Естественная исторія религіи

Отъ Памфила къ Гермиппу

Кѣмъ-то было замѣчено, мой Гермиппъ, что, хотя древніе философы и придавали большей части своихъ ученій форму діалога, однако въ позднѣйшія времена подобный методъ изложенія мало примѣнялся, да и рѣдко удавался тѣмъ, кто пробовалъ имъ пользоваться. И дѣйствительно, точная и планомѣрная аргументація, которая въ настоящее время требуется отъ изслѣдователей въ области философіи, естественно заставляетъ всякаго прибѣгать къ методическому и дидактическому способу изложенія, при помощи котораго онъ можетъ непосредственно, безъ приготовленій, выяснить тезисъ, составляющій цѣль [его аргументаціи] и перейти затѣмъ, безъ всякаго перерыва, къ выводу доказательствъ, обосновывающихъ этотъ тезисъ. Изложеніе системы въ формѣ разговора врядъ-ли кажется естественнымъ; и если писатель-діалогистъ, отступая отъ прямого способа изложенія, желаетъ тѣмъ самымъ придать своему произведенію болѣе свободную форму, а также избѣжать всякой видимости обращенія автора къ читателю, то онъ рискуетъ попасть въ еще болѣе неловкое положеніе, вызвавъ въ насъ представленіе объ учителѣ и ученикѣ. Если-же онъ ведетъ споръ въ непринужденномъ тонѣ хорошаго общества, т. е. вводитъ рядъ разнообразныхъ темъ и сохраняетъ между бесѣдующими должное равновѣсіе,— тогда ему часто приходится тратить столько времени на приготовленія и переходы, что читатель едва-ли сочтетъ все изящество діалога достаточнымъ для себя вознагражденіемъ за тотъ порядокъ, за ту краткость и точность, которые приносятся при этомъ въ жертву.

Однако, существуютъ нѣкоторыя темы, къ которымъ особенно подходитъ діалогическая форма, такъ что въ примѣненіи къ нимъ она продолжаетъ быть предпочтительнѣе прямого, простого способа изложенія.

Любой тезисъ какой-нибудь доктрины, разъ онъ достаточно очевиденъ, чтобы почти не допускать пререканій, но въ то-же время настолько значителенъ, что не можетъ быть слишкомъ часто внушаемъ, любой подобный тезисъ по видимому требуетъ именно какого-нибудь такого метода разработки, при которомъ новизна формы въ состояніи вознаградить за обыденность темы, живость разговора помогаетъ особенно сильно выставить [защищаемый] принципъ, а разнообразіе точекъ зрѣнія, которыя представлены различными лицами, различными характерами, не кажется ни утомительнымъ, ни излишнимъ.

Съ другой стороны, любой философскій вопросъ, который настолько теменъ и недостовѣренъ, что человѣческій разумъ не можетъ придти по отношенію къ нему къ опредѣленному рѣшенію, любой такой вопросъ,— если онъ вообще допускаетъ обсужденіе,— повидимому естественно наталкиваетъ насъ на діалогическій, разговорный стиль. Разумные люди вполнѣ могутъ расходиться во взглядахъ на то, въ чемъ никто не можетъ быть положительно увѣренъ на основаніи разума: но [всякое изложеніе] противоположныхъ мнѣній, даже безъ опредѣленнаго рѣшенія вопроса, доставляетъ намъ пріятное развлеченіе; если-же сама тема интересна и любопытна, то книга, такъ сказать, переноситъ насъ въ общество и такимъ образомъ соединяетъ въ себѣ два самыхъ большихъ и самыхъ чистыхъ удовольствія въ человѣческой жизни, науку и общество.

Къ счастью, всѣ эти условія можно найти въ вопросѣ объ естественной религіи. Есть-ли истина, столь-же очевидная, столь-же достовѣрная, какъ существованіе Бога? вѣдь оно признавалось и самыми невѣжественными вѣками, а нахожденіе новыхъ доказательствъ и аргументовъ въ его пользу составляло честолюбивое стремленіе наиболѣе утонченныхъ умовъ. Есть-ли истина, столь-же значительная, какъ эта истина, являющаяся оплотомъ всѣхъ нашихъ упованій, самой надежной основой нравственности, наиболѣе твердой поддержкой общества и единственнымъ принципомъ, который ни на минуту не долженъ покидать нашихъ мыслей, нашихъ размышленій? Но при трактовкѣ этой очевидной и важной истины сколько встрѣчается намъ темныхъ вопросовъ относительно природы этого божественнаго существа, относительно его аттрибутовъ, его повелѣній и предначертаній его промысла: всѣ эти вопросы всегда были предметомъ споровъ среди людей. Человѣческій разумъ еще не пришелъ по отношенію къ нимъ къ опредѣленному рѣшенію; но все это — такія интересныя темы, что мы не можемъ воздержаться отъ безустаннаго изслѣдованія ихъ, хотя покамѣстъ результатомъ нашихъ самыхъ точныхъ изысканій были только сомнѣніе, недостовѣрность и противорѣчіе.

Все это я недавно имѣлъ случай наблюдать, проводя по обыкновенію часть лѣта съ Клеанѳомъ и присутствуя при его разговорахъ съ Филономъ и Демеей; разговоры эти я недавно передавалъ тебѣ, [правда] въ довольно несовершенной формѣ. Любопытство твое было такъ сильно возбуждено, говорилъ ты мнѣ тогда, что я непремѣнно долженъ дать тебѣ болѣе точный, болѣе подробный отчетъ о разсужденіяхъ собесѣдниковъ и развить тѣ различныя системы, которыя они излагали, обсуждая столь тонкій вопросъ, какъ вопросъ объ естественной религіи. Замѣтный контрастъ въ характерахъ бесѣдовавшихъ еще болѣе усилилъ твои ожиданія: и ты противопоставлялъ точный, философскій складъ ума Клеанѳа беззаботному скептицизму Филона, а затѣмъ сравнивалъ и тотъ и другой душевный складъ съ твердой, непреклонной ортодоксальностью Демеи. Моя молодость позволяла мнѣ быть лишь слушателемъ ихъ споровъ, а благодаря любознательности, присущей этому раннему возрасту, въ моей памяти такъ глубоко запечатлѣлись все сцѣпленіе, вся связь ихъ аргументовъ, что, я надѣюсь, мнѣ удастся пересказать ихъ, не пропустивъ и не перепутавъ въ нихъ ничего наиболѣе важнаго.

Часть I

Послѣ того, какъ я присоединился къ обществу, которое засталъ сидящимъ въ библіотекѣ Клеанѳа, Демея сказалъ послѣднему нѣсколько любезностей по поводу тѣхъ большихъ заботъ, которыя онъ прилагаетъ къ моему воспитанію, а также того неуклоннаго постоянства и той вѣрности, которыя проявляются имъ во всѣхъ его дружескихъ сношеніяхъ. — Отецъ Памфила, говорилъ Демея, былъ твоимъ близкимъ другомъ; его сынъ — твой ученикъ, и можетъ но справедливости считаться твоимъ пріемнымъ сыномъ, если судить по той заботливости, съ которой ты стараешься ознакомить его со всѣми полезными отраслями литературы и науки. Я увѣренъ, что у тебя нѣтъ недостатка ни въ благоразуміи, ни въ усердіи. Поэтому, я сообщу тебѣ одно правило, которое я всегда примѣнялъ къ своимъ дѣтямъ, сообщу для того, чтобы узнать, насколько оно соотвѣтствуетъ практикуемымъ тобою принципамъ. Методъ, которому я слѣдую при воспитаніи своихъ дѣтей, основанъ на словахъ одного древняго писателя: "Изучающіе философію должны сперва изучить логику, затѣмъ этику, физику, и уже послѣ всего — природу боговъ" {Chrysippus apud. Plut, dt repug. Stoicorum.}. Согласно мнѣнію этого писателя, естественная теологія, будучи самой глубокой и туманной изъ всѣхъ наукъ, требуетъ отъ изучающихъ ее наиболѣе зрѣлой способности сужденія, и можетъ быть безопасно ввѣрена только уму, уже обогащенному всѣми другими науками.

— Неужели, сказалъ Филонъ, ты такъ поздно учишь своихъ дѣтей основамъ религіи? Нельзя-ли опасаться, что они станутъ или небрежно относиться къ взглядамъ, о которыхъ такъ мало слышатъ втеченіе всего своего воспитанія, или-же и вовсе отвергнутъ ихъ?

— Я откладываю изученіе естественной теологіи только какъ науки, подлежащей размышленію и обсужденію людей, отвѣчалъ Демея. Моей главной заботой является раннее насажденіе благочестія въ души моихъ дѣтей; при помощи постоянныхъ поученій и разъясненій, а также, надѣюсь, и путемъ примѣра, я глубоко запечатлѣваю въ ихъ нѣжныхъ душахъ привычное уваженіе ко всѣмъ основамъ религіи. Въ то время какъ они проходятъ всѣ другія науки, я непрестанно отмѣчаю недостовѣрность отдѣльныхъ научныхъ отраслей, вѣчные споры о нихъ людей, темноту всей философіи и тѣ странныя, несообразныя заключенія, къ которымъ приходили нѣкоторые изъ величайшихъ умовъ, руководствуясь принципами одного человѣческаго разума. Смиривъ, такимъ образомъ, духъ своихъ дѣтей, доведя его до должной покорности, до должнаго недовѣрія къ себѣ самому, я уже безъ колебанія открываю имъ величайшія тайны религіи и не опасаюсь заносчиваго высокомѣрія философіи, которая могла-бы привести ихъ къ отрицанію наиболѣе твердоустановленныхъ доктринъ и мнѣній.

— Предосторожность твоя, сказывающаяся въ томъ, что ты такъ рано внѣдряешь благочестіе въ души твоихъ дѣтей, конечно весьма разумна, сказалъ Филонъ, и она далеко не излишня въ нашъ безбожный и нечестивый вѣкъ. Но если что-нибудь изъ всего твоего плана воспитанія особенно приводитъ меня въ восхищеніе, то это твой способъ извлекать пользу изъ самихъ принциповъ философіи и науки, принциповъ, которые, внушая гордость и самомнѣніе, обыкновенно во всѣ времена оказывали такое разрушительное дѣйствіе на основы религіи. И дѣйствительно, легко замѣтить, что незнакомая съ наукой и глубокими изслѣдованіями толпа, наблюдая безконечные споры ученыхъ, обыкновенно преисполняется полнаго презрѣнія къ философіи и въ силу этого особенно твердо держится высокихъ основъ богословія, которыя ей преподали. Тѣ-же, которые нѣсколько ознакомились съ наукой и изслѣдованіями, находя въ наиболѣе новыхъ и необычайныхъ ученіяхъ много видимо достовѣрнаго, считаютъ, что для человѣческаго разума нѣтъ ничего непреодолимаго и, дерзко прорывая всѣ преграды, оскверняютъ самыя затаенныя святыни храма. Но я надѣюсь, Клеанѳъ согласится со мною, что если мы откажемся отъ невѣжества, — этого наиболѣе вѣрнаго средства, — то у насъ останется еще одинъ способъ предупредить это нечестивое вольнодумство. Усовершенствуемъ и разовьемъ правила Демеи: проникнемся вполнѣ сознаніемъ слабости, слѣпоты и ограниченности человѣческаго разума, взвѣсимъ, какъ слѣдуетъ, его недостовѣрность и его безконечныя противорѣчія даже въ случаяхъ обыденной, практической жизни; пусть намъ выяснятъ заблужденія и обманчивость самихъ нашихъ внѣшнихъ чувствъ, равно какъ тѣ непреодолимыя трудности, которыя связаны съ основными принципами всѣхъ системъ, а также противорѣчія, неразлучныя даже съ такими идеями, какъ матерія, причина и дѣйствіе, протяженность, пространство, время, движеніе, однимъ словомъ съ идеями всякаго рода количествъ, составляющихъ предметъ единственной науки, которая имѣетъ право претендовать на какую-бы то ни было достовѣрность или очевидность. Когда всѣ эти соображенія выставлены въ полномъ свѣтѣ, — а дѣлается это многими философами и почти всѣми духовными лицами, — у кого-же еще сохранится тогда къ немощной способности разума довѣріе, достаточное для того, чтобы относиться съ какимъ-бы то ни было уваженіемъ къ его выводамъ касательно вопросовъ столь возвышенныхъ, столь туманныхъ, столь далекихъ отъ обычной жизни и опыта? Если сцѣпленіе частицъ камня, или даже то соединеніе частицъ, которое дѣлаетъ камень протяженнымъ, если, говорю я, даже такія обыденныя вещи столь необъяснимы и содержатъ въ себѣ такіе непримиримые и противорѣчивые моменты, съ какой-же степенью увѣренности можемъ мы рѣшать вопросъ о происхожденіи міровъ, или-же прослѣживать ихъ исторію изъ вѣка въ вѣкъ?

Въ то время, какъ Филонъ произносилъ эти слова, я подмѣтилъ улыбку на лицѣ какъ Демеи, такъ и Клеанѳа. Улыбка Демеи выражала, какъ казалось, неограниченное удовлетвореніе высказываемыми взглядами, но въ чертахъ Клеанѳа я могъ уловить тонкую усмѣшку, точно онъ замѣтилъ нѣкоторую насмѣшливость, или-же намѣренное лукавство, въ разсужденіяхъ Филона.

— Итакъ, Филонъ, сказалъ Клеанѳъ, ты предлагаешь основать религіозную вѣру на философскомъ скептицизмѣ, и ты думаешь, что если достовѣрность, или-же очевидность, будетъ изъята изъ всякаго другого предмета изслѣдованія, то она вся цѣликомъ пріютится въ богословскихъ доктринахъ, гдѣ пріобрѣтетъ высшую силу, высшій авторитетъ? Настолько-ли твой скептицизмъ безусловенъ и искрененъ, какъ ты заявляешь, это мы узнаемъ со временемъ, когда общество наше разойдется; мы увидимъ тогда, выйдешь-ли ты въ дверь, или въ окно, увидимъ, дѣйствительно-ли ты сомнѣваешься въ томъ, что твое тѣло обладаетъ тяжестью и что оно можетъ быть повреждено при паденіи, какъ гласитъ общераспространенное мнѣніе, основанное на ошибочномъ свидѣтельствѣ нашихъ чувствъ и на еще болѣе ошибочномъ опытѣ. И я думаю, Демея, что наше непріязненное отношеніе къ этой сектѣ шутниковъ, къ скептикамъ, можетъ быть сильно смягчено слѣдующимъ соображеніемъ: если ихъ убѣжденія вполнѣ серьезны, они не долго будутъ смущать этотъ міръ своими сомнѣніями, хитросплетеніями и спорами; если-же они только шутятъ, тогда ихъ можно, пожалуй, признать за плохихъ шутниковъ, но они никогда не будутъ особенно опасны ни для государства, ни для философіи, ни для религіи.

Право, Филонъ, продолжалъ Клеанѳъ, мнѣ кажется, нельзя сомнѣваться въ томъ, что, если-бы даже человѣкъ въ моментъ упадка духа, послѣ интенсивнаго размышленія о множествѣ противорѣчій и несовершенствъ человѣческаго разума, и отрекся безусловно отъ всякой вѣры, отъ всякаго мнѣнія, однако онъ не въ состояніи будетъ пребывать постоянно -въ такомъ полномъ скептицизмѣ, или-же проявлять его въ своихъ поступкахъ втеченіе даже нѣсколькихъ часовъ. Внѣшніе объекты воздѣйствуютъ на него, аффекты его тревожатъ, его философская меланхолія разсѣивается, и даже самое крайнее насиліе надъ собственнымъ духомъ не въ состояніи бываетъ хоть на короткое время сохранить это жалкое подобіе скептицизма. Да и чего ради сталъ-бы онъ прибѣгать къ такому насилію надъ самимъ собою? Вотъ вопросъ, на который онъ никогда не сумѣетъ дать удовлетворительный отвѣтъ, оставаясь вѣрнымъ своимъ скептическимъ принципамъ. Итакъ, въ общемъ надо сказать, что ничто не могло-бы быть болѣе нелѣпымъ, чѣмъ принципы древнихъ пирроновцевъ, если послѣдніе дѣйствительно старались, какъ это сообщаютъ, всюду прилагать тотъ скептицизмъ, которому они научились на декламаціяхъ, практиковавшихся въ ихъ школахъ, и который они не должны были-бы выносить за предѣлы послѣднихъ.

Въ этомъ отношеніи повидимому существуетъ большое сходство между школами стоиковъ и пирроновцевъ, несмотря на ихъ вѣчный антагонизмъ; обѣ онѣ, какъ кажется, руководятся слѣдующимъ ошибочнымъ правиломъ: что человѣкъ можетъ осуществить иногда, при извѣстномъ настроеніи, то-же можетъ онъ осуществлять и всегда, при всякомъ настроеніи. Когда духъ человѣка, при помощи стоическихъ размышленій, достигнетъ высшей степени нравственнаго энтузіазма и сильно проникнется какой-нибудь идеей чести или общественнаго блага, — тогда крайнія физическія страданія и мученія не въ состояніи будутъ побѣдить столь возвышеннаго сознанія долга; быть можетъ, проникшись имъ, можно даже улыбаться и испытывать восторгъ среди пытокъ. Если это иногда можетъ осуществляться въ фактической дѣйствительности, то тѣмъ паче можетъ философъ, находясь въ своей школѣ или даже въ своемъ кабинетѣ, довести себя до состоянія подобнаго энтузіазма и перенести въ воображеніи самое острое страданіе, или самое трагическое происшествіе, какое онъ только можетъ представить себѣ. Но какъ онъ будетъ поддерживать въ себѣ самый этотъ энтузіазмъ? Подъемъ его духа постепенно идетъ на убыль и не можетъ быть вызванъ вновь по желанію, различныя дѣла отвлекаютъ его, неожиданно постигаютъ его несчастья, и философъ, падая все ниже и ниже, превращается въ плебея.

— Я допускаю твое сравненіе стоиковъ со скептиками, отвѣчалъ Филонъ, но въ то-же время можно, вѣдь, замѣтить и слѣдующее: хотя духъ стоика и не можетъ [долго] держаться на философскихъ высотахъ, однако, даже и падая ниже, онъ сохраняетъ кое-что изъ своего прежняго настроенія; и дѣйствія стоическихъ разсужденій [непремѣнно] сказываются на поведеніи стоика въ обыденной жизни, а также на всемъ характерѣ его поступковъ. Древнія школы, въ особенности-же школа Зенона, дали намъ такіе примѣры добродѣтели и твердости, которые въ настоящее время кажутся прямо-таки изумительными.

Точно также человѣкъ, привыкшій къ стоическимъ размышленіямъ относительно недостовѣрности и узкихъ границъ разума, не забудетъ безусловно этихъ размышленій и тогда, когда направитъ свою мысль на другіе предметы; напротивъ, всѣ его философскіе принципы и разсужденія — я не рѣшаюсь прибавить: и все его обычное поведеніе — будутъ явно отличаться отъ принциповъ и разсужденій тѣхъ, которые или никогда не составляли себѣ мнѣнія о данномъ вопросѣ, или-же придерживались болѣе благопріятныхъ взглядовъ на человѣческій разумъ.

Какъ-бы далеко однако ни проводилъ человѣкъ свои умозрительные скептическіе принципы, тѣмъ не менѣе — я признаю это — онъ долженъ дѣйствовать, жить и разговаривать, подобно другимъ людямъ, и въ объясненіе такого образа дѣйствій онъ не обязанъ ссылаться на что-либо иное, какъ только на абсолютную необходимость, заставляющую его поступать именно такъ. Если-же онъ заводитъ свои умозрѣнія далѣе того, чѣмъ это требуется абсолютной необходимостью и начинаетъ философствовать на естественныя или моральныя темы, то побуждаетъ его къ тому извѣстное удовольствіе, извѣстное удовлетвореніе, которыя онъ находитъ въ подобнаго рода занятіи. Кромѣ того, онъ принимаетъ въ соображеніе, что всякій, даже въ обыденной жизни, принужденъ обладать, въ большей или меньшей долѣ, такого рода философіей; что съ самаго ранняго дѣтства мы постепенно образуемъ все болѣе и болѣе общія правила поведенія и разсужденія, что, чѣмъ шире пріобрѣтаемый нами опытъ, чѣмъ сильнѣе разумъ, которымъ мы обладаемъ, тѣмъ къ большей общности и всеобъемлемости приводимъ мы свои принципы, — и то, что мы называемъ философіей, есть собственно такого-же рода процессъ, лишь совершаемый съ большей планомѣрностью и методичностью. Философствованіе на подобныя темы ничѣмъ существенно не отличается отъ размышленій объ обыденной жизни, и мы можемъ ожидать отъ своей философіи, ввиду большей точности и тщательности ея метода, — лишь большей устойчивости, но не большей истинности.

Если-же мы обратимъ свой взглядъ за предѣлы дѣлъ человѣческихъ и качествъ тѣлъ, насъ окружающихъ, если перенесемъ свои умозрѣнія въ обѣ вѣчности, — какъ въ предшествующую нынѣшнему положенію вещей, такъ и въ слѣдующую за ней, если мы обратимся къ творенію и образованію міра, къ существованію и свойствамъ духовъ, къ силамъ и дѣйствіямъ единаго всемірнаго духа, существованіе котораго не имѣетъ ни начала, ни конца, духа всемогущаго, всевѣдущаго, неизмѣняющагося, безконечнаго и непостижимаго, — по истинѣ мы будемъ весьма далеки отъ малѣйшей склонности къ скептицизму, если не замѣтимъ, что мы совершенно преступили предѣлы своихъ способностей. Покуда мы ограничиваемся въ своихъ умозрѣніяхъ торговлей, этикой, политикой или эстетикой, мы ежеминутно прибѣгаемъ къ здравому смыслу и опыту, которые подкрѣпляютъ наши философскія заключенія и устраняютъ, — по крайней мѣрѣ отчасти, — ту подозрительность, съ которой мы такъ справедливо относимся къ каждому разсужденію, разъ оно очень ухищренно и тонко. Но при богословскихъ разсужденіяхъ мы лишены этого преимущества, а вмѣстѣ съ тѣмъ мы имѣемъ тутъ дѣло съ объектами, которые — мы должны въ этомъ сознаться — слишкомъ высоки для насъ и которые преимущественно передъ всѣми другими требуютъ того, чтобы ихъ сдѣлали доступными нашему пониманію. Мы подобны въ данномъ случаѣ иностранцамъ, попавшимъ въ чуждую для нихъ страну: въ ней все должно казаться имъ подозрительнымъ, и они ежеминутно рискуютъ совершить какой-нибудь проступокъ противъ законовъ и обычаевъ тѣхъ людей, съ которыми они живутъ, съ которыми входятъ въ общеніе. Мы не знаемъ, насколько мы должны довѣрять, при разсмотрѣніи подобныхъ вопросовъ, нашимъ обычнымъ способамъ разсужденія, разъ даже при ихъ употребленіи въ обыденной жизни и въ той области, къ которой они особенно хорошо подходятъ, мы не можемъ дать себѣ отчета въ томъ, почему мы ихъ примѣняемъ, но руководимся при этомъ исключительно чѣмъ-то вродѣ инстинкта или необходимости.

Всѣ скептики утверждаютъ, что разумъ, разсматриваемый съ абстрактной точки зрѣнія, доставляетъ непреодолимые аргументы противъ себя самого, и что мы совсѣмъ не могли-бы сохранить никакого убѣжденія и никакой увѣренности въ чемъ-бы то ни было, еслибы скептическія разсужденія не были настолько утонченны и ухищренны, что оказались бы наконецъ не въ состояніи стать противовѣсомъ болѣе вѣскимъ и естественнымъ аргументамъ, имѣющимъ свой источникъ во внѣшнихъ чувствахъ и въ опытѣ. Но очевидно, что когда наши аргументы лишаются этого послѣдняго преимущества и слишкомъ удаляются отъ обыденной жизни, тогда они оказываются на одномъ уровнѣ съ самымъ утонченнымъ скептицизмомъ, который въ такомъ случаѣ бываетъ вполнѣ въ силахъ служить имъ противовѣсомъ. Перевѣсъ не оказывается ни на той, ни на другой сторонѣ; духъ нашъ долженъ пребывать въ нерѣшительности между обѣими, но эта-то нерѣшительность, это-то равновѣсіе и составляетъ тріумфъ скептицизма.

— Я замѣчаю однако, Филонъ, сказалъ Клеанѳъ, и замѣчаю это какъ на твоемъ примѣрѣ, такъ и на примѣрѣ всѣхъ скептиковъ-теоретиковъ, что ваше ученіе и ваши дѣянія одинаково не согласуются другъ съ другомъ, какъ въ наиболѣе туманныхъ теоретическихъ положеніяхъ, такъ и въ вашемъ поведеніи въ обыденной жизни. Гдѣ только очевидность налицо — вы придерживаетесь ея, несмотря на исповѣдуемый вами скептицизмъ, и я замѣчаю притомъ, что нѣкоторые изъ васъ настолько-же рѣшительны [въ своихъ взглядахъ], какъ тѣ, которые признаютъ себя большими сторонниками достовѣрности и увѣренности. И дѣйствительно, развѣ не былъ-бы смѣшонъ человѣкъ, который заявилъ-бы, что онъ отвергаетъ объясненіе, данное Ньютономъ чудесному явленію радуги, отвергаетъ потому, что объясненіе это даетъ намъ мельчайшій анализъ свѣтовыхъ лучей, т. е. касается предмета, по истинѣ слишкомъ утонченнаго для человѣческаго пониманія? А что-бы ты сказалъ про человѣка, который, не имѣя никакихъ частныхъ возраженій противъ аргументовъ Коперника и Галилея относительно движенія земли, отказался-бы согласиться съ ними на томъ общемъ основаніи, что такого рода предметы слишкомъ возвышенны и далеки, чтобы быть объясненными при помощи узкаго и обманчиваго человѣческаго разума?

Правда, существуетъ, какъ ты это вѣрно замѣтилъ, особый видъ грубаго и невѣжественнаго скептицизма: послѣдній наполняетъ толпу общимъ предубѣжденіемъ противъ того, что не легко ею понимается и заставляетъ ее отвергать всякій принципъ, требующій для своего доказательства и установленія тщательнаго размышленія. Но этотъ видъ скептицизма пагубенъ для знанія, а не для религіи: вѣдь мы видимъ, что тѣ, кто особенно твердо его придерживается, часто принимаютъ не только великія истины теизма и естественнаго богословія, но даже самыя нелѣпыя положенія, которыя рекомендуетъ имъ традиціонное суевѣріе. Они твердо вѣрятъ въ вѣдьмъ, хотя не желаютъ ни повѣрить, ни вслушаться въ самое простое положеніе Евклида. Но утонченные скептики-философы впадаютъ въ непослѣдовательность противоположнаго характера. Они проникаютъ со своими изысканіями въ самые темные уголки науки и каждый отдѣльный шагъ ихъ сопровождается ихъ согласіемъ сообразно той очевидности, которую они находятъ. Они даже принуждены сознаться, что самыми темными и далекими являются какъ разъ объекты, которые всего лучше объяснены философіей; и дѣйствительно, свѣтъ уже анализированъ, истинная система небесныхъ тѣлъ открыта и удостовѣрена, — но питаніе тѣлъ до сихъ поръ остается неизъяснимой тайной, сцѣпленіе частицъ матеріи — все еще непонятно для насъ. Поэтому, такіе скептики принуждены въ любомъ вопросѣ разсматривать особливо очевидность каждаго отдѣльнаго доказательства и сообразовать свое согласіе съ той степенью очевидности, которую они находятъ. Такъ поступаютъ они во всѣхъ естественныхъ, математическихъ, моральныхъ и политическихъ наукахъ. Но почему-же, спрашивается, не поступать также въ наукахъ богословскихъ, въ религіи? Почему именно только выводы такого рода должны быть отвергаемы на основаніи общаго предположенія о немощи человѣческаго разума и безъ спеціальнаго разбора ихъ очевидности? Развѣ такое неравномѣрное отношеніе не является яснымъ доказательствомъ предубѣжденія и пристрастія?

Ты говоришь, что наши чувства обманчивы, что нашъ умъ подверженъ заблужденіямъ, что идеи наши даже о самыхъ обычныхъ предметахъ — о протяженіи, длительности, движеніи, — полны нелѣпостей и противорѣчій. Ты бросаешь мнѣ вызовъ, предлагая разрѣшить тѣ трудности и примирить тѣ противорѣчія, которыя ты находишь въ этихъ идеяхъ. Я не способенъ выполнить такую огромную задачу, у меня нѣтъ для нея времени и я нахожу ее излишней. Твой собственный образъ дѣйствій на каждомъ шагу опровергаетъ твои принципы и показываетъ, что ты твердо полагаешься на всѣ общепринятыя правила науки, этики, здраваго разсудка и поведенія.

Конечно, я никогда не примкну къ жестокому мнѣнію одного знаменитаго писателя {L'art de penser.}, говорящаго, что скептики — это не секта философовъ, а лишь секта лжецовъ; надѣюсь, однако, — я могу утверждать, никого не обижая, что они — секта шутниковъ или насмѣшниковъ. Впрочемъ, что касается меня, если мнѣ захочется повеселиться и поразвлечься, то я несомнѣнно найду себѣ развлеченіе менѣе затруднительнаго и туманнаго характера. Чтеніе какой-нибудь комедіи, повѣсти, или, въ крайнемъ случаѣ, историческаго сочиненія, кажется мнѣ гораздо болѣе естественнымъ отдыхомъ, чѣмъ подобныя метафизическія тонкости и отвлеченности.

Напрасно старался-бы скептикъ проводить различіе между наукой и обыденной жизнью, или-же между одной наукой и другой. Если аргументы, употребляемые какъ въ наукахъ, такъ и въ жизни, — правильны, они однородны и обладаютъ одинаковой силой, одинаковой очевидностью. Если-же между ними и есть какое-нибудь различіе, то преимущество лежитъ всецѣло на сторонѣ богословія и естественной религіи. Многіе принципы механики обосновываются очень туманными разсужденіями, однако ни одинъ человѣкъ, претендующій на знакомство съ наукой, даже ни одинъ скептикъ-теоретикъ не заявляетъ о малѣйшемъ сомнѣніи въ нихъ. Система Коперника заключаетъ въ себѣ самый изумительный парадоксъ, наиболѣе противорѣчащій нашимъ естественнымъ представленіямъ, самой видимости, даже нашимъ внѣшнимъ чувствамъ, — однако даже монахи и инквизиторы принуждены теперь отказаться отъ возраженій противъ нея. Неужели-же Филонъ, человѣкъ столь либеральнаго ума, обладающій такими обширными знаніями, будетъ питать какія-то общія, неоформленныя сомнѣнія но отношенію къ религіозной гипотезѣ, которая обосновывается самыми простыми и очевидными аргументами, и легко находитъ дорогу и доступъ въ душу каждаго человѣка, если только не встрѣчаетъ на своемъ пути искусственныхъ препятствій?

