Если бы Гитлер не напал на СССР…

Глава 10. Московские назначения, Дальний Восток цвета сакуры и Европа в яблоневом цвету

5 мая 1941 года Генеральный секретарь ЦК ВКП(б) Сталин выступил перед выпускниками военных академий Рабоче-Крестьянской Красной Армии.

— Товарищи! — обратился он к новым «академикам», — вы покинули армию три-четыре года назад, теперь вернётесь в её ряды и не узнаете армии. Красная Армия уже не та, что была несколько лет тому назад…

Сталин говорил о новых дивизиях и новой броне, о новых самолетах и новых пушках, но он не был бы Сталиным, если бы не говорил о людях и не призывал своих слушателей думать.

— Вы приедете в части из столицы, — говорил он. — Надо командиру не только уметь командовать, приказывать, этого мало… Надо уметь беседовать с бойцами, разъяснять им текущие события… Наши великие полководцы всегда были тесно связаны с солдатами. Надо действовать по-суворовски…

И тут же, сразу, Сталин перешел к Германии:

— Вас спросят, где причины, почему Европа перевернулась, почему Германия побеждает? Почему у Германии оказалась лучше армия? Это факт, что у Германии оказалась лучше армия и по технике, и по организации.

Сталин внимательно всмотрелся в ряды людей в форме. От них зависело в ближайшие годы многое, и многое зависело от того, насколько они будут самостоятельны. А самостоятельность невозможна без привычки и умения думать. И поэтому он спрашивал всех и каждого:

— Чем это объяснить?

И сам объяснял:

— Ленин говорил, что разбитые армии хорошо учатся. Эта мысль Ленина относится и к нациям. Разбитые нации хорошо учатся. Немецкая армия, будучи разбитой в 1918 году, хорошо училась. Военная мысль германской армии двигалась вперёд. Армия вооружалась новейшей техникой, обучалась новым приемам ведения войны…

Сталин усмехнулся:

— Вообще, имеется две стороны в этом вопросе… Мало иметь хорошую технику, организацию, надо иметь больше союзников. Именно потому, что разбитые армии хорошо учатся, Германия учла опыт прошлого… В 1870 году немцы разбили французов. Почему? Потому что они дрались на одном фронте. Немцы потерпели поражение в 1916–1917 годах. Почему? Потому что они дрались на два фронта.

Аудитория была военная, академическая, военную историю знающая. И сидящие в зале не могли не уловить, что тут Сталин прямо проводил мысль о том, что Германия побеждала тогда, когда имела за спиной нейтральную Россию, и проигрывала, сражаясь с ней.

Сталин же развивал эту мысль:

— Чтобы готовиться хорошо к войне, не только нужно иметь современную армию, но надо готовить войну политически. Что значит политически готовить войну? Политически подготовить войну — это значит иметь в достаточном количестве надёжных союзников из нейтральных стран. Германия, начиная войну, с этой задачей справилась, а Англия и Франция не справились с этой задачей… Вот в чём политические и военные причины поражения Франции и побед Германии…

ПОД «НЕЙТРАЛЬНЫМИ странами» Сталин имел в виду, конечно, СССР. И в сталинской речи хорошо были видны его размышления и выводы, сделанные из двух встреч с фюрером. Да, выбор союзника — это всё! Верный выбор обеспечивает победу. Неверный рано или поздно ведёт к поражению.

Поняв это в полной мере, и Москва, и Берлин могли только побеждать!

7 мая 1941 года в «Известиях» был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР:

Замена Молотова на его посту Сталиным после Московской встречи выглядела актом, нежелательным для англичан уже потому, что Молотов относился к идее союза с рейхом все же достаточно прохладно, и не всегда его позиция совпадала со сталинской. Причина была, возможно, в молотовской «ночной кукушке» — Полине Жемчужиной.

Дочь местечкового портного Перл Карп была моложе Молотова на семь лет и вышла за него замуж двадцати трех лет — в 1921 году… Сестра Перл в годы Гражданской войны эмигрировала в Палестину, сама же Перл в 1918 году вступила в РКП(б) и в Красную Армию, а там пошло: политотдел, армейский клуб, подполье в Киеве, рабфаки, горкомы, столичные райкомы… В начале тридцатых мадам Жемчужина (от «перл» — жемчужина) была директором парфюмерной фабрики «Новая Заря», затем пошла и выше — вплоть до поста наркома рыбной промышленности. Потом карьера покатилась вниз, и на XVIII партийной конференции Перл вывели из состава кандидатов в члены ЦК. Но из мужней постели ее не вывели, а советский премьер, хотя и был «твердокаменным» большевиком, жену любил. Жена связей с заграничной родней не прерывала, немцев же ни сама Перл, ни ее родня не любили. Отсюда, пожалуй, и шли «немецкие» колебания Молотова.

О сути новых московских назначений Шуленбург сообщил в Берлин 7 мая 1941 года в шифровке за номером 1092:

Молотов остался первым замом нового премьера и наркомом иностранных дел. Вторым же первым замом Председателя Совнаркома был назначен Иван Тевосян.

Энергичный армянин Вано, сын портного Тевадроса из азербайджанской Шуши, он со временем стал откликаться на имя-отчество Иван Федорович. И при этом хорошо овладел не только русским, но и немецким языком. По профессии металлург, выпускник Горной академии, Тевосян стажировался в Германии, был знаком с Круппом. 1902 года рождения, большевик с шестнадцати лет, он в 29 лет стал главным инженером подмосковной «Электростали» — завода в черной металлургии нового, редкостного, а вскоре уже возглавлял объединение заводов качественных сталей и ферросплавов «Спецсталь». Потом был замнаркома оборонной промышленности, наркомом судостроения, черной металлургии. И вот его назначили вторым Первым заместителем Председателя Совета Народных Комиссаров. Третью же позицию в Совнаркоме занимал с февраля 1941 года Лаврентий Берия.

Ранее правой рукой Сталина по Совнаркому был Молотов. Но он — даром что год проучился в Петербургском технологическом институте, еще юношей ушел в профессиональную революционную работу, а после революции — в чистую политику. Вникать до деталей в дела управления народным хозяйством Молотов компетентно не мог. Тевосян же, напротив, был инженером и — в то же время — в полной мере сыном своего времени. Новая эпоха и новая Россия дали ему и знания, и широчайшее поле деятельности для их применения и развития.

После Брестской и Московских встреч Сталина с Гитлером Россия все более разворачивалась к Германии. До прочного союза было еще далеко, но такая фигура, как Тевосян, для нового курса подходила идеальным образом. Этим и определилось решение Сталина резко поднять Тевосяна.

В Берлине это оценили.

И Сталин это чувствовал.

Отвод войск от границ проходил спокойно и без задержек — поэтапно и под общим контролем. Но ещё более Сталина убеждало то, что немцы активизировались в Ливии и на Средиземном море и перебрасывали туда войска из Польши, в том числе — самое эффективное средство первого удара: авиационные бомбардировочные части.

Итак, на Западе дела шли вроде бы неплохо…

НАЛАЖИВАЛИСЬ они вроде бы и на Дальнем Востоке. Причем иногда — в ракурсах весьма неожиданных. 12 марта 1941 года посланник Королевства Таи в Германии Пра Прасана Бидияюд встретился в Москве с Молотовым. Повод для встречи был неординарным — Бидияюд и Молотов должны были обменяться нотами об установлении дипломатических, консульских и торговых отношений.

Древняя земля Сиама была для русских невозможной и неизвестной экзотикой, а для, скажем, англичан — источником дешевого олова и дешевого риса. Имелись в Таиланде также вольфрам, сурьма, свинец и такие лакомые вещи, как тиковое, железное и красное дерево… Имелась там с некоторых пор и весьма сильная национальная буржуазия, и уже это обеспечивало конфликт между таями и англосаксами. В соседней Бирме подобный конфликт достиг уже такого накала, что в 1940 году главная бирманская политическая партия — Народно-революционная — провозгласила лозунг насильственного свержения английского господства при поддержке… Японии. Рассчитывали на эту поддержку и таи, вошедшие в конфликт с французским Индокитаем. И в марте 1941 года при посредничестве Японии Таиланд получил значительную часть тех земель, которые считал своими исконными.

В том же марте Таиланд установил с нами дипломатические отношения. И в свете скорого нашего пакта с Японией этот был факт отрадный. Однако наиболее важными для нас были, естественно, отношения с самой Японией. 25 апреля 1941 года Константин Александрович Сметанин, которому оставалось быть полпредом СССР в Японии полмесяца (с 9 мая он, как и все его коллеги, обрел новый ранг посла), попросил встречи с Мацуокой. Из японского МИДа тут же сообщили, что, хотя сегодня и праздник, министр примет господина Сметанина сегодня же в полчетвертого. Поводом стала ратификация пакта от 13 апреля японским правительством, с чем полпред и поздравил министра и его заместителя Охаси.

Мацуока ответствовал в том же духе и тут же поинтересовался — нет ли у гостя информации о ратификации пакта Президиумом Верховного Совета?

— Пока нет, — ответил Сметанин, и Мацуока несколько нервно попросил:

— Как только она будет, прошу немедленно известить меня или вице-министра.

Затем Мацуока восторженно рассказал о своих московских и ленинградских впечатлениях, о Сталине и Молотове и заявил:

— Я в восторге от новой жизни в Советском Союзе… У нас много лгали о вас… Но сейчас я имею совершенно иное представление о действительном положении и намерен опровергать все измышления на сей счёт… Но очень прошу — о ратификации сразу же сообщить…

И потом Сметанина весь вечер донимали звонки из японского МИДа. Вести из Москвы дошли до токийского полпредства только к 9 вечера. Позвонив в МИД, Сметанин обрадовал заждавшихся японцев, и, хотя полпред собирался сам отвезти туда официальное извещение, начальник русского сектора Нарита тут же примчался за долгожданной бумагой, объясняя спешность тем, что японские газеты задерживаются с выходом из-за неполучения русского ответа о ратификации.

Через четыре дня в Токио проходил военный парад по случаю дня рождения главы японского «морального коммунизма» тэнно Хирохито. Императору исполнилось сорок лет — дата круглая. Однако на параде не было ни одного старшего посла, начиная с дуайена — американца. Отсутствовали и англичанин с французом, зато немецкий посол генерал Отт стоял на первом месте. Вторым был Сметанин, третьим — итальянец… Но больше всего наш полпред беседовал с тайским принцем Варвараном, младший брат которого, как оказалось, окончил медицинский факультет Петербургского университета и хорошо знал русский язык.

— Как обстоят ваши дела на границе с французским Индокитаем? — задал вопрос Сметанин, и Варваран тут же откликнулся:

— Спасибо! Пока все благополучно, но есть основания и для тревоги… Мы готовы бороться, — прибавил он.

— И что же вас тревожит?

— Видите ли, в Индокитае противостоят сейчас две силы… Военные и официальные лица поддерживают правительство Виши, а купцы и финансисты стоят за генерала де Голля. И влияние этой второй группы очень сильно в Сайгоне…

— Теперь во многих странах существуют две группы, — заметил Сметанин. — Вот здешние газеты пишут о двух группах и в Японии: о реформистах и сторонниках статус-кво… Кто, на ваш взгляд, сильнее?

— Пожалуй, группа статус-кво, — ответил после раздумья Варваран. — Эта группа больше делает, а первая больше шумит…

И русский посол, и тайский принц были правы. В Японии, при всей пестроте ее политического облика, действительно боролись две основные группы, два взгляда на будущее страны, Азии и мира.

Островная Япония поздно вошла в общую жизнь планеты — она самоизолировалась на века. Но за эти века накопила много энергии и поэтому смогла быстро обойти огромный Китай… Помогла Японии на первых порах, как ни странно, и её сырьевая бедность. В отличие от Китая, она не представляла для белых колонизаторов особого интереса.

Было и ещё одно обстоятельство, обеспечившее Японии «благосклонность» Запада. Выходило так, что именно Японию было удобно сделать ведущей азиатской силой, враждебной России на Дальнем Востоке и Тихом океане. И англосаксы поощряли всестороннее развитие Японии в расчете на то, что все это обернется против России. На займы янки (точнее — американских еврейских банкиров типа Якоба Шиффа из дома «Кун, Леб и К°») и на английских верфях был выстроен «цусимский» японский флот, а англо-японский союз стал политической базой русско-японской войны в начале века.

Собственно, саму «консервативную революцию Мэйдзи» осени 1867 года, создавшую новую пореформенную Японию, можно было прямо связывать с другим событием 1867 года — преступной продажей Русской Америки дворцовой камарильей, вертевшей Александром II и его братцем, великим князем Константином. Лишив Россию ее тихоокеанского бастиона — Аляски, Алеут, островов в северозападной части Тихого океана, можно было подтолкнуть Японию вперед без боязни, что ее рывок обеспокоит даже русских царей и они будут вынуждены уделять Тихому океану, а значит, и Русской Америке, больше внимания. После утраты Россией ее американских владений западные авансы и реверансы Японии возросли.

Но в Японии всегда имелись влиятельные силы, понимавшие выгодность для страны союза не с Западом, а с Россией. Имена князя Ито, мэра Токио графа Гото наиболее известны, но среди японской элиты они были не одиноки. Русско-японская война помешала возможному сближению — как это и было задумано англосаксами… Но к 41-му году вновь оформились две основные группы.

Одна, связанная с армейской верхушкой, с генералами Квантунской армии, дислоцированной в марионеточном Маньчжоу-Го, мечтала «скрестить мечи с Россией на полях Северной Маньчжурии».

Другая была склонна к морской экспансии в Тихом океане, а это означало конфликт с обеими англосаксонскими державами. Эта группировка, связанная с флотом, возражала против войны с СССР. Противились ей и адмирал Ямамото Исороку, и такие дипломаты, как Хирота и Того, знавшие СССР по дипломатической службе в Москве. Увы, и тут оказывалось не все просто… Принц Коноэ считался «евразийцем» и в качестве такового разделял идеи германского геополитика генерала Карла Хаусхо-фера. Немец хорошо знал Японию, служил когда-то в Токио военным атташе и сейчас поддерживал с Коноэ связь через своего ученика, токийского корреспондента «Франкфуртер Цайтунг» Рихарда Зорге. Главенствующей идеей Хаусхофера был «континентальный блок» Германии, России и Японии. Но заключение Тройственного пакта обеспокоило в Токио именно евразийцев-прагматиков. Они считали, что военный союз с Германией может привести в перспективе к войне на три фронта — с СССР, с Китаем и с США.

Но и это было ещё не всё. Самый воинственный и жесткий лидер армейских кругов генерал Тодзио Хидэки по прозвищу Бритва стоял за экспансионистскую политику самого шовинистического образца. Неяпонцев он вообще за людей не считал, а уж соседей-азиатов — и подавно! Все страны мира генерал делил на врагов относительных и абсолютных. Россия относилась к последним, но и с Америкой Тодзио был готов воевать немедленно — за гегемонию на Тихом океане, за Китай, за Филиппины и Голландскую Индию (Индонезию). За собственно Индию он тоже, впрочем, был не прочь побороться. Не боялся конфликта с Англией, с Францией. Причем Тодзио не желал Азии для азиатов. Он желал Азии для Японии, стремясь к максимальной колониальной эксплуатации первой во имя процветания второй. Был он и за не то что жесткую, а за жестокую линию в отношениях с Китаем, за его полную оккупацию. Впрочем, хотя Тодзио и был экстремистом, глупцом не был и мыслить реально умел — если его вынуждали к этому реальные обстоятельства.

Группа Коноэ была склонна обеспечить в Азии «сосуществование и сопроцветание» — при руководящей роли Японии. Для Тодзио ни о каком «со…» не могло быть и речи. Во всяком случае — пока. Ведь в качестве оппозиционера он мог позволить себе большую жесткость на словах, чем в случае, если бы он был премьером. Правда, сотрудничать с Германией Тодзио был готов и Тройственный пакт приветствовал.

Пятидесятилетнего принца Фумимаро Коноэ склонные к прозвищам японцы (впрочем, а какой народ к ним не склонен, если прозвище само просится на язык?) прозвали «меланхоличным принцем». Высокого роста, хрупкого сложения, утонченного облика, принц мог порой действительно впасть в депрессию и не всегда обращал внимание на мелочи жизни. Зато он умел видеть главное и ещё в девятнадцать лет, после окончания юридического факультета Киотоского университета, опубликовал политическое эссе под показательным названием «Отказ от мира с Англией и Америкой в центре».

Повзрослев, он выдвинул идею «сферы процветания Великой Восточной Азии». И, в отличие от Тодзио, Коноэ видел задачу не в замене англосаксов в качестве колонизаторов на японцев, а — как уже сказано — в создании блока трёх ведущих антианглосаксонских держав. В Азии же Коноэ был склонен к политике разумного японского патронажа — в том числе и в Китае.

30 ноября 1940 года Коноэ подписал «Договор об основах взаимоотношений между Японией и Китайской республикой». Правда, само понятие «Китайская республика» можно было понимать тогда по-разному. Была область Яньань — «Особый район Китая» под рукой коммуниста (скорее, впрочем, левого националиста) Мао Цзэдуна.

Было правительство Чан Кайши в южнокитайском Чунцине. Этот заигрывал и с нами, и с янки, и с японцами, с которыми официально воевал.

Имелось и Центральное «национальное» правительство Ван Цзинвея — председателя Центрального политического совета Гоминдана в 1937–1938 годах. Ван Цзинвей разошелся с Чан Кайши, будучи сторонником сотрудничества с Токио. В декабре 38-го года он сбежал из Чунцина в оккупированный японцами Шанхай, а в марте 40-го образовал свое правительство в Нанкине… С ним-то Коноэ и подписал свой договор.

Коноэ был за разумный патронаж — недаром токийский посланник такой гордой (хотя и очень бедной) страны, как Афганистан, сообщал в апреле 41-го нашему Сметанину, что в Японию приехала афганская экономическая миссия для ознакомления с промышленными возможностями страны и расширения экспортно-импортных операций с японцами.

Группа Коноэ была и за широкий государственный контроль — причем не только над экономикой. В 1940 году была введена новая политическая структура — многочисленные буржуазные и правосоциалистические партии самораспустились, и всю эту парламентскую дребедень заменили Ассоциацией помощи трону. Были созданы новые государственные органы — контрольные ассоциации по всем видам производства. Это было нечто похожее на Организацию промыслового хозяйства в рейхе с её шестью имперскими группами по промышленности, энергетике, банкам, торговле, ремеслам и страховому делу. Напоминало это и корпоративный принцип дуче.

Контрольные ассоциации регулировали снабжение экономики Японии сырьем и топливом, рабочей силой, назначали цены и определяли хозяйственную политику. Во главе их стояли люди из «дзайбацу» — крупнейших концернов. В «дзайбацу» хватало и политических реалистов, и политических экстремистов. Но, так или иначе, это было как раз то усиление государства, о котором говорили Сталин и Мацуока в Москве.

8 МАЯ 1941 года Сметанин устраивал в полпредстве обед для рыбопромышленников, нефтяников и угольщиков из японо-советского общества. Был и один из бывших послов Японии в СССР Ота. Приглашённый Танака быть не смог, но за три часа до обеда лично передал первому секретарю Долбину, что неожиданные обстоятельства вынуждают его быть в другом месте.

За столом сидели промышленники Сакондзи, Танакамару, Мицуи, Отани, посол Ота… Все были оживленны, много говорили, но политические темы не затрагивались.

— Господа, — рассказывал полпред (без одного дня — уже посол), — полторы недели назад мы с товарищами были приглашены директором театральной ассоциации господином Отани в театр «Кабуки»… Были также господа Охаси и Киучи с жёнами.

Охаси был замом Мацуоки, а Киучи — заведующим протокольным отделом МИД.

— И каковы ваши впечатления? — спросил Ота.

— Мы видели лишь часть программы, поскольку нас, кроме представления, угостили ещё и ужином…

Все дружно засмеялись. Смеялся и полпред, а потом серьёзно закончил:

— Такие акты очень интересны для познания этнографии, культуры и быта старой Японии…

Все закивали головами, а жена советника полпредства Якова Малика прибавила:

— Господин Охаси сказал нам, что господин Отани владеет шестьюдесятью театрами и более чем сотней кино…

Один из гостей подтверждающе кивнул, а Сметанин сказал:

— Господин Отани уже второй раз намекал мне о возможности гастролей «Кабуки» в Москве.

— Как это уже было в 1928 году? — проявил хорошую память Ота.

— Да…

— Тогда это был прорыв!

— Ну, что же… Прошло достаточно времени для новых прорывов, господа!

Но всё это была всё же «лирика». А сутью было то, что одна часть японских верхов стояла за немедленную войну с Россией, а другая — за такую же немедленную войну с Америкой и Англией. Янки это прекрасно понимали. И их устраивал один вариант — первый. При этом Америке нужна была и война СССР с рейхом — пока хотя бы на газетных страницах. И в один прекрасный день начала мая японское агентство Домэй Цусин передало из Нью-Йорка «сенсационную новость»:

9 мая 1941 года ТАСС опровергло эту «утку по-токийски» и сообщило, что «крупица правды» состоит в том, что ввиду лучших квартирных условий из-под Иркутска в Новосибирск перебрасывается одна стрелковая дивизия.

Но в японской «утке» была тоже своя правда, и вот какая: не всем в Японии нравились новые веяния. Ведь Домэй Цусин (в переводе — «Союз телеграфных агентств») было не второразрядным агентством, а официальным монополистом на распространение в стране иностранной информации, связанным с четырьмя сотнями центральных и провинциальных газет. Оно имело 70 отделений в Японии и корреспондентов в Нью-Йорке, Лондоне, Париже, Берлине, Риме, Москве, Буэнос-Айресе, а также во многих других столичных и нестоличных городах. И его «деза» была красноречивой и показательной.

Япония, как и весь мир, оказывалась на большом распутье. Однако пакт Молотова — Мацуоки был подкреплен теперь Московской встречей и новым — уже Четверным — союзом… И можно было сказать, что Япония начала окрашиваться в цвет японской вишни сакуры, цветущей красивыми розовыми цветами. Родина «морального коммунизма» понемногу политически «розовела». А в будущем все зависело от того, чья линия — «меланхоличного принца» Коноэ или Бритвы Тодзио — станет в Японии определяющей.

ЕВРОПА же утопала в яблоневом цвету — в белом и в розовом. И, начавшись на Средиземном море, эстафета цветения и жизни летела над теплыми странами, долетая до русского Севера. В Москве заканчивались переговоры между «оккупированной» Данией и Советским Союзом о подписании дополнительного протокола к действующему с 18 сентября 1940 года Соглашению о товарообороте и платежах между СССР и Данией. Соглашение было заключено уже после прекращения военных действий во Франции, после занятия Дании частями вермахта! И эта деталь показывала, что, если бы не силы Зла, народы Старого Света уже могли бы мирно строить новую Европу для европейцев. «Оккупированная» в речах Черчилля, Дания до 30 апреля 1942 года должна была поставить в Россию краны, дизели, судовые двигатели, оборудование для цементных заводов и получить в обмен хлопок, газойль, керосин, фосфаты, химикалии, табак, лесоматериалы…

Впрочем, хотя на Европейском континенте сейчас не гремели бои, мира в Европе не было. И те, кто задумал, зажёг и раздувал войну, по-прежнему трудились во имя её продолжения. И ещё до поездки фюрера в Москву — 9 апреля 1941 года — Черчилль в очередной раз провоцировал Сталина с трибуны парламента:

— Налицо ряд признаков, которые указывают настремление нацистов попытаться захватить житницы Украины и нефтяные поля Кавказа и тем получить в своё распоряжение ресурсы для того, чтобы измотать мир, говорящий на английском языке…

И ведь что интересно — даже провоцируя русских, Черчилль не смог подавить в себе англосаксонскую спесь! В его представлении житницы Украины и нефтяные поля Кавказа имели значение лишь постольку, поскольку так или иначе влияли на судьбы «богоизбранной» расы — англосаксов.

14 апреля 1941 года о том же рассказывал замнаркома Лозовскому американский посол Штейнгард, «движимый горячей любовью к господину Лозовскому, господину Молотову и СССР».

— Я разговаривал с одним молодым норвежцем, — «доверительно» делился «информацией» американец, — и он говорит, что Германия исчерпала все свои резервы, продукты питания в оккупированных странах иссякли и остается единственный источник продовольствия — вы… Но ведь и вы можете прекратить поставки, и немцы могут пойти на новый отчаянный шаг…

Лозовский слушал молча, а Штейнгард, прощаясь, «дружески» посоветовал:

— Остерегайтесь Германии и её планов… И почаще читайте «Майн кампф».

16 апреля 1941 года уже Иден в Лондоне обрабатывал посла Ивана Майского, вернувшись из поездки по Ближнему Востоку. Начал шеф Форин Офис с волнующего рассказа о том, как его «Катилина» чуть не рухнула в Бискайский залив. Потом, уже под Гибралтаром, пилот доложил, что горючего может не хватить и, возможно, придётся садиться на море. До Гибралтарской гавани они всё же дотянули, но бензина в баках летающей лодки оставалось на 10 минут.

— А далее путь до Каира прошел нормально, — закончил Иден.

— И как вы нашли положение на Ближнем Востоке и в Северной Африке? — задал вопрос Майский по существу.

— О, господин Майский, положение в Ливии меня мало беспокоит, хотя немцы и дошли до египетской границы… Тем более что я надеюсь на то, что скоро наш флот заткнет «сицилийскую дыру»… Думаю, что скоро для немцев в Ливии настанут тяжёлые дни… Я не исключаю нашего тактического отступления, но уверен, что со стороны западной пустыни Египту опасность не угрожает.

— А турки?

— Турки — лояльные друзья Британии, однако активности от них можно ждать сейчас вряд ли… Вот если бы вы помогли им оружием… — Иден посмотрел на Майского выразительно-вопросительно, но тот на реплику не реагировал, и Иден как ни в чём не бывало продолжил: — Кстати, я говорил в Анкаре с вашим коллегой господином Виноградовым и с нашим Криппсом, который специально прилетел на встречу со мной из Москвы. И знаете, господин Майский, мне кажется, что к Криппсу у вас стали относиться лучше…

— Посол, господин Иден, что коммивояжер… Если товар добротный, то и относятся к нему соответственно… А у Криппса вряд ли есть для нас добротный товар…

Иден поморщился и тут же начал снова:

— Но России и Англии угрожает один и тот же «bad man»…

Иден пугал нас немцами, как пугают Бабой Ягой непослушных детей, ибо в английских сказках «злой человек» — «bad man» — нёс примерно ту же функцию. Надо сказать, что, несмотря на удачный ответ насчет отсутствия «товара» у Криппса (а таким товаром для внешнего мира мог быть только мир, на что бритты не шли), Иван Майский интересы Родины отстаивал вяло — сказывались устоявшиеся связи и привычки, нажитые за много лет жизни в Лондоне. Но тут и он не выдержал:

— Не могу согласиться с вами, господин Иден, в части рассуждений о «bad man»… Я не вижу причин для неизбежного столкновения СССР и Германии!

— А СССР и Японии? — не отставал Иден. — Вы действительно будете дружить? Не означает ли ваш пакт с ней прекращение помощи Китаю?

И Майский оказался опять на высоте:

— Господин Иден! Не следует стараться вычитать в пакте с Японией больше, чем там есть. В последнее время каждая крупная дипломатическая акция СССР сопровождается тучей фантастических слухов, толкований и обсуждений… Проходит время, туча рассеивается, пыль оседает и действительность оказывается иной.

Майский говорил это до «рижско-нью-йоркской» провокации Юнайтед Пресс в начале мая, но ведь и в апреле таких провокаций хватало. Все «слухи» рождались не сами по себе! Их заказывала, конечно же, Золотая Элита Мирового Зла. Иден, впрочем, старался зря — Майский оказывался все более фигурой второго ряда. Более важным был Деканозов в Берлине, а важнее всего — Гитлер в Москве, в кресле у камина на сталинской даче через неделю после аудиенции Майского у Идена.

И поэтому не сбывались надежды англичан и на другие провокации… 8 мая 1941 года Вышинский принял югославского посла Гавриловича и устно передал ему правительственное сообщение о необходимости ликвидации посольства… «Нет никаких правовых оснований для дальнейшей деятельности в СССР Югославской миссии», — говорилось в нем. В тот же день подобную вербальную ноту получил и бельгийский посланник — «в связи с тем, что Бельгия в настоящее время не является суверенным государством», а также представитель Норвегии.

СО ВРЕМЕНИ визита фюрера в Москву прошло всего ничего — какой-то месяц, но расчеты англосаксов на русско-германский конфликт сгорали пламенем нефтяных пожаров на саудовских промыслах, подожжённых диверсантами Фельми и Гроббы. И всё более тяжёлым становилось положение в Ливии и Египте не немцев, а англичан.

Новый Четверной пакт был и для Лондона, и для Вашингтона супербомбой, но у них ещё оставалась надежда, что всё ограничится союзом на бумаге. Мало ли кто и чего когда подписывал! Поэтому к резким демаршам по отношению к Москве в англосаксонских столицах прибегать не стали. Газеты шумели, но в меру — «свободной» прессе порекомендовали не усердствовать. Золотая Элита предпочла выждать и попытаться русских и немцев друг от друга все же отделить.

Молотов преодолел свой «германский» скептицизм, и Сталин в начале двадцатых чисел мая имел с ним серьёзный разговор:

— Вячеслав, время начинает работать на тех, кто будет пользоваться им без проволочек.

Молотов не ответил, не зная, к чему клонит вождь, а Сталин пояснил:

— Войну мы, похоже, от наших границ отвели… Немцы теперь воюют в Африке, но ты понимаешь, что значит накопить огромную массу войск и оружия и держать ее в бездействии? Обрушить всё на Африку и Ближний Восток он не может — это значит бить из пушки по воробьям… Надо думать о будущем…

— И что из этого следует? — подал голос Молотов.

— Из этого следует, что тебе следует в ближайшее время снова ехать в Берлин и ещё — в Рим.

— И в Рим?

— Да, и туда… Мацуока добрался туда вон из какой дали для того, чтобы порастабарывать с новыми союзниками, а Муссолини теперь нам тоже вроде союзник… Так что надо знакомиться с ним и нам.

— Только мне или тебе — тоже? — прищурился Молотов.

— Вначале — тебе… Но вот что… Когда у нас в этом году день флота?

Всесоюзный День Военно-Морского флота СССР был установлен решением Совнаркома и ЦК в 1939 году и отмечался в последнее воскресенье июля.

Молотов посмотрел на календарь и сказал:

— 27 июля…

— Ну, вот и пригласишь его с Чиано в Севастополь на военно-морской парад… К помпе специально по поводу высоких гостей мы непривычны, а тут как раз всё будет одно к одному.

— И вы в Севастополе будете?

— Буду! Давно я не был на Чёрном море… Так что запрашивай «товарища» Риббентропа и господина Чиано — думаю, они тебе в гостеприимстве не откажут, и отправляйся.

Сталин ничего не прибавил, и Молотов думал, что разговор закончен, но Сталин вдруг пристально, но как-то тепло посмотрел на него и сказал:

— И вот что, Молотштейн… Ты понимаешь, как всё это важно? Ты пойми, Вячеслав, мы не просто выигрываем лишний мирный год… Мы выигрываем будущее, потому что мы в следующем году выполним третью пятилетку и начнём четвёртую. Но главное — уже ясно, что мы выполним третью! И после этого мы — непобедимы! И мы зажмём эту белую сволочь по всему миру… Гитлер, конечно, не лучший союзник… Но другого-то нет! Этот, похоже, о народе, о государстве все же беспокоится, а не о собственном кармане… И смотри, тоже смог организовать свой народ за короткое время. И ведёт его за собой… Была большая коммунистическая партия, и не стало её — смылись! Нет, Вячеслав… Не с Рузвельтом же нам новый мир строить — для людей, а не для буржуев!..

Молотов молчал, а Сталин голосом непривычно добрым спрашивал:

— А, Вяча? Ты что-то вроде приуныл, а у нас дел полно… Что молчишь?

Молотов действительно молчал, но, если бы он мог плакать, он сейчас заплакал бы… Сталин коснулся того, что за годы государственной рутины как-то смазалось, потускнело. А ведь они жили не для себя — для народа. А что могло быть дороже людям, чем мир и труд?

И что могло быть более ненавистно, чем Мир и Труд, Золотому Капиталу?

Молотов смотрел на Сталина, и взгляд его тоже постепенно теплел. И он ответил:

— Товарищ Сталин! Уныние бывает, но проходит… Готов работать и делать всё, чего требует момент.

И ПОД самый конец мая Молотов отправился с двойным визитом: в Берлин и затем — в Рим.

Германия встречала его приветливо — не так, как в первый раз. Впрочем, и время года было другое — весна, а не осень. Этой весной 41-го в Мюнхене уже вторым изданием (первое быстро разошлось) вышла книга Карла Хаусхофера «Континентальный блок. Центральная Европа — Евразия — Япония».

Хаусхофер, давно близкий к фюреру, проводил всё ту же идею — для создания устойчивого и справедливого миропорядка народы мира должны противодействовать политике англосаксонской (и в первую очередь — американской) гегемонии. А противодействовать ей можно лишь при объединенных усилиях рейха, СССР и Страны восходящего солнца…

Книга заканчивалась так:

Генерал-геополитик имел взгляды не просто дельные — сейчас они могли стать практической программой действий. И такую программу можно было выработать даже без знакомства с книгой Хаусхофера.

Молотов имел конкретные указания от Сталина — что надо сказать в Берлине и Риме. Но его задача сильно облегчилась тем, что, пока он добирался до Берлина, Рузвельт 27 мая 1941 года провел свою очередную «беседу у камина». Впервые к этой эффективной форме радиообращения к нации он прибег 12 марта 1933 года — тогда США трещали по швам, и умная часть Золотой Элиты пришла к выводу, что с массой иногда приходится обращаться не как с быдлом, а как с равной себе, то есть — снисходить до объяснений.

Уметь произносить речи обязан каждый политикан. А Рузвельт и Черчилль были политиканами как-никак выдающимися. И уж что-что, а речи произносить умели. Рузвельту это давалось тем проще, что ему вообще требовалось лишь читать то, что подсовывали спичрайтеры из группы Ричарда Гилберта, где особенно выделялись Джон Гэлбрейт и Гриффит Джонсон-младший… Последний глянец наводили, впрочем, «ближние» евреи — драматург Роберт Шервуд и Сэмюэль Розенбаум.

На этот раз Рузвельт в тридцатиминутной «беседе» фактически объявил в США чрезвычайное положение во всех областях. Мотивировкой же было одно — надо остановить рвущегося к мировому господству Адольфа Гитлера и отстоять демократию. Рузвельт скорбел о Европе, погрузившейся во мрак, записывая в число окутанных мраком и Данию, спокойно заключавшую с другими странами обычные торговые соглашения.

Рузвельт заявлял, что Америке нужен только такой мир, в котором торжествует свобода слова, где нет места нужде и террору, где повержены враги демократии: «члены Бунда, фашисты, коммунисты и всевозможные фанатики, приверженцы религиозной и расовой нетерпимости»… И Рузвельт объявлял странам «оси» войну не на жизнь, а на смерть. Пока, впрочем, не официально, а в, так сказать, моральном аспекте. Но было ясно, что и настоящее вступление в войну для Рузвельта — дело решённое.

О возможности же мира в Европе не было сказано ни слова. Поэтому Молотов знал, с чего начать разговор с фюрером.

— Господин Гитлер, вам известно, что Рузвельт 10 мая на объединенной сессии Конгресса запросил ассигнования на создание полумиллионной армии?

— Да.

— А с последней речью Рузвельта вы знакомы?

— Да.

— И вы знаете, что за последний год армия США получила почти девять тысяч самолётов, а собираются они производить до пятидесяти тысяч в год?

Гитлер слушал Молотова с угрюмым видом, но при последней цифре его подбросило:

— Господин Молотов! Это — блеф!

— Нет… Это — правда. И там её особенно не скрывают. Америка откровенна, потому что богата… А богата потому, что в мире много бедных.

Гитлер вновь насупился:

— Герр Молотов! Во время наших прошлогодних берлинских бесед я уже говорил вам, что США ведут чисто империалистическую политику… Что они не борются за Англию, а пытаются захватить её наследство… Что они помогают Англии лишь постольку, поскольку они создают себе вооружения и стараются завоевать то место в мировом положении, к которому стремятся… Я говорил вам, что проблема противодействия Америке в ее стремлении к насилию над свободой народов — это проблема не на 40-й, не на 45-й, а на 70-й, 80-й, на 2000-й год… Наконец, я говорил, что необходимо, чтобы кроме Европы как европейское государство рассматривалась и Африка, что нам нужна своеобразная доктрина Монро для Европы, как это есть у американцев… Так зачем, герр Молотов, вы мне всё это говорите?

— Затем, что мы с вами согласны… За исключением одного…

— А именно?

— Эту проблему надо решать гораздо скорее — году как раз к 45-му, в крайнем случае — к 47-му… А для этого надо в 42-м году решить проблему Англии…

Гитлер и Риббентроп слушали посланца Сталина с непередаваемым выражением лиц. Они столько потратили сил, энергии и времени, чтобы втолковать русским эту очевидную мысль, и вдруг русские сами начинают их торопить… Это…

Эт-т-то…

Это было…

Нет, это было просто невозможно!

Молотов же смотрел на собеседников как ни в чём не бывало. И Гитлер, вдруг успокоившись, энергично вопросил:

— Что вы предлагаете конкретно, герр Молотов? Прорыть тоннель под Ла-Маншем? — Скрываемое раздражение всё же прорвалось в этом вопросе. — Или вы можете помочь нам флотом? Я почти год назад пытался сосредоточить все силы рейха для операции «Морской лев»… Но их просто не хватило! Да и сейчас не хватит. Я говорю вам это откровенно, ибо мы теперь в определенной мере союзники…

— Господин Гитлер, товарищ Сталин думает так… Мы действительно союзники, но в настоящий момент наша помощь выражается не в военном содействии, а в гарантиях вам для проведения активной кампании против Англии там, где её хотел поразить ещё Наполеон.

Гитлер не отвечал, и Риббентроп спросил за него:

— Вы имеете в виду Египет, герр Молотов?

— А также Мальту и Гибралтар… Кроме того — Левант, Ближний Восток и Средний Восток… Германия имеет в отмобилизованном состоянии такую массу войск, что подобные операции вы можете провести без труда…

Гитлер все молчал. Молотов же, явно отвечая на его сомнения, предложил:

— Мы понимаем, что для того, чтобы серьёзно ввязаться в такую масштабную кампанию, требующую прежде всего сил авиации, вам надо серьёзно ослабить вашу границу с нами… Мы готовы в качестве гарантии по мере переброски ваших войск на Юг и Юго-Восток расширить зону безопасности с пятидесяти до примерно ста километров. При этом мы согласны на размещение на нашей территории в некоторой её глубине одной-двух ваших танковых дивизий… Ведь всей массы танков вам для похода к Нилу не понадобится…

— А вы с нами туда пойдёте?

— Господин Гитлер! Как вам говорил товарищ Сталин, мы уже сильны для чисто оборонительной войны. Свою, — Молотов подчеркнул слово голосом, — внешнюю безопасность мы уже обеспечили… Но для того, чтобы помочь вам обеспечить и вашу, — он опять подчеркнул слово голосом, — внешнюю безопасность, нам нужен ещё год. Даже меньше… Время не терпит, но и торопливость к добру не приведёт.

— То есть в сорок втором году вы готовы объявить Англии войну?

И тут умолк Молотов.

Гитлер и Риббентроп смотрели на него, ожидая ответа.

— Господин Гитлер… — вдруг произнёс Молотов, — а что, если вы возьмете, так сказать, отпуск, чтобы лучше познакомиться с Россией? У нас намечается прекрасное лето, в Крыму обещают безоблачную, устойчивую погоду, тёплое море…

Гитлер, услышав это, откровенно, не сдерживаясь, рассмеялся:

— Герр Молотов, вы сами прекрасно понимаете, что ваше предложение для меня настолько же соблазнительно, насколько и невыполнимо. Я всё ещё под впечатлением моего первого визита в Москву — между прочим, уже второго моего русского визита, если считать и Брест. И почти сразу же ехать к вам снова — пусть даже неофициально? Да и есть ли в этом необходимость?

Фюрер покачал головой, сомневаясь:

— Возможно, герр Сталин сам приехал бы сюда? Мы бы приняли его со всеми почестями, которых он заслуживает. А у меня столько дел в рейхе… Моё постоянное пребывание здесь абсолютно необходимо. Вы — счастливые люди… У вас проблемы мирные, а у нас — война. Ведь вы её за нас не выиграете. И с нами выигрывать намерены лишь в будущем… И намерены ли?

Вопрос был задан прямо, и рейхсканцлер хотел добиться от русского ответа на него. Молотов же не отвечал.

Гитлер ждал.

Бывает молчание многозначительное, бывает презрительное, бывает тупое. У Молотова молчание было молчаливым, и не более того. Гитлер сам обладал при необходимости большими запасами выдержки и поэтому не мог не восхититься собеседником, у которого выдержка была, похоже, неиссякаемой — без какого-то определенного запаса. У Гитлера вдруг появилась неожиданная мысль: «Может, попросить его дать мне пару уроков молчания?»

Пауза повисала так, что еще немного — и она могла обрушить весь разговор, но тут Молотов чуть шевельнулся в кресле, как бы стирая молчание этим лёгким движением, и — без прямой связи с вопросом, как всегда невозмутимо, ответил:

— Герр рейхсканцлер, мы относимся к вашим проблемам с полным пониманием… Однако, — и тут у монолитного Молотова вдруг зажегся в глазах лукавый огонёк, — у нас сейчас устанавливаются неплохие и даже доверительные отношения. Объём их растёт, может вырастать и глубина-Молотов опять многозначительно помолчал и продолжал:

— Я уже сказал, что этим летом в Москве будет отличная, устойчивая погода, и вы могли бы не только провести некие неофициальные переговоры, но и немного отдохнуть вдали от привычной обстановки. У меня есть для вас личное письмо товарища Сталина по этому поводу.

ВСКРЫВ переданный ему Молотовым пакет, перед тем как приняться за немецкий текст, Гитлер внимательно всмотрелся в рукописный оригинал. Автограф Сталина он держал в руках впервые. Почерк был крупным, разборчивым, уверенным и размашистым одновременно. Фюрер невольно задержался на тексте, пытаясь уловить общий тон по зрительному впечатлению. Письмо рождало доверие, и Гитлер перевёл взгляд на машинописный перевод:

Гитлер посмотрел на дату под подписью и задумался. Похоже, русские приглашали его к новому туру, и то, что это личное послание Сталина пришло всего через месяц после их встречи, говорило, что тут может быть что-то серьезное… Непривычный для Молотова хитрый блеск глаз тоже чего-то да стоил. Сам тонкий психолог и актер, Гитлер умел замечать и оценить нюансы. И тут он видел, что Молотов не играл, а сознательно позволил себе немного расслабиться и приоткрыть забрало непроницаемой сдержанности.

Молотов смотрел дружелюбно, и вдруг Гитлеру пришла в голову простая мысль. Молотов и Сталин хотят дать понять ему, что он интересен им не только как лидер новой Германии, но и как человек. Что они готовы идти в своем партнерстве далеко. Он вспомнил восторженную реакцию Риббентропа, вернувшегося из Москвы в конце августа 39-го года после заключения Пакта. Риббентроп тогда искренне восхищался простотой и сердечностью атмосферы в сталинском окружении.

Вспомнил он и свои впечатления — Брест, Москву…

И Гитлер, так же глядя Молотову прямо в глаза, сказал:

— Danke… Я приеду в Россию опять.

Несмотря на то что это было сказано по-немецки, Молотов понял и коротко по-немецки же ответил:

— Gut.

На следующий день Молотов был уже в Риме… Дуче, надуваясь от гордости за то, что он не забыт, вёл себя очень любезно. И когда узнал, что ему предлагают встречу со Сталиным на празднике русского флота, тут же осведомился:

— Я желал бы прибыть в Севастополь с визитом дружбы на достойном такого события корабле… Скажем, на линкоре «Литторио»…

И дуче внимательно посмотрел на московского гостя.

Тот выдержал этот взгляд и просто ответил:

— Мы будем рады приветствовать итальянских моряков в столице советского флота так же, как и вас, господин Муссолини, и вас, господин Чиано, — он поклонился в сторону зятя дуче, — если, конечно…

— Если?..

— Если, конечно, удастся договориться с Турцией о проходе «Литторио» через Проливы…

Дуче задумался, но тут же оживился и сказал:

— Время, синьор Молотов, у нас ещё есть… И теперь оно работает, как мне представляется, на наш Четвёрной союз. Так что постараемся с турками договориться. Сообща… Вы согласны?

И Молотов ответил:

— Вполне!