Если спросишь, где я: Рассказы

Перья (Перевод А. Глебовской)

Этот мой друг с работы, Бад, пригласил нас с Фрэн к себе в гости. С его женой я знаком не был, а он не был знаком с Фрэн. В этом смысле мы были на равных. Но мы-то с Бадом дружили. Еще я знал, что у Бада ребенок. Ребенку было, наверное, месяцев восемь, когда Бад нас пригласил. И куда улетели эти восемь месяцев? Куда, черт возьми, вообще уходит время? Я прекрасно помню тот день, когда Бад явился на работу с коробкой сигар. И раздавал их всем в кафетерии. Сигары были неважнецкие, марки «Голландские Мастера». Зато на каждой была красная наклейка и обертка с надписью: «У НАС МАЛЬЧИК!» Я сигары не курю, но одну все равно взял.

— Возьми парочку, — сказал Бад и тряхнул коробку. — Я тоже не люблю сигар. Это она придумала.

Он имел в виду свою жену. Оллу.

Мы с женой Бада никогда не виделись, хотя однажды я говорил с ней по телефону. Дело было в субботу, в середине дня, и я не знал, чем заняться. Тогда я позвонил Баду спросить, придумал ли он, чем заняться. Трубку сняла женщина, она сказала: «Алло?». Меня заклинило, я не мог вспомнить, как ее зовут. Жена Бада. Бад тысячу раз называл при мне ее имя. Но оно влетало в одно ухо и вылетало в другое. «Алло!» — повторила женщина. У них там был включен телевизор. Потом женщина спросила: «Кто это?». И я услышал, как закричал ребенок. «Бад!» — позвала женщина. «Что?» — сказал ей Бад. А я все не мог вспомнить ее имя. И просто повесил трубку. Когда мы увиделись с Бадом на работе, черта с два я признался ему, что звонил. Зато я так повернул разговор, чтобы он упомянул ее имя. «Олла» — сказал он. «Олла», — сказал я себе. Олла.

— Ничего особенного мы не планируем, — сказал Бад. Мы сидели в кафетерии и пили кофе. — Нас будет всего четверо. Ты с твоей и мы с Оллой. Всё по-простому. Приезжайте часам к семи. В шесть она кормит. Потом уложит ребенка, и мы спокойно поужинаем. Найти нас довольно сложно. Вот карта.

Он протянул мне листок бумаги, где были нарисованы все крупные и мелкие дороги, проселки и все прочее, и стрелки с указаниями сторон горизонта. Его дом был отмечен большим крестом.

Я сказал:

— Мы с удовольствием.

Но Фрэн не очень обрадовалась.

Вечером, у телевизора, я спросил, стоит ли нам взять что-нибудь с собой к Баду.

— Например, что? — осведомилась Фрэн. — Он просил что-нибудь привезти? Мне-то откуда знать? Понятия не имею.

Она пожала плечами и соответствующе на меня посмотрела. Она и раньше слышала от меня про Бада. Но знакома с ним не была и не очень-то рвалась знакомиться.

— Можем взять вина, — сказала она. — Как знаешь. Наверное, стоит взять бутылку вина.

Она покачала головой. Длинные волосы разлетелись по плечам. «Зачем нам кто-то еще? — казалось, говорила она. — Нам и вдвоем хорошо».

— Иди ко мне, — позвал я.

Она придвинулась поближе, чтобы я мог обнять ее. Фрэн — как большой высокий бокал с водой. Эти ее светлые волосы, струящиеся по спине. Я взял прядку и понюхал. Я запустил руку в ее волосы. Фрэн не отодвинулась. Я уткнулся лицом в ее волосы и еще крепче прижал к себе.

Иногда, когда волосы ей мешают, она собирает их и перебрасывает за плечо. Они ее раздражают.

— Чертова грива, — говорит она. — Одна с ней морока.

Фрэн работает в молочном магазине и на работе волосы подбирает. Каждый вечер ей приходится их мыть и долго потом расчесывать, пока мы сидим у телевизора. Время от времени она грозится, что отрежет их. Но я думаю, что это вряд ли. Она знает, как они мне нравятся. Знает, как я над ними трясусь. Я ей часто говорю, что из-за волос в нее и влюбился. Я говорю, что, если она их отрежет, я могу ее разлюбить. Иногда я называю ее «шведкой». Она могла бы сойти за шведку. Эти наши вечера вдвоем, когда она расчесывала волосы и мы вместе вслух загадывали желания. Что у нас будет новая машина, такое вот было желание. Что мы сможем на пару недель съездить в Канаду. Чего мы никогда не загадывали — чтобы у нас были дети. Детей у нас не было, потому что мы не хотели детей. Может, когда-нибудь потом, говорили мы друг дружке. Но тогда мы с этим не спешили. Считали, что нам некуда спешить. Иногда по вечерам мы ходили в кино. Чаще проводили вечера дома у телевизора. Бывало, что Фрэн что-нибудь для меня пекла, и потом мы всё съедали в один присест.

— Может, они не пьют вина, — сказал я.

— Всё равно, давай возьмем вина, — настаивала Фрэн. — Если они не пьют, сами выпьем.

— Белого или красного? — спросил я.

— И чего-нибудь сладкого, — продолжала она, будто не слыша. — Хотя мне, в принципе, все равно. Это твоя затея. И давай только без всякой суеты, а то я вообще не пойду. Я могу испечь малиновый рулет. Или кексы.