Тутъ, продолжалъ Клеанѳъ, обращаясь къ Демеѣ, тутъ мы можемъ отмѣтить одинъ очень любопытный фактъ изъ исторіи наукъ. Послѣ единенія философіи съ народной религіей, происшедшаго при первоначальномъ утвержденіи христіанства, среди учителей этой религіи особенно были въ ходу декламаціи, направленныя противъ разума, противъ внѣшнихъ чувствъ, противъ каждаго принципа, добытаго исключительно при помощи людскихъ изслѣдованій и изысканій. Всѣ общій мѣста древнихъ академиковъ были приняты отцами церкви, а затѣмъ пропагандировались втеченіе ряда вѣковъ въ каждой христіанской школѣ, съ каждой христіанской каѳедры. Реформаторы присвоили себѣ тѣ-же принципы разсужденія, или вѣрнѣе декламаціи, — и всякое ихъ восхваленіе превосходства вѣры неизмѣнно было приправлено нѣсколькими рѣзкими сатирическими выходками противъ естественнаго разума. Даже одинъ знаменитый прелатъ {Mons. Huet.}, римско-католическаго исповѣданія, человѣкъ обширнѣйшей эрудиціи, написавшій "Доказательство христіанства", также сочинилъ трактатъ, содержащій въ себѣ всѣ хитросплетенія самаго смѣлаго и рѣшительнаго пирронизма. Повидимому, Локкъ былъ первымъ христіаниномъ, рѣшившимся открыто утверждать, что вѣра — ничто иное какъ видъ разума, что религія — лишь вѣтвь философіи, и что для открытія всѣхъ принциповъ богословія — какъ богословія естественнаго, такъ и богословія откровенія, — всегда служила нѣкоторая цѣпь аргументовъ, подобная той, при помощи которой устанавливалась любая истина въ этикѣ, политикѣ или физикѣ. Дурное употребленіе, которое Бэйль и другіе вольнодумцы сдѣлали изъ философскаго скептицизма отцовъ церкви и первыхъ реформаторовъ, еще больше содѣйствовало распространенію разумнаго взгляда Локка, и теперь до нѣкоторой степени общепризнано всѣми, претендующими на знакомство съ [искусствомъ) разсужденія и философіей, что атеистъ и скептикъ — это почти синонимы. А такъ какъ несомнѣнно, что ни одинъ человѣкъ не можетъ серьезно придерживаться послѣдняго принципа [г. е. скептицизма], то я сильно надѣюсь, что немного и такихъ, которые серьезно исповѣдуютъ первый [атеизмъ].

Помнишь, спросилъ Филонъ, прекрасныя слова, сказанныя по этому поводу лордомъ Бэкономъ?— Что поверхностное знакомство съ философіей дѣлаетъ изъ человѣка атеиста, а основательное — возвращаетъ его къ религіи? сказалъ Клеанѳъ. — Это тоже очень вѣрное замѣчаніе, отвѣтилъ Филонъ, но я имѣю ввиду другое мѣсто, гдѣ этотъ великій философъ, упомянувъ о Давидовомъ безумцѣ, рскшемъ въ сердцѣ своемъ: "нѣсть Богъ", замѣчаетъ, что современные атеисты — вдвойнѣ безумцы, ибо они не только въ сердцѣ своемъ утверждаютъ, что Бога нѣтъ, но и высказываютъ эту нечестивую мысль устами своими, и такимъ образомъ — вдвойнѣ повинны въ безразсудствѣ и неразуміи. Мнѣ кажется, что такіе люди не могутъ быть очень страшными, какъ-бы серьезно ни держались они своихъ мнѣній.

Но пусть ты-бы даже и причислилъ меня съ этому классу безумцевъ, я тѣмъ не менѣе не могу не высказать одного замѣчанія, пришедшаго мнѣ въ голову по поводу исторіи религіознаго и иррелигіознаго скептицизма, которую ты только что изложилъ намъ. Мнѣ кажется, что на всемъ ея ходѣ замѣтны сильные слѣды козней духовенства. Во время невѣжественныхъ вѣковъ, каковыми были тѣ, которые слѣдовали за разложеніемъ древнихъ школъ, духовенство замѣтило, что атеизмъ, деизмъ, а также всякія ереси, могли произойти лишь благодаря самонадѣянному сомнѣнію въ общепринятыхъ взглядахъ и благодаря вѣрѣ въ то, что для человѣческаго разума нѣтъ неразрѣшимыхъ вопросовъ. Воспитаніе имѣло тогда громадное вліяніе на духъ людей и почти равнялось по силѣ внушеніямъ внѣшнихъ чувствъ и здраваго разсудка, внушеніямъ, власть которыхъ надъ собою принужденъ признать самый отъявленный скептикъ. Но въ настоящее время, когда вліяніе воспитанія сильно ослабло, и когда люди, благодаря болѣе свободному общенію съ міромъ, научились сравнивать народныя вѣрованія различныхъ націй и эпохъ, наше проницательное духовенство измѣнило всю свою систему философіи, и говоритъ теперь языкомъ уже не пирроновцевъ и академиковъ, но стоиковъ, платоновцевъ и перипатетиковъ. Если мы не будемъ вѣрить въ человѣческій разумъ, то у насъ не останется въ настоящее время никакого принципа, могущаго привести насъ къ вѣрѣ. Такимъ образомъ, въ одну эпоху наше духовенство придерживается скептицизма, въ другую — догматизма; какая система окажется наиболѣе подходящей къ намѣреніямъ этихъ досточтимыхъ господъ, т. е. дастъ имъ въ руки власть надъ человѣчествомъ, ту они, безъ сомнѣнія, и сдѣлаютъ своимъ любимымъ принципомъ, своимъ основнымъ положеніемъ.

— Для людей вполнѣ естественно придерживаться тѣхъ принциповъ, при помощи которыхъ они наилучшимъ образомъ могутъ защищать свои доктрины, сказалъ Клеанѳъ; и намъ незачѣмъ прибѣгать къ кознямъ духовенства, чтобы объяснить пользованіе столь разумнымъ средствомъ. [Съ другой стороны], несомнѣнно, ничто не можетъ дать намъ болѣе сильнаго предубѣжденія въ пользу истинности и пріемлемости какого-либо ряда принциповъ, какъ тотъ фактъ, что послѣдніе служатъ къ подтвержденію истинной религіи и являются способными опровергнуть хитросплетенія атеистовъ, вольнодумцевъ и свободомыслящихъ всякихъ наименованій.

Часть II

— Я долженъ признаться, Клеанѳъ, сказалъ Демея, что меня въ высшей степени изумляетъ та точка зрѣнія, съ которой ты все время трактуешь разбираемый нами вопросъ. Судя по общему направленію твоей рѣчи, можно думать, что ты отстаиваешь бытіе Божіе противъ нападокъ атеистовъ и невѣрующихъ, и что ты принужденъ стать на защиту этого основного принципа всякой религіи. Но я надѣюсь, что послѣдній вообще не составляетъ вопроса для насъ. Ни одинъ человѣкъ, по крайней мѣрѣ ни одинъ здравомыслящій человѣкъ, я увѣренъ, никогда не сомнѣвался серьезно въ истинѣ, столь достовѣрной и самоочевидной. Вопросъ касается не бытія, но природы Бога. Послѣдняя — я это утверждаю — совершенно непонятна и неизвѣстна намъ благодаря немощи человѣческаго ума. Сущность этого высшаго духа, его аттрибуты, характеръ его существованія, самая природа его пребыванія, — все это и вообще всякая частность, касающаяся этого божественнаго Бытія, составляетъ тайну для людей. Будучи преходящими, слабыми и слѣпыми созданіями, мы должны смиряться въ его величественномъ присутствіи и, сознавая свою немощь, молчаливо благоговѣть передъ его безконечными совершенствами, которыхъ никогда не видѣло наше око, не слышало наше ухо и которыхъ ни одному сердцу человѣческому не дано было воспринять. Густымъ облакомъ скрыты они отъ людского любопытства и стараніе проникнуть въ эту священную мглу — есть святотатство. Если самое большое нечестіе — это отрицаніе бытія Божія, то вслѣдъ за нимъ идетъ дерзновенное стремленіе провидѣть его природу и сущность, его повелѣнія и аттрибуты.

Но дабы ты не подумалъ, что мое благочестіе одерживаетъ въ данномъ случаѣ верхъ надъ моей философіей, я подкрѣплю свое мнѣніе — если только оно нуждается въ подкрѣпленіи — свидѣтельствомъ очень высокаго авторитета. Я могъ-бы, начавъ съ основанія христіанства, поименовать почти всѣхъ духовныхъ лицъ, которыя когда-либо трактовали этотъ или иной богословскій вопросъ, но я ограничусь пока упоминаніемъ одного лица, одинаково извѣстнаго какъ своимъ благочестіемъ, такъ и своей философіей. Это — отецъ Малебраншъ, который, насколько я помню, высказываетъ слѣдующее: "Называть Бога духомъ", говоритъ онъ, "подобаетъ не столько для того, чтобы положительно опредѣлить, что онъ есть, сколько для того, чтобы обозначить, что онъ не есть матерія. Онъ есть безконечно совершенное Существо: въ этомъ мы сомнѣваться не можемъ. Но подобно тому, какъ мы не должны воображать, даже при предположеніи его тѣлесности, что онъ обладаетъ человѣческимъ тѣломъ (какъ это утверждали антропоморфисты на томъ основаніи, что образъ человѣческій — наиболѣе совершенный изъ всѣхъ), точно также не должны мы воображать, что Духъ Божій обладаетъ человѣческими идеями и вообще имѣетъ какое-либо сходство съ нашимъ духомъ, воображать на томъ основаніи, что мы не знаемъ ничего болѣе совершеннаго, чѣмъ человѣческій духъ. Мы скорѣе должны вѣрить, что подобно тому, какъ Богъ совмѣщаетъ въ себѣ всѣ совершенства матеріи, не будучи матеріальнымъ, также точно совмѣщаетъ онъ въ себѣ и совершенства сотворенныхъ духовъ, не будучи духомъ въ томъ смыслѣ, какъ мы это понимаемъ; что его истинное имя: Тотъ, который существуетъ, или, другими словами, — Сущее безъ ограниченій, Всесущее, Сущее безконечное и всеобъемлющее" {Malebranclie, Recherche de la Vérité, liv. 3, ch. IX.}.

— Послѣ процитированнаго тобою высокаго авторитета, сказалъ Филонъ, и тысячи другихъ авторитетовъ, на которые ты могъ-бы сослаться, съ моей стороны было-бы смѣшно высказывать еще свое мнѣніе, или-же выражать свое одобреніе твоей доктринѣ. Конечно, когда подобныя темы обсуждаются разумными людьми, вопросъ можетъ касаться никакъ не бытія Божія, но лишь его природы. Первая истина, какъ ты вѣрно замѣтилъ, неоспорима и самоочевидна. Ничто не существуетъ безъ причины, а первичную причину этого міра (какова-бы она ни была), мы называемъ Богомъ, благоговѣйно приписывая ему всякаго рода совершенства. Всякій, кто сомнѣвается въ этой основной истинѣ, достоинъ всѣхъ тѣхъ наказаній, которыя могутъ быть налагаемы среди философовъ, а именно: величайшихъ насмѣшекъ, презрѣнія и неодобренія. Но такъ какъ всякое совершенство относительно, то мы не должны воображать, будто мы постигаемъ аттрибуты этого божественнаго Существа, или предполагать, что его совершенства имѣютъ какую-нибудь аналогію, какое-нибудь сходство съ совершенствомъ человѣческаго существа. Мудрость, мышленіе, преднамѣренность, знаніе, — все это мы справедливо приписываемъ Божеству, потому что эти слова пользуются почтеніемъ среди людей, и у насъ нѣтъ ни иныхъ словъ, ни иныхъ понятій, при помощи которыхъ мы могли-бы выразить свое преклоненіе передъ нимъ. Но намъ нужно остерегаться мысли, будто наши идеи хоть сколько-нибудь соотвѣтствуютъ его совершенствамъ, или будто его аттрибуты имѣютъ хоть какое-нибудь сходство съ качествами людей. Онъ безконечно превышаетъ нашъ ограниченный кругозоръ и наше пониманіе, и является скорѣе объектомъ почитанія въ храмѣ, чѣмъ предметомъ споровъ въ школахъ.

И право, Клеанѳъ, продолжалъ онъ, нѣтъ необходимости прибѣгать къ тому притворному скептицизму, который такъ непріятенъ для тебя, чтобы придти къ этому выводу. Идеи наши не заходятъ за предѣлы нашего опыта. Божественныхъ аттрибутовъ и дѣйствій мы изъ опыта не знаемъ, — мнѣ незачѣмъ доводить до конца свой силлогизмъ: ты самъ сумѣешь вывести надлежащее заключеніе. И мнѣ очень пріятно (тебѣ, надѣюсь, также), что правильное разсужденіе и здравое благочестіе приходятъ тутъ къ одному выводу, одинаково подтверждая достойную благоговѣнія таинственность и непостижимость природы Верховнаго Существа.

— Чтобы не терять даромъ времени на разговоры, сказалъ Клеанѳъ, скорѣе обращаясь къ Демеѣ, чѣмъ отвѣчая на благочестивыя декламаціи Филона, я вкратцѣ выясню, какъ я представляю себѣ все дѣло. Взгляните на вселенную, разсмотрите ее въ цѣломъ и въ каждой ея части: вы увидите, что она — ничто иное, какъ единая, громадная машина, подраздѣленная на безконечное число меньшихъ машинъ, которыя въ свою очередь допускаютъ дальнѣйшія подраздѣленія, доходящія до такой степени, что прослѣдить и объяснить ихъ уже не могутъ ни человѣческія чувства, ни человѣческія способности. Всѣ эти разнообразныя машины, и даже ихъ самыя мельчайшія части, принаровлены другъ къ другу съ точностью, которая приводитъ въ восхищеніе всѣхъ, кто когда-либо созерцалъ ихъ. Любопытное принаровленіе средствъ къ цѣлямъ, проходящее чрезъ всю природу, въ точности сходно съ произведеніями человѣческаго искусства: человѣческихъ плановъ, человѣческой мысли, мудрости, человѣческаго ума, хотя [въ то-же время] и сильно превосходитъ эти произведенія. Но, разъ дѣйствія сходны, то, слѣдуя всѣмъ правиламъ аналогіи, мы приходимъ къ выводу, что и причины также сходны, и что, слѣдовательно, Творецъ природы имѣетъ нѣкоторое сходство съ человѣческимъ духомъ, хотя и обладаетъ гораздо болѣе обширными способностями, пропорціональными величію его твореній. При помощи этого апостеріорнаго аргумента, и только при его помощи, доказываемъ мы одновременно и существованіе Божества и сходство его съ человѣческимъ духомъ, съ человѣческимъ умомъ.

— Я позволю себѣ замѣтить, Клеанѳъ, сказалъ Демея, что я уже съ самаго начала не могъ одобрить твоего заключенія относительно сходства Божества съ людьми, но еще менѣе могу я одобрить тѣ средства, при помощи которыхъ ты стараешься установить это сходство. Какъ? нѣтъ никакихъ демонстративныхъ доказательствъ существованія Божія? никакихъ абстрактныхъ аргументовъ въ его пользу? никакихъ апріорныхъ доводовъ? Неужели-же всѣ тѣ аргументы, на которые такъ сильно полагались до сихъ поръ философы, — одинъ обманъ, одни софизмы? Неужели мы не можемъ преступить предѣловъ опыта и вѣроятности, трактуя этотъ вопросъ? Я не скажу, что это — измѣна дѣлу Божію, я скажу лишь, что этой притворной безпристрастностью ты даешь атеистамъ такое преимущество, котораго они никогда не могли-бы достигнуть при помощи одной аргументаціи, однихъ разсужденій.

— Что особенно смущаетъ меня въ данномъ случаѣ, сказалъ Филонъ, это не столько тотъ-фактъ, что всѣ аргументы, касающіеся религіи, сводятся Клеанѳомъ къ опыту, какъ то обстоятельство, что они не являются даже наиболѣе достовѣрными и несомнѣнными изъ аргументовъ этого нисшаго типа. Что камень падаетъ, что огонь горитъ, что земля обладаетъ плотностью, — все это мы наблюдали много тысячъ разъ, и когда намъ встрѣчается подобнаго рода случай. мы безъ колебаній дѣлаемъ привычное заключеніе. Точное сходство отдѣльныхъ случаевъ даетъ намъ полную увѣренность въ наступленіи сходнаго дѣйствія: болѣе-же сильной очевидности мы никогда и не желаемъ и не ищемъ. Но при самомъ легкомъ отступленіи отъ сходства случаевъ, пропорціонально уменьшается и очевидность, и въ концѣ концовъ она можетъ сойти на очень слабую аналогію, каковая, какъ извѣстно, можетъ повести къ ошибкамъ и недостовѣрности. Познакомившись на опытѣ съ кровообращеніемъ у людей, мы уже не сомнѣваемся въ томъ, что оно совершается и у Тита и у Мэвія; но, исходя изъ кровообращенія у лягушекъ и рыбъ, мы предполагаемъ лишь по аналогіи (хотя она и довольно сильна), что кровообращеніе свойственно и людямъ, а также другимъ животнымъ. Наше заключеніе по аналогіи становится гораздо слабѣе, если, зная изъ опыта о кровообращеніи животныхъ, мы заключаемъ отсюда, что въ растеніяхъ происходитъ обращеніе соковъ, и болѣе точные опыты показали, что тѣ, которые слишкомъ поспѣшно довѣрились этой несовершенной аналогіи, пребывали въ заблужденіи.

Когда мы видимъ домъ, Клеанѳъ, мы съ величайшей достовѣрностью заключаемъ, что онъ былъ воздвигнутъ архитекторомъ или-же зодчимъ, потому что мы знаемъ изъ опыта, что именно такого рода дѣйствіе [всегда] слѣдуетъ за такого рода причиной. Но, конечно, ты не станешь утверждать, будто вселенная настолько сходна съ домомъ, что мы можемъ съ такою-же достовѣрностью заключать отъ нея къ подобной-же причинѣ, т. е. не станешь утверждать, что мы имѣемъ тутъ дѣло съ полной и совершенной аналогіей. Несходство [обоихъ случаевъ! такъ поразительно, что крайнее, на что ты можешь тутъ претендовать, — это догадка, предположеніе о подобной причинѣ, а какъ это притязаніе будетъ принято обществомъ, — объ этомъ я предоставляю судить тебѣ самому.

— Конечно, оно было-бы принято очень дурно, сказалъ Клеанѳъ, и меня вполнѣ заслуженно стали-бы порицать и ненавидѣть, если-бы я допускалъ, что доказательства Божественнаго Бытія сводятся не болѣе, какъ къ догадкѣ, или къ предположенію. Но развѣ общее приспособленіе средствъ къ цѣлямъ, [обнаруживающееся въ постройкѣ] дома, такъ мало сходно съ таковымъ-же во вселенной? А общая экономія конечныхъ причинъ? А порядокъ, соразмѣрность и устройство каждой части? Ступени лѣстницы ясно приспособлены къ тому, чтобы человѣческія ноги могли пользоваться ими при восхожденіи — это заключеніе достовѣрно и непогрѣшимо. Человѣческія ноги тоже приспособлены для ходьбы и восхожденія; я согласенъ, что это заключеніе не столь же достовѣрно, какъ предыдущее, въ силу того несходства [между этими двумя случаями], которое ты отмѣтилъ: но развѣ заключеніе это заслуживаетъ потому названія простой догадки, простого предположенія?—

— Боже милостивый О вскричалъ Демея, прерывая Клеанѳа, гдѣ мы? Ревностные защитники религіи находятъ, что доказательства существованія Божія не достигаютъ совершенной очевидности! А ты, Филонъ, на содѣйствіе котораго я разсчитывалъ для доказательства чудесной таинственности природы Божества, — ты соглашаешься со всѣми этими сумасбродными мнѣніями Клеанѳа? И дѣйствительно, могу-ли я назвать ихъ инымъ именемъ? Да и къ чему мнѣ воздерживаться отъ порицанія, когда подобные принципы, вдобавокъ защищаемые такимъ авторитетомъ, высказываются передъ столь юнымъ слушателемъ, какъ Памфилъ?

Повидимому, ты не подозрѣваешь, отвѣтилъ Филонъ, что я веду споръ съ Клеанѳомъ при помощи его-же оружія, и, указывая ему на опасныя послѣдствія его положеній, надѣюсь въ концѣ концовъ привести его къ нашему мнѣнію. Но какъ я вижу, тебя особенно смущаетъ способъ изложенія Клеанѳомъ апостеріорнаго аргумента. Ты замѣчаешь, что аргументъ этотъ какъ-бы ускользаетъ отъ тебя и расплывается въ воздухѣ, и думаешь поэтому, будто онъ такъ искаженъ, что ты едва-ли можешь считать его выставленнымъ въ надлежащемъ свѣтѣ. Но какъ-бы я ни расходился въ другихъ отношеніяхъ съ опасными принципами Клеанѳа, я долженъ сознаться, что онъ правильно изложилъ этотъ аргументъ, и я постараюсь такъ представить тебѣ все дѣло, что ты уже не будешь питать по этому поводу никакихъ сомнѣній.

Еслибы человѣкъ отвлекся отъ всего рѣшительно, что онъ знаетъ, или что видѣлъ, онъ былъ-бы совершенно не въ состояніи опредѣлить на основаніи однѣхъ своихъ идей, какого рода зрѣлище должна представлять вселенная, и не могъ-бы дать предпочтеніе одному какому-нибудь состоянію или положенію вещей передъ другимъ. Ибо, разъ ничто изъ того, что онъ ясно представляетъ, не могло-бы считаться невозможнымъ или заключающимъ въ себѣ противорѣчіе, то всѣ химеры, создаваемыя его воображеніемъ, были-бы равносильны, и онъ не могъ-бы указать достаточнаго основанія, въ силу котораго онъ придерживается одной какой-нибудь идеи или системы и отвергаетъ другія, одинаково возможныя.

Далѣе: еслибы такой человѣкъ открылъ глаза и сталъ разсматривать міръ такъ, какъ послѣдній существуетъ въ дѣйствительности, онъ совершенно не могъ-бы указать причину какого-бы то ни было явленія, а тѣмъ болѣе причину совокупности всѣхъ вещей, или-же вселенной. Онъ могъ-бы дать волю своему воображенію: и послѣднее могло-бы доставить ему безконечное разнообразіе отчетовъ и представленій; всѣ они были-бы возможны, но такъ какъ всѣ они были-бы возможны въ одинаковой степени, то человѣкъ собственными силами никакъ не могъ-бы удовлетворительно объяснить, почему онъ предпочитаетъ одно изъ нихъ всѣмъ другимъ. Одинъ опытъ можетъ указать ему истинную причину любого явленія.

Но согласно съ этимъ способомъ разсужденія, Демея, выходитъ (и это, собственно, втихомолку допускаетъ самъ Клеанѳъ), что порядокъ, строй или согласованность конечныхъ причинъ — сами по себѣ еще не являются доказательствомъ планомѣрности: [они являются таковыми] лишь постольку, поскольку мы изъ опыта знаемъ, что они проистекаютъ изъ этого принципа. Вѣдь насколько мы можемъ знать а priori, матерія — не менѣе, чѣмъ духъ — можетъ изначала заключать внутри себя источникъ порядка; и представить себѣ, что нѣсколько элементовъ, въ силу [дѣйствія] какой-то внутренней, неизвѣстной причины, способны расположиться въ самомъ чудесномъ порядкѣ, — нисколько не труднѣе, чѣмъ представить себѣ, что ихъ идеи, въ силу дѣйствія подобной-же внутренней, неизвѣстной причины, могутъ расположиться въ томъ-же порядкѣ въ великомъ вселенскомъ духѣ. Равная возможность обоихъ этихъ предположеній не подлежитъ сомнѣнію. Но изъ опыта мы узнаемъ (согласно Клеанѳу), что между ними есть разница. Набросайте нѣсколько кусочковъ стали, не придавъ имъ никакого образа, никакой формы: они никогда не расположатся такъ, чтобы образовать часы; камни, известь и дерево никогда не образуютъ дома безъ содѣйствія архитектора. Но мы видимъ, что идеи въ человѣческомъ духѣ, въ силу нѣкотораго неизвѣстнаго, необъяснимаго приспособленія, располагаются такъ, что образуютъ планъ часовъ или дома. Такимъ образомъ, опытъ доказываетъ, что первичный принципъ порядка находится въ душѣ, а не въ матеріи. Отъ сходныхъ дѣйствій мы заключаемъ къ сходнымъ причинамъ: приспособленность средствъ къ цѣлямъ и во вселенной такова-же, какъ въ машинахъ, изобрѣтенныхъ человѣкомъ, а, слѣдовательно, и причины ихъ должны быть сходными.

Я долженъ сознаться, что съ самаго начала былъ сильно возмущенъ утвержденіемъ подобнаго сходства между Божествомъ и человѣческими существами; по моему мнѣнію, оно является такимъ униженіемъ Верховнаго Существа, какого не въ состояніи вынести ни одинъ здравомыслящій теистъ. Ввиду этого, Демея, я попробую защитить съ твоею помощью то, что ты такъ правильно называешь чудесною таинственностью Божественной Природы, а также опровергнуть разсужденіе Клеанѳа, если только онъ согласится, что я вѣрно изложилъ послѣднее.

Клеанѳъ согласился и Филонъ, послѣ небольшой паузы, продолжалъ слѣдующимъ образомъ.

— Что всѣ заключенія относительно фактовъ основаны на опытѣ и что всѣ заключенія изъ опыта основаны на предположеніи: сходныя причины являются доказательствомъ сходныхъ дѣйствій, а сходныя дѣйствія — доказательствомъ сходныхъ причинъ, объ этомъ, Клеанѳъ, я сейчасъ не стану много спорить съ тобою. Но замѣть, пожалуйста, какую крайнюю осторожность проявляютъ всѣ правильно-разсуждающіе люди при заключеніи отъ своихъ опытовъ къ сходнымъ случаямъ. Если только случаи не вполнѣ сходны, люди эти не рѣшаются съ безусловнымъ довѣріемъ прилагать свои прошлыя наблюденія къ какому-нибудь частному явленію. Всякое измѣненіе въ условіяхъ заставляетъ ихъ сомнѣваться въ результатѣ и для достовѣрнаго доказательства того, что эти новыя условія не имѣютъ здѣсь никакой важности, никакого значенія, требуются новые опыты. Измѣненіе въ объемѣ, въ положеніи, въ распредѣленіи, въ возрастѣ, въ состояніи воздуха, или-же въ окружающихъ тѣлахъ, — всѣ эти частности могутъ сопровождаться самыми неожиданными слѣдствіями, и если только объекты не въ совершенствѣ знакомы намъ, съ нашей стороны оказывается крайней смѣлостью увѣренно ожидать послѣ одной изъ этихъ перемѣнъ наступленія результата, подобнаго тому, который мы наблюдали раньше. Медленные и обдуманные шаги философовъ именно въ данномъ случаѣ особенно отличаются отъ опрометчивыхъ скачковъ толпы, которая, увлекаясь малѣйшимъ сходствомъ, становится неспособной къ различенію и обдумыванію.

Неужели-же ты думаешь, Клеанѳъ, что твое обычное философское спокойствіе не измѣнило тебѣ, когда ты сдѣлалъ такой огромный шагъ, какъ переходъ отъ вселенной къ сравненію ея съ домами, кораблями, мебелью и машинами, и когда ты заключилъ отъ сходства первой и послѣднихъ въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ къ сходству ихъ причинъ? Мысль, преднамѣренность, умъ, наблюдаемые нами въ людяхъ и другихъ живыхъ существахъ, — все это ни что иное какъ одинъ изъ принциповъ, одно изъ началъ вселенной, такъ-же какъ тепло или холодъ, протяженіе или отталкиваніе, и сотни другихъ явленій, ежедневно подпадающихъ нашему наблюденію. Это — дѣйствующая причина, при помощи которой, какъ мы видимъ одна какая-нибудь часть природы производитъ измѣненія въ другихъ. Но развѣ можно хоть съ какимъ-нибудь правомъ перенести заключеніе съ частей на цѣлое? Развѣ ихъ огромное несоотвѣтствіе не препятствуетъ всякому такому сравненію и заключенію? Развѣ можемъ мы, наблюдая ростъ волоса, узнать что-либо о происхожденіи человѣка? или-же зная, хотя-бы въ совершенствѣ, какъ распускается листъ, развѣ мы узнали-бы отсюда что-нибудь о произрастаніи дерева?

Но если даже допустить, что мы вправѣ брать дѣйствія одной части природы на другую за основаніе нашего заключенія о происхожденіи цѣлаго (чего, конечно, никакъ нельзя допустить), то почему-же мы должны выбрать именно такой незначительный, слабый, ограниченный принципъ, какимъ является на нашей планетѣ разумность или планомѣрность, наблюдаемая въ животныхъ? Какой особой привилегіей обладаетъ легкое колебаніе мозга, называемое нами мыслью, чтобы мы должны были дѣлать его прообразомъ вселенной? Наше пристрастное отношеніе къ себѣ самимъ конечно при всякомъ удобномъ случаѣ выдвигаетъ его впередъ, но здравая философія должна-бы тщательно оберегать насъ отъ такой [хотя-бы и] естественной иллюзіи.

Я не только не допускаю, продолжалъ Филонъ, чтобы дѣйствія одной части могли дать намъ право на правильное заключеніе относительно происхожденія цѣлаго, — я не допускаю даже того, чтобы одна часть могла считаться правиломъ для другой, если послѣдняя очень отдалена отъ первой. Развѣ есть у насъ какое-либо разумное основаніе для заключенія, что жители другихъ планетъ обладаютъ мышленіемъ, умомъ, разумомъ или вообще чѣмъ-либо подобнымъ этимъ человѣческимъ способностямъ? Разъ природа даже на этомъ маленькомъ земномъ шарѣ такъ сильно разнообразитъ свой образъ дѣйствій, можемъ-ли мы воображать, что она непрерывно повторяетъ себя на протяженіи неизмѣримой вселенной? Если-же мысль, какъ мы вполнѣ можемъ предположить, ограничена этимъ маленькимъ уголкомъ міра и даже въ немъ имѣетъ столь узкую сферу дѣйствія, то по какому праву можемъ мы считать ее первичной причиной всѣхъ вещей? Въ сравненіи съ этимъ, ограниченный взглядъ крестьянина, берущаго свое домашнее хозяйство за образецъ для управленія цѣлыми царствами, — извинительный софизмъ.

Но какъ-бы сильно мы ни были увѣрены, что мысль и разумъ, сходные съ человѣческими, могутъ быть открыты на протяженіи всей вселенной, пусть даже дѣятельность этого разума будетъ гдѣ-либо много величественнѣе и властнѣе, чѣмъ на земномъ шарѣ, — однако я не вижу, по какому праву дѣйствія міра организованнаго, упорядоченнаго, устроеннаго, могли-бы быть перенесены на міръ, находящійся въ эмбріональномъ состояніи и только приближающійся къ такому устройству и упорядоченію. Благодаря наблюденію мы знаемъ кое-что объ организаціи, о дѣйствіяхъ и питаніи законченнаго животнаго, но мы должны соблюдать крайнюю осторожность при перенесеніи этого наблюденія на ростъ зародыша въ маткѣ, и егце большую — при перенесеніи его на образованіе сѣмени въ чреслахъ самца. Природа обладаетъ, какъ мы это видимъ даже изъ нашего ограниченнаго опыта, безконечнымъ количествомъ причинъ и началъ, которыя непрестанно обнаруживаются при каждомъ измѣненіи въ ея положеніи и состояніи. Что-же касается тѣхъ новыхъ и неизвѣстныхъ началъ, которыя стали-бы оказывать на нее воздѣйствіе при столь новомъ и неизвѣстномъ состояніи, какъ образованіе вселенной, — то взяться за ихъ опредѣленіе было-бы крайне смѣло съ нашей стороны.

Очень небольшая часть этой великой системы, и притомъ втеченіе очень короткаго времени и весьма несовершеннымъ образомъ открыта для насъ, — можемъ-ли мы въ такомъ случаѣ высказывать рѣшительное сужденіе о происхожденіи цѣлаго?

Удивительное заключеніе! Камень, дерево, кирпичъ, желѣзо, мѣдь, — въ данное время, на этомъ крошечномъ земномъ шарѣ, не обнаруживаютъ никакого порядка, никакого строя безъ посредства человѣческаго искусства, человѣческихъ предначертаній, — поэтому и вселенная не могла изначала достигнуть своего строя, своего порядка безъ помощи чего-нибудь похожаго на человѣческое искусство. Но развѣ одна какая-нибудь часть природы является правиломъ для другой части, очень отдаленной отъ первой? Развѣ является она правиломъ для цѣлаго? Развѣ очень маленькая часть является правиломъ для вселенной? Развѣ природа въ одномъ изъ своихъ состояній является непреложнымъ правиломъ для природы въ другомъ состояніи, сильно отличающемся отъ перваго?

И можешь-ли ты послѣ этого порицать меня, Клеанѳъ, если я стану подражать мудрой сдержанности Симонида, который, согласно общеизвѣстному разсказу, на вопросъ Гіерона: что такое Богъ? попросилъ день на размышленіе объ этомъ, а затѣмъ еще два дня и такимъ образомъ, все откладывая срокъ отвѣта, такъ и не далъ никакого опредѣленія, никакого описанія Божества? Развѣ могъ-бы ты порицать меня даже, еслибы я съ самаго начала сказалъ: не знаю, такъ какъ сознаю, что вопросъ этотъ далеко превосходитъ предѣлы моихъ способностей? Восклицай сколько хочешь по моему адресу: скептикъ, насмѣшникъ! но ознакомившись на такомъ большомъ количествѣ другихъ вопросовъ, гораздо болѣе обычныхъ, съ несовершенствами и даже противорѣчіями человѣческаго разума, я никакъ не долженъ ожидать успѣха отъ его слабыхъ догадокъ въ вопросѣ столь возвышенномъ и столь отдаленномъ отъ сферы нашего наблюденія. Когда два вида объектовъ, согласно моимъ наблюденіямъ, всегда бывали соединены вмѣстѣ, тогда я могу, на основаніи привычки, заключать о существованіи одного изъ этихъ объектовъ, лишь только я вижу существованіе другого, и я называю это аргументомъ, основанномъ на опытѣ. Но какъ можетъ быть примѣненъ этотъ аргументъ, когда объекты, какъ въ данномъ случаѣ, единичны, индивидуальны, не имѣютъ ни параллелей, ни специфическаго сходства съ чѣмъ-бы то ни было — это очень трудно объяснить. И развѣ могъ-бы кто-нибудь серьезно сказать мнѣ, что упорядоченный міръ долженъ быть результатомъ мышленія и искусства, подобныхъ мышленію и искусству человѣка, — потому что мы знаемъ это изъ опыта? Для того чтобы доказать это заключеніе намъ нужно было-бы на опытѣ ознакомиться съ происхожденіемъ міровъ, и конечно для этого недостаточно видѣть, какъ корабли и города возникаютъ благодаря искусству и по предначертанію человѣка...

Филонъ еще продолжалъ говорить съ тою-же горячностью, (какъ мнѣ казалось — полу-шутя, полу-серьезно), какъ вдругъ онъ замѣтилъ у Клеанѳа признаки нетерпѣнія, что заставило его тотчасъ-же прервать свою рѣчь. — Я хотѣлъ только предложить тебѣ, сказалъ Клеанѳъ, чтобы ты не злоупотреблялъ терминами и не пользовался популярными выраженіями, опровергая философскія разсужденія. Ты знаешь, что толпа часто различаетъ разумъ и опытъ даже въ тѣхъ случаяхъ, когда вопросъ касается только фактовъ и существованія, хотя точный анализъ этого разума показываетъ, что онъ — ничто иное, какъ видъ опыта. Доказывать при помощи опыта происхожденіе вселенной отъ духа это такъ-же мало противорѣчитъ обычному словоупотребленію, какъ и доказывать при помощи того-же принципа движеніе земли. И какой-нибудь крючкотворъ могъ-бы выставить противъ системы Ньютона тѣ-же самыя возраженія, которыя ты выставилъ противъ моихъ разсужденій. Онъ могъ-бы сказать: есть-ли у васъ другія земли, движеніе которыхъ вы видѣли? Есть-ли у васъ...

— Да, вскричалъ Филонъ, прерывая его, у насъ есть другія земли. Развѣ не другая земля — луна, движеніе которой вокругъ собственнаго центра мы видимъ? Развѣ не другая земля — Венера, на которой мы наблюдаемъ то-же явленіе? Развѣ обращенія солнца не являются по аналогіи подтвержденіемъ той-же теоріи? Всѣ планеты — развѣ это не земли, обращающіяся вокругъ солнца? Развѣ не луны — тѣ сателлиты, которые движутся вокругъ Юпитера и Сатурна, а вмѣстѣ съ этими первичными планетами и вокругъ солнца? Всѣ эти аналогіи и сходства, вмѣстѣ съ другими, которыхъ я не перечислилъ, являются единственными доказательствами системы Коперника; теперь твое дѣло посмотрѣть, есть-ли въ твоемъ распоряженіи подобныя-же аналогіи для поддержанія твоей теоріи.

Правда, Клеанѳъ, продолжалъ онъ, современная астрономическая система въ настоящее время такъ безусловно принята всѣми изслѣдователями и составляетъ такую существенную часть даже самаго первоначальнаго нашего воспитанія, что мы обыкновенно не слишкомъ тщательно изслѣдуемъ тѣ основанія, на которыхъ она зиждется. Въ настоящее время развѣ только любопытства ради изучаютъ сочиненія первыхъ авторовъ, которые писали по этому вопросу, которымъ пришлось бороться съ предубѣжденіями, когда они были еще въ полной силѣ и освѣщать свои аргументы со всѣхъ сторонъ, чтобы сдѣлать ихъ популярными и убѣдительными. Но если мы станемъ просматривать знаменитые "Діалоги о системѣ міра" Галилея, то увидимъ, что этотъ великій геній, одинъ изъ возвышеннѣйшихъ среди всѣхъ, которые когда-либо существовали, прежде всего приложилъ всѣ свои старанія къ доказательству того, что нѣтъ никакихъ основаній для обычнаго [въ то время] различенія элементарныхъ и небесныхъ субстанцій. Школы, исходя изъ иллюзій нашихъ чувствъ, проводили это различіе очень далеко и опредѣляли послѣднія субстанціи какъ невозникающія, непреходящія, неизмѣняющіяся, недоступныя страданію; первымъ-же приписывали всѣ противоположныя качества. Но Галилей, начавъ съ луны, доказалъ во всѣхъ частностяхъ ея сходство съ землею: ея шаровидную форму, темноту, присущую ей, когда она не освѣщена, ея плотность, различаемые въ ней твердый и жидкій элементы, измѣненія ея фазъ, взаимное освѣщеніе земли и луны, ихъ обоюдныя затменія, неровности лунной поверхности etc. Послѣ приведенія многихъ подобныхъ примѣровъ относительно всѣхъ планетъ, люди ясно убѣдились, что эти тѣла стали объектами, вполнѣ доступными опыту, и что сходство ихъ природы дозволяетъ намъ переносить тѣ-же аргументы и тѣ-же явленія съ одного изъ нихъ на другія.

Въ этомъ осторожномъ поступательномъ движеніи астрономовъ ты можешь прочесть осужденіе себѣ самому, Клеанѳъ, или вѣрнѣе, ты можешь видѣть отсюда, что занимающій тебя вопросъ лежитъ внѣ предѣловъ человѣческаго разума и изслѣдованія. Можешь-ли ты претендовать на указаніе такого-же рода сходства между постройкой дома и происхожденіемъ вселенной? Видѣлъ-ли ты когда-либо природу въ положеніи, сходномъ съ тѣмъ, когда впервые вносится строй въ элементы? Развѣ міры когда-либо образовывались у тебя на глазахъ? и развѣ былъ у тебя случай наблюдать за всѣмъ ходомъ этого явленія, начиная съ перваго признака порядка и до его окончательнаго завершенія? Если да — тогда опиши свой опытъ и изложи свою теорію.

Часть III

— Удивительно, отвѣчалъ Клеанѳъ, какъ самый нелѣпый аргументъ въ рукахъ остроумнаго и находчиваго человѣка можетъ пріобрѣсти видимость вѣроятности! Развѣ ты не замѣчаешь, Филонъ, что Коперникъ и его первые ученики необходимо должны были доказывать сходство земной и небесной матеріи, потому что нѣкоторые философы, будучи ослѣплены старыми системами и находя извѣстную опору въ чувственной видимости, отрицали это сходство? Но вовсе нѣтъ никакой необходимости, чтобы теисты доказывали сходство произведеній природы съ произведеніями искусства, потому что сходство это самоочевидно и неопровержимо. Та-же матерія — сходная форма... что еще требуется для того, чтобы указать аналогію между причинами тѣхъ и другихъ и установить въ качествѣ источника всѣхъ вещей — божественныя намѣренія и цѣли? Возраженія твои, я долженъ откровенно сказать тебѣ, не лучше туманныхъ словопреній тѣхъ философовъ, которые отрицали движеніе, и опровергать эти возраженія надо такимъ-же образомъ, т. е. скорѣе при помощи иллюстрацій и примѣровъ, чѣмъ путемъ серьезной, философской аргументаціи.

Итакъ, предположи, что съ облаковъ раздастся членораздѣльный голосъ, болѣе громкій и болѣе мелодичный, чѣмъ такой, который могъ-бы быть произведеніемъ человѣческаго искусства; предположи, что голосъ этотъ мгновенно распространяется надъ всѣми народами и обращается къ каждому на его собственномъ языкѣ и нарѣчіи; предположи, что произносимыя имъ слова не только заключаютъ въ себѣ разумный смыслъ, разумное значеніе, но еще преподаютъ какое-нибудь поученіе, вполнѣ достойное благожелательнаго Существа, превосходящаго человѣчество; развѣ могъ-бы ты хоть минуту сомнѣваться относительно причины этого голоса? и развѣ ты не долженъ былъ-бы тотчасъ-же приписать его [наличность] нѣкоторой цѣли, нѣкоторому намѣренію? Между тѣмъ, насколько я вижу, тѣ-же самыя возраженія (если только они достойны этого названія), которыя вызываются системой теизма, могутъ быть высказаны и противъ этого вывода.

Развѣ не могъ-бы ты сказать, что всѣ заключенія относительно фактовъ основаны на опытѣ, что когда мы слышимъ во мракѣ членораздѣльный голосъ и заключаемъ отсюда о присутствіи человѣка, то вѣдь ничто иное какъ сходство въ дѣйствіяхъ приводитъ насъ къ заключенію о такомъ-же сходствѣ въ причинѣ, тогда какъ этотъ необычайный голосъ, благодаря своей силѣ, своему распространенію и способности примѣняться ко всѣмъ языкамъ, имѣетъ такъ мало аналогіи съ любымъ человѣческимъ голосомъ, что у насъ нѣтъ основаній предполагать и аналогію въ ихъ причинахъ; что, слѣдовательно, эта разумная, мудрая, связная рѣчь была порождена — ты самъ не знаешь чѣмъ, можетъ быть случайнымъ свистомъ вѣтра, но не божественнымъ разумомъ или интеллектомъ. Ты ясно усмотришь въ этихъ словесныхъ ухищреніяхъ свои собственныя возраженія и, надѣюсь, ты точно такъ-же ясно увидишь и то, что они въ одномъ случаѣ никакъ не могутъ быть болѣе доказательными, чѣмъ въ другомъ.

Но чтобы привести примѣръ еще болѣе близкій къ разбираемому примѣру вселенной, я сдѣлаю два предположенія, не заключающія въ себѣ никакой нелѣпости, никакой невозможности. Предположи, что существуетъ естественный, универсальный, неизмѣнный языкъ, общій всѣмъ индивидуумамъ человѣческой расы, а также, что книги являются продуктами природы, которыя увѣковѣчиваются такимъ-же способомъ, какъ растенія и животныя, т. е. путемъ порожденія и размноженія. Нѣкоторые способы выраженія нашихъ аффектовъ представляютъ собою универсальный языкъ, а всѣ безсловесныя животныя обладаютъ естественною рѣчью, которая, несмотря на свою ограниченность, вполнѣ понятна для соотвѣтствующаго вида: но такъ какъ въ самомъ утонченномъ произведеніи краснорѣчія содержится несравненно меньше частей и меньше планомѣрности, чѣмъ въ самомъ грубомъ организмѣ, то размноженіе Иліады или Энеиды является болѣе допустимымъ предположеніемъ, чѣмъ размноженіе любого растенія или животнаго.

Итакъ, предположи, что ты входишь въ свою библіотеку, населенную такими естественными томами, содержащими въ себѣ самый утонченный умъ и самую изящную красоту: неужели ты могъ-бы, открывъ любой изъ нихъ, сомнѣваться, что его первичная причина обладаетъ сильнѣйшей аналогіей съ умомъ и интеллектомъ? Вѣдь эта книга разсуждаетъ и толкуетъ; она споритъ, аргументируетъ и доказываетъ свои взгляды и положенія, она взываетъ то къ чистому разуму, то къ аффектамъ; она собираетъ, располагаетъ и обрабатываетъ всякія соображенія, подходящія къ предмету; неужели-же ты могъ-бы настаивать на утвержденіи, что все это, въ сущности, не имѣетъ никакого значенія и что первоначальное образованіе этой книги въ чреслахъ ея первичнаго создателя не является результатомъ мысли и планомѣрности? Я знаю, что твое упрямство не достигаетъ такой степени закоренѣлости: даже твоя скептическая шутливость и безпечность устыдилась*бы такого явнаго абсурда.

Однако, Филонъ, если между этимъ предполагаемымъ случаемъ и реальнымъ случаемъ со вселенной и есть какое-нибудь различіе, то оно всецѣло клонится въ пользу этого послѣдняго. Анатомія любого животнаго доставляетъ намъ гораздо болѣе убѣдительные примѣры планомѣрности, чѣмъ чтеніе Ливія или Тацита: и всякое возраженіе, которое ты выставляешь въ первомъ случаѣ, возвращая меня къ столь необыкновенному и чрезвычайному зрѣлищу, какъ первоначальное образованіе міровъ, всякое такое возраженіе примѣнимо и къ предполагаемой нами растительной библіотекѣ. Итакъ, Филонъ, избери свою позицію, безъ всякой двусмысленности и уклончивости: или утверждай, что разумная книга не есть доказательство разумной причины, или-же допусти, что подобная причина есть у всѣхъ произведеній природы.

Тутъ кстати будетъ еще замѣтить, сказалъ Клеанѳъ, что этотъ аргументъ въ пользу религіи не только не ослабляется скептицизмомъ, который ты такъ любишь разыгрывать, но скорѣе еще пріобрѣтаетъ благодаря ему новую силу и становится болѣе устойчивымъ и неопровержимымъ. Отрицаніе какого-бы то ни было рода аргументаціи или разсужденія есть или притворство или сумасшествіе. Открыто исповѣдуемымъ призваніемъ каждаго разумнаго скептика является только отрицаніе туманныхъ, запутанныхъ и ухищренныхъ аргументовъ, слѣдованіе здравому смыслу и простымъ инстинктамъ природы, а также согласіе съ тѣми разумными основаніями, — гдѣ-бы они ни встрѣтились, — которыя съ такою силою дѣйствуютъ на скептика, что онъ не можетъ устоять противъ нихъ безъ крайняго насилія надъ собою. Между тѣмъ, аргументы въ пользу естественной религіи несомнѣнно таковы и есть: и только самые несговорчивые, самые упрямые метафизики могутъ ихъ отвергать. Изслѣдуй, анатомируй глазъ, изучи его строеніе и организацію, и скажи мнѣ, на основаніи собственнаго чувствованія, развѣ мысль объ изобрѣтателѣ не встаетъ передъ тобою немедленно-же съ силой, равной силѣ ощущенія? Самое очевидное заключеніе [въ данномъ случаѣ] несомнѣнно клонится въ пользу планомѣрности и нужно время, размышленіе и стараніе для того, чтобы собрать тѣ легковѣсныя, хотя и туманныя возраженія, съ помощью которыхъ можно обосновать невѣріе. Кто можетъ, разсматривая самца и самку каждой породы, соотвѣтствіе частей ихъ тѣла и инстинктовъ, ихъ аффекты и весь ходъ ихъ жизни до и послѣ порожденія, кто можетъ не придти при этомъ къ убѣжденію, что размноженіе рода предначертано природой? Милліоны и милліоны такихъ примѣровъ открываются намъ въ каждой части вселенной и ни одинъ языкъ не въ состояніи выразить болѣе понятной, болѣе неотразимой мысли, чѣмъ [та, которую выражаетъ] чудесное приспособленіе конечныхъ причинъ. Итакъ, какой-же степени слѣпого догматизма долженъ достигнуть всякій, кто отвергаетъ такіе естественные и убѣдительные аргументы!

Въ литературѣ мы можемъ иногда встрѣтиться съ такими красотами, которыя какъ будто противорѣчатъ всѣмъ правиламъ, по тѣмъ не менѣе располагаютъ къ себѣ и возбуждаютъ воображеніе, вопреки всѣмъ предписаніямъ эстетики и вопреки авторитету общепризнанныхъ корифеевъ искусства. Если-же аргументъ въ защиту теизма противорѣчитъ принципамъ логики, какъ ты это заявляешь, то его всеобщее неотразимое вліяніе ясно доказываетъ, что могутъ быть и аргументы такого-же, неподчиняющагося правиламъ, характера. Какія-бы хитросплетенныя возраженія ни выставлялись противъ того, — тѣмъ не менѣе цѣлесообразно-устроенный міръ, равно какъ связная, членораздѣльная рѣчь, всегда будутъ считаться неопровержимымъ доказательствомъ планомѣрности и преднамѣренности.

Иногда случается, я долженъ признаться въ этомъ, что религіозные аргументы не оказываютъ должнаго вліянія на какого-либо невѣжественнаго дикаря или варвара; но это не потому, что они туманны и трудны, а потому, что онъ никогда не задаетъ себѣ никакихъ вопросовъ по этому поводу* Откуда проистекаетъ чудесное строеніе любого животнаго? Отъ совокупленія его родителей А эти послѣдніе? Отъ совокупленія своихъ родителей. Нѣсколько такихъ отступленій назадъ — и объекты удаляются на такое разстояніе, что для дикаря они совершенно исчезаютъ но мракѣ, тускнѣютъ, и у него не хватаетъ любознательности, чтобы слѣдить за ними дальше. Однако у него это не догматизмъ и не скептицизмъ, но ограниченность, — состояніе ума весьма отличное отъ твоего критическаго, пытливаго склада, мой остроумный другъ. Ты умѣешь заключать о причинахъ на основаніи дѣйствій, ты умѣешь сравнивать наиболѣе отдаленные и несходные объекты, и твои самыя крупныя ошибки порождаются не безплодностью мысли и изобрѣтательности, а слишкомъ богатой плодовитостью ума, которая заглушаетъ твой природный здравый смыслъ чрезмѣрнымъ изобиліемъ излишнихъ сомнѣній и возраженій.

Тутъ я могъ замѣтить, Гермиппъ, что Филонъ былъ нѣсколько сконфуженъ и смущенъ; но пока онъ колебался, не зная что отвѣтить, на его счастье Демея вмѣшался въ разговоръ, чѣмъ вывелъ его изъ неловкаго положенія.

— Я долженъ сознаться, Клеанѳъ, сказалъ Демея, что примѣръ твой, заимствованный изъ книгъ и языка, именно ввиду своей простоты обладаетъ особой силой; но-нѣтъ-ли какъ разъ въ этомъ обстоятельствѣ и нѣкоторой опасности? не можетъ-ли это внушить намъ извѣстную самонадѣянность, заставивъ насъ воображать, будто мы постигаемъ Божество и имѣемъ адэкватную идею объ его природѣ и аттрибутахъ? Когда я читаю книгу, я вхожу въ духъ и намѣренія автора; я временно какъ-бы превращаюсь въ него самого и непосредственно переживаю, непосредственно представляю всѣ тѣ идеи, которыя чередовались въ его воображеніи, когда онъ работалъ надъ своимъ произведеніемъ. Но мы, конечно, никогда не будемъ въ состояніи настолько сблизиться съ Божествомъ: его пути — не наши; его аттрибуты совершенны, но непостижимы; и книга природы содержитъ въ себѣ болѣе великую, болѣе необъяснимую загадку, чѣмъ любая понятная для насъ рѣчь, любое разсужденіе.

Ты знаешь, что древніе платоновцы были самыми религіозными и набожными изъ всѣхъ языческихъ философовъ: а между тѣмъ многіе изъ нихъ, въ особенности-же Плотинъ, прямо заявляютъ, что интеллектъ или умъ не долженъ быть приписываемъ Божеству и что самое совершенное богопочитаніе состоитъ не въ проявленіи благоговѣнія, почтенія, благодарности или любви, а въ нѣкоторомъ мистическомъ самоуничтоженіи, или-же въ полномъ погашеніи всѣхъ своихъ способностей. Быть можетъ, эти идеи слишкомъ уже крайни, но все-же надо признать, что, представляя себѣ Божество столь понятнымъ и постижимымъ и столь сходнымъ съ человѣческимъ духомъ, мы грѣшимъ самой грубой, самой узкой пристрастностью, и признаемъ себя за образецъ всего міра.

Всѣ чувствованія, свойственныя человѣческому духу, — благодарность, мстительность, любовь, дружба, одобреніе, порицаніе, жалость, соревнованіе, зависть — имѣютъ явное отношеніе къ положенію и состоянію человѣка и разсчитаны на поддержаніе жизни именно подобнаго существа и на побужденіе его къ дѣятельности именно при данныхъ условіяхъ. Въ силу этого, неразумно, повидимому, приписывать такія-же чувства высшему Существу или-же считать, что оно подчиняется ихъ вліянію; кромѣ того, и явленія, наблюдаемыя во вселенной, не могутъ подтвердить подобной теоріи. Всѣ наши идеи, проистекающія изъ внѣшнихъ чувствъ, по общему признанію ложны и обманчивы, и поэтому нельзя предполагать, что онѣ могутъ быть свойственны высшему интеллекту; а такъ какъ идеи внутренняго чувства вмѣстѣ съ идеями внѣшнихъ чувствъ составляютъ все достояніе человѣческаго ума, то отсюда мы можемъ заключить, что матеріалы мышленія божественнаго и человѣческаго ума ни въ какомъ отношеніи не сходны. Далѣе, что касается способовъ того и другого мышленія, — то какъ можемъ мы вообще ихъ сравнивать или считать ихъ хоть сколько-нибудь сходными? Наше мышленіе непостоянно, недостовѣрно, преходяще, послѣдовательно и сложно, и еслибы мы уничтожили эти свойства, мы абсолютно уничтожили-бы и самую его сущность, и въ такомъ случаѣ приложеніе къ нему названія мышленія или разума было-бы злоупотребленіемъ терминами. По крайней мѣрѣ, если намъ и кажется болѣе благочестивымъ, болѣе благоговѣйнымъ (какъ это и есть въ дѣйствительности) удерживать эти термины при упоминаніи о Высшемъ Существѣ, мы должны однако признать, что ихъ значеніе въ данномъ случаѣ совершенно непонятно и что немощь нашей природы не позволяетъ намъ достигнуть такихъ идей, которыя хоть сколько-нибудь соотвѣтствуютъ неизрѣченному величію божественныхъ аттрибутовъ.

Часть IV

— Мнѣ кажется страннымъ, сказалъ Клеанѳъ, что ты, Демея, ты, столь искренно преданный дѣлу религіи, тѣмъ не менѣе утверждаешь таинственность и непостижимость природы Божества и такъ ревностно настаиваешь на томъ, что у послѣдняго нѣтъ никакого сходства, никакого подобія съ человѣческими существами. Я охотно допускаю, что Божество обладаетъ многими такими силами и атрибутами, которые не доступны нашему пониманію, но если наши идеи, въ доступныхъ имъ предѣлахъ, не оказываются правильными, адэкватными и соотвѣтствующими дѣйствительной природѣ Божества, тогда я не знаю, есть-ли вообще въ этомъ вопросѣ что-либо заслуживающее отстаиванія. Развѣ одно имя, безъ всякаго значенія, такъ ужъ необычайно важно? И чѣмъ-же вы, мистики, признающіе абсолютную непостижимость Божества, отличаетесь отъ скептиковъ и атеистовъ, которые утверждаютъ, что первая причина всего неизвѣстна и непостижима? Велика должна быть ихъ смѣлость, если, отвергнувъ сотвореніе [вселенной] духомъ, — я подразумѣваю подъ этимъ духъ, сходный съ человѣческимъ (ибо другого я не знаю) — они берутся доказать съ достовѣрностью другую специфическую и доступную пониманію причину; и совѣсть ихъ поистинѣ должна быть очень ужъ чувствительна, если они отказываются назвать всеобщую, неизвѣстную причину Богомъ или Божествомъ, и наградить ее всѣми тѣми выспренними восхваленіями и безсмысленными эпитетами, которые вамъ заблагоразсудилось-бы потребовать отъ нихъ.

— Кто-бы могъ вообразить, отвѣчалъ Демея, что Клеанѳъ, уравновѣшенный философъ Клеанѳъ, попробуетъ опровергнуть своихъ противниковъ при помощи насмѣшливаго прозвища и, по примѣру современныхъ намъ заурядныхъ фанатиковъ и инквизиторовъ, прибѣгнетъ къ поношеніямъ и къ декламаціи вмѣсто того, чтобы пользоваться разсужденіемъ! Развѣ не видитъ онъ, что на подобные доводы легко отвѣтить тѣмъ-же, и что названіе антропоморфиста такъ-же нелестно и такъ-же богато опасными послѣдствіями, какъ и эпитетъ мистика, которымъ онъ почтилъ насъ? Право, Клеанѳъ, подумай о томъ, что ты утверждаешь, когда представляешь себѣ Божество столь сходнымъ съ человѣческимъ духомъ и умомъ. Что такое душа человѣка? Совокупность различныхъ способностей, аффектовъ, чувствъ, идей, — правда объединенныхъ въ единое я или личность, но тѣмъ не менѣе отличныхъ другъ отъ друга. Когда душа разсуждаетъ, идеи, составляющія части ея разсужденія, располагаются въ извѣстной формѣ, въ извѣстномъ порядкѣ, который не сохраняется въ цѣлости даже на мгновеніе, но тотчасъ-же уступаетъ мѣсто другому расположенію. Возникаютъ новыя мнѣнія, новыя страсти, новые аффекты, новыя чувствованія, постоянно измѣняющія картину душевнаго состоянія и вносящія въ нее самое крайнее разнообразіе, самую быструю смѣну, какія только можно вообразить. Какъ-же это совмѣстимо съ той совершенной неизмѣняемостью и простотой, которую всѣ истинные теисты приписываютъ Божеству? При помощи одного и того-же акта, говорятъ они, Божество видитъ прошедшее, настоящее и будущее; его любовь и ненависть, его милосердіе и справедливость — одно единичное дѣйствіе. Божество все — въ каждомъ пунктѣ пространства; оно цѣликомъ — въ каждомъ мгновеніи времени. Въ немъ нѣтъ ни послѣдовательности, ни перемѣны, ни увеличенія, ни уменьшенія. То, что оно есть, не заключаетъ въ себѣ ни тѣни различія или разнообразія, и то, что оно есть въ данное мгновеніе, тѣмъ-же оно всегда было и всегда будетъ, и не проявится у него ни новаго сужденія, ни новаго чувствованія или дѣйствія. Оно пребываетъ въ единомъ, простомъ, совершенномъ состояніи, и никакъ нельзя сказать, что такой-то его актъ отличенъ отъ другого, или что такое-то его сужденіе, такая-то его идея возникли только что, и въ смѣнѣ [мыслей] уступятъ мѣсто другому сужденію, другой идеѣ.

— Я готовъ согласиться, сказалъ Клеанѳъ, что тѣ, которые утверждаютъ безусловную простоту Высшаго Существа, въ той мѣрѣ, какъ ты это сейчасъ изложилъ, являются полными мистиками и что они должны нести на себѣ отвѣтственность за всѣ тѣ слѣдствія, которыя я вывелъ изъ ихъ мнѣнія. Однимъ словомъ, они — атеисты, сами не зная того. Вѣдь если даже допустить, что Божество обладаетъ аттрибутами, которые для насъ непостижимы, мы все-же никакъ не должны приписывать ему аттрибутовъ, абсолютно несовмѣстимыхъ съ разумной природой, составляющей его сущность. Духъ, — акты, чувствованія и идеи котораго не отличны другъ отъ друга и не подвержены смѣнѣ, духъ, совершенно простой и безусловно неизмѣняющійся, — это духъ, не обладающій ни мышленіемъ, ни разумомъ, ни волей, ни чувствомъ, ни любовью, ни ненавистью, однимъ словомъ, — это вовсе не духъ. Давать ему это наименованіе — значитъ злоупотреблять терминами, и мы съ такимъ-же правомъ можемъ говорить объ ограниченномъ протяженіи, не имѣющемъ фигуры, или-же о числѣ, не составленномъ (изъ единицъ].

— Прошу тебя, сказалъ Филонъ, подумай, противъ кого ты въ данную минуту ратуешь! Ты удостоиваешь наименованія атеиста почти всѣхъ здравомыслящихъ, правовѣрныхъ духовныхъ лицъ, трактовавшихъ объ этомъ предметѣ, и въ концѣ концовъ окажется, по твоему разсчету, что ты — единственный здравомыслящій теистъ въ мірѣ. Но если идолопоклонники — атеисты (а это, я думаю, съ полнымъ правомъ можно утверждать), и христіанскіе богословы — тоже атеисты, что-же станется тогда со знаменитымъ аргументомъ, основанномъ на всеобщемъ согласіи человѣчества?

Но я знаю, что ты не придаешь большого значенія именамъ и авторитетамъ; поэтому, я попробую выяснить тебѣ нѣсколько отчетливѣе неудобство того антропоморфизма, который ты исповѣдуешь, и я докажу тебѣ, что нѣтъ основанія предполагать, будто въ божественномъ духѣ образуется планъ міра, составленный изъ отдѣльныхъ, разнообразно-расположенныхъ, идей подобно тому, какъ въ головѣ архитектора образуется планъ дома, который онъ намѣревается построить.

Признаюсь, трудно понять, что мы выигрываемъ отъ этого предположенія, все равно, судимъ-ли мы о данномъ вопросѣ на основаніи разума, или-же на основаніи опыта. И въ томъ и въ другомъ случаѣ мы видимъ себя принужденными подняться еще выше, чтобы найти причину той причины, которую ты обозначилъ какъ достаточную и окончательную.

Если разумъ (я подразумѣваю разумъ отвлеченный, изслѣдующій все а priori) не отвѣтитъ вообще молчаніемъ на всѣ вопросы о причинѣ и дѣйствіи, то, по крайней мѣрѣ, онъ рѣшится произнести слѣдующее сужденіе: что духовный міръ, или-же міръ идей, требуетъ причины не меньше, чѣмъ міръ матеріальный, или-же міръ объектовъ, и что если онъ сходенъ съ послѣднимъ по устройству, то долженъ требовать и сходной причины. Ибо на какомъ основаніи можно было-бы придти въ данномъ случаѣ къ другому выводу, къ другому заключенію? Съ отвлеченной точки зрѣнія, оба міра совершенно тожественны, и всякое затрудненіе, присущее одному изъ предположеній, присуще одинаково и обоимъ.

Съ другой стороны, если ужъ намъ непремѣнно нужно, добиться отъ опыта какого-нибудь рѣшенія даже относительно этихъ предметовъ, лежащихъ за предѣлами его сферы, — то вѣдь и опытъ не видитъ существенной разницы въ данномъ отношеніи между этими двумя видами міровъ, но находитъ, что они управляются сходными принципами, и въ дѣйствіяхъ своихъ зависятъ отъ одинаковаго разнообразія причинъ. Мы обладаемъ образцами того и другого міра въ миніатюрѣ; нашъ собственный духъ сходенъ съ однимъ изъ нихъ, растительный или животный организмъ — съ другимъ. Пусть-же опытъ произноситъ свое сужденіе на основаніи этихъ образцовъ. Повидимому, ничто такъ не чувствительно къ малѣйшему измѣненію въ своихъ причинахъ, какъ мышленіе, и такъ какъ эти причины никогда не дѣйствуютъ одинаковымъ образомъ у двухъ различныхъ личностей, то мы никогда и не находимъ двухъ лицъ, думающихъ совершенно одинаково. Даже одно и то-же лицо не думаетъ совершенно одинаково въ два разныхъ періода времени; достаточно различія въ возрастѣ, въ состояніи организма, въ погодѣ, въ пищѣ, въ обществѣ, въ книгахъ, въ аффектахъ, — достаточно любой изъ этихъ частностей, или другихъ, еще болѣе мелкихъ, для того, чтобы измѣнить чудесный механизмъ мысли, и вызвать въ немъ самыя разнообразныя движенія и дѣйствія. Поскольку мы можемъ судить, растительнымъ и животнымъ организмамъ не свойственны ни большая тонкость движеній, ни зависимость отъ большаго разнообразія или болѣе чудеснаго согласованія причинъ и принциповъ.

Какъ-же намъ удовлетворительно отвѣтить на вопросъ о причинѣ того Существа, которое ты считаешь Творцомъ природы, или-же, если придерживаться твоей системы антропоморфизма, — о причинѣ того міра идей, къ которому ты сводишь міръ матеріальный? Развѣ не можемъ мы на томъ-же основаніи свести этотъ міръ идей къ другому міру идей, или-же къ новому разумному началу? Но если мы остановимся на этомъ и не пойдемъ дальше, то спрашивается, къ чему намъ было доходить и до сихъ поръ? Отчего-бы намъ не остановиться на матеріальномъ мірѣ? Какъ можемъ мы достигнуть удовлетворенія, если не будемъ идти дальше in infinitum? И наконецъ, что за удовлетвореніе заключается въ этомъ безконечномъ движеніи все дальше и дальше? Вспомнимъ разсказъ объ индійскомъ философѣ и его слонѣ: ни къ чему разсказъ этотъ такъ не примѣнимъ, какъ къ настоящему случаю! Если матеріальный міръ покоится.на сходномъ съ нимъ мірѣ идей, то этотъ послѣдній долженъ покоиться на какомъ-нибудь иномъ мірѣ, и такъ далѣе, до безконечности. Поэтому, лучше было-бы никогда не бросать взгляда за предѣлы наличнаго матеріальнаго міра. Считая, что онъ содержитъ принципъ своего порядка внутри себя, мы въ дѣйствительности утверждаемъ, что онъ есть Богъ, и чѣмъ скорѣе мы доходимъ до этого Божественнаго Существа, тѣмъ лучше. Сдѣлавъ-же хоть одинъ шагъ за предѣлы системы міра, ты только пробуждаешь пытливое настроеніе, которое никогда не можетъ быть удовлетворено.

Говорить, что различныя идеи, образующія разумъ Высшаго Существа, приходятъ въ порядокъ сами собою и благодаря собственной природѣ — это значитъ въ дѣйствительности не придавать своимъ словамъ точнаго смысла. Если-же въ нихъ есть смыслъ, то я охотно спросилъ-бы: не такой-ли смыслъ заключается и въ утвержденіи, что части матеріальнаго міра приходятъ въ порядокъ сами собою, благодаря собственной природѣ? Можетъ-ли одно изъ этихъ мнѣній быть понятнымъ, если непонятно другое?

Правда, опытъ знакомитъ насъ съ идеями, которыя приходятъ въ порядокъ сами собою, безъ какой-либо извѣстной намъ причины; но я увѣренъ, что наше знакомство на опытѣ съ матеріей, которая дѣлаетъ то-же, — гораздо шире; сюда относятся всѣ случаи порожденія и произрастанія, гдѣ точный анализъ причины превосходитъ человѣческое пониманіе. Опытъ знакомитъ насъ также съ отдѣльными системами мысли и матеріи, не заключающими въ себѣ порядка; примѣромъ первыхъ служитъ сумасшествіе, примѣромъ вторыхъ — разложеніе. Почему-же намъ слѣдуетъ думать, что порядокъ болѣе существенъ для мышленія, нежели для матеріи? Если-же онъ въ обоихъ необъяснимъ безъ причины, то что-же мы выигрываемъ при помощи твоей системы, сводящей міръ объектовъ къ сходному съ ними міру идей? Первый шагъ, дѣлаемый нами, заставляетъ насъ идти дальше до безконечности; поэтому, было-бы разумно съ нашей стороны ограничить свои изслѣдованія настоящимъ міромъ, не бросая взгляда за его предѣлы. Никогда мы не достигнемъ никакого удовлетворенія при помощи этихъ умозрѣній, которыя такъ сильно превосходятъ узкіе предѣлы человѣческаго ума.

Тебѣ извѣстно, Клеанѳъ, что когда перипатетиковъ спрашивали о причинѣ любого явленія, то они имѣли обыкновеніе прибѣгать къ способностямъ или скрытымъ качествамъ и говорили, напримѣръ, что хлѣбъ питаетъ при помощи своей питательной силы, а александрійскій листъ дѣйствуетъ какъ очистительное благодаря своей очистительной силѣ; но впослѣдствіи было открыто, что эта уловка — ничто иное, какъ маскированіе незнанія и что философы эти высказываютъ въ дѣйствительности — хотя и менѣе чистосердечно — то-же, что скептики и толпа, искренно сознающіеся, что они не знаютъ причины данныхъ явленій. Точно также, когда спрашиваютъ, какая причина порождаетъ порядокъ въ идеяхъ Верховнаго Существа, то можете-ли вы, антропоморфисты, указать иную причину, кромѣ разумной способности, и того, что такова природа Божества? Но почему подобный-же отвѣтъ, безъ требуемой вами ссылки на нѣкотораго разумнаго творца, не могъ-бы оказаться столь-же удовлетворительнымъ и при объясненіи порядка вселенной, это, пожалуй, трудно будетъ рѣшить. Стоитъ только сказать, что такова природа матеріальныхъ объектовъ и что всѣмъ имъ изначала свойственна способность къ порядку и соразмѣрности. Все это — лишь болѣе ученые и замысловатые способы сознанія въ своемъ невѣжествѣ, и первая изъ этихъ гипотезъ не обладаетъ никакимъ дѣйствительнымъ преимуществомъ передъ другою, — развѣ только, что она больше соотвѣтствуетъ предразсудкамъ толпы.

— Ты изложилъ этотъ аргументъ съ большимъ паѳосомъ, отвѣтилъ Клеанѳъ; повидимому, ты и не подозрѣваешь, какъ легко на него отвѣтить. Даже въ обыденной жизни, Филонъ, когда я указываю причину какого нибудь явленія, развѣ можно счесть за возраженіе, что я не въ состояніи указать причины данной причины и отвѣтить на всѣ новые вопросы, которые могутъ быть возбуждаемы непрестанно? И какіе-же философы могли-бы подчиниться такому суровому правилу? Вѣдь философы признаются, что послѣднія причины совершенно неизвѣстны; вѣдь они знаютъ, что самые утонченные принципы, къ которымъ они сводятъ явленія, остаются для нихъ столь-же необъяснимыми, какими сами эти явленія остаются для толпы. Порядокъ и устройство природы, чудесная согласованность конечныхъ причинъ, явная полезность и планомѣрность каждой части, каждаго органа все это самымъ яснымъ языкомъ говоритъ о разумной причинѣ, или-же о творцѣ. Небеса и земля сходятся въ этомъ единомъ свидѣтельствѣ, весь хоръ природы поетъ единый гимнъ во хвалу своего творца: ты одинъ, или почти что одинъ, нарушаешь эту общую гармонію; ты поднимаешь туманныя сомнѣнія, придирки и возраженія; ты спрашиваешь меня: что является причиной этой причины? Я не знаю; я не забочусь объ этомъ, это меня не касается. Я нашелъ Божество и тутъ я заканчиваю свое розысканіе: пусть идутъ дальше тѣ, кто болѣе мудръ или болѣе предпріимчивъ.

— Я не претендую ни на то, ни на другое, отвѣтилъ Филонъ; и именно въ силу этого я, быть можетъ, никогда и не попробовалъ-бы зайти такъ далеко, особенно разъ я сознаю, что въ концѣ концовъ я долженъ удовлетвориться тѣмъ-же отвѣтомъ, который, безъ дальнѣйшихъ безпокойствъ съ моей стороны, могъ-бы удовлетворить меня съ самаго начала* Если я принужденъ оставаться въ полномъ невѣдѣніи относительно причинъ, и абсолютно не могу дать объясненія ни на что, то я никогда не сочту за преимущество возможность отстранить на минуту затрудненіе, которое, какъ ты признаешь, должно тотчасъ-же, во всей своей силѣ, снова встать передо мною. Правда, естествоиспытатели объясняютъ, и вполнѣ правильно, единичныя дѣйствія при помощи болѣе общихъ причинъ, хотя-бы сами эти общія причины въ концѣ концовъ остались совершенно необъяснимыми; по, конечно, они никогда не считали достаточнымъ объясненіе единичнаго дѣйствія при помощи единичной причины, которая столь-же необъяснима, какъ и само дѣйствіе. Система идей, пришедшая въ порядокъ сама собою, безъ предшествующаго ей плана, нисколько не доступнѣе объясненію, чѣмъ система матеріальная, приходящая въ порядокъ такимъ-же образомъ, и послѣднее предположеніе заключаетъ въ себѣ не больше трудностей, чѣмъ первое.

Часть V

Но для того, чтобы указать тебѣ еще большее количество неудобствъ въ твоемъ антропоморфизмѣ, продолжалъ Филонъ, я попрошу тебя подвергнуть твои принципы новому разсмотрѣнію. Сходныя дѣйствія служатъ доказательствомъ сходныхъ причинъ — таковъ эмпирическій аргументъ, и онъ-же, говоришь ты, является единственнымъ теологическимъ аргументомъ. Далѣе, несомнѣнно, что чѣмъ болѣе сходны между собою съ одной стороны дѣйствія, которыя мы наблюдаемъ, а съ другой — причины, о которыхъ мы заключаемъ, тѣмъ доказательнѣе самый аргументъ. Всякое отступленіе отъ сходства съ той или другой стороны уменьшаетъ вѣроятность и дѣлаетъ опыта, менѣе достовѣрнымъ. Въ самомъ принципѣ ты сомнѣваться не можешь, — стало быть, ты не долженъ отрицать и его слѣдствій.

Всѣ новыя открытія въ астрономіи, доказывающія неизмѣримую величественность и грандіозность твореній природы, являются, согласно истинной системѣ теизма, новыми, добавочными аргументами въ пользу Божества: но согласно твоей гипотезѣ эмпирическаго теизма, каждое такое открытіе является новымъ возраженіемъ [противъ Божества], потому что оно все больше уменьшаетъ сходство разсматриваемаго дѣйствія съ дѣйствіями человѣческаго искусства, человѣческой изобрѣтательности. Ибо если Лукрецій, который еще придерживался старой системы міра, могъ восклицать:

Если Туллій {Dc Nat. Deor., lib. 1.} счелъ это заключеніе настолько естсстненнымъ, что вложилъ его въ уста своего эпикурейца [въ слѣдующей формѣ]: "Quibus enim oculis animi intueri potuit vester Plato fabricani illam tanti operis, qua construi а Deo atque acdificari munduni facit? quae molitio? quae ferramenta? qui vectes? quae machinae? qui ministri tanti muneris fuerunt? quemadmodum autem obedire et parire voluntati arcliitecti aer, ignis, aqua, terra potuerunt? {Какимъ умственнымъ взоромъ могъ вашъ Платонъ созерцать процессъ столь великаго творенія, процессъ, при помощи котораго Богъ, по его представленію, создалъ и построилъ міръ? какія (были при этомъ употреблены) приспособленія? какія орудія? какіе рычаги? какія машины? кто былъ его помощникомъ въ столь великомъ дѣлѣ? какимъ образомъ могли повиноваться и подчиняться волѣ архитектора воздухъ, огонь, вода, земля?}". Если аргументъ этотъ, говорю я, имѣлъ нѣкоторую силу въ прежнія времена, то насколько большей должна быть эта сила въ настоящее время, когда границы природы такъ безконечно расширены и передъ нами открылась такая величественная картина! Теперь еще болѣе неразумно создавать свою идею о такой безпредѣльной причинѣ на основаніи нашего опыта объ ограниченныхъ произведеніяхъ человѣческихъ плановъ, человѣческой изобрѣтательности.

Открытія, сдѣланныя при помощи микроскоповъ, и раскрывающія передъ нами новый міръ въ миніатюрѣ, по твоему являются новыми возраженіями, по моему — новыми доказательствами. Какъ-бы далеко ни вели мы въ этомъ направленіи свои изысканія, мы тѣмъ не менѣе приходимъ къ тому заключенію, что всеобщая причина всего очень сильно отличается какъ отъ человѣка, такъ и отъ всякаго предмета, доступнаго человѣческому опыту и наблюденію. А что ты скажешь про открытія въ анатоміи, химіи, ботаникѣ?..

— Эти-то уже конечно не являются возраженіями, отвѣтилъ Клеанѳъ; они только открываютъ намъ новые примѣры искусства и изобрѣтательности. Это опять-таки образъ духа, отраженный въ безчисленныхъ объектахъ. — Прибавь: духа, сходнаго съ человѣческимъ, сказалъ Филонъ. — Я другого не знаю, отвѣтилъ Клеанѳъ. — И чѣмъ сильнѣе это сходство, тѣмъ лучше, настаивалъ Филонъ. — Разумѣется, сказалъ Клеанѳъ.

— Ну, Клеанѳъ, вскричалъ Клеанѳъ съ радостнымъ и торжествующимъ видомъ, погляди теперь на слѣдствія.

Во-первыхъ: при такомъ способѣ разсужденія ты отказываешься отъ требованія безконечности для какого-бы то ни было изъ аттрибутовъ Божества. Вѣдь разъ причина должна быть только соразмѣрной съ дѣйствіемъ, а дѣйствіе, поскольку оно доступно нашему познанію, не безконечно, то какое право имѣемъ мы, основываясь на твоихъ предположеніяхъ, приписывать этотъ аттрибутъ Божественной Сущности? Ты скорѣе будешь настаивать на томъ, что, уничтожая такимъ образомъ всякое сходство между нею и человѣческими существами, мы вовлекаемся въ самую произвольную гипотезу и въ то-же время ослабляемъ всѣ доказательства въ пользу существованія Божества.

Во-вторыхъ. На основаніи своей теоріи ты не имѣешь права, даже признавая могущество Божества ограниченнымъ, приписывать послѣднему совершенство, или-же считать Его свободнымъ отъ всякой ошибки, отъ всякаго заблужденія, отъ всякой непослѣдовательности въ его предпріятіяхъ. Въ произведеніяхъ природы много необъяснимыхъ затрудненій, которыя легко разрѣшатся, если мы допустимъ возможность доказать а priori совершенство творца, и превратятся въ кажущіяся затрудненія, [которыя являются таковыми] лишь для ограниченныхъ способностей человѣка, не могущаго прослѣдить до конца безконечныя отношенія. Но при твоемъ способѣ разсужденія, всѣ эти затрудненія становятся реальными; быть можетъ, ты даже будешь настаивать на нихъ, какъ на новыхъ примѣрахъ сходства [между устройствомъ вселенной] и человѣческимъ искусствомъ, человѣческой изобрѣтательностью. Во всякомъ случаѣ, ты долженъ согласиться съ тѣмъ, что мы не можемъ рѣшить со своей ограниченной точки зрѣнія, заключаются-ли въ системѣ міра какіе-либо крупные недостатки, или-же она достойна большой похвалы, по сравненію съ другими возможными или даже реальными системами. Развѣ могъ-бы крестьянинъ, еслибы ему прочли Энеиду, объявить эту поэму совершенію безукоризненной или хотя-бы указать ей подобающее мѣсто среди произведеній человѣческаго ума, — крестьянинъ, никогда не видѣвшій другого такого произведенія?

Но еслибы даже этотъ міръ былъ безусловно совершеннымъ произведеніемъ, все-же остается нерѣшеннымъ, справедливо-ли приписывать всѣ совершенства работы — мастеру? Когда мы разсматриваемъ корабль, какая должна у насъ образоваться преувеличенная идея объ изобрѣтательности плотника, который создалъ такую сложную, полезную и красивую машину! И какое удивленіе должны мы почувствовать, когда увидимъ, что плотникъ этотъ — ограниченный ремесленникъ, подражавшій другимъ и копировавшій искусство, которое лишь постепенно совершенствовалось втеченіе длиннаго ряда вѣковъ и послѣ безчисленныхъ попытокъ, ошибокъ, исправленій, размышленій и споровъ, Выть можетъ, втеченіе вѣчности множество міровъ было изуродовано и попорчено, пока не удалась нынѣшняя система; быть можетъ, много труда было при этомъ потрачено, много сдѣлано безплодныхъ попытокъ и искусство мірозданія совершенствовалось втеченіе безчисленныхъ вѣковъ, медленно, но постепенно. Кто можетъ рѣшить въ такихъ вопросахъ, гдѣ лежитъ истина, или даже предположить, что является болѣе вѣроятнымъ среди огромнаго количества гипотезъ, которыя могутъ быть предложены и еще большаго числа тѣхъ, которыя могутъ быть придуманы!

Далѣе, можешь-ли ты, на основаніи своей гипотезы, выставить хоть тѣнь аргумента въ доказательство единства Божества? продолжалъ Филонъ. Большое число людей соединяются для постройки дома или корабля, для сооруженія города, для основанія государства: почему-же не могутъ соединиться нѣсколько божествъ ради составленія плана вселенной и созданія си? Въ этомъ только еще большее сходство съ образомъ дѣйствій людей! Раздѣливъ работу между нѣсколькими богами, мы можемъ тѣмъ болѣе ограничить аттрибуты каждаго изъ нихъ и такимъ образомъ отдѣлаться отъ того неограниченнаго могущества и знанія, которыя должны быть приписываемы единому божеству и которыя, съ твоей точки зрѣнія, могутъ только послужить къ ослабленію доказательства его существованія. Если даже такія безразсудныя, такія порочныя существа, какъ люди, все-таки способны часто соединяться съ цѣлью составить и выполнить общій планъ, то насколько больше способны къ этому тѣ божества или демоны, которыхъ мы можемъ представлять себѣ на нѣсколько степеней болѣе совершенными?

Правда, умноженіе причинъ безъ необходимости — противно истинной философіи, но это правило непримѣнимо къ настоящему случаю. Еслибы теорія твоя предварительно доказала существованіе единаго бога, обладающаго всѣми тѣми аттрибутами, которые необходимы для сотворенія вселенной, — тогда, я согласенъ, было-бы безполезнымъ (хотя и не нелѣпымъ) предполагать существованіе какого-нибудь иного божества. Но пока еще остается неразрѣшеннымъ вопросъ, соединены-ли всѣ эти аттрибуты въ одномъ субъектѣ, или-же распредѣлены между нѣсколькими независимыми существами, — на основаніи какихъ явленій природы можемъ мы претендовать на рѣшеніе этого спора? Когда мы видимъ тѣло, покоящееся на чашкѣ вѣсовъ, мы увѣрены, что на противоположной чашкѣ находится какая-нибудь равная и противовѣсящая ему тяжесть, хотя и скрытая отъ нашего взора; но все-же намъ позволительно сомнѣваться, представлнетъ-ли эта тяжесть аггрегатъ нѣсколькихъ отдѣльныхъ тѣлъ, или-же единую, однородную, цѣльную массу. А если требуемая тяжесть очень сильно превосходитъ все, что мы когда-либо видѣли соединеннымъ въ какомъ-нибудь одномъ тѣлѣ, то первое предположеніе становится гораздо болѣе возможнымъ и естественнымъ. Разумное существо, обладающее тѣмъ необъятнымъ могуществомъ, тѣми необъятными способностями, какія требуются для сотворенія міра, или-же, выражаясь языкомъ древней философіи, — столь чудесное животное превосходитъ всякую аналогію и даже всякое пониманіе.

Но далѣе, Клеанѳъ: люди смертны и возобновляютъ свой родъ при помощи порожденія, что свойственно и всѣмъ живымъ существамъ. Два великихъ пола — мужской и женскій — вносятъ жизнь во вселенную, говоритъ Мильтонъ. Почему-же это свойство, такое всеобщее, такое существенное, должно быть исключено изъ числа свойствъ этихъ многочисленныхъ и ограниченныхъ божествъ? Но въ такомъ случаѣ — вѣдь это теогонія древнихъ временъ воскресаетъ передъ нами.

Почему-же однако не стать и полнымъ антропоморфистомъ? Почему не утверждать тѣлесности божества или божествъ, не приписывать имъ глазъ, носа, рта, ушей и т. д.? Эпикуръ утверждалъ, что никто никогда не встрѣчалъ разумъ иначе какъ воплощеннымъ въ образѣ человѣка и что, стало быть, боги должны имѣть человѣческій образъ. И аргументъ этотъ, который вполнѣ заслуженно высмѣивается Цицерономъ, съ твоей точки зрѣнія оказывается основательнымъ и философскимъ. Однимъ словомъ, Клеанѳъ, всякій, кто придерживается твоей гипотезы, пожалуй можетъ утверждать или предполагать, что вселенная нѣкогда возникла благодаря чему-то вродѣ плана, но кромѣ этого положенія онъ не можетъ опредѣлить достовѣрно ни единаго обстоятельства [своей системы], и принужденъ затѣмъ устанавливать каждый пунктъ своей теологіи при помощи самыхъ произвольныхъ вымысловъ и гипотезъ. Этотъ міръ, поскольку онъ его знаетъ, полонъ недостатковъ и несовершенствъ, съ точки зрѣнія болѣе высокаго образца; быть-можетъ, онъ только первая грубая проба дѣятельности какого-нибудь младенца-бога, который затѣмъ бросилъ его, устыдившись своего неудачнаго произведенія; быть можетъ, онъ — трудъ какого-нибудь подначальнаго, нисшаго божества, и составляетъ предметъ насмѣшекъ для божествъ высшихъ; или-же онъ является произведеніемъ какого-нибудь престарѣлаго бога, впавшаго въ дѣтство отъ дряхлости, причемъ съ самой смерти этого божества міръ продолжаетъ вести безцѣльное существованіе исключительно благодаря первичному импульсу и активной силѣ, полученнымъ отъ него. Я вижу, что эти странныя предположенія приводятъ тебя въ ужасъ, Дсмея, и по праву; но и данныя предположенія и тысячи другихъ, подобныхъ, принадлежатъ Клеанѳу, а не мнѣ. Съ того момента, какъ аттрибуты Божества признаны ограниченными, — допущены и всѣ эти предположенія. Я-же со своей стороны не могу думать, чтобы такая дикая и необоснованная система теологіи была въ какомъ-либо отношеніи предпочтительнѣе отказа отъ всякой системы.

— Я безусловно отрекаюсь отъ этихъ предположеній, вскричалъ Клеанѳъ; однако меня они не приводятъ въ ужасъ, особенно когда ихъ высказываютъ въ такой безсвязной формѣ, какую придалъ имъ ты, Филонъ. Напротивъ, они доставляютъ мнѣ удовольствіе, такъ какъ я вижу, что при самомъ крайнемъ напряженіи своей фантазіи ты тѣмъ не менѣе никакъ не можешь освободиться отъ гипотезы планомѣрности во вселенной, и что ты на каждомъ шагу принужденъ прибѣгать къ ней. Этого, уступленнаго тобою, положенія я твердо держусь и считаю его достаточнымъ основаніемъ для религіи.

Часть VI

— Поистинѣ легковѣсна должна быть та постройка, которая можетъ быть воздвигнута на такомъ шаткомъ основаніи, сказалъ Демея. Пока мы неувѣрены, существуетъ-ли одно божество или нѣсколько, не знаемъ, считать-ли это божество или этихъ божествъ, которымъ мы обязаны своимъ существованіемъ, совершенными или несовершенными, подчиненными или верховными, мертвыми или живыми, какое довѣріе можемъ мы питать къ нимъ, какъ уповать на нихъ? можемъ-ли мы имъ служить, благоговѣть передъ ними, оказывать имъ почтеніе и послушаніе? Теорія религіи дѣлается совершенно безполезной для всѣхъ жизненныхъ цѣлей и даже съ точки зрѣнія умозрительныхъ слѣдствій она становится, по твоему, благодаря своей недостовѣрности, безусловно ненадежной и неудовлетворительной.

— А чтобы сдѣлать ее еще болѣе неудовлетворительной, сказалъ Филонъ, мнѣ приходитъ въ голову еще другая гипотеза, которая должна пріобрѣсти оттѣнокъ вѣроятности при томъ методѣ разсужденія, на которомъ такъ сильно настаиваетъ Клеанѳъ. Что одинаковыя дѣйствія вызываются одинаковыми причинами, — этотъ принципъ онъ считаетъ основаніемъ всякой религіи. Но есть и другой, однородный принципъ, не менѣе достовѣрный и проистекающій изъ того-же источника, т. с. изъ опыта, а именно; тамъ, гдѣ нѣсколько извѣстныхъ условій наблюдаются какъ сходныя, и другія, неизвѣстныя условія также окажутся сходными. Такъ напримѣръ, если мы видимъ члены человѣческаго тѣла, мы заключаемъ отсюда, что они должны дополняться человѣческой головой, хотя она и скрыта отъ насъ. Или, когда мы видимъ черезъ трещину въ стѣнѣ небольшую часть солнца, мы заключаемъ отсюда, что, еслибы стѣна была устранена, мы увидали-бы его все цѣликомъ. Однимъ словомъ, этотъ методъ разсужденія такъ очевиденъ и обыченъ, что въ его достовѣрности не можетъ быть никакихъ сомнѣній.

Теперь, если мы разсмотримъ вселенную, поскольку она доступна нашему познанію, то мы замѣтимъ, что она имѣетъ большое сходство съ животнымъ или организованнымъ тѣломъ и что она, повидимому, подчинена воздѣйствію сходнаго начала жизни и движенія. Постоянное обращеніе матеріи не производитъ въ ней разстройства, постоянная трата въ любой ея части непрестанно пополняется; полнѣйшее соотвѣтствіе наблюдается на протяженіи всей системы и каждая ея часть, или-же каждый членъ, исполняя свои собственныя функціи, содѣйствуетъ и собственному сохраненію и сохраненію цѣлаго. Отсюда я заключаю, что міръ — это животное, а Божество — душа міра, воздѣйствующая на него и подчиненная воздѣйствію съ его стороны.

Ты обладаешь слишкомъ большою ученостью, Клеанѳъ, чтобы удивиться этому мнѣнію, котораго, какъ ты знаешь, держались почти всѣ теисты древняго міра и которое преобладаетъ во всѣхъ ихъ разсужденіяхъ и умозрѣніяхъ. Хотя древніе философы исходятъ иногда изъ конечныхъ причинъ, какъ будто-бы считая міръ твореніемъ Божества, но ихъ любимой идеей скорѣе является идея о томъ, что міръ есть тѣло Божества, подчиненное послѣднему въ силу своей организаціи. И надо признаться, что такъ какъ міръ болѣе сходенъ съ человѣческимъ тѣломъ, нежели съ произведеніями человѣческаго искусства и человѣческой изобрѣтательности, то — еслибы только мы имѣли какое-нибудь право примѣнить свою ограниченную аналогію къ природѣ въ ея цѣломъ, заключеніе наше правильнѣе могло-бы быть сдѣлано въ пользу древней теоріи, нежели въ пользу современной.

Эта первая теорія обладаетъ также многими другими преимуществами, которыя привлекали къ ней древнихъ теологовъ. Ничто такъ не противорѣчью ихъ представленіямъ, — потому что ничто такъ не противорѣчитъ и обычному опыту, какъ духъ безъ тѣла, чисто-духовная субстанція, недоступная ни ихъ чувствамъ, ни ихъ пониманію, субстанція, ни единаго примѣра которой они не могли наблюдать во всей природѣ. Духъ и тѣло они знали, потому что воспринимали то и другое; они также были знакомы — и тѣмъ-же способомъ — съ порядкомъ, устройствомъ и организаціей, или-же съ внутреннимъ механизмомъ того и другого; имъ не могло не показаться разумнымъ перенесеніе этого опыта на вселенную и предположеніе, что божественное тѣло и божественный духъ тоже связаны во времени и что каждому изъ нихъ, по самой его природѣ, присущи порядокъ и устройство, неотдѣлимые отъ нихъ.

Итакъ, вотъ новый родъ антропоморфизма, Клеанѳъ, который ты можешь подвергнуть обсужденію; вотъ теорія, невидимому не связанная съ какими-нибудь значительными трудностями. Ты, конечно, слишкомъ высоко стоишь надъ системными предубѣжденіями, чтобы найти больше трудностей въ предположеніи, что животный организмъ можетъ изначала, самъ по себѣ, или-же благодаря неизвѣстнымъ причинамъ, обладать порядкомъ или организаціей, — чѣмъ въ предположеніи, что подобный порядокъ свойственъ духу. Но обычнымъ предубѣжденіемъ, гласящимъ, что духъ и тѣло всегда должны сопровождать другъ друга, не слѣдуетъ, мнѣ думается, совершенно пренебрегать, разъ оно основано на обычномъ опытѣ, который мы признаемъ за своего единственнаго руководителя во всѣхъ этихъ богословскихъ изслѣдованіяхъ. Если-же ты утверждаешь, что нашъ ограниченный опытъ — неподходящій масштабъ для сужденіи о неограниченномъ протяженіи природы, тогда ты совершенно отступаешь отъ своей собственной гипотезы, а слѣдовательно ты долженъ воспринять нашъ мистицизмъ, какъ ты его называешь, и признать полную непостижимость Божественной Природы.

— Я сознаюсь, сказалъ Клеанѳъ, что теорія эта никогда не приходила мнѣ въ голову, несмотря на всю свою естественность, и я не могу сразу, послѣ столь краткаго ея разсмотрѣнія и обсужденія, высказать по ея поводу какое-нибудь мнѣніе. — Право, ты ужъ черезчуръ совѣстливъ, сказалъ Филонъ; еслибы мнѣ пришлось разсматривать какую-нибудь твою систему, то я-бы не проявилъ и половины твоей осторожности и сдержанности при выставленіи возраженій и выискиваніи трудностей. Но все-таки, если что-нибудь придетъ тебѣ въ голову, сообщи намъ: ты насъ очень этимъ обяжешь.

— Тогда вотъ что, отвѣтилъ Клеанѳъ: мнѣ кажется, что, хотя міръ и похожъ во многихъ отношеніяхъ на животный организмъ, тѣмъ не менѣе аналогія эта тоже во многихъ, и притомъ весьма существенныхъ отношеніяхъ, страдаетъ недостатками: у него нѣтъ органовъ чувствъ, нѣтъ центра мысли или разума, нѣтъ опредѣленнаго начала движенія и дѣятельности. Однимъ словомъ, онъ скорѣе похожъ на растеніе, чѣмъ на животное, и поэтому твое заключеніе о душѣ міра является въ соотвѣтствующей степени недоказательнымъ.

Но далѣе: твоя теорія, повидимому, предпосылаетъ вѣчность міра, — а это такой принципъ, который, думается мнѣ, можетъ быть опровергнутъ при помощи самыхъ сильныхъ доказательствъ и вѣроятностей. Я предложу для этой цѣли одинъ аргументъ, которымъ, какъ мнѣ кажется, не пользовался еще ни одинъ писатель. Тѣхъ, которые доказываютъ [невозможность вѣчнаго существованія міра], исходя изъ поздняго возникновенія искусствъ и наукъ, пожалуй можно опровергнуть, — хотя ихъ заключенія и не лишены нѣкоторой силы, можно опровергнуть путемъ соображеній, основанныхъ на природѣ человѣческаго общества: послѣднее постоянно переходитъ отъ невѣжества къ знанію, отъ свободы къ рабству, отъ богатства къ бѣдности, и обратно, такъ что мы, на основаніи своего ограниченнаго опыта, никакъ не въ состояніи предсказать съ увѣренностью, какія событія могутъ, или не могутъ быть ожидаемы. Древней учености и исторіи повидимому грозила опасность полной гибели послѣ наплыва варваровъ, и еслибы эти потрясенія продолжались нѣсколько дольше, или-же были нѣсколько болѣе сильными, мы, по всей вѣроятности, не знали-бы теперь о томъ, что происходило въ мірѣ за нѣсколько столѣтій до насъ. Далѣе, еслибы не предразсудокъ Папъ, сохранившихъ ради поддержки видимости древней и вселенской церкви нѣчто вродѣ латинскаго жаргона, латинскій языкъ былъ-бы совершенно утраченъ, а въ такомъ случаѣ, западный міръ, оставшись въ полномъ варварствѣ, не былъ-бы подготовленъ къ воспріятію греческаго языка и греческой учености, которые перешли къ нему послѣ паденія Константинополя. Вслѣдъ за гибелью учености и книгъ, сильно могли пасть даже и механическія искусства; и легко представить себѣ, что сага или преданіе приписываютъ имъ гораздо болѣе позднее происхожденіе, чѣмъ это было въ дѣйствительности. Итакъ, этотъ обычный аргументъ противъ вѣчности міра повидимому является нѣсколько ненадежнымъ.

Но вотъ фактъ, могущій, кажется, служить основаніемъ для лучшаго аргумента. Вишневое дерево впервые было перенесено изъ Азіи въ Европу Лукулломъ; между тѣмъ, это дерево такъ хорошо произрастаетъ во многихъ климатахъ Европы, что растетъ тамъ въ лѣсахъ, безъ всякаго ухода. Возможно-ли, что втеченіе цѣлой вѣчности ни одинъ изъ европейцевъ, посѣтившихъ Азію, не подумалъ о перенесеніи такого вкуснаго плода на свою родину? А разъ дерево уже было пересажено и разведено, могло-ли оно послѣ этого погибнуть? Имперіи могутъ возникать и падать, свобода и рабство могутъ чередоваться, невѣжество и знаніе уступать другъ другу мѣсто, но вишневое дерево все-таки останется въ лѣсахъ Греціи, Испаніи и Италіи, и перевороты, происходящіе въ обществѣ людей, не окажутъ на него ни малѣйшаго вліянія.

Нѣтъ еще двухъ тысячъ лѣтъ, какъ виноградники были пересажены во Францію, хотя во всемъ мірѣ нѣтъ климата, болѣе благопріятнаго для нихъ. Трехсотъ лѣтъ не прошло еще съ тѣхъ поръ, какъ лошади, коровы, овцы, свиньи, собаки и рожь стали извѣстны въ Америкѣ. Возможно-ли, чтобы втеченіе цѣлой вѣчности ни разу не появился на свѣтъ Колумбъ, способный установить сообщеніе между Европой и этимъ континентомъ? Съ такою-же вѣроятностью можемъ мы воображать, что люди втеченіе 10000 лѣтъ носили чулки и ни разу не сообразили, что ихъ слѣдуетъ прикрѣплять подвязками. Все это, повидимому, убѣдительные доводы въ пользу юности или даже младенчества міра, такъ какъ они основаны на дѣйствіяхъ принциповъ, болѣе постоянныхъ и устойчивыхъ, чѣмъ тѣ, которыми управляется и руководится человѣческое общество. Ничто кромѣ полнаго переворота въ элементахъ не въ состояніи уничтожить всѣ европейскія животныя, всѣ европейскія растенія, которыя теперь могутъ быть найдены въ западномъ мірѣ.

— А какой аргументъ можешь ты привести противъ такого рода переворотовъ? спросилъ Филонъ. На протяженіи всего земного шара можно найти сильныя, почти неоспоримыя доказательства того, что всѣ его части, втеченіе многихъ вѣковъ, были совершенно покрыты водою. И хотя-бы мы предположили, что порядокъ неотдѣлимъ отъ матеріи и присущъ ей, тѣмъ не менѣе вѣдь матерія можетъ претерпѣть многочисленные и крупные перевороты втеченіе безконечныхъ періодовъ вѣчнаго времени. Безпрестанныя измѣненія, которымъ подвергается каждая часть матеріи, повидимому свидѣтельствуютъ о такого рода общихъ превращеніяхъ; хотя въ то-же время можно замѣтить, что всѣ тѣ измѣненія и разложенія, съ которыми мы когда-либо встрѣчались въ опытѣ, являются только переходами отъ одного упорядоченнаго состоянія къ другому, и что матерія никогда не можетъ остаться въ состояніи полной безформенности, полнаго хаоса. То, что мы видимъ въ частяхъ, можетъ быть заключено и относительно цѣлаго; по крайней мѣрѣ, таковъ способъ разсужденія, на которомъ ты основываешь всю свою теорію. Еслибы я былъ принужденъ защищать какую-нибудь подобную систему (за что я, по собственной волѣ, никогда-бы не взялся), то я призналъ-бы наиболѣе допустимой ту, которая приписываетъ міру вѣчный, присущій ему, принципъ порядка, хотя и сопровождаемый крупными и постоянными переворотами и перемѣнами. Это сразу рѣшаетъ всѣ затрудненія, и если данное рѣшеніе, ввиду своей общности, не оказывается безусловно полнымъ и удовлетворительнымъ, то, по крайней мѣрѣ, эта теорія является такою, къ которой мы рано или поздно должны прибѣгнуть, какой-бы системы мы ни придерживались. Какъ могли-бы вещи быть такими, какія онѣ есть, еслибы не существовало гдѣ-либо, въ мышленіи или въ матеріи, первичнаго, присущаго имъ принципа порядка? при этомъ вполнѣ безразлично, которому изъ двухъ [началъ] оказываемъ мы предпочтеніе. Случайность недопустима при любой гипотезѣ — и при скептической, и при религіозной; все существующее несомнѣнно управляется твердыми, ненарушимыми законами, и еслибы вмутреннѣйшая сущность вещей раскрылась передъ нами, мы увидали-бы такое зрѣлище, о которомъ, въ настоящее время, не можемъ имѣть никакого представленія. Вмѣсто того, чтобы восхищаться порядкомъ существующихъ въ природѣ вещей, мы ясно увидали-бы, что абсолютно невозможно допустить для нихъ какое-нибудь иное расположеніе, даже въ мельчайшихъ подробностяхъ.

Еслибы кому-нибудь пришло желаніе воскресить древнюю языческую теологію, утверждавшую, какъ мы узнаемъ изъ Гесіода, что земной шаръ управляется 30000 божествъ, которыя были произведены неизвѣстными силами природы, ты-бы, конечно, возразилъ на это, Клеанѳъ, что отъ такой гипотезы мы ничего не выигрываемъ, и что такъ-же легко предположить, будто люди и животныя, существа, правда, болѣе многочисленныя, но менѣе совершенныя, произошли непосредственно изъ того-же источника. Сдѣлай еще одинъ дальнѣйшій шагъ въ этомъ заключеніи, — и ты найдешь, что многочисленное общество божествъ столь-же объяснимо, какъ и единое вселенское божество, объединяющее въ себѣ самомъ силы и совершенства всего общества. Такимъ образомъ, ты долженъ согласиться, что всѣ эти системы, скептическая, политеистическая и теистическая, — при исхожденіи изъ твоихъ принциповъ, равноцѣнны, и что ни одна изъ нихъ не имѣетъ никакого преимущества передъ другими. А отсюда ты можешь вывести ошибочность своихъ принциповъ.

Часть VII

Но тутъ, продолжалъ Филонъ, при разсмотрѣніи древней теоріи о міровой душѣ, мнѣ вдругъ приходитъ въ голову новая идея, которая, если только она вѣрна, должна чуть-ли не опровергнуть все твое разсужденіе и подкопаться даже подъ твои первые выводы, на которые ты такъ уповаешь. Если у вселенной — большее сходство съ животными организмами и растеніями, чѣмъ съ произведеніями человѣческаго искусства, тогда вѣроятнѣе, что ея причина болѣе похожа на причину первыхъ, а не послѣднихъ, и происхожденіе ея скорѣе должно быть приписываемо порожденію и произрастанію, чѣмъ разуму, или преднамѣренности. Итакъ, твой выводъ неправиленъ и ошибоченъ даже съ точки зрѣнія твоихъ собственныхъ принциповъ.

Пожалуйста, развей нѣсколько подробнѣе твой аргументъ, сказалъ Демея, такъ какъ я не совсѣмъ его понимаю въ той сжатой формѣ, которую ты ему придалъ.

— Нашъ другъ Клеанѳъ, отвѣтилъ Филонъ, утверждаетъ, какъ ты слышалъ, что разъ ни одинъ вопросъ, касающійся фактовъ, не можетъ быть доказанъ иначе, какъ при помощи опыта, значитъ и существованіе Божества не допускаетъ доказательства какимъ-нибудь инымъ способомъ. Міръ, говоритъ онъ, похожъ на произведенія человѣческой изобрѣтательности; значитъ, и его причина должна быть похожей на причину послѣднихъ. На это можно замѣтить, что дѣйствіе очень маленькой части природы, а именно человѣка, на другую очень маленькую часть, а именно на безжизненную матерію, доступную ему, берется Клеанѳомъ за правило для сужденія о происхожденіи цѣлаго, и что онъ примѣняетъ къ объектамъ, такъ сильно несоотвѣтствующимъ другъ другу, одно и то-же индивидуальное мѣрило. Но оставимъ въ сторонѣ всѣ тѣ возраженія, которыя могутъ быть сдѣланы съ данной точки зрѣнія; я утверждаю, что существуютъ (кромѣ машинъ, изобрѣтенныхъ людьми) другія части вселенной, которыя имѣютъ еще большее сходство со строемъ міра и которыя внушаютъ намъ поэтому болѣе вѣроятныя предположенія относительно общаго происхожденія системы міра. Такими частями являются животныя и растенія. Ясно, что міръ болѣе похожъ на животное или растеніе, чѣмъ на часы или ткацкій станокъ; а поэтому, болѣе вѣроятно, что и причина его сходна съ причиной первыхъ. Причиною-же этихъ первыхъ является порожденіе или произрастаніе; слѣдовательно, мы можемъ заключить, что и причина міра до нѣкоторой степени сходна или аналогична съ порожденіемъ или произрастаніемъ.

— Но какъ-же представить себѣ, сказалъ Демея, что міръ можетъ произойти отъ чего-нибудь подобнаго произрастанію или порожденію?—

— Очень легко, отвѣтилъ Филонъ. Подобно тому, какъ дерево роняетъ свои сѣмена въ окрестныя поля и порождаетъ новыя деревья, такъ и великое растеніе — міръ, или-же наша планетная система, порождаетъ въ себѣ самомъ особыя сѣмена, которыя, будучи разбросаны въ окружающемъ хаосѣ, разростаются въ новые міры. Напримѣръ, комета есть сѣмя міра, и послѣ того, какъ она совершенно созрѣетъ, переходя отъ солнца къ солнцу, отъ звѣзды къ звѣздѣ, она наконецъ извергается въ среду несформированныхъ элементовъ, со всѣхъ сторонъ окружающихъ вселенную, и тотчасъ-же разростается въ новую систему.

Если-же ради разнообразія (ибо другого преимущества я не вижу) мы предположимъ, что этотъ міръ есть животное, тогда комета будетъ яйцомъ этого животнаго и, подобно тому, какъ страусъ кладетъ свое яйцо въ песокъ, который безъ дальнѣйшихъ заботъ съ его стороны, высиживаетъ это яйцо и порождаетъ новое животное, такъ и ..

— Я понимаю тебя, сказалъ Демея, но что это за дикія, произвольныя предположенія! Какими данными располагаешь ты для такихъ необычайныхъ заключеній? И развѣ поверхностное, воображаемое сходство міра съ растеніемъ или животнымъ достаточно для примѣненія къ нимъ одного и того-же заключенія? Развѣ объекты, вообще такъ сильно разнящіеся другъ отъ друга, должны служить мѣриломъ одинъ для другого?—

— Правильно! вскричалъ Филонъ: это и есть то положеніе, которое я все время отстаивалъ. Я постоянно утверждалъ, что у насъ нѣтъ данныхъ для установленія какой-либо космогонической системы. Нашъ опытъ, самъ по себѣ такой несовершенный и такой ограниченный, какъ по объему, такъ и по времени, не можетъ доставить намъ вѣроятнаго предположенія относительно совокупности вещей. Но если ужъ намъ надо остановиться на какой-нибудь гипотезѣ, то скажи, пожалуйста, какимъ правиломъ должны мы руководиться при своемъ выборѣ? Есть-ли у насъ какое-нибудь другое правило, кромѣ большаго сходства между сравниваемыми объектами? И развѣ растеніе или животное, происходящія путемъ порожденія или произрастанія, не больше сходны съ міромъ, чѣмъ какая-нибудь искусственная машина, имѣющая своимъ источникомъ разумъ и планомѣрность?

— Но что представляютъ собою то произрастаніе и то порожденіе, о которыхъ ты говоришь? спросилъ Демея; можешь-ли ты объяснить ихъ дѣйствія и проанализировать то тонкое, внутреннее строеніе, отъ которыхъ они зависятъ?

— По крайней мѣрѣ постольку-же, поскольку Клеанѳъ можетъ объяснить дѣйствія разума или-же проанализировать то внутреннее строеніе, отъ котораго послѣдній зависитъ. Но и безъ всякихъ такихъ тщательныхъ изслѣдованій, когда я вижу животное, я заключаю, что оно произошло путемъ порожденія — и дѣлаю это съ такою-же достовѣрностью, съ какою ты заключаешь, что любой домъ построенъ по извѣстному плану. Слова эти порожденіе, разумъ, обозначаютъ только нѣкоторыя силы и энергіи въ природѣ, дѣйствія которыхъ извѣстны, но сущность непонятна; и ни одинъ изъ этихъ принциповъ не обладаетъ передъ другимъ такимъ преимуществомъ, чтобы дѣлать его мѣриломъ для природы въ ея цѣломъ.

Право, Демея, съ полнымъ основаніемъ можно ожидать, что, чѣмъ шире мы смотримъ на вещи, тѣмъ правильнѣе будутъ наши заключенія относительно такихъ необычайныхъ и возвышенныхъ предметовъ. Въ одномъ этомъ маленькомъ уголкѣ міра существуютъ четыре принципа: разумъ, инстинктъ, порожденіе, произрастаніе, принципы, сходные другъ съ другомъ и являющіеся причинами сходныхъ дѣйствій. Какое-же количество другихъ принциповъ — можемъ мы естественно предположить [открылось-бы намъ] при неизмѣримомъ пространствѣ и разнообразіи вселенной, еслибы мы могли переходить отъ планеты къ планетѣ и отъ системы къ системѣ, съ цѣлью изслѣдованія каждой части этого величественнаго зданія? Любой изъ четырехъ вышеупомянутыхъ принциповъ (и сотни другихъ, о которыхъ мы вправѣ предполагать) можетъ дать намъ теорію для сужденія о возникновеніи міра, и если мы ограничиваемся исключительно тѣмъ принципомъ, при помощи котораго дѣйствуетъ нашъ собственный духъ, то это — очевидное и чрезмѣрное пристрастіе съ нашей стороны. Еслибы еще нашъ принципъ былъ въ данномъ отношеніи болѣе понятенъ, подобное пристрастіе могло-бы быть до нѣкоторой степени извинительнымъ: но разумъ, по своему внутреннему строю, по своей структурѣ, собственно такъ-же мало извѣстенъ намъ, какъ инстинктъ или произрастаніе, и быть можетъ даже это туманное, неопредѣленное слово природа, къ которому толпа все сводитъ, въ сущности не болѣе необъяснимо? Всѣ дѣйствія этихъ принциповъ извѣстны намъ изъ опыта, но сами принципы и способы ихъ дѣйствія совсѣмъ намъ неизвѣстны; и мнѣніе, что міръ произошелъ благодаря произрастанію изъ сѣмени, брошеннаго другимъ міромъ, не менѣе понятно и не менѣе согласно съ опытомъ, чѣмъ мнѣніе, что онъ произошелъ изъ божественнаго разума или предначертанія, въ томъ смыслѣ, какъ Клеанѳъ понимаетъ это слово.

— Но мнѣ думается, сказалъ Демея, что еслибы міръ обладалъ свойствомъ произрастанія и могъ-бы сѣять сѣмена новыхъ міровъ въ безпредѣльный хаосъ, то эта сила была-бы еще добавочнымъ аргументомъ въ пользу преднамѣренности его Творца. Ибо откуда могло-бы произойти такое чудесное свойство, какъ не изъ преднамѣренности? И какимъ образомъ можетъ порядокъ произойти отъ чего-нибудь такого, что не сознаетъ того порядка, который оно сообщаетъ другому?

Тебѣ стоитъ только оглядѣться вокругъ, чтобы удовлетворительно рѣшить этотъ вопросъ, отвѣтилъ Филонъ; дерево сообщаетъ порядокъ и организацію порожденному имъ дереву, не зная объ этомъ порядкѣ; такъ-же поступаетъ животное по отношенію къ своему дѣтенышу, птица — по отношенію къ своему гнѣзду; и примѣры подобнаго рода даже болѣе часты въ мірѣ, чѣмъ такіе примѣры, гдѣ порядокъ имѣетъ своимъ источникомъ разумъ и изобрѣтательность. Говорить, что весь этотъ порядокъ въ животныхъ и растеніяхъ проистекаетъ въ концѣ концовъ изъ преднамѣренности, значитъ принимать за доказанное то, въ чемъ и состоитъ вопросъ; и это важное положеніе не можетъ быть удостовѣрено иначе, какъ при помощи апріорнаго доказательства какъ того, что порядокъ, по природѣ своей, неотдѣлимо связанъ съ мышленіемъ, такъ и того, что онъ ни самъ по себѣ, ни благодаря первичнымъ, неизвѣстнымъ причинамъ, никогда не можетъ принадлежать матеріи.

Но далѣе, Демея: выставляемое тобою возраженіе никоимъ образомъ не можетъ быть использовано Клеанѳомъ, если онъ не откажется отъ той защиты, которую онъ разъ уже выдвинулъ противъ одного изъ моихъ возраженій. Когда я спросилъ его о причинѣ того высшаго разума и интеллекта, къ которому онъ все сводитъ, онъ сказалъ мнѣ, что невозможность дать отвѣтъ на подобные вопросы никакъ не можетъ быть сочтена за возраженіе ни въ какомъ философскомъ изслѣдованіи. Мы должны гдѣ-нибудь остановиться, говоритъ онъ; человѣческимъ способностямъ навсегда останется недоступнымъ объясненіе послѣднихъ причинъ, или-же указаніе послѣднихъ связей любыхъ объектовъ. Достаточно, если тѣ нѣсколько шаговъ, которые намъ доступны, обоснованы опытомъ и наблюденіемъ. Но что произрастаніе и порожденіе, такъ-же какъ и разумъ, извѣстны намъ изъ опыта въ качествѣ принциповъ порядка въ природѣ — этого отрицать нельзя. И если я построю свою космогоническую систему на первыхъ принципахъ, а не на послѣднемъ, то это зависитъ отъ меня. Выборъ здѣсь, повидимому, совершенно произволенъ. А когда Клеанѳъ спрашиваетъ меня, какова причина моей великой способности произрастанія или порожденія, то я имѣю такое-же право спросить его о причинѣ его великаго принципа — разума; мы обоюдно рѣшились воздерживаться отъ такого рода вопросовъ и въ данномъ случаѣ именно въ его интересахъ — соблюдать это соглашеніе. Судя по нашему ограниченному и несовершенному опыту, порожденіе имѣетъ нѣкоторое преимущество передъ разумомъ: ибо мы ежедневно видимъ, что послѣдній вытекаетъ изъ перваго, а не первое изъ послѣдняго.

Сравните, теперь, прошу васъ, слѣдствія какъ съ той, такъ и съ другой стороны. Міръ, говорю я, сходенъ съ животнымъ, слѣдовательно — онъ есть животное, и, слѣдовательно, онъ возникъ путемъ порожденія. Я согласенъ, что скачки [при этомъ заключеніи] велики, но въ каждомъ изъ нихъ есть хоть нѣкоторая видимость аналогіи. Міръ, говоритъ Клеанѳъ, сходенъ съ машиной, слѣдовательно онъ возникъ благодаря замыслу. Тутъ скачки столь-же велики, аналогія-же менѣе явна. И если Клеанѳъ возьмется продолжить свою гипотезу еще на одинъ шагъ дальше и вывести планомѣрность или разумъ изъ того великаго принципа порожденія, который я защищаю, то я могу съ большимъ основаніемъ воспользоваться тѣмъ-же правомъ и продолжить его гипотезу, выведя порожденіе боговъ или теогонію изъ его принципа — разума. Я располагаю, по крайней мѣрѣ, хоть слабой тѣнью опыта, и это самое большее, что когда-либо можетъ быть достигнуто въ данномъ вопросѣ. Происхожденіе разума отъ принципа порожденія наблюдается на безчисленныхъ примѣрахъ, но происхожденіе его отъ какого-нибудь другого принципа не наблюдается никогда.

Гесіодъ и всѣ древніе миѳологи были такъ поражены этой аналогіей, что всѣ одинаково объясняли происхожденіе природы при помощи порожденія и совокупленія. Также и Платонъ, насколько его можно понять, повидимому придерживается подобнаго взгляда въ своемъ Тимеѣ.

Брамины утверждаютъ, что міръ произведенъ неизмѣримо большимъ паукомъ, который ткетъ всю эту сложную громаду изъ своихъ внутренностей, а затѣмъ уничтожаетъ или весь міръ, или любую изъ его частей, снова поглощая ее и сливая со своей сущностью. Такой видъ космогоніи кажется намъ смѣшнымъ, потому что паукъ — маленькое, презрѣнное животное, дѣятельность котораго мы врядъ-ли когда-либо возьмемъ за образецъ для всего міра. Но все-таки это новый видъ аналогіи, даже для нашего земного шара, а еслибы существовала планета, сплошь заселенная пауками (что весьма возможно), — тамъ это заключеніе казалось-бы столь-же естественнымъ и неоспоримымъ, какъ то, которое на нашей планетѣ приписываетъ происхожденіе всѣхъ вещей планомѣрности и разуму, какъ это выяснилъ Клеанѳъ. Почему стройная система не можетъ быть выткана изъ чрева, столь-же хорошо, какъ изъ мозга — на это ему трудно будетъ привести удовлетворительное основаніе.

— Я долженъ сознаться, Филонъ, отвѣчалъ Клеанѳъ, что та обязанность, которую ты взялъ на себя, а именно: возбужденіе сомнѣній и возраженій — изъ всѣхъ людей на свѣтѣ всего больше подходитъ именно къ тебѣ и, повидимому, является для тебя до нѣкоторой степени естественной и неизбѣжной. Такъ велика плодовитость твоей изобрѣтательности, что я не стыжусь признаться въ своей неспособности сразу, систематически разрѣшить тѣ неожиданныя затрудненія, которыя ты безостановочно выставляешь противъ меня; хотя я въ общемъ ясно вижу ихъ ошибочность и неправильность. Не сомнѣваюсь я и въ томъ, что ты самъ въ настоящее время тоже находишься въ подобномъ положеніи, и что рѣшеніе вопроса не такъ легко далось-бы тебѣ, какъ возраженія; вѣдь ты самъ долженъ понимать, что здравый смыслъ и разумъ [въ данномъ случаѣ] безусловно противъ тебя, и что изложенныя тобою фантазіи могутъ, правда, привести насъ въ смущеніе, но никогда не будутъ въ состояніи насъ убѣдить.

Часть VIII

— То, что ты приписываешь плодовитости моей изобрѣтательности, отвѣтилъ Филонъ, вытекаетъ исключительно изъ природы самого вопроса. Вопросы, доступные узкому объему человѣческаго разума, обыкновенно допускаютъ лишь одно рѣшеніе, которое и сопровождается вѣроятностью или увѣренностью, и для человѣка здраво судящаго всѣ другія предположенія, кромѣ этого одного, являются совершенно нелѣпыми и химеричными. Но въ такихъ вопросахъ, какъ настоящій, сотня противорѣчивыхъ взглядовъ можетъ сохранить за собою нѣчто вродѣ неполной аналогіи, и для изобрѣтательности здѣсь открыто широкое поле дѣйствія. Я думаю, что я могъ-бы, безъ особаго усилія ума, въ одну минуту предложить еще другія космогоническія системы, въ которыхъ была-бы какая-нибудь слабая видимость истины, хотя — тысяча и даже милліонъ шансовъ противъ одного, что ни твоя система, ни любая изъ моихъ, не будетъ соотвѣтствовать истинѣ.

Напримѣръ, почему-бы мнѣ не вызвать вновь къ жизни древнюю эпикурейскую гипотезу? Она обыкновенно считается и, мнѣ думается, совершенно правильно, за самую нелѣпую систему изъ всѣхъ, когда-либо предложенныхъ, а между тѣмъ, при нѣкоторыхъ измѣненіяхъ, она могла-бы, пожалуй, пріобрѣсти слабую видимость вѣроятности. Вмѣсто того, чтобы предполагать, что матерія безконечна, какъ это дѣлилъ Эпикуръ, предположимъ, что она конечна. Конечное число частицъ способно лишь къ конечному числу перемѣщеній, и при вѣчной длительности должно случиться то, что всякій возможный порядокъ, всякое возможное расположеніе будутъ испробованы безконечное число разъ. А слѣдовательно, этотъ міръ со всѣми его событіями, даже самыми мелкими, и прежде возникалъ и разрушался, и снова будетъ возникать и разрушаться, и нѣтъ этому ни предѣла, ни ограниченій. Всякій, кто имѣетъ представленіе о силахъ безконечнаго въ сравненіи съ конечнымъ, нимало не будетъ смущенъ такимъ рѣшеніемъ вопроса.

Но это рѣшеніе предполагаетъ, что матерія можетъ пріобрѣсти движеніе безъ посредства какого-нибудь самопроизвольнаго агента, или перваго двигателя, сказалъ Демея.

— А въ чемъ-же затруднительность этого предположенія? спросилъ Клеанѳъ. Всякое событіе, до опыта, въ равной степени неясно и непонятно, и всякое событіе становится послѣ опыта одинаково яснымъ и постижимымъ. Движеніе во многихъ случаяхъ возникаетъ

въ матеріи благодаря тяжести, упругости, благодаря электричеству, безъ посредства какого-либо извѣстнаго самопроизвольнаго агента; а предположеніе во всѣхъ этихъ случаяхъ неизвѣстнаго, самопроизвольнаго агента было-бы простой гипотезой и притомъ гипотезой, не сопровождаемой никакими преимуществами. Начало движенія въ самой матеріи такъ-же представимо а priori, какъ и сообщеніе ей этого движенія духомъ и интеллектомъ.

Кромѣ того, отчего-бы движеніе не могло передаваться путемъ толчка изъ вѣка въ вѣкъ при сохраненіи одинаковаго или почти одинаковаго количества движенія во вселенной? Сколько его теряется при сложеніи движенія, столько-же пріобрѣтается при разложеніи. И каковы-бы ни были причины тому, но самый фактъ, что матерія, насколько это извѣстно изъ человѣческаго опыта или-же изъ преданія, и пребываетъ и всегда пребывала въ непрестанномъ движеніи, самый этотъ фактъ достовѣренъ. По всей вѣроятности, въ настоящее время нѣтъ во вселенной ни единой частицы матеріи, находящейся въ абсолютномъ покоѣ.

И это самое соображеніе, продолжалъ Филонъ, на которое насъ натолкнулъ ходъ нашего аргумента, приводитъ намъ на умъ новую космогоническую гипотезу, тоже не безусловно нелѣпую и невѣроятную. Есть-ли какая-нибудь система, какой-нибудь порядокъ, какой-нибудь строй, при помощи которыхъ матерія можетъ сохранить вѣчное движеніе, повидимому являющееся существеннымъ для нея, и въ то-же время сохранить извѣстное постоянство въ производимыхъ ею формахъ? Очевидно, что подобный строй существуетъ, ибо таково въ дѣйствительности положеніе настоящаго міра. Итакъ, постоянное движеніе матеріи должно произвести подобный порядокъ или строй и послѣ менѣе чѣмъ безконечныхъ перемѣщеній; по самой-же природѣ своей, порядокъ этотъ, будучи разъ установленъ, долженъ поддерживаться теченіе многихъ вѣковъ, если не во-вѣки. Но если матерія такъ расположена, устроена и приспособлена, что можетъ пребывать въ вѣчномъ движеніи и тѣмъ не менѣе сохранять постоянство въ формахъ, тогда ея (общее] состояніе необходимо должно имѣть весь тотъ внѣшній видъ искусства и планомѣрности, который мы наблюдаемъ и въ настоящее время. Всѣ части каждой формы должны стоять въ извѣстномъ отношеніи другъ къ другу и къ цѣлому; а само это цѣлое должно стоять въ отношеніи къ другимъ частямъ вселенной: къ элементу, которому принадлежитъ эта форма, къ тѣмъ матеріаламъ, при помощи которыхъ она пополняетъ свои потери, свои траты, а также ко всякой другой формѣ, какъ враждебной, такъ и дружеской. Какой-нибудь недочетъ въ любомъ изъ этихъ условій разрушаетъ форму, и матерія, изъ которой она составлена, снова освобождается и претерпѣваетъ различныя неправильныя движенія, различныя броженія, до тѣхъ поръ, пока снова не объединится въ какую-либо другую правильную форму. Если нѣтъ наготовѣ формы, которая приняла-бы ее въ себя и если во вселенной находится очень большое количество такой разложившейся матеріи, сама вселенная приходитъ въ полное разстройство, все равно — подвергнется-ли подобному разрушенію безпомощный зародышъ какого-нибудь міра, только еще начинавшаго формироваться, или-же гніющій остовъ міра уже отживающаго, дряхлаго и немощнаго. Въ обоихъ случаяхъ результатомъ является хаосъ, длящійся до тѣхъ поръ, пока, послѣ безчисленныхъ, но конечныхъ переворотовъ, не образуются нѣкоторыя формы, части и органы которыхъ такъ приспособлены, что могутъ сохранить эти формы при постоянной смѣнѣ матеріи.

Предположимъ (дабы разнообразить свое изложеніе), что матерія была приведена въ какое-нибудь состояніе слѣпой, ничѣмъ не руководимой силой; очевидно, что это первоначальное состояніе должно быть, по всей вѣроятности, самымъ неустроеннымъ и безпорядочнымъ, какое только можно себѣ представить и что оно не будетъ имѣть никакого сходства съ тѣми произведеніями человѣческой изобрѣтательности, которыя, наряду съ симметріей частей, проявляютъ приспособленность средствъ къ цѣлямъ и стремленіе къ самосохраненію. Если дѣятельная сила прекратитъ свое дѣйствіе послѣ этого, матерія навсегда должна остаться въ безпорядкѣ и пребывать въ состояніи неизмѣримаго хаоса, безъ всякой соразмѣрности и дѣятельности. Но предположимъ, что дѣйствующая сила, какова-бы она ни была, продолжаетъ дѣйствовать въ матеріи, — тогда это первое состояніе тотчасъ-же уступитъ мѣсто второму, которое, по всей вѣроятности, будетъ столь-же безпорядочнымъ, какъ и первое, и такъ далѣе, — черезъ длинный рядъ измѣненій и переворотовъ. Ни одинъ порядокъ, ни одно состояніе не пребываетъ безъ измѣненій ни на одну минуту. Первичная сила, пребывая въ дѣятельности, держитъ матерію въ постоянномъ движеніи. Всякое возможное состояніе возникаетъ и тотчасъ-же разрушается; если на мгновеніе показывается проблескъ или признакъ порядка, онъ тотчасъ-же сметается и разстраивается той неустанной силой, которая приводитъ въ движеніе каждую часть матеріи.

Такъ вселенная продолжаетъ существовать втеченіе многихъ вѣковъ, при постоянной смѣнѣ хаоса и безпорядка. Но нѣтъ-ли какой-нибудь возможности, чтобы въ концѣ концовъ она пришла въ уравновѣшенное состояніе, причемъ, не утрачивая своего движенія и своей дѣйствующей силы (ибо мы предположили, что они присущи ей), сохранила-бы нѣкоторое единообразіе проявленій среди постояннаго движенія и теченія своихъ частей? Таково въ настоящее время состояніе вселенной. Каждая единичная вещь постоянно претерпѣваетъ измѣненія, даже каждая часть каждой единичной вещи, а, между тѣмъ, цѣлое остается, по видимости, одинаковымъ. Не вправѣ-ли мы надѣяться, что такое состояніе можетъ быть произведено вѣчными переворотами ничѣмъ не руководимой матеріи, или скорѣе — не можемъ-ли мы быть увѣрены въ этомъ? И не можетъ-ли это объяснить всю видимую мудрость и планомѣрность, проявляющуюся во вселенной? Присмотримся немножко къ вопросу и мы увидимъ, что достигаемое самой матеріей соединеніе кажущагося постоянства въ формахъ съ реальными и непрестанными переворотами или движеніемъ частей даетъ если не вѣрное, то допустимое рѣшеніе затрудненія.

Итакъ, совершенно напрасно настаивать на полезности отдѣльныхъ частей животныхъ или растеній и на ихъ чудесной принаровленности другъ къ другу. Я-бы охотно узналъ, какъ могло-бы существовать животное, еслибы его части не были принаровлены такимъ образомъ другъ къ другу? Развѣ мы не видимъ, что оно тотчасъ-же погибаетъ, лишь только прекращается эта принаровленность, и что его матерія, разлагаясь, ищетъ какую-нибудь новую форму? Правда, части міра къ счастью такъ хорошо принаровлены другъ къ другу, что какая-нибудь правильная форма тотчасъ-же присваиваетъ себѣ эту разложившуюся матерію; и если-бы этого не было, развѣ могъ-бы существовать міръ? Развѣ не долженъ былъ-бы онъ разложиться, подобно животному, и проходить черезъ новыя положенія, черезъ новыя состоянія, пока, наконецъ, не пришелъ-бы, послѣ большого, но конечнаго ряда превращеній) къ существующему въ настоящее время порядку, или къ какому-нибудь иному, подобному?

— Ты хорошо сдѣлалъ, предупредивъ насъ, что эта гипотеза пришла тебѣ на умъ внезапно, во время развитія аргументаціи, отвѣтилъ Клеанѳъ. Еслибы у тебя было время разсмотрѣть се, ты-бы вскорѣ замѣтилъ тѣ непреодолимыя возраженія, которыя она вызываетъ. Ты говоришь, что ни одна форма не можетъ существовать, если она не обладаетъ тѣми силами и органами, которые необходимы для ея существованія; въ такомъ случаѣ долженъ быть испробованъ какой-либо новый порядокъ, какой-либо новый строй... и такъ далѣе, безъ перерыва, пока, наконецъ, не будетъ найденъ такой порядокъ, который можетъ самъ собою существовать и поддерживаться. Но откуда-же происходятъ, по этой гипотезѣ, — тѣ многочисленныя удобства и преимущества, которыми обладаютъ люди и всѣ животныя? Два глаза, два уха — не безусловно необходимы для существованія вида. Родъ человѣческій могъ-бы размножаться и сохраняться безъ лошадей, собакъ, коровъ, овецъ и безъ тѣхъ безчисленныхъ плодовъ и продуктовъ, которые служатъ для нашего удовольствія и наслажденія. Еслибы верблюды не были сотворены ради пользованія ими человѣкомъ въ песчаныхъ пустыняхъ Африки и Аравіи, то развѣ міръ отъ этого разрушился-бы? Еслибы магнитъ не былъ сотворенъ съ цѣлью давать столь чудесное и полезное направленіе магнитной иглѣ, — развѣ человѣческое общество и родъ человѣческій немедленно исчезли-бы вслѣдствіе этого? Хотя общимъ правиломъ Природы является крайняя бережливость, но такого рода примѣры далеко не рѣдки, и любой изъ нихъ служитъ достаточнымъ доказательствомъ преднамѣренности, и притомъ благожелательной, давшей начало порядку и устройству вселенной.

— По крайней мѣрѣ, ты можешь свободно вывести отсюда, что вышеизложенная гипотеза въ достаточной мѣрѣ неполна и несовершенна, съ чѣмъ я охотно соглашусь, сказалъ Филонъ. Но имѣемъ-ли мы основаніе ожидать большаго успѣха отъ какихъ-бы то ни было попытокъ такого рода? Развѣ можемъ мы надѣяться на то, что намъ когда-либо удастся построить космогоническую систему, не допускающую никакихъ исключеній и не содержащую въ себѣ ничего такого, что противорѣчило-бы нашему ограниченному и несовершенному опыту объ аналогіи природы? Очевидно, что твоя собственная теорія не можетъ претендовать на подобное преимущество, хотя ты даже вдался въ антропоморфизмъ для того, чтобы сохранить большее согласіе съ обыденнымъ опытомъ. Разсмотримъ-же ее еще разъ. Во всѣхъ примѣрахъ, которые мы когда-либо встрѣчали, идеи скопированы съ реальныхъ объектовъ и являются, выражаясь научнымъ языкомъ, эктипами, а не архетипами. Ты обращаешь этотъ порядокъ и приписываешь предшествованіе — мысли. Во всѣхъ примѣрахъ, съ которыми мы когда-либо встрѣчались, мысль не имѣетъ вліянія на матерію, за исключеніемъ тѣхъ случаевъ, когда матерія такъ съ нею связана, что оказываетъ въ свою очередь одинаковое вліяніе и на нее. Ни одно животное не можетъ непосредственно привести въ движеніе ничего, кромѣ членовъ своего собственнаго тѣла; и дѣйствительно, равенство дѣйствія и противодѣйствія, повидимому, является всеобщимъ закономъ природы. Но твоя теорія противорѣчитъ этому опыту. Примѣры эти и многіе другіе, которые легко было-бы собрать (въ особенности — предположеніе о духѣ или вѣчной системѣ мышленія, или, другими словами, о невозникшемъ и безсмертномъ животномъ), примѣры эти, говорю я, могутъ всѣхъ насъ научить умѣренности во взаимныхъ осужденіяхъ и показать намъ, что разъ ни одна подобная система не должна быть принимаема на основаніи слабой аналогіи, то ни одна не должна быть и отвергнута на основаніи какихъ-нибудь мелкихъ несообразностей. Ибо это такой недостатокъ, отъ котораго мы, по справедливости, не можемъ считать свободной ни одной системы.

Общепризнано, что всѣ религіозныя системы заключаютъ въ себѣ большія и непреодолимыя трудности. Каждый изъ спорящихъ въ свою очередь торжествуетъ, лишь только онъ переходитъ въ наступленіе и выводитъ наружу нелѣпости, варварство и опасныя положенія своего противника. Но всѣ они вмѣстѣ подготовляютъ полный тріумфъ для скептика, который говоритъ имъ, что въ такихъ вопросахъ вообще никогда не надо придерживаться ни одной системы, на томъ простомъ основаніи, что никогда и ни въ какомъ вопросѣ не надо соглашаться ни съ какой нелѣпостью. Въ такихъ случаяхъ, единственный разумный исходъ для насъ — полное воздержаніе отъ сужденія. А если, какъ это обыкновенно наблюдается, у богослововъ каждая атака бываетъ успѣшной, а каждая оборона неуспѣшной, то насколько полна должна быть побѣда того, кто всегда и со всѣмъ человѣчествомъ держится наступательной политики, самъ-же не имѣетъ никакой опредѣленной позиціи, никакого постояннаго убѣжища, которое онъ обязанъ всегда и во всѣхъ случаяхъ защищать?

Часть IX

— Но если апостеріорный аргументъ связанъ съ такимъ количествомъ затрудненій, сказалъ Демея, не лучше-ли было-бы намъ придерживаться простого и возвышеннаго апріорнаго аргумента, который, давая намъ въ руки безошибочное демонстративное доказательство, сразу уничтожаетъ всякія сомнѣнія и затрудненія? При помощи этого-же аргумента мы въ состояніи доказать и безконечное т ь божественныхъ аттрибутовъ, которая, боюсь, никогда не можетъ быть обоснована съ достовѣрностью какимъ-нибудь другимъ доказательствомъ. Ибо какъ-же можетъ дѣйствіе конечное, или-же могущее быть конечнымъ, поскольку мы его знаемъ, какъ можетъ, говорю я, такое дѣйствіе служить доказательствомъ безконечной причины? Также и единство Божественной Природы очень трудно, если не безусловно невозможно, вывести изъ простого созерцанія произведеній природы; и единообразіе плана, — еслибы мы даже допустили таковое, само по себѣ не можетъ увѣрить насъ въ данномъ аттрибутѣ. Тогда какъ апріорный аргументъ...

— Ты, кажется, разсуждаешь такъ, Демея, перебилъ Клеанѳъ, будто преимущества и удобства этого отвлеченнаго аргумента являются безусловными доказательствами его достовѣрности. По, по моему мнѣнію, слѣдуетъ сперва опредѣлить, какой изъ подобныхъ аргументовъ ты рѣшилъ отстаивать, — а послѣ этого мы уже постараемся, на основаніи его самого, а не на основаніи его полезныхъ слѣдствій, опредѣлить, какую цѣнность мы должны ему придавать.

Аргументъ, который я хочу отстаивать, отвѣтилъ Демея, это — обычный аргументъ. Все, что существуетъ, должно имѣть причину или основаніе своего существованія, такъ какъ безусловно невозможно, чтобы какая-либо вещь произвела себя самое, или-же была причиной своего собственнаго существованія. Такимъ образомъ, поднимаясь отъ дѣйствій къ причинамъ, мы или должны вести этотъ безконечный рядъ все дальше, не приходя ни къ какой послѣдней причинѣ, или-же должны въ концѣ концовъ прибѣгнуть къ нѣкоторой послѣдней причинѣ, которая существуетъ необходимо. Но нелѣпость перваго предположенія можетъ быть доказана слѣдующимъ образомъ. Въ безконечной цѣпи, или-же въ безконечномъ рядѣ, причинъ и дѣйствій каждое отдѣльное дѣйствіе опредѣляется къ существованію силой и дѣеспособностью той причины, которая ему непосредственно предшествовала; но вся эта вѣчная цѣпь или послѣдовательность, взятая цѣликомъ, не опредѣляется и не причиняется ничѣмъ; а между тѣмъ очевидно, что она такъ-же требуетъ причины или основанія, какъ всякій единичный объектъ, начинающій существовать во времени. Вопросъ: почему именно такая-то опредѣленная послѣдовательность причинъ существовала отъ вѣчности, а не другая какая-нибудь послѣдовательность, или-же никакая, — вопросъ этотъ не утрачиваетъ разумности. Если нѣтъ необходимо-существующаго сущаго, тогда одинаково возможно всякое предположеніе, которое только можетъ быть образовано; и столь-же мало нелѣпости будетъ въ томъ, что ничто не существовало отъ вѣчности, какъ и въ тома., что существуетъ именно та послѣдовательность причинъ, которая составляетъ вселенную. Но что-же такое опредѣлило къ существованію нѣчто, а не ничто, и притомъ вызвало къ бытію именно одну опредѣленную возможность, исключивъ все остальное? Внѣшнія причины? но предполагается, что ихъ нѣтъ. Случайность? но это — слово, не имѣющее значенія. Быть можетъ, и и что? Но оно и не можетъ никогда ничего произвести. Итакъ, мы принуждены прибѣгнуть къ необходимо-существующему сущему, которое въ себѣ заключаетъ основаніе своего существованія и которое не можетъ считаться несуществующимъ безъ явнаго противорѣчія. Слѣдовательно, есть такое сущее, т. е. есть Божество.

— Я не предоставлю Филону (хоть я и знаю, что выискиваніе возраженій составляетъ самое большое наслажденіе для него) — разоблаченіе слабости этого метафизическаго аргумента, сказалъ Клеанѳъ. Онъ кажется мнѣ столь явно необоснованнымъ и въ то-же время столь незначительнымъ въ дѣлѣ защиты истиннаго благочестія и истинной религіи, что я самъ рѣшусь доказать его ошибочность.

Я начну съ замѣчанія, что въ претензіи доказать демонстративно или-же при помощи апріорныхъ аргументовъ какой-либо фактъ заключается очевидная нелѣпость. Только то можетъ быть доказано демонстративно, противоположность чего содержитъ въ себѣ противорѣчіе. Ничто изъ того, что ясно представимо, не заключаетъ въ себѣ противорѣчія. Все, что мы представляемъ, какъ существующее, мы можемъ представить и какъ не-сущсствующее; въ силу этого, нѣтъ такого сущаго, несуществованіе котораго ззключало-бы въ себѣ противорѣчіе: слѣдовательно, нѣтъ сущаго, существованіе котораго могло-бы быть демонстративно доказано. Я выставляю этотъ аргументъ, какъ безусловно рѣшающій, и я готовъ положить его въ основаніе всего спора.

Заявляютъ, что Божество есть сущее необходимо-существующее; и эту необходимость его существованія стараются объяснить тѣмъ утвержденіемъ, что еслибы мы знали всю его сущность, или природу, то мы увидали-бы, что для него — не существовать такъ-же невозможно, какъ для дважды двухъ не быть четырьмя. Но очевидно, что это [условіе] никогда не можетъ осуществиться, пока наши способности остаются такими-же, какъ теперь. Мы всегда, во всякое время, будемъ въ состояніи представить ce6fc не-бытіе того, что мы раньше представляли себѣ существующимъ, и духъ нашъ не можетъ подлежать необходимости къ предположенію вѣчнаго существованія какого-нибудь объекта, подобно тому, какъ мы подлежимъ необходимости всегда представлять себѣ, что дважды два составляютъ четыре. Итакъ, слова необходимое существованіе не имѣютъ никакого значенія, или что то-же, не имѣютъ значенія, исключающаго всякое противорѣчіе.

Но далѣе: почему-бы, согласно этому мнимому объясненію необходимости, матеріальный міръ не могъ быть необходимо-существующимъ сущимъ? Мы не дерзаемъ утверждать, что намъ извѣстны всѣ качества матеріи; а поскольку мы въ состояніи ее опредѣлить, она можетъ заключать въ себѣ нѣкоторыя качества, въ силу которыхъ — будь они извѣстны — ея не-бытіе казало съ-бы намъ такимъ-же большимъ противорѣчіемъ, какъ то, что дважды два равняются пяти. Для доказательства того, что матеріальный міръ не есть необходимо-сушествующее Сущее, пользуются, насколько мнѣ извѣстно, всего однимъ аргументомъ, и аргументъ этотъ основанъ на случайности, какъ матеріи, такъ и формы міра. Говорятъ {Dr. Clarke.}: "каждая частица матеріи можетъ быть представлена уничтоженной, а каждая форма можетъ быть представлена измѣненной. Слѣдовательно, подобное уничтоженіе или измѣненіе не невозможно". Но будетъ, повидимому, большимъ пристрастіемъ съ нашей стороны, если мы не замѣтимъ, что тотъ-же аргументъ равнымъ образомъ распространяется и на Божество, поскольку мы имѣемъ о немъ представленіе и что духъ нашъ по крайней мѣрѣ можетъ вообразить, что Божество не существуетъ, или что его аттрибуты измѣняются. Должно быть, какія-нибудь неизвѣстныя и непредставимыя качества дѣлаютъ то, что не-бытіе Божества кажется невозможнымъ, а его аттрибуты — неизмѣняемыми; и нельзя указать никакого основанія, почему-бы эти качества не могли принадлежать и матеріи. Такъ какъ они безусловно неизвѣстны и непредставимы, то нельзя доказать и ихъ несовмѣстимости съ матеріей.

Прибавь къ этому, что если мы прослѣживаемъ вѣчный рядъ объектовъ, то повидимому нелѣпо спрашивать объ общей причинѣ, или-же о первомъ творцѣ. Какъ можетъ нѣчто существующее отъ вѣчности имѣть причину, разъ это отношеніе предпосылаетъ предшествованіе во времени и начало существованіи ^

Далѣе, въ такой цѣпи или въ такомъ рядѣ объектовъ каждая отдѣльная часть причиняется тою, которая ей предшествовала и причиняетъ ту, которая за ней слѣдуетъ. Такъ въ чемъ-же тутъ затрудненіе? Но цѣлое, говоришь ты, нуждается въ причинѣ. И отвѣчаю на то, что соединеніе этихъ частей въ цѣлое, такъ-же, какъ соединеніе нѣкоторыхъ отдѣльныхъ графствъ въ одно королевство, или-же нѣсколькихъ отдѣльныхъ членовъ въ одно общество, — совершается исключительно произвольнымъ актомъ духа и не оказываетъ вліянія на природу вещей. Еслибы я указалъ тебѣ частныя причины каждой единичной частицы матеріи въ совокупности двадцати такихъ частицъ, я счелъ-бы очень неразумнымъ съ твоей стороны, еслибы ты послѣ этого спросилъ меня, какова-же причина всѣхъ двадцати частицъ, вмѣстѣ взятыхъ? Это уже достаточно выяснено при выясненіи причины отдѣльныхъ частей.

Хотя приведенные гобою доводы, Клеанѳъ, вполнѣ могли-бы освободить меня отъ обязанности выставлять дальнѣйшій возраженія, сказалъ Филонъ, но я не могу не остановиться еще на одномъ соображеніи. Математики замѣтили, что произведенія числа 9 всегда даютъ или девять, или нѣкоторое меньшее произведеніе девяти, если сложить тѣ цифры, изъ которыхъ состоятъ эти первыя произведенія. Такъ, изъ 18, 27, 36, являющихся произведеніемъ девяти, можно составить девять, сложивъ единицу съ восемью, два съ семью, три съ шестью. 369 тоже является произведеніемъ девяти, а если сложить три, шесть и девять, то мы получимъ 18 — меньшее, [чѣмъ 369] произведеніе девяти {République des Lettres, Août, 1685.}. Поверхностный наблюдатель можетъ только восхищаться этой чудесной правильностью, считая се дѣйствіемъ либо случая, либо преднамѣренности; но искусный алгебраистъ тотчасъ-же заключитъ, что это — результатъ необходимости, и докажетъ, что послѣдній всегда долженъ получаться въ силу природы данныхъ чиселъ. Нельзя-ли предположить, спрашиваю я, что весь строй вселенной управляется подобною-же необходимостью, хотя никакая человѣческая алгебра не можетъ доставить тотъ ключъ, который разрѣшитъ этотъ вопросъ? И развѣ не могло-бы случиться, что, будь мы въ состояніи проникнуть во внутреннюю природу тѣлъ, то, вмѣсто того, чтобы восхищаться порядкомъ всѣхъ вещей въ природѣ, мы ясно увидѣли-бы, почему безусловно невозможно, чтобы онѣ расположились въ иномъ порядкѣ? Такъ опасно вводить идею необходимости въ настоящій вопросъ! и такъ естественно ведетъ она къ заключенію, совершенно противоположному религіозной гипотезѣ!

Но оставимъ всѣ эти отвлеченности, продолжалъ Филонъ, и будемъ придерживаться болѣе обычныхъ точекъ зрѣнія. Я рѣшусь сдѣлать еще одно замѣчаніе, а именно: что апріорный аргументъ рѣдко кѣмъ признавался очень убѣдительнымъ, — развѣ только людьми съ метафизическимъ складомъ ума, привыкшими къ отвлеченнымъ разсужденіямъ, людьми, знающими на основаніи математики, что умъ часто, черезъ туманности и вопреки первой видимости, ведетъ насъ къ истинѣ, — и перенесшими этотъ способъ мышленія на предметы, къ которымъ онъ не долженъ былъ-бы прилагаться. Другіе люди, даже люди здравомыслящіе и наиболѣе склонные къ религіи, всегда чувствуютъ какой-то недочетъ въ подобныхъ аргументахъ, хотя и не бываютъ въ состояніи отчетливо объяснить, въ чемъ онъ заключается. Это — вѣрное доказательство того, что люди всегда заимствовали и всегда будутъ заимствовать свою религію изъ другихъ источниковъ, а не изъ подобнаго рода разсужденій.

Часть X

— Сознаюсь, сказалъ Демея, что, по моему мнѣнію, каждый человѣкъ, такъ сказать, чувствуетъ истину религіи собственнымъ своимъ сердцемъ; и скорѣе благодаря сознанію собственной ограниченности и немощи, чѣмъ при помощи разсужденій, приходитъ онъ къ необходимости искать покровительства у того Существа, отъ котораго зависятъ и онъ самъ, и вся природа. Даже лучшіе моменты жизни такъ полны безпокойства или скуки, что одно будущее является предметомъ всѣхъ нашихъ надеждъ и страховъ. Мы непрестанно устремляемъ взоръ свой впередъ и стараемся при помощи молитвъ, благоговѣнія и жертвъ умилостивить тѣ невѣдомыя силы, которымъ, какъ мы это видимъ изъ опыта, такъ легко удручать и угнетать насъ. Несчастныя мы созданія! Гдѣ-бы стали мы искать убѣжища отъ безчисленныхъ жизненныхъ золъ, еслибы религія не указывала намъ нѣкоторыхъ способовъ искупленія и не успокаивала тѣхъ ужасовъ, которые непрестанно волнуютъ и мучатъ насъ.

— Дѣйствительно, я увѣренъ, сказалъ Филонъ, что наилучшій и даже единственный способъ пробудить въ каждомъ человѣкѣ должное религіозное сознаніе это вызвать въ немъ правильныя представленія о людскихъ бѣдствіяхъ и людской порочности. А для этой цѣли болѣе необходимы даръ краснорѣчія и сильное воображеніе, чѣмъ способность къ разсужденію и аргументаціи. Вѣдь развѣ необходимо доказывать то, что каждый чувствуетъ въ себѣ самомъ? Необходимо только дать намъ почувствовать это, если возможно, еще болѣе непосредственно и живо.

— Толпа, правда, достаточно убѣждена въ этой великой и печальной истинѣ, отвѣтилъ Демея. Жизненныя бѣдствія, человѣческія несчастія, общая испорченность нашей природы, не удовлетворяющее насъ наслажденіе удовольствіями, богатствомъ, почестями; всѣ эти фразы стали чуть-ли не поговорками во всѣхъ языкахъ. И кто-же можетъ сомнѣваться въ томъ, что всѣ люди признаютъ на основаніи своего непосредственнаго чувства и опыта?

Въ данномъ отношеніи, сказалъ Филонъ, ученые совершенно согласны съ толпою; но всѣхъ литературныхъ трудахъ, какъ духовныхъ, такъ и свѣтскихъ, вопросъ о человѣческихъ бѣдствіяхъ всегда трактовался съ самымъ патетическимъ краснорѣчіемъ, какое только могло быть вызвано горестью и меланхоліей. Поэты, которые говорятъ безъ системы, подъ вліяніемъ чувства, и свидѣтельства которыхъ, благодаря этому, особенно авторитетны, поэты даютъ намъ изобиліе такого рода образовъ. Отъ Гомера вплоть до д-ра Юнга, все это вдохновенное племя всегда сознавало, что никакое иное изображеніе вещей не будетъ соотвѣтствовать чувству и наблюденію каждаго отдѣльнаго человѣка.

Что касается авторитетовъ, замѣтилъ Демея, то за ними нечего далеко ходить. Окинь взоромъ библіотеку Клеанѳа; я осмѣлюсь утверждать, что, за исключеніемъ авторовъ по спеціальнымъ наукамъ, напримѣръ по химіи или ботаникѣ, авторовъ, не имѣющихъ случая трактовать о человѣческой жизни, среди этихъ безчисленныхъ писателей врядъ-ли найдется хоть одинъ, у котораго сознаніе человѣческаго злополучія не вырвало-бы — въ томъ или иномъ мѣстѣ его сочиненія — жалобы на это злополучіе или признанія его. По крайней мѣрѣ, всѣ шансы на сторонѣ этого предположенія и, насколько я помню, ни одинъ авторъ никогда не доходилъ до отрицанія злосчастія людей.

— Прошу извиненія, сказалъ Филонъ. Лейбницъ отрицалъ его и, быть можетъ, онъ былъ первымъ изъ тѣхъ {Это мнѣніе было защищаемо еще до Лейбница д-ромъ Кингомъ и нѣкоторыми другими, но никто изъ нихъ не пользовался такою великой славой, какъ этотъ германскій философъ.}, кто рѣшился высказать такое смѣлое и парадоксальное мнѣніе, по крайней мѣрѣ первымъ изъ тѣхъ, кто сдѣлалъ его существенной частью своей философской системы.

— Но именно въ силу того, что онъ былъ первымъ, отвѣчалъ Демея, развѣ не могъ онъ замѣтить свою ошибку? Вѣдь развѣ это такой вопросъ, въ которомъ философы могутъ надѣяться на новыя открытія, особенно въ такой поздній вѣкъ? И развѣ можетъ кто-нибудь питать надежду на опроверженіе при помощи простого отрицанія (ибо предметъ этотъ врядъ-ли допускаетъ разсужденія) единогласнаго свидѣтельства всего рода людского, свидѣтельства, основаннаго на ощущеніи и самонаблюденіи?

И почему-бы человѣкъ, добавилъ онъ, могъ претендовать на исключеніе изъ участи всѣхъ другихъ живыхъ существъ? Вся земля, повѣрь мнѣ, Филонъ, проклята и осквернена. Безпрестанная война возгорается между всѣми живыми существами. Необходимость, голодъ, нужда — подстрекаютъ сильныхъ и храбрыхъ; боязнь, безпокойство, ужасъ — терзаютъ слабыхъ и немощныхъ. Уже самое появленіе на свѣтъ причиняетъ мученія и новорожденному и его несчастной матери. Слабость, немощь, бѣдствія сопровождаютъ каждый періодъ этой жизни, и конецъ ея связанъ съ ужасомъ и агоніей.

— Замѣть также, сказалъ Филонъ, какое необычайное искусство прилагаетъ природа къ отравленію жизни всякаго живого существа. Болѣе сильные охотятся на слабѣйшихъ и держатъ ихъ въ вѣчномъ ужасѣ и страхѣ. Слабѣйшіе, въ свою очередь, часто преслѣдуютъ сильныхъ, надоѣдаютъ имъ и изводятъ ихъ безъ устали. Посмотри на безчисленную расу насѣкомыхъ, которыя или размножаются на тѣлѣ животныхъ, или-же, летая вокругъ, вонзаютъ въ нихъ свое жало. Но есть насѣкомыя еще меньшія, чѣмъ эти, въ свою очередь мучащія ихъ. Итакъ, и справа и слѣва, и спереди и сзади, и сверху и снизу — каждое животное окружено врагами, которые непрестанно стараются измучить и уничтожить его. —

— Одинъ человѣкъ, сказалъ Демея, повидимому отчасти является исключеніемъ изъ этого правила; ибо при помощи объединенія въ общество онъ можетъ безъ труда побѣждать львовъ, тигровъ и медвѣдей, которые, обладая отъ природы большей силой и ловкостью, легко могутъ сдѣлать его своей добычей.

— Напротивъ, вскричалъ Филонъ, тутъ-то именно всего болѣе и проявляются единообразіе и равномѣрность правилъ Природы. Человѣкъ, правда, можетъ путемъ объединенія съ себѣ подобными превозмочь всѣхъ своихъ дѣйствительныхъ враговъ и сдѣлаться господиномъ надъ всѣмъ міромъ животныхъ; но развѣ онъ не возстановляетъ тотчасъ-же противъ себя воображаемыхъ враговъ, — демоновъ своей фангазіи, которые терзаютъ его суевѣрными страхами и отравляютъ всякое наслажденіе жизнью? Всякое его удовольствіе, какъ онъ воображаетъ, становится въ ихъ глазахъ преступленіемъ; принимаемая имъ пища, отдыхъ, которымъ онъ пользуется, возбуждаютъ въ нихъ подозрѣніе и чувство обиды; даже его сонъ и сновидѣнія доставляютъ ему новый матеріалъ для боязни и страха; даже смерть — его убѣжище отъ всѣхъ другихъ золъ, возбуждаетъ въ немъ только ужасъ передъ безконечными и безчисленными страданіями; и врядъ-ли волкъ больше приводитъ въ трепетъ робкое стадо, чѣмъ суевѣріе — боязливую душу жалкихъ смертныхъ.

Кромѣ того, Демея, обрати вниманіе на слѣдующее; то самое общество, при помощи котораго мы покоряемъ дикихъ животныхъ, нашихъ естественныхъ враговъ, — какихъ только новыхъ враговъ оно ни выставляетъ противъ насъ? Какихъ только печалей и бѣдствій оно намъ ни причиняетъ? Человѣкъ — величайшій врагъ человѣка. Притѣсненія, несправедливость, презрѣніе, безчестіе, насиліе, возмущеніе, война, клевета, измѣна, обманъ при помощи всего этого люди взаимно терзаютъ другъ друга и они быстро привели-бы къ разложенію образованное ими общество, еслибы не боялись еще большихъ золъ, которыми должно сопровождаться его распаденіе. —

— Но, сказалъ Демея, хотя эти нападенія извнѣ, которымъ мы подвергаемся со стороны животныхъ, людей, со стороны всѣхъ элементовъ, — хотя они и образуютъ цѣлый ужасный каталогъ страданій, все-же они — ничто въ сравненіи съ тѣми страданіями, которыя возникаютъ внутри насъ, благодаря разстроенному состоянію нашего духа и тѣла. Сколько людей мучительно томятся въ болѣзняхъ! Послушайте патетическое перечисленіе этихъ болѣзней у великаго поэта:

Душевныя разстройства, продолжалъ Демея, хотя и болѣе скрыты, однако, быть можетъ, не менѣе ужасны и мучительны. Раскаяніе, стыдъ, печаль, ярость, разочарованіе, боязнь, страхъ, подавленность, отчаяніе, — кому и когда удавалось прожить жизнь безъ жестокихъ нашествій со стороны этихъ тирановъ? Многіе-ли испытывали когда-либо болѣе пріятныя чувства? Трудъ и бѣдность, столь ненавистные каждому, являются вѣрнымъ удѣломъ наибольшаго числа людей; и тѣ немногія привилегированныя лица, которыя наслаждаются достаткомъ и богатствомъ, никогда не достигаютъ удовлетворенія, или-же истиннаго счастья. Всѣ жизненныя блага вмѣстѣ взятыя не сдѣлали-бы человѣка особенно счастливымъ, но всѣ бѣдствія вмѣстѣ взятыя могли-бы сдѣлать его истинно-несчастнымъ; любого-же изъ нихъ въ отдѣльности (а кто можетъ быть свободнымъ отъ всѣхъ бѣдствій?), мало того — часто даже отсутствія какого-нибудь блага (а кто можетъ обладать всѣми благами?) достаточно для того, чтобы сдѣлать жизнь нежелательной.

Еслибы какой-нибудь чужестранецъ внезапно былъ перенесенъ въ этотъ міръ, я показалъ-бы ему, въ качествѣ образчика жизненныхъ бѣдствій, — госпиталь, наполненный больными, тюрьму, набитую преступниками и должниками, поле сраженія, усѣянное трупами, флотъ, тонущій въ океанѣ, народъ, подавленный тираніей, изнемогающій отъ голода или отъ чумы. Для того-же, чтобы показать ему веселую сторону жизни и дать ему представленіе объ ея удовольствіяхъ, куда-бы я его повелъ? На балъ, въ оперу, ко двору? Да онъ-бы подумалъ, и вполнѣ правильно, что я только показалъ ему новый видъ несчастья и печали ..

— На всѣ эти разительные примѣры можно отвѣтить лишь такимъ оправданіемъ, которое только усугубляетъ обвиненіе, сказалъ Филонъ. Почему, спрашиваю я, всѣ люди, во всѣ времена, безпрестанно жаловались на жизненныя бѣдствія? У нихъ нѣтъ на это основанія, отвѣчаетъ кто-нибудь; эти жалобы — результатъ ихъ неудовлетворенной, ропшущей, боязливой натуры. — А можетъ-ли, отвѣчаю я, быть болѣе несомнѣнное основаніе для бѣдствій, чѣмъ такой несчастный темпераментъ? — Но если они дѣйствительно такъ несчастны, какъ они заявляютъ, говоритъ мой противникъ, для чего-же они продолжаютъ жизнь?

Вотъ та тайная цѣпь, которая насъ сдерживаетъ, говорю я. Ужасъ, а не надежда на счастье заставляетъ насъ продолжать наше существованіе.

Все это, можетъ настаивать мой собесѣдникъ, — только ложная изнѣженность, которую разрѣшаютъ себѣ немногіе утонченные умы, и благодаря которой эти жалобы распространяются среди всего рода людского. — А что-же такое эта изнѣженность, которую ты порицаешь? спрашиваю я. Развѣ она что-либо иное, чѣмъ большая чувствительность ко всѣмъ удовольствіямъ и страданіямъ жизни? И если человѣкъ болѣе нѣжнаго, болѣе тонкаго темперамента, будучи болѣе воспріимчивымъ, чѣмъ всѣ остальные, благодаря этому лишь болѣе несчастенъ, какое-же сужденіе можемъ мы составить о человѣческой жизни вообще?

Пусть люди пребываютъ въ спокойствіи, говоритъ нашъ противникъ, и имъ будетъ хорошо. Они добровольные создатели своего собственнаго несчастья .. Нѣтъ, отвѣчаю я, мучительная скука всегда слѣдуетъ за спокойствіемъ, дѣятельность-же и честолюбіе сопровождаются разочарованіемъ, досадой и тревогой.

— Мнѣ случается замѣчать кое-что изъ того, что ты перечислилъ, у другихъ., сказалъ Клеанѳъ; но сознаюсь, что я самъ почти что не чувствую ничего подобнаго, и я надѣюсь, что все это не такъ общераспространенно, какъ ты изображаешь.

— Если ты самъ на себѣ не испытываешь человѣческаго злополучія, вскричалъ Демея, то я могу поздравить тебя, какъ счастливое исключеніе. Другіе люди, — повидимому даже наиболѣе счастливые, — не стыдились изливать свои жалобы въ самыхъ грустныхъ выраженіяхъ. Послушаемъ баловня судьбы, великаго императора Карла V, въ тотъ моментъ, когда онъ, утомленный человѣческимъ величіемъ, передалъ всѣ свои обширныя владѣнія въ руки своего сына. Въ послѣдней рѣчи, которую онъ произнесъ по поводу этого знаменательнаго событія, онъ публично признался, что все величайшее благоденствіе, когда-либо имъ испытанное, было смѣшано съ такимъ количествомъ невзгодъ, что онъ поистинѣ можетъ сказать: я никогда не испытывалъ удовлетворенія, никогда не былъ доволенъ. Но дала-ли ему большее счастье уединенная жизнь, въ которой онъ искалъ убѣжища? Если можно вѣрить свидѣтельству его сына, раскаяніе стало мучить его въ самый день отреченія.

Цицеронъ, начавъ съ малаго, достигъ высшаго блеска, высшей славы; тѣмъ не менѣе, его письма къ друзьямъ и философскія рѣчи содержатъ самыя патетическія жалобы на жизненныя бѣдствія. И въ согласіи со своимъ личнымъ опытомъ онъ выводитъ Катона, великаго, знавшаго однѣ удачи Катона, который заявляетъ въ старческомъ возрастѣ, что еслибы ему предложили новую жизнь, онъ отказался-бы отъ этого дара.

Спросите себя самихъ, спросите вашихъ знакомыхъ, хотѣли-бы они снова пережить послѣднія десять или двадцать лѣтъ своей жизни? Нѣтъ! но слѣдующія двадцать будутъ лучше, говорятъ они:

Такимъ образомъ, въ концѣ концовъ оказывается (такъ велика бѣдственность человѣческой судьбы; она примиряетъ даже противорѣчія!), что они одновременно жалуются и на кратковременность жизни и на ея суету, на ея горечь. —

— И возможно-ли, Клеанѳъ, сказалъ Филонъ, что послѣ всѣхъ этихъ соображеній, а также безконечнаго числа другихъ, которыя могутъ придти на умъ, ты все-таки въ состояніи настаивать на своемъ антропоморфизмѣ и утверждать, что моральные аттрибуты Божества, его справедливость, его благожелательность, его милосердіе, его правдивость, по природѣ своей одинаковы съ соотвѣтствующими добродѣтелями у людей? Мы допускаемъ, что сила Бога безконечна: все, чего онъ хочетъ — исполняется, но ни человѣкъ, ни другія живыя существа не счастливы, — слѣдовательно, онъ не хочетъ ихъ счастья. Его мудрость безпредѣльна, онъ никогда не ошибается въ приспособленіи средствъ къ цѣли; но общій ходъ природы не принаровленъ къ счастью людей или животныхъ, слѣдовательно, онъ не установленъ ради этой цѣли. Во всей области человѣческаго знанія нѣтъ заключеній болѣе достовѣрныхъ и непогрѣшимыхъ, чѣмъ только что изложенныя. Итакъ, въ какомъ-же отношеніи благожелательность и милосердіе Божества похожи на благожелательность и милосердіе людей?

Старые вопросы Эпикура еще ждутъ отвѣта. Быть можетъ, Божество хочетъ, но не въ состояніи предупредить зло? значитъ, оно не всемогуще. Если-же оно можетъ это сдѣлать, но не хочетъ? — значитъ, оно недоброжелательно. Если-же оно и хочетъ и можетъ? тогда откуда-же зло?

Клеанѳъ, ты приписываешь природѣ намѣренность и цѣлесообразность (и я думаю, что ты правъ). Но скажи пожалуйста, въ чемъ-же цѣль того любопытнаго искусства, того механизма, который она вложила во всѣхъ животныхъ? Исключительно сохраненіе особей и продолженіе вида. Для ея цѣли повидимому достаточно просто сохранить извѣстный классъ во вселенной и она не заботится о счастьѣ членовъ, составляющихъ его. Для послѣдней цѣли нѣтъ никакого приспособленія, нѣтъ механизма, исключительно принаровленнаго къ доставленію удовольствія или благополучія, нѣтъ запаса чистой радости, чистаго удовлетворенія, нѣтъ такого довольства, которое не сопровождалось-бы какимъ-нибудь недостаткомъ, какою-нибудь потребностью. По крайней мѣрѣ, немногія явленія этого порядка сильно перевѣшиваются противоположными, гораздо болѣе значительными.

Наша способность чувствовать музыку, гармонію и вообще всякую красоту даетъ намъ удовольствіе, не будучи абсолютно необходимой для поддержанія и продолженія вида. Но какія мучительныя страданія приходится намъ терпѣть, съ другой стороны, отъ подагры, отъ камней, отъ мигрени, зубной боли, отъ ревматизма, причемъ вредъ, наносимый этими болѣзнями животному механизму, или ничтоженъ или неизлѣчимъ. Веселье, смѣхъ, игра, шутки — все это, повидимому, даровыя удовольствія, не преслѣдующія никакихъ дальнѣйшихъ цѣлей; [зато] хандра, меланхолія, недовольство, суевѣріе — это такого-же рода страданія. Въ чемъ-же проявляется божественная благожелательность, какъ понимаете ее вы, антропоморфисты? Только мы, мистики, какъ тебѣ заблагоразсудилось насъ назвать, только мы и можемъ объяснить это странное смѣшеніе явленій, выводя его изъ аттрибутовъ безконечно-совершенныхъ, но непостижимыхъ.

— Итакъ, Филонъ, наконецъ-то ты обнаружилъ свои намѣренія, сказалъ Клеанѳъ, улыбаясь. Твое продолжительное согласіе съ Демеей, по правдѣ сказать, нѣсколько удивляло меня, но теперь я вижу, что ты все время воздвигалъ противъ меня скрытую батарею; и я долженъ сознаться, что ты напалъ теперь на предметъ, достойный присущаго тебѣ благороднаго духа оппозиціи и протеста. Если ты можешь защитить данное положеніе, т. е. доказать, что человѣчество несчастно или порочно, — тогда сразу будетъ положенъ конецъ всякой религіи; ибо стоитъ-ли опредѣлять естественные аттрибуты Божества, пока его моральные аттрибуты еще сомнительны и недостовѣрны?

— Въ тебѣ очень легко возбуждаютъ недовѣріе даже самыя невинныя мнѣнія, отвѣтилъ Демея, мнѣнія, которыя пользуются наиболѣе всеобщимъ признаніемъ даже среди религіозныхъ и набожныхъ людей: въ высшей степени изумительно слышать, что такого рода общія мѣста, какъ порочность и злополучіе людей, за подозрѣваются ни въ чемъ иномъ, какъ въ атеизмѣ и нечестіи. Развѣ всѣ благочестивыя духовныя лица и проповѣдники, упражнявшіе свое краснорѣчіе на этой богатой темѣ, развѣ, говорю я, не рѣшили они безпрепятственно всѣ связанныя съ нею затрудненія? Этотъ міръ — лишь точка въ сравненіи со вселенной; эта жизнь лишь моментъ въ сравненіи съ вѣчностью. Поэтому явленія, представляющія собою зло въ данное время, исправляются въ другихъ сферахъ и въ другой, будущій періодъ существованія. Такимъ образомъ, очи людей, открываясь тамъ для болѣе широкаго взгляда на вещи, видятъ все сцѣпленіе общихъ законовъ и съ благоговѣніемъ узрѣваютъ благожелательность и справедливость Божества среди запутанныхъ и неясныхъ обнаруженій его провидѣнія.

— Нѣтъ, отвѣчалъ Клеанѳъ, нѣтъ! Эти произвольныя предположенія никогда не могутъ быть допущены, разъ они противорѣчатъ видимымъ и неопровержимымъ фактамъ! Откуда можемъ мы знать о любой причинѣ, какъ не на основаніи ея, извѣстныхъ намъ, дѣйствій? Какъ можетъ быть доказана любая гипотеза, если не при помощи воспринимаемыхъ явленій? Обосновывать одну гипотезу другою — значитъ возводить воздушные замки; крайнее, чего мы въ состояніи достигнуть при помощи этихъ предположеній и фикцій — это удостовѣренія простой возможности нашего мнѣнія, но никогда не можемъ мы при данныхъ условіяхъ установить его реальность.

Единственный способъ доказать благожелательность Божества (и я охотно заявляю себя его приверженцемъ) состоитъ въ абсолютномъ отрицаніи злосчастія и порочности людей. Твое изображеніе этихъ свойствъ преувеличено; твои меланхолическіе взгляды по большей части относятся къ области воображенія; твои выводы противорѣчатъ фактамъ и опыту. Здоровье, удовольствіе и счастье — болѣе распространены, чѣмъ болѣзнь, страданіе, несчастье; и взамѣнъ одной, испытываемой нами, невзгоды мы получаемъ въ общемъ счетѣ сотню наслажденій. —

— Если мы даже допустимъ твою точку зрѣнія, которая, однако, въ высшей степени сомнительна, отвѣтилъ Филонъ, ты тѣмъ не менѣе долженъ будешь признать, что, хотя страданіе и менѣе обычно, чѣмъ удовольствіе, зато оно несравненно сильнѣе и продолжительнѣе. Одинъ часъ страданія часто способенъ превысить день, недѣлю, мѣсяцъ нашихъ обычныхъ, пошлыхъ удовольствій. А сколько дней, недѣль и мѣсяцевъ проводятся многими людьми въ самыхъ острыхъ мученіяхъ? Удовольствіе врядъ-ли когда-либо можетъ достигнуть степени экстаза и упоенія, и никогда не бываетъ оно въ состояніи удержаться втеченіе нѣкотораго времени на высшей ступени своей интенсивности. Жизненныя силы падаютъ, нервы ослабѣваютъ, организмъ разстраивается и наслажденіе быстро вырождается въ усталость и неудовольствіе. Но страданіе — Боже милостивый! какъ часто переходитъ оно въ пытку и смертельную муку, и чѣмъ дольше оно продолжается, тѣмъ больше пріобрѣтаетъ оно характеръ истинно смертельной муки и пытки. Терпѣніе истощается, мужество ослабѣваетъ, меланхолія охватываетъ насъ и наше бѣдственное состояніе можетъ быть прекращено только путемъ уничтоженія его причины, или-же при помощи другого событія, которое является единственнымъ исцѣленіемъ отъ всякаго зла, но которое, благодаря присущему намъ ослѣпленію, внушаетъ намъ еще большій ужасъ, еще большую тревогу.

Однако, продолжалъ Филонъ, чтобы не останавливаться дальше на этихъ положеніяхъ, хотя они и въ высшей степени очевидны, достовѣрны и важны, — я позволю себѣ замѣтить тебѣ, Клеанѳъ, что ты поставилъ споръ на очень опасный путь и незамѣтно для себя вносишь полный скептицизмъ въ самыя существенныя положенія какъ естественной, такъ и откровенной теологіи. Какъ! нѣтъ иного способа достовѣрно обосновать религію, какъ допустивъ благополучіе человѣческой жизни и признавъ, что постоянное существованіе даже въ нашемъ мірѣ, со всѣми вашими теперешними страданіями, немощами, огорченіями и глупостями — желательно и заманчиво! Но это противорѣчитъ чувствованію и опыту каждаго; это противорѣчитъ твердо установленному авторитету, который ничѣмъ не можетъ быть подорванъ. Никакія неоспоримыя доказательства не могутъ быть когда-либо выставлены противъ этого авторитета, да ты и не въ состояніи сопоставить, взвѣсить и сравнить всѣ страданія и всѣ удовольствія, встрѣчающіяся въ жизни всѣхъ людей и животныхъ. И такимъ образомъ, строя всю свою религіозную систему на одномъ положеніи, которое, по самой природѣ своей, навсегда должно остаться недостовѣрнымъ, ты втихомолку признаешь, что и сама твоя система тоже недостовѣрна.

Но если даже допустить то, чему никто никогда не повѣритъ, или чего ты, по крайней мѣрѣ, никогда не въ силахъ будешь доказать, а именно, что счастье всего живущаго, или, по меньшей мѣрѣ, счастье людей въ этой жизни превосходитъ ихъ злосчастье, — то этимъ ты еще ничего не достигаешь: ибо не этого мы, во всякомъ случаѣ, ожидаемъ отъ безконечной силы, безконечной мудрости и безконечной благости. Почему въ мірѣ вообще существуетъ несчастье? Конечно, не въ силу случайности. Значитъ, благодаря какой нибудь причинѣ? Быть можетъ, вслѣдствіе намѣренія Божества? Но Божество безусловно благожелательно. Значитъ, вопреки его намѣренію? Но оно всемогуще. Ничто не можетъ поколебать основательность этого разсужденія, столь краткаго, яснаго и рѣшающаго, — развѣ только утвержденіе, что эти вопросы превосходить человѣческія способности и что наши обычныя мѣрила истины и лжи неприложимы къ нимъ; положеніе, которое я все время отстаивалъ, но которое ты съ самаго начала отвергъ съ презрѣніемъ и негодованіемъ.

Но покамѣстъ, я еще подожду искать убѣжища въ этой укрѣпленной позиціи, ибо я отрицаю, чтобы тебѣ когда-либо удалось заставить меня отступить на нее. Я допущу, что страданіе или несчастіе человѣка совмѣстимо съ безконечной силой и благостью Божества, даже въ томъ смыслѣ, какъ ты понимаешь эти аттрибуты. Что-же ты выиграешь отъ всѣхъ этихъ уступокъ? Простая возможность совмѣстимости еще не достаточна. Ты долженъ доказать эти чистые, ни съ чѣмъ не смѣшанные и неоспоримые аттрибуты, выведя ихъ изъ смѣшанныхъ, спутанныхъ явленій настоящаго міра, и только изъ нихъ однихъ. Поистинѣ многообѣщающее предпріятіе! Даже еслибы явленія были чистыми и несмѣшанными, то, будучи конечными, они-бы оказались недостаточными для этой цѣли... а тѣмъ болѣе, разъ среди нихъ царитъ такое разногласіе, такой разладъ.

Тутъ, Клеанѳъ, я чувствую себя свободнымъ въ своей аргументаціи, тутъ — я торжествую. Раньше, когда мы спорили объ естественныхъ аттрибутахъ [Божества], о разумѣ и преднамѣренности, мнѣ требовалось все мое скептическое и метафизическое хитроуміе, чтобы увернуться отъ тебя. Во многихъ отношеніяхъ, вселенная и ея части, въ особенности-же послѣднія, съ такою непреодолимой силой поражаютъ насъ красотою и приспособленностью конечныхъ причинъ, что всѣ возраженія противъ этого кажутся простыми хитросплетеніями и софизмами (что они, думается мнѣ, и суть въ дѣйствительности) и что мы даже не можемъ вообразить, какъ это мы были въ состояніи придавать имъ хоть какое-нибудь значеніе.

Но нѣтъ такой стороны въ человѣческой жизни или-же въ судьбѣ человѣка, на основаніи которой мы могли-бы, безъ величайшей натяжки, вывести моральные аттрибуты или-же узнать ту безконечную благожелательность, связанную съ безконечной силой и мудростью, которыя мы можемъ узрѣть очами одной только вѣры. Теперь твой чередъ взяться за работу и отстоять свои философскія хитросплетенія вопреки предписаніямъ здраваго разума и опыта.

Часть XI

— Я не стыжусь признаться, сказалъ Клеанѳъ, что частое повтореніе слова безконечный, съ которымъ мы постоянно встрѣчаемся у всѣхъ писателей-богослововъ, порою внушало мнѣ подозрѣніе, нѣтъ-ли въ немъ привкуса скорѣе панегирики, нежели философіи, и, быть можетъ, мы лучше служили-бы цѣлямъ и разума и даже религіи, еслибы довольствовались болѣе точными и умѣренными выраженіями. Слова: достойный поклоненія, превосходный, превеликій, мудрый и святой — въ достаточной степени удовлетворяютъ воображеніе людей, а все дальнѣйшее, уже не говоря о томъ, что оно ведетъ къ нелѣпостямъ, — не оказываетъ никакого вліянія на аффекты или чувства. Такъ, въ данномъ случаѣ, если мы откажемся отъ всякой аналогіи съ человѣкомъ, къ чему ты, повидимому, склоняешься, Демея, я боюсь, что мы откажемся и отъ всякой религіи, и не сохранимъ никакого представленія о великомъ объектѣ нашего обожанія. Если-же мы сохранимъ аналогію съ человѣкомъ, то должны будемъ навсегда отказаться отъ возможности примирить малѣйшую примѣсь зла во вселенной съ безконечными аттрибутами; еще менѣе можемъ мы вывести тогда второе изъ перваго. Но если мы предположимъ, что Творецъ Природы обладаетъ совершенствомъ ограниченнымъ, хотя и сильно превосходящимъ совершенство людей, тогда еще возможно будетъ дать удовлетворительное объясненіе естественнаго и моральнаго зла, а также выяснить и поставить на подобающее мѣсто всякое выходящее изъ ряда вонъ явленіе. Въ такомъ случаѣ меньшее зло можетъ быть предпочтено во избѣжаніе большаго, съ неудобствами можно примиряться для того, чтобы достигнуть желательной цѣли: однимъ словомъ, благожелательность, управляемая мудростью и ограниченная необходимостью, можетъ произвести именно такой міръ, какимъ является настоящій. Вотъ, Филонъ, ты всегда такъ быстро подыскиваешь новыя точки зрѣнія, соображенія и аналогіи; — я съ удовольствіемъ выслушалъ-бы полностью, и не прерывая тебя, твое мнѣніе объ этой новой теоріи, и, если она окажется заслуживающей нашего вниманія, мы можемъ потомъ, на досугѣ, придать ей должную форму.

— Мое мнѣніе, сказалъ Филонъ, не стоитъ того, чтобы изъ него дѣлать тайну и поэтому я безъ всякихъ церемоній изложу все, что приходитъ мнѣ въ голову по поводу даннаго вопроса. Я думаю, надо признать слѣдующее: еслибы очень ограниченный умъ, который мы предположимъ совершенно незнакомымъ со вселенной, былъ увѣренъ, что она является произведеніемъ очень благого, мудраго и могущественнаго, хотя и ограниченнаго, существа, онъ предварительно, на основаніи собственныхъ предположеній, образовалъ-бы о ней представленіе весьма отличное отъ того, какое мы получаемъ изъ опыта, и никакъ-бы не могъ вообразить, исходя исключительно изъ извѣстныхъ ему аттрибутовъ причины, что дѣйствіе можетъ быть такъ полно всякихъ пороковъ, бѣдствій и безпорядка, какъ это показываетъ намъ жизнь. Предположимъ теперь, что данное лицо перенесено въ этотъ міръ, все еще будучи увѣреннымъ, что послѣдній есть твореніе столь великаго и благожелательнаго Существа: быть можетъ, оно было-бы поражено [ожидающимъ его] разочарованіемъ, но ни за что не отказалось-бы отъ своего первоначальнаго вѣрованія, еслибы послѣднее было основано на очень вѣской аргументаціи, — вѣдь такой ограниченный умъ долженъ сознавать собственную слѣпоту, собственное невѣжество, и долженъ допускать, что возможны разнообразныя объясненія тѣхъ явленій, которыя навсегда останутся недоступными его пониманію. Но предположимъ — какъ въ дѣйствительности и обстоитъ дѣло съ человѣкомъ — предположимъ, что это существо не увѣрено предварительно въ существованіи высшаго разума, благожелательнаго и могущественнаго, но должно пріобрѣсти это вѣрованіе на основаніи способа явленія намъ вещей. Это совершенно измѣняетъ дѣло: для подобнаго заключенія этотъ человѣкъ никогда не найдетъ основанія. Онъ можетъ быть вполнѣ увѣреннымъ въ узкихъ границахъ своего ума, но это не поможетъ ему составить заключеніе о благости высшихъ силъ, разъ онъ долженъ составить это заключеніе на основаніи того, что ему извѣстно, а не того, чего онъ не знаетъ. Чѣмъ болѣе ты будешь преувеличивать его слабость и невѣжество, тѣмъ болѣе недовѣрчивымъ ты его сдѣлаешь и тѣмъ сильнѣе возбудишь въ немъ подозрѣніе, что такіе предметы превосходятъ предѣлы его способностей. Поэтому, ты долженъ будешь разсуждать съ нимъ, исходя изъ однихъ только извѣстныхъ явленій, и отказаться отъ всякаго произвольнаго предположенія, отъ всякихъ догадокъ.

Еслибы я показалъ тебѣ домъ или дворецъ, въ которомъ не было-бы ни единой удобной или пріятной комнаты, гдѣ окна, двери, камины, корридоры, лѣстницы, вообще все расположеніе постройки являлось-бы лишь источникомъ шума, безпорядка, усталости, темноты, крайняго холода или жара, — ты-бы, конечно, не одобрилъ такого устройства, не входя въ его дальнѣйшее разсмотрѣніе. Архитекторъ напрасно старался-бы изощрять свое остроуміе, доказывая тебѣ, что еслибы та дверь или это окно были измѣнены, то произошли-бы еще большія неудобства. Его слова вѣроятно были-бы безусловно вѣрны: измѣненіе одной частности при сохраненіи другихъ частей строенія могло-бы только увеличить неудобства послѣдняго. Но ты все-таки остался-бы вѣренъ своему общему утвержденію, что архитекторъ, при достаточномъ искусствѣ и доброй волѣ, могъ-бы составить такой планъ цѣлаго и такъ принаровить другъ къ другу отдѣльныя части, что всѣ эти неудобства, или большая ихъ часть, могли-бы быть устранены. Его и даже твое собственное незнаніе такого плана никакъ не могло-бы убѣдить тебя въ невозможности такового. Если ты найдешь много недостатковъ и несообразностей въ постройкѣ, ты всегда, не входя въ детали, обвинишь архитектора.

Однимъ словомъ, я повторяю свой вопросъ: міръ, разсматриваемый въ общемъ, такъ, какъ онъ является намъ въ этой жизни, — отличенъ-ли онъ отъ того, котораго человѣкъ, или вообще существо ограниченное, могло-бы ожидать впередъ отъ очень могущественнаго, мудраго и благожелательнаго Божества? Было-бы страннымъ предубѣжденіемъ съ нашей стороны утверждать противное. А отсюда я заключаю: какъ-бы міръ ни былъ совмѣстимъ — при допущеніи нѣкоторыхъ гипотезъ и предположеній — какъ-бы онъ ни былъ совмѣстимъ съ идеей такого Божества, онъ никакъ не можетъ дать намъ права на заключеніе о существованіи послѣдняго. Совмѣстимости я не отрицаю безусловно, а отрицаю лишь заключеніе. Для доказательства совмѣстимости быть можетъ и достаточно нѣкоторыхъ предположеній, особенно если исключить безконечность изъ числа божественныхъ аттрибутовъ, но они никакъ не могутъ служить основаніемъ для какого-либо заключенія.

Повидимому, существуютъ четыре условія, отъ которыхъ зависятъ всѣ, или большая часть золъ, терзающихъ чувствующія существа, и не исключена возможность того, чтобы всѣ эти условія [не] были необходимыми и неизбѣжными. Мы такъ немного знаемъ, помимо обычной жизни, такъ мало знаемъ даже ее самое, что по отношенію къ строю вселенной нѣтъ такого, даже самаго дикаго, предположенія, которое не могло-бы быть правильнымъ, и нѣтъ такой, даже вполнѣ допустимой, догадки, которая не могла-бы быть ошибочной. Единственное, что подобаетъ человѣческому уму при столь глубокомъ невѣжествѣ, при столь глубокой темнотѣ, это: быть скептическимъ, или, по крайней мѣрѣ, осторожнымъ и не принимать никакой гипотезы, въ особенности-же такой, которая не подтверждается даже видимостью вѣроятности. Но такъ и обстоитъ, по моему, дѣло со всѣми причинами зла и со всѣми условіями, отъ которыхъ оно зависитъ. Ни одно изъ послѣднихъ не кажется человѣческому разуму хоть сколько-нибудь необходимымъ или неизбѣжнымъ, и мы не можемъ предполагать ихъ таковыми, если только не дадимъ крайней воли своему воображенію.

Первымъ условіемъ, причиняющимъ зло, является та организація, та экономія всего животнаго міра, въ силу которой страданія наравнѣ съ удовольствіями служатъ для побужденія всѣхъ созданій къ дѣятельности и для пробужденія въ нихъ бдительности къ великому дѣлу самосохраненія. Правда, человѣческому уму кажется достаточнымъ для этой цѣли одно удовольствіе въ его различныхъ степеняхъ. Всѣ животныя могли-бы постоянно пребывать въ состояніи удовольствія; побуждаемые-же какой-нибудь естественной потребностью, напримѣръ жаждою, голодомъ, усталостью, они могли-бы чувствовать вмѣсто страданія уменьшеніе удовольствія, и это уменьшеніе могло-бы заставить ихъ искать предметъ, необходимый для ихъ существованія. Люди ищутъ удовольствій такъ-же усиленно, какъ избѣгаютъ страданій, — по крайней мѣрѣ, они могли-бы быть организованы такимъ образомъ. Итакъ, повидимому, ясно, что есть возможность поддерживать ходъ жизни безъ страданія. Такъ для чего-же тогда хоть одно животное должно когда-либо испытывать это ощущеніе? Если животныя могутъ быть свободными отъ него на часъ, они могли-бы быть и навсегда освобождены отъ него; вѣдь для произведенія этого ощущенія точно такъ-же требовалось особое приспособленіе органовъ, какъ и для снабженія животныхъ зрѣніемъ, слухомъ или какимъ-либо другимъ внѣшнимъ чувствомъ. Такъ неужели намъ предположить безъ всякаго видимаго на то основанія, что такое приспособленіе необходимо, и пользоваться этимъ предположеніемъ, какъ въ высшей степени достовѣрной истиной, для дальнѣйшихъ построеній?

Однако, способность испытывать страданіе сама по себѣ еще не порождала-бы таковое, не будь налицо второго условія, а именно, управленія міромъ при помощи общихъ законовъ, что, повидимому, вовсе не необходимо для очень совершеннаго существа. Правда, еслибы каждая частность управлялась единичными хотѣніями, ходъ природы постоянно нарушался-бы и ни одинъ человѣкъ не могъ-бы пользоваться своимъ разумомъ для веденія житейскихъ дѣлъ. Но развѣ другія единичныя хотѣнія не могли-бы исправить это неудобство? Однимъ словомъ, развѣ Божество не могло-бы уничтожить всякое зло, гдѣ-бы оно ни находилось, и произвести все [возможное] благо, безъ всякаго приготовленія, безъ длиннаго ряда причинъ и дѣйствій?

Кромѣ того, мы должны принять во вниманіе, что при настоящемъ строѣ міра теченіе природы, хотя и предполагается въ высшей степени правильнымъ, однако не кажется намъ таковымъ: многія явленія оказываются недостовѣрными, а многія обманываютъ наши ожиданія. Здоровье и болѣзнь, затишье и буря, а также безконечное количество другихъ случайностей, причины которыхъ неизвѣстны и измѣнчивы, оказываютъ большое вліяніе какъ на судьбу отдѣльныхъ лицъ, такъ и на благоденствіе обществъ; и дѣйствительно, вся человѣческая жизнь до извѣстной степени зависитъ отъ такихъ случайностей. Поэтому, существо, знакомое съ тайными двигательными пружинами вселенной, легко можетъ, при помощи единичныхъ хотѣній, обратить всѣ эти случайности на благо человѣчества и сдѣлать весь міръ счастливымъ, не обнаруживъ себя ни въ одномъ дѣйствіи. Флотъ, назначеніе котораго полезно для общества, всегда могъ-бы встрѣчать попутный вѣтеръ; хорошіе цари могли-бы пользоваться крѣпкимъ здоровьемъ и долголѣтней жизнью; люди, рожденные для власти и могущества, могли-бы обладать хорошимъ характеромъ и добродѣтельными наклонностями. Нѣсколько такихъ явленій, правильно и мудро направленныхъ, измѣнили-бы весь обликъ міра, и вмѣстѣ съ тѣмъ, на видъ, не болѣе нарушили-бы ходъ природы и не внесли-бы большей смуты въ дѣянія людей, чѣмъ это дѣлаетъ нынѣшній строй вещей, съ его тайными, измѣняющимися и сложными причинами.

Нѣсколько едва замѣтныхъ чертъ, проведенныхъ въ мозгу Калигулы, пока онъ еще находился въ младенчествѣ, могли-бы превратить его въ Траяна; одна волна, слегка поднявшаяся надъ другими, могла-бы, похоронивъ Цезаря и его удачи на днѣ моря, вернуть свободу значительной части человѣчества. Поскольку мы знаемъ, могутъ быть вѣскія основанія, въ силу которыхъ Провидѣніе не вмѣшивается такимъ образомъ [въ ходъ міра], но они неизвѣстны намъ: и хотя одного предположенія, что такія основанія существуютъ, можетъ быть достаточно для того, чтобы спасти заключеніе о божественныхъ аттрибутахъ, однако его, конечно, недостаточно для обоснованія этого заключенія.

Если все въ мірѣ управляется общими законами и если животныя надѣлены воспріимчивостью къ страданію, — въ такомъ случаѣ, повидимому, врядъ-ли возможно, чтобы при различныхъ столкновеніяхъ матеріи, а также при разнообразныхъ совмѣстныхъ дѣйствіяхъ и взаимномъ противодѣйствіи общихъ законовъ, не возникало иногда зло. Но зло это было-бы очень рѣдкимъ, не будь налицо того третьяго условія, которое я имѣлъ ввиду упомянуть, а именно той крайней бережливости, съ которою всѣ силы и способности распредѣлены между отдѣльными существами. Органы и способности всѣхъ животныхъ такъ хорошо принаровлены другъ къ другу и такъ приспособлены къ ихъ сохраненію, что, насколько мы знаемъ изъ исторіи или по преданію, — повидимому еще ни одинъ видъ животныхъ не вымеръ окончательно во вселенной. У каждаго животнаго есть всѣ нужныя для него способности, но оно надѣлено этими способностями съ такой тщательной экономіей, что сколько-нибудь значительное ихъ уменьшеніе должно привести его къ полной гибели. При сильномъ развитіи одной способности, всегда замѣчается пропорціональное ослабленіе другихъ. Животныя, обладающія особою быстротою бѣга, обыкновенно страдаютъ недостаткомъ силы; животныя, обладающія и тѣмъ и другимъ, или отличаются несовершенствомъ одного изъ внѣшнихъ чувствъ, или-же угнетаются рядомъ настоятельныхъ нуждъ. Родъ людской, главное преимущество котораго состоитъ въ разумѣ и проницательности, превосходитъ всѣхъ [животныхъ] своими потребностями и недостаткомъ физическихъ преимуществъ; онъ не снабженъ ни одеждой, ни оружіемъ, ни пищей, ни жилищемъ, ни какими-либо жизненными удобствами кромѣ тѣхъ, которыми онъ обязанъ собственному умѣнію и прилежанію. Однимъ словомъ, природа, повидимому, въ точности разсчитала всѣ нужды своихъ созданій и подобно суровому хозяину снабдила ихъ лишь немного большимъ количествомъ силъ и способностей, чѣмъ то, котораго только-только достаточно для удовлетворенія этихъ потребностей. Снисходительный отецъ далъ-бы своему созданію большой запасъ [способностей], чтобы предохранить его отъ случайностей и обезпечить за нимъ счастье и благополучіе при самомъ несчастномъ стеченіи обстоятельствъ. Всякій жизненный путь не былъ-бы до такой степени окруженъ разными пропастями, что малѣйшее отступленіе отъ истинной тропы, совершенное по ошибкѣ или по необходимости, неминуемо вовлекаетъ насъ въ бѣдствіи и гибель. Нѣкоторый запасъ, нѣкоторый фондъ былъ-бы оставленъ для обезпеченія счастья; силы и потребности не были-бы принаровлены другъ къ другу съ такой крайней экономіей. Творецъ Природы непредставимо могущественъ: предполагается, что сила его громадна, если не вовсе неисчерпаема, и, насколько мы можемъ судить, нѣтъ никакихъ основаній для того, чтобы онъ долженъ былъ соблюдать столь строгую бережливость но отношенію къ своимъ созданіямъ. Будь его сила крайне ограниченной, — тогда лучше было-бы создать меньшее количество животныхъ и одарить ихъ большимъ запасомъ средствъ для достиженія счастья и самосохраненія. Никогда не признается разумнымъ строитель, берущійся за осуществленіе плана, котораго онъ не можетъ довести до конца по недостатку матеріала.

Для исцѣленія большинства золъ человѣческой жизни я не требую того, чтобы человѣкъ обладалъ крыльями орла, быстротою оленя, силою быка, когтями льва, кожей крокодила или гипопотама; еще менѣе требую я для него мудрости ангела или херувима. Я довольствуюсь увеличеніемъ какой-нибудь одной силы или способности его души; пусть у него будетъ большая склонность къ прилежанію и труду, болѣе сильная живость и активность духа, болѣе постоянное расположеніе къ дѣятельности и трудолюбію. Пусть весь родъ человѣческій отъ природы будетъ обладать такимъ прилежаніемъ, котораго многія отдѣльныя личности достигаютъ при помощи привычки и размышленія, — непосредственнымъ и необходимымъ результатомъ такой способности будутъ самыя благія послѣдствія, безъ всякой примѣси зла. Почти всѣ моральныя, равно какъ и физическія бѣдствія человѣческой жизни происходятъ отъ лѣности, и еслибы нашъ родъ, благодаря первичному строенію нашего организма, былъ избавленъ отъ этого порока, или-же отъ этой немощи, результатомъ этого тотчасъ-же были-бы: совершенная обработка земли, развитіе искусствъ и мануфактуры, точное исполненіе всякой должности и обязанности; и люди сразу и въ совершенствѣ могли-бы достигнуть того общественнаго [благо-] состоянія, которое столь несовершеннымъ образомъ достигается при помощи наиболѣе благоустроеннаго управленія. Но такъ какъ прилежаніе есть сила и притомъ наиболѣе цѣнная изъ всѣхъ, то природа, слѣдуя своимъ обычнымъ правиламъ, рѣшила очень скудно одарить ею людей и скорѣе строго наказывать ихъ за недостатокъ этого качества, чѣмъ награждать за достигнутые ими результаты. Она такъ приспособила организмъ человѣка, что только самая крайняя нужда можетъ заставить его работать, и она пользуется всѣми другими его недостатками для того, чтобы побороть, по крайней мѣрѣ хоть отчасти, недостатокъ прилежанія и снабдить его хоть долей той способности, которой она сочла нужнымъ отъ природы лишить его. Согласитесь, что наши требованія въ данномъ случаѣ очень скромны, а потому и весьма разумны. Еслибы мы требовали дара болѣе высокой проницательности и способности сужденія, болѣе тонкаго пониманія красоты, большей чуткости къ благожелательности и дружбѣ, — намъ могли-бы еще сказать, что мы стремимся къ нечестивому нарушенію порядка Природы, что мы хотимъ подняться на болѣе высокую ступень въ ряду существъ, что дары, нами требуемые, не отвѣчаютъ нашему положенію и состоянію и потому были-бы лишь губительны для насъ. Но жестоко, — я дерзаю повторить это, жестоко, что, помѣщенные въ міръ, столь преисполненный нуждъ и потребностей, въ міръ, гдѣ почти каждое существо, почти каждый элементъ или является нашимъ врагомъ, или отказываетъ намъ въ своей помощи, мы кромѣ того должны бороться еще со своимъ нравомъ и оказываемся лишенными той способности, которая одна только и можетъ защитить насъ отъ этихъ безчисленныхъ золъ.

Четвертымъ условіемъ, порождающимъ всякое бѣдствіе и зло во вселенной, является неточность выдѣлки всѣхъ началъ и принциповъ великаго механизма природы. Надо признаться, что мало такихъ частей вселенной, которыя не служили-бы какой-нибудь цѣли и удаленіе которыхъ не было-бы причиной явнаго недочета или безпорядка въ цѣломъ. Всѣ части связаны другъ съ другомъ и ни одной изъ нихъ нельзя тронуть безъ того, чтобы не задѣть и остальныхъ въ большей или меньшей степени. Но въ то-же время слѣдуетъ отмѣтить, что ни одна изъ этихъ частей, ни одинъ изъ этихъ принциповъ, какъ-бы полезны они ни были, не пригнаны настолько точно, чтобы оставаться какъ разъ въ тѣхъ предѣлахъ, которые ограничиваютъ ихъ полезность; каждый изъ нихъ, при всякомъ удобномъ случаѣ, способенъ перейти то въ одну, то въ другую крайность. Можно было-бы вообразить, что творецъ не довелъ до конца отдѣлки своего великаго творенія, такъ мало законченности въ каждой его части, такъ грубы тѣ линіи, которыми оно набросано. Напримѣръ, вѣтры необходимы для распространенія паровъ по поверхности земного шара, они-же способствуютъ мореплаванію, но какъ часто становятся они губительными, переходя въ бури и ураганы! Дожди необходимы для того, чтобы питать земныя растенія, земныхъ животныхъ; но какъ часто они недостаточны и какъ часто чрезмѣрны! Тепло необходимо для всякой жизни, для всякаго произрастанія, но оно не всегда имѣется налицо въ должной мѣрѣ. Отъ смѣшенія и выдѣленія жидкостей и соковъ тѣла зависитъ здоровье и благополучіе животнаго: но отдѣльныя части не исполняютъ правильно присущихъ имъ функцій. Есть-ли что-либо болѣе полезное, чѣмъ душевные аффекты: честолюбіе, тщеславіе, любовь, гнѣвъ? Но какъ часто они выходятъ изъ должныхъ границъ и производятъ самыя сильныя потрясенія въ обществѣ! Нѣтъ во вселенной ничего полезнаго, что не становилось-бы губительнымъ, благодаря своему избытку или недостатку; и Природа не оградила себя съ должной тщательностью отъ безпорядка и смуты. Нарушеніе правилъ, быть можетъ, никогда не достигаетъ такой степени, чтобы уничтожить какой-нибудь видъ, но оно часто достаточно для того, чтобы повергнуть отдѣльныхъ индивидуумовъ въ гибель и бѣдствія.

Такимъ образомъ, отъ совмѣстнаго дѣйствія этихъ четырехъ условій зависитъ все естественное зло, или-же большая его часть. Еслибы всѣ живыя существа были невоспріимчивы къ страданію, или еслибы міръ управлялся единичными велѣніями, зло никогда не нашло-бы доступа во вселенную; и еслибы животныя были одарены большимъ запасомъ силъ и способностей, помимо тѣхъ, которыя требуются крайней необходимостью, или еслибы различныя^ начала и принципы вселенной были такъ тщательно пригнаны, чтобы всегда пребывать въ должномъ равновѣсіи, въ должной мѣрѣ, — тогда существовало-бы очень мало зла въ сравненіи съ тѣмъ, которое мы испытываемъ сейчасъ. Къ какому-же рѣшенію придти намъ въ данномъ случаѣ? Сказать-ли мамъ, что указанныя условія не были необходимы и что они легко могли-бы быть измѣнены [при составленіи] плана вселенной? Это рѣшеніе, повидимому, слишкомъ ужь самонадѣянно для столь слѣпыхъ и невѣжественныхъ созданій. Будемъ скромнѣе въ своихъ заключеніяхъ. Допустимъ, что еслибы доброта Божества (я подразумѣваю доброту, сходную съ человѣческой) могла быть доказана при помощи сколько-нибудь достаточныхъ апріорныхъ основаній, то указанныхъ нами явленій, несмотря на всю ихъ неподатливость, было-бы недостаточно для опроверженія этого принципа и можно было-бы легко согласить ихъ съ послѣднимъ какимъ-нибудь неизвѣстнымъ намъ способомъ. Но останемся все-таки при утвержденіи, что такъ какъ эта доброта не доказана предварительно, а должна быть выведена изъ наблюденія явленій, то основаній для подобнаго вывода не можетъ быть до тѣхъ поръ, пока существуетъ такъ много бѣдствій во вселенной и пока эти бѣдствія такъ легко могли-бы быть устранены, — поскольку человѣческому уму позволено судить о такомъ вопросѣ. Во мнѣ достаточно скептицизма, чтобы допустить, что дурныя явленія, несмотря на всѣ мои разсужденія, могутъ быть согласованы съ предполагаемыми вами атрибутами, — но, конечно, они не могутъ доказать существованія этихъ аттрибутовъ. Такое заключеніе не можетъ быть результатомъ скептицизма: оно должно быть основано на явленіяхъ и на нашемъ довѣріи къ тѣмъ выводамъ, которые мы дѣлаемъ изъ этихъ явленій.

Взгляните на вселенную! Какое неизмѣримое обиліе существъ, одушевленныхъ и организованныхъ, чувствующихъ и дѣйствующихъ! Вы восхищаетесь этимъ чудеснымъ разнообразіемъ, этой плодовитостью? Но присмотритесь ближе къ живымъ существамъ, единственнымъ существамъ, достойнымъ наблюденія. Какъ они враждебны и пагубны по отношенію другъ къ другу! Какъ они неспособны создать собственное счастье! Какое презрѣніе или отвращеніе возбуждаютъ они въ зрителѣ! Цѣлое внушаетъ намъ лишь идею о слѣпой Природѣ, оплодотворенной великимъ животворящимъ началомъ и рождающей изъ нѣдръ своихъ искалѣченныхъ и недоношенныхъ дѣтей, съ полнымъ безразличіемъ и безъ всякой материнской заботы о нихъ.

Тутъ Манихейская система приходитъ мнѣ на умъ, какъ гипотеза, вполнѣ подходящая для рѣшенія даннаго затрудненія; и несомнѣнно, что въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ она вполнѣ допустима и болѣе вѣроятна, чѣмъ общепринятая гипотеза, такъ какъ она даетъ пріемлемое объясненіе странной смѣси добра и зла, наблюдаемой въ жизни. Но если мы, съ другой стороны, обратимъ вниманіе на полное единообразіе, на полное взаимное соотвѣтствіе частей вселенной, мы не откроемъ въ послѣдней признаковъ борьбы между зложелательнымъ и благожелательнымъ существами. Наблюдается, правда, противоположность между страданіями и наслажденіями въ переживаніяхъ чувствующихъ существъ, но развѣ не всѣ дѣйствія Природы осуществляются благодаря противоположности принциповъ — теплаго и холоднаго, влажнаго и сухого, легкаго и тяжелаго? Истиннымъ заключеніемъ является то, что первичный источникъ всѣхъ вещей совершенно равнодушенъ ко всѣмъ этимъ принципамъ и не болѣе предпочитаетъ добро — злу, чѣмъ тепло — холоду, сухость - влажности, легкость — тяжести.

Можно образовать четыре гипотезы относительно первыхъ причинъ вселенной: что онѣ обладаютъ совершенной благостью, что имъ свойственна безусловная зложелательность, что онѣ противоположны другъ другу и обладаютъ какъ благожелательностью, такъ и зложелательностью, что онѣ не обладаютъ ни тѣмъ, ни другимъ. Смѣшанныя явленія никоимъ образомъ не могутъ доказать два первыхъ несмѣшанныхъ принципа, а единообразіе и постоянство общихъ законовъ, кажется, противорѣчатъ третьему. Итакъ, четвертый оказывается, повидимому, гораздо болѣе вѣроятнымъ, чѣмъ всѣ остальные.

То, что я сказалъ объ естественномъ злѣ, можетъ быть почти безъ измѣненій примѣнено и къ злу моральному, и у насъ нѣтъ большихъ основаній для заключенія, что справедливость Высшаго Существа сходна со справедливостью людей, чѣмъ для заключенія, что его благожелательность сходна съ человѣческой благожелательностью. Наоборотъ, можно думать, что у насъ даже больше основаній отрицать у него моральныя чувствованія, подобныя тѣмъ, которыя мы испытываемъ, разъ моральное зло, по мнѣнію многихъ, гораздо больше преобладаетъ надъ моральнымъ добромъ, чѣмъ зло естественное надъ естественнымъ добромъ.

Но еслибы даже это не было допущено и еслибы добродѣтель, присущая человѣчеству, была признана сильно превосходящей свойственную послѣднему порочность, все-таки, покуда вообще существуетъ порокъ во вселенной, вамъ, антропоморфистамъ, будетъ очень затруднительно объяснить его. Вы должны указать для него причину, не прибѣгая къ первой причинѣ; но такъ какъ всякое дѣйствіе должно имѣть причину, а эта послѣдняя тоже должна имѣть причину, то вы или должны вести это восхожденіе до безконечности, или-же остановиться на томъ первичномъ принципѣ, который является послѣдней причиной всѣхъ вещей ..

— Постой, постой! вскричалъ Демея. Куда тебя завлекаетъ твое воображеніе? Я заключилъ съ тобою союзъ съ цѣлью доказать необъяснимость природы Божественнаго Существа и опровергнуть принципы Клеанѳа, который готовъ ко всему примѣнять въ качествѣ мѣрила человѣческія правила и образцы. Но теперь я вижу, что ты повторяешь всѣ общія мѣста величайшихъ вольнодумцевъ и безбожниковъ и что ты предаешь то святое дѣло, которое ты какъ будто-бы защищалъ. Неужели-же ты втайнѣ еще болѣе опасный врагъ, чѣмъ самъ Клеанѳъ?

— А неужели ты только теперь замѣтилъ это? отвѣчалъ Клеанѳъ. Повѣрь мнѣ, Демея, твой другъ Филонъ съ самаго начала потѣшался надъ нами обоими, и надо сознаться, что неосновательность разсужденій нашего обычнаго богословія дала ему слишкомъ подходящій поводъ для насмѣшекъ. Полная немощь человѣческаго разума, абсолютная непостижимость Божественной Природы, великая и всеобщая злосчастность и еще большая порочность людей, — конечно странно, что всѣ эти положенія пользуются такой нѣжной привязанностью со стороны правовѣрныхъ богослововъ и ученыхъ. Правда, въ ограниченные и невѣжественные вѣка принципы эти могутъ быть защищаемы безопасно и, быть можетъ, ни одна точка зрѣнія на вещи не способствуетъ такъ процвѣтанію суевѣрія, какъ та, которая развиваетъ слѣпое восхищеніе, недовѣріе и меланхолію. Но въ настоящее время ..

— Не порицай такъ сильно невѣжество этихъ почтенныхъ господъ, вмѣшался Филонъ. Они умѣютъ измѣнять свой стиль сообразно времени. Раньше было весьма популярной богословской темой утверждать, что человѣческая жизнь есть тщета и несчастье, а также преувеличивать всѣ тѣ злосчастія и страданія, которыя терзаютъ людей. Но за послѣдніе годы мы видимъ, что священнослужители измѣняютъ эту позицію и утверждаютъ, хотя все еще съ нѣкоторымъ колебаніемъ, что добра больше, чѣмъ зла, удовольствій больше, чѣмъ страданій, — даже и въ этой жизни. Пока религія была построена исключительно на темпераментѣ и воспитаніи, считалось болѣе подходящимъ потворствовать меланхоліи; и дѣйствительно, человѣчество никогда такъ охотно не прибѣгаетъ къ высшимъ силамъ, какъ находясь въ подобномъ настроеніи. Но такъ какъ люди теперь научились формулировать принципы и выводить слѣдствія, то необходимо повернуть фронтъ и воспользоваться такими аргументами, которые выдержатъ, по крайней мѣрѣ, хоть нѣкоторую долю изслѣдованія и разсмотрѣнія. Такое измѣненіе однородно съ тѣмъ, которое я раньше отмѣтилъ, говоря о скептицизмѣ (и происходитъ оно отъ тѣхъ-же причинъ).

Такимъ образомъ, Филонъ до конца оставался вѣренъ своему духу оппозиціи и своей критикѣ общепринятыхъ мнѣній. Но я могъ замѣтить, что Демеѣ вовсе не по душѣ была послѣдняя часть разговора, и онъ вскорѣ воспользовался первымъ попавшимся предлогомъ, чтобы покинуть общество.

Часть XII

Послѣ ухода Демеи Клеанѳъ и Филонъ продолжали разговоръ нижеслѣдующимъ образомъ. — Боюсь, сказалъ Клеанѳъ, что другъ нашъ не особенно будетъ склоненъ возобновлять обсужденіе этой темы въ твоемъ присутствіи; и, сказать по правдѣ, Филонъ, я-бы предпочелъ разсуждать о предметѣ столь возвышенномъ и интересномъ съ каждымъ изъ васъ въ отдѣльности. Свойственный тебѣ духа" противорѣчія, въ связи съ твоимъ отвращеніемъ къ общераспространеннымъ суевѣріямъ, заводитъ тебя необычайно далеко, когда ты развиваешь какой-нибудь аргументъ, и тогда не остается ничего такого святого и заслуживающаго уваженія, даже въ твоихъ собственныхъ глазахъ, что-бы ты пощадилъ.

— Я долженъ сознаться, отвѣтилъ Филонъ, что я менѣе остороженъ въ вопросѣ объ естественной религіи, чѣмъ въ какомъ-бы то ни было другомъ вопросѣ; во-первыхъ, потому что и знаю, — мнѣ никогда не удастся пошатнуть въ данномъ отношеніи принциповъ человѣка, обладающаго здравымъ умомъ, а во-вторыхъ, по слѣдующей причинѣ: я увѣренъ, что никто изъ считающихъ меня за здравомыслящаго человѣка никогда не пойметъ превратно моихъ намѣреній. Въ особенности ты, Клеанѳъ, ты, съ которымъ я живу въ полной откровенности, ты вѣдь знаешь, что несмотря на свободу моей рѣчи и на мою любовь къ необычайнымъ аргументамъ, нѣтъ человѣка, который въ душѣ глубже чувствовалъ-бы религію, или воздавалъ-бы болѣе глубокое поклоненіе Божественному Существу, поскольку послѣднее открывается нашему разуму при помощи необъяснимой цѣлесообразности и искусной планомѣрности Природы. Намѣренность, планомѣрность, цѣль всюду бросается въ глаза самому небрежному, самому тупому мыслителю, и никто не можетъ настолько погрязнуть въ нелѣпыхъ системахъ, чтобы всегда отрицать эту планомѣрность. Что природа ничего не дѣлаетъ безцѣльно — это положеніе установлено во всѣхъ школахъ на основаніи одного созерцанія твореній природы, безъ всякаго религіознаго намѣренія; и твердо увѣренный въ его истинѣ анатомъ, подмѣтивъ новый органъ или сосудъ, никогда не могъ-бы удовлетвориться, пока не открылъ-бы также и его пользу, его назначеніе. Однимъ изъ великихъ основаній системы Коперника является положеніе: природа дѣйствуетъ простѣйшими способами и выбираетъ наиболѣе подходящія средства для всякой цѣли, и астрономы часто, совершенно не думая о томъ, закладываютъ это прочное основаніе благочестія и религіи. То-же наблюдается и въ другихъ отдѣлахъ философіи; такимъ образомъ, почти всѣ науки незамѣтно приводятъ насъ къ признанію первичнаго, разумнаго Творца, и авторитетность ихъ часто еще усугубляется тѣмъ, что онѣ не преслѣдуютъ прямо подобнаго намѣренія.

Съ удовольствіемъ слушаю я разсужденія Галена о строеніи человѣческаго тѣла. Анатомія человѣка, говоритъ онъ {De formatione foetus.}, открываетъ намъ около 600 различныхъ мускуловъ, а тотъ, кто должнымъ образомъ ихъ разсмотритъ, найдетъ, что въ каждомъ изъ нихъ природа, чтобы достигнуть той цѣли, которую она себѣ поставила, должна была согласовать по крайней мѣрѣ десять различныхъ условій: должную форму, надлежащую величину, правильное согласованіе различныхъ назначеній [мускула], помѣщеніе цѣлаго выше или ниже, должное размѣщеніе различныхъ нервовъ, венъ и артерій: такимъ образомъ, по отношенію къ однимъ мускуламъ должно было быть образовано и осуществлено болѣе 6000 различныхъ точекъ зрѣнія и намѣреній. Костей Галенъ насчитываетъ 284, а различныхъ цѣлей, преслѣдуемыхъ при строеніи каждой изъ нихъ, — болѣе сорока. Какъ чудесно искусство, проявленное даже въ этихъ простыхъ и однородныхъ частяхъ! Но если мы станемъ разсматривать еще кожу, связки, сосуды, желѣзы, соки, различныя конечности и члены тѣла, — какъ сильно должно возрастать наше удивленіе по мѣрѣ увеличенія числа и сложности такъ искусно принаровленныхъ другъ къ другу частей! Чѣмъ дальше мы идемъ въ этихъ изслѣдованіяхъ, тѣмъ больше открываемъ новыхъ проявленій искусства и мудрости; вдали-же различаемъ еще другія, подобныя-же, проявленія, лежащія внѣ доступныхъ намъ предѣловъ: въ тонкомъ внутреннемъ строеніи частей, гвъ устройствѣ мозга, въ организаціи сѣменныхъ сосудовъ. Всѣ эти искусныя приспособленія повторяются въ каждