Эскадрон «Гильотина»

Эскадрон «Гильотина»

Битва за Торреон была одной из самых жестоких за всю историю Северной дивизии. Когда город взяли, генерал Франсиско Вилья[1] принял решение разбить лагерь в соседней долине — там, в тени раскидистых ив, бойцы могли укрыться от палящего солнца. Каждый день в расположение революционной армии являлось огромное множество торговцев всякой всячиной. Они без устали сновали между палаток, предлагая свои товары, отчего лагерь больше походил на воскресный базар.

Генерал Вилья, как и всегда, был в стороне от суеты: вместе с наиболее преданными соратниками занимался делами под присмотром нескольких самых свирепых из охранявших его головорезов. Он обсуждал с полковником Сантьяго Рохасом вопросы стратегии и тактики, когда сержант Теодомиро Ортис доложил, что какой-то торговец («франт, каких мало») настаивает на личной встрече с генералом.

Вилья уже видеть торговцев не мог — только в то утро ему пришлось потратить время на троих: один пытался всучить ему велосипеды, убеждая, что атака велосипедистов вызовет в рядах противника большую панику, чем кавалерийская атака; другой предлагал испанские доспехи, третий привез расшитые золотыми и серебряными нитями сомбреро… Разъяренный генерал обратил негоциантов в бегство, пригрозив, что пустит пулю в живот каждому, кто немедленно не унесет ноги из его лагеря. Поэтому сейчас он велел Ортису:

— Скажи ему, что я никого не принимаю.

— Я уже сто раз это повторил, мой генерал, но этот осел все твердит, что ему нужно вас видеть. Говорит, что у него что-то важное и что вам будет интересно.

Вилья на миг задумался, потом взглядом приказал Ортису впустить торговца.

Сержант вышел и через несколько минут вернулся в сопровождении лысого, разодетого и надушенного коротышки. Тот церемонно поклонился и обратился к присутствующим:

— Добрый день, генерал Вилья. Добрый день, полковник Рохас. Разрешите представиться: лиценциат права Фелисиано Веласко-и-Борболья де ла Фуенте.

Он протянул руку Вилье, но тот даже не шелохнулся. Коротышка растерялся, медленно опустил руку, утер рукавом пот со лба, сглотнул слюну, улыбнулся и снова заговорил.

— Генерал Вилья! — торжественно произнес он. — Я явился к вам, чтобы продемонстрировать одно удивительное изобретение, которое может сослужить большую службу нашей Революции. Оно способно навести ужас на противника и заставит каждого десять раз подумать, прежде чем пополнить ряды тех, кто выступает против Северной дивизии.

— Они и так уже десять раз думают, — вмешался в разговор сержант Ортис.

Лиценциат умолк и несколько мгновений лишь идиотски улыбался, но потом продолжил:

— Вы совершенно правы. Однако изобретение, о котором идет речь, позволит еще и казнить осужденных без необходимости тратить патроны, которые, как вы и сами прекрасно понимаете, в бою на вес золота, так что разбазаривать их просто недопустимо. Устройство, которое я хотел бы представить вашему вниманию, позволит обойтись без того, чтобы расстреливать врагов.

— А мы их и так не расстреливаем. Мы их вешаем, — снова влез с замечанием Ортис.

— Мне это известно, — не смутился коротышка. — Но как быть, если не нашлось подходящего столба?

— Тогда мы жжем их живьем или рубим на куски нашими мачете… Или еще что-нибудь придумываем, — ответил на это полковник Рохас.

— Однако, полковник, имея изобретение, которое я привез с собой, вам никогда больше не придется ломать голову в подобных случаях. Почему бы вам не взглянуть на него? И, если захотите, даже опробовать?

Коротышка проводил генерала Вилью и его соратников к двухколесной повозке, возле которой ждали двое его помощников: один высокий и нескладный, с большим носом и живыми, хитроватыми глазами, другой — совсем мальчишка: среднего роста, большеголовый и толстощекий. Лиценциат Веласко попросил своих гостей подождать несколько минут и звучно приказал:

— Установить!

Ассистенты бросились выполнять приказ. Доставали брусья, балки, веревки, блоки, гвозди, молоток… И вскоре глазам присутствующих предстало странное сооружение, в верхней части которого находилась металлическая пластина с заточенным краем.

Лиценциат Веласко ходил взад-вперед, нервно потирая руки. Когда все было готово, он остановился напротив генерала и заговорил:

— Перед вами, господа, необыкновенный инструмент, который называется, — он сделал паузу, — «гильотина». Этот инструмент способен в один миг лишить челов ека жизни.

Коротышка посмотрел на Вилью, улыбнулся, подошел к сооружению, взялся рукой за шнур с кисточкой на конце и потянул. Находившаяся вверху металлическая пластина тяжело упала, лязгнув. Генерал и его спутники были потрясены. Веласко воздел руки горе, словно человек, только что совершивший чудо, потом велел своему помощнику снова поднять металлический нож и положить на нижнюю площадку гильотины толстое и тяжелое бревно. После этого он еще раз дернул за шнур. Нож разрубил бревно надвое с такой легкостью, словно это была тоненькая ветка.

— Ну, и для чего нужна эта штука? — недоуменно спросил полковник Рохас, которому в голову не приходило ни единой мысли по поводу того, как можно использовать странное сооружение.

— А-а-а!.. — обрадовался коротышка. — Вот это мне и хотелось вам показать. Разумеется, если у генерала Вильи будет такое желание. У вас будет такое желание, генерал?

Вилья кивнул.

— Но для этого мне потребуются заключенные из числа тех, кого вы приговорили к смерти. Всего несколько человек. Вы могли бы распорядиться, мой генерал?

Вилья взмахом руки послал Ортиса выполнять просьбу коротышки.

— Изобретение, которое вы сейчас видите, сослужило большую службу Французской революции, которая произошла два века назад, и я полагаю, что и нашей Революции, — Веласко сделал ударение на слове «нашей», — она принесет пользу.

Генерал промолчал. Коротышка не внушал ему доверия.

Сержант Ортис привел заключенных. Набрал всяких: и толстых, и худых, и верзил, и недоростков.

— Ваше приказание выполнено, мой генерал! — отрапортовал сержант.

Заключенные не знали, что их ждет, но не сомневались: вскоре наступит их последний час, а потому сбились в кучу, как скот на бойне.

Генерал некоторое время разглядывал их, переводя взгляд с одного на другого, потом кивнул в сторону самого длинного и тощего:

— Вот этот.

— Очень хорошо, — обрадовался коротышка и велел своим помощникам взять тощего. Заключенный, не зная, что с ним собираются делать, не сопротивлялся, пока его вели к гильотине. Его заставили встать на колени и положить голову в углубление в нижней части сооружения.

Поняв, что сейчас будет происходить что-то необычное, вокруг начали собираться люди. Вилья стоял со скрещенными на груди руками и уже начинал проявлять нетерпение. Закончив приготовления, Веласко предложил генералу самому привести устройство в действие. Вилья медленно приблизился к гильотине и взялся за шнур, услужливо протянутый ему торговцем.

— Потяните, генерал! — торжественно произнес Веласко.

Вилья дернул за шнур, механизм пришел в действие, нож молниеносно упал на шею заключенного и отсек ему голову. Какая-то женщина в толпе вскрикнула от ужаса и рухнула без чувств. Коротышка улыбался, довольный произведенным эффектом. Вилья сосредоточенно наблюдал за тем, как билось в конвульсиях обезглавленное тело.

Остальные узники с перекошенными лицами и выкаченными от ужаса глазами в оцепенении ждали продолжения жестокого спектакля, в котором им вскоре тоже предстояло принять участие. Каждый молил небеса лишь о том, чтобы не ему пришлось стать следующей жертвой.

Вилья стоял, весь забрызганный кровью, и казался невозмутимым. Но в его глазах уже можно было заметить тот блеск, который всегда появлялся в них, когда генералу что-то по-настоящему нравилось.

Лиценциат Веласко, почуяв удачу, приблизился к Вилье и медовым голосом запел:

— Как вы могли заме-е-тить, гильотина поко-о-о-нчила с тем ти-и-и-пом, — он указал на все еще содрогающееся обезглавленнное тело, — о-о-о-чень б-ы-ы-ыстро… И при то-о-о-м так, что внушила все-е-е-м остальным чувство у-у-ужаса и уваже-е-е-ния…

Собралась довольно большая толпа. Лица почти у всех были растерянные. Вилья заинтересованно спросил:

— Как часто нужно менять нож?

— Одного ножа хватает на несколько тысяч экзекуций, мой генерал. Продукция чрезвычайно высокого качества. Если пожелаете, можем опробовать устройство еще раз.

Вилья кивнул.

Узники, слышавшие этот разговор, еще больше сгрудились. Каждый пытался спрятаться за спины остальных. Публика затихла в ожидании.

На этот раз выбор Вильи пал на смуглого заключенного с курчавыми волосами.

Когда помощники Веласко подошли к нему, чтобы вести к гильотине, он принялся отчаянно сопротивляться, крича:

— Нет! Только не это! Лучше расстреляйте меня! Убейте меня пулями!

Понадобилась помощь нескольких солдат, чтобы подтащить узника к гильотине.

Несчастный никак не хотел класть голову в углубление. Солдаты пытались опустить его голову силой, но он вновь и вновь подымал ее. Неравная борьба длилась, пока сержант Ортис не догадался подойти к гильотине, ухватиться за густые кудри приговоренного и с силой потянуть вниз.

Веласко дернул за шнур, и нож-убийца снова сделал свое дело. Ортис торжествующе поднял за волосы голову смуглого узника.

Было очевидно, что новый способ казни производил на Вилью сильное впечатление. Он потребовал повторить процедуру еще несколько раз. Еще несколько голов скатились в пыль. Вскоре все приведенные Ортисом заключенные были обезглавлены, и пришлось доставить новую партию, чтобы генерал смог окончательно убедиться в достоинствах предлагаемого товара.

Так прошло четыре часа. Возле гильотины высилась гора обезглавленных тел. Зрители (в их числе, разумеется, и та женщина, что падала в обморок), удовлетворив свое болезненное любопытство, вспомнили о неотложных делах и расходились, оживленно обсуждая увиденное. Вскоре у гильотины остались лишь генерал Вилья, сержант Ортис, полковник Рохас и Веласко.

Торговец, в душе торжествовавший победу, все же обратился к Вилье с некоторой робостью:

— Надеюсь, мой генерал, мне удалось убедить вас, что предлагаемое мною изобретение может быть очень полезно.

— Что ж, согласен. Вещь стоящая.

— Я хотел бы добавить, что гильотина собирается и разбирается очень быстро, так что ее легко можно перевозить с места на место.

— Очень хорошо.

Лиценциат Веласко победно улыбался. Улыбались и остальные, в том числе Вилья. Внезапно торговец сделал серьезное лицо и заговорил деловым тоном:

— Что ж, мой генерал… я, с вашего позволения, хотел бы… конечно, если это возможно и если вас заинтересовал товар… обсудить цену.

— Цену? — удивленно переспросил Вилья.

— Да, мой генерал. Видите ли, построить гильотину — дело недешевое… к тому же, части для нее пришлось заказывать за границей…

— Сколько вы хотите? — перебил его полковник Рохас.

— Всего-то тридцать песо.

— Не многовато ли?

— Но посудите сами: материалы самые лучшие — черное дерево, кованое железо, голландские блоки, джутовые веревки…

— Сеньор лиценциат, — вмешался Вилья. — Я могу предложить вам лучшую плату.

Коротышка повернулся к генералу. Вилья любезно улыбался:

— То, что я вам дам, стоит намного больше, чем даже пятьдесят тысяч песо.

Торговец от радости и неловкости даже покраснел:

— Я буду вам бесконечно признателен, мой генерал!

Вилья подозвал сержанта Ортиса:

— Сержант…

— Слушаю, мой генерал!

— Будьте любезны немедленно зачислить в Северную дивизию капитана Фелисиано Веласко-и-Борболья и что там у него еще. Включите его в состав бригады «Гуадалупе Виктория».

Выражение радости начало медленно сползать с лица торговца.

— Я не понимаю, генерал, — сказал он.

— Чего тут не понять, дружище? Я только что оказал вам честь, присвоив воинское звание и зачислив в состав революционной армии.

— Я вам от души благодарен, мой генерал, но, если честно, предпочел бы деньги… Хотя бы двадцать песо… Поймите, генерал, я для войны совсем не гожусь…

— Это видно сразу, лиценциат, это видно… Но не волнуйтесь: со временем это пройдет.

— Я хотел сказать, генерал… Просто я думаю, что лучше дать мне двадцать песо и…

— Вы хотите сказать, что пренебрегаете только что оказанной вам честью?

Веласко понял, что рискует разгневать Вилью, а о том, как страшен генерал в ярости, ходили легенды.

— Что вы, мой генерал… Вы меня не так поняли… Дело в том…

Вилья пронзил его взглядом.

— В чем еще дело?! — рявкнул он презрительно, сделав ударение на слове «еще». Коротышка сглотнул слюну: понял, что выхода у него нет.

— Ну, так в чем там еще дело?! — грозно повторил Вилья.

Веласко, почти не надеясь смягчить гнев вождя революции, залепетал:

— Дело в том, что мне стыдно… вы же понимаете… мне, не имеющему никаких военных заслуг, и вдруг такой высокий чин… к тому же я человек совсем не военный…

Веласко замолчал, заметив, что глаза Вильи вспыхнул и яростью. Он понял, что еще секунда — и сначала на него обрушится град ругательств, а потом ему будет вынесен смертный приговор, и голова его покатится в пыль, как покатилось уже столько голов. Но генерал вдруг улыбнулся, хлопнул лиценциата по спине, чуть не сбив его с ног, и произнес:

— Вы правы, дружище: если я произведу вас прямиком в капитаны, это может вызвать недовольство у моих людей, что мне совсем ни к чему, ведь верно? Лучше я дам вам чин сержанта. А если вы отличитесь в сражении — сразу дам капитана, как обещал. А сейчас попрошу вас следовать за сержантом Ортисом. Он выдаст вам обмундирование и прочую амуницию, а потом представит командиру вашей бригады полковнику Гонсалесу. Ортис, позаботьтесь как следует о нашем новом соратнике.

— Слушаюсь, генерал!

Помощников Фелисиано Веласко-и-Борболья де ла Фуэнте тоже записали в Северную дивизию. Долговязый парень с живым взглядом превратился в капрала Хуана Алвареса, а толстощекий юнец — в рядового Хулио Бельмонте. Оба они поступили в распоряжение сержанта Фелисиано Веласко и вошли в состав «Эскадрона торреонской гильотины», который был назван в честь только что взятого города, и состоял лишь из вышеназванных трех новобранцев.

Сержант Ортис снабдил им всем, что полагалось: обмундирование, сапоги, фляжки (они выдавались только командирам самого высокого ранга, но, учитывая ту роль, которую, по мнению генерала Вильи, должна сыграть в революционной борьбе гильотина, были торжественно вручены и самому лиценциату Веласко и его помощникам), ножи, пистолеты (Веласко достался «Смит-и-Вессон» с отделанной перламутром рукояткой — таких тоже удостаивались лишь высшие чины революционной армии), винтовки «Винчестер» и знаки различия.

Обмундирование в дивизии имелось только одного размера — именно того, какой носил генерал Вилья, — и если на капрала Алвареса и рядового Бельмонте оно в конце концов хоть как-то село (где-то пришлось подвернуть, где-то — подшить), то Веласко совсем не подошло: рубашка была ему безнадежно велика, а в брюках он просто утонул. Пришлось сшить ему форму на заказ.

Сержант Ортис представил новичков командиру бригады «Гуадалупе Виктория» полковнику Гонсалесу, который был очень рад пополнению.

Полковник объявил построение и перед всей бригадой произнес речь, в которой до небес превозносил храбрость, смекалку и незыблемость революционных убеждений вновь прибывших (и это при том, что не был знаком с ними и пяти минут). Полковник Гонсалес с чувством обнял сержанта Веласко, крепко пожал руки капралу Алваресу и рядовому Бельмонте, приказал произвести в их честь салют холостыми патронами, и процедура приема новобранцев в бригаду «Гуадалупе Виктория» завершилась.

Им выделили отдельную палатку, где у каждого была своя походная кровать (роскошь, доступная лишь командирам самого высокого ранга) и все необходимое для походной жизни.

— Сопляк! Идиот! И как меня угораздило послушаться тебя! — вопил, бегая кругами по палатке, лиценциат Веласко, в жизни не позволивший себе бранного слова. Его помощник Хуан Алварес безуспешно пытался оправдаться:

— Я думал, с Вильей можно обделать выгодное дело…

— Дело, дело!.. Тупица!.. Притащить меня к этому вшивому генералишке!.. Я знал, знал, что это плохо кончится!.. Этот Вилья — мошенник отъявленный!.. Невежа! Он… Он… просто подлец!..

Глаза Фелисиано Веласко-и-Борбольи де ла Фуэнте полыхали гневом. Главное дело его жизни, благородный проект, на осуществление которого ушли многие годы, загублен по вине какого-то дурака! Надежды на процветание и счастье рассыпались в прах. А ведь сколько долгих часов было проведено за работой!.. Сколько сделано математических расчетов!.. Сколько сил потрачено на скрупулезное изучение механизма, на то, чтобы отыскать самые лучшие материалы и добиться такого их сочетания, чтобы в итоге миру явилась самая совершенная, самая убийственная из всех когда-либо существовавших гильотин!.. И ради этого стоило оставить карьеру адвоката?! Стоило покидать Мехико?! Вот плата за усердие! Вот награда за талант и творческий полет! Ради чего он трудился?!

Веласко, новоиспеченный сержант армии оборванцев под командой толстопузого вонючего мошенника, объявившего себя генералом, захлебывался от негодования. И зачем только он послушался Алвареса?! Все было бы иначе, предложи он свой товар сеньору генералу Уэрте[2]! Дон Викториано Уэрта — настоящий сеньор, а не разбойник, который прикидывается военным! Уж он-то заплатил бы наличными! И не какие-то жалкие тридцать песо, нет! Он выложил бы двести песо звонкой монетой! Сеньор генерал Уэрта сразу понял бы, что речь идет о новом слове в деле строительства гильотин! Он сумел бы оценить предложение Веласко и отвел бы для его творения почетное место — в самом центре страны, в Сокало! И именно там несли бы заслуженную кару те бессовестные разбойники, что называют себя «революционерами»!

Так нет же, надо было послушаться Алвареса! И вот результат: он, Фелисиано Веласко-и-Борболья де ла Фуэнте, лиценциат, потомок знатного рода, стал солдатом плебейского войска, чьим кумиром был Вилья! И хуже всего то, что положения уже не изменить: Вилья в этих местах полновластный хозяин, так что от него не убежишь: поймают в два счета.

И значит, придется ему, Веласко, сражаться (какой ужас!) плечом к плечу со сбродом, жаждущим мести и крови. Бороться за идеалы, которые могут проповедовать только глупцы и которые идут вразрез с добродетелью и моралью. (И как только этой кучке недорезанных бандитов пришла в голову мысль о том, что люди могут быть равны?!)

— Тупица! — скрежетал зубами Фелисиано. — Тупица!

Хуан Алварес, опустив голову под градом сыпавшейся на него брани, думал: «Ничего, скоро поквитаемся!»

Занялся рассвет. Протрубил трубач, возвестив революционной армии, что пора приниматься за дела, которых у «Эскадрона торреонской гильотины» в тот день тоже ожидалось немало.

Солнце едва показалось из-за горизонта, а лагерь уже бурлил. Женщины в разноцветных шалях, стоя на коленях, раздували огонь в кострах, собираясь варить еду, мужчины готовились к выполнению своих воинских обязанностей. Все как следует выспались и были полны сил. Все, кроме двух человек: сержанта Фелисиано Веласко и генерала Франсиско Вильи. Первого всю ночь мучили кошмары — снилось, что ему отрубают голову с помощью им самим созданной машины. А второй был охвачен таким энтузиазмом, что не мог сомкнуть глаз. Он даже не ложился: до утра простоял возле гильотины, то и дело дергая за шнур и зачарованно глядя, как падает, сверкнув, нож. Гильотина, думал Вилья, станет не просто инструментом для казни заключенных, — она станет символом его самого — генерала Вильи, символом его армии, символом самой Революции!

Генерал вошел в палатку сержанта Веласко и, улыбаясь, произнес:

— Доброе утро!

Капрал Алварес и рядовой Бельмонте, полуодетые, неумело вытянулись. Сержант Веласко, который всю ночь промучился и которому удалось заснуть лишь незадолго до прихода генерала, промычал что-то нечленораздельное.

Вилья, привыкший, что при его появлении подчиненные вскакивают и вытягиваются, еще раз гаркнул:

— Доброе утро!

У торговца от этого крика даже уши заложило. Он открыл глаза и собрался снова пробормотать что-то, но тут разглядел внушительную фигуру генерала. Словно подброшенный пружиной, вскочил Фелисиано с походной кровати и как был, в кальсонах, вытянулся перед вождем революции.

— Что это с вами, дружище? Сигнала к подъему не слышали? — шутливо спросил Вилья.

— Нет, мой генерал… То есть, да… Дело в том, что я был так взволнован вчерашним размышлением… то есть назначением, что всю ночь не мог уснуть.

— Вы так довольны?

— Чрезвычайно доволен, мой генерал!

— Очень хорошо, сержант Веласко. А сейчас одевайтесь, потому что сегодня придется изрядно поработать, а в таком виде вы похожи на белого гуся. Что до вас, негодяи, не смейте хихикать над командиром — ваше дело его уважать, — Вилья попытался изобразить на лице улыбку, но получилась лишь странная гримаса.

— Вы очень остроумны, мой генерал! — подольстился Веласко.

— Приведите себя в порядок: сейчас повезем гильотину в город. Хочу преподнести сюрприз кое-кому из богатеньких.

Вилья вышел. Алварес и Бельмонте покатились со смеху и долго не могли успокоиться. Веласко ворчал:

— Шутники чертовы!..

С того дня, с легкой руки капрала Алвареса, сержанта Фелисиано Веласко-и-Борболья де ла Фуэнте, удостоенного высших почетных званий факультета права университета Мехико, представителя одного из самых знатных семейств, за глаза стали называть «Гусь».

Вилья отдал Северной дивизии приказ построиться в три колонны и двигаться в направлении Торреона. Город уже три дня был во власти революционной армии, но Вилья решил отсрочить вступление в него, чтобы произвести большее впечатление на жителей. С той же целью он приказал «Эскадрону торреонской гильотины» войти в город вместе с ним, впереди войска.

В десять утра бойцы Вильи вошли в Торреон, предшествуемые повозкой, на которой высилась гигантская конструкция из дерева и металла. Дети, радостно крича, размахивая флажками и бросая серпантин, бежали рядом с бойцами (точно так же они радовались бы, если бы в город вошли войска Уэрты или Сапаты, или Ороско, или еще кого-нибудь — главное для них было бежать рядом и кричать). Простые женщины хором скандировали имя Северного Кентавра[3]. Крестьяне и батраки собирались в группы, надеясь тут же, без лишних церемоний, влиться в Северную дивизию. Представители богатых семей выглядывали в щелочки между штор, в ужасе от представшего их глазам зрелища. Некоторые из них — те, что бывали в Европе и учились в Париже, — едва не падали в обморок, узнав мрачные очертания гильотины.

Вилья приказал всем трем колоннам остановиться около роскошного особняка — настоящего дворца, выстроенного по канонам французской архитектуры. Особняк принадлежал могущественному землевладельцу, хозяину тысяч гектаров хлопковых плантаций, который несколькими годами раньше назначил цену за голову Доротео Аранго[4]. Сейчас Вилья назначил цену за голову самого землевладельца. Назначил в прямом смысле этого слова: или тот выплачивает на нужды революции сто тысяч песо серебром, или Вилья вывешивает его голову на здании почтового ведомства.

Вилья приказал одному из своих подчиненных постучать в ворота особняка и спросить дона Луиса Хименеса-и-Санчеса.

Посланный трижды постучал. Войско Вильи и собравшаяся публика ждали в полном молчании. Лишь изредка тишину нарушало лошадиное ржание.

Вышла служанка в черном платье и безукоризненно белом фартуке.

— Что угодно сеньору? — учтиво спросила она, не обращая никакого внимания на огромное войско революционеров.

— Дома ли дон Луис Хименес-и-Санчес? — так же учтиво осведомился посланец Вильи.

— Он сейчас отдыхает в своей спальне и велел его не беспокоить.

Посланец любезным тоном попросил служанку доложить хозяину, что его хочет видеть дивизионный генерал Франсиско Вилья.

Женщина ушла. Посланный терпеливо ждал: генерал Вилья требовал в таких случаях вести себя как можно более прилично. Этому его научил Фелипе Анхелес. Нельзя, чтобы армию называли шайкой разбойников.

Служанка вернулась:

— Хозяин говорит, что не принимает бандитов и что…

— Как вы сказали, сеньорита?

— …и что этот Вилья может убираться куда подальше.

На лице посланца не дрогнул ни один мускул: он давно привык к таким ответам. Поблагодарив служанку за любезность, он отправился к Вилье доложить о результатах миссии (генерал и сам все прекрасно слышал, но ему нравилось, чтобы ему докладывали).

Выслушав отчет, Вилья приказал направить жерло одной из пушек на особняк и скомандовал:

— Огонь!

Снаряд не только снес ворота, но и разрушил сразу полдома, в результате чего все убедились, что землевладелец Хименес действительно отдыхал в своей спальне. Не прошло и минуты, как двести солдат захватили особняк и взяли в плен его богатого владельца.

Что до служанки, то от нее не осталось ничего, кроме руки и белого фартука.