— У них будет что-нибудь на сладкое, — сказал я. — Кто ж зовет друзей на ужин, не позаботившись о сладком.

— Подадут какой-нибудь рисовый пудинг. Или желе из пакетиков. Что-нибудь такое, что мы не едим. Я ж его жену в глаза не видела. Откуда нам знать, что она приготовит? Вдруг желе из пакетиков?

Фрэн покачала головой. Я пожал плечами. Но вообще-то она была права.

— Эти сигары, которые он тебе подарил сто лет назад. Возьми их, — предложила она. — Тогда, как поедим, вы с ним пойдете в гостиную курить сигары и пить портвейн, или что там пьют те, кого в кино показывают.

— Ладно, поедем так, — согласился я.

Фрэн сказала:

— Давай возьмем с собой моего хлеба.

Бад и Олла жили милях в двадцати от города. Мы уж три года здесь, но ведь ни разу, черт побери, ни Фрэн, ни я не выбирались за город. Здорово было ехать по извилистым проселкам. Спускался вечер, тихий и теплый, а вокруг поля, железные изгороди, коровы чинно шагали к старым сараям. Мы видели на заборах дроздов с красными метинами на крыльях, а еще голубей, которые кружили над амбарами. Были там сады и прочая зелень, цвели полевые цветы, маленькие домики стояли в некотором отдалении от дороги.

Я сказал:

— Вот бы и нам пожить в таком домике.

Я это сказал не всерьез, так, еще одно ничего не значащее желание. Фрэн не ответила. Она изучала карту, которую дал мне Бад. Мы добрались до обозначенного на карте перекрестка. Повернули, как и было велено, направо и проехали в точности три и три десятых мили. Слева от дороги я увидел кукурузное поле, почтовый ящик и посыпанную гравием подъездную дорожку. В конце дорожки, за деревьями, стоял дом с верандочкой. На доме была труба. Но, поскольку было лето, никакого дыма из нее не шло. И все равно все выглядело очень даже мило, и я сказал об этом Фрэн.

— Глушь страшная, — отозвалась она.

Я свернул на подъездную дорожку. С обеих сторон стеной стояла кукуруза. Она вымахала выше машины. Я слышал, как хрустит под колесами гравий. Ближе к дому мы увидели садик, а в нем ползучие стебли, с которых свисали зеленые штуковины размером с бейсбольный мяч.

— Это что такое? — удивился я.

— Мне почем знать? — огрызнулась Фрэн. — Может, тыквы, а вообще понятия не имею.

— Слушай, Фрэн, — сказал я, — не заводись.

Она не ответила, только поджала нижнюю губу. Когда подъезжали к дому, выключила радио.

Перед домом стояли детские качели, на верандочке валялись игрушки. Я подъехал вплотную и заглушил двигатель. И вдруг мы услышали этот жуткий вопль. Понятное дело, в доме был ребенок, но вряд ли ребенок мог кричать так громко.

— Что это? — спросила Фрэн.

И тут какая-то птица, здоровенная, размером с грифа, тяжело снялась с дерева и плюхнулась прямо перед машиной. Встряхнулась. Потом, выгнув длинную шею уставилась на нас.

— Чертовщина какая-то, — сказал я.

Сидел, вцепившись в руль, и таращился на эту тварь.

— Ничего себе! — сказала Фрэн. — Никогда не видела живьем.

Мы, конечно же, оба сообразили, что это павлин, но вслух его так не назвали. Сидели и смотрели. Птица повертела головой и снова издала тот же резкий звук. Встопорщив перья, она стала чуть не в два раза больше.

— Чертовщина какая-то, — повторил я.

Мы всё сидели как сидели — на переднем сидении.

Птица подобралась поближе. Потом наклонила голову вбок и нахохлилась. Яркий и злобный глаз всё таращился на нас. Птица задрала хвост, он был как огромный веер, который то раскрывался, то закрывался. Хвост сиял всеми цветами радуги.

— Боже мой, — прошептала Фрэн. Руку она положила мне на колено.

— Чертовщина какая-то, — снова повторил я. Больше тут сказать было нечего.

Птица опять издала все тот же странный, похожий на плач крик: «Мо-о-ау!». Если б я такое вдруг услышал ночью, решил бы, что кто-то умирает, или что-то такое творится, какая-то жуть.

Входная дверь открылась, и на веранду вышел Бад. Он застегивал рубашку. Волосы у него были мокрые. Похоже, он только что вылез из душа.

— Да заткнись ты, Джоуи! — прикрикнул он на павлина. Потом хлопнул в ладоши, и птица немного попятилась. — Хватит уже. Вот так-то, заткнись. Заткнись, тварь паршивая!

Бад спустился по ступенькам. По дороге к машине заправил рубашку в штаны. Одет он был так, как одевался на работе — в джинсы и хлопковую рубаху. Я же напялил летние брюки и тенниску. Хорошие туфли. Увидев в чем Бад, я разозлился на себя — и чего вырядился…

— Молодцы, что все-таки выбрались к нам, — сказал Бад, подходя к машине. — Давайте, входите.

— Бад, привет, — сказал я.

Мы с Фрэн вылезли из машины. Павлин немножко отошел и стоял, наклоняя свою противную башку то в одну, то в другую сторону. Мы старались не подходить к нему слишком близко.

— Ну как, сразу нас нашли? — спросил у меня Бад. Он не смотрел на Фрэн. Ждал, когда я их познакомлю.

— Карту ты нам дал толковую, — сказал я. — Да, Бад, это Фрэн. Фрэн, Бад. Она о тебе наслышана.

Бад рассмеялся и протянул ей руку. Фрэн была его выше. Бад смотрел на нее снизу вверх.

— Он о тебе часто говорит, — сказала Фрэн, отнимая у него руку. — Бад то, Бад сё. Если о ком с работы и поминает, так только о тебе. Мне кажется, что я тебя уже давно знаю.

Она не выпускала из виду павлина. Тот подобрался ближе к веранде.

— Так мы ж с ним друзья, — ответил Бад. — Еще б ему обо мне не говорить.

Сказав это, Бад ухмыльнулся и ткнул меня кулаком.

Фрэн так и держала свой каравай. Она не знала, что с ним делать. Протянула Баду.

— Вот, мы вам привезли.

Бад взял каравай. Повертел так и сяк, осмотрел, будто впервые в жизни видел буханку хлеба.

— Вот спасибо, — сказал он. Поднес каравай к лицу и понюхал.

— Фрэн сама пекла, — объяснил я.

Бад кивнул.

— Пошли в дом, познакомлю вас с женой и матерью.

Он, ясное дело, имел в виду Оллу. Какая тут еще могла быть мать, кроме нее. Бад мне говорил, что его мамаша давно померла, а папаша отвалил, когда Бад был еще парнишкой.

Павлин был тут как тут — семенил перед нами, а когда Бад открыл дверь, взгромоздился на крыльцо. И все пытался проскочить в дом.

— Джоуи, дрянь ты такая, — сказал Бад и хорошенько врезал ему по башке. Павлин отскочил и встряхнулся. Перья у него в хвосте погромыхивали, когда он встряхивался. Бад сделал вид, что хочет его пнуть, и павлин отскочил еще дальше. Тогда Бад приоткрыл дверь, чтобы мы смогли пройти.

— Она пускает этого паршивца в дом. Скоро его усадят за стол и уложат в кровать. Чертова птица.

Фрэн остановилась на пороге. Посмотрела на кукурузное поле.

— Славный у вас домик, — заметила она. А Бад все придерживал дверь. — Правда, Джек?

— А то, — сказал я. Меня ее слова удивили.

— Это только на первый взгляд не дом, а картинка, — сказал Бад, продолжая держать дверь. Еще раз шуганул павлина. — С ним хлопот не оберешься. То одно, то другое. — Потом он добавил: — Ну, давайте, входите.

Я спросил:

— Бад, а что это там за шутковины растут?

— Да помидоры! — ответил Бад.

— Тоже мне фермер, — сказала мне Фрэн и покачала головой.

Бад рассмеялся. Мы вошли в дом. В гостиной нас ждала маленькая пухленькая женщина с пучком на голове. Руки были спрятаны под завернувшийся край передника. Щеки ее пылали. Я поначалу решил, что она запыхалась или рассердилась. Она глянула на меня, а потом стала разглядывать Фрэн. Без всякой враждебности, так, с интересом. Она смотрела на Фрэн и была все такая же красная.

Бад сказал:

— Олла, это Фрэн. А это мой друг Джек. Ну, про Джека-то ты знаешь. А, это Олла, ребята.

Он передал Олле каравай.

— Что это? — спросила Олла. — А, хлеб, домашний. Вот спасибо. Садитесь куда хотите. Располагайтесь. Бад, давай, спроси, что они будут пить. Мне надо посмотреть, что там на кухне.

Она ушла, захватив с собой хлеб.

— Садитесь, — предложил Бад.

Мы с Фрэн примостились на диване. Я полез за сигаретами.

— Вот пепельница. — Бад снял с телевизора какую-то тяжеленную штуковину. — На, держи, — сказал он и поставил штуковину передо мной на столик. Это была такая стеклянная пепельница, сделанная в форме лебедя. Я зажег сигарету и бросил спичку в дырку у лебедя в спине. Из лебедя выполз завиток дыма.

Был включен цветной телевизор, и мы немножко посмотрели. На экране по кольцу с ревом мчались машины, — обычные модели, переделанные для гонок. Комментатор вещал мрачным голосом. Но чувствовалось, что он приберегает что-то очень захватывающее на потом.

— Мы пока дожидаемся официального подтверждения, — сказал комментатор.

— Будете это смотреть? — спросил Бад. Сам он так и не сел.

Я сказал, что мне без разницы. Так оно и было. Фрэн пожала плечами. Будто хотела сказать: а мне-то что? В смысле: день все равно угроблен.

— Им осталось кругов двадцать, — сказал Бад. — Скоро закончится. Чуть раньше у них была такая свалка. Штук пять машин в кучу. Некоторые водители травму получили. Насколько все серьезно, пока не сказали.

— Не выключай, — сказал я. — Давай посмотрим.

— Может, какая-нибудь из этих чертовых железок взорвется прямо у нас на глазах, — сказала Фрэн. — Или, врежется в прилавок и размажет по нему продавца этих кошмарных сосисок в тесте.

Она пропустила между пальцами прядку волос и уставилась на экран.

Бад посмотрел на Фрэн, — не понимая, шутит она или нет.

— Что тут творилось, ну, свалка, такая, просто ой-ой-ой. Сперва одно, потом дальше пошло-поехало по цепочке. Машины, детали, люди так и летели во все стороны. Ну, чего вам налить? Есть эль, есть виски, бутылка «Олд кроу».

— А ты что будешь? — спросил я Бада.

— Эль, — ответил он. — Холодненький, самое то.

— Мне тоже эля, — сказал я.

— А мне, пожалуй, «Олд кроу», с водой, — сказала Фрэн. — Если можно, в стакане. Со льдом. Спасибо, Бад.

— Запросто, — сказал Бад. Глянул на экран и пошел на кухню.

Фрэн толкнула меня в бок и кивнула в сторону телевизора.

— Смотри, что там наверху, — прошептала она. — Ты тоже видишь?

Я посмотрел, куда и она. Там была узкая красная вазочка, в которую кто-то засунул несколько маргариток. Рядом с вазочкой, на салфетке, стоял старый гипсовый слепок с чьих-то зубов, кривых и неровных до невозможности. Губ на этой жуткой штуковине не было, челюстей тоже, только гипсовые зубы, воткнутые в какую-то подставку, напоминавшую желтые десны.

Тут вернулась Олла с банкой ореховой смеси и бутылкой шипучки. Фартук она сняла. Орехи поставила на столик, рядом с лебедем.

— Угощайтесь, — сказала она. — Бад сейчас принесет выпить.

Когда она заговорила, лицо у нее опять стало красным. Она села в старое бамбуковое кресло-качалку и начала покачиваться. Отпила шипучки и посмотрела на экран. Пришел Бад с деревянным подносиком, на котором стояли стакан с виски для Фрэн и бутылка эля для меня. Была еще одна бутылка, для него.

— Тебе стакан дать? — спросил он.

Я покачал головой. Он хлопнул меня по колену и повернулся к Фрэн.

Она взяла у Бада стакан и сказала «спасибо». Взгляд ее снова приклеился к гипсовым зубам. Бад заметил, куда она смотрит. Визжали машины на кольце. Я взял свой стакан и сосредоточился на экране. Очень мне нужны эти зубы.

— Это как выглядели у Оллы зубы, пока ей не надели брекеты, — пояснил Бад. — Я к ним привык. Но, наверное, смотреть на это противно. Понятия не имею, какого черта она их там держит.

Он посмотрел на Оллу. Потом на меня. Сел в шезлонг и закинул ногу на ногу. Отхлебнул эля и снова уставился на Оллу.

Та опять покраснела. Она держала в руке бутылку с шипучкой. Немного отпив, сказала:

— Чтобы все время помнить, как много Бад для меня сделал.

— Как-как? — переспросила Фрэн. Она копалась в банке с орехами, выбирала кэшью. А тут остановилась и взглянула на Оллу. — Прости, я не расслышала.

Теперь Фрэн внимательно смотрела на Оллу, дожидаясь, что та скажет.

Олла еще больше покраснела.

— Я ему много за что благодарна, — сказала она. — И за это тоже. Я держу этот слепок на виду, чтобы помнить, как много Бад для меня сделал.

Она снова отхлебнула шипучки. Потом поставила бутылку и продолжала:

— У тебя красивые зубы, Фрэн. Я сразу заметила. А у меня они с детства были враскоряку. — Она постучала ногтем по передним зубам. — Выпрямлять их моей семье было не по карману. Вот они и росли в разные стороны. Первому моему мужу было плевать, как я выгляжу. Какое там! Ему на всё было плевать, главное — было бы где взять денег на очередную бутылку. Только с ней он и дружил. — Она покачала головой. — А потом появился Бад и вытащил меня из этой дыры. И, когда мы сошлись, Бад мне сразу сказал: «Мы тебе зубы приведем в порядок». Этот слепок сделали сразу после того, как мы с Бадом познакомились, когда я второй раз пришла к ортодонту. Перед тем как мне надели брекеты.

Ее лицо продолжало полыхать. Она поглядела на экран. Глотнула еще шипучки — похоже, больше ей сказать было нечего.

— Ортодонт вам попался что надо, — сказала Фрэн и посмотрела на страшную штуковину на телевизоре.

— Просто отличный, — согласилась Олла. — Вот, глядите. — Развернувшись в кресле, она открыла рот и снова продемонстрировала нам свои нынешние зубы, теперь уже совсем не стесняясь.

Бад шагнул к телевизору и снял с него зубы. Подошел к Олле и поднес их к ее щеке.

— До и после, — сказал Бад.

Олла протянула руку и забрала у него слепок.

— А знаете, что? Ортодонт хотел оставить его себе. — Она положила слепок себе на колени. — А я сказала: фигушки. Напомнила ему, что это мои зубы. Тогда он его сфотографировал. Сказал, что напечатает фотографии в журнале.

— Представляю, что это за журнал, — сказал Бад. — Вряд ли он пользуется большим спросом, — добавил он, и мы все засмеялись.

— Мне как сняли брекеты, я все прикрывала рот рукой, когда смеялась. Вот так, — показала Олла. — Иногда и сейчас прикрываю. Привычка. Бад однажды сказал: «Прекрати, наконец, это делать. Нечего прятать такие красивые зубы. У тебя теперь отличные зубы».

Олла посмотрела на Бада. Бад ей подмигнул. Она улыбнулась и опустила глаза.

Фрэн отпила немного виски. Я хлебнул эля. Не знал, что на все это сказать. Фрэн тоже не знала. Но точно знал, что у Фрэн много чего найдется сказать потом.

Я завел речь о другом:

— Олла, а я ведь вам однажды звонил. Ты подошла. А я повесил трубку. Сам не знаю, почему.

Сказанул и быстренько отхлебнул эля. Не понимаю, с чего это у меня вдруг вылетело.

— А я и не помню, — сказала Олла. — Это когда было?

— Давненько уже.

— Нет, не помню, — повторила она и покачала головой. Потрогала слепок, лежащий у нее на коленях. Посмотрела, как там гонки, и снова принялась качаться.

Фрэн глянула на меня. Поджала нижнюю губу. Но ничего не сказала.

Бад спросил:

— Ну, а чего у вас новенького?

— Возьмите еще орешков, — сказала Олла. — Ужин чуть позже.

Из какой-то дальней комнаты долетел крик.

— Только не это, — сказала Олла Баду и страдальчески скривилась.

— Старина карапуз, — сказал Бад. Он откинулся в кресле; мы досмотрели гонку до конца, три или четыре круга, без звука.

Раз-другой из дальней комнаты донесся плач малыша, отрывистый и требовательный.

— Прямо не знаю, — сказала Олла, поднимаясь. — Всё почти готово, можно за стол. Осталось соус перелить. Но я лучше сначала зайду к нему. Вы пока перебирайтесь на кухню и садитесь. Я быстро.

— Я бы посмотрела на маленького, — сказала Фрэн.

Олла все еще держала в руках свои зубы. Она подошла к телевизору и поставила их на место.

— Он может раскапризничаться, — сказала она. — Не привык к чужим. Давайте-ка я попробую его угомонить. Потом можешь зайти и посмотреть. Как уснет.

Сказав это, она пошла по коридору, открыла там какую-то дверь. Проскользнула в комнату, закрыла дверь за собой. Ребенок замолк.

Бад вырубил телевизор, и мы пошли за стол. Мы с Бадом поговорили о работе. Фрэн слушала. Иногда даже задавала вопросы. Но я видел, что ей скучно, и она, кажется, обиделась, что Олла не позволила ей взглянуть на ребенка. Она изучала кухню Оллы. Наматывала прядь волос на палец и придирчиво рассматривала каждую вещь.

Вернулась Олла и доложила:

— Я его переодела и дала соску. Может, теперь он даст нам поесть. Хотя, кто знает. — Она подняла крышку с кастрюли и сняла ее с плиты. Налила красный мясной соус в мисочку и поставила ее на стол. Сняла крышки с каких-то еще посудин и посмотрела, все ли как надо. На столе стояли окорок, картофельное пюре, тушеная фасоль, кукурузные початки, сладкий картофель, зеленый салат. Каравай Фрэн занимал почетное место рядом с окороком.

— Салфетки забыла, — спохватилась Олла. — Вы начинайте. Кто что будет пить? Бад всегда за едой пьет молоко.

— Мне тоже молока, — сказал я.

— А мне воды, — сказала Фрэн. — Я сама могу налить. Что ты будешь за мной ухаживать? Тебе и так дел хватает. — И встала было со стула.

Олла воспротивилась:

— Что ты. Вы же гости. Сиди. Я принесу. — Она опять покраснела.

Мы сидели, сложив руки на коленях, и ждали. Я все думал про гипсовые зубы. Олла принесла салфетки, большие стаканы с молоком для нас с Бадом и стакан воды со льдом для Фрэн. Фрэн поблагодарила.

— Не за что, — сказала Олла, усаживаясь. Бад прокашлялся. Опустил голову, коротко помолился. Так тихо, что я едва мог разобрать слова. Я понял только общий смысл — он благодарил Всевышнего за пищу, которую мы сейчас будем есть.

— Аминь, — сказала Олла, когда он закончил.

Бад передал мне окорок и положил себе пюре. Мы принялись за еду. Говорили мало, разве что иногда Бад или я замечали: «Отличный окорок» или: «Кукуруза отменная, в жизни не ел вкуснее».

— Главное тут сегодня — хлеб, — сказала Олла.

— Можно мне еще салата, Олла? — спросила Фрэн, вроде как немножко оттаяв.

— Бери еще, — говорил Бад, передавая мне окорок или миску с соусом.

Время от времени мы слышали ребенка. Олла поворачивала голову и прислушивалась и, убедившись, что он просто попискивает, снова принималась за еду.

— Чего-то он сегодня беспокойный, — сказала Олла Баду.

— Я все равно хотела бы на него взглянуть, — сказала Фрэн. — У моей сестры тоже ребенок. Но они живут в Денвере. Когда я еще выберусь в Денвер. Вот, есть племянница, а я ее никогда не видела.

Фрэн минутку об этом поразмышляла, потом снова стала есть.

Олла подцепила вилкой кусок окорока и отправила в рот.

— Будем надеяться, что он скоро заснет, — сказала она.

Бад посетовал:

— Вон сколько всего осталось. Положить кому-нибудь еще свинины с картошкой?

— В меня больше не влезет, — сказала Фрэн и опустила вилку на тарелку. — Очень вкусно, но я больше не могу.

— Ты оставь местечко, — сказал Бад. — Олла испекла пирог с ревенем.

Фрэн сказала:

— Ну, кусочек я, конечно, съем. Только вместе со всеми.

— И я тоже, — сказал я. Правда, исключительно из вежливости. Я терпеть не могу пирог с ревенем, с тринадцати лет, когда объелся им до рвоты — ел тогда с клубничным мороженым.

Мы подчистили тарелки. Чертов павлин опять подал голос. Теперь он взгромоздился на крышу. Кричал прямо у нас над головами. И расхаживал по дранке, звук был такой, будто тикают часы.

Бад помотал головой.

— Джоуи скоро заткнется. Устанет и завалится спать. Он спит на каком-то из деревьев.

Павлин снова закричал: «Мо-о-ау!». Все промолчали. Да и что тут было говорить?

Потом Олла сказала:

— Бад, он хочет в дом.

— Не пойдет он в дом, — отрезал Бад. — Ты что, забыла, что у нас гости? Им только не хватало, чтобы по дому шлялась эта птица. Вонючая птица, да еще этот твой слепок! Что люди о нас подумают, а?

Он снова помотал головой и засмеялся. Мы все засмеялись. И Фрэн тоже.

— Он не вонючий, Бад, — сказала Олла. — Что с тобой сегодня? Ты же любишь Джоуи. С каких это пор он стал вонючим?

— С тех пор, как насрал на ковер, — ответил Бад. — Извиняюсь за выражение, — добавил он, обращаясь к Фрэн. — Но, если честно, иногда мне хочется свернуть этой паскуде шею. Его и убить-то много чести, верно, Олла? Иногда как заорет среди ночи, так и подпрыгнешь на кровати. А пользы от него никакой, — правда, Олла?

Олла покачала головой — Бад нес чепуху. Повозила по тарелке лежащие на ней фасолины.

— Откуда у вас вообще взялся павлин? — поинтересовалась Фрэн.

Олла подняла глаза от тарелки.

— Я всегда мечтала завести павлина. Еще девчонкой, даже картинку нашла в журнале. Мне казалось, что красивее ничего на свете не бывает. Вырезала картинку и повесила у себя над кроватью. Ох как долго она у меня там провисела. И, когда мы с Бадом купили этот дом, вдруг появилась возможность. Я говорю: «Бад, я хочу павлина». Он только посмеялся.

— Я потом тут поспрашивал, — сказал Бад, — и мне рассказали про этого старичка из соседнего округа, который их выращивает. Называет их райскими птицами. Нам эта райская птичка обошлась в стольник. — Он хлопнул себя по лбу. — Бог ты мой! Женушка мне досталась с большими запросами.

Он ухмыльнулся и посмотрел на Оллу.

— Бад, — сказала Олла, — ты же знаешь, что это не так. И к тому же, Джоуи хороший сторож, — сказала она, обращаясь к Фрэн. — С ним никакой собаки не надо. Слышит каждый шорох.

— Если придут тяжелые времена — а все к тому идет — я Джоуи засуну в кастрюлю, — пообещал Бад. — Только пух и перья полетят.

— Бад! Не смешно, — сказала Олла, но сама же рассмеялась, снова дав нам возможность полюбоваться ее зубами.

Ребенок опять подал голос. На сей раз раскричался не на шутку. Олла положила на стол салфетку и встала.

Бад сказал:

— Не одно, так другое. Неси его сюда, Олла.

— Я так и хотела, — Олла пошла за малышом.

Снова завопил павлин, да так, что у меня на загривке зашевелились волосы. Я посмотрел на Фрэн. Она взяла салфетку, потом снова положила. Я взглянул на кухонное окно. Оказывается, уже стемнело. Окно было открыто, но затянуто сеткой. Кажется, птица копошилась на веранде.

Фрэн смотрела в сторону коридора. Ждала Оллу с ребенком.

И вот она вошла. Я посмотрел на младенца и чуть не ахнул. Олла села с ребенком к столу. Она держала его под мышками, чтобы он встал ножками ей на колени, лицом к нам. Она посмотрела на Фрэн, потом на меня. На этот раз она не покраснела. Она сосредоточенно ждала, чего мы скажем.

— Ах! — вырвалось у Фрэн.

— Что такое? — быстро спросила Олла.

— Ничего, — сказала Фрэн. — Мне показалось, там что-то за окном. Вроде как летучая мышь.

— У нас тут нет летучих мышей, — сказала Олла.

— Может, просто бабочка, — сказала Фрэн. — Не разобрала, что. Да, — продолжила она, — вот это малыш так малыш.

Бад смотрел на ребенка. Потом посмотрел на Фрэн. Откинулся вместе со стулом, оторвав от пола его передние ножки, и кивнул. Кивнул еще раз и сказал:

— Да ладно, чего уж там. Мы и сами знаем, пока его на конкурс красоты не возьмут. Не Кларк Гейбл. Но делать выводы рановато. Если повезет, вырастет — будет как папа.

Ребенок стоял у Оллы на коленях и таращился на нас через стол. Она теперь держала его поперек туловища, и он раскачивался на своих толстых ножках. Честное слово, я в жизни не видел младенца уродливее. Такой уродец, что мне и сказать-то было нечего. Слов не находилось. Не то чтобы он был больной или недоразвитый. Ничего такого. Просто уродливый. Огромное красное лицо, глаза навыкате, широкий лоб и еще большие толстые губы. Шеи будто не было и вовсе, зато три или четыре подбородка. Подбородки подползали под самые уши, а уши стояли торчком на лысой голове. На запястьях висели складки. Руки и ноги заплыли жиром. Назвать его уродом — значит не сказать ничего.

Уродливый младенец немного похныкал и запрыгал на коленях у матери. Потом перестал прыгать, свесился вперед и потянулся жирной ручкой в ее тарелку.

Младенцев я перевидал много. Пока я рос, две мои сестры успели нарожать шестерых. Еще пацаном когда был, на них насмотрелся и в магазинах, да мало ли где. Но такой мне еще не попадался. Фрэн тоже уставилась на него. По-моему, и она не знала, что сказать.

— Крупный он у вас, правда? — наконец изрек я.

— Он скоро станет, как футбольный мяч, — пробурчал Бад. — Уж где-где, а в этом доме его кормят как на убой.

Будто в подтверждение его слов, Олла наколола на вилку ломтик сладкого картофеля и поднесла ко рту сына.

— Ты моя цыпочка, — сказала она маленькому жирдяю, не обращая на нас никакого внимания.

Ребенок потянулся к картофелю и распахнул рот. Попытался ухватить вилку, которой Олла запихивала в него картофель, потом рот захлопнул. Он жевал и раскачивался у Оллы на коленях. И так таращил глаза, будто был подключен к какому-то моторчику.

Фрэн сказала:

— Да, Олла, вот это малыш.

Малыш скривился. Он снова начинал капризничать.

— Пусти сюда Джоуи, — сказала Олла Баду.

Бад стукнул ножками стула об пол.

— Мне кажется, сначала нужно спросить гостей, не против ли они.

Олла посмотрела на Фрэн, а потом на меня. Лицо ее опять стало красным. Малыш топтался у нее на коленях и рвался на пол.

— Мы же свои люди, — сказал я. — Делайте, как знаете.

Бад не желал уступать:

— А может, люди не хотят, чтобы тут ошивалась здоровенная птица, вроде нашего Джоуи. Ты об этом подумала, Олла?

— Вы как, ничего? — спросила Олла. — Можно, Джоуи войдет? Что-то с ним не то нынче вечером. Да и с малышом тоже. Он привык, что по вечерам Джоуи запускают в дом и перед сном дают им вдвоем поиграть. А так оба они никак не угомонятся.

— Ну что ты нас спрашиваешь? — сказала Фрэн. — Мне лично все равно, пускай заходит. Я никогда еще с ними так запросто не общалась. Но мне все равно.

Олла посмотрела на меня. По-моему, она хотела, чтобы я тоже что-нибудь сказал.

— Да конечно, чего там, — сказал я. — Запускайте.

Я взял стакан с молоком и допил.

Бад встал со стула. Подошел к входной двери, открыл ее. Включил наружный свет.

— А как зовут малыша? — поинтересовалась Фрэн.

— Гарольд, — ответила Олла. Она дала ему еще картофеля со своей тарелки. — Он очень умненький. Всё схватывает на лету. Всё понимает, что ему говорят. Правда, Гарольд? Вот подожди, Фрэн, пока у тебя будет свой ребенок. Тогда увидишь.

Фрэн молча смотрела на нее. Я услышал, как открылась и закрылась входная дверь.

— Еще какой умненький, — сказал Бад, снова входя в кухню. — Весь в папу Оллы. Вот уж башковитый был старик, это точно.

Я посмотрел Баду за спину и увидел, что павлин стоит в гостиной, поворачивая голову во все стороны, как поворачивают ручное зеркальце. Он встряхнулся, звук был такой, будто в соседней комнате перетасовали колоду карт.

Он сделал шаг в нашу сторону. Потом еще один.

— Можно подержать малыша? — спросила Фрэн. Спросила так, будто это было невероятное одолжение.

Олла через стол передала ей ребенка.

Фрэн стала усаживать его к себе на колени. Но тот стал вырываться и пищать.

— Гарольд, — позвала Фрэн.

Олла смотрела, как Фрэн пытается угомонить ребенка. Потом сообщила вот что:

— Когда дедушке Гарольда было шестнадцать лет, он задумал прочитать энциклопедию от корки до корки. И ведь прочитал. Закончил в двадцать. Как раз перед тем, как познакомился с мамой.

— А где он теперь? — поинтересовался я. — Чем занимается?

Интересно было узнать, что стало с человеком, поставившим себе такую цель.

— Умер, — сказала Олла, продолжая смотреть на Фрэн, которая наконец уложила Гарольда на спинку поперек своих коленей. Фрэн пощекотала его под одним из подбородков. Чего-то залепетала и засюсюкала.

— Он работал на лесоповале, — пояснил Бад. — На него упало дерево.

— Мама получила деньги по страховке, — сказала Олла. — Но всё потратила. Бад ей посылает кое-что каждый месяц.

— Не так уж много, — уточнил Бад. — Больше у нас просто нет. Но она как-никак мать моей жены.

Тем временем павлин набрался храбрости и начал потихоньку, подпрыгивая и раскачиваясь, пробираться к кухне. Голову он держал неподвижно, слегка ее наклонив, и сверлил нас красным глазом. Над головой торчал хохолок, эдакий пучочек из небольших перьев, в несколько дюймов. Зато хвост украшали роскошные длинные перья. Он остановился, не дойдя до стола, и стал нас разглядывать.

— Не зря их называют райскими птицами, — заметил Бад.

Фрэн даже на него не посмотрела. Она была занята младенцем. Она играла с ним в «ладушки», и тому это нравилось. Ну, по крайней мере, он перестал пищать. Она подняла его и что-то шепнула ему на ухо.

— Только, — сказала она, — никому об этом ни гу-гу.

Ребенок уставился на нее своими выпученными глазами. Потом протянул руку и ухватил в кулачок прядку ее светлых волос. Павлин подошел ближе к столу. Все мы молчали. Маленький Гарольд увидел птицу. Он выпустил волосы Фрэн и встал у нее на коленях. Ткнул жирным пальчиком в птицу. Потом запрыгал и залепетал.

Павлин быстро обошел вокруг стола и двинулся к ребенку. Потерся длинной шеей об его ноги. Засунул клюв под рубашонку и помотал своей твердой башкой. Гарольд засмеялся и задрыгал ногами. Выгнувшись, он сполз с колен Фрэн на пол. Павлин продолжал его подпихивать, словно это у них была такая игра. Фрэн придерживала ребенка у своих ног, а он вырывался.

— Ну ничего себе! — воскликнула она.

— Чокнутый у нас этот павлин, честное слово, — сказал Бад. — Чертова птица не знает, что она птица, вот в чем беда.

Олла усмехнулась и опять показала зубы. Посмотрела на Бада. Бад отодвинулся от стола и кивнул.

Да, ребенок был урод уродом. Но, наверное, для Бада и Оллы это не имело значения. А если имело, они, наверное, просто сказали себе: ну, ладно, он урод. Но это же наш ребенок. И вообще, это у него такой период. А потом будет следующий. Сейчас один период, за ним будет другой. А как пройдем все периоды, всё станет хорошо. Наверное, что-нибудь такое они себе и сказали.

Бад подхватил Гарольда и стал подбрасывать его над головой, пока тот не завизжал. Павлин встопорщился, не сводя с него глаз.

Фрэн снова покачала головой. Разгладила платье там, где лежал ребенок. Олла взяла вилку и стала доедать фасоль.

Бад перекинул Гарольда на бедро и крикнул:

— Впереди еще кофе с пирогом!

Этот вечер у Бада и Оллы был особенным. Я знал, что он особенный. В этот вечер я был практически полностью доволен своей жизнью. И мне хотелось поскорее остаться с Фрэн вдвоем и поговорить о том, что я чувствую. В этот вечер я загадал желание. Сидя за столом, я зажмурил глаза и напряг мозги. Вот что я загадал — пусть этот вечер запомнится навсегда. И это мое желание сбылось. Правда, мне на горе. Но, конечно, тогда я не мог об этом знать.

— Ты о чем думаешь, Джек? — спросил Бад.

— Да так, просто думаю, — ответил я.

— Ну, поделись, — сказала Олла.

Но я только усмехнулся и покачал головой.

Когда в тот вечер мы вернулись от Бада с Оллой и забрались в постель, Фрэн сказала:

— Милый, наполни меня своим семенем!

Эти слова отозвались во всем моем теле, в каждой жилке, и я взревел и — сорвался.

Потом, когда все у нас изменилось, появился ребенок и все что за этим следует, Фрэн почему-то придумала, что именно этот вечер у Бада и стал началом перемен. Только она не права. Меняться все начало позднее, и когда начало, это будто бы происходило с другими, потому что с нами такого быть не могло.

— Черт бы побрал эту парочку с их уродливым младенцем, — бывает, говорит Фрэн ни с того, ни с сего, когда поздно вечером мы сидим у телевизора. — И эту их вонючую птицу, — добавляет она. — Надо же, завести себе такое! — говорит Фрэн.

Она часто говорит что-то в таком роде, хотя с тех пор ни разу не видела Бада и Оллу.

Фрэн больше не работает в молочном магазине, и волосы она давно остригла. И еще она растолстела. Мы об этом не говорим. Что тут скажешь?

Я по-прежнему встречаюсь с Бадом в цеху. Мы вместе работаем и вместе разворачиваем бутерброды в перерыв. Если я спрашиваю, он рассказывает про Оллу и Гарольда. С Джоуи всё. Однажды вечером он взлетел на дерево — и с концами. Больше не вернулся. Состарился небось, говорит Бад. А дальше совы разобрались. Бад пожимает плечами. Он жует бутерброд и мечтает, что Гарольд когда-нибудь станет полузащитником.

— Ты бы посмотрел на этого парня, — говорит Бад.

Я киваю. Мы, как прежде, друзья. Тут ничего не изменилось. Но я теперь думаю, что ему говорить, а что нет. И знаю, что он чувствует это, и хотел бы, чтоб все стало по-старому. Я и сам бы хотел.

Раз в год Бад вдруг спрашивает о моем семействе. И тогда я говорю, что всё ничего. «Всё ничего», — говорю я. Убираю бутерброды и достаю сигареты. Бад кивает и потягивает кофе. На самом деле, сын у меня растет шалопаем. Но я ни с кем об этом не говорю. Даже с его матерью. С ней — особенно. Мы с ней вообще говорим все меньше и меньше. В основном, сидим у телевизора. Но я не забыл тот вечер. Я помню, как павлин высоко задирал свои серые лапы, шагая вокруг стола. А потом мой друг с женой попрощались с нами на веранде. Олла дала Фрэн павлиньих перьев, взять с собой. Помню, как мы пожали друг другу руки, обнялись, сказали все слова, какие положены. В машине, по дороге домой, Фрэн сидела совсем рядом. И не снимала ладони с моего бедра. Так мы и ехали домой от моего друга.