. Эш немного опасался, что Тельчер начнет расписывать эти африканские планы перед матушкой Хентьен, и предчувствия не обманули его — не успели они войти в забегаловку, как Тельчер выложил свою новость: "Госпожа Хентьен, а наш Эш должен достать нам негритянку". Она ничего не сообразила, ни вначале, ни потом, когда Эш с искренним недоумением на лице пытался заверить, что не имеет ни малейшего понятия, где ему найти эту негритянку, нет, матушка Хентьен и слушать ничего об этом не желала, она лишь саркастически заметила: "Одной больше, одной меньше, какое это для него имеет значение". Тельчер возбужденно хлопнул его по коленке: "Еще бы, мужичку, к которому дамочки так и липнут, так и липнут, никто не страшен".

Эш посмотрел в сторону фотографии господина Хентьена: один из тех, кто ему не страшен. "Да, Эш такой", — повторил Тельчер. Для госпожи Хентьен это было подтверждением ее плохого мнения, и она попыталась укрепить дальше свой союз с Тельчером; ее взгляд упал на короткие, жестко торчащие волосы Эша, из-под которых проблескивала его лысина, и она почувствовала, что сегодня ей понадобится союзник. Отвернувшись от Эша, она начала хвалить Тельчера; оно и понятно, что мужчина, который знает себе цену, не желает и слышать обо всех этих похабных похождениях, препоручая их лучше какому-то там господину Эшу.

Эш раздраженно ответил, что препоручается то, за что следовало бы драться и что, конечно, не по зубам. И в его душе шевельнулось глубочайшее презрение к Тельчеру, которому так ни разу и не удалось уложить Илону в постель. Но спокойно, скоро уже никто не сможет укладывать ее в постель, "Ну, господин Эш, — поддела его госпожа Хентьен, — за дело, негритянка заждалась, немедля за работу". "А как же", — отрезал он и, почти не прикоснувшись к тому, что было на столе, поднялся, оставив слегка озадаченную госпожу Хентьен в обществе Тельчера.

Какое-то время он бесцельно бродил по городу. Дел у него не было никаких. Он злился на себя за то, что оставил ее с Тельчером одну, и это в итоге пригнало его обратно. Сложно было предположить, что он еще застанет там Тельчера; и все же ему хотелось удостовериться. Забегаловка была пуста, на кухне он тоже никого не нашел. Значит, Тельчер ушел, и он тоже может удалиться; но ему было известно, что в это время госпожа Хентьен имеет обыкновение находиться в своей комнате, и до него как-то сразу дошло, что именно этот факт заставил его вернуться. Он немного помедлил, затем не спеша поднялся по деревянной лестнице, без стука вошел в комнату. Матушка Хентьен сидела у окна и штопала чулки; увидев его, она тихонько вскрикнула и застыла в испуганной растерянности. Твердыми шагами он подошел к ней, прижал к спинке стула и поцеловал прямо в губы. Пытаясь уклониться и защититься, она замотала головой, хрипло бормоча: "Выйдите… Вам здесь нечего искать".

Больнее его насилия была мысль о том, что он пришел от какой-то там чешки или негритянки, что он был в ее комнате, в комнате, куда не входил еще ни один мужчина. Она сражалась за комнату. Но он держал ее крепко, и в конце концов пересохшими полными губами она ответила на его поцелуи, может, для того лишь, чтобы такой уступкой заставить его уйти, потому что в перерывах между поцелуями она снова и снова умудрялась, плотно сжав зубы, повторять:

"Вам нечего здесь искать". Наконец она взмолилась: "Не здесь". Эш, уставший от безрадостной борьбы, опомнился, что перед ним женщина, заслуживающая почтения и уважения. Если она желает смены места действия, то почему бы и нет? Он отпустил ее, и она оиеснила его к двери. Когда они оказались на пороге, он хриплым голосом спросил: "Куда?" Она не поняла вопроса, ибо думала, что теперь он уйдет. Эш, наклонившись к ее лицу, переспросил:

"Куда?" и, поскольку ответа не последовало, снова обхватил ее с намерением затащить обратно в комнату. Единственное, что было у нее в голове, это защитить комнату. Она беспомощно оглянулась, увидела дверь в соседнюю комнату, в ее душе неожиданно шевельнулась надежда, что пристойность комнаты приведет его в чувство и заставит придерживаться правил приличия, и она взглядом указала на соседнюю дверь; он освободил ей дорогу, но последовал за ней, не снимая руку с ее плеча, словно она была его пленницей.

Войдя в комнату, она неуверенно проговорила: "Так, теперь, думаю, вы будете вести себя разумно, господин Эш" и хотела подойти к окну, чтобы открыть потемневшие ставни, но его руки обвили ее сзади, так что госпожа Хентьен не могла сделать ни шагу. Она пыталась освободиться, тут они шатнулись в сторону и, наступив на орехи, чуть не упали. Орехи затрещали под ногами, и когда, желая сохранить запасы, она отпрянула назад и приблизилась к нише, где располагалась кровать, дабы там обрести твердую опору, в голове, словно во сне, промелькнуло: не она ли сама завлекла его сюда? Но мысль эта разозлила ее еще больше, и она прошипела: "Отправляйтесь к своей негритянке, меня так просто, как своих баб, вам не получить". Она судорожно ухватилась за угол ниши, но зацепилась за занавеску; деревянные колечки на карнизе тихонько застучали; опасаясь повредить хорошую занавеску, она отпустила ее, так что теперь ее беспрепятственно можно было оттеснить в темную нишу к супружеской кровати. Все еще стоя сзади, он завел ее освободившиеся руки за спину и прижал ее к себе, так что ей поневоле пришлось ощутить охватившее его возбуждение. Поэтому ли, или потому, что при виде супружеской кровати ее охватило беззащитное оцепенение, но она сдалась под его задыхающимся напором. И поскольку, не соблюдая особую аккуратность, он срывал с нее одежду и в опасности оказалось ее белье, она сама стала помогать ему там, где у него возникали сложности, подобно осужденной, которая стремилась подсобить палачу; его наполнило почти что страхом то, как все гладко получалось и как матушка Хентьен, когда они оба опрокинулись на кровать, по-деловому улеглась на спину, дабы отдаться ему. И еще больший страх охватил его, когда до сознания дошло, что матушка Хентьен, неподвижно и с застывшим выражением лица, словно она следует своей старой повинности, словно она просто продолжает выполнять свою старую и привычную обязанность, беззвучно и безрадостно смирилась с этим. Только ее округлая голова каталась по покрывалу, будто повторяя постоянное "нет". Ощутив тепло ее обнаженного тела, он всячески хотел показать свою страсть, дабы возбудить с ее стороны такое же желание. Он обхватил ее голову руками, сжал в объятиях, словно пытался выдавить из нее застывшие и не принадлежавшие ему мысли, его губы скользили по некрасивым тяжеловесным поверхностям полных щек и низкого лба, которые оставались напряженными и безучастными, такими же безучастными и напряженными, как та масса, ради которой пожертвовал собой Мартин и которая тем не менее осталась не спасенной. Может, именно так воспринимает жирную массивность Корна Илона, и на какое-то мгновение он испытал чувство удовлетворения, что он поступает подобно ей, и что это справедливо, и что все это происходит для нее и во имя спасения справедливости. О, забыть все, что было, становиться все более одиноким, уничтожить себя самого всей этой несправедливостью, которую носят и которую накапливают, забыть также ту, уста которой ищешь, забыть время, что было и ее временем, время, которое оставило свой отпечаток на стареющих щеках, желание уничтожить женщину, которая жила в то время, дать ей спастись вне времени, застывшей и покорившейся в слиянии с ним! Тут ее губы прижались к его ищущим устам, словно носик зверька к стеклу, и Эш пришел в ярость от того, что душу свою, дабы она не досталась ему, она продолжает прятать за крепко сжатыми зубами.

И когда с хриплым бормотанием она наконец открыла губы, он испытал блаженство, какое не испытывал ни с одной из женщин, он влился в нее без остатка, стремясь подчинить ее своей воле, но она была уже вовсе не она, а полученная обратно в подарок, отвоеванная у неизвестного материнская жизнь, забывшая о своем "я", вырвавшаяся за пределы своих границ, исчезнувшая и растворившаяся в своей свободе. Ибо человек, желающий добра и справедливости, желает абсолютного, и Эш впервые обладал женщиной не из похоти, а из жажды слияния, которое возникло, из жажды забытья в этом слиянии, которое, само существуя вне времени, отменяет время, и возрождение человека неизбежно, как неизбежно существование вселенной, которая заключает его в себе, если восторженная воля человека требует, чтобы ему принадлежало то, что единственно должно ему принадлежать — спасение.

Это уж кое-что значит — быть любовником матушки Хентьен! Есть много мужчин, которые считают, что центральным моментом жизни является близость с определенной женщиной. Эш с некоторых пор освободился от таких предрассудков. Совсем не так, даже если госпожа Хентьен иногда примечательным образом и напирает. Ну, совершенно не так. Для его жизни имеются более весомые и высокие цели.

Он остановился возле одного книжного магазинчика недалеко от Ноймаркта[7]. Его внимание привлекло изображение Статуи Свободы, золотистого цвета, выдавленное на зеленом полотне; ниже подпись "Америка сегодня и завтра". В своей жизни ему приходилось покупать не так уж много книг, и он сам удивился тому, что вошел внутрь. Книжный магазинчик со своими гладкими прилавками и уютным порядком четырехугольных книг отдаленно напоминал магазинчик по продаже сигар. Он охотно покрутился бы там подольше, чтобы поболтать, но поскольку никто не обратил на него внимание, то он заплатил за книгу и получил в руки пакет, с которым не знал теперь что делать. Подарок для матушки Хентьен? Она, наверняка, не проявит к нему ни малейшего интереса, и тем не менее было нечто, необъяснимым образом слившее воедино эту покупку с матушкой Хентьен. Он еще немного потоптался у витрины. За стеклом на шнуре были развешены яркие тоненькие разговорники, а на их обложках развевались флаги соответствующих стран, словно радостное приободрение для желающего изучать языки. В обеденное время Эш отправился в забегаловку.

С неподходящим подарком лучше не соваться, и Эш уселся со своей книжкой у окна; здесь он имел обыкновение после обеда просматривать газету, так почему бы ему не посидеть с книгой. Прошло совсем немного времени, и в пустом зале забегаловки раздался голос матушки Хентьен: "Ну, господин Эш, у вас, видно, уйма времени, если средь бела дня вы можете позволить себе усесться и полистывать книгу". "Вот именно, — оживленно откликнулся он, — я вам сейчас ее покажу". Он поднялся и подошел с книгой к стойке. "Ну и…"-поинтересовалась она, когда он протянул ей книгу; движением головы он показал, что она может посмотреть; она немного полистала ее, чуть задержав свое внимание на некоторых картинках, и просто вернула ему книгу со словами "Ну что ж, прелестно". Эш был разочарован; конечно же, он знал, что она не проявит к такому подарку никакого интереса — что может знать женщина о более значительных и высоких целях! Однако он оставался стоять у стойки в ожидании чего-то, но случилось только то, что матушка Хентьен сказала: "Вы собираетесь, наверное, всю вторую половину дня торчать там с этой вашей штукой", на что Эш ответил: "И в мыслях не было", с обиженным видом он унес книгу домой. Для себя он решил, что уедет один. Один как перст. И все же он решил изучить эту американскую книжку не только для себя, но и для матушки Хентьен.

Каждый день он прочитывал несколько страниц. Вначале он просто просмотрел иллюстрации, и теперь, когда он думал об Америке, ему казалось, будто деревья там не зеленые, луга не многоцветные, небо не голубое, а вся жизнь имеет блестящие и элегантные тона серо-коричневых фотографий или четкие контуры тонко заштрихованных перьевой ручкой рисунков. Позже он углубился в текст. Многочисленные статистические данные хотя и были ему скучноваты, но он был слишком добросовестным человеком, чтобы взять и просто пролистнуть их, ему удалось многое запомнить. Большое внимание он уделил американской полиции и судебным инстанциям, которые, как утверждала книга, были поставлены на службу демократической свободе, так что каждому, кто мог прочитать эту книгу, было очевидно, что там не принято бросать за решетку калеку по требованию безнравственного владельца пароходства; Мартин, значит, может отправляться вместе с ним, Эш перелистнул страницу и на фотографии океанского исполина в нью-йоркском порту почему-то увидел матушку Хентьен в платье из коричневого шелка, у нее в руках — тоненький розового цвета солнцезащитный зонтик; она прислонилась к поручням, направив взор на толпу прибывающих, а на ящике сидит с костылями Мартин, вокруг раздается многоголосье английской речи.

И со свойственной Эшу основательностью он, поколебавшись немного, решил снова найти тот книжный магазинчик, вид которого вызвал тогда у него определенные хорошие воспоминания. Не пересчитывая сдачу, он схватил английский разговорник с привлекательным, выполненным яркими цветами государственным флагом Соединенного королевства и, не медля, начал учить английские слова, а за каждым словом стояло слово "свобода", обрамленное серо-коричневым тоном отдающей шелковистым блеском фотографии, словно слово это растворяло в забытьи и спасало все, что имелось и что было отражено в старом языке. Он решил, что они, общаясь, будут пользоваться английским языком и что с этой целью матушке Хентьен также придется овладеть английским. Но его здоровое пренебрежение ко всему мечтательному не позволяло погрязнуть в пустом прожектерстве: прибыль от его доли росла, и даже если в последние дни посещаемость борцовских схваток несколько упала, то в любом случае он оставался с положительным сальдо в двести марок, которыми он теперь окончательно решил положить начало накоплению денег на переезд; таким образом можно было бы действовать, можно было бы избежать тюрьмы, можно было бы начинать новую жизнь. Теперь его частенько ноги сами приводили к собору. Когда с лестницы собора он осматривал Домплац[8] и видел говорящих по-английски людей, это было словно дуновение свободы, которое воспринимаешь щеками и которое, словно теплый летний ветерок, касается твоего чела. Даже улицы Кельна приобретали другой, можно: откровенно сказать, более невинный облик, и Эш взирал на них доброжелательно, а где-то даже злорадно, Просто сначала нужно оказаться там, по ту сторону этой огромной лужи, тогда и здесь все будет выглядеть совсем иначе. И если случится тебе: как-то вернуться обратно, то группу твою по собору будет водить англоязычный экскурсовод. После представления он подождал Тельчера; они шли в сырой дождливой темноте ночи. Эш остановился:

"Значит так, Тельчер, вы постоянно долдонили о вашем ангажементе в Америке: сейчас самое время серьезно заняться этим". Тельчер; обожал разговоры о грандиозных планах: "Если я захочу, то получу там ангажемент, какой только захочу". Эш отмахнулся: "С вашими ножами… Ну а вам не кажется, что там тоже можно было бы организовать схватки борцов или что-то в этом роде?" Тельчер презрительно оскалился: "Вы что же, хотите туда и баб наших прихватить?" "А почему, собственно, нет?" "Они — ограниченные простушки, Эш, и с этим материалом вы хотите туда! А если уж серьезно… там нужны спортивные достижения, а то, что показывают наши бабы…"- он снова оскалил зубы, Эш продолжил: "Но можно подобрать спортсменок". "Чушь собачья, нас там только и ждут, — отрезал Тельчер, — и где вы наберете так обученных людей?" Тельчер задумался: "Имей эти коровы хоть внешность приятную, тогда еще можно было бы попытаться. Впрочем, отбор можно произвести просто в Мексике или Южной Америке". Эш был не в курсе, и Тельчера злила такая ограниченность:

"Нет, при дефиците телок, который у них там имеется… даже если дело не пойдет с борьбой, то для этих коров стойло в любом случае будет уже приготовлено, а путевые расходы и провиант- в кармане". Это очевидно. В конце концов, а почему не Южная Америка или Мексика? И серо-коричневая фотография в голове у Эша приобрела переливающееся многоцветье юга. Да, это было убедительно. Тельчер сказал: "Эш, ведь вы справились со своим делом действительно хорошо. А теперь послушайте, мы создадим наш новый цирк с бабами, которые того стоят. Я знаю пару человек, которые прекрасно организуют нам всю эту поездку. И тогда мы отправимся со всем нашим барахлом". Эш понимал, что все чертовски смахивает на торговлю девочками. Но ему вовсе ни к чему было ломать над этим голову, борьба ведь легальное дело, а если здесь чем-то, может быть, и попахивает, то что из этого: на счету полиции — невинный человек, томящийся в тюрьме, и это в значительной степени компенсировало сомнительные моменты. Полиция, работающая на службе свободы и не берущая от владельцев пароходств денег, не будет требовать таких уточнений. Торговля девочками — это, конечно, нехорошее дело, но в конечном счете матушка Хентьен тоже ведет хозяйство против своих убеждений.

И Лобергу не нравится его магазинчик. И все-таки лучше отправить Тельчера вместе с цирком в Америку, чем оставить его метать ножи здесь. Они прошли мимо полицейского, который, скучая, нес патрульную службу под ночным дождем, и Эш охотно заверил бы его, что как бы там ни было, но предъявлять претензии к полиции не стоит, и что она еще получит от него своего Нентвига! Эш придерживался порядка и выполнял свой долг даже в том случае, если его партнер был порядочной скотиной. "Подлая полиция", — пробормотал он. В свете желтых фонарей асфальт отсвечивал, словно черно-коричневая фотография, и Эш видел перед собой Статую Свободы, факел которой сжигал и спасал все то, что было оставлено из прошлого, предавая все сущее и все мертвое огню; если это и убийство, то не такое, о котором позволительно впредь судить полиции. Во имя спасения. Решение было принято, и когда Тельчер крикнул ему при расставании: "И не забудьте: блондинки и еще раз блондинки, вот кто там пользуется спросом", он понял, что будет искать и доставать белокурых девушек. А до того он должен еще рассчитаться по старым счетам, и затем они отправились бы со всем своим белокурым грузом. Они взирали бы с высокой верхней палубы океанского исполина на мельтешение более мелких судов.

Крикнули бы Старому Свету свое последнее "прости-прощай". Может, белокурые девушки завели бы на корабле прощальную песню, пели бы ее хором, и когда корабль, буксируемый на туго натянутом тросе, скользил бы мимо берега, то на берегу, может быть, прогуливалась бы Илона, сама блондинка, и размахивала бы руками, избавленная от всех опасностей, а водная гладь становилась бы все шире и шире.

Он, собственно, должен признать, что его возлюбленная была стоящим его партнером: переспали вместе, более об этом матушка Хентьен ничего и знать не хотела. В этом она была похожа на него, имелось множество и других мотивов, которые двигали ею в жизни, а постель была чем-то настолько тайным, что она не решалась произнести даже его название. Каждый раз она снова и снова забывала о существовании любовника, который был у нее только раз и удерживать которого подле себя она не намерена, ему нужно было во второй половине дня во время послеобеденной дремы или ночью, после того как последние посетители расходились по домам, проникать к ней, и каждый раз их сближение было для нее сковывающей ее неожиданностью, которая отступала лишь потом, когда их принимала заполненная сумерками комната и ниша: тогда все растворялось в чувстве безответного одиночества, и темная ниша, где она лежала, и потолок, в который она смотрела, куда-то возносились, скоро начинало казаться, что они уже вовсе и не часть хорошо знакомого ей дома, а свободно плывущий челнок, покачивающийся где-то во тьме и бесконечности.

Лишь тогда она начинала осознавать, что рядом присутствует некто, кого она интересует, и это был уже не Эш, это вообще был уже не кто-то, кого она знала, это было существо, которое странно и с силой проникло в ее одиночество, но которое тем не менее нельзя было упрекнуть в насилии, ибо само существо это было частью одиночества, которое это существо и породило, существо, успокаивающее и угрожающее, требующее, чтобы ублажали его желания; поэтому приходилось играть с ним в игры, которых оно настоятельно требовало, и если даже игра была принуждением, то это странным образом было позволено, потому что было частью одиночества, и даже сам Господь Бог закрывал на это глаза. Тот же, с кем она делила ложе, едва ли имел хотя бы малейшее представление о таком одиночестве, и она строго следила за тем, чтобы он не разрушил это одиночество. Он был окружен глубочайшим молчанием, и она не позволяла себе ничего менять в этом молчании, даже если он и воспринимает это неуклюжее молчание за тупость и грубость. Молчание погребало стыд, ибо со словом стыд и возник. То, что она переживала, было не сладострастием, а освобождением от стыда. Он никак не мог понять это молчание, и его подавляла бесстыдная немота, требовательно подкладывавшаяся под него в животной неподвижности. Она не выдала ему ни вздоха, и все в нем измучилось в ожидании крика освободившегося неприглаженного сладострастия — голоса, вырвавшегося наконец из плена. И, конечно, напрасно он ждал извиняющихся ужимок, с которыми она могла бы пригласить его подремать на своем полном плече. Каждый раз она внезапно и резко прогоняла любовника прочь, словно ей хотелось сразу же уничтожить и его самого, и его соучастие во всем этом: она выталкивала его за дверь, а когда он скользил по лестнице вниз, то ощущал на своей спине ее враждебный взгляд. Тогда ему казалось, что он в чужой и враждебной стране, и тем не менее, осознавая это, он мучительно и со все усиливающейся жаждой постоянно ощущал, как его влекло обратно к ней, ибо погружение в блаженство, бессловесное и безымянное действо в бесстыдстве постели непреодолимо будило жажду принудить женщину к тому, чтобы она признала его, чтобы страсть вспыхнула в ней, словно факел, и обожгла, чтобы в спасительном огне она стала его частицей и из обволакивающей все ночной тишины прозвучал голос, говорящий ему, единственному, "ты", словно своему ребенку. Он не знал уж больше, как она выглядит, она пребывала по ту сторону красоты и уродства, молодости и старости, она стала его молчаливой целью, и спасти ее означало преодолеть эту цель.

Вероятно, можно признать, что то, что сейчас происходило между ними, было искусной, превосходящей обычные масштабы чувств любовью, в русле которой он пребывал, и все же Эш каждый раз мучился чувством обиды, когда заходил в забегаловку, а матушка Хентьен, преисполненная страха, что посетители могут что-либо заподозрить, уделяла ему так мало внимания, хотя именно на это, вопреки ее ожиданиям, сразу же и обращали внимание. Он, не мудрствуя лукаво, вообще перестал бы туда заходить, если бы такое его поведение не вызывало разнотолков и речь не шла о дешевых и вкусных обедах.

А значит, он старался быть покладистым и не впадать во время своих визитов ни в какие крайности; но это не удавалось, он просто никак не мог угодить матушке Хентьен: как только он показывался в забегаловке, ее лицо сразу приобретало неприветливое выражение, открыто демонстрируя, что его присутствие здесь нежелательно, а если же он оставался, то она ядовитым тоном с шипящими звуками в голосе интересовалась, не найти ли ему убежище у своей негритянки.

Тельчер придерживался мнения, что приличия ради следует предложить участие в южноамериканском проекте Гернерту — проект приобрел бы определенную солидность. Но Гернерт отказался, ссылаясь на свою семью, которую осенью, как толь ко вступит в силу его новый договор аренды, он хотел забрать к себе.

Значит, единственным компаньоном оставался этот ветреный Тельчер. С ним, конечно, не блеснешь, но дело не терпело отлагательства; Эш сразу же приступил к набору спортсменок, отправившись на поиски девушек, которые могли бы поехать за рубеж. Может, и вправду раздобыть еще и недостающую негритянку, это, конечно, была бы суперизюминка.

Он снова прочесал забегаловки и бордели, и если он сам испытывал иногда определенные угрызения совести, то только потому, что госпожа Хентьен, узнай она об этом, никогда бы не поверила, что он делает это исключительно из-за специфики своей работы, Чтобы доказать, так сказать, эротическую незаинтересованность и одновременно иметь определенное моральное, равно как и бессмысленное алиби, он распространил свои деловые поиски и на забегаловки, где собирались представители однополой любви, заведения, которые раньше он с опаской избегал, То, что там происходило, оставляло его почти равнодушным, хотя иногда и накатывал страх, когда он видел двух мужчин, которые танцевали, прижавшись щечками друг к другу. В таких ситуациях ему всегда вспоминалось его первое посещение такого рода выгребной ямы и как он, выброшенный в мир парнишка, который и матери-то своей почти не знал (а то, конечно же, убежал бы оттуда и прибежал бы к ней), впервые увидел трансвестита, который в корсете и платье со шлейфом кастратическим голосом пел похабные песни. И когда теперь он снова видел перед собой это дерьмо и погружался в него, то к горлу подкатывало ощущение тошноты, так что матушка Хентьен, эта гусыня, могла бы наконец сообразить, какое удовольствие доставляют ему эти деловые рейды. Видит Бог, что лучше убежать к ней, чем слоняться здесь в поисках чего-то такого, что подобно потерянной невинности.

Именно поэтому смешно было надеяться встретить какого-то там президента пароходства в обществе, где эти продажные мальчики были товаром откровенно не для него. Но в этой своре тем не менее следует обращать внимание на все.

А поскольку человеку в рискованных жизненных ситуациях всегда нужно самообладание, то Эш воздерживался от того, чтобы заехать смазливым господам в их наштукатуренные физиономии, когда они заводили с ним разговоры; напротив, он был сама любезность, предлагал им сладкие ликеры, интересовался их благополучием, а также — если они готовы были откровенничать — источниками доходов и оплачивающими их услуги дядюшками. Откровенно удивляясь, чего ради выслушивает всю эту болтовню, он, однако, навострил уши, когда вдруг промелькнуло имя президента Бертранда; затем очерченный в воображении лишь несколькими слабыми штрихами образ этого знатного человека, едва заметный, но размером больше человеческого роста, начал медленно наполняться цветом, он приобрел характерную нежную окраску и одновременно немного уменьшился в размерах, став более четким и плотным: тот совершал поездку по Рейну на моторной яхте, у него были самые красивые матросы; все на этом сказочном корабле отливало белым и небесно-голубым цветами; однажды он остановился в Кельне, и маленькому Гарри повезло попасть ему в руки; на волшебной яхте они дошли до Антверпена, а в Остенде жили словно боги; правда, обычно он с нашим братом не водился; его дворец расположен в огромном парке возле Баденвайлера; на лужайках пасутся косули, а редчайших сортов цветы испускают нежный аромат; он обитал там, если не находился в дальних странах; никому не позволено туда входить, а друзьями его были англичане и индусы, владеющие неописуемыми богатствами; у него есть автомобиль, такой большой, что его смело можно использовать для ночного отдыха, Он богаче кайзера.

Эш чуть не забыл, зачем он сюда пришел, настолько сильно он был обуреваем желанием найти Гарри Келера; а когда ему это удалось, то у него учащенно забилось сердце, однако вел он себя с таким почтением, словно и не ведал, что молодой парень был не кем иным, как проституткой. Он позабыл о своей ненависти, забыл, что Мартину приходится страдать, чтобы эти парни вели прелестную жизнь, да, его почти что охватило чувство ревности, что мальчишке, привыкшему к аристократическому и щедрому обхождению, он не может предложить ничего подобного, разве что только посещение борцовского представления, на которое он самым дружеским тоном и пригласил господина Гарри. Но на того это не произвело ровным счетом ни малейшего впечатления, брезгливым тоном и с отрицательной интонацией он процедил: "Фу", так что Эш невольно залился краской, словно он предложил что-то неподходящее; но поскольку это его еще и разозлило, он грубо отрезал: "Ну да, пригласить на яхту я вас, конечно, не смогу". "Как вам будет угодно", — прозвучало в ответ разочарованным, но очень сладостным голосочком. Альфонс, толстый белокурый музыкант, сидящий за столом без пиджака, в одной лишь пестрой шелковой рубашке, жировые складки которого угадывались под рубашкой, словно женские прелести, оскалил белые зубы: "Он ведь говорит то, что нужно, Гарри". Гарри выставил свою обиженную физиономию: "Надеюсь, вы не хотели тут никого обидеть, уважаемый". Боже упаси, засуетился Эш, как можно, он просто искренне сожалеет, поскольку ему известно, что господин Гарри привык к более аристократическому обхождению. Гарри, продемонстрировав едва заметную примирительную улыбку, слабо махнул рукой: "Забыто". Альфонс погладил его по руке: "Не спеши обижаться, малыш, много ли здесь тех, кто желает утешить тебя?" С мягкой грустью Гарри покачал головой: "Любовь приходит только раз в жизни". А он ведь говорит, как Лоберг, подумал Эш и сказал: "Да, это так".

Может же хоть изредка этот мангеймский идиот бывать правым, а тут именно тот случай, и Эш повторил: "Да, да, это так". Гарри откровенно обрадовался, найдя единомышленника, и благодарно взглянул на Эша, но Альфонс, не желавший слушать что-либо в таком духе, возмутился: "Гарри, а вся та дружба, с которой к тебе относятся, что, ничего не значит?" Гарри покачал головой:

"Что такое чуть-чуть доверия, которое вы называете дружбой? Будто любовь имеет что-то общее с вашей дружбой и с этим доверием!" "Да, малыш, а у тебя свое собственное представление о любви", — ласковым тоном проворковал Альфонс. Гарри говорил словно в полузабытьи: "Любовь- это большая неизвестность". Эшу вспомнилось молчание госпожи Хентьен, когда Альфонс сказал: "Для бедного музыканта это слишком уж заумно, малыш". Со стороны оркестра понеслись звуки громкой музыки, и Гарри, наклонившись над столом, чтобы не кричать, но быть услышанным, тихо и таинственно проговорил: "Любовь — это большая неизвестность: это — двое, и каждый на своей звезде, и ни один из них ровным счетом ничего не может знать о другом. И вдруг, в одно мгновение исчезает рас стояние и перестает существовать время, они растворяются друг в друге и уже ничего больше не знают о себе, да и не нужно им ничего больше знать. Это — любовь". Эш подумал о Баденвайлере: отрешенная любовь в отрешенном замке; что-то в этом роде было наверняка предназначено Илоне. Размышляя об этом, он внезапно ощутил сильнейшую боль-никогда не понять ему, такая ли любовь была или какая-то иная та, которой любили друг друга и с которой ладили между собой господин и госпожа Хентьен.

Гарри продолжал, говоря словно бы словами из Библии: "Лишь с рождением неизвестности, только тогда, когда неизвестность заводит, так сказать, в бесконечность, может расцвести то, что может считаться недостижимой целью любви, что составляет ее суть: таинство единства… да, это так называется".

"Вот тебе и на", — печально проговорил Альфонс, но у Эша возникло ощущение, словно парню дано высшее знание, и пробудилась надежда на то, что знание, которым обладал этот парень, содержит ответы и на его собственные вопросы. И хотя его мысль никак не лепилась к тем, что были произнесены вслух Гарри, он сказал то, что как-то говорил Лобергу: "Но в таком случае никому не дано пережить другого", душа при этом наполнилась частично радостной, частично горькой уверенностью в том, что вдова Хентьен, поскольку она была еще живой, никак не могла любить своего супруга. Альфонс зашептал Эшу: "Ради всего святого, не говорите в присутствии этого малыша о таких вещах", но было уже поздно, Гарри вперил в него возмущенный взгляд и глухо сказал, на самую малость глуше, чем нужно было: "А я и не живу больше". Альфонс пододвинул ему двойную порцию ликера: "Бедный мальчик, вот после той истории он ведет такие разговоры… тот совершенно погубил его". Эш ощутил себя вернувшимся к реальности; он разыграл ничего не понимающего типа: "Тот это кто?" Альфонс пожал плечами: "Ну тот, великий бог, белый ангел…" "Заткнись, или я выцарапаю тебе глаза", — зашипел Гарри, и Эш, которому стало жаль малыша, прикрикнул на Альфонса: "Оставь его в покое". Гарри внезапно разразился истерическим плачем: "А я и не живу больше, не живу больше…" Эш оказался в довольно-таки беспомощной ситуации, поскольку не мог прибегнуть к тем же методам, которые привык использовать в обращении с плачущими девушками.

Значит, и жизнь этого парня тот тоже разрушил; желая сделать для Гарри что-нибудь приятное, Эш неожиданно выпалил: "Поставить бы нам этого Бертранда к стенке". Гарри взорвался: "Ты не сделаешь этого!" "А почему? Это же должно тебя обрадовать, он ведь наверняка заслужил такое наказание". "Ты, ты не сделаешь этого… — вопил малыш с безумными глазами, — ты не смеешь к нему прикасаться…" Эша разозлило, что парень был настолько глуп, что не уловил благого намерения. "Такая мразь подлежит выбраковке", — настаивал он на своем. "Он не мразь, — взмолился Гарри, — он самый благородный, самый хороший, самый красивый на всем белом свете". В чем-то малыш был, конечно, прав, и Эш был уже почти что готов пообещать не трогать Бертранда.

"Безнадежно", — вяло промямлил Альфонс и выпил свой ликер. Гарри, зажав лицо между двумя кулаками и раскачивая головой, словно фарфоровый игрушечный человечек, начал смеяться: "Он и какая-то мразь, он и какая-то мразь"; затем его смех снова сменился всхлипываниями. Когда Альфонс попытался прижать Гарри к своей покрытой шелком жирной груди, Эшу, дабы предотвратить потасовку, пришлось вмешаться. Он распорядился, чтобы Альфонс проваливал отсюда, и обратился к Гарри: "Мы уходим. Где ты живешь?" Парень сник и послушно назвал свой адрес. На улице Эш взял его за руку, словно шел с девушкой, и, один — обеспечивая защиту, другой- приняв ее, они оба были почти счастливы. С Рейна налетали слабые порывы ветра. У своей двери Гарри прижался к Эшу, показалось, что он хочет подставить свое лицо мужчине для поцелуя. Эш втолкнул его в дверь. Но Гарри удалось выскользнуть обратно, и он прошептал: "Ты ничего ему не сделаешь", и не успел Эш опомниться, как парень обнял его, неловко чмокнул в руку чуть пониже плеча и исчез в доме.

Посещаемость борцовских представлений заметно упала, нужно было что-то делать для их пропагандирования. Не спрашивая согласия остальных, Эш решил на свой страх и риск предложить "Фольксвахт" статью о борцовских схватках.

Ho перед грязно-белой дверью редакции он ощутил, что его сюда привело опять-таки что-то другое. Сам по себе этот визит был абсолютно бессмысленным и бесцельным: все это борцовское шоу стало ему безразличным, ведь оно не принесло Илоне ровным счетом ничего, для Илоны должно было бы произойти нечто более важное, вероятно, действовать надо было более решительно, да и ясно ему было, что "Фольксвахт" не даст никакого сообщения, если она до сих пор не сделала этого по каким-то пролетарским соображениям. В принципе позиция социалистической газеты была достойна похвалы: на ее страницах, по крайней мере, просматривалось, где лево, а где право, имелось четкое разделение между буржуазным мировоззрением и пролетарским. Собственно, неплохо было бы обратить внимание матушки Хентьен на этих людей, которые, хотя и были обычными социалистами, но, подобно ей, чертыхались по адресу борцовских представлений, и она не смела бы больше посматривать свысока на социалиста Мартина. Вспомнив о Мартине, Эш оторопел, самому черту, наверное, неизвестно, что он, Август Эш, ищет сегодня здесь, в этой редакции! То, что причиной этому была не борьба, было совершенно ясно. Уже переступая порог редакции, он все еще ломал голову над этим, и только когда редактор самым оскорбительным образом его не узнал, только когда пришлось извлекать на свет Божий ту историю с забастовкой, дабы помочь человеку со столь плохой памятью, только тогда Эшу стало ясно, что дело-то все в Мартине. Он с ходу выпалил: "У меня для вас важная новость". "Ах, забастовка, — одним жестом редактор попытался приуменьшить значение данного события, — это дела давно минувших дней". "Конечно- раздраженно отрезал Эш, — но Гейринг-то еще в тюрьме". "Ну и что? Он получил свои три месяца". "Так нужно же в конце концов хоть что-то делать!.,"- не жалея голосовых связок, завопил Эш, что получилось помимо его воли. "Послушайте, да не орите вы на меня столь сильно, ведь не я же его засадил за решетку". Эш не был человеком, которого можно было легко сбить с толку. "Нужно что-то делать, — яростно и нетерпеливо настаивал он, — я знаю мальчиков, с которыми ваш порядочный господин Бертранд крутил шуры-муры… они в Кельне, а не в Италии!" — с триумфом добавил он. "Да они нам известны уже не один год, дорогой друг и товарищ. Или это и есть та новость, которую вы хотите нам предложить?" Эш остолбенел: "Да, но тогда почему вы ничего не предпринимаете? Он ведь пожертвовал собой", "Дорогой товарищ, — вмешался другой сотрудник редакции, — у вас, кажется, довольно детские представления о жизни. Но, по крайней мере, вам следовало бы знать, что мы живем в правовом государстве".

Он ждал, что Эш теперь попытается как-то объясниться, но тот, застыв, не говорил ни слова, так какое-то время они сидели, уставившись друг на друга, не зная, что сказать, не понимая друг друга, и каждый видел только наготу и отвратительность другого. На щеках Эша от волнения выступили красные пятна, слившись затем с коричневатым опенком кожи. На редакторе, как и в прошлый раз, был легкий коричневый бархатный пиджак, а его полноватое лицо с коричневыми свисающими усами было таким же мягким, как бархат его пиджака и одновременно таким же прочным. В таком сочетании было нечто кокетливое, и это напомнило Эшу напыщенные наряды мальчиков в забегаловках для гомосексуалистов. Он решительно встрепенулся: "Значит, защищаете голубого, который там, наверху? А другой за это должен гнить за решеткой". Он скорчил брезгливую физиономию, продемонстрировав свои лошадиные зубы. Редактор начал терять терпение: "Скажите, уважаемый, а почему, собственно, это так трогает вас?" Эш залился краской: "Вы преднамеренно препятствуете всему, что я могу спасти… статью вы не напечатали; малого, который упрятал его в тюрьму, этого Бертранда, вы защищаете… и вы… вы преподносите себя человеком, выступающим за свободу?!" Он горько усмехнулся, "В вашем лице свобода попала в хорошие руки!" Шут какой-то, подумал редактор, а поэтому ответил спокойно:

"Послушайте, это ведь технически невозможно, чтобы мы опубликовали как но вость то, что вы принесли нам с опозданием в недели и месяцы, так что…" Эш подхватился на ноги. "Уж вы от меня еще узнаете новости", — завопил он и бросился на улицу, громыхнув за собой грязно-белой дверью, которая закрылась лишь после того, как несколько раз хлопнула. На улице он остановился и задумался. Почему он вел себя таким образом? По силам ли ему было изменить то, что все эти социалисты- мерзавцы? Опять-таки госпожа Хентьен оказалась права, когда презирала эту свору. "Продажные писаки", — пробормотал он. А ведь он приходил к ним с самыми хорошими намерениями, желая дать им шанс оправдаться перед госпожой Хентьен. Опять самым неприятным образом возобновилось смещение и смешение вещей и точек зрения. Однозначным было то, что редактор вел себя как мерзавец, во-первых, вообще, а во-вторых, потому, что он пытался защищать этого президента Бертранда всеми средствами продажного писаки, да, именно продажного писаки, Ну и конечно мерзавцем был этот господин президент, хотя малыш и не хотел этого признавать, и нельзя ничего было этой скотине сделать. Правда, то, что малыш говорил о любви, опять-таки было правильным. Все относительно! Но одно становилось в высшей степени понятным: госпожа Хентьен не могла любить своего мужа; ее вынудили вступить в брак с этим хмырем. И поскольку Эш думал о мире, окружающем его, с величайшей ненавистью и о мерзавцах, которым, естественно, не место среди людей, тоже, сердце его наполнялось все большей враждебностью к президенту Бертранду, он ненавидел его независимо от его пороков и преступлений. Он попытался представить себе его, как тот восседает с надменным видом, с толстой сигарой в руке на мягком диване у обеденного стола в своем замке, а когда возвышенная картина наконец-то вырисовалась в табачном дыму, то он сравнил ее с изображением франтоватого портного, очень похожим на портрет, который висел над стойкой забегаловки и являл посетителям господина Хентьена.

На день рождения матушки Хентьен, который ежегодно надлежащим образом отмечался завсегдатаями, Эш раздобыл маленькую бронзовую Статую Свободы, подарок казался ему исполненным смысла, и не только как напоминание об американском будущем, но и как удачно подходящий к статуе Шиллера, благодаря которой он имел такой успех. В обед он вместе с подарком появился в забегаловке.

К сожалению, его постигло разочарование. Если бы он всучил свой подарок где-нибудь втихаря, то, вероятно, она оказалась бы в состоянии воспринять всю прелесть скульптуры; но панический страх, который охватывал ее при любом публичном сближении и проявлении на людях доверительности, настолько ослепил ее, что радость свою она высказала более чем скупо, ничего не изменилось в ее поведении и после того, как он извиняющимся тоном заметил, что, может быть, статуэтка удачно сочеталась бы со статуей Шиллера, "Да, если вы находите…" — безучастно процедила она, и это было все. Конечно, она могла бы использовать и этот подарок для украшения своей комнаты; но чтобы он не воображал себе, что все, что он тащит сюда, может претендовать на столь привилегированное место, и чтобы он раз и навсегда зарубил себе на носу, что она все еще достаточно высоко ставит чистоту своей комнаты, она повернулась и достала статуэтку Шиллера, дабы поставить ее вместе с новой Статуей Свободы на стойку рядом с Эйфелевой башней, Теперь там стояли певец свободы, американская статуя и французская башня, словно символы мыслей, которые были чужды госпоже Хентьен, а статуя протягивала руку, держащую факел, к господину Хентьену. Эшу показалось, что взгляд господина Хентьена оскверняет его подарки, он охотно бы потребовал, чтобы, по крайней мере, убрали портрет; а, впрочем, что бы это дало? Забегаловка, в которой вершил свои дела господин Хентьен, осталась бы в любом случае той же, а для него было даже лучше, что все честно и понятно остается на своем месте. Зачем врать и пытаться скрыть то, что скрыть невозможно! Для себя же он сделал открытие, что привлекла его сюда не только дешевизна угощения, которое он поглощал под взглядом господина Хентьена, но и что ему нужно его лицо для чего-то таинственного, подобного особой и горьковатой приправе к этому угощению: это была та же неизбежная горечь, с которой он позволил оскорбить себя неприветливому поведению матушки Хентьен и ощутил себя все же неизбежно сдавшимся, когда она в тот же момент ворчливо шепнула ему, что ночью он может заглянуть к ней.

Вторую половину дня он провел в похотливых мыслях о деловой любовной церемонии матушки Хентьен, В груди снова шевельнулись неприятные ощущения от этой деловитости, которая вступала в такое вопиющее противоречие с ее обычным отрицанием. В какие из ночей набралась она этих привычек? Забрезжила надежда, в которую он и сам не очень-то верил, и появилась уверенность, что все это исчезнет, однажды им нужно просто оказаться в Америке, и мягкость такой надежды растаяла в возбуждении, охватившем его, когда он ощутил в кармане ключ от двери ее дома. Он достал ключ и положил его на ладонь, ощущая гладкое железо стержня. Учить английский язык она, конечно же, отказалась, но дуновение будущего снова ощущалось в этих переулках. Ключ к свободе, подумал Эш. Собор высился серой громадой в поздних сумерках, торчали серые с металлическим отблеском башни, овеваемые ветрами нового и необычного. Эш считал часы, оставшиеся до полуночи. Важнее "Альгамбры" был бы набор девушек для Южной Америки. Целых пять часов, а затем откроются двери дома. Перед глазами Эша стояла ниша для постели, он видел ее, лежащую в постели: будто он скользит к ней, будто она вздрагивает от прикосновения его руки и его возбуждения, все это делает его дыхание частым и хриплым. А ведь еще на прошлой неделе и всегда до того она принимала его в глухой неподвижности, и хотя едва уловимое жесткое вздрагивание было чем-то очень незначительным, все же эта масса приподнялась в одном местечке, пусть крошечном, но все же девственном местечке, и это было подобно сигналу будущего и надежды. Эшу показалось неприличным сегодня, в день рождения матушки Хентьен, шляться по кабакам с проститутками; и он направился в "Альгамбру".

Подходя к забегаловке, он уже издали заметил желтый свет, отражавшийся на ухабистой мостовой. Окна с круглыми стеклами были открыты, и внутри была видна "новорожденная", сидевшая с чопорным видом в шелковом платье в окружении шумящих гостей; на столе стояла чаша для пунша. Эш остался в темноте, ему было противно заходить внутрь. Он развернулся и пошел прочь, не для того, чтобы шататься по кабакам; выполняя свой долг, он в ярости понесся по улицам. На мосту через Рейн он прислонился к железным перилам, уставившись в черную воду, У него аж задрожали колени — столь сильно охватило его желание разорвать корсет, в котором пряталась эта женщина; в обязательно возникшей вследствие этого ожесточенной борьбе должны были хрустнуть прутья из китового уса. С опустошенным выражением лица он потащился обратно в город.

В доме уже было темно. Матушка Хентьен, держа в руках светильник, ждала его, стоя наверху лестницы. Он сразу же задул огонек светильника и обнял ее.

Но корсет уже был снят, да и не сопротивлялась она вовсе, более того — одарила его нежным поцелуем. И хотя такое приветствие в высшей степени ошарашило его, и хотя это, вероятно, было не менее новым, чем то вздрагивание, которого он с нетерпением ждал, тем не менее этот поцелуй прояснил ужасным и отвратительным образом, что это входит в ее старую привычку завершать празднование дня рождения нежной любовной вечеринкой; и то, как только что настал с таким нетерпением ожидавшийся момент, как прошло по ее телу исполненное счастья вздрагивание, стало для Эша яростной болью оттого, что прикосновение кожи господина Хентьена к ее телу, которое он в данной ситуации вообще не хотел себе представлять, приводило к такому же вздрагиванию: призрак, от которого он решил, что избавился, восстал снова, с еще большим злорадством и непобедимостью, чем когда бы то ни было прежде, и чтобы победить его, а женщине доказать, что здесь есть только он один, Эш набросился на нее и впился лошадиными зубами в ее мясистое плечо. Ей, должно быть, было больно, но она терпела молча, впрочем, выражение ее лица было таким, словно она проглотила кусочек лимона, а когда он в изнеможении отпрянул, она, словно в благодарность, крепко обняла его, как будто в тиски зажала, своей; тяжелой неуклюжей рукой, да так сильно, что он с трудом мог дышать и сердито пытался освободиться. Но она не ослабила объятий, а сказала- впервые она заговорила с ним в этой нише — своим обычным деловым тоном, в котором он, будь он более чутким, смог бы уловить нечто похожее на страх: "Почему ты пришел так поздно?.. Потому что я стала еще на год старее?" Эш был настолько поражен ее необычными словами, что даже не уловил смысл сказанного, да он даже и не пытался уловить, поскольку неожиданное звучание ее голоса было для него словно завершение, словно озарение после долгих и мучительных размышлений, знаком того, что все может быть по-другому, и он произнес: "С меня хватит, я умываю руки". Госпожа Хентьен ощутила прилив крови к голове, вряд ли она хотела ослабить сжимающую его плечи руку, но на душе стало так холодно и тяжело, что рука превратилась в бессильно свисающую плеть, До нее дошло только, что нельзя показывать свое замешательство какому-то мужчине, что надо было дать ему от ворот поворот до того, как он сам от нее уйдет, и, с трудом собравшись, она тихо выдавила из себя: "Пожалуйста, как будет угодно". Эш пропустил это мимо ушей и продолжил: "На следующей неделе я отправляюсь в Баден". Зачем он сообщает ей еще и это? В какой-то мере она ощутила себя польщенной, поскольку намерение покончить свои отношения с ней, видимо, настолько потрясло его, что он решил куда-нибудь уехать. Только если уж он задумал поставить точку, то что-то тут не так, поскольку он сейчас снова уткнулся своими губами в ее плечо. Или он просто жаждет ублажать свою похоть до самого последнего момента? От этих мужчин всего можно ожидать! Тем не менее в ней снова шевельнулась надежда, и хотя говорить ей было еще довольно трудно, она спросила: "Зачем? Там что, тоже девочка, как в Обер-Везеле?" Эш засмеялся: "Да уж, девочка что надо".

Госпожа Хентьен была возмущена тем, что он еще и насмехается над ней:

"Большое искусство поиздеваться над слабой женщиной". Эш по-прежнему относил сказанное к "женщине" в Баденвайлере, и это рассмешило его еще больше: "Ну, не такая уж она откровенно слабая". Ее недоверие получило новое подтверждение: "И кто же это?" "Секрет". Она обиженно замолчала, терпеливо снося его новые ласки. А между тем спросила: "А зачем тебе другая?" Он не смог не сознаться самому себе, что эта женщина с ее деловыми, даже бюрократическими и все же так странно противоречивыми и благочестивыми ухватками вызывает в нем гораздо больше сладострастия и желания, чем любая другая, и что ему действительно никакая другая не нужна. Она повторила:

"Зачем тебе другая? Нужно просто сказать, если я для тебя недостаточно молода". Он ничего не ответил, ибо его внезапно охватило возбуждение и ощущение счастья от того, что теперь она начала говорить, она, которая до сего дня лишь молча с перекатывающейся головой лежала в его объятиях, настолько невозмутимо молча, что для него эта молчаливость всегда была словно наследие со времен господина Хентьена. Она уловила его чувства и не без гордости продолжила: "Зачем тебе молодая, я не уступлю ни одной девушке…" Это же бессмыслица, печально подумал Эш, или она врет. С грустью он вспомнил Гарри; тот говорил: "Любовь бывает только раз", и поскольку госпожа Хентьен просто сказала "да", словно этим она хотела подчеркнуть, что именно он является тем, кого она любит, то становилось ясно, что она говорит неправду: утверждать, что ее тошнит от мужчин, и сидеть, выпивая с ними за одним столом, празднуя свой день рождения, утверждать теперь, что любит только его одного, и быть при этом строгой и деловой. Но, может, все обстояло и не так; у нее ведь не было детей. Его желание однозначности и абсолютности снова натолкнулось на непреодолимую стену. Если бы только все это было в прошлом и решенным делом! Поездка в Баденвайлер казалась ему в этот момент необходимым начальным аккордом, неизбежной прелюдией к поездке в Америку. Очевидно, она почувствовала его мысли о поездке, поскольку спросила: "А как она выглядит?" "?" "Ну, та, баденская девушка?" Так как же выглядит Бертранд? И отчетливее чем когда-либо он ощутил, что Бертранд предстает в его воображении только в облике Хентьена. Он резко ответил:

"Фотографию нужно убрать". Она не поняла: "Какую фотографию?" "Ту, которая внизу… — он опасался называть имя, — ту, которая над Эйфелевой башней".

Наконец до нее дошло, но она воспротивилась, поскольку он хотел влезть в ее дела: "Она еще никому не мешала". "Именно поэтому", — настаивал он. Вдруг он понял, что тот спор, который он должен разрешить с Бертрандом, является спором и с Хентьеном, и продолжил свою мысль: "И вообще, нужно поставить точку". "Только вот… — задумчиво отвечала она и, пытаясь не согласиться, добавила: — точку в чем?" "Мы уезжаем в Америку". "Да, — сказала она, — я знаю".

Эш приподнялся. Он охотно начал бы прохаживаться по комнате, как он имел обыкновение делать, когда его что-то занимало, но в нише не было места, а по комнате были рассыпаны орехи. Так что он уселся на краю кровати. И хотя он хотел всего лишь повторить сказанное Гарри, речь эта в его устах прозвучала совсем по-другому: "Любовь возможна только на чужбине. Если хочешь любить, должен начинать новую жизнь, уничтожив все старое. Лишь в новой жизни, где все прошлое настолько мертво, что и забывать-то его не нужно, два человека могут так слиться воедино, что для них уже больше не будет существовать прошедшего да и вообще никакого времени".

"У меня нет прошлого", — обиженно протянула матушка Хентьен.

"Тогда, — Эш скорчил злую гримасу, которую, к счастью, госпожа Хентьен в темноте не рассмотрела, — тогда нельзя больше говорить неправду, ибо правда превыше всего и правда не имеет времени".

"Я никогда не говорила неправду", — защищалась матушка Хентьен.

Эш не позволил ввести себя в заблуждение: "Правда уже не имеет ничего общего с миром, и с Мангеймом тоже… — он почти кричал, — ничего общего с этим старым миром".

Матушка Хентьен вздохнула. Эш пристально посмотрел на нее: "Тут нечего вздыхать; чтобы стать свободным самому, следует освободиться от старого мира…" Матушка Хентьен продолжала озабоченно вздыхать: "А что будет с заведением? Продадим его?" Эш убежденно сказал: "Без жертв не обойтись… даже наверняка, ибо без жертв не бывает избавления".

"Уезжая, мы должны пожениться, — и снова в голосе зазвучали нотки страха, — …я слишком стара для тебя, чтобы на мне жениться?" Эш, сидя на краю кровати, рассматривал ее в свете мерцающей свечи. Его палец нарисовал цифру 37 на поверхности пуховика, Он мог бы принести ей торт с тридцатью семью свечами, но лучше уж так, она ведь скрывает свой возраст и просто бы. рассердилась. Он рассматривал ее тяжеловесные неподвижные черты и вдруг ощутил, что куда охотнее смотрел бы на нее еще более старую. Так ему показалось надежнее, он и не знал, почему. Стань она в одно мгновение молодой, лежи она тут в легкомысленной одежде девушки, труба дело было бы с жертвой. А жертва должна быть, ее масштабность должна расти с возрастом, дабы порядок пришел в этот мир и Илона была защищена от ножей, дабы всему живому снова вернуть состояние невинности, дабы ни одной душе не приходилось больше гнить в тюрьме. Мир показался ему ровным, бесконечным и гладким коридором, и он задумчиво произнес: "Пол в забегаловке нужно покрыть коричневым линолеумом, было бы неплохо".

В душе у матушки Хентьен снова шевельнулась надежда "Да, а также покрасить весь дом, он уже в довольно плохом состоянии… все эти годы ничего не делалось, но если ты хочешь в Америку?.." У Эш повторил: "Все эти годы…" Матушка Хентьен почувствовала, что снова должна оправдываться: "Нужно откладывать деньги, а тут переносишь все из года в год… а время идет… — затем она добавила:-… и ты стареешь".

Эш разозлился: "Если нет детей, то откладывание это — просто смешно… для меня тоже никто не откладывал".

Но матушка Хентьен не слушала. Хотелось бы ей знать, стоить ли начинать покраску своего заведения; она спросила: "Ты возьмешь меня с собой в Америку… или какую-нибудь молодую?" Эш грубо отрезал: "Что за вечные определения: "молодая" или "старая"., тут ведь нет больше ни молодых, ни старых… потому что нет вообще никакого времени больше…" Эш запнулся, Тот, кто стар, не сможет иметь детей. Может, это тоже являлось жертвой. Но в состоянии невинности ни у кого не бывает детей.

Девственницы не имеют детей. И, юркнув обратно в кровать, он закончил:

"Тогда все будет прочно и надежно. А то, что у кого-то за плечами, не может больше иметь никакого значения".

Он взбил пуховик и заботливо натянул его на плечи матушки Хентьен, После этого взял латунный колпачок для гашения свечей, который висел на светильнике и которым тоже, наверное, пользовался в подобных ситуациях господин Хентьен, и прихлопнул им огонек мерцающей свечи.

По дороге в Баден лежал Мангейм. И Эш напомнил самому себе, что перед друзьями тоже существуют обязательства. Уже довольно длительное время его что-то угнетало, теперь он знал, что взносы своих друзей нельзя оставлять в столь быстро исчерпывающем себя деле. То, что они смогли получить пятидесятипроцентную прибыль, было, конечно же, прекрасно, но сейчас речь шла о том, чтобы эта прибыль оказалась в безопасном месте. Прочь из этого дела. Его собственные триста марок были уже в другом деле. Окажись они потерянными, эта было бы просто справедливо. Ибо заработать пятьдесят процентов да к тому же жить два месяца и неплохо жить — где уж тут та жертва, посредством которой хотелось освободить Илону? А финансировать бегство в американскую свободу бешеными деньгами — это тоже было довольно-таки неправильным расчетом! Самое время, значит, чтобы эта затея с борьбой квакнула вместе с денежками. Матушка Хентьен оказалась, стало быть, совершенно права, когда предсказывала, что в итоге он и весь этот бабский театр переживут стыд и позор.

Сейчас же речь шла о деньгах для Лоберга и Эрны. Обсудить это дело с Гернертом было непросто: по вечерам господин директор жаловался на пустой зал, а найти его днем было еще сложнее; в "Альгамбре" он никогда не появлялся, свою квартиру, казалось, он вообще никогда не посещает, а у Оппенгеймера было две дерьмовые пустые комнаты и ни единого человека в них.

Если же его спрашивали, где он принимает пищу, то он отвечал: "Ах, мне достаточно одного бутербродика, отцу семейства не пристало кутить", что, естественно, не совсем соответствовало истине, потому что, когда английская транспортная фирма перешла из собора в отель, кто это там выходил из мраморного вестибюля отеля? Господин Гернерт собственной персоной, сытый и с толстой сигарой в зубах. "Визит престижа, дорогой друг", — сказал он и начал изображать такое, будто ему вовсе и не нравится жить в отеле у собора, даже и со всей семьей. Сегодня, впрочем, дела обстояли по-другому: не дать господину директору улизнуть!

А вечером Эш открыл дверь директорского кабинета, ухмыляясь, запер ее за собой, спрятал ключ в карман брюк и, про должая ухмыляться, представил пойманному таким образом Гернерту чистый "Расчет прибыли на вложения господина Фрица Лоберга и фрейлейн Эрны Корн", объясняя, что оба указанных лица должны получить на свое вложение капитала в размере 2000 марок прибыль по 1123 марки, итого 3123 марки, а внизу стояло: "В качестве доверенного лица собственноручно подписано, Август Эш". Кроме того, он хотел бы получить и свои собственные денежки. Гернерт поднял ужасный крик. Во-первых, Эш не имеет законных полномочий, а во-вторых, борцовские представления еще не завершены, а прибыль, приносимая еще не завершенным делом, обычно не выплачивается. Какое-то время продолжалась словесная перепалка, с многочисленными стонами и причитаниями Гернерт наконец согласился выплатить Эшу половину требуемой для Лоберга и Эрны суммы, тогда как вторая половина должна была остаться в деле и сослужить хорошую службу при возможном получении дальнейшей прибыли. Но для себя Эш, кроме дорожных расходов в сумме пятьдесят марок, не смог больше выбить ни марки. Может, он оказался слишком уж уступчивым. Впрочем, для поездки этого вполне хватало.

Госпожа Хентьен пришла на вокзал в платье из коричневого шелка, она осторожно посматривала по сторонам: не видно ли кого-нибудь из знакомых, кто бы мог потом распустить слухи, ибо народу, невзирая на утренние часы, было видимо-невидимо. С другой платформы в противоположном направлении отходил поезд, в котором имелось несколько вагонов для переселенцев, чехов или венгров, и там было чем заняться нескольким членам Армии спасения, То, что матушка Хентьен провожает его, свидетельствовало о полном порядке; самое время расстаться ей со своей глупой скрытностью. Но о переселенцах и членах Армии спасения Эш был крайне невысокого мнения. "Сброд чертов", — ругнулся он. Одному Богу известно, почему они так злили его, Может быть, он тоже заразился этим глупым желанием делать из всего тайну, ибо проходя мимо девушки из Армии спасения, он демонстративно отвернулся в другую сторону.

Госпожа Хентьен заметила это: "Может, тебе неудобно, что я здесь с тобой?

Может, она вообще едет с тобой, твоя зазноба?" Эш довольно грубым образом запретил ей нести подобную чушь. Но, увы, безуспешно: "Ну, к чему это, компрометировать себя из-за мужчины… с кем поведешься, того и наберешься".

Эш снова поймал себя на том, что не понимает, что привязывает его к этой женщине. Когда она стояла перед ним здесь в дневном свете, то исчезали видения ее женских прелестей и темной ниши, те видения, которые преследовали его, как только он оказывался вдали от нее, они исчезали в никуда, словно их никогда и не было. В тот раз он и матушка Хентьен ездили тем же поездом в Бахарах; тогда это началось, не исключено, что сегодня оно и закончится.

Она, наверное, почувствовала его безучастность, потому что внезапно выпалила: "Если ты только мне будешь изменять, то увидишь…" Ему, польщенному, захотелось побольше послушать обо всем этом; к тому же его забавляло наступать ей на мозоли: "Чудненько, еще сегодня я кого-нибудь найду себе… и что же я увижу?" Она опешила, не сказав ни слова в ответ.

Ему стало жаль ее, и он сжал руку, тяжело и неловко лежавшую в его руке.

"Ну, ну, так что же произойдет?" Она ответила с отсутствующим взглядом: "Я убью тебя". Это прозвучало словно клятва, словно избавляющая надежда; тем не менее он заставил себя засмеяться. Она же осталась при своих мыслях. "А что мне еще остается? — и после непродолжительного молчания продолжила: — Может, ты вообще едешь в Обер-Везель?.. К той особе?" "Чушь какая, я тебе уже сто раз говорил, что я должен закончить свои дела с Лобергом в Мангейме… мы ведь все-таки собираемся в Америку". Госпожу Хентьен это не убедило: "Не обманывай меня". Эш с нетерпением ждал, когда же подадут сигнал к отправлению; он никак не может расколоться, что едет к Бертранду: "Разве я тебе не предлагал поехать со мной?" "Это же было несерьезно". Но сейчас, перед самым сигналом к отправлению, ему показалось, что его предложение было более чем серьезным, и держа ее за руку повыше локтя, он попытался поцеловать ее, ему захотелось этого; она оттолкнула его: "Послушай-ка, здесь, на глазах у всех!" И тут подошло время садиться в вагон, Он, собственно, намеревался ехать прямо до Баденвайлера, и только увидев вывеску на станции Санкт-Гоар, окончательно решил еще сегодня сделать остановку в Мангейме. Да, а из Мангейма он черканул бы ей пару строк; это ее успокоит; Эш нежно улыбнулся, подумав о том, что она намеревалась его убить; ну что ж, можно, собственно, сделать все это небезосновательным. Впрочем, посещение Баденвайлера таило в себе опасность, было чем-то, где речь шла обо всем, но существовала некая заповедь приличия — прежде всего доставить по назначению чужие деньги. В памяти всплыло выражение: "Нельзя играть человеческой жизнью", и его звучание постепенно слилось с ритмом стучащих колес. Эш видел, как матушка Хентьен поднимает изящный револьвер, а затем снова услышал голос Гарри: "Ты ничего ему не сделаешь". Теперь перед ним толпились и Лоберг, и Илона, и фрейлейн Эрна, и Бальтазар Корн, и было странно, что он так давно их не видел; а может, все это время они и не жили вовсе. Они ритмично, в такт, поднимали руки, приветствуя его, и казалось, что ими двигает, дергая за внезапно появившиеся ниточки, невидимый и приятный кукольник, Купе третьего класса похоже на тюремную камеру, а на подмостках слева вверху, там, где у человека обычно дырка на месте выпавшего зуба, задернуты серые кулисы, кулисы из картона, за которыми не скрывается ничего, кроме серых, припавших пылью сценических стен. Но на кулисах можно прочитать слово "Тюрьма", и хотя известно, что там ничего нет, все-таки знаешь, что в тюрьме сидит кто-то, кого просто не существует, и тем не менее он — главное действующее лицо. Но подмостки, на которые наезжают подобно зубам тюремные кулисы, очерчены в глубине полотном, на котором нарисован изумительной красоты парк. Среди могучих деревьев пасутся косули, и девушка, на которой платье с переливающимися блестками, рвет цветы. Возле темного пруда, фонтан которого, обеспечивая прохладу, извергает в воздух белый луч, подобный блестящему кнуту, стоит садовник в широкополой шляпе, в руках он держит бросающие отблески ножницы, а рядом с ним — собачка. И уж совсем в глубине угадываются огни и украшения великолепного замка, на стенах которого развеваются черно-бело-красные флаги. И все это снова вызывает сомнения в его существовании.

Теперь, когда поезд все ближе и ближе подъезжал к Мангейму, Эшу пришло в голову, что Эрна наверняка уже спит с целомудренным Иосифом, хотя, собственно, это было настолько естественно, как нос на лице или ноги для ходьбы, что не стоило себе и голову ломать. Ничто и никто не смог бы заставить Эша изменить такое мнение: а чем еще прикажете тем двоим друг с другом заниматься? И тем не менее он ошибался. Ибо если само собой разумеющимися могут быть ситуации, когда жизнь становится убогой или два лица противоположного пола не могут прийти к согласию, то кое-что может все же быть не столь естественным, как хотелось бы думать. Тот, кто подобно Эшу пребывает в обыденно-земной жизни или приподнялся над ней лишь на самую малость, легко забывает, что существует еще царство избавления, в котором все земное превращается во что-то неосязаемое, так что в какое-то мгновение может возникнуть вопрос, ногами ли люди ходят, не говоря уж о том, спят ли два человека в одной постели. Здесь, впрочем, случилось так, что Лоберг частично из-за своей стеснительности, а частично из-за постоянного недоверия к особам женского пола, особенно после того, как он, получив один мерзкий опыт, начал испытывать страх перед ядом отвратительной болезни, не решался переступить черту благородной и душевной дружбы, да и вообще он думал, что Эрна была подвержена постоянным искушениям со стороны распутника, жившего рядом. Да, вот таким был Лоберг. Он просто совершал с фрейлейн Эрной Корн прогулки, попивал с ней кофе и считал это временем очищения и покаяния, которое закончится лишь тогда, когда он получит знак свыше, когда, так сказать, будет дан знак истинной избавляющей милости.

Хотя Эшу и была известна добродетель этого идиота, но он не представлял себе масштабов этой добродетели, однако еще меньше он мог ожидать, что сам не отказался от мысли утешить." фрейлейн Эрну, что он, если и не был ей близок по духу, то уж по плоти был просто родным, и что она, может быть, по этой причине не особо спешила подавать Лобергу знак избавляющей милости, а может, даже и специально затягивала время поскольку усматривала в этом правильную подготовку к cyпpyжеству, Да, всего этого Эш не мог представить, ну а меньше всего могло уложиться в его воображении то, что оба охотно занимались выискиванием в его характере отталкивающих черт и, склонные к мечтательности, они даже верили, что в таком общем интересе найдут хорошую основу для жизненного союза.

Не имея понятия обо всех этих обстоятельствах, Эш рассчитывал на дружески-праздничную встречу. Но вместо этого фрейлейн Эрна, увидев его у двери своего дома, скорчила испуганную физиономию. "Ах, — сказала она, быстро взяв себя в руки, — как это мило, господин Эш, снова видеть вас в наших краях, особенно любезно с вашей стороны, господин Эш, что вы так дружески напоминали о своем существовании, что даже ни разу не потрудились прислать хоть бы открыточку. Да уж, кто платит, тот заказывает музыку", за этим последовали всякие прочие колкости, так что Эшу как-то даже не сразу удалось войти в переднюю. Корн же, услышав голоса, вышел из своей комнаты в одной рубашке, а поскольку он по складу характера был более грубым человеком, чем его сестра, то практически не вспоминал об Эше в течение этих двух месяцев и, следовательно, не ставил ему в вину его молчание, более того, он бы крайне удивился, если бы Эшу взбрело в голову написать ему; так вот, Корн был искренне рад, и не только потому, что оставался привязанным ко всему, что когда-либо знал, он снова увидел в вернувшемся Эше источник веселья и, более того, достойную похвалы прибыль от пустующей комнаты. К тому же ему нужны были средства на Илону, С дружескими возгласами он тряс гостю руку и пригласил его сразу же заруливать в пустую комнату, Такая сердечность для человека, который начинал ощущать себя не совсем в своей тарелке, что бальзам на душу, и Эш собрался было занести пожитки в свою комнату, которая только его и ждала, как фрейлейн Эрна попридержала его и, слегка повернувшись к брату, сказала, что она не знает, возможно ли это. Ну тут уж Корн психанул: "А почему это вдруг невозможно! Если я сказал, что возможно, значит возможно". Вне всякого сомнения, Эшу, будь он тактичным человеком, нужно было бы откланяться со словами сожаления, но если бы он даже и был таковым, в чем его ни в коем случае нельзя было заподозрить, то слишком уж он близко знал это семейство, чтобы не задвинуть правила приличия за собственное любопытство; что здесь произошло? Он просто застыл с выражением удивления на лице. Фрейлейн Эрна между тем, не привыкшая особо церемониться, достаточно быстро удовлетворила его любопытство, поскольку с шипением набросилась на брата: он не может ее, которая стоит на пороге добропорядочного брака, заставлять спать с посторонним мужчиной под одной крышей; ей и без того пришлось испытать в этом доме достаточно сраму, и если бы ее избранник не был столь великодушным человеком, то она не смела бы даже и мечтать о совместной жизни с ним. На что Корн на своем местном наречии отрезал: "Как бы не так, закрой пасть, голуба, Эш остается здесь". А Эш, пропустив мимо ушей все намеки фрейлейн Эрны, воскликнул: "Вот это сюрприз, от всего сердца поздравляю, фрейлейн Эрна, и кто же тот счастливец?" Тут уж, естественно, фрейлейн Эрне не оставалось ничего другого, как принять поздравления и сообщить, что они с господином Лобергом почти что уже договорились. Она взяла Эша под руку и отвела его в комнату. Да, кстати, с минуты на минуту должен подойти и ее жених. И поскольку они только что заговорили о Лоберге, то у Корна появилась великолепная идея спрятать Эша в темный угол с тем, чтобы ничего не знающий господин жених схватился как ошпаренный, когда Эш, словно привидение, внезапно вмешается в разговор.

Когда в передней раздался звонок и Эрна побежала открывать дверь, Эш послушно ретировался в темный угол. Корн, оставшись за столом, подавал ему решительные знаки, чтобы тот еще сильнее зажался в угол. Корн ведь был человеком, для которого совершенство определялось технической точностью, и он жутко злился, если что-то было не так. Но не из-за страха перед сердящимся Корном застыл Эш, словно мышь, в своем углу, о нет, он ни в коем случае не был малым, который по первому требованию кидался бы в угол, к тому же угол, где он находился, совсем не был местом наказания или унижения; абсолютно добровольно он еще сильнее прижался к стене, его даже не волновало то, что он испачкает побелкой рукава одежды, потому что в этом затененном углу ему неожиданно и странно захотелось, чтобы расстояние между ним и теми, кто сидел за столом, стало как можно большим. Тех нескольких минут, которые прошли до того, как Лоберг вошел в комнату, ему оказалось недостаточно, чтобы объяснить себе все это, но ему представилось, что он снова соскальзывает в то характерное одиночество, которое как-то было связано с Мангеймом и запрещало сходиться там с кем-либо очень близко, в то требуемое одиночество, которое сейчас воспринималось им как такое благо, что даже казалось недостаточно полным, и если бы он вжимался все больше и больше в свой угол, то превращался бы в избавляющегося и возвышенного отшельника, уединившегося от мира в своей келье, в дух над столом тех, кто был связан плотью. Это, конечно, не могло продолжаться долго, ведь такие размышления могут тесниться в голове только в том случае, если не хватает времени додумать их до конца или даже реализовать, Эш тоже выпустил эти мысли из сознания, когда Лоберг, как и планировалось, вошел в комнату и был так ошарашен, что даже обрадовался присутствию гостя. Эш, конечно, не был составной частью сего круга, к этим людям он имел самое скромное отношение, как, впрочем, и Илона, но сейчас, сидя вокруг стола, они стали похожи на одну семью и принялись расспрашивать друг друга о многих вещах. А поскольку эти вопросы скоро коснулись проблем благосостояния, то Эш с гордым видом извлек бумажник и кошелек и отсчитал 1561 марку и 50 пфеннигов, Фрейлейн Эрна радостно ухватилась за деньги, ибо решила, что это ее доля вместе с прибылью; когда же Эш объяснил, что она должна была бы получить так много, но пока ей придется разделить эту сумму с Лобергом, поскольку вторая половина осталась в деле, она раскричалась: теперь вот вместо прибыли она получила только лишь убыток. И даже когда он попытался ей все объяснить, она не захотела слушать, вопя, что она не даст заговорить себе зубы, что она очень даже хорошо умеет считать; она притащила листок бумаги и карандаш, пожалуйста — двести девятнадцать марок и двадцать пять пфеннигов насчитала она на листке, черным по белому, и продолжая ругаться, сунула листок Эшу под нос. Лоберг молчал как рыба; будучи предпринимателем, он, должно быть, очень даже хорошо понял расчет. Что, не хочешь портить отношений с госпожой невестой, идиот трусливый? Эш грубо отрезал: "И у нашего брата есть понятие о приличии, пожалуй, даже большее, чем кое у кого, кто здесь воды в рот набрал". Он схватил Эрну за руку, сжимающую листок, зло и в высшей степени резко прижал ее к столу. Может, до нее все-таки дошла суть дела, или же причиной была жесткая хватка Эша, но фрейлейн Эрна заткнулась. Корн, который до сих пор сидел за столом с безучастной физиономией, просто сказал, что Тельчер, морда жидовская, наверняка мошенник. Ну что ж, тогда он должен сообщить куда следует, ответил Эш, о каждом мошеннике необходимо сообщать куда следует, вместо того, чтобы кидать за решетку невиновных. И поскольку трусливое и непорядочное поведение Лоберга тоже должно быть наказано, Эш унизил его словами: "Невиновных забывают! Соизволил ли, к примеру, господин Лоберг проведать бедного Мартина?" Эрна, сидевшая рядом, сгорбленная и преисполненная горькой обиды, возразила, сказав, что ей известны другие люди, которые забывают своих друзей, наносят им даже убытки, тем более, что это было; задачей господина Эша позаботиться о господине Гейринге. "А я для этого сюда и приехал", — выпалил Эш. "Ага, — встрепенулась фрейлейн Эрна, — значит, в противном случае мы бы только и видели господина Эша, — И помедлив, почти с испугом естественно, из-за желания не сдаваться в своей мужественной: борьбе, добавила: — и наши денежки тоже". Но Корн, соображающий довольно туго, произнес: "Жидовскую морду следовало бы засадить". Впрочем, теперь это было замечательное решение, и хотя Эш, собственно, сам его предложил, ему захотелось возразить это всего лишь убогое и половинчатое решение по сравнению с лучшим, более радикальным, духовным, так сказать, решением. Что это даст засадить Тельчера на пару месяцев в тюрьму, если Илона после его выхода снова будет стоять перед ножами. Только сейчас он обратил внимание, что ее, которая в общем-то принадлежала к этому кругу, здесь нет, словно так и нужно было: избежать того, чтобы он попадался ей на глаза до тех пор, пока не управится со своими делами. Впрочем, дело там, дело здесь — мысли роятся вокруг великой жертвы, — а одновременно даются обещания, что это принесет дивиденды! Если действительно навести порядок, то затее с борьбой без сомнения придет каюк.

И поскольку он таким образом только усилил подозрения ворчащей Эрны, что намерен все-таки рисковать для себя ее деньгами, возникло чувство долга, которое, по сути, и не было неприятным; но поскольку остальных это не трогало, то его голос сорвался на крик: значит, вот она, благодарность, и вообще он сильно жалеет, что приехал сюда с деньгами, раз уж его здесь так принимают, то по поводу оставшейся суммы он напишет Гернерту. Пусть поступает так, как ему заблагорассудится, отрезала фрейлейн Эрна. Впрочем, она сама может написать, он ведь однозначно снял с себя всякую ответственность. Она не будет делать этого. Прекрасно, в таком случае он напишет, он ведь порядочный человек. "Скажите пожалуйста!" — съязвила фрейлейн Эрна. Эш потребовал чернил и бумаги и уединился в своей комнате, потеряв всякий интерес к присутствующим.

В своей комнате он принялся расхаживать размашистыми шагами, как это он обычно делал в состоянии сильного волнения. Затем он начал насвистывать песенку, чтобы те за стенкой не вообразили себе, что он злится, а может, он насвистывал потому, что на душе было чертовски одиноко. Скоро послышались голоса Эрны и Лоберга. Они разговаривали в передней шепотом; очевидно, Лоберг все еще испытывал страх перед гневом Эша: его белесые глазенки от беспомощности так и бегали туда-сюда. Эш, как он частенько делал это, сравнил образ Лоберга с образом матушки Хентьен. Бедная, сейчас и она бессильна что-либо сделать и вынуждена со всем смириться. Он прислушался, не моют ли Эрна с Лобергом ему косточки. Хорошенькое положение, в которое поставила его своей дурацкой ревностью матушка Хентьен; на кой ему все это нужно было, он уже давным-давно мог бы быть в Баденвайлере. В передней все стихло, Лоберг ушел; Эш уселся за стол и написал ровным бухгалтерским почерком: "Господину Альфреду Гернерту, директору театра, в настоящее время пребывающему в Кельне, театр "Альгамбра". Прошу переслать мне мой актив в сумме 780,75 марок с одновременным производством соответствующего расчета. С уважением". Зажав лист бумаги в одной руке, а чернильницу с пером в другой, он направился в комнату Эрны.

Эрна в войлочных шлепанцах как раз расстилала постель, Эш удивился, что она успела так быстро сменить обувь. Она уже намерилась было возмутиться вторжением, но тут обратила внимание на его оснащение: "Ну и что вы хотите со своей бумажкой?" "Подпишите", — скомандовал Эш. "У вас я не подпишу больше ничего…" Но, подумав, она все-таки просмотрела письмо и пошла с ним к столу: "А впрочем, как угодно"; хотя и бесполезно все это, денежки-то тю-тю, промотали, прокутили, с этим придется смириться, господину Эшу на это, конечно, наплевать. В ходе ее причитаний в нем снова возникло странное чувство долга перед ней; а что, уж он поможет ей с ее деньгами, он взял ее за руку, чтобы показать, где расписаться. Попытка высвободить руку снова разозлила его; он сжал руку еще сильнее, можно даже сказать, что он вел себя с Эрной грубо, и это было уже во второй раз, когда фрейлейн Эрна, оказавшись беззащитной, не знала, что сказать. Эш как-то не особо задумывался над своим поведением, он просто тянул ее руку к ту подписи, но тут его резанул ее косой змеиный взгляд, это было похоже на вызов. Когда он схватил ее в объятия, ее щека прижалась к его груди. Он не стал утруждать себя ответами на вопросы, был ли этот порыв отголоском ее прежней влюбленности, или она просто хотела отомстить Лобергу за его неспособность быть мужчиной, или — и это казалось Эшу наиболее близким к истине- она пошла на это просто потому, что он оказался в этот момент именно здесь, что так должно было произойти, ибо уже отпала необходимость устраивать перепалку по поводу их женитьбы. Все вдруг стало на свои места: у Эрны появился жених, а он вместе с матушкой Хентьен слиняет в Америку; улеглась также злость на Лоберга, возникло даже какое-то чувство жалости к этому идиоту, который был так похож на матушку Хентьен, к тому же и фрейлейн Эрна могла вполне набраться от своего жениха кое-чего в интимном общении, так что было ощущение, будто Эрна — частичка матушки Хентьен, и говорить об измене было бы неуместным. Поскольку воспоминания о старых стычках еще не окончательно испарились, то они медлили, это было подобно моменту враждебной стыдливости, и Эш почти был готов, не сделав задуманное, снова ретироваться в свою комнату, как это уже однажды случилось. Тут она вдруг прошептала: "Тсс, тихо", и отпрянула от него; в коридоре скрипнула дверь, и Эш сообразил, что пришла Илона. Они стояли, не двигаясь. Но как только шаги затихли и в двери Корна щелкнул замок, они тут же бросились в объятия друг друга.

Когда позже он залезал в свою кровать, его голова была забита мыслями о матушке Хентьен, он успокаивал себя тем, что остановился в Мангейме только для того, чтобы рассеять ее ревнивое недоверие. Ну вот вам и результат дурацкой ревности. Еще сегодня утром его угроза изменить ей была, естественно, просто шуткой. А сейчас то, чего так боялась матушка Хентьен, случилось, но не по его вине. К тому же это была, собственно говоря, даже и не измена; такой женщине не так-то просто изменить. Тем не менее он поступал по-свински. А почему? Да потому, что платить по счетам нужно было без промедления, потому что ему, как порядочному человеку, надо было бы быть уже в Баденвайлере, а не обращать внимание на эту дурацкую ревность. Ну а теперь есть что есть. Вот тебе и сюрприз, но изменить, увы, ничего невозможно. Эш повернулся к стене.

— Открыв глаза, он узнал свою старую комнату; яркое утреннее солнце пробивалось сквозь гардины, его лучи покалывали, словно наконечники шпаги: не пора ли уже идти на свой склад? Тут он вспомнил, что у него уже нет ничего общего со Среднерейнским пароходством. Некому было звать его к столу.

Он мог валяться в постели столько, сколько ему хотелось, хотя это уже и не доставляло никакого удовольствия. Очень возможно, что теперь матушка Хентьен его прикончит, она же ведь никогда не поймет, что он оставался ей верен, она хочет его прикончить, и в этом не было никакого сомнения. Тот, кто стоит в преддверии смерти — свободен, а тот, кто получил избавление ради свободы — обречен на смерть. Перед его глазами возникли зубчатые стены замка, на которых беззвучно развевалось черное знамя, но это могла бы быть и Эйфелева башня, ибо кому дано отличить будущее от прошлого! В парке- гробница девушки, убитой кинжалом. Да, перед смертью девушке все позволено, все свободно, все, так сказать, безвозмездно и странным образом ни к чему не обязывает. Позволено подойти на улице к любой женщине и пригласить ее переспать с кем-нибудь, и это так же приятно не накладывает на нее никаких обязательств, как в случае с Эрной, которую он оставит сегодня или завтра, дабы исчезнуть во мраке. Он слышал, как она возится там, за стеной его комнаты, маленькая костлявая коза, и он ждал, что она зайдет к нему как прежде- ведь надо же пользоваться моментом пока еще не сыграл кое-куда.

Матушке Хентьен не дано было понять, что разрешение на измену можно получить лишь самой изменой и что грудь распирает желание быть убитым за это что могла она понимать в таких сложных бухгалтерских расчетах, как ей удалось бы обнаружить ошибки в этих бухгалтерских расчетах? Да и способна ли малейшая ошибка покачнуть здание свободы. Тут до него донесся с кухни голос фрейлейн Эрны: "Можно ли занести почтенному господину чашечку кофе?"' "Нет, — спохватился Эш, — я сейчас выйду"; он спрыгнул с кровати, моментально оделся, выпил свой кофе и оказался на трамвайной остановке, сам удивленный тем, как быстро все это было сделано. Лишь ожидая трамвай, который отвез бы его к тюрьме, он задумался над тем, только ли мысль о посещении тюрьмы столь быстро согнала его с кровати или, может быть, виной тому был голос Эрны?

Однако прелестным этот голосок не назовешь, несмотря на то, что он звучал так же жалобно, как вчера вечером. Нытьем еще никому не удавалось подтолкнуть Эша к чему-либо. Дело, значит, не в голосе, иначе Эш уже давным-давно покинул бы этот дом, еще тогда, например, когда она позвала его на кухню посмотреть на спящую Илону. Впрочем, смотреть на Илону ему вообще ни к чему, ни здесь, ни где-либо еще. А лучше всего, наверное, держаться от всего этого подальше и не знать, что это, вероятно, было просто бегство от Эрны и ее злых утех, бегство от этого ни к чему не обязывающего удовольствия, которое должно содержать в себе все, но которое испытывает отвращение к дневному свету, ибо ночь — единственно подходящее время для свободы.

В тюрьме он узнал, что посетителей допускают только три раза в неделю; ему следует подъехать еще раз завтра. Эш задумался. Как быть? Немедленно продолжить свой путь в Баденвайлер? Поскольку свобода его действий была нарушена, он начал чертыхаться, но наконец произнес: "Ну, ладно, отсрочим время казни", и выражение "отсрочка казни" настолько прилипло к нему, что постоянно звучало в ушах, даже давало ему ощущение какой-то благостной гордой дружелюбности по отношению к такому могущественному человеку, каким был президент Бертранд, поскольку отсрочка казни была теперь дарована и ему тоже, Нет, он не может уехать, исчезнуть во мраке, не повидав Мартина, да к тому же было бы просто смешно остановиться в Мангейме просто ради ночи, проведенной с Эрной. Отправляясь в дальний путь, не оставляют после себя нерешенных дел, тем более, если речь идет о том, чтобы перекинуться несколькими словами да проститься. Так что он прежде всего отправился в порт, чтобы навестить знакомых на складах и в столовой. Он ощущал себя почти как родственник, который вернулся из американского далека к дорогим его сердцу людям и которому только немножечко страшно, что его, теперь бородатого, не узнают. Вполне, например, могло случиться, что охрана на входе вообще не пропустит его на территорию порта. Но события развивались в более чем дружественном ключе, не в последнюю очередь потому, что все, кого он встречал, наверняка чувствовали, что претензий друг к другу уже быть не может; с волнующей сердечностью его сразу же поприветствовали охранники таможни, с ними у него завязался ни к чему не обязывающий разговор. Да, смеясь заметили они, поскольку он уже не работает в пароходстве, то и сотворить здесь чего-нибудь он тоже не должен был бы, и хотя Эш ответил, что он им еще покажет, что здесь он все же должен кое-что сделать, они все же не предприняли ни малейшей попытки удержать его, когда он заходил на территорию. Никто не мешал ему пребывать в великолепном расположении духа и с удовольствием рассматривать все эти баржи и краны, склады и железнодорожные вагоны, а когда он заглянул внутрь склада, на свежий воздух вышли сторожа и содержатели товарных складов и сгрудились вокруг него, словно братья. Чувства сожаления о том, что он оставил пароходство, не возникало, он просто пытался очень хорошо запечатлеть все в памяти и прикасался иногда к стенкам железнодорожного вагона или погрузочной платформы, Только в столовой его поджидало некоторое разочарование, ибо он не нашел там Корна, тот был глуп и чего-то спасался, а Эшу не оставалось ничего другого, как усмехнуться, он не держал зла на него из-за Илоны — она ведь упорхнула, исчезла в неприступном замке. Так что он с одним полицейским опрокинул рюмочку шнапса, а затем отправился привычной дорогой, которая вела до угла улицы, где располагалась сигаретная лавка, поглядывавшая на него с преисполненным надежды видом, словно бы Лоберг сгорал от жуткого нетерпения поболтать c ним, Лоберг сидел за кассовым аппаратом и держал в руке большое устройство для обрезания сигар, когда Эш вошел, он с дружеским видом отложил устройство, поскольку считал себя обязанным за многое перед ним извиниться, во что никто из них не стал углубляться, ибо Эш готов был все простить и не хотел, чтобы Лоберг плакал, Вероятно, было против правил, что Лоберг заговорил об Эрне, но это была такая мелочь, что Эш едва ли обратил на это внимание, он был свободен! "Вы прекрасный товарищ, — сказал Лоберг, — и у нас во многом общие интересы". А поскольку Эш был свободен в том, чтобы говорить, что ему заблагорассудится, то он выдал: "Да, вас она не укокошит"; при этом он рассматривал его жалкую фигурку, которую матушка Хентьен могла бы раздавить одним большим пальцем, и ему стало жаль Эрну, поскольку она не способна даже на это. Лоберг испуганно улыбнулся, он немного побаи вался грубоватых шуток и становился под взглядом своего свирепого гостя более жалким и мелким. Нет, это не тот противник, с которым Эшу хотелось бы помериться силами; сильны прежде всего мертвые, неужели же в жизни они выглядят как жалкие неудачники? Эш расхаживал по магазину, словно призрак, высматривая что-то по сторонам, он открывал то один ящичек, то другой, провел ладонью по гладкому прилавку, наконец, он сказал: "Будь вы мертвецом, вы были бы сильнее меня… но вас же вообще нельзя укокошить". Он добавил последнюю фразу пренебрежительным тоном, поскольку в голову внезапно пришла мысль, что даже мертвого Лоберга вряд ли нужно будет принимать во внимание; он знал Лоберга слишком уж хорошо, он останется идиотом. Но Лоберг, недоверчиво относящийся к женщинам, поинтересовался: "Кого вы здесь имеете в виду? Вы говорите об обеспечении вдовы? Я заключил договор о страховании жизни". "Впрочем, это основание подсыпать муженьку яду", — выдал Эш и засмеялся так громко, что у него заболело где-то в горле. Да, матушка Хентьен — вот это женщина! Она работает не с ядом, какого-то там Лоберга она просто наколола бы на булавку, словно жучка. Такую нужно уважать и с такой нужно считаться. Эша удивляло, что он мог сравнивать ее с Лобергом.

Его даже немного трогало то, что она при этом выглядела как слабая женщина, и не исключено, что так оно и было. По спине у Лоберга поползли мурашки, глазки его забегали. "Яд", — выдавил он, словно слышал это слово, используемое им ведь довольно часто, в первый раз или, по меньшей мере, в самой окончательной редакции. Смех Эша был благодушным и слегка пренебрежительным: "Ну, уж вас она не отравит; на это Эрна наверняка не способна". "Нет, — произнес Лоберг, — у нее золотое сердце; она не в состоянии даже муху обидеть…" "Наколоть на булавку жучка", — уточнил Эш.

"Ах, ну конечно, нет", — подтвердил Лоберг. "Но если вы не будете ей верны, она вас тем не менее укокошит", — с угрозой в голосе проговорил Эш. "Я никогда не изменю своей супруге", — заявил идиот. И тут Эшу в голову внезапно пришла приятная мысль: ему стало абсолютно понятно, почему он сравнивает Лоберга с матушкой Хентьен: Лоберг, собственно, был всего лишь бабой, эдаким своеобразным трансвеститом, и поэтому ему было абсолютно все равно, когда он спал с Эрной; Илона ведь тоже лежала в постели Эрны. Эш поднялся, занял прочное и устойчивое положение на ногах и широко развел руки в стороны и вверх, словно проснувшийся ото сна или распятый на кресте. Он ощущал себя крепким, сильным и благополучным малым, убить которого все-таки стоит. "Или он, или я", — выпалил Эш и ощутил, что мир принадлежит ему — Или он, или я", — повторил он, меряя размашистыми шагами лавку. "Что вы имеете в виду?" — спросил Лоберг. "Не вас, — ответил Эш и продемонстрировал ему свой лошадиный оскал:- Вам, вам достается Эрна". И так оно будет справедливо: у него здесь? прелестная ухоженная лавка вместе со страхованием жизни, он получит маленькую Эрну и сможет жить без мучений и головной боли;

Эш же, напротив, очнулся и взял на себя бремя. А поскольку Лоберг продолжал петь Эрне дифирамбы, Эш сказал ему то, что тот хотел услышать и, собственно, уже давно ждал, как знак свыше: "Эх вы, со своей бредовой Армией спасения… если вы будете и дальше медлить, то девушка ускользнет из ваших рук. Уже время приниматься за дело. Вы, любитель лимонада". "Да, — согласился Лоберг, — да, я думаю, что время очищения теперь уже прошло". Лавка в свете немного мрачноватого летнего дня выглядела светло и дружелюбно; желтая дубовая мебель производила солидное и надежное впечатление, а рядом с кассой лежала книга с колонками тщательно суммированных цифр. Эш уселся на место Лоберга и написал матушке Хентьен, что доехал благополучно и намерен заняться решением своих дел.

То, что его вторая ночь была также проведена с Эрной, он рассматривал как формальность, выполнить которую вправе свободный человек. Они, словно друзья, обсудили брак с Лобергом и занимались любовью почти что с нежностью и грустью, так, словно бы они никогда не враждовали друг с другом. А после этой долгой и бессонной ночи он поднялся с хорошим чувством, что помог Эрне и Лобергу в их счастье, ибо в человеке заключены разнообразные возможности, и в зависимости от логической цепи, которую он выстраивает вокруг жизненных проблем, он может доказать, какие они — хорошие или плохие.

Покушав, он сразу же отправился в тюрьму. У Лоберга он купил сигареты, которые намеревался передать Мартину; ничто другое в голову ему не пришло.

Стало угнетающе жарко, и это напомнило Эшу послеобеденные часы в Гоарсхаузене, когда он сочувствовал Мартину, который изнемогал от жары. В тюрьме его отправили в комнату свиданий, зарешеченные окна выходили прямо в пустой двор. Покрашенные в желтый цвет здания отбрасывали резкие тени на голое пространство двора. Посередине площади что-то возводили, вероятно, эшафот, на котором должен был опускаться на колени осужденный, ожидая, когда на его шею опустится острый топор. Выяснив это для себя, Эш потерял всякое желание продолжать рассматривать двор и отвернулся от окна. Он принялся изучать комнату, Посередине стоял покрашенный в желтый цвет стол, чернильные пятна на котором свидетельствовали о том, что его притащили сюда из какой-то канцелярии, имелось также несколько стульев. Невзирая на тень, в комнате было неимоверно жарко, дообеденное солнце сильно накалило ее, а окна здесь не отпирались. Эша начало клонить ко сну.

Затем он услышал шаги по вымощенному каменными плитами коридору и щелканье Мартиновых костылей. Эш поднялся со стула, словно должен был зайти какой-то начальник. Но в комнату с таким же видом, как и в забегаловку матушки Хентьен, вошел Мартин. Если бы здесь был музыкальный автомат, то он наверняка поковылял бы к нему и начал бы в нем ковыряться. Он осмотрелся и, как показалось, удовлетворенный тем, что Эш был в комнате один, подошел к нему и протянул руку: "Добрый день, Эш, любезно с твоей стороны, что ты решил проведать меня". Он прислонил костыли к столу, как он делал это у матушки Хентьен, и опустился на стул. "Ну, так садись же и ты, Эш".

Надзиратель, который привел его, напоминал, благодаря своей форме, Корна; он, как и положено, остался стоять у двери. "Не хотите ли и вы присесть, господин старший надзиратель? Никто ведь больше не придет, а закладывать вас я, конечно же, не намерен". Мужчина пробормотал что-то о служебной инструкции, но подошел к столу и положил на него большую связку ключей.

"Так, — протянул Мартин, — теперь всем удобно", а затем трое мужчин молча сидели вокруг стола и рассматривали царапины на нем. Лицо Мартина пожелтело еще больше; Эш никак не решался спросить, как у него дела, Мартину не оставалось ничего другого, как улыбнуться, и он спросил: "Ну, Август, что новенького в Кельне? Как дела у матушки Хентьен и у других?" — Эш, невзирая на свои разогретые жарой щеки, залился краской, потому что внезапно у него возникло ощущение, будто он воспользовался тюремным заключением человека для того, чтобы похитить у него его друзей. К тому же он не знал, можно ли говорить о знакомых и друзьях откровенно в присутствии надзирателя. Не каждому понравится, что его имя упоминают в комнате свиданий. Он ответил: "Дела у всех идут нормально".

Мартин, должно быть, угадал его мысли, поскольку не стал настаивать на подробном рассказе: "А у тебя самого?" "Еду в Баденвайлер" "Лечиться?" Эш подумал, что у Мартина нет оснований мешать ему, и он сухо ответил:

"К Бертранду".

"Черт побери, вот это поворот! Хороший человек, этот Бертранд".

Эш не понял, продолжает ли Мартин шутить или он говорит это с иронией.

Хороший голубой этот Бертранд, вот это правильно. Но говорить что-либо в таком роде в присутствии надзирателя он не решился, а только буркнул: "Ну, будь он таким уж хорошим, ты не сидел бы здесь".

"Ты ведь не виноват",

"Я? Так это же написано черным по белому, в строгом соответствии с законом, что я потерял свою невинность несколько раз".

"Ах, оставь, наконец, эти свои глупые шуточки. Если уж Бертранд такой хороший человек, значит, необходимо ему рассказать, что тогда было. И он позаботится о том, чтобы тебя выпустили".

"Это и есть истинная причина твоей поездки в Баденвайлер? — Мартин улыбнулся и протянул ему руку через стол: — Но, Август, что это пришло тебе в голову! Просто счастье, что Бертранда не будет на месте…"Эш встрепенулся: "А где он?".

"О, да он же постоянно в разъездах, в Америке или еще где-то".

Эш насторожился: значит, Бертранд бывал в Америке! Опередил его, побывав раньше в сияющей свободе. И хотя он постоянно представлял себе, что величие и свобода далекой страны должны находиться в очень значительной, хотя и не совсем осознаваемой взаимосвязи с величием и свободой этого недостижимого человека, теперь у Эша возникло впечатление, что из-за поездки президента в Америку его собственные планы переселения потерпели абсолютный крах. А поскольку у него возникли такие мысли и потому, что все стало таким далеким и недостижимым, его охватила злость: "У президента нет проблем, чтобы поехать в Америку… в Италию, впрочем, тоже".

Мартин охотно согласился: "Да ради Бога, хоть в Италию".

Эш решил навести справки в центральном правлении Среднерейнского пароходства о местонахождении Бертранда. Но вдруг это показалось ему излишним и он сказал: "Он в Баденвайлере".

Мартин засмеялся: "Ну что ж, ты, наверное, прав; они тебя все равно не пропустят… уж не скрывается ли какая-то зазноба за этой поездкой, а?" "Я уж отыщу средства и способы, чтобы меня пропустили", — в голосе Эша звучала угроза.