Пленника привели к генералу.

— Вот и довелось свидеться, сеньор, — сказал вождь революционеров землевладельцу — пятидесятилетнему холостяку, принадлежавшему к одной из самых знатных фамилий, закончившему факультет права в университете Мехико и удостоенному самых высоких академических званий.

— Мерзкий бандит! — услышал он в ответ.

— Спокойно, дружище, спокойно. Это еще вопрос, кто из нас бандит. Я граблю богатых, а вы грабите бедных. Вы такой же разбойник, как и я.

Хименес-и-Санчес хотел было плюнуть в лицо вождю революции, но сдержался, услышав, как щелкнули сотни затворов.

Сержант Веласко, наблюдавший за происходящим издалека, почувствовал, что теряет сознание: землевладелец, которому генералом Вильей была уготована кровавая месть, был не кто иной, как Луисито Хименес-и-Санчес — друг детства Веласко и его товарищ по университету. Одно за другим проносились в голове Фелисиано воспоминания: велосипедные прогулки вокруг леса Чапультепек, праздники, детские игры, поездка на пароходе в Буэнос-Айрес, часы, проведенные в залитых солнцем кафе на Пасео-де-ла-Реформа, великолепные балы, которые устраивали их семьи… Сердце Веласко отчаянно забилось, ноги задрожали.

В чувство его привел отданный звучным голосом приказ полковника Гонсалеса:

— Сержант Веласко, немедленно готовьте гильотину! — и, подмигнув, полковник вполголоса добавил:

— Сейчас они узнают, почем фунт лиха?

Веласко похолодел. Мозг отказывался ему подчиняться. Что делать? Бежать? Или он, Фелисиано Веласко-и-Борболья де ла Фуэнте допустит, чтобы произошло преступление? Допустит убийство человека своего круга? Убийство друга?! Да, ему придется это сделать. У него нет выбора. «Никакого», — подумал он.

Между тем беседа генерала Вильи с землевладельцем Хименесом продолжалась. Вилья разъяснял, что, если Хименес не внесет требуемую сумму на нужды революционного дела, ему, Вилье, придется принять суровое решение и украсить головой Хименеса здание почты.

— Попробуй, мразь, — был на то высокомерный ответ.

— Что ж, придется так и поступить, — голос генерала был совершенно спокоен.

«Эскадрон торреонской гильотины» предложил провести казнь не на улице — Фелисиано Веласко не допустил бы такого бесчестия для бригады, — а в парке Канделария. Полковник Гонсалес согласился с доводами своего подчиненного и принял предложение.

Гильотину установили в самом центре парка так, чтобы всякий желающий мог посмотреть на казнь. Явились все бойцы революционной армии. Конвоиры, сопровождавшие пленника, с трудом пробивались сквозь толпу любопытных.

Хименес-и-Санчес поднялся на возвышение. Он понял, что ему предстоит, и его объял ужас. Вдруг он заметил рядом с гильотиной знакомую фигуру в форме революционного войска. Он вмиг узнал этого человека:

— Фелисиано, друг дорогой! — крикнул Хименес.

Веласко сделал вид, что зовут не его.

— Фелисиано-о-о, бра-а-ат!!! — в отчаянии кричал дон Луис, которому казалось, что присутствие старого товарища сулит ему надежду на спасение.

Вилья подошел к сержанту Веласко и с неудовольствием спросил:

— Это что, ваш знакомый?

— Я никогда и не бывал в Торреоне, — важно ответил Веласко.

— Этот сеньор не из Торреона. Он из столицы, — язвительно заметил Вилья.

— Я живу возле Пачуки, — продолжал упираться сержант Веласко.

— Не лги! — воскликнул Хименес. — Ты всегда жил в столице. На улице Платерос.

— Я не знаю этого сеньора, — твердым голосом заявил Веласко.

— Не прикидывайся идиотом! Да наши матери нас даже причесывали одинаково! Или ты забыл?! Это же я, Луисито!

— Я не знаю этого сеньора, — как попугай, повторял Фелисиано.

— Кончай врать, Фели! Мы даже на факультете права вместе учились…

— Я не знаю этого сеньора.

— Вспомни, как мы в первый раз пошли в кинематограф! Как смотрели тот фильм, где дон Порфирио[5] с доньей Кармен гуляли по Чапультепеку! Помнишь, как он нам понравился?

— Знать я его не знаю… — вновь пробормотал Веласко. И ни один мускул на его лице не дрогнул.

Вилья, человек от природы недоверчивый, решил, что один из этих двоих лжет.

— Вы его знаете? — обратился он к дону Луису.

— Конечно, знаю. Мы выросли вместе.

— Докажите.

— Этого подонка зовут Фелисиано Веласко-и-Борболья де ла Фуэнте.

— Совпадение. У меня очень распространенная фамилия, — ответил на это Фелисиано.

— Другие доказательства есть? — снова спросил Вилья.

Землевладелец на несколько секунд задумался, потом сказал:

— Вспомнил я одну вещь… У него шрам на левой ягодице! Его служанка ножницами пырнула, когда он хотел ее силой в постель затащить.

Фелисиано почувствовал, что земля уходит у него из-под ног. Турану Луис Хименес лечил ему собственноручно. А потом (негодяй!) сам переспал с той служанкой — улестил-таки ее! Если сейчас Вилья потребует показать шрам — всему конец: сразу станет ясно, что они с землевладельцем Хименесом знакомы и что Веласко тоже из аристократов и порфиристов.

— Мой генерал, это утверждение совершенно беспочвенно и лживо.

— Давай, Фели, давай! Покажи задницу!

Вилья уже собирался отдать соответствующий приказ, но тут Веласко пришла в голову очень удачная (и очень революционная!) фраза:

— Мой генерал! Я не могу позволить себе совершить такое, когда на мне форма бойца Северной дивизии!

— Так пойдите переоденьтесь! — был ответ Вильи.

— Сеньор генерал, как я могу?! Для меня эта форма все равно что собственная кожа!

Генерал даже растерялся, услышав слова своего подчиненного. А Хименес не мог поверить в то, что его друг так изменился, и в то, что он стал способен на предательство. Многие бойцы бригады были восхищены ответом Веласко; из рядов войска послышались аплодисменты и выкрики:

— Ай да Гусь! Молодец, Гусь!

Генерал Вилья оценил геройское поведение сержанта Веласко и принял решение прекратить диспут:

— Я полагаю, что сержант не знает этого человека.

— Предатель! — крикнул Хименес.

— Угнетатель трудового люда! — не смолчал и Фелисиано.

Снова раздались аплодисменты:

— Давай, Гусь, давай! Покажи ему!

— Трус! — не унимался Хименес.

— Эксплуататор!

— Верно, Гусь, дело говоришь! — подвел итог генерал Вилья и дал Хименесу тридцать секунд на то, чтобы добыть сто тысяч песо.

Хименес не воспользовался предоставленной возможностью, он потратил отведенное ему время на другое — жег Веласко ненавидящим взглядом.

Отмеренные секунды истекли, и генерал отдал приказ приступить к экзекуциии.

В парке собралось не меньше десяти тысяч человек. В качестве почетных гостей присутствовали самые богатые землевладельцы Торреона. Они находились здесь по настоятельному требованию генерала Вильи, который, с одной стороны, хотел придать тем самым зрелищу казни бблыпую внушительность, а с другой — рассчитывал на то, что увиденное лучше всяких слов убедит богачей в необходимости внести щедрые пожертвования на дело революции.

Хименес с презрением смотрел на врагов и с достоинством ждал минуты своей гибели (не сбежал из города он лишь потому, что уже давно устал от жизни).

И вот настал решающий миг.

Капрал Алварес и рядовой Бельмонте взяли дона Луиса под локти и повели к эшафоту. Они заставили его встать на колени, и Хименес, не дожидаясь указаний, словно уже много раз проделывал это, сам положил голову в углубление.

Забили барабаны. Публика начала перешептываться. Солдаты ждали. Жены и дети богатых землевладельцев плакали. Генерал Вилья любезно беседовал с полковником Рохасом.

Луис Хименес повернул голову в сторону Фелисиано:

— Знаешь что, мерзкий предатель?

Веласко не ответил: он напрягся в ожидании приказа.

— Знаешь, кто переспал с Маргаритой?.. Не знаешь?.. Так вот, подонок, это был я. И не один раз, а тысячу! Тысячу раз!!!

Веласко впился в Хименеса ненавидящим взглядом: имя Маргариты было для него самым чистым из имен. Это было святое.

— Почему, ты думаешь, она уехала в Париж? Или ты поверил в сказочки про визит к тетушке?

Гнев Веласко нарастал с каждым словом Хименеса. Все было верно: Маргарита действительно уезжала в Париж к тетушке, и об этой поездке знали только ее семья и Веласко.

— У нее была родинка возле пупка. И еще одна чуть пониже. Тебе довелось их увидеть?

— Врешь! — прорычал Веласко.

— Да нет, зачем мне врать… Хочу тебе еще сказать, что в постели твоя скромница невеста была хоть куда… Передать не могу, как хороша?

Так вот кто — Луис Хименес-и-Санчес, самый близкий друг, товарищ детских игр — отнял у него, Веласко, невесту, которую он боготворил и к чьей тонкой нежной руке почитал за величайшее счастье прикоснуться губами! Вот когда все выяснилось!

— Ее родители как-то ночью застали нас нагишом в библиотеке. Тогда-то ее и отправили в Париж. Но не думай, что на этом все кончилось. Я и там продолжал…

Публика ахнула, когда, еще до того, как прозвучал приказ, серебристый нож рухнул вниз, вмиг лишив Хименеса головы.

Пышущий гневом Веласко подошел к месту, куда откатилась голова того, кто казался другом, а оказался соперником, и пнул ее с такой силой, что она пролетела над головами стоявших возле гильотины людей, которые издали громкое «о-о-о-о-о-о!» при виде необычного поступка палача.

Никто не слышал разговора между Веласко и осужденным, а потому никто не мог понять причин произошедшего. «Вот настоящий революционер!» — порадовался генерал Вилья.

Все обеспеченные люди Торреона с радостью внесли пожертвования на нужды революции. Никто не захотел последовать примеру Хименеса и позволить, чтобы его голова летала по воздуху в каком-нибудь парке.

Слава Вильи с тех пор гремела по всей округе, и, как он и предвидел, его враги начали остерегаться становиться ему поперек дороги.

Вечером того памятного дня Веласко был приглашен в палатку генерала Вильи и прямо там «за проявленное мужество и преданность революционному делу» произведен в капитаны. «Как я и обещал», — сказал ему Вилья.

Дни шли за днями, и постепенно бойцы «Эскадрона торреонской гильотины», или, как его теперь запросто называли, «Эскадрона „Гильотина“», свыклись с тяготами бивачной жизни. Тем более что, по сравнению с другими, они находились в привилегированном положении: спали на походных кроватях в палатках, тогда как остальные проводили ночи под открытым небом, страдая от превратностей погоды; наблюдали за боями со стороны в то время как их товарищи что ни день рисковали жизнью; пользовались благосклонностью Вильи когда, даже ветераны, следующие за своим генералом с первых дней революции, едва удостаивались его кивка.

Генерал Вилья благоволил к Веласко и его подчиненным, потому как считал, что гильотина была тем самым звеном, которого недоставало для придания цельности и законченности его, Вильи, собственному образу в глазах нации. И в то же время он относился к троице с некоторым подозрением: Вилья был прагматиком, и его мало заботило, что его подчиненные не похожи на него самого (для него гораздо важнее были преданность делу и верность — эти качества он ставил превыше всего), но эти трое слишком уж выделялись своим внешним видом, манерой говорить и двигаться. И в один прекрасный день он решил подвергнуть Фелисиано, Алвареса и Бельмонте испытанию.

После того как, вслед за Торреоном, был взят Сан-Педро-де-лас-Колониас, Северная дивизия двинулась в направлении Сальтийо, чтобы не дать федералам времени на строительство укреплений. Все же по дороге, в селении под названием Паредон, солдатам Вильи пришлось вступить в бой с вражеским авангардом: пятью тысячами солдат под командой генерала Хоакина Масса.

Бой начался с первыми лучами солнца. Вилья, в окружении ближайших сподвижников — Фьерро, Торибио Ортеги, Фелипе Анхелеса и личного секретаря Луиса Агиррэ Бенавидеса, — с вершины небольшого холма наблюдал в бинокль за ходом сражения и отдавал приказы, определявшие стратегию боя:

— Фьерро, левый фланг ослабел, отправляйтесь туда… Генерал Анхелес, прикажите артиллерии бить по центру… Генерал Ортега, пошлите ваших людей — нужно укрепить тыл…

Агиррэ Бенавидес заносил все приказы Вильи в маленькую тетрадь. Очередной приказ, который он записал, был такой:

— Агиррэ, приведите сюда старину Веласко.

— Капитана Веласко?

— Его самого.

— Мне кажется, он сейчас завтракает, мой генерал.

Вилья отвел от глаз бинокль и пронзил Агиррэ взглядом:

— У вас ровно минута на то, чтобы доставить сюда коротышку. И десять секунд уже прошли.

Секретаря словно ветром сдуло. Вскоре он, задыхаясь, уже тащил за собой что-то дожевывающего на бегу Веласко.

— Ваше приказание выполнено, мой генерал, — с трудом переводя дыхание, доложил Агиррэ.

— Присядьте, — обратился Вилья к Веласко и кивнул на большой камень рядом с собой.

Фелисиано, улыбнувшись, сел.

Все предвещало чудесный весенний день. На небе не было ни облачка, и утренний воздух был так чист и прозрачен, что, казалось, до далеких гор, которые виднелись на горизонте, рукой подать. Внизу, среди акаций, бойцы двух армий, казавшиеся с холма игрушечными солдатиками на игрушечных лошадках, сражались, подвергая риску свои такие хрупкие жизни.

— Как идут дела, капитан?

— Прекрасно, мой генерал. Просто прекрасно, — ответил Веласко, облизываясь.

— Полным ходом?

— И даже еще лучше, — настроение Веласко улучшалось с каждой минутой.

Вилья улыбнулся и хлопнул Фелисиано по колену:

— Так вот, дружище, пришла пора доказать, что ты боец, а не баба.

Веласко встревоженно поглядел на своего начальника:

— О чем вы говорите, мой генерал? Конечно же, я боец… Разве я это не доказал?

— Не спорю, доказал. Не хватает лишь того, что верующие называют конфирмацией. Хорошо бы в этом убедиться на деле.

У Веласко засосало под ложечкой — он вспомнил рассказы о странностях и причудах Франсиско Вильи:

— И как вы собираетесь это проверить?

— Послушайте, дружище, гильотина и все прочее, это, конечно, здорово, но лично мне кажется, что вам неплохо было бы спуститься во-о-он туда, где другие сейчас бьются с врагом изо всех сил.

Фелисиано посмотрел вниз: в долине солдаты обеих армий рубили друг друга на куски.

— К чему это? — робко спросил он. — Мы с вами и здесь прекрасно проводим время.

— Так-то оно так, но мне хотелось бы своими глазами убедиться, что и в бою по храбрости вам не сыщется равных.

— Но сейчас я не могу, мой генерал… Я только что съел авокадо, боюсь, не стало бы мне плохо.

— Вы правы, старина. Нельзя допустить, чтобы вы померли от несварения желудка, да еще в такое время, когда вам предстоит столько работы.

— Ну вот, сами видите: мною нельзя рисковать, я еще пригожусь.

— Да какой тут риск? Ничего страшного не случится. На войне гибнут только дурни и растяпы. Вот, посмотрите, я вам покажу.

В один миг Вилья вскочил на коня, поправил шпоры, взвел курок карабина, висевшего у него на седле, и, вздымая тучи пыли, поскакал в сторону поля боя.

Федералов, которые уже начинали было теснить противника, охватил ужас, как только вдали показался едва различимый силуэт ужасного всадника. Большинство из них обратились в бегство, а те, кто остался, падали один за другим, сраженные меткими выстрелами — всегда точно в лоб — скачущего во весь опор на своем коне генерала Вильи или заколотые штыками воспрянувших духом солдат его армии. Очень скоро бой был окончен.

Вилья вернулся на холм, где его ждал онемевший от ужаса Веласко.

— Ну вот, я же говорил: ничего страшного, — сказал ему Вилья, спешиваясь.

— Д-да, д-да, к-конечно, мой ге… генерал.

— Так вот, теперь очередь за вами и за вашими молодцами, — предупредил Вилья и обратился к Агиррэ:

— Вы это записали?

— Так точно!

— Напомните мне об этом.

— Слушаюсь!

Вилья поднял с земли брошенные бинокли, отер с них рукавом пыль, громко окликнул стоявшего вдалеке Родольфо Фьерро и направился к нему.

Вечерело. В долине воцарилась густая тишина. Солдаты долбили сухую затвердевшую землю — готовили глубокие и широкие ямы, чтобы похоронить павших товарищей. Засыпав могилы, они бросали сверху листья кактуса нопаля, чтобы отпугнуть койотов и не дать им раскопать могилы и сожрать тела безвестных героев. Трупы врагов были свалены рядом с кучей нарезанных веток, облиты керосином и сожжены. Языки пламени соперничали в яркости с красками заката. А валявшиеся тут и там по всей долине трупы лошадей со вздутыми животами придавали общей картине вид одновременно трагический и комический.

Веласко нервно шагал, обходя мертвецов и лужи крови. В его ушах звенели слова Вильи: «Так вот, теперь очередь за вами и за вашими молодцами».

И зачем только он послушался тогда Алвареса!

— Что с вами, лиценциат? На вас лица нет, — обратился к нему тот самый Алварес.

— Ничтожество! — пробормотал себе под нос Веласко, вспомнив еще и о данной ему Алваресом кличке «Гусь».

— Что вы сказали?

— Говорю, что ничего не случилось.

— Так-таки и ничего?

— Ну, если не считать, что для вас с Бельмонте есть новость.

— И какая?

— По поручению генерала Вильи и во исполнение его же письменного приказа…

— Нас повышают в должности? — обрадованно закончил за него Алварес.

— Да нет, бестолочь, не то!

— А что тогда?

— А то, что мы пойдем в бой впереди всех во время ближайшей кавалерийской атаки.

Алварес сглотнул слюну.

— Как это?

— А вот так. И штурмовать в следующий раз придется не что-нибудь, а Сальтийо.

Алварес снова сглотнул слюну (его огромный кадык задвигался).

— Как говорится, пришла беда…

— Это точно.

В ту ночь ни Веласко, ни Алварес, ни Бельмонте не сомкнули глаз. Мысль о том, что им придется встретиться с врагом лицом к лицу, приводила их в ужас.

Ни одному из них не доводилось смотреть в глаза смерти. Веласко был аристократом с изысканными манерами, проводившим время в салонах за изящной беседой. Понятия «честь», «битва», «пот», «порох» почти ничего ему не говорили — он встречал их лишь на страницах книг Сальгари[6]. Алварес относился к недавно появившемуся в Мехико так называемому «среднему классу». К Веласко он примкнул по двум причинам. Во-первых, чтобы сбежать от родственников, прежде всего — от матери и теток (Клодомиры и Гертрудис), целью жизни которых было сделать из Алвареса священника («Вы только посмотрите на него — он уже сейчас вылитый священник, осталось только сутану надеть»), в то время как единственным желанием самого Алвареса было сделаться управляющим в борделе, хозяйкой которого была еще одна его тетушка — Сенсуалитэ (так ее звали клиенты, а настоящее ее имя было Мария Магдалена). Вторая же причина, по которой Алварес повсюду следовал за Веласко, заключалась в том, что он искренне восхищался изобретением своего командира. Отец Бельмонте был выходцем из Астурии, для которого центром мироздания стала его лавка, где он торговал тканями и прививал своим отпрыскам представления о том, что реальность измеряется в метрах ткани и сводится к дамским нарядам. Сам же Бельмонте видел гораздо больше смысла в обезглавленных трупах, чем в безголовых манекенах из отцовской лавки.

Одним словом, в стан революционеров наших героев привели отнюдь не революционные идеи.

Рассвет только занялся, когда протрубили подъем. Веласко не успел еще одеться, а в его палатку уже явились полковник Гонсалес и Родольфо Фьерро.

— Сегодня вам предстоит повести солдат в атаку, капитан, — объявил полковник Гонсалес. — Но раз вы в военном деле не шибко разбираетесь, то генерал Вилья приказал, чтобы в бою с вами сражался бок о бок храбрейший из храбрейших — Родольфо Фьерро.

Фьерро равнодушно смотрел на Фелисиано, которому один вид этого бравого вояки уже внушал беспокойство.

— Полковник Фьерро вам подробно обскажет, что и как нужно делать. Он у нас по этой части дока, так что можете на него положиться.

Фьерро сделал два шага в сторону Фелисиано, выплюнул окурок сигары и, не торопясь, начал:

— Все проще простого: вы садитесь на лошадь, пришпориваете ее как следует, переходите в галоп и скачете в сторону федералов. Прижимаетесь к седлу, достаете карабин, целитесь хорошенько и стреляете в «бритоголовых». Вгоняете в них все пули, какие есть, и дело сделано.

Веласко с удивлением наблюдал за мягкими, округлыми жестами, которыми Родольфо Фьерро сопровождал свои пояснения. Потом наивно спросил:

— А как же стратегия?

— Что еще за стратегия?

— Ну, какие тактические действия мы будем предпринимать? Как будем укреплять наши позиции? — припомнил Веласко несколько фраз из тех, что произносил, готовясь к сражению, Анхелес.

— A-а, это!.. — безразлично протянул Фьерро.

— Да, именно это! — Веласко не терял надежды избежать участия в сражении.

— До этого вам не должно быть никакого дела. Над этим пусть генералы головы ломают. А вы слушайте, что я вам говорю.

Веласко больше всего на свете хотел убежать, спрятаться, оказаться где-нибудь подальше. Но сделать он этого не мог, и ему ничего не оставалось, как только выдохнуть:

— Слушаюсь, полковник!

По плану генерала Вильи для штурма Сальтийо войска должны были выстроиться на склонах окрестных гор: так они будут недосягаемы для вражеской артиллерии, но зато хорошо видны в бинокли — пусть федералы увидят, сколько их, и испугаются.

Высокомерный генерал хотел продемонстрировать мощь Северной дивизии, а капитану Веласко предстояло эту демонстрацию возглавить.

Верхом на могучем гнедом жеребце, нервно косившем глазом, Веласко, в ожидании сигнала к атаке, пытался унять дрожь в коленях. Рядом с ним, тоже верхом, Родольфо Фьерро жевал кусочки мяса гремучей змеи.

Позади них Бельмонте, изо всех сил старавшийся казаться невозмутимым, надувал щеки, безуспешно пытаясь высвистеть мелодию колыбельной. Алварес убивал время за другим занятием — припоминал запахи армейской проститутки, с которой недавно переспал.

Остальные кавалеристы просто ждали, выстроившись в две длинные шеренги.

Улицы Сальтийо выглядели спокойными. Нигде не было заметно, чтобы строили укрепления или разворачивали артиллерию. Не слышно было ни сигналов трубы, ни криков, которыми офицеры обычно подбадривают подчиненных. Царила полная тишина. Подозрительная тишина.

В подобных случаях терпения Вилье хватало ненадолго. Воинственный дух порою подталкивал генерала к принятию поспешных и опасных решений. Его возбуждение и желание поскорее вступить в бой с каждой минутой росли. Генерал Анхелес, единственный человек в армии Вильи, способный его сдерживать, призывал к осторожности, видя в необычном спокойствии города хитрую ловушку. Он настаивал на том, чтобы отложить штурм хотя бы на пару часов — хотел убедиться, что никакого подвоха нет.

Вилья, считаясь с мнением командира своей артиллерии, приказал кавалеристам спешиться и стоять рядом с лошадьми. Веласко получил два часа отсрочки и смог хотя бы чуть-чуть успокоиться.

Назначенный срок истекал, когда один из дозорных вдруг подал сигнал тревоги: он заметил, как по крыше здания, соседствующего с дворцом губернатора, пробежали три солдата правительственных войск. Вилья приставил к глазам бинокль, чтобы лично во всем удостовериться. Потом скомандовал:

— Готовсь!

План федералов стал ясен: они ждали, чтобы Вилья, обманутый царящим в городе спокойствием, ввел свои войска в Сальтийо. А когда солдаты революционной армии заполнят главную площадь, по ним откроют огонь из всех окружающих площадь зданий.

Вилья принял решение мгновенно: кавалерия должна нанести удар именно по этим точкам.

Веласко снова задрожал от страха:

— А что мы будем делать там, внизу?

Фьерро недовольно посмотрел на него:

— Вы что, не слушали меня, когда я вам объяснял?

— Слышал, полковник, но уже все забыл.

— Лучше бы я коню это рассказал — он и то лучше соображает.

Веласко сделал вид, что не слышит.

— Да вы не переживайте, — подбодрил его Фьерро. — Я же буду рядом. Да и коню вашему не привыкать — не в одном бою побывал, сам прекрасно знает, что нужно делать.

Приказ: «В атаку!!!» — прозвучал раньше, чем Веласко успел вставить ногу в стремя. Конь, как и предупреждал Фьерро, был опытный и, едва заслышав приказ, ринулся туда, где должно было начаться сражение.

Для защиты кавалеристов генерал Фелипе Анхелес приказал артиллерии стрелять так, чтобы снаряды падали на несколько метров впереди атакующей колонны. Веласко, который, как только его лошадь поскакала, закрыл глаза и больше не открывал их, думал, что взрывы, то и дело раздававшиеся рядом, были разрывами вражеских бомб, предназначенных для него — ведь он скакал в первых рядах. И удивлялся своему невероятному везению — как же! — ведь ни одна бомба его не задела.

Фьерро, опьянев от счастья битвы, скакал впереди, стреляя куда попало. Он казался бессмертным, неуязвимым. Бельмонте на своей лошади метался то вправо, то влево, все еще безуспешно порываясь высвистеть какую-то мелодию. Алварес — единственный, кто прислушался к советам Фьерро, прижался к шее лошади, чтобы стать как можно менее уязвимой мишенью, и без конца повторял заклинания, какими пытаются оградить себя от беды суеверные люди (молиться он не молился, потому что был атеистом).

Кавалерийская атака породила целую шумовую симфонию: разрывы гранат гармонично перемежались пистолетными выстрелами, криками бойцов из войска повстанцев и топотом копыт.

Фелисиано заметил, что его охватывает эйфория. Страх, слившись с музыкой боя, преобразил его. Он ощущал себя не отдельно взятой личностью, а частью громящего кулака, принадлежащего исполину, который подчиняется лишь одному звуку — зову борьбы, что заложен в генах человечества.

Веласко широко раскрыл глаза и отчаянно закричал. Он ждал и жаждал одного — появления врага. Но враг так и не появился. Те три федерала, которых видел дозорный, были единственными солдатами правительственных войск, находившимися в городе: их оставили там сослуживцы в наказание за то, что они заразили сифилисом проституток из городского борделя, не дав, таким образом, своим товарищам удовлетворить естественные потребности. Эти трое не оказали революционной армии ни малейшего сопротивления и сдались по первому требованию.

Вилья вызвал их на допрос.

— Сколько солдат было в городе?

— Около десяти тысяч.

— Сколько?!

— Ну, я это… немного приврал.

— Так сколько же?

— Девять тысяч восемьсот девяносто четыре человека.

— Хорошо. И почему же все они бежали, не оказав сопротивления?

— Боялись.

— Чего? Нашей дивизии?

— Нет. Что им головы отрубят.

— А я думал, федералы — храбрецы! — издевательским тоном заметил Вилья.

— Еще какие! — обиделся за своих пленный.

— Что-то не похоже.

— Народ они смелый, да только никто не хотел, чтобы его захватили в плен и потом казнили этой штукой, которую вы таскаете с собой с тех пор как взяли Торреон.

— Это ты про гильотину?

— Про нее самую. Говорят, кто умрет на гильотине, тому уже вечного блаженства не видать.

Глаза Вильи сверкнули торжеством:

— Так и говорят?

— Да, генерал.

— И только поэтому все сбежали?

— Да, генерал. А то сейчас сражались бы тут не на живот, а на смерть.

После допроса чрезвычайно довольный Вилья приказал позвать к себе Веласко.

— Капитан, — обратился он к Фелисиано, — вы не только проявили чудеса храбрости на поле боя, но еще и позволили — благодаря вашему изобретению — выигрывать битвы, не пролив при этом ни капли крови. Сегодня именно так и случилось. Позвольте мне от своего имени и от имени всех товарищей по оружию поздравить вас.

— Благодарю, генерал! — гордо ответил Фелисиано.

— Да здравствует Гусь! — закричали его соратники.

— И знайте, — добавил Вилья, — что с этого дня я не только освобождаю вас от участия в боевых действиях, но и обещаю выделить бинокль, чтобы вы могли наблюдать сражение издалека.

Победу отпраздновали с размахом. Генерал Вилья приказал доставить шлюх из дальнего борделя, а полковник Фьерро получил дозволение расстрелять в хлеву троих пленников — была у парня с малолетства эта привычка, однако другие уже рассказали об этом лучше, чем я.

Северная дивизия неутомимо продолжала путь к намеченной революцией цели. Повстанческая армия приняла участие в нескольких битвах и во всех одержала победу благодаря военному гению Вильи, стратегическому таланту генерала Анхелеса, отчаянной храбрости сорвиголов Родольфо Фьерро и Торибио Ортеги и самоотверженности простых бойцов, которые в каждом бою сражались так, словно он был последний, и пядь за пядью отвоевывали территорию у федеральных войск. В каждом из городов, который они брали, их встречали с радостью и опаской, с восхищением и страхом, с уважением и ужасом. И в каждом городе они действовали, руководствуясь революционными принципами, а тех, кто вставал у них на пути, отправляли прямиком на гильотину. Одно присутствие этого орудия смерти заставляло самых непокорных делать щедрые взносы на революционное дело. И только отъявленные тупицы и реакционеры лишались голов. Таким образом, гильотина успешно справлялась со своей задачей: была одновременно символом силы и оплотом справедливости.

21 июня 1914 года состоялась одна из жесточайших битв в нашей истории — битва, которую Северная дивизия и федеральные войска вели за город Сакатекас. Потери с обеих сторон были очень велики. Вилья повел армию в одну из самых знаменитых своих атак, и к утру 24 июня сопротивление федералов было подавлено. Город перешел в руки мятежного генерала.

В той битве, как вспоминал много лет спустя генерал Анхелес, ожидая приведения в исполнение смертного приговора, все стали свидетелями очередного проявления удивительного везения, которое всегда сопутствовало генералу Вилье: вместе с несколькими храбрецами генерал скакал к позиции, которую следовало укрепить, когда прямо в центр их маленькой группы угодила и взорвалась вражеская граната. Лошадь Вильи рухнула на землю, превратившись в ком кишок и мяса, все скакавшие рядом с Вильей бойцы погибли — остался лишь он один, контуженный, но живой. Потрясенный смертью товарищей, Вилья отчаянно закричал, поднимая бойцов в атаку, чтобы отомстить за погибших, и сам повел их, размахивая карабином.

Сакатекас был важным стратегическим пунктом. Здесь сосредоточились капиталы, нажитые на добыче металла. Здесь было много денег — денег, которые могли бы пойти на дело революции (и которые революция потом, вне всякого сомнения, возместила бы). Кроме того, выгодное географическое положение этого города давало возможность превратить его в важнейший политический и военный центр.

Вилья знал, что в Сакатекасе немало богачей — в большинстве своем выходцев из Испании, — из которых можно много вытрясти. Не без помощи уже не раз проверенного в деле «Эскадрона торреонской гильотины», разумеется.

Вилья приказал выявить самых известных толстосумов. К утру следующего дня — 25 июня — все они были собраны (точнее сказать, арестованы).

К тому времени в Мексике не было уже ни одного человека, который не знал бы генерала Вилью. Молва о нем шла и за пределами страны. Его называли «мексиканским Наполеоном», «мексиканским Робин Гудом» и разными другими именами. В большой мере своей славой он был обязан операторам кинокомпании «Mutual Film Go», которые с момента взятия Торреона делали все, чтобы превратить революционного генерала в кинозвезду. «Mutual Film Go» щедро платила Вилье, предоставляла ему снаряжение и боеприпасы, а главное — создала ему в Соединенных Штатах славу непобедимого военачальника.

Вилья с симпатией относился к американским киношникам. Он в каком-то смысле был даже обязан им. А потому приказал установить на главной площади гильотину и устроить показательную казнь нескольких богачей, чтобы операторы могли снять наказание, которого заслуживают землевладельцы-эксплуататоры и аристократы-угнетатели (эти слова Вилья включил в свой лексикон после казни Хименеса — именно тогда он услышал их от Веласко).

Все было тщательнейшим образом подготовлено. Капрал Хулио Бельмонте (они с Алваресом были повышены в звании тогда же, когда получил повышение Фелисиано) давал указания — солдаты устанавливали гильотину на самом видном месте. Сержант Алварес советовал операторам «Mutual Film Go», где лучше расположить камеры. Капитан Веласко, молодцевато подбоченясь, объяснял хорошенькой американской журналистке, как происходит казнь (думая в это время лишь о том, как ночью затащить журналистку к себе в постель).

Для услаждения слуха публики был доставлен оркестр местных барабанщиков, площадь украсили цветами, помощникам раздали конфетти и серпантин.

В импровизированной камере, устроенной в темном углу местного рынка, безутешно рыдали десять богачей, лично отобранных Вильей.

Гильотину — главную участницу готовящегося действия — тоже украсили: на одной стороне лезвия был написан портрет генерала Вильи, на другой — портрет Франсиско Мадеро[7]. На опорах развевались флажки. На перекладину поставили глиняные горшки с цветущими розами.

День выдался ясный и солнечный. Ближние горы можно было разглядеть во всех подробностях. Площадь заполнили лотки торговцев снедью. Чего там только не было! Шкварки в зеленом соусе, булочки, оршад, всевозможные сладости, жареное мясо, потроха… Горожане, надев лучшие свои наряды, прогуливались семьями вокруг площади в ожидании торжественного момента.

Операторы «Mutual Film Go» пришли к Вилье. В самых вежливых выражениях (как и подобает благовоспитанным гринго[8]) они просили его ускорить проведение экзекуции, поскольку в семь часов уже будет недостаточно света для съемок. Вилья пошел им навстречу и объявил, что церемония начнется ровно в четыре.

Первым из арестованных, от кого потребовали взнос в пятьдесят тысяч песо, был Алваро Рейес. Этот старый порфирист, не раздумывая, согласился заплатить. Его дети притащили несколько золотых и серебряных слитков, общая стоимость которых намного превышала требуемую сумму. Вилья выдал ему расписку в получении добровольного взноса и отпустил домой.

Следующим был галисиец Херардо Гарридо, хозяин самого большого (хотя и не самого лучшего) отеля в городе. Он тоже без лишних слов выложил деньги, тоже получил расписку и тоже был освобожден.

Третьим стал Хуан Эскаланте, молодой наследник огромного состояния, которое он недавно еще и приумножил, женившись на пухленькой польской графине с миллионным приданым. Эскаланте тоже заплатил без звука. Его тоже освободили. В толпе зрителей слышался ропот недовольства: люди хотели зрелища. Операторы «Mutual Film Go» начали нервничать и требовали от Вильи более решительных действий: «Потребуйте сумму, которую они не смогут заплатить. Сто пятьдесят тысяч песо, скажем». Вилья пожал плечами — сто пятьдесят так сто пятьдесят.

Подошла очередь Ромуло Менесеса, самого богатого человека в Сакатекасе. Менесес не моргнув глазом выложил сто пятьдесят тысяч песо — у него оставалось еще в двести раз больше. Взял расписку и ушел.

Пятым стал Карлос Саманьего, старый плут, владелец шахт и отец огромного семейства. Он успешно вкладывал деньги не только на родине, но и по ту сторону Атлантического океана — открыл в Париже шикарный ресторан. Поездки в Париж его и разорили. Саманьего ездил туда со всеми своими детьми: десятью сыновьями и пятью дочерьми («чтобы научить их вести дела», — как он сам говорил). Но корм в коня не пошел. Пользу из этих поездок извлекли лишь хористки «Мулен Руж»: они вдоволь наелись икры и напились шампанского — всем этим их щедро угощали сыновья дона Карлоса. А его дочери без счета транжирили отцовские деньги, покупая шелковое белье, шляпы со страусовыми перьями и духи с экстрактом голландских тюльпанов. Саманьего не смог осуществить своих планов, а от его несметного богатства остались лишь воспоминания. Поэтому когда от него потребовали сто пятьдесят тысяч песо, он ответил, что у него их нет.

Публика обрадовано зашумела и зааплодировала. Операторы «Mutual Film Go» радостно оживились. Саманьего как нельзя лучше подходил на роль врага революции — типичный порфирист, старый и жадный. Кроме того, у него было множество дочерей, а значит, появлялась возможность снять душераздирающие кадры: дочери лишаются чувств при виде того, как падает отрубленная голова их отца. А возможно — кто знает? — и при виде того, как эту голову пинает героический капитан Веласко.

Вилья, который всегда слыл человеком сострадательным, спросил старика, действительно ли у него нет требуемой суммы. Саманьего со слезами на глазах повторил, что денег у него нет (это была прекрасная сцена, как вспоминал много лет спустя оператор Шерман Мартин).

Дальше все пошло так, словно было задумано и отрепетировано заранее: одна из дочерей Саманьего — младшая и самая красивая — подбежала к Вилье, бросилась ему в ноги и закричала:

— Возьмите меня! Делайте со мной, что хотите! Надругайтесь над моим телом, только оставьте в покое моего отца! (Очень хорошая сцена, отмечал Мартин, жаль, что ту пленку засветили).

Генерал Вилья, который и без того уже принял решение забрать всех пятерых дочерей Саманьего, поднялся со своего места и несколько мгновений пристально смотрел на девушку (да и как было не засмотреться в эти прозрачно-голубые глаза!), вздохнул и ответил, что ценит ее жертву, что предложение ее очень (взгляд генерала скользнул вниз, сантиметров на тридцать ниже голубых глаз) заманчивое, но что дело, которому он служит, заставляет его требовать совсем иных жертв. (Сказал он это лишь потому, что рядом стояли операторы «Mutual Film Go». Если бы не они — он, ни секунды не медля, согласился бы на предложение).

Услышав ответ мятежника, девушка приблизилась к отцу, поцеловала его в лоб и испустила такой душераздирающий стон, что сама упала без чувств (эту сцену, к счастью, пленка сохранила, и всякий желающий может увидеть ее в кинематографическом архиве Музея современного искусства в Нью-Йорке). Другие дочери Саманьего тоже закричали и попадали в обморок, а их братья, стоя на коленях, просили милости у неба.

Публика бурно реагировала на происходящее, замечая каждое изменение выражения лица и каждое движение старого шахтовладельца.

Настала решающая минута. Сержант Алварес и капрал Бельмонте — умелые исполнители порученного им дела — подхватили старика и поволокли его на эшафот. Старик, понимая, что настал его последний час, пытался сохранять достоинство, но старые плечи не вынесли тяжести происходящего: он ссутулился, обмяк, и Алваресу пришлось почти тащить его, чтобы поставить на колени перед гильотиной. Старик покорно положил голову, куда ему велели, и приготовился умереть.

Капитан Веласко встал по стойке «смирно» в ожидании приказа. Барабаны закончили выбивать дробь и смолкли. Вилья подал знак рукой. Капитан Веласко потянул за шнур. Зрители напряглись, ожидая, что сейчас нож, сверкнув, упадет на шею жертвы.

Но этого не произошло. Веласко снова дернул за шнур — никакого результата. Он дернул еще раз (старик в очередной раз замер от ужаса) — и снова ничего не случилось.

Вилья сначала растерялся, но потом пришел в ярость: эскадрон Веласко подрывал его с таким трудом созданную и так тщательно поддерживаемую международную репутацию.

— What’s going on? — крикнул один из операторов.

— Что, черт возьми, здесь происходит? — рявкнул полковник Рохас.

А дело было в том, что после многих километров пути блоки забились дорожной пылью, и механизм покрылся грязью. Веласко допустил непростительный промах — он должен был все проверить заранее. Разочарованная публика начала свистеть. Товарищи подбадривали Веласко:

— Тяни, Гусь! Тяни сильнее! Давай!..

Никак. Никак. Никак… Нож не падал. Веласко тянул за шнур изо всех сил. Единственное, чего удалось добиться — шнур порвался.

Саманьего громко захохотал. Зрители вопили от возмущения, а камеры «Mutual Film Go» все это снимали.

Американцы тоже, возмущенные, набросились на генерала Вилью:

— Ви обещать экзекуция, но ви не виполнять!

Растерявшийся Вилья уверял, что назавтра, в любой час, который американцы назначат, он прикажет расстрелять Саманьего и всех богачей — неважно, дадут они денег или не дадут (так и было: 27 июня 1914 года, в десять часов утра — в это время достаточно света для съемки — один за другим были расстреляны Карлос Саманьего, Хоэль Руис, Марио Роберто Эрнандес, Рауль Гонсалес и Сальвадор Сегура. Оригиналы пленок, на которых снята их казнь, сгорели во время пожара в Национальной кинотеке, но в Канаде, в Ванкувере, в коллекции Вильямсона, хранится копия).

У капитана Веласко, не без веских на то оснований, возникло предчувствие, что над ним вот-вот разразится гроза.

«Случай в Сакатекасе», как потом стали называть происшедшее в этом городе, подорвал репутацию генерала Вильи. Сначала ему пришлось почти умолять операторов «Mutual Film Go» не проявлять пленки, запечатлевшие позорное фиаско, которое потерпела в тот день гильотина. Для этого ему пришлось даже подписать договор, согласно которому названная кинокомпания получала исключительные права на съемку десяти фильмов о жизни мятежного генерала (включая, разумеется, ту историю, где Вилья вступается за честь своей сестры и вырывает ее из когтей похотливого землевладельца). Если говорить честно, то поначалу Вилья собирался просто поставить америкашек к стенке, но мудрый и осторожный генерал Фелипе Анхелес отговорил его: подобный поступок мог повлечь за собой ухудшение отношений с Вашингтоном, — и Вилья решил, что будет лучше подписать договор.

Хуже всего то, что гильотина так прочно была связана в народном сознании с образом генерала Вильи, что ее постыдную неудачу восприняли как неудачу самого генерала, и слава его потускнела.

Чтобы исправить положение, Вилья приказал своему войску покинуть Сакатекас, возвратил федералам их оружие, боеприпасы и даже добавил им солдат. Одним словом, дал федералам возможность укрепиться.

А на следующий день он приказал штурмовать город снова. И снова его взял. Битва, само собой разумеется, была кровавой и закончилась блестящей победой армии Вильи. И, само собой разумеется, ее во всех подробностях сняли операторы «Mutual».

Оставалось решить только один вопрос: каким способом казнить врагов в дальнейшем. Гильотина перестала быть вызывающим ужас орудием убийства, одна мысль о котором обращала врагов в бегство и приносила Северной дивизии победу за победой. Она уже никого не пугала: она больше ни на что не годилась и вызывала лишь смех.

Другого столь же грозного орудия казни у Вильи не было. Расстреливать стало не модно, а вешать — просто пошло. Как теперь убеждать богачей помогать революции? Но тут Вилье повезло: один историк рассказал ему о том, как испанские инквизиторы добивались своего с помощью изощренных пыток. С тех самых пор сторонники Вильи, следуя доброй традиции, стали применять «кобылу», гарроту, погружение в воду и сжигание на костре. Однако всем этим зрелищам было очень далеко до гильотины.

«Случай в Сакатекасе» ужасно расстроил Вилью. Изобретение Веласко было ему очень по душе, и он охотно дал бы «Эскадрону торреонской гильотины» возможность оправдаться, но мудрые соратники в один голос убеждали его, что нельзя рисковать, нельзя допустить, чтобы революционная армия снова стала посмешищем. Несмотря на это, Вилья заявил, что не откажется полностью от гильотины, и наделил эскадрон Веласко другими обязанностями, о которых будет рассказано ниже. Он решил, что время покажет, быть ли гильотине главным орудием казни.

Для капитана Фелисиано Веласко «случай в Сакатекасе» стал страшным ударом. По его вине доблестная Северная дивизия была принародно опозорена. Товарищи по оружию открыто и немилосердно издевались над ним. Публика освистала его изобретение. Американская журналистка, вокруг которой Веласко весь день увивался и которая обещала провести с ним ночь, в конце концов переспала с Хулио Бельмонте, нанеся этим Веласко несмываемое оскорбление. Гильотина, его гильотина, его великое творение, подверглась немыслимым, жестоким унижениям. В нее плевали, бросали камни, с нее сорвали украшения, разбили цветочные горшки, стоявшие на перекладине, и растоптали чудные красные розы. Какая-то собака подняла возле нее ногу, а на ее основании кто-то вырезал ножом: «Педро любит Летисию».

Хотя бойцы «Эскадрона торреонской гильотины» по-прежнему пользовались множеством привилегий, Вилья не мог оставить безнаказанными виновников своего позора: нужно было примерно наказать провинившихся, чтобы впредь никому неповадно было нарушать дисциплину.

На другой же день эскадрон был вызван на военный совет. Всем троим велели занять скамью напротив стола, за которым восседали члены трибунала. Последним явился Вилья (он, собственно, и был трибуналом) и водрузился на свое место.

Генерал внимательно изучил личные дела Веласко и его подчиненных. Тщательно проанализировал их военные заслуги, оценил ущерб, который они нанесли революционной армии. Он взвесил все «за» и «против» и после долгих сомнений и размышлений вынес решение:

Вилья закончил диктовать приказ, поздравил капитана Бельмонте с новым назначением и распустил военный совет.

Фелисиано и Алварес сидели на скамейках, не зная, что им делать дальше. Бельмонте посмотрел на них с непонятно откуда взявшимся презрением и отправился представляться своему новому начальству.

Фелисиано поначалу не совсем понял, что там говорилось в постановлении насчет военно-полевой кухни, но очень скоро толстяк Бонифасио, великан сержант с неимоверных размеров пузом, который отвечал за работу кухни, все ему прояснил, велев им с Алваресом сначала нарубить дров, а потом заколоть и разделать пару козлят на обед.

Это были самые тяжелые дни в жизни Веласко. Мимолетная слава, которую принесли ему блистательно осуществленные казни, исчезла, как дым, стоило совершить один-единственный промах. Его творение, его лучшее достижение больше не будет наполнять ужасом сердца врагов революции. А ему самому придется рубить не головы, а дрова, и обезглавливать не людей, а свиней, козлят, телят и кур.

Гильотина пылилась где-то в дальнем углу лагеря. Словно ее наказали, поставив в угол. Когда нужно было переезжать на другое место, ее везли на телеге, запряженной мулами. Она тряслась на ухабах и ее деревянные части портились. А если ехать нужно было по железной дороге, то гильотину везли не в вагоне, а на открытой платформе, вместе с горой угля, мешками с кукурузой и военнопленными. Когда поезд прибывал на станцию назначения, ее выгружали в последнюю очередь. Но и тогда она вызывала восхищенные восклицания у тех, кто видел ее впервые.

Гильотина стала неотъемлемой частью армии генерала Вильи, но частью второстепенной, малозначимой. Бойцы слишком привыкли к ней и использовали ее для самых обыденных целей: когда нужно было, к примеру, разрезать ткань или арбуз, или взломать сейф (Веласко страдал, видя, как тупится и покрывается зазубринами лезвие ножа). Они заключали пари (находились смельчаки, спорившие на то, что могут положить руку в углубление на основании гильотины и успеть отдернуть ее, пока нож падает. Правда, выиграть такое пари удалось лишь одному солдату. Остальных с тех пор называли «резаная ручка») и упражнялись в стрельбе: ставили бутылки с текилой на перекладину и палили по ним, так что вскоре опоры покрылись выбоинами, словно переболели корью. Самые отчаянные садились на основание гильотины, прямо под лезвие. А однажды кому-то даже пришло в голову демонтировать нож и подвесить вместо него качели. Веласко стоически переносил все унижения, выпавшие на долю его детища, хотя и страдал так, словно унижали его самого. Несколько ночей он безутешно проплакал. Плакал так горько, что даже Алваресу стало его жалко. За много-много месяцев не было ни одной казни. Только обезглавливание коров и коз. И один раз — сразу тридцати кур.

Фелисиано и Алваресу приходилось подниматься до зари. Сначала они рубили дрова, старательно их укладывали и дожидались женщин, которые должны были прийти и забрать дрова, чтобы варить кофе. Потом резали двух-трех свиней, четырех коз и нескольких кур. А если повезет — то и корову. Потом свежевали и разделывали туши (Алварес так наловчился, что даже нарезал на гильотине бифштексы). В полдень и под вечер они снова проделывали то же самое. Однажды утром (солнце едва показалось на горизонте), когда Веласко пытался перерезать горло кабану, который упирался как мог и визжал на всю округу, он услышал за спиной низкий и грубый женский голос:

— Капрал Веласко!

Не оборачиваясь и продолжая бороться с кабаном, он махнул влево рукой:

— Дрова для кофе готовы. Можете забирать.

Веласко удалось наконец справиться с животным. Он дернул за шнур, нож упал, кабан не успел даже хрюкнуть. Веласко побежал за ведром, чтобы собрать кровь — она нужна была для приготовления кровяной колбасы, любимого блюда Родольфо Фьерро. На женщину он даже не взглянул — было не до нее.

— Капрал Веласко! — снова позвала женщина.

— Что еще? — раздраженно спросил Веласко, уверенный, что имеет дело с одной из многочисленных «солдадерас» — женщин, следовавших за солдатами во время войны. Но когда он оглянулся, то с удивлением увидел высокую стройную красавицу с необыкновенными золотистыми глазами на смуглом лице. На незнакомке была блуза цвета хаки и темно-зеленая юбка, голову украшала кепка, на груди перекрещивались пулеметные ленты.

— Я от генерала Торибио Ортеги. Мне нужна какая-нибудь еда для людей, что прибыли со мной.

Веласко пребывал в некотором недоумении. За все время, проведенное им в армии Вильи, он ни разу не видел такой женщины.

— Если вы хотите приготовить здесь завтрак, то можете этим заняться, — высокомерно заявил он и указал рукой на плиту.

— Послушайте, дружище, — в голосе женщины зазвучали ноты, которые Веласко раньше доводилось слышать лишь в голосе Вильи, — я возвращаюсь после вылазки против целого полка федералов, и там было так жарко, что за три дня я ни разу с лошади не слезла. Так что мне сейчас не до шуточек. Или вы мне даете то, за чем я пришла, или я всажу вам пулю между глаз.

Веласко и не подумал уступить. Он мог вынести что угодно, но девица с отвратительными манерами — это уже слишком.

— Послушай, милашка, — в его голосе зазвучали ноты, которые раньше звучали лишь в голосе Вильи, — или веди себя как подобает, или тебя ждет участь этого кабана.

Девица злобно усмехнулась, вытащила из складок блузы «кольт» и выстрелила. Пуля царапнула каблук Фелисиано.

— Я же сказала: мне не до шуток. Ну, так что? Да или да?

— Даже не думайте, будто бы смогли меня напугать… — начал Фелисиано, но не закончил фразы: вторая пуля прострелила каблук другого его ботинка.

— Сукина дочь! — только и успел крикнуть Веласко.

Девица прицелилась ему в грудь:

— Следующая — в сердце.

Фелисиано не струсил: он мог бояться мужчин, но баб — никогда.

— Во-первых, у вас кишка тонка, а во-вторых, я здесь исполняю обязанности мясника и к кухне не имею никакого отношения.

— А-а-а, — протянула она. — Мните себя мачо! И с чего вы взяли, что я не смогу вас убить?

— Вы этого не сделаете, потому что вы женщина, а еще потому, что мой товарищ, который стоит у вас за спиной, влепит вам в затылок пулю, если вы сейчас же не опустите пистолет.

— Так я вам и поверила! Старый трюк! — она не успела закончить, как за ее спиной клацнул «винчестер» — Алварес взвел курок.

— Не двигаться! — приказал он. — Или я вас в клочки разнесу.

(Это «я вас в клочки разнесу» Алварес услышал от Фьерро, когда тот угрожал какому-то федералу, и с тех пор ждал случая, чтобы эти слова повторить. Правда, он предпочел бы обратить их к вражескому генералу, а не к сумасшедшей девице).

Женщина между тем медленно опускала оружие.

— Бросьте на землю, — приказал Веласко.

— Ни за что! Этот пистолет мне подарил Лусио Бланко, и я не позволю, чтобы он испортился только из-за того, что вам этого хочется.

— Тогда спрячьте его.

— Это уже лучше.

Женщина убрала кольт в кобуру. Алварес опустил винтовку.

— Хорошо, хорошо!.. К чему склоки? Мы же боевые товарищи.

— Вы первая начали. Нечего было задираться, — огрызнулся Веласко.

— Просто я от бессонных ночей дурею… лучше бы мне тогда умереть… Ну что, мир?

— Мир, — процедил Веласко, и они пожали друг другу руки. Ее рука была мозолистой и сильной, его — пухлой и слабой.

— И все-таки: что насчет еды?

— Опять вы за свое?!

Алварес и Фелисиано отвели женщину к сержанту Бонифасио, в чьи обязанности как раз и входило распределение провианта. Едва взглянув друг на друга, эти двое завизжали от восторга и бросились обниматься.

— Бонифасио, пузан, где тебя носило?

— Да я-то здесь, у Вильи, а вот ты где была, чертова Белем?

— То в Тамаулипасе, то в Новом Леоне, то в Чигуагуа, то в Коауиле — одним словом, там, где надо бить «бритоголовых».

— Выходит, ты теперь тоже с Вильей?

— Пока да.

«Так значит, ее зовут Белем», — думал Веласко, пожирая глазами роскошное тело воинственной дамы.

— И как же тебя угораздило? — продолжал расспрашивать Бонифасио.

— Да надоел мне тот федерал-лейтенантик: мнил себя повелителем Матеуалы. И получил он от меня по заслугам: столько пуль в него выпустила, что превратила в решето. Федералы разозлились и послали за мной в погоню целое войско.

— Сколько?

— Тысячи две солдат.

— А вас сколько было?

— Пятеро… нет, шестеро. Одного убило. Но мы прикончили человек сто.

— Вас было пять тысяч?! Где вы столько народу набрали?

— Да нет же, тупица! Ты что, не слышишь? Нас было пятеро, а за нами гнались федералы.

Фелисиано не на шутку испугался: женщина, которой он бросил вызов, была не из тех бессловесных существ, что следуют за революционными солдатами. Она сама была из их числа и легко могла пожаловаться на него кому следует.

— Ты уже знакома с капралом Веласко? — спросил Бонифасио. — Он мой помощник.

— Да, мы познакомились. И даже подружились. Правда ведь? — обратилась она к Фелисиано.

Тот молча кивнул.

— Белем — наша легенда, — поведал толстяк. — Ее у нас каждый знает. Она с нами с самых первых дней.

— Это уж ты хватил, Бонифасио! — она даже слегка покраснела и, как показалось Веласко, стала еще красивее.

— И ничего не хватил. О твоих подвигах все говорят.

— Ну, было два-три, — скромно признала она.

Бонифасио говорил правду: Белем была живой легендой. Сначала она сражалась вместе с Мадеро, потом — с Луисом Бланко, Каррансой, Обрегоном и вот теперь с Вильей. Белем управлялась с оружием как никто, и была смела, как разъяренный ягуар. Выпущенные из ее кольта пули отправили на тот свет несколько дюжин вражеских солдат. Она люто ненавидела Порфирио Диаса и еще больше — Викториано Уэрту. («Нельзя быть совершенной», — подумал Фелисиано.) Все были в нее влюблены. От ее стройного сильного тела исходил сладкий зовущий аромат, золотистые глаза таили обещание покорности и нежности, на которые способна любящая женщина, а походка и манеры у нее были такие, словно она королева пустыни. Но Белем ни в кого не влюблялась — она считала, что любовь и война несовместимы. Однако это не мешало ей время от времени «удовлетворять потребности тела», как она говорила. Она могла переспать с любым — неважно, рядовым или генералом, — единственным условием было, чтобы ее избранник ей нравился.

Фелисиано не стал исключением. Он тоже влюбился в Белем. Она крайне редко появлялась поблизости от кухни, и Фелисиано приходилось довольствоваться тем, чтобы разглядывать ее издалека в свой бинокль (особенно он любил подглядывать за Белем, когда она принимала ванну). Он сходил с ума от ревности, видя, как офицеры самого высокого ранга соперничают, добиваясь ее расположения, и радовался, когда она высокомерно и безжалостно им отказывала. Франсиско Вилья высоко ценил Белем и часто приглашал ее поужинать за своим столом, но соблазнять ее он совершенно не собирался. Они переспали несколько раз, когда оба служили под началом Мадеро, но страсть прошла, а вместо нее осталась крепкая и верная дружба.

Революция постепенно завоевала почти весь север страны, и Вилье все реже приходилось участвовать в боях. Мелкие стычки и перестрелки возникали лишь время от времени. Белем не упускала ни одной из выпадавших возможностей, и всякий раз товарищей восхищала ее безудержная храбрость. Не было случая, чтобы Белем не прибавила еще одного подвига к длинному списку уже совершенных ею и сделавших ее живой легендой. Фелисиано гордился возлюбленной и мог часами слушать истории, которые про нее рассказывали.

В ту пору затишья Фелисиано, зарезав последнюю курицу, часто садился на камень, в стороне от всех, и сочинял стихи, посвящяя их Белем. Он переписывал их на листки желтой бумаги и складывал в большой конверт, который хранил под матрацем своей походной кровати (немногого, что осталось от былых привилегий). Однажды Алварес, преследуя таракана, случайно поднял матрац на кровати своего командира и увидел лежавший там конверт. Не удержавшись, он осторожно открыл его и вынул желтоватые листки, исписанные торопливыми неровными строчками. Он начал читать с жадным любопытством, ожидая найти военные секреты, шпионские сведения или чертежи нового изобретения Веласко. Он и представить себе не мог, что Веласко втайне еще и пылкий поэт. Читая, Алварес едва сдерживал смех: стихи были не просто пошлые и ужасные — они изобличали в авторе подверженного страстям, чувствительного и смешного человека.

Алварес решил подшутить над своим начальником. Он завернул конверт в носовой платок, перевязал шнурком, прикрепил короткую записку: «Дорогой Белем от ее самого страстного поклонника — Фелисиано Веласко-и-Борболья де ла Фуэнтэ», и потихоньку подсунул стихи в палатку воинственной красавицы в надежде на то, что, прочитав вирши, она без лишних слов явится к Веласко и изрешетит его пулями.

В тот вечер Фелисиано, вернувшись, решил достать свое сокровище, но не обнаружил его на положенном месте. От стыда и досады он пришел в ярость. У него украли самое дорогое, и он поклялся, что те, кто совершил ужасное злодеяние, горько об этом пожалеют.

Белем дочитала последнюю строчку. Со щеки ее скатилась большая тяжелая слеза и плюхнулась прямо на желтый лист.

Плакала она не от смеха, как ожидал Алварес, а от нахлынувших на нее чувств. Раньше ей никто ничего не писал — ни красивого, ни ужасного. Стихи Фелисиано проникли в самые заветные уголки ее сердца. Читая, она чувствовала, что каждая клеточка ее закаленного в битвах тела становится мягче и нежнее от каждого слова, которое жадно впитывали ее глаза. Все существо Белем трепетало от страсти, которая пылала в стихах ее поклонника. Она взяла перо, обмакнула его в чернила и на обрывке картона написала:

Темнело. На плоском унылом небе все ярче разгоралась луна. Веласко, до сих пор не успокоившийся, заканчивал разделывать огромного быка. Он то и дело принимался бормотать что-то себе под нос. Алварес с интересом ждал, что будет дальше. Вдруг из тени королевской походкой выступила Белем. Лица ее в сумерках не было видно. Но по голосу можно было сразу догадаться, что она смущена и взволнована.

— Держи, Фелисиано. — Она протянула кусочек картона.

— Что это? — едва смог выговорить коротышка.

Ответа он не услышал: Белем уже скрылась в сумерках. Фелисиано смотрел, как удаляется по тропинке, постепенно исчезая в темноте, освещенная тусклым светом луны грациозная фигура его возлюбленной. Когда Белем скрылась из вида, он бросился к ближайшему костру, развернул тщательно сложенное послание и, дрожа от волнения, начал читать. Закончив, он прижал картон к груди и запрыгал как горный козел. Потом еще несколько раз перечитал написанные рукой Белем строчки, чтобы убедиться, что понял все правильно. Алварес следил за ним потухшим взглядом: его шутка не удалась, а сам он, получается, выступил в роли сводника.

Легкий ветерок принес свежесть. Холод пронизывал до костей, заставляя всех кутаться в шерстяные накидки сарапе. Но Веласко было наплевать на холод. Совершенно голый, ведро за ведром он лил на себя холодную воду, распевая во весь голос «Прощай, мамаша Карлота» и густо намыливаясь. Воображение его рисовало невероятные сцены, которые очень скоро он должен был пережить наяву в палатке Белем. «Да будет благословен тот, кто отнес ей стихи», — думал он, даже не подозревая, что этим человеком был не кто иной, как Хуан Алварес.

Закончив мыться, он достал старую бритву, подаренную армейским парикмахером, и побрился. Потом старательно расчесал остатки волос и вылил на себя изрядное количество душистого лосьона, купленного у толстяка Бонифасио. Надел самые чистые брюки, какие нашел, и до блеска начищенные сапоги. На свидание он отправился при полном параде, как и подобает настоящему кабальеро.

В девять вечера почти все бойцы уже спали: нечасто выдавалась им возможность всласть поспать и, когда боя не было, никто не упускал случая лечь пораньше. Издалека доносились отчаянные выкрики тех, кто решил для развлечения учинить петушиные бои в наскоро устроенном шатре.

По дороге Фелисиано попались несколько парочек. Одни целовались, тесно прижавшись друг к другу, другие, судя по громкому прерывистому дыханию и стонам, возносились на самых крутых волнах любви. Присутствие этих парочек еще больше подогрело любовный пыл, сжигавший Фелисиано с той минуты, как он прочитал послание своей возлюбленной.

Добравшись до заветной палатки, Веласко осторожно поскребся в дверь. Белем высунула голову: «Входи!» Фелисиано, лопаясь от счастья — она впервые обратилась к нему на «ты»! — церемонно вошел. Белем спокойно и нежно смотрела на него. Он взял ее руку и поцеловал. Пальцы Белем нервно дрогнули — она не привыкла к подобным нежностям.

Белем сделала шаг назад. Веласко восхищенно смотрел на нее — она была необыкновенно хороша: распущенные волосы падали на плечи, золотистые глаза казались бездонными. Тонкие, правильные черты ее лица в свете свечей были необыкновенно соблазнительными. Она совсем не походила на беспощадную воительницу, способную ночевать в горах под открытым небом, сутками не покидать седла, уходя от врага, и хладнокровно убивать мужчин — таких же отчаянных, как она сама.

— Мне понравились твои стихи, — произнесла она хрипловатым голосом.

— Правда?

— Если бы не понравились, тебя бы сейчас тут не было.

Несколько секунд оба молчали. Было заметно, что она чувствует себя неловко.

— Что-то я нервничаю… — сказала она. — Со мной такое в первый раз.

У Веласко засосало под ложечкой.

— Ты девственница? — неуверенно спросил.

Она смерила его презрительным взглядом:

— С ума ты сошел, коротышечка? Не удивляйся: я уже давно сбилась со счета, со сколькими я переспала, но ты первый, рядом с кем у меня мурашки по спине бегут.

Веласко был несколько разочарован — Белем была откровенна почти до грубости, — но не мог допустить, чтобы снова воцарилось молчание, и потому переспросил:

— Мурашки? С чего бы это?

— Точно тебе не скажу, но, думаю, причина в том, что ты мне в отцы годишься.

Фелисиано, который до этой минуты чувствовал себя романтическим бардом и галантным кавалером, от неожиданности даже выпустил воздух, который держал в себе, чтобы как можно глубже втянуть живот:

— Что-о-о?

— Да ладно, кому до этого дело? Ты мне нравишься, и твои стихи мне нравятся, и я умираю как хочу тебя! — И она кивнула в сторону походной кровати.

Веласко в себя не мог прийти от изумления: как могло стоявшее перед ним воплощение женственности оказаться способным на откровенность, какой и от самого сурового мужчины не услышишь?

Белем без тени смущения расстегивала блузу.

Фелисиано не знал куда деть глаза.

— Что, не нравлюсь? — обиделась Белем.

Веласко отрицательно замотал головой.

— Так что ж ты на меня не хочешь смотреть?

Веласко медленно поднял взгляд и обомлел, увидев перед собой два нежных округлых чуда, нацеленных прямо на него.

Фелисиано почувствовал, как откуда-то снизу подымается горячая волна.

Белем улыбнулась и начала снимать юбку.

Она стояла перед ним обнаженная. В слабом свете, проникавшем сквозь тонкую ткань палатки, Фелисиано мог любоваться этим изумительным женским телом. Сердце его трепыхалось, как только что вытащенная из воды рыбешка. Его глаза, не в силах задержаться на чем-то одном, жадно поглощали всю Белем — шею, спину, ноги, грудь… О-о-о, какой это был пир для глаз!

«Спокойно, Фелисиано, спокойно!» — бормотал несчастный коротышка, пытаясь успокоить свое подчинявшееся лишь разбушевавшимся гормонам тело.

— Ты молишься? — спросила она.

— Нет, что ты.

— Так в чем же дело?

— Я тебя обожаю!

— Что-то не похоже: стоишь как истукан и ничего не делаешь.

— Это от волнения.

— Голых женщин никогда не видел?

— Женщин… женщин я видел много… Я никогда не видел королевы.

Белем шагнула ему навстречу и нежно обняла.

— Вот за это я тебя и люблю, коротышечка! За то, что умеешь говорить такие слова.

Фелисиано закрыл глаза и обнял ее. Рука его потихоньку заскользила по ее спине вниз, пока не дошла до того места, где начинался крутой подъем. «Последний рубеж», — подумал Веласко.

Фелисиано лежал счастливый, обнимая Белем. Она, необычайно кроткая, прятала голову у него на груди. Они беседовали.

— Почему ты этим занимаешься? — спросил Фелисиано.

Она резко подняла голову:

— Так обычно спрашивают проституток в борделях! — Голос Белем звучал раздраженно и резко. — Почему, если женщина не замужем, не окружена оравой сопляков, цепляющихся за ее юбку, и не похожа на ком жира, мужчины задают ей идиотские вопросы?

Фелисиано, пристыженный, пытался исправить положение:

— Просто… не знаю… ты, видно, из хорошей семьи… Как-то странно видеть женщину на войне…

— А «солдадерас»?

— Это совсем другое дело. Понимаешь?

— Нет.

— Они делают свое дело: сопровождают… стирают… готовят…

— Я видела, как многие из них сражаются с врагом.

— Когда нужно, то и сражаются.

— А когда не нужно, то сначала к плите, а потом — в койку?

— Ну да.

— Я благодарна не знаю уж кому или чему за то, что мне выпало жить во время великой революции. Я даже не знаю, кем бы я стала, если бы не она. Но я точно знаю, что ни за что не стала бы ни преданной женой, ни дешевой проституткой. Что, впрочем, одно и то же.

— Ради всего святого, Белем, не говори так!

— Я даже представить себе не могу, что сижу на стуле и вяжу кофточку… Воспитывать ребятишек, кормить муженька ужином и ждать благотворительного базара как самого большого развлечения — это не для меня.

— Да ты феминистка! Ты из тех, что маршируют по улицам, выкрикивая лозунги о всеобщем равном голосовании?

— Сказать правду, Фели, мне до этого дела нет. Другие бабы пусть творят что хотят. Для меня главное — делать то, что мне вздумается и когда мне вздумается. А все остальное меня не интересует.

— Так нельзя, Белем. Существуют принципы, мораль.

— Мораль! И кто бы говорил! Посмотри на себя: тебе вон сколько лет, а ты здесь со мной что вытворяешь?

Фелисиано залился краской стыда:

— Белем, ну что ты такое говррищь?

— Не прикидывайся святошей, коротышечка, никто тебе не поверит.

— Я с тобой, потому что люблю тебя.

Белем от удивления широко раскрыла глаза:

— Не врешь?! А я вот, признаюсь честно, тебя не люблю, но побарахталась с тобой с большим удовольствием.

Веласко словно громом ударило:

— Ты меня не любишь?!

— Нет.

— Ни вот столечко?

— Может чуть-чуть и люблю, но завтра это у меня пройдет.

Каждое ее слово вонзалось в сердце Фелисиано, словно отравленный кинжал.

— Значит, то, что между нами было…

— Ты сам сказал: «Было». Все уже прошло.

— Но вот же ты, обнаженная, лежишь возле меня!..

— Я тебе уже говорила: не ты первый, не ты последний.

— Я последний.

— Ненадолго, — усмехнулась она.

— До твоего прошлого мне дела нет. Но мне есть дело до твоего будущего. И с этой минуты все пойдет по-другому.

— По-друго-о-ому?

— Да, по-другому.

— И как же?

— Завтра я отправлюсь в первую попавшуюся деревню и приведу священника, который нас обвенчает.

— Коротышечка, ты так ничего и не понял.

— Все я понял.

— Не понял ничегошеньки.

— Понял…

Белем приложила к его губам палец:

— Хватит уже болтать — все равно ни о чем не договоримся. Давай лучше займемся делом.

И они снова занялись любовью. Но у Фелисиано словно ком стоял в горле.

На следующее утро Веласко проснулся рано. Осторожно, стараясь не разбудить Белем, оделся. Несмотря на неприятный разговор, который был у них накануне, он не чувствовал себя побежденным. «Терпение и любовь, — думал он, — вот единственное, что теперь нужно».

И он на цыпочках вышел из палатки.

Заря еще не занялась, и в лагере все спали, так что Фелисиано прокрался к себе незамеченным.

Алварес точил нож гильотины.

— Доброе утро, сеньор лиценциат. Прекрасно выглядите.

Фелисиано не удостоил его ответом.

— Вам сегодня, должно быть, снились сладкие сны — я не слышал, чтобы вы храпели, — продолжал язвить Алварес.

— Хватит, — остановил его Фелисиано. — Вам лучше кого бы то ни было известно, где и как я провел ночь.

— Там, где каждый в полку мечтает провести ночь.

— Попридержите язык — речь идет о чести моей возлюбленной, — разозлился Веласко.

Алварес замолчал: знал, что его начальник в этих вопросах необычайно щепетилен.

Они начали рубить головы козам. По три штуки за раз, чтобы не тратить зря времени. Веласко размышлял о Белем и о том, как ее приручить. Он так задумался, что положил руку на основание гильотины как раз в тот момент, когда Алварес уже потянул за шнур. Лишь чудом он не остался без руки — вовремя отдернул.

Часов в десять утра, когда работа была уже почти кончена, явился какой-то солдат.

— Капрал Веласко? — спросил рядовой.

— Он самый, — ответил Фелисиано.

— У меня для вас послание, капрал! — вытянулся солдат.

— Давайте.

Солдат передал ему короткую записку, написанную на листке грубой бумаги. Письмо было от Белем.

Кивком головы Фелисиано велел солдату идти и в волнении принялся читать. «Наверняка Белем раскаивается в своих словах и хочет сказать, что готова прямо сейчас выйти за меня замуж», — думал он. Но все оказалось иначе. Белем писала:

Дочитав, Фелисиано со всех ног бросился к палатке Белем. Но ее уже не было. В отчаянии он начал врываться в соседние палатки:

— Где Белем? Где она?

— Уехала ранним утром. Солнце еще не взошло, — сказал ему какой-то сержант.

— И куда? — Фелисиано едва не плакал.

— Не знаю, — был ответ.

Весь день Фелисиано потратил на то, чтобы отыскать следы возлюбленной, но все было напрасно. Королева пустыни, женщина с золотистыми глазами, исчезла.

Отъезд Белем ранил Фелисиано в самое сердце. Каждый уголок души заполнила боль. Он страдал не только от ущемленной гордости, как большинство несчастных любовников, но и оттого, что вместе с Белем исчез и слабый луч надежды на спасение. Со дня «случая в Сакатекасе» Фелисиано не покидало ощущение, что он медленно идет ко дну. С младенческих лет он рос в уверенности, что станет важной персоной и, конечно, будет вращаться в высшем свете. А сейчас он — предпоследний человек на кухне (к счастью для него, был еще Алварес, который и занял нижнюю ступеньку), обслуживающий войско, в котором нет ни одного человека, достойного того, чтобы его на милю можно было подпустить к высшему обществу. Раньше Веласко видел таких людей лишь издалека, но сейчас вынужден был жить с ними и даже есть с ними за одним столом. Пока Белем пребывала в лагере Вильи, в жизни Фелисиано был смысл: он каждый день мылся, наряжался в лучшую одежду, поливал себя духами и верил, что лучшие времена вернутся. А сейчас, когда ее больше нет, все встало на свои места. Снова каждодневная рутина: отрубание голов баранам и курам, оскорбительные насмешки окружающих, дурацкие шуточки Алвареса (в последний раз он напустил Фелисиано в сапоги скорпионов), бесконечные переходы под палящим солнцем. Веласко стал безвестным и никому не нужным изгоем. Задумываясь над этим, он понял, что его падение — закономерный результат деградации того мира, к которому он принадлежал: мира изящного и бесполезного, которому сейчас пришел конец. Воцарялся новый порядок — его Веласко не мог и не хотел понять. Ему оставалось только сожалеть о том, что он очутился в таком ужасном, таком печальном положении.

Единственным его утешением была гильотина. Это было его детище, смысл его жизни, двигатель, дававший ему силы уже много лет. Он посвящал ей целые часы, любовно приводя в порядок пострадавшие от плохого обращения части. Смолой акации — ничего лучше найти не удалось — тщетно пытался склеить разнесенные в щепки опоры. С помощью добытого из реки камня и разбитого пополам кувшина старательно точил нож. За неимением оливкового масла смазывал уже начинавший ржаветь механизм свиным салом. Он каждый день чистил от грязи и крови желобки, по которым соскальзывал вниз нож. И гильотина действовала безотказно: ей было неважно, каков размер животного, которому следовало отрубить голову, и каков размер предмета, который предстояло разрубить. Даже стволы деревьев, с которыми не справлялся топор, легко распадались на две половины под ее ножом.

Однажды полковник Рохас и сержант Ортис стали случайными свидетелями того, как выполняют свои обязанности Алварес и Веласко. Они долго наблюдали за тем, как ловко Фелисиано и его помощник управляются с гильотиной, которая за все это время не дала ни одного сбоя: нож легко скользил вниз, рассекая все, что требовалось рассечь.

На следующий день полковник Рохас явился понаблюдать за работой бойцов бывшего «Эскадрона торреонской гильотины» в сопровождении генерала Фелипе Анхелеса. И на сей раз работа тоже была безупречной.

Наблюдатели провели возле кухни не один час, и сразу же после этого генерал Анхелес отправился к генералу Вилье. Он рассказал о том, что видел, и предложил дать Веласко и его изобретению возможность оправдаться и показать, на что они способны. Вилья, уже почти забывший, для чего предназначена гильотина (лично он резал с ее помощью хлеб), все же на предложение Анхелеса согласился. Само собой разумеется, он не собирался рисковать своей репутацией еще раз: речь шла об одной пробной второстепенной казни, которую следовало осуществить сразу же после отрубания голов курам. Тихой, без барабанного боя, шумихи и уж конечно без кинокамер.

Со времени взятия Торреона Северную дивизию сопровождал странный старый американец — высокий, худой, с изрезанным глубокими морщинами лицом и пронзительно-голубыми глазами. Он все время что-то писал в блокноте и фотографировал. Он очень любил разговаривать с солдатами, но никогда не беседовал с командирами, которых, казалось, даже избегал. По-испански он говорил не слишком хорошо, но понять его было можно. Он одевался в черное и не следил за собой — ходил грязный и непричесанный, но это его совершенно не беспокоило. Никто не знал, откуда американец взялся, что ему было нужно и зачем он шел с войском Вильи. Иногда он заходил в походную пивную, усаживался за столик и начинал пить. Пил до самого утра и выходил из пивной вдребезги пьяный, но старался, чтобы никто этого не заметил. Он сам готовил себе еду (немного фасоли, кукурузные лепешки) и ни разу не принял приглашения пообедать или поужинать. Спал он в маленькой палатке из тонкого хлопка, которую предусмотрительно ставил вдалеке от лагеря. После боя он ходил среди мертвых тел. Часами смотрел на изуродованные лица трупов, фотографировал, что-то черкал в блокноте и с опущенной головой возвращался в свою палатку. Ему не нравилось, когда его называли «гринго», и он не раз говорил, что очень жалеет, что не родился мексиканцем. Солдаты терпели его, потому что считали безобидным старым сумасшедшим.

Мы не будем рассказывать здесь обо всех исторических событиях, что произошли в последние месяцы 1914 года, отметим только, что вследствие несходства характеров генерал Вилья порвал с Венустиано Каррансой, командиром армии конституционалистов. Этот разрыв ослабил революционное движение и стал причиной глубоких конфликтов, потрясших страну. Участились бои, снова полилась кровь. Это было закономерно: у революционеров было мало общего, у них были разные представления о жизни и о мире. Мало что объединяло Вилью и Каррансу, Обрегона и Сапату, если говорить о лидерах.

Вскоре после разрыва с Каррансой Вилья, желая показать свою силу, привел войско в Агуаскальентес. Под предлогом поиска продовольствия генерал завладел городом, который в то время являлся политическим центром страны, поскольку именно там происходило соединение всех сил, именно там готовилась Конвенция. Случилось это второго ноября.

На рассвете третьего ноября, когда Вилья еще спал, его вагон обстреляли несколько неизвестных. Пули разбили стекла и повредили мебель, но никого не ранили и не убили. Гвардия Вильи немедленно поднялась в атаку, но нападавшие, пользуясь темнотой, — ночь была безлунная, — скрылись, не оставив никаких следов.

На следующий день началось расследование. В список подозреваемых могли войти тысячи человек: город был полон революционных групп всех цветов и оттенков. И далеко не все из явившихся в Агуаскальентес входили в число друзей Вильи. Было ясно, что найти нападавших не удастся. Однако Вилья должен был показать свой гнев и свою силу, а потому велел расстрелять двадцать человек, первыми попавшихся под руку.

Казнь была показательной, жестокой, страшной — это было предупреждение тем, кто посмеет еще раз вызвать гнев генерала.

Прошло несколько дней, и как-то одному из солдат попали в руки записки американца. Солдат отнес их полковнику Гонсалесу, и тот, изучив рукописи, понял, что они являют собой подробное описание всех, даже самых незначительных действий, совершаемых генералом Вильей: где генерал спал, что ел, с кем встречался, сколько денег тратил, что говорил… Гринго тут же заподозрили в участии в заговоре против Вильи. Ни у кого не было сомнений, что именно он разработал план покушения на генерала.

Узнав об этом, Вилья велел вздернуть негодяя прямо в театре Морелос — штаб-квартире Конвенции, но благоразумные советчики уговорили его казнить америкашку тайно, чтобы не вызвать международного скандала.

Северный Кентавр приказал арестовать гринго, и поздней ночью тридцать бойцов окружили маленькую палатку, где тот спал, и бесшумно схватили его. Американец не сопротивлялся. Его привели к Вилье, который был в такой ярости, что готов был лично расправиться с подозреваемым. Американец спросил его, что случилось, и Вилья чуть не прикончил его на месте — никто не смел требовать у него отчета. Полковник Гонсалес объяснил американцу, в чем его обвиняют: в покушении на убийство командира Северной дивизии и в сотрудничестве с зарубежными реакционерами. Гринго возразил, что никогда не думал предавать генерала Вилью и Мексиканскую революцию и уж тем более никогда не стал бы сотрудничать с реакционными силами у себя на родине. Но его никто даже не слушал. Американец был приговорен к смерти.

Мысль о том, что лучшим способом казни станет гильотина, пришла в голову полковнику Рохасу. Предложение было одобрено всеми.

Фелисиано заканчивал разделывать свинью, когда к нему явился посланец:

— Капрал Веласко, я послан уведомить вас, что через несколько минут сюда доставят арестованного, приговоренного к казни.

— Его расстреляют? — спросил Фелисиано, занятый своим делом.

— Нет, сеньор. Нужно использовать это. — И солдат указал на гильотину.

В глазах Фелисиано сверкнула радость.

Вскоре в сопровождении пары солдат появился и осужденный. Казнь должна была пройти без всякой торжественности, в присутствии всего лишь трех свидетелей. Дни, когда приговоры приводились в исполнение в присутствии тысяч зрителей, бесследно прошли. Однако Веласко это ничуть не огорчало: он был счастлив, что его гильотина сможет сделать что-то, ее достойное.

Гринго вежливо поздоровался:

— Добрый день.

Веласко удивился: прежде ему не случалось встречать осужденных, сохранявших перед казнью хорошие манеры. Но, будучи и сам человеком воспитанным, ответил на приветствие тем же:

— Добрый день.

Американец не подозревал о существовании в лагере вильистов гильотины — он никогда не бывал возле походной кухни, — и сейчас был очень удивлен:

— Гильотина?!

— Да, дружище, — подтвердил Веласко, не задумываясь над тем, что в данных обстоятельствах стоявший перед ним человек никак не мог бы называться его другом.

— Правда?

— Правда.

Фелисиано уловил чужой акцент и поинтересовался:

— Американец?

— Да.

— A-а, понятно.

Веласко подумал, что его изобретение еще не вышло за пределы страны и что американец будет первым иностранцем, которого он казнит. Осужденный, между тем, медленно обходил гильотину, разглядывая каждую деталь. Веласко, проследив за его взглядом, пояснил:

— Превосходное качество! Черное дерево, кованое железо и результат всегда отличный… Одним словом, вещь прекрасная.

— Это сразу видно. — Во взгляде гринго было неподдельное восхищение. — Меня собираются казнить с ее помощью?

— Именно так, — подтвердил один из солдат.

Гринго пожал плечами, сказал: «Ну что же…» — и еще несколько слов по-английски. Потом сжал кулак, с силой ударил по опоре и удовлетворенно заметил:

— Прочная.

— И к тому же легко разбирается и собирается.

— Работать надежно?

— Очень. Почти никогда не подводит.

За все это время творение Веласко едва ли не впервые удостоилось похвалы. Да и кто здесь был в состоянии оценить качество материалов и скрупулезный расчет каждой детали? Фелисиано сделалось грустно — ему не хотелось убивать гринго. Но приказ есть приказ, и, как говорят американцы, «the show must go on»[9].

Один из солдат поторопил Веласко:

— Генерал Вилья хочет, чтобы с американцем покончили как можно скорее.

— Уже иду, — ответил Фелисиано, сожалея в глубине души, что американец больше никогда не сможет похвалить дело его, Фелисиано, рук.

— Она не похожа на французские, — вдруг произнес осужденный. — Мне они знакомы, и я могу сказать, что эта — намного лучше.

Фелисиано обернулся к нему, пораженный: ему никогда не доводилось слышать такой высокой оценки. Если бы он мог, он расцеловал бы этого человека.

Веласко приблизился к гринго:

— Do you want to escape?

— No, thank you very much[10], — ответил ему американец, уверенный, что лучшей смерти и желать нельзя.

Алварес напомнил, что приговоренный имеет право на последнее желание. Гринго попросил у Веласко разрешения вырезать свое имя на одной из опор.

Капрал ответил, что для него это большая честь, и дал приговоренному собственный ножик.

Американец вырезал инициалы «А. В.», вернул Веласко нож и приготовился.

Крик петуха раздался вдалеке в ту минуту, когда Веласко потянул шнур.

Занимался рассвет. Капрал Веласко и солдат Алварес крепко спали. Одному снились великие изобретения, другому — последняя женщина генерала Вильи. Вдруг раздался грубый хриплый голос:

— Вставайте, мерзавцы!

Они не обратили на голос никакого внимания и продолжали смотреть свои сны: Веласко — про великие изобретения, Алварес — про женщину генерала.

— Не слышите, что ли? Поднимайтесь, вам говорят!

Фелисиано, с трудом открыв один глаз, различил силуэт толстяка Бонифасио, но только плотнее закутался в одеяло и, снова закрывая глаза, пробормотал:

— Еще и четырех нет…

Разгневанный Бонифасио сдернул с Алвареса и Веласко одеяла и опрокинул на каждого по полведра воды. Тут они оба вскочили на ноги.

— А ну, сукины дети, — проворчал Бонифасио, — собирайте свое барахло да поживее: мы движемся на Мехико.

Бонифасио вышел из палатки, где двое его подчиненных, мокрые насквозь, дрожали от холода — ветер дул с такой силой, что продувал палатку, словно она была из бумаги. Стуча зубами, Веласко поднялся и начал одеваться. И вдруг до него дошел смысл слов, сказанных толстяком: «Мы движемся на Мехико». Фелисиано подумал, что это может означать одно из двух: либо Вилья сошел с ума, либо Революция окончательно победила. А если Вилья возьмет Мехико (неважно, в здравом он уме или нет), это будет означать, что вся страна покорена. Переход столицы в руки двух революционных сил (сторонников Вильи и приверженцев Сапаты) равнозначен переходу в их руки всей политической власти в стране. Вместе эти две силы непобедимы.

«Что же дальше?» — подумал Веласко.

Он закончил одеваться. В бледном свете луны по лагерю сновали туда-сюда темные фигуры. Всюду была заметна суета сборов. Солдаты разбирали палатки и укладывали вещи командиров, женщины торопливо разогревали остатки кофе и пекли лепешки. Генерал Вилья объезжал на коне лагерь, громовым голосом раздавая приказания. Генерал Анхелес следил за сборами артиллеристов — от его глаза не ускользала ни одна мелочь. Родольфо Фьерро, привалившись к фургону, в котором еще витал аромат женщины и запах спиртного, просто стриг ногти.

Капрал Веласко и рядовой Алварес быстро сложили свою палатку, потом разобрали гильотину, смазали все ее части и погрузили в товарный вагон рядом с сотней мешков с фасолью, двадцатью козами и неизвестно откуда взявшимся китайцем.

Эшелоны отправлялись один за другим. «Ту-у-у… ту-у-у…» — натужно гудели локомотивы. Веласко пристроился как мог — заснул, положив голову на бок одной из коз. Холодный ночной ветер жег лицо, но Веласко был счастлив (счастье было бы полным, если бы рядом не было китайца). А счастлив он был оттого, что, после многих лет скитаний, возвращался, наконец, в давно покинутый любимый город. Скоро он снова сможет увидеться с друзьями. Отыскать кузена Ригоберто. Побывать на могиле родителей. Отстоять службу в Соборе. Мехико должен был помочь ему не только избавиться от ностальгии, но и вырваться из когтей Вильи. Это такой большой и так хорошо знакомый Веласко город, что ему не составит никакого труда скрыться в нем. А потом при первой возможности он переберется в Европу: будет строить там гильотины и продавать их по всему миру. Он откроет собственное дело: построит фабрику, которая будет называться: «Гильотины Веласко-и-Борбольи де ла Фуэнте». Его имя узнает вся планета. А пока нужно бежать из этой армии дикарей.

Вилья решил перебросить в столицу не менее двадцати тысяч своих людей. Для этого ему пришлось задействовать все восемнадцать железнодорожных составов, которыми располагала Северная дивизия. Понятно, что переброска таких сил — дело долгое и тяжелое, но Фелисиано эти трудности не смущали — он пребывал в столь прекрасном настроении, что целыми часами беседовал с китайцем, ни слова не понимавшим по-испански.

Поезд, в котором ехал Веласко, прибыл в Мехико последним. Время приближалось к полудню. На платформе ждала огромная толпа сторонников Вильи, которые громко приветствовали прибывающих. А те в ответ стреляли в воздух холостыми.

День был прохладный. Небо затянуто облаками, грозившими дождем. Но на вокзале Такуба погода никого не интересовала. Повсюду слышалась музыка, повсюду танцевали, устраивали петушиные бои, повсюду были женщины — иногда красивые, большей частью очень дешевые.

Веласко сошел с поезда и полной грудью вдохнул воздух в надежде уловить знакомые запахи (единственный запах, который он уловил, был запах пульке — водки из агавы, — которая лилась рекой). Вдали он разглядел знакомые контуры зданий в центре города на фоне двух знаменитых вулканов. Фелисиано испустил долгий крик радости и едва не задушил в объятиях китайца, который только и мог, что кивать головой. Товарищи по оружию увидели в поведении Веласко проявление истинного революционного энтузиазма и тоже принялись кричать и обнимать китайца. Некоторые его даже целовали.

Там же, на вокзале Такуба, Веласко вдохнул воздух свободы.

Веласко наблюдал за тем, чтобы выгрузка гильотины проводилась со всей осторожностью. Он не мог допустить, чтобы его и без того пострадавшее детище пострадало еще больше. Вместе с китайцем и Алваресом они выгружали деталь за деталью. Неожиданно явилась группа солдат, предложивших помощь. Все вместе они закончили работу очень быстро. Когда гильотину собрали, явился посланец генерала Вильи и объявил, что генерал срочно требует Веласко к себе.

Фелисиано направился к вагону, служившему Вилье и спальней, и рабочим кабинетом. После покушения в Агуаскальентес вагон тщательно охранялся, и без особого разрешения к нему нельзя было подойти ближе, чем на сто метров. Капитан Хулио Бельмонте, один из лучших офицеров Северной дивизии и начальник службы личной безопасности Северного Кентавра, отвечал за все охранные мероприятия и лично решал, кого из желающих можно пропустить к генералу.

Капрал Веласко тоже направился к Бельмонте, хотя и без особого желания — ему претило просить позволения у своего бывшего подчиненного (а если говорить честно — он все еще был зол на Бельмонте за то, что тот увел у него американскую журналистку).

— Хулио, — обратился Веласко к Бельмонте, — мне нужно увидеть генерала. Говорят, он искал меня. Ты не доложишь ему, что я пришел?

Капитан Бельмонте презрительно посмотрел на него:

— Во-первых, гусь вонючий, никто не давал тебе права мне тыкать. Во-вторых, капрал обязан стоять перед капитаном по стойке «смирно». А в-третьих, если ты еще раз позволишь себе такую неуважительную, дерзкую и антиреволюционную выходку, я подам жалобу в военный трибунал, и тебя поставят к стенке. И еще запомни: я не твой порученец.

У Фелисиано засосало под ложечкой: кто знает, какие у этого Бельмонте теперь полномочия, раз он такое заявляет. Фелисиано полагал, что никакое звание не может уравнять Бельмонте с ним, Веласко-и-Борболья де ла Фуэнте — аристократом, образованным и утонченным человеком. Да Бельмонте рядом с ним — просто оборванец. И, к тому же, неблагодарный. Но ему пришлось молча выслушать все оскорбления, которыми осыпал его бывший помощник: Вилья не прощал подчиненным ни малейших нарушений дисциплины. Всякого, кто не желал жить по его правилам, он приказывал немедленно расстрелять.

— Извините, капитан, это больше не повторится, — заверил Веласко и, вытянувшись, щелкнул каблуками. — Не будете ли вы так любезны уведомить генерала Франсиско Вилью, что я явился по его приказу?

— Так-то лучше, гусак. Подожди здесь, пока доложат генералу.

Бельмонте приказал одному из своих солдат известить Вилью. Через минуту посланец вернулся:

— Генерал Вилья приказал впустить.

— Проходите, Гусь.

Войдя в в агон, Фелисиано изумился роскоши, с какой было обставлено обиталище генерала. Стены были обиты темно-красным, почти гранатовым бархатом. С потолка свисала элегантная французская люстра, заливавшая помещение голубоватым светом. Позолоченная мебель в стиле Людовика XVI, мягкий и упругий красный шерстяной ковер. По стенам развешаны фотографии Вильи: Вилья на коне, Вилья в Торреоне, Вилья впереди своего войска, Вилья рядом с Франсиско Мадеро, Вилья стреляющий… На столе — несколько хрустальных бокалов и бутылка дорогого коньяка. Сам генерал восседал в огромном кресле в окружении особо приближенных: Фелипе Анхелеса, Родольфо Фьерро, Сантьяго Рохаса и Торибио Ортеги. Шел оживленный разговор, предметом которого была графиня Томаса де Люмпединизи, итальянская аристократка, жена дипломата, которую полковник Рохас расстрелял, спутав с одной из своих бесчисленных жен.

— Ну, и что теперь будем делать? — озабоченно спрашивал генерал Анхелес. — Итальянское правительство выражает недовольство и грозит принять серьезные меры.

Генерал Фьерро, стекая со своего кресла, лениво поднял голову:

— А не пошли бы они все в задницу!

— Дело не такое простое, Родольфо, — возразил Торибио Ортега. — Эта история может кончиться тем, что Италия объявит нам войну, нападет на Мексику.

— Во-о как! — угрюмо ухмыльнулся Фьерро. — Тогда пусть отправляются в зад дважды.

— Как же тебя угораздило, Рохас? — В голосе генерала Анхелеса звучал упрек.

— Да эта графиня — вылитая баба, что была у меня в Паррале. А я еще и пьяный был в стельку…

— Я уже тысячу раз говорил: мне не нравится, когда мои люди напиваются! — прорычал Вилья. — Смотри, во что ты вляпался!

В эту минуту Вилья заметил Веласко, который молча неподвижно стоял в дверях, не смея заявить о своем присутствии.

— Проходите, проходите! — крикнул ему Вилья.

Веласко сделал шаг вперед.

— Смелее, — подбодрил Вилья, и Веласко сделал еще несколько робких шажков.

Вилья указал ему на стул рядом с собой:

— Садитесь!

— Я не хотел бы прерывать вашу беседу, генерал…

— Да мы уже почти закончили. Подождите чуток.

Веласко сел. Присутствующие продолжали обсуждать случай с графиней Люмпединизи. Через несколько минут решение было принято: согласиться с Родольфо Фьерро и послать итальянцев в задницу. Два раза.

Закончив разговор, гости тепло попрощались со своим командиром и ушли. Вилья и Фелисиано остались вдвоем.

Веласко чувствовал себя неловко. Он побаивался резкого в суждениях и поступках революционного генерала. К тому же Вилья требовал от своих собеседников именно тех ответов, которые нужны были ему, и ужасно гневался, если его мысли не были угаданы. Находиться рядом с Вильей значило именно находиться рядом. Нельзя высказывать собственные мысли, нельзя иметь свое мнение. Нельзя ошибиться: нужно ловить и запоминать каждое слово. Вилья не терпел малейшего невнимания со стороны собеседника. Кроме того, Веласко на себе испытал, что Вилья в любую минуту может превратиться во врага и в два счета покончить с ним.

— Коньячку? — предложил Вилья.

— Нет, спасибо, — отказался Фелисиано, удивленный поведением генерала: тот вообще не отличался любезностью, а уж с младшими по званию тем более.

— Не пьете? — полюбопытствовал Вилья.

— Почти, мой генерал.

Вилья обрадовался:

— Вы из таких, как я, и это мне нравится. Нра-вит-ся, — повторил он, делая ударение на каждом слоге.

Каудильо налил себе стакан воды, медленно выпил и откинулся в кресле. Долго молча смотрел вдаль, туда, где раскинулся огромный город. Размышлял.

Молчание Вильи заставило Веласко почувствовать себя еще более неловко. Вечно бегающие глаза генерала сейчас глядели, не отрываясь, на что-то не видимое больше никому. Какая-то мысль пришла ему в голову, и он начал смеяться — злорадно, недобро:

— Ублюдки!

— Кто ублюдки? — спросил Веласко, не догадавшись сразу, что генерал говорит сам с собой.

Вилья повернулся к нему:

— Все.

— Все?

— Ну, не все. Некоторые просто недоумки.

Вилья снова надолго погрузился в молчание, устремив взгляд куда-то поверх Мехико, поверх вулканов, за горизонт. Оно чем-то напряженно думал, но никто в мире не смог бы понять или хотя бы близко угадать, что творилось в душе у Вильи.

Веласко ждал, пока генерал произнесет хоть слово или жестом прикажет ему приблизиться.

Внезапно Вилья поднялся, оправил куртку и решительно подошел к письменному столу. Открыл один за другим несколько ящиков и, порывшись в них, достал какое-то письмо.

— Как вы думаете, что в этом письме? — спросил он.

— Извещение о том, что вы теперь — президент Мексики.

— Э, нет, дружище, не об этом. Потому что я — больше, чем президент. Нет. Это письмо мне прислал генерал Сапата[11]. Усач предлагает встретиться в Сочимилько. Что вы на это скажете?

— Что это очень хорошо.

— А почему это хорошо? — в упор посмотрел на него Вилья.

Веласко не знал, что ответить: на самом деле он понятия не имел, хорошо то, что предложил Сапата, или плохо.

— Потому что таким образом объединятся революционные силы, — нашелся он наконец.

— И что с того? — Вилья не был удовлетворен ответом.

Веласко растерялся. Он чувствовал себя безоружным перед Вильей. Генерал расхохотался:

— Вы ни черта не смыслите в политике, дружище! Но это неважно. Знаете, зачем я вас позвал?

— Нет, генерал… — У Веласко колени задрожали от страха.

— Потому что у меня для вас хорошая новость.

— Какая, генерал?

Вилья уже не улыбался. Он пристально вглядывался в лицо коммерсанта. Веласко ждал, что сейчас он скажет: «Потому что хочу избавить вас от земных тягот, дружище, и завтра же утром прикажу вас повесить». Или еще что-нибудь в таком духе. Но услышал он другое:

— Дело в том, что в письме Сапата упоминает о гильотине и пишет, что многие просвещенные люди отзываются о ней как о весьма полезном для революции изобретении.

— Они говорят о гильотине?! — обомлел Веласко.

— Да, о гильотине. И что вы на это скажете?

— Мой генерал, все, что они говорят, — правда. Чистейшая правда, мой генерал!

Фелисиано гордо выпрямил спину. На лице его снова появилось выражение счастливого торговца. То самое выражение, какое было на его лице, когда они с Вильей встретились впервые.

— Я желаю, — продолжал генерал, — чтобы сейчас, когда мы вошли в столицу, вы произвели несколько показательных казней. Я тут наметил пару-тройку каррансистов[12], которые мне изрядно досаждают. А после этого поедете со мной в Сочимилько, пусть усач своими глазами посмотрит, как работает машина. Может, ему так понравится, что он захочет купить такую же, а?

— Конечно, генерал.

— Имейте в виду, что гильотину мне нахваливали Эулалио Гутьеррес и Роке Гонсалес[13], о ней лестно отзывались генералы Ортега и Фелипе Анхелес, и до меня дошли слухи, что сам Карранса умирает от зависти, потому что у него нет такой штуки.

Фелисиано был на седьмом небе от радости.

Несмотря на «случай в Сакатекасе», несмотря на все превратности судьбы, гильотина снова займет достойное ее место. Снова будут публичные казни, восхищение толпы, аплодисменты, слава. Время показало, кто был прав.

— Можете идти, — приказал Вилья.

Прощаясь, Веласко долго тряс руку генерала:

— Спасибо, спасибо, большое спасибо!

Когда он уже повернулся, чтобы уйти, Вилья окликнул его:

— Да, и еще: мне доставило такое удовольствие известие о том, что нам завидует Сапата, что с сегодняшнего дня вы повышены в звании. Теперь вы полковник. Сообщаю также, что «Эскадрон торреонской гильотины» выходит из подчинения кухне и становится самостоятельным формированием, подчиняющимся лично мне. Подберите людей, которые войдут в «Эскадрон». Человек двадцать. Список представьте мне. А теперь идите.

Веласко на миг задумался.

— Спасибо, генерал! Но позвольте мне задать вам несколько вопросов?

— Задавайте.

— С какого момента я полковник?

— С этого самого.

— Капитаны мне подчиняются?

— Подчиняются.

— Все? Каждый капитан?

— Каждый.

— Если при мне какой-то капитан нарушит дисциплину, я могу подать жалобу в военный трибунал?

— И расстреляем сукина сына на месте. Вы знаете, как мы поступаем с нарушителями дисциплины.

— Это все, мой генерал. Спасибо.

Полковник Веласко вышел из вагона. И тут же столкнулся с Хулио Бельмонте.

— Хулио, я хотел…

— Побольше почтения, гусь раскормленный?

— Встать по стойке «смирно»! — приказал Веласко.

— Больше ничего не хочешь?

— Немедленно встань по стойке «смирно» и не смей больше повторять эту гадкую кличку?

Бельмонте смерил его презрительным взглядом:

— Ну все, гусяра жирный! Добился своего: будет тебе трибунал.

Фелисиано вернулся от Вильи в самом лучшем расположении духа: во-первых, его окрыляла услышанная от генерала новость, во-вторых, у него появилась возможность поквитаться с Бельмонте. (И действительно, состоялось заседание трибунала, на котором рассматривалось дело Бельмонте — ему удалось избежать расстрела лишь благодаря тому, что он был одним из любимчиков Вильи. Однако генерал, верный своему принципу не прощать нарушителей дисциплины, примерно наказал Бельмонте: отправил его представителем революционных войск на Галапагосские острова.) Веласко пребывал в такой эйфории, что даже забыл о планах побега. Лишь когда, направляясь к месту, где стояла гильотина, он бросил взгляд на Мехико, он вспомнил, что хотел бежать. Европа… Фабрика… Собственное дело… Красивые женщины… Мировая слава… Все это вдруг вспомнилось ему. Веласко пал духом. Он не знал, что делать. Революция давно ему наскучила, но именно теперь, когда появилась возможность избавиться от нее, у него появились сомнения. Нет, он не предавал свой класс, аристократию, и не спрашивал себя, становиться ли ему революционером. Речь шла о другом: возможность вознестись на гребень славы вместе с революционерами была слишком соблазнительной. Он знал, что Сапата, Вилья, Обрегон, Карранса и все остальные — это кучка дикарей, дерущихся за власть. А что будет потом, когда они эту власть получат? Он подумал, что наверняка в свое время каждый воитель казался варваром-разрушителем, но что потом История превращала их в героев, представляла идеалистами, борцами за правое дело, воплощением добродетели. Вполне возможно, думал он, что в свое время Идальго, Герреро, Хуарес и даже сам Порфирио Диас считались маньяками. Фелисиано задумался над тем, каким предстанет на страницах истории Франсиско Вилья. Вилья — победитель. Через несколько дней он победно войдет в столицу. Пройдут годы, страсти улягутся, люди многое позабудут, и Вилью назовут освободителем Мексики, вождем, который привел соотечественников к равенству и свободе. Бульвар Пасео-де-ла-Реформа переименуют в Пасео-де-Франсиско Вилья, во всех парках установят его статуи, штат Дуранго назовут «штатом Вильи»…

«А если через пятьдесят лет Вилью вознесут выше, чем Наполеона, чем Идальго, чем Боливара?» — думал Веласко, а воображение уже подсказывало новый вопрос: «А если Вилья станет президентом? Тогда я мог бы сделаться министром». Веласко вдруг отчетливо ощутил, что стоит перед лицом дамы, имя которой История. Он, так долго учившийся, прочитавший множество книг о великих битвах, восхищавшийся героями борьбы за независимость, как-то не заметил, что и его самого закружил вихрь Истории, той самой, настоящей, о которой позднее напишут книги, о которой будут спорить до хрипоты в университетских аудиториях. Веласко представил себе школяров, изучающих по книгам вклад, который он лично внес в историю: «И только благодаря лиценциату Фелисиано Веласко-и-Борболья де ла Фуэнте Мексиканская революция смогла победить. Родина будет вечно благодарна своему герою». Он, Фелисиано, стал избранником Истории, и даже не догадывался об этом!

Ах, История!

Веласко тщательно взвешивал все «за» и «против». Нужно было принимать решение. На одной чаше весов лежали ожидавшая его в Европе счастливая жизнь, возможность разбогатеть, жениться на молоденькой мексиканке — из приличной семьи бежавших с родины порфиристов, квартира в Париже и загородный дом (или даже замок) где-нибудь на Луаре, возможность провести остаток жизни в буржуазном покое и счастье. Он смог бы продать много гильотин: в Европе бушевали войны и гильотины были ей нужны. Не зря же сказал американец, что гильотина Веласко лучше французских. Можно открыть большую фабрику, где будет много серьезных трудолюбивых рабочих (не чета бездельнику Алваресу и мерзавцу Бельмонте), которые, выходя на улицу после трудового дня, будут распевать веселые прованские песни.

На другой чаше уселась История, великая соблазнительница, сулившая бессмертие, поклонение, портреты в учебниках, славу героя, обожание, возможность занимать высокие должности, играть важную роль в политике, быть на равных с сильными мира сего… А еще он нашел бы Белем (он готов искать ее по всей стране), и она разделила бы с ним радость победы.

После долгих колебаний Веласко склонился в пользу революции, уже почти победившей и сулившей ему бессмертие. Еще одну жертву заманила История в свои сети.

Веласко вздохнул с облегчением, разглядев вдали контуры своего в ел икол епного творения. Гильотина горделиво возвышалась над окружавшими ее и смотревшими на нее с восторгом и страхом мужчинами и женщинами. Она казалась Веласко воплощением божьего промысла, универсальным символом смерти, перед которым почтительно склоняются все. К большому сожалению Веласко, гильотина не была его собственным изобретением, но именно он дал ей возможность войти в историю. Гильотина словно была создана для Мексиканской революции — она гораздо более подходила характеру мексиканцев, чем характеру французов. «Ничто не сравнится с ней, ничто не в силах превзойти ее! — восторгался Фелисиано. — Нет ничего более изысканного, чем она, и ничего более удивительного».

Ликование по поводу прибытия армии Вильи на вокзал Такуба продолжалось. В затянутом облаками холодном небе взрывались сотни ракет, праздничный салют расцвечивал яркими красками серый день. Почти от всех собравшихся исходил сильный и резкий запах спиртного. Праздновали так, как умеют праздновать только мексиканцы, для которых праздник — цель, а не средство. Пары танцевали, обнявшись, тесно прижимаясь друг к другу, ритмично и быстро (мелодии, которые играл аккордеонист, были одна зажигательнее другой), терлись друг о друга, вызывая к жизни вечное электричество. Некоторые женщины позволяли солдатам, уставшим от пороха и крови, срывать поцелуи. То тут, то там появлялись стайки детей, зараженных общим энтузиазмом. От тел пахло грязью, потом, землей — это был запах простолюдинов, черни, людей очень далеких от того круга, к которому принадлежал Веласко. Запах этой толпы ничем не напоминал те нежные ароматы, среди которых вырос Фелисиано. Это были запахи-антагонисты. И все-таки он, такой непохожий на всех этих людей, чувствовал, что у него есть с ними что-то общее. Не общая религия или общая вера в победу революции, не обычаи, не цвет кожи, не одежда, не национальность, не принадлежность к одной и той же эпохе — нет, это было нечто, шедшее из самых глубин человеческого естества, нечто необъяснимое.

Наступила ночь, и разгорелись страсти. На смену танцам в обнимку пришли дикие пляски, на смену праздничной радости — замаскированная злоба. Шутки сменились ожесточенными перебранками, поцелуи — укусами, ласки — драками. Если раньше звучала музыка, то теперь это была уже какофония, если раньше стреляли только для удовольствия и только в воздух, то теперь целились в живых людей.

Сероватые дневные облака превратились в черные ночные тучи, из которых закапали крупные капли. Раскаты грома оглушали, а молнии слепили. И посреди разбушевавшейся стихии величественно возвышалась гильотина. Возвышалась, как идол на час, как символ мимолетности мгновения, как немой свидетель триумфа свободы. В ту ночь праздновали прибытие в столицу Вильи и Сапаты, приход революционных сил к власти, желанное обретение свободы. Обманчивой свободы. Все вокруг знали — в истории немало тому примеров, — что свобода продлится недолго, что скоро все вернется в прежнее русло и что народу снова придется ждать века, чтобы пережить еще один подобный момент. Так что нужно было пользоваться выпавшей возможностью и праздновать, насколько хватит сил.

Веласко, хотя и не разделял до конца радости народных масс, поддался всеобщему настроению. Этому способствовали и перемены к лучшему, происшедшие в его собственной жизни. Он напился. Он танцевал. Он позволял подшучивать над собой, позволял себя оскорблять. Его называли гусаком, коротышкой, франтом, тупоголовым — ему было все равно: был праздник и нужно было праздновать. А все остальное было неважно. Назавтра все забудется. Толстая вульгарная женщина, курносая, с огромным ртом, из которого пахло псиной, с потерянным взглядом, стала его подругой на эту ночь. В ее объятиях Фелисиано забыл обо всех своих сомнениях.

Веласко проснулся под железнодорожным вагоном. Рядом с ним, полуодетая, в порванной блузке, громко храпела вчерашняя толстуха. Чуть поодаль спали другие пары. Одежда Фелисиано была в грязи. Он промок и замерз. И плохо помнил события прошедшей ночи.

Веласко осторожно, чтобы не разбудить толстуху, выбрался из-под вагона, отряхнул грязь с одежды, кое-как пригладил остатки волос. В десяти метрах от него, в луже, лежал труп парнишки, спина которого была изрублена мачете. Веласко долго смотрел на парнишку: было жаль его — совсем молодой… Потом вынул из кармана несколько монет, бросил их рядом с толстухой и отправился на поиски Алвареса.

Алварес тоже провел ночь не один: Веласко застал его спящим в обнимку с высокой, худой и некрасивой проституткой.

— Алварес! Алварес! — Фелисиано тряс помощника за плечо.

— М-м-м-м-м…

— Вставай.

— М-м-м-м… сейчас… встаю… Погоди минуточку…

Алварес широко зевнул, сбросил с себя ногу проститутки и поднялся.

— Что еще? Что случилось?

— Нужно поторопиться. Сегодня у нас несколько казней. И у меня много поручений от генерала Вильи.

— И кто у нас сегодня — свиньи или куры? — Алварес с хрустом потянулся.

— Не свиньи и не куры.

— А кто тогда?

— Каррансисты.

— Кто-кто?

— Говорю тебе: каррансисты.

— Свиней больше не будет?

— Больше не будет.

Алварес от радости так завопил, что разбудил нескольких человек.

— Ш-ш-ш…

— Замолчи, козел!..

— Дай поспать, так тебя и разэтак!!!

Алварес был счастлив: наконец-то гильотину будут использовать для более благородного дела, чем отрезание голов курам.

Он чувствовал себя причастным к созданию удивительной машины — ведь это он выковал железную пластину, служившую ножом! — и ему было досадно видеть то унижение, которому она подвергалась. И теперь она снова займет положенное ей место, окажется там, где должна быть всегда: в центре событий.

Алварес не смотрел на Веласко как на кумира, но в глубине души испытывал к нему уважение. Он восхищался талантом своего начальника, его выдумкой, его творческой мыслью.

Фелисиано и Алварес обнялись.

— Поздравляю, лиценциат!

— Да, еще новость, — добавил Веласко, — я больше не лиценциат.

— А кто?

— Начиная со вчерашнего дня, я полковник революционной армии и имею честь сообщить, что тебе присвоено звание капитана.

— Капитана?! — Алварес не верил своим ушам.

— Именно так: капитана.

Алварес снова завопил во всю силу легких:

— А-а-а-у-у-у-у-у-у-я-я-я-я-я!?!

— Да замолчишь ты?!

— Заткнись, скотина!!!

— Убирайся, не то пристрелю!!!

Опасаясь, что кто-нибудь из разбуженных Алваресом в гневе изрешетит его, Веласко увел своего подчиненного подальше, туда, где бурные проявления радости не могли бы никому помешать.

— У меня есть для тебя еще одна новость, Хуан: генерал Вилья объявил нас самостоятельным эскадроном.

— А-а-а-у-у-у-у-у-у-я-я-я-я-я!!!

— Нам нужно набрать еще двадцать человек. Как тебе все это нравится?

— Твою мать!!!

Все утро полковник Веласко и капитан Алварес занимались тем, что искали подходящих людей. Отбирали из тех, кто был меньше пьян и более сообразителен, чем остальные. В их число попал и китаец, с которым Веласко ехал в Мехико в одном вагоне. Именно так в революционную армию вступил знаменитый Чинг Вонг Су, о чьих подвигах можно прочесть в не менее знаменитой книге «Чинг Вонг Су и мексиканская революция. Аналитическое исследование», написанной австрийским историком Хельмутом Мюллером. В состав нового эскадрона вошли также Индалесио Рубио, Хулио Дербес, Фиодоро Мартинес, Маседонио Кабеса-де-Вака, братья Трухильо (не все, только тринадцать младших) и один англичанин — сэр Джеймс Лопес. А еще они заручились помощью дона Пабло Гутьерреса Овандо, старого солдата, отличившегося еще на войне с французами.

Полковник Веласко собрал подчиненных (все, кроме китайца, не перестававшего улыбаться и кланяться, были с большого похмелья) и вкратце ознакомил с их обязанностями: братья Трухильо будут стоять в почетном карауле возле гильотины, Индалесио Рубио и Маседонио Кабеса-де-Вака станут отвечать за смазку всех частей и поддержание гильотины в рабочем состоянии (печальный «случай в Сакатекасе» не должен повториться), Хулио Дербес и Фиодоро Мартинес будут отвечать за доставку осужденных к месту казни. Джеймсу Лопесу, учитывая его хорошие манеры и владение английским (не зря же он англичанин!), поручалась организация публичных актов, а также контакты с местной и зарубежной прессой. Джеймс сам дал название своей должности: Chief of the Office of Public Relations of the Escuadron de la Guillotina de Torreon. Китаец должен был мыть гильотину и убирать тела и головы (для этого ему была предоставлена красивая плетеная корзина). Дона Пабло Гутьерреса Овандо назначили церемониймейстером и военным советником. Капитан Алварес становился инспектором, а полковник Веласко осуществлял общее военное руководство.

Это была прекрасная команда. Очень быстро между бойцами «Эскадрона» установились товарищеские, едва ли не братские отношения. Веласко чувствовал себя прекрасно, однако — у многих есть эта странная привычка втягивать в любое дело родственников или знакомых независимо от того, нравится ли это другим участникам дела, — ему хотелось иметь рядом человека своего класса, которому он мог бы слепо доверять (для революционера-порфириста гораздо предпочтительнее революционер-порфирист, чем просто революционер). Веласко принялся искать такого человека. Первым, кто пришел ему на ум, был Хавьерсито Руискастильо Д’Анда, друг его юности.

Запряженная двумя волами повозка остановилась возле старого облупленного особняка за Собором. Из повозки вышел Фелисиано. Окинул ностальгическим взором знакомые места — улицы, на которых он играл ребенком и по которым пылко влюбленным юношей гулял с Маргаритой («С этой шлюхой!» — с горечью подумал он). Ему вспомнилась мать, донья Фуэнсанта — чистейшая женщина, которая умерла от сифилиса, но убедила всех, что заболела «от дурного воздуха, которым надышалась возле сточной канавы». Вспомнился отец, дон Лоренсано, прямой и честный человек, составивший себе состояние на благородном посту сборщика налогов, вспомнились сестры — Ипполита и Клементина. Первая удачно вышла замуж за маркиза де Асореса, потомка древнего аристократического рода, и сейчас вместе с мужем и детьми жила в изгнании в самом Париже (куда Веласко надеялся все-таки когда-нибудь попасть), вторая — монашка, проповедующая неизвестно в каком уголке мира в компании… хорошего друга. Вспомнил и Риголетто — своего маленького задиристого песика, отчаянно лаявшего на всякого, кому случалось пройти мимо охраняемого им забора и погибшего от пинка толстой матроны, которой надоело слушать его визгливый лай. В воспоминаниях Фелисиано эта улица была живой и шумной, заполненной гуляющими людьми. Сейчас она была пуста. Лишь вдали маячили два солдата из армии Сапаты, которые не сводили глаз с Фелисиано — армии Вильи и Сапаты еще не объединились, и чужая форма вызывала подозрение. Фелисиано, заметив их недружелюбные взгляды, поспешил постучать. Звук дверного молотка показался ему долгим и печальным. Вскоре из дома вышла тощая старуха. Веласко сразу узнал ее:

— Донья Соледад, как я рад видеть вас! — И он сжал старушку в объятиях.

Она, однако, смотрела на него недоумевающим взглядом.

— Вы не узнаете меня? — спросил Веласко.

— Нет.

— Присмотритесь повнимательнее.

— Я не знаю вас, сеньор.

— Донья Соледад, это же я, Фелисиано Веласко-и-Борболья де ла Фуэнте… Фели…

— Если это ты, Фели, то ты очень изменился. С такой лысиной тебя и не узнать.

Фелисиано изобразил подобие улыбки.

— А что это на тебе за форма? — с подозрением спросила старушка.

Веласко понимал: если сказать ей, в какой армии он воюет, бедняжку хватит удар. Поэтому, склонившись, он шепнул ей на ухо:

— Это маскировка… Эту форму носят порфиристы. Дон Порфирио скоро вернется.

Старушка широко раскрыла глаза:

— Вернется?! А разве он не тяжко болен?

— Нет. Это ложь, которую придумали, чтобы обмануть врагов.

Донья Соледад выбежала за ворота и громко закричала в сторону солдат Сапаты, которые все еще шпионили за домом:

— Погодите, грязные дикари! Скоро вернется дон Порфирио и задаст вам как следует! Вы у него получите, чертово отродье!

Перепуганный Веласко пытался угомонить старуху, но та не унималась:

— Подите скажите своему начальнику-индейцу, что и на него нашлась управа!

Южане, задетые такими словами, подняли карабины.

— Давайте, стреляйте! Убейте меня! На что вы еще годитесь, грязные бандиты!

Веласко, как мог, успокаивал ее:

— Тише, донья Соледад, тише! То, что я сказал, — большой секрет! Вы нас всех погубите. Вы сорвете наш план!

Старушка замолчала. Солдаты подошли к дому:

— Что там несет эта сумасшедшая?

— Ничего… старая она уже… черепушка не варит…

— Черепушка у меня еще как варит! — возмутилась донья Соледад. — А вам я хочу сказать, что ваш Сапата…

Фелисиано не дал ей закончить: закрыл рот рукой.

— Она просто немного взволнована, — примиряюще сказал Фелисиано. — Дети, сами понимаете…

— А вы кто такой? — спросил другой солдат, неприветливый смуглый здоровяк.

Веласко, не переставая зажимать рукой рот доньи Соледад, ответил:

— Я служу в славной Северной дивизии под командой генерала Вильи.

Он не успел закончить фразы, как почувствовал, что старушка сползает с его рук: она лишилась чувств.

Солдаты переглянулись, пожали плечами и ушли, предупредив, что не потерпят больше ни одного оскорбления и что если старая карга будет продолжать в том же духе, они разрубят ее мачете или вдоль, или поперек. Веласко пообещал, что подобное не повторится, что он лично об этом позаботится.

Фелисиано с трудом втащил старушку в дом. Дотащил до комнаты, которую хорошо помнил (в детстве он часто играл там с Хавьерсито), и привел в чувство с помощью спирта. Но как только донья Соледад пришла в себя, она влепила Фелисиано звонкую пощечину.

— Так ты служишь Вилье, гнусный предатель!

— Нет, донья Соледад, вы меня не поняли…

Ответом была еще одна пощечина.

— Каналья!

— Пожалуйста, успокойтесь и позвольте мне все объяснить! Я сказал это, чтобы от меня отстали солдаты. Разве вы не видите, что я шпион?

— Ты не врешь?

— Как я могу, донья Соледад? Боже меня упаси служить этому убийце Вилье!

— Ты на самом деле шпион?

— Да.

— Клянешься?

— Клянусь.

— Уф-ф-ф!.. — с облегчением выдохнула старушка.

Успокоившись, донья Соледад начала задавать обычные вопросы:

— Как дела?

— Спасибо, потихоньку. А как ваше здоровье?

— Стариковские хвори мучают.

— А как семья?

— Неблагодарные. Все меня забыли.

— О друзьях моих что-нибудь знаете?

— Одни уже умерли, а те, что поумнее, сбежали с Порфирио Диасом в Париж.

— А Хавьерсито?

— У себя в комнате. Ты ведь знаешь, он домосед… Пойди, поговори с ним. Только смотри, не разбуди: он приболел, но скоро поправится.

— Не волнуйтесь, донья Соледад: если он спит, я не стану его будить.

— Помнишь, как идти?

— Конечно, помню.

Фелисиано уверенно шел по коридорам. Он знал этот дом вдоль и поперек. Сколько времени они провели здесь с Хавьерсито и этим мерзавцем Луисом Хименесом-и-Санчесом!

Веласко спустился по лестнице и оказался перед дверью в комнату своего друга. Когда он осторожно открыл дверь и заглянул внутрь, его чуть не вывернуло наизнанку: на кровати, одетый в неизменный серый костюм, лежал уже почти разложившийся труп Хавьерсито. Он лежал тут не меньше года. Ужасный запах заставил Фелисиано захлопнуть дверь. В эту минуту он понял, что потерял не только друга, но и ключи от своего прошлого.

Опустив голову, он пересек двор и, забыв о воспитании и хороших манерах, покинул дом, не попрощавшись с доньей Соледад.

Веласко обегал весь город в поисках старых друзей. В каждом доме он получал или уклончивый ответ или, в лучшем случае, слышал: «Хозяева уехали за границу». Революция вынудила бежать почти всех людей его круга. Большинство осели в Париже, куда бежал дон Порфирио. Оставался только дом Панфило Коркуэра-де-Риверы. Они с Веласко не были близкими друзьями, но вместе изучали юриспруденцию и их связывали некоторые общие воспоминания. Панфило жил далеко от центра: его особняк находился в конце Пасео-де-ла-Реформа. На звонок открыла окруженная толпой ребятишек женщина с желтоватым лицом и бескровными губами.

— Извините, здесь живет дон Панфило Коркуэра-де-Ривера?

— Здесь.

— Он сейчас дома?

Женщина поколебалась, потом сказала:

— Подождите. Я с ним переговорю.

Форма, в которую был одет коротышка, не вызвала доверия у женщины, и, перед тем, как уйти, она дважды повернула ключ в замке.

Ждать Фелисиано пришлось долго. Наконец, женщина возвратилась в сопровождении бледного, изможденного, вдребезги пьяного и, видимо, вконец опустившегося человека.

— Что вам угодно? — спросил человек.

— Панфило, это ты?

Человек посмотрел на Фелисиано. Он едва держался на ногах.

— Я самый.

— Я Фелисиано Веласко-и-Борболья де ла Фуэнте. Ты помнишь меня?

В ответ тип рыгнул.

— Вспомни, — настаивал Веласко. — Мы с тобой учились вместе.

— Ну, вспомнил. И что дальше?

Фелисиано растерялся:

— Мы столько времени не виделись… Я хотел встретиться… вспомнить старые времена…

Панфило не дал ему закончить. Он лишь медленно толкнул дверь, чтобы она закрылась. Разъяренному Веласко осталось только пнуть стену.

Злой и печальный отправился он в лагерь Вильи. Поиски не увенчались успехом.

Когда полковник Фелисиано Веласко вернулся на вокзал Такуба, он начал искать своих бойцов среди вагонов, но никого не нашел. Он поискал среди палаток, но и там никого не обнаружил. Это было странно. Веласко шел по путям, когда увидел капитана Алвареса.

— Как дела, лиценциат? Нашли того, кого искали?

Веласко ответил ему таким взглядом, что Алварес все понял. Понял он и то, что его командир печален и подавлен.

— Выше нос, полковник! У меня для вас приятный сюрприз.

— Какой?

Алварес повел его в тупик, где стояли роскошные вагоны, предназначенные только для самых доверенных лиц Вильи, и показал на два из них:

— Ну, как вам?

— Что?

— Наши спальни.

— Наши что?

— Наши спальни. Теперь мы будем жить здесь.

— Поверить не могу.

— Придется, потому что это правда. Наши бойцы уже разместились на новом месте. У нас два вагона здесь и один подальше. Вот этот, перед которым мы стоим, самый красивый, — для вас одного.

Все еще не веря, Веласко поднялся в вагон. Внутри он был убран почти с такой же роскошью, как вагон генерала Вильи. В зале стояли удобные кресла. Спальня была отделена от зала ширмой. В углу возвышался тяжелый письменный стол красного дерева. Но главное — там была ванна.

— Генерал Вилья искал вас, чтобы лично передать вам эти вагоны, но не нашел и передал их мне, — торжествовал Алварес.

— Хорошо, очень хорошо! — бормотал расчувствовавшийся Веласко. Он даже забыл о том, что пережил всего несколько часов назад.

— Но это еще не все! — сообщил Алварес с выражением детской радости на лице. — У меня есть кое-что, что понравится вам еще больше.

— Да ну!

— Подите сюда.

Хуан подвел Фелисиано к гильотине и направил на нее луч фонаря. Гильотина сияла чистотой. Она была покрыта слоем хорошего лака. Шнур был новый. Лезвие наточено, снова развешены флажки. Все пробоины были заделаны, портреты Вильи и Мадеро подправлены и все части смазаны наилучшим маслом.

Фелисиано удивленно обернулся к Алваресу:

— Кто все это сделал?

— Мы, полковник! — гордо ответил Хуан.

Фелисиано долго крепко обнимал своего подчиненного, бормоча слова благодарности. Потом поцеловал гильотину, положил голову на одну из ее опор и заплакал.

Веласко спал на огромной кровати с мягким пружинистым матрацем, перьевой подушкой и шерстяным одеялом. Кровать напоминала ему о дореволюционном прошлом, когда он проводил на подобном ложе каждую ночь. Он отдохнул как никогда. Ему снились спокойные сны. Проснулся он около одиннадцати утра. В изножье кровати ждал его пробуждения дон Пабло Гутьеррес:

— Доброе утро, полковник!

Веласко вскочил:

— Что случилось?

— Капитан Алварес послал меня сообщить вам, что эскадрон с раннего утра готовится к встрече с Сапатой. И что были произведены две казни: чтобы опробовать гильотину и уведомить население о ее существовании.

— Благодарю за доклад, рядовой Гутьеррес. Но кто приказал капитану Алваресу произвести эти казни?

— Никто, полковник. Он не хотел вас будить и проявил инициативу.

Веласко не знал, разгневаться ему или обрадоваться. В конце концов, он выбрал последнее.

— Все прошло благополучно?

— Просто прекрасно, полковник.

— Значит, каррансисты уже казнены?

— Нет, это были задиры, что устраивали всюду потасовки. Генерал Вилья желает, чтобы каррансистов казнили в Сокало, чтобы все это увидели и чтобы слухи дошли до этого козлобородого, до Сапаты.

— Хорошо. И когда это будет?

— Завтра.

— Завтра так завтра.

— Капитан Алварес велел еще доложить, что генерал Вилья ждет вас в два часа — хочет, чтобы вы присутствовали при встрече с Сапатой. И чтобы гильотина была готова к перевозке в Сочимилько.

— А который теперь час?

— Двенадцать.

— Черт возьми! Я не успею приготовить гильотину к двум!

— Не тревожьтесь, полковник: почетный караул сделает все, что нужно. Сейчас ее уже готовят к перевозке.

Веласко был очень доволен действиями своего эскадрона. Он не ожидал от Алвареса подобной распорядительности. Его подчиненный демонстрировал прекрасные организаторские способности, действовал толково, командовал умело. «Наверное, заразился от меня революционным духом, — думал Веласко. — Это человек надежный, не то что выскочка Бельмонте».

Веласко вымылся в ванне горячей водой с душистым мылом, превосходно позавтракал (яичница на свином сале, фасоль с копчеными колбасками и острым соусом, кофе с сахаром и булочками), оделся в новенький, сшитый по мерке, наглаженный мундир с полковничьими нашивками, который прислал генерал Вилья.

Его жизнь переменилась за один миг. Из мясника Северной дивизии он превратился в офицера высокого ранга, обладавшего большими привилегиями, чем кто-либо другой. Он получил все это не просто так, он добился всего сам, его заслуга заключалась в том, что он предоставил революционной армии поистине революционный инструмент.

Выйдя из вагона, он увидел бойцов своего эскадрона: они ждали его, выстроившись в четыре шеренги. Они тоже были в новых мундирах. Когда Веласко проходил вдоль строя, все вытягивались. Капитан Алварес сделал два шага вперед:

— Имею честь доложить, полковник, что все в порядке!

Фелисиано огляделся. Толпа смотрела на «Эскадрон торреонской гильотины» с нескрываемым изумлением: слишком его бойцы отличались от всех остальных. Было ясно, что генерал Вилья хотел произвести впечатление на Сапату и других лидеров революции и что эскадрон, которым командовал Веласко, был козырной картой генерала. Гильотина была помещена в отведенный ей особый вагон. Она выглядела прекрасно, просто по-королевски. Почетный караул из братьев Трухильо выстроился рядом с ней, придавая ей еще больше значительности. Каждое движение было точно выверено: дисциплина у Алвареса была железная, а репетиций он провел столько, что каждый жест братья довели до совершенства.

Полковник Веласко вместе с капитаном Алваресом и рядовыми Гутьерресом Овандо, Кабесой-де-Вака и старшим из братьев Трухильо отправился искать генерала Вилью. Место капитана Бельмонте (сам Бельмонте в ожидании трибунала, который должен был осудить его за неповиновение вышестоящим, был отстранен от службы) занимал теперь Теодомиро Ортис, получивший звание капитана. Ортис, давно не видевший Веласко, радостно его приветствовал:

— Как поживаете, уважаемый лиценциат?

Веласко ответил с той же сердечностью:

— Благодарю, дружище Ортис, очень хорошо. Авы?

— Тоже очень хорошо, спасибо. Я полагаю, вы пришли увидеться с моим генералом Вильей?

— Именно так.

— Проходите, полковник, он вас ждет.

Свита Фелисиано осталась поболтать с капитаном Ортисом, а сам Веласко поднялся в вагон Вильи, который в эту минуту диктовал письма:

— Подожите немного, сейчас закончу и приму вас.

Отпустив секретаря, Вилья обратился к Веласко:

— Ну, вот, теперь всё. Как ваши дела?

— Спасибо, генерал! — вытянулся Веласко.

— Вы довольны вагонами, которые я вам выделил?

— Очень доволен, мой генерал!

— А мундиром?

— Очень доволен, мой генерал?

— Я рад, полковник. Сегодня у меня знаменательный день. Я хочу, чтобы Сапата сказал: «Ну не сукины ли дети!»

— Мы будем стараться, мой генерал!

— Потом я хочу, чтобы этих каррансистов, о которых я говорил, отправили в расход с помпой. Хочу, чтобы это было грандиозно. Пусть старик поймет, с кем имеет дело.

— Казним всех, кого прикажете.

— Что ж, поехали. Усач нас уже ждет в Сочимилько.

Веласко направился было к выходу, когда Вилья остановил его:

— Я хочу кое-что у вас спросить, полковник.

— Спрашивайте, генерал.

— Откуда вы выкопали этого китайца?

Веласко насторожился: он знал, что Вилья терпеть не может азиатов.

— Вы имеете в виду рядового Вонга?

— Его самого.

— Он неплохой солдат. — Веласко не нашел лучшего аргумента в защиту своего подчиненного.

— По-моему, это ни в какие ворота не лезет: взять в армию китайца!

— Если хотите, я его прогоню.

Вилья посмотрел на него странным взглядом. Веласко решил, что генерал одобряет его решение выгнать китайца из эскадрона.

— Нет, пусть остается, — неожиданно услышал он. — Только скажите ему, чтобы он не смеялся так много: а то мне начинает казаться, что он что-то замышляет.

— Слушаюсь, мой генерал!

От Такубы до Сочимилько было достаточно далеко. Поначалу Вилья решил добираться туда верхом, но советники убедили его, что лучше поехать поездом: так быстрее и надежнее, и меньше опасности, что будет совершено покушение (нельзя было исключать возможности, что какому-нибудь оголтелому порфиристу придет мысль использовать голову Панчо Вильи как мишень).

Поезд тронулся. Толпа на перроне загудела. Несколько собак с лаем побежали за поездом. В середине состава в окружении почетного караула гордо возвышалась гильотина.

Генерал Вилья пригласил полковника Веласко сопровождать его в поездке. В Сочимилько они отправились вместе. Вилья был в прекрасном расположении духа, он не умолкал ни на минуту. Он рассказал о своих злоключениях, о том, что перенес в горах Дуранго, о том, как однажды, вооруженный лишь ножом, убил белохвостого оленя. Рассказал, какими способами объезжает лошадей, показал, как булькать горлом, чтобы подманить дикого индюка, и как держать пистолет, чтобы стрелять быстрее. Рассказал даже о том, как продумывает стратегию боя: как определяет расположение фронтов, которое поможет ослабить противника, как устраивает засады, в которые попадаются целые полки. Веласко слушал, как зачарованный. Он всегда считал Вилью дикарем, не способным ни на что, кроме как убивать, а сейчас, слушая его, открывал в нем для себя человека умного, коварного, хорошо знающего жизнь, в особенности все сильные и слабые стороны человеческой натуры. Вилья инстинктивно чувствовал потребности эпохи и живущих в эту эпоху людей. Веласко слушал, боясь проронить хоть слово, удивляясь глубине и оригинальности мысли своего попутчика. Генерал обладал способностью полностью подчинять себе собеседника, будучи с ним при этом любезным, милым, разговорчивым и добродушным. Эту черту его характера знали немногие, и Фелисиано гордился тем, что стал одним из них.

Через два часа они прибыли в Сочимилько. Их встречало огромное войско. Вилья сошел с поезда и приветственно поднял правую руку. Ответом был гром аплодисментов. Следом на перрон сошел Веласко, и тоже услышал аплодисменты в ответ на приветствие (он прибыл с Вильей, и значит, был важной персоной, а важным персонам полагались аплодисменты). На некотором отдалении своего союзника ждал хмурый и неприветливый на вид Эмилиано Сапата.

Встреча Вильи и Сапаты была встречей двух великих вождей. Каждый из них представлял народные массы, истинных борцов за свободу. В разговоре они резко критиковали правителей вроде Каррансы — осторожных, осмотрительных, ставших «защитниками народа» лишь под давлением обстоятельств.

— Это люди, которые спали на мягких подушках, — говорил Вилья. — Как они могут стать друзьями народа, который всю жизнь только и делал, что страдал?

— Да уж какие тут друзья! — соглашался Сапата. — Они всегда служили угнетателям.

Революционные лидеры договорились вместе отстаивать интересы масс, не допустить, чтобы богачи захватили власть, бороться за честный раздел земли, за справедливый суд, за то, чтобы власть принадлежала народу. После того, как обсуждение важных вопросов закончилось, Сапата склонился к Вилье и тихо спросил:

— А что с той машинкой, про которую все шумели?

Вилья улыбнулся:

— Я вам ее покажу. Я привез ее сюда, для того чтобы вы на нее взглянули.

Вилья послал за полковником Веласко.

— Генерал Сапата, имею честь представить вам полковника Фелисиано Веласко, создателя той машины, о которой вы спрашивали.

— Рад познакомиться, полковник.

Веласко, не ожидавший подобной любезности, вытянулся:

— Весьма польщен, генерал! Всегда к вашим услугам, генерал!

— Полковник Веласко, — вмешался Вилья. — Полагаю, генералу было бы интересно посмотреть, как действует гильотина. Прикажите доставить ее сюда.

— Сию минуту.

Веласко отправлен к тому месту, где стоял капитан Алварес, и приказал привезти гильотину.

— Эскадрон торреонской гильотины, стройся! — скомандовал Алварес.

Бойцы эскадрона сбежались на зов и построились.

— Смир-р-рно!!!

Все четко выполнили приказ.

— Почетный караул!

— Здесь!

— Подготовиться к перемещению!

Все тринадцать братьев Трухильо зашагали к вагону, в котором находилась гильотина, поднялись на платформу и, не разбирая гильотину, взялись каждый за положенное ему место.

— Почетный караул, приступить к выгрузке! — снова приказал Алварес.

Одним движением братья Трухильо подняли гильотину и осторожно спустили ее на землю. Потом снова подняли, пронесли триста метров в указанном направлении и установили на открытом месте.

Все команды выполнялись с такой точностью, что Сапата был потрясен, и даже сам Вилья не мог поверить своим глазам. А Веласко убедился, что у капитана Алвареса скрытый талант организатора.

Сапата, приблизившись к гильотине, некоторое время растерянно смотрел на нее, потом обошел вокруг, покачал головой. Вилья следил за ним беспокойным взглядом, ожидая одобрения.

— И как это действует?

Вилья медленно подошел к нему, легонько отодвинул его в сторону, взялся за шнурок и потянул.

«Вз-з-з-з-з-з-з-г», — лязгнул падающий нож, не встретивший на своем пути никакого препятствия.

Сапата в испуге отскочил. В рядах южан послышался настороженный ропот. Вилья улыбнулся. Вслед за ним улыбнулись Веласко и все остальные «виллисты».

— Для чего это? — спросил Сапата.

— У вас есть приговоренные к казни?

Сапата ненадолго задумался:

— По правде сказать, таких сейчас не имеется, но попробую кого-нибудь найти.

— Ищите.

Сапата отдал приказ, и несколько человек отправились за заключенным. Через четыре минуты они вернулись с толстым краснолицым испанцем. Испанец тяжело дышал — ему пришлось почти бежать.

— Этот подойдет? — спросил Сапата.

— Подойдет, — ответил Вилья.

— Тогда можете начинать.

Вилья уже собирался отдать приказ, но тут к нему приблизился один из самых осторожных его советников — генерал Торибио Ортега.

— Генерал Вилья, прежде чем казнить этого сеньора, следует судить его и вынести приговор. Нельзя убить его просто так.

— А ведь ты прав. Генерал Сапата, в чем обвиняется этот человек?

Сапата задумался.

— В том, что он испанец.

— Точно. Мы его осудим за то, что он испанец.

Бедный преступник, уже догадавшийся, что собираются сделать с ним революционеры, предпринял слабую попытку защиты:

— Но, господа генералы, — все еще задыхаясь, взмолился он, — ведь это не преступление?

— Нет, преступление, — решительно пресек его сопротивление Вилья.

— Но почему?!

— Потому что я так считаю, — отрезал северянин.

Торибио снова приблизился к своему командиру:

— Толстяк прав. Мы должны осудить его за другое преступление.

— Моего слова недостаточно? — нахмурился Вилья.

— Мой генерал, нам невыгодно, чтобы в столице пошел слух, будто испанцам отрубают головы просто так, только за то, что они испанцы.

— И что ты предлагаешь?

— Нужно приговорить его за другое преступление.

Вилья подошел к Сапате:

— Мои советники говорят, что нельзя осудить его за то, что он испанец, следует предъявить другое обвинение.

— Никаких проблем, сейчас предъявим.

Несколько солдат Сапаты отправились домой к испанцу и вернулись с несколькими мешками кукурузы.

— Генерал Сапата! — доложил один из солдат. — Мы доставили доказательства того, что этот человек — контрреволюционер. Он продает кукурузу по пятнадцать сентаво[14] за килограмм.

— Но это на пять сентаво дешевле, чем у других! — воскликнул заключенный.

— А еще, генерал, у него было спрятано несколько мешков пшеницы. Он укрыватель.

— Я ничего не прятал! Это то, что мне позволено иметь по закону.

— Кукуруза, которую он продает, плохого качества. Он отравляет народ.

— Здесь другой не достанешь!

Солдаты Сапаты предъявляли доказательства одно за другим, а испанец все отрицал, отчаянно и обоснованно. Торговец ни в чем не нарушил закон. Вилья и Сапата уже начали выходить из себя.

Неожиданно Веласко, который не участвовал в дискуссии, а наблюдал за происходящим со стороны, крикнул:

— Он виновен!

Все обернулись к нему:

— В чем?

— В нарушении нескольких статей закона от 1821 года, в том числе статьи о вневременной колонизации земель, отчужденных в пользу предыдущих владельцев, статьи о порче и унижении достоинства продукта, являющегося национальным достоянием, а также виновен в распространение вредных имперских символов порабощения.

Вилья, Сапата и все прочие раскрыли рты.

— Ни черта не понял, — вполголоса произнес Вилья.

— Не волнуйтесь, на то и рассчитано.

Испанец тоже растерялся:

— Что за чертовщину он тут наговорил?

— И еще: употребляя подобные неприличные выражения, вы оскорбляете слух жителей нашей страны и нарушаете закон о чистоте среднеамериканского языка, засоряя его и способствуя его деградации.

— Вы… вы ничего не понимаете… Вы кретин, вы идиот!.. — вопил испанец.

— К вашему сведению, — сказал Веласко, — я не только полковник славной армии революционеров, но и лиценциат права, получивший образование в университете Мехико. И я повторяю: вы виновны.

Испанец еще пытался защищаться, но бесполезно: по мнению генералов, приведенные Веласко аргументы были убедительны. Испанца приговорили к смерти.

Привести приговор в исполнение оказалось нелегко. Толстяк пинался, бил кулаками и локтями, кусался, щипался, кричал, оскорблял…

Но ничто не помешало его голове расстаться с телом.

Сапата пришел в восторг от казни. Он хотел было казнить еще нескольких человек, но, во-первых, уже темнело, а во-вторых, не было времени искать новых жертв и судить их. А потому было решено ждать следующего дня, когда в Сокало будут казнить предателей-каррансистов.

Генерал Вилья и генерал Сапата обнялись на прощание:

— Жду вас завтра. Приходите обязательно.

— Не волнуйтесь, буду непременно.

Вождь южан обнял и Веласко, выразив уважение за его изобретение, а также за необыкновенную дисциплину и порядок во вверенном ему эскадроне.

Вилья, довольный похвалами, расточаемыми его подчиненному, испытывал почти отеческую гордость.

«Виллисты» сели в поезд и отправились в путь.

В вагоне генерала Вилья и Веласко подняли бокалы с лимонадом за удачное завершение дела.

Удивительно, но наиболее полное прояснение сознания происходит у людей во время пребывания в бессознательном состоянии — во время сна. Жизнь зачастую обрушивает на нас такой поток событий, что некоторые из них мы даже не успеваем заметить. Во сне же ход событий можно замедлить, можно выделить какой-то фрагмент и подробно остановиться на нем, понять его и прочувствовать. И тогда в нашем сознании событие достигнет того уровня значимости, на какой мы захотим его поднять, и займет то место, которое мы для него отведем. Недаром говорится, что подушка — лучшая советчица: во сне события предстают такими, какие они есть на самом деле.

Фелисиано знал это и всеми силами сопротивлялся сну: боялся той правды, что может ему открыться. В последние месяцы он жил, отдаваясь на волю судьбы, подчиняясь неизбежности, пока судьба ему благоволила. Он поддался кажущемуся беспорядку, хаосу событий, которые, с одной стороны, меняли его жизнь к лучшему, а с другой — все дальше уводили от той цели, для которой он, как ему казалось, был предназначен. Фелисиано боялся, что во сне явится тоска по тому порядку, которому была подчинена когда-то его жизнь и который открывал ему путь к вершинам, коих он обязан был достичь.

Сейчас он шел по неизведанному пути, шел вслепую и потому боялся кошмаров, которые заставят его раскаяться в том, что он сошел с пути истинного — того, что привел бы его к славе.

Ночью, перед тем, как лечь в постель, Веласко настраивал себя на то, чтобы не видеть снов. Он литрами пил воду, чтобы пришлось почаще вставать, не укрывался одеялом, чтобы холод будил его (а в жару, наоборот, спал под шерстяным одеялом, чтобы жара и духота не давали ему спать спокойно).

Несмотря на все эти ухищрения в ночь перед казнью Веласко приснился сон. Это был кошмар, который длился недолго, но заставил Фелисиано проснуться в холодном поту. Ему приснилось, что он скачет на лошади по пустынной местности и встречает сидящего на камне старика. Старик с улыбкой поздоровался, но Фелисиано его приветствие показалось фамильярным, разозлило его. Он схватил старика за волосы и несколько километров протащил за собой до того места, где была гильотина. Старик плакал, умолял отпустить его, уверяя, что это он сам и есть, что он — это Веласко. Фелисиано, разгневанный подобной ложью, обезглавил его с помощью все той же гильотины. Но когда голова старика покатилась по земле, Веласко увидел, что это его собственная голова. Он попытался остановить ее, но голова катилась все быстрее и быстрее. Фелисиано бежал, задыхаясь, но не мог ее догнать. Под конец у него подкосились ноги, он упал и долго лежал, глядя, как его голова исчезает за горизонтом.

Сон напугал Фелисиано. Веласко напомнил себе, что сегодня — великий день, день, который войдет в Историю, и попытался забыть ночной кошмар. Но это ему не удалось.

Сообщение о казни в Сокало взбудоражило весь город. Весть о том, что, в полдень обезглавят шестерых каррансистов передавалась из уст в уста. С раннего утра жители столицы покидали свои дома, чтобы занять места получше и поближе к гильотине. Все улицы, ведущие к центру, были заполнены людьми.

У торговцев был праздник: очень многие по пути останавливались и что-нибудь покупали (кто зонтик, чтобы защититься от солнца, кто бинокль, чтобы все получше рассмотреть, кто шляпу, кто стул, кто трещотки, кто формы для отливки пуль). Модные журналы, привозные вина, сыр, ветчина — на все находился спрос. В лагере «виллистов» царила невообразимая суматоха: северяне готовились к кровавому ритуалу, свидетелями которого им вскоре предстояло стать. Генерал Вилья был не похож на себя: нервничал в ожидании назначенного часа. «Эскадрон торреонской гильотины» снова и снова репетировал действия, которые полагалось произвести во время процедуры казни. Капитан Алварес доводил каждый шаг своих подчиненных до совершенства, заставляя их упражняться вновь и вновь. Полковник Веласко в мрачном расположении духа закрылся в своем вагоне, возложив на Алвареса всю ответственность за подготовку к грядущему событию. В дверь постучали. Веласко с хмурым видом пошел открывать. На пороге стоял рядовой Кабеса-де-Вака.

— Полковник, вас ищет какой-то торговец. Франт разряженный. Говорит, что дело важное.

— Передай ему, что я никого не принимаю, — буркнул Веласко.

— Уже сто раз ему повторил, но этот упрямый осел продолжает настаивать. Говорит, у него есть какая-то штука, которая вас заинтересует.

Полковник Веласко немного подумал и кивком головы приказал позвать торговца. Кабеса-де-Вака ушел и через несколько минут вернулся в сопровождении толстого лысого коротышки.

— Добрый день, полковник! — затараторил коротышка. — Разрешите представиться: доктор Фелиберто Веласкес, ваш горячий почитатель.

Полковник смотрел на торговца с недоверием.

— Что привело вас сюда?

— Если позволите мне войти, полковник, я в малейших деталях объясню причину своего визита.

Веласко приказал Кабесе-де-Вака удалиться и остался с посетителем наедине. Пригласил его войти и предложил выпить. Однако коммерсант отклонил предложение:

— Благодарю вас, я не пью.

— Мне это нравится. Мы одного поля ягода, дружище.

Веласко сел в кресло-качалку и долгим взглядом посмотрел в окно, словно вдруг увидел на горизонте что-то, что давно искал. Потом повернулся к собеседнику:

— Так чего вы хотите?

Коротышка, которому Веласко не предложил сесть, начал ходить по комнате кругами, размахивая руками, но не говоря при этом ни слова. Веласко с опаской наблюдал за его передвижениями. Внезапно доктор остановился и начал свою речь:

— Полковник Веласко, позвольте выразить вам свое восхищение! Вы автор самой блестящей идеи века. Я имею в виду, разумеется, этот замечательный аппарат, называемый гильотиной… Безусловно, я знаю, что гильотину придумали не вы, но именно вы довели ее до совершенства. А главное — вы поставили ее на службу Революции, и благодаря вам она стала символом справедливости.

Фелисиано сделал важное лицо. Слова доктора Веласкеса льстили ему. А торговец продолжал:

— Вы инициативный, прогрессивный, передовой человек. У вас есть талант и воображение…

Веласко заподозрил, что все эти похвалы небескорыстны.

— Хорошо, хорошо, — прервал он доктора. — Довольно предисловий. Скажите, зачем вы явились сюда.

— Полковник, поймите меня правильно: вы действительно гений, и я не устану это повторять, потому что именно ваш гений подтолкнул меня к созданию того предмета, который придумал и создал я сам.

Веласко заинтересовался:

— На его создание вас вдохновила гильотина?

— Да, сеньор… Извините, полковник. Если позволите, я хотел бы продемонстрировать вам свое изобретение, если вы, конечно, не возражаете…

— Да нет, давайте посмотрим…

Доктор Веласкес открыл чемоданчик, который принес с собой. Осторожно вынул из него пакет, развернул и, улыбнувшись, поставил на стол миниатюрную гильотину.

— Что это?! — изумился Фелисиано.

— Минуточку… Позвольте…

Доктор еще немного покопался в своем чемоданчике и вынул маленькую клетку, в которой сидела крыса. Положил кусочек сыра на гильотину и поставил ее в клетку. Крыса понюхала сыр и откусила кусочек вместе с кусочком нити. Нож упал и отсек грызуну голову.

Торговец, довольный, обернулся к Веласко, но натолкнулся на его гневный взгляд:

— Какого дьявола вы сюда это принесли?!

— Это великое изобретение! Только подумайте, оно избавит нас от этих тварей!

Глаза Фелисиано вспыхнули.

— Сеньор! — прорычал он. — Вы нанесли мне оскорбление. Это профанация!

— Но, полковник… взгляните с другой точки зрения… Мы сможем уничтожить всех крыс и мышей в мире… Это великая идея…

Взгляд Веласко заставил доктора умолкнуть. Полковник подошел к двери и распахнул ее. Торговец ожидал, что его пинком под зад вышвырнут из вагона, но Веласко начал звать своих подчиненных.

Алварес, Гутьеррес, Дербес и китаец тут же явились на зов.

— По вашему приказанию явились? — отрапортовал Алварес.

— Капитан Алварес, — прорычал Веласко, — приказываю немедленно расстрелять этого… этого… негодяя!

Растерянный доктор попытался заставить полковника отменить приказ:

— Но, полковник, я не сделал ничего плохого…

— Расстрелять немедленно!!? — крикнул Фелисиано.

— Может быть, применим гильотину, полковник? — предложил рядовой Дербес.

— Нет! — взбеленился Веласко. — Расстрелять прямо сейчас!

— Прошу вас, не делайте этого, полковник! — умолял торговец. — Я вовсе не хотел вас обидеть!..

— Чего ждете?! — рявкнул Веласко на подчиненных, видя, что они бездействуют.

— По обвинению в чем, полковник? — спросил Алварес.

— В чем хочешь! Но чтобы он был мертв!

Бойцы эскадрона утащили упиравшегося и визжавшего, как женщина, торговца. Меньше чем через минуту раздались выстрелы. Веласко трясущимися руками открыл коробок со спичками, сжег крошечную гильотину и выбросил пожитки доктора Фелиберто Веласкеса в окно.

Нервы Фелисиано были вконец расшатаны: сначала приснился кошмар, потом этот ничтожный подражатель заставил его пережить несколько ужасных минут (хотя, если говорить правду, доктору Веласкесу пришлось пережить минуты еще более ужасные). Он чувствовал, что эти неприятности предвещают перемены к худшему, даже если сегодняшний день был днем его триумфа.

Он вышел из вагона. Эскадрон, как всегда, ждал его в полной готовности. Капитан Алварес выступил на два шага вперед.

— Полковник Веласко, разрешите доложить: ваше приказание выполнено, преступник расстрелян.

— Я вами доволен, капитан.

— Осмелюсь еще доложить, что все готово и можно отправляться в Мехико.

— Прекрасно, капитан, выступим через час. Ждите моих указаний. Мне еще нужно побеседовать с генералом Вильей.

Оставив своих людей, Веласко отправился к генералу. Возле вагона Вильи он снова увидел Теодомиро Ортиса, который, как всегда, радостно приветствовал его. Ортис доложил о нем генералу и Веласко было велено войти.

Вилья нервно мерил шагами кабинет.

— Добрый день!

— Добрый день, полковник. Хорошо, что вы зашли. Садитесь.

— Спасибо, мой генерал, я постою, — благоразумно отказался от предложения Веласко: он заметил, что его командир не собирается садиться.

Вилья казался обеспокоенным, словно его тревожила какая-то мысль, и он никак не мог от нее отделаться.

— Вы взволнованы, генерал. Могу я чем-то вам помочь?

Вилья, который терпеть не мог, когда ему намекали на какую-либо слабость его характера, раздраженно ответил:

— Ничем я не взволнован… Я вообще никогда не волнуюсь… Я просто как-то странно себя чувствую.

— Из-за сегодняшней казни?

— И из-за нее, и из-за многого другого. Не нравится мне быть в столице.

— Но тот факт, что вы здесь, означает, что вам принадлежит уже почти вся страна.

— Вот потому-то мне здесь и не нравится. У меня ощущение, что мне больше нечего делать, а я к этому не привык.

— Вам еще много предстоит сделать, генерал.

— Много-то много, но все эти дела скучные. Не для меня это — диктовать законы, подписывать документы, обсуждать весь день с министрами какую-нибудь чушь. Мне нужно воевать. Может быть, Карранса решит вступиться за тех, кому мы сегодня снесем головы, и явится сюда воевать…

— Зачем, генерал, ведь вы уже победили?

— Да нет, полковник! Человеку только кажется, что власть у него в руках. А она обманчива, как женская любовь: сегодня есть, а завтра — кто знает…

Вилья вдруг умолк, словно перед его глазами вновь встали картины, мешавшие ему говорить. Но через некоторое время продолжил:

— Завтра, полковник, мы вместе с армией Сапаты пройдем по бульвару Пасео-де-ла-Реформа. Потом я отправлюсь в президентский дворец, усядусь в президентское кресло и буду долго позировать фотографам. Люди станут говорить: «Ну и прохвост этот Панчо Вилья!» — а я буду знать, что я и вправду прохвост. А дальше что?

Фелисиано задумался. Он знал, что генералу не нравилось, когда ему говорили первое, что пришло в голову. Наконец, сказал:

— Вы снова будете воевать.

— Вы правы, дружище. Именно так я и поступлю. Моя судьба — всю жизнь сражаться. Это мое предназначение, поэтому в тот день, когда я больше не смогу участвовать в битве, я умру или позволю себя убить.

Слова Вильи напомнили Веласко его сон. Вилья всегда был верен своей судьбе и собирался хранить ей верность до конца. Веласко свою судьбу предал.

Вошел Теодомиро Ортис:

— Все готово, мой генерал!

Генерал Вилья приказал, чтобы при казни в Сокало присутствовали лишь две тысячи человек из его дивизии: целиком свое войско он собирался показать на следующий день, во время торжественного марша по Пасео-де-ла-Реформа вместе с армией Сапаты.

Колонну возглавляли Северный Кентавр и полковник Фелисиано Веласко. Оба шли в окружении бойцов «Эскадрона торреонской гильотины». Дожидавшаяся их толпа не знала, аплодировать ей или стоять тихо. Появление Вильи в столице вызывало у ее жителей самые разные чувства. Все были наслышаны о непредсказуемом и злобном характере генерала и трепетали перед ним и его кровожадными солдатами. Однако, с другой стороны, все признавали за Вильей военный талант и стремление к социальной справедливости. На лицах было выражение растерянности. Жители столицы встречали Вилью не так, как встречали его в других местах. Не было той радости, которая наблюдалась даже в Такубе. Были и шум, и тишина, и ликование, и страх. Революционеры тоже растерялись: не знали, как воспринимать такую встречу.

Колонна дошла до главной площади страны. Там их уже ждали бойцы Сапаты — тоже лишь малая часть армии — около трех тысяч человек. Остальные остались охранять завоеванные позиции, такие как президентский дворец и здание таможни.

Что касается гражданских, то их было столько, что Сокало не мог вместить всех (впоследствии подсчитали, что в тот день собралось не менее ста пятидесяти тысяч человек, ожидавших захватывающего зрелища).

Связанные по рукам и ногам, в центре колонны еле-еле плелись осужденные. Конвойные повторили каждому из них уже тысячу раз: «Тебе отрежут голову, от тебя останется только хребет», — а потому один из заключенных, взойдя на эшафот и увидев вокруг огромное количество горящих нездоровым блеском глаз, лишился чувств. Другой заключенный счел подобную слабость предательством и со всей силой пнул упавшего в обморок товарища в лицо.

Вилья и Сапата обнялись, словно старые друзья. Они были очень разными людьми, хотя и сражались за одни и те же идеалы. Сапата был задумчивым серьезным молчуном, а Вилья — разговорчивым и беспокойным, с горящим взглядом недоверчивых глаз. И, тем не менее, между ними не возникало трений; они, казалось, дополняли друг друга, словно были частями единого целого.

Генералы заняли места на возвышении, построенном специально для этого случая: они не хотели наблюдать за происходящим с президентского балкона, полагая, что в такой день следует быть рядом с народом, чтобы жители столицы почувствовали их силу и власть. Чтобы те, кто видел их только в кино, убедились, что они живые люди из плоти и крови.

Эскадрон четко выполнил все полагающиеся действия: красиво и быстро поставил ротонду, установил в ней гильотину. Когда ее опробовали и нож с легкостью разрезал кипу книг, по толпе прокатилось глухое: «О-о-о!..» Довольный Вилья несколько раз хлопнул в ладоши, и даже Сапата изобразил подобие любезной улыбки.

Полковник Веласко отдавал распоряжения и делал все, что от него требовалось, но чувствовал себя при этом плохо. У него из головы не шла картина: он бежит за собственной головой. А при взгляде на кого-нибудь из осужденных он сразу представлял его себе в виде той крысы, которую при нем обезглавили. Впервые ему стало жаль тех, на чью шею должен был упасть нож гильотины. Их ослабевшие тела, бледные лица, дрожащие колени, покорные коровьи глаза, срывающийся голос, едва сдерживаемые слезы и показная храбрость вызывали у Веласко жалость.

Сто пятьдесят тысяч пар глаз устремились на Джеймса Лопеса, которому предстояло начать ожидавшееся всеми действо. Джеймс Лопес, англичанин по происхождению, родившийся в Йоркшире, но променявший его на мексиканскую Пачуку и переделавший свою фамилию на испанский манер, начал с восхваления Вильи и Сапаты. Он назвал их рыцарями перемен, столпами свободы, благородными сынами своей родины. Революционные вожди покраснели (особенно Сапата) и жестами поблагодарили его. Джеймс высоко отозвался о моральных качествах бойцов обеих революционных армий и напомнил, что перед ними стоит задача восстановить в стране закон и справедливость. После этого он принялся обвинять Каррансу: назвал его политиком, любой ценой стремящимся к власти, оппортунистом, думающим лишь о собственном благе, предателем, порфиристом… Нелестных прозвищ Каррансе было дано множество.

Потом англичанин заговорил о полковнике Веласко. Назвал его «катализатором человеческого творчества», наделенным творческой фантазией, поборником справедливости, человеком, проникнутым идеалами Революции, защитником народа и так далее (словом, употребил все те эпитеты, которые годы спустя — и до сегодняшнего дня — употребляют, восхваляя политиков, которым вздумается называть себя революционерами). Лопес потребовал у публики аплодисментов для Веласко, и публика наградила его громовой овацией. Присутствующие скандировали имя Веласко (больше по инерции, чем по воле сердца) — Джеймса слышали только те, кто стоял близко от него. Фелисиано кланялся и посылал направо и налево воздушные поцелуи, но по-прежнему испытывал какое-то странное и необъяснимое недомогание. Тошнота подкатывала к горлу, во рту был привкус горечи. Сохраняя внешнее спокойствие, он сел на свое место.

Закончив свою речь в качестве «Chief of Public Relations Office», Лопес отправился пожать руку сначала генералам, а потом и всем присутствующим. А в ротонду поднялся Пабло Гутьеррес, церемониймейстер. Он был краток: объяснил, что именно будет происходить (осужденные поднимутся на эшафот, у них спросят, каково их последнее желание, исполнят это желание — если это будет что-то вроде «выкурить последнюю сигарету» или «написать письмо жене», или «выпить вина», а не «испытать последний оргазм» или «плюнуть в морду Вилье», — потом поставят на колени и отрубят голову).

Когда Гутьеррес закончил, капитан Алварес приказал своему эскадрону построиться. Бойцы выстроились в две шеренги. Полковник Веласко пригласил Вилью и Сапату вместе с ним провести смотр своих подчиненных. Вышколенные, подтянутые солдаты ни в чем не подвели командира.

Небо над собором было голубым и чистым. Внутри собора епископ со своей кафедры в присутствии жалкой кучки женщин предавал осуждению убийство, которое должно было вот-вот совершиться рядом с Домом Божьим. («Почему бы не сделать это возле президентского дворца? — говорил епископ „виллистам“ несколькими часами раньше. — Такие зрелища отвлекают прихожан от службы».) Епископ молился о том, чтобы жестокую казнь остановили, но ничего не добился: в те же минуты, когда он возносил молитвы, Фиодоро и Маседонео подхватили под руки первого из осужденных и повели его к смертоносному инструменту, а Веласко занял пост официального палача. Возле него стоял рядовой Чинг Вонг Су с плетеной корзинкой.

Апофеоз. Все шесть казней совершены с небывалой четкостью (Вилья пожалел, что рядом не оказалось операторов «Mutual», которые на этот раз сняли бы кадры, способные обессмертить его имя). Все прошло как нельзя лучше. Осужденные не сопротивлялись: сами становились на колени, вели себя покорно и с достоинством. Китаец подбирал головы с восточной грацией. Почетный караул не сделал ни одного лишнего движения — Алварес мог им гордиться, — ни разу не шевельнулся под лучами палящего солнца. Джеймс Лопес поздоровался за руку с каждым из ста пятидесяти тысяч присутствовавших.

Генерал Вилья и генерал Сапата были в полном восхищении. Индалесио ни на минуту не оставлял шкив без внимания: смазывал после каждой казни. Толпа, поначалу хранившая молчание, теперь начала шумно приветствовать каждое отрубание головы, а в конце подхватила на плечи Веласко и пронесла его по нескольким улицам (некоторые настаивали, что следует отдать ему уши казненных, но большинству это предложение не понравилось). Фелисиано наслаждался славой. Он забыл обо всех неприятностях. Он раздавал автографы и дарил свои фотографии тем, кто его об этом просил («Для жены моего крестного, которая вас просто обожает…»), целовал артисток оперетты (сбылась мечта юности!), принимал поздравления от тореадоров (лучших тореро того времени!), послов (всех, кроме посла Соединенных Штатов), домохозяек, поэтов (в его честь сочинили стихи, которые назывались «Ода королю Сокало»), крестьян, рабочих. Его узнавали издалека и кричали: «Вон идет полковник Веласко, скоро мы его увидим!» Он был окружен поклонниками. Он был как в раю. Он опьянел от славы.

Генерал Вилья был очень доволен. Тому, что сделал «Эскадрон торреонской гильотины», не было цены. Это был самый революционный акт из всех когда-либо совершенных революционных актов. Поэтому вместе с генералом Сапатой они бросились на поиски Веласко (что для обоих было удивительно: вождь северян никогда никого не искал, а южанин никогда не сопровождал никого в поисках).

Они нашли Веласко в крытой галерее президентского дворца. Фелисиано был в прямом смысле зажат в кольцо поклонников (особенно много было женщин, которые находили коротышку очень sexy). При виде генералов толпа почтительно расступилась. Вилья подошел к Веласко и крепко обнял его. Сапата сделал то же самое. Толпа зааплодировала.

Вилья приказал своему эскорту удалить всех из галереи: хотел поговорить с Фелисиано и Сапатой без посторонних. В мгновение ока галерея опустела.

— Поздравляю вас, полковник, — начал Вилья. — Это было грандиозно.

— Большое спасибо, — ответил Веласко, несколько смущенный.

— Мы много говорили с генералом Сапатой об этой штуке, о гильотине, и теперь он хочет побеседовать с вами.

— Все, что вам будет угодно, господа. Я полностью в вашем распоряжении.

— Вот в чем дело, полковник. Мне и моим людям этот ваш агрегат пришелся по нраву. И, если говорить коротко, я хочу три такие штуки для своей армии.

— Зачем вам столько? — удивился Веласко.

— Чтобы сразу проводить много казней. С вашим орудием получается очень внушительно. А это поможет революции добиваться успехов быстрее.

— Но на изготовление гильотины нужно время. Вы же видели, из какого материала она сделана: черное дерево, кованое железо, голландские блоки…

— Да это пустяки, — прервал его Вилья. — Генерал Сапата не спешит. Только пообещайте ему, что не будете тянуть и сделаете все как можно быстрее.

— Обещаю! — торжественно заявил Веласко. — Через месяц все получите.

— Я очень рад, полковник. С первой минуты, как я вас увидел, я подумал: «Этот Веласко — парень что надо!»

— Рад стараться, мой генерал!

— Что ж, уважаемый генерал Сапата, — подытожил Вилья, потирая руки, — вы слышали обещание полковника Веласко, а теперь, если не возражаете, уточните, что мы получим от вас через месяц.

— Вы знаете, генерал Франсиско Вилья, что люди из народа слов на ветер не бросают и назад их не берут. Если машинки будут у нас через месяц, то я обещаю вам пятьсот ружей и сто тысяч патронов. Хороши условия?

— Хороши. Тогда договорились. Как мужчина с мужчиной.

— Договорились, — подтвердил Сапата.

Все трое вышли из галереи. Дожидавшаяся их появления толпа заревела от восторга.

Чувство, которое испытывает человек, когда что-то теряет, — одно из самых сильных человеческих чувств; возможно, потому, что потеря сродни смерти, можно сказать, одно из ее повседневных проявлений. Конечно, не все потери огорчают нас одинаково, но в этом случае речь идет лишь об интенсивности чувства, а не о его природе, которая всегда одна и та же и сводится к ощущению неудачи и бессилия справиться с ней, к унынию, растерянности, тоске. Когда теряется ценная вещь — украшение, кольцо, часы, — мы испытываем гнев, обиду; когда теряем близкого человека — приходит печаль, чувство бессилия; когда нас бросают те, кого мы любим, мы впадаем в отчаяние и погружаемся в тоску; когда уходит в прошлое какое-то чувство — страдаем от ностальгии; когда мы отказываемся от собственных идеалов, то оказываемся во власти множества противоречий и совершенно теряемся. Но нет большей потери и большей трагедии, чем утрата цели, к которой, как нам представляется, мы должны были идти. В этом случае человек испытывает в полной мере чувства, сопровождающие каждый из перечисленных видов потерь, потому что человек, уверенный в том, что у него есть предназначение, и понимающий, что ему не удастся это предназначение осуществить, переживает полный крах.

Утратить способность сопротивляться судьбе значит обречь себя на трагический исход, отдаться на волю случая, отступить перед обстоятельствами. Человек начинает ощущать себя марионеткой. Потерять цель жизни — значит потерять все. Поэтому, несмотря на то, что пятое декабря 1914 года стало для Фелисиано днем славы, увенчало заслуженным успехом, вписало его имя в Историю, — уже вечером он испытывал печаль, тоску, бессилие, гнев, обиду и все остальные из перечисленных нами чувств. Эйфория праздника не могла его обмануть — сон все ему объяснил: он потерял голову, потерял свою судьбу, и, сколько бы он за ней ни бежал, ее не догнать. Ночная темнота и тишина обострили его душевные страдания.

Наконец рассвело. Солдатам Вильи вместе с бойцами Сапаты предстояло в тот день маршем пройти по столице — по Пасео-де-ла-Реформа, и подготовка к этому событию началась с первыми лучами солнца.

В семь тридцать утра Северная дивизия (с этого дня она становилась частью конвенционалистской армии, командование которой было возложено не на кого-нибудь, а на Панчо Вилью) выступила в направлении Мехико. Встречные приветствовали ее восторженными криками. Марш продолжался до половины пятого. Недоброжелатели утверждали, что Вилья и Сапата заставили каждого из бойцов пройти по три раза, но это утверждение несправедливо: объединенное войско было действительно огромным — более пятидесяти тысяч человек. Этим маршем Вилья и Сапата хотели дать понять своим противникам, что они — внушительная сила.

Больше всех аплодировали «Эскадрону торреонской гильотины». Его солдатам даже бросали серпантин и конфетти. При виде Веласко люди начинали изо всех сил бить в ладоши. Несмотря на рост и лысину, Фелисиано обладал большим обаянием. К нему приблизился ребенок и вручил рисунок, на котором была изображена гильотина и рядом с ней — Фелисиано (вернее, кто-то обезьяноподобный, но подпись гласила: «Полковник Веласко»). Внизу стояло: «Выдающиеся люди».

Растроганный Веласко взял ребенка на руки, поцеловал в лоб и даже посадил на своего коня (правда, ребенок тут же заплакал, и его пришлось спустить на землю). Мать подбежала к своему ревущему отпрыску, отругала его, поблагодарила Веласко и вместе с сынишкой покинула колонну.

Подобных проявлений народной любви Фелисиано наблюдал немало. Он отвечал на них самым сердечным образом. Однако каждый шаг давался ему с трудом: нелегко изображать на лице радость, когда в душе бушует буря. Марш был для него пыткой.

После того, как все закончилось, Вилья и Сапата отправились во дворец праздновать. Добравшись до президентского кресла, Вилья тут же уселся в него, предложив Веласко занять кресло справа (слева уже сидел Сапата). Фелисиано вежливо отказался и смешался с толпой присутствующих, избегая внимания объективов кинокамер и фотоаппаратов.

Он вышел на улицу. В воротах дворца люди, отталкивая друг друга, пытались войти, может быть, даже попасть на пленку — это ведь значило так или иначе войти в Историю.

Фелисиано отправился бродить по центру города, но прогулка не доставила ему удовольствия: все напоминало ему о прошлом и о том, к чему он когда-то стремился и что безвозвратно потерял.

Несколько последующих дней Вилья посвятил публичным выступлениям и церемониям. Среди прочего принял участие в церемонии переименования улицы Платерос в улицу имени Франсиско Мадеро[15]. На могиле самого Мадеро он произнес прочувствованную речь, в конце которой даже обронил слезу. Вилья не упустил также случая влюбить в себя всех женщин, устроить банкеты в лучших ресторанах и вообще пожить в свое удовольствие. Подчиненные последовали его примеру, так что праздники устраивались каждый день.

Единственными, кто продолжал честно работать, были бойцы «Эскадрона торреонской гильотины», и особенно его командир, полковник Веласко. Фелисиано, выполняя обещание, данное генералу Сапате, трудился день и ночь: готовил чертежи, добывал материалы, общался с поставщиками, заказывал из-за границы все необходимое для выполнения заказа. В торговой компании Мартинеса ему сообщили, что голландские блоки, без которых о хорошей работе механизма не могло быть и речи, распроданы и что по всей стране не осталось ни одного. Однако ему порекомендовали коммерсанта из тех, что торгуют европейскими товарами. Человек этот — еврей по фамилии Рабель — жил в Нью-Мехико, но в те дни как раз находился в мексиканской столице. Веласко встретился с ним, и тот пообещал ему достать необходимые детали (по очень высокой цене и с условием: за блоки заплатить вперед). Веласко согласился: сроки поджимали, а в Мехико материал достать было нельзя. Он уплатил сумму, которую потребовал Рабель, и известил генерала Вилью о произведенных расходах.

Постепенно Фелисиано удалось добыть почти все. Он продумал внешний вид будущих сооружений: они должны были получиться более изящными и элегантными, чем первая гильотина. Стойки черного дерева он приказал украсить росписями на революционные темы. Шнур покрасил в красный цвет, на перекладине укрепил горшки с вечными цветами из шелка. Нож заказал из вороненой стали.

Капитан Алварес, энтузиаст своего дела, работал с удовольствием. Давал точные указания, как ковать железо, как лучше затачивать и шлифовать пластины.

Изготовленная Веласко гильотина, несмотря на кажущуюся простоту, была с секретом, которого Веласко никогда никому не открывал. Высокое качество его гильотины основывалось на том, что угол между блоком и перекладиной составлял ровно девяносто градусов. Но чтобы добиться этого, нужно было ввинтить под определенным углом несколько болтов, расстояние между которыми должно было составлять ровно две целых и две десятых сантиметра, а направляющие должны были быть не шире семи сантиметров и крепиться гвоздями до трех миллиметров диаметром. Веласко строго хранил свой секрет, а в чертежах использовал тайнопись или приводил заведомо ложные цифры. Только человек такого же ума, как Веласко, смог бы, основываясь на его расчетах, создать столь же совершенную гильотину.

Десятого декабря Вилья покинул Мехико: у него были и другие важные дела. Часть армии он оставил в столице на случай, если враги пожелают воспользоваться его отсутствием, чтобы захватить город. Среди оставшихся был и Фелисиано со своим эскадроном: Веласко полагал, что в большом городе ему будет легче найти необходимые для работы материалы.

Эскадрон по-прежнему квартировал в трех железнодорожных вагонах, выделенных для него Вильей. Веласко распорядился, чтобы их не переселяли из Такубы — он уже привык к этому месту. Гильотину установили напротив его вагона. Братья Трухильо день и ночь несли возле нее караул, оберегая ее от выходок, подобных тем, которые имели место в Сакатекасе и от которых до сих пор сохранился след в виде не поддающейся никаким попыткам стереть ее надписи: «Педро любит Летисию».

Фелисиано прилагал все усилия к тому, чтобы не видеть снов. Он даже поручил рядовому Пабло Гутьерресу будить его ночью каждый час. Гутьеррес не понимал, зачем это нужно его командиру, но честно бодрствовал около него всю ночь, будя Фелисиано в положенное время.

Однажды ночью (если быть точным, тринадцатого декабря 1914 года) Пабло не справился с накопившейся усталостью и заснул на стуле возле кровати командира. И Веласко проспал два часа подряд, чего было достаточно, чтобы ему приснился сон. Ему снова приснился сидящий на камне старик, и его собственная отсеченная голова снова катилась далеко впереди, так что ее было не догнать. И еще ему приснилась гильотина: она медленно оплывала, словно была из воска, и тысячи жадных крыс грызли то, что от нее еще оставалось. Веласко в ужасе проснулся и сел на постели. Со лба его стекал холодный пот, во рту ощущался неприятный привкус. Рядом с постелью он различил в темноте фигуру спящего солдата. Первым желанием Веласко было разбудить подчиненного громким криком, но что-то остановило его. Он осторожно соскользнул с кровати, тихо всунул ноги в сапоги, набросил на плечи куртку и на цыпочках, чтобы не разбудить дона Пабло, вышел из вагона. Трое братьев Трухильо, стоявших в тот момент в карауле, вытянулись:

— Ждем приказаний, полковник!

Веласко даже не взглянул в их сторону. Он долго стоял перед своим детищем, залитым лунным светом. Он испытывал восхищение, как и всякий раз, когда видел перед собой дело своих рук: это было его творение, его непревзойденное достижение. Потом обратился к младшему из Трухильо:

— Рядовой, принесите мне керосин и спички.

— Слушаюсь!

Когда все принесли, Веласко приказал караульным оставить пост: он лично будет нести караул.

Братья Трухильо недоуменно переглянулись, но выполнили приказ. Фелисиано долго стоял, задумавшись. Дул холодный ветер. Веласко поднял воротник куртки. Вспомнил некоторые эпизоды своего революционного прошлого: день, когда он явился в лагерь Вильи под Торреоном, кавалерийскую атаку в Сальтийо, «случай в Сакатекасе», полную страсти ночь с Белем — прекрасной возлюбленной, которая навсегда исчезла в зарослях акации. На миг Веласко показалось, что его рука снова касается тела прекрасной смуглянки. Он глубоко вздохнул и отогнал воспоминания. Потом медленно поднял глаза на гильотину. Взгляд его был полон грусти. Но он принял решение, которое должно было помочь вернуться на предназначенный ему путь. Подняв глаза к небу, он пробормотал:

— Всё.

Он подошел к гильотине и осторожно начал намазывать ее керосином, словно умащал драгоценными маслами женское тело. Потом поднес зажженную спичку. В один миг языки пламени охватили его творение. Дерево горело очень быстро. От шнура за доли секунды не осталось и следа. Пламя осветило ночь, окрасив все вокруг в оранжевые тона.

От перекладины осталась головешка, которая вскоре упала, а вместе с ней упал и нож.

Вместо опор тлели угли. Мечты превратились в пепел.

Фелисиано смотрел на гибель своего создания, и ни один мускул не дрогнул на его лице.

Огонь пожрал все. На земле осталась лишь кучка железок. Фелисиано подошел к пепелищу, поворошил угли носком сапога, ничего не нашел. Развернулся и зашагал в ночь. Он ни разу не оглянулся. У границы лагеря его окликнул часовой:

— Стой! Кто идет?

— Полковник Веласко, — ответил Фелисиано.

Часовой вытянулся, а Фелисиано прошел мимо него и вскоре исчез в темноте.

Больше о нем никто никогда не слышал.

Сообщение о том, что Веласко дезертировал, привело Вилью в ярость. Из Гуадалахары, где он в то время находился, генерал послал приказ, в котором присваивал капитану Алваресу звание полковника и приказывал ему занять место Веласко. Кроме того, он просил выполнить заказ генерала Сапаты и изготовить еще две гильотины для него самого.

Алварес обратился за помощью к самым именитым инженерам. Все вместе они изучили чертежи Веласко. Но ни один из них не годился. Детали невозможно было пригнать друг к другу. Нож не падал свободно, он то и дело застревал. Голландские блоки, обещанные евреем Рабелем, так и не были доставлены (что очень не понравилось генералу Вилье, который отправился в Нью-Мехико и лично свел счеты с торговцем). Пришлось использовать японские блоки, которые обещали быть даже более высокого качества, но не подошли: сколько их ни смазывали, они не скользили, как положено. Нож иногда падал с силой, но застревал именно там, где должна была находиться шея осужденного.

Вызвали американских специалистов — никто не смог ничего сделать. Явился французский эксперт — но их гильотина была лишь жалким подражанием гильотины Веласко, и тоже не годилась: она то срабатывала, то не срабатывала.

Инженеры и специалисты сетовали на отсутствие оригинала, который они могли бы скопировать. Они даже тщательно исследовали пепелище в надежде найти хоть что-нибудь — все было бесполезно. Алварес последними словами ругал себя за то, что не присматривался к работе Веласко, когда тот строил гильотину. Прошло время, и Алварес отправил Вилье телеграмму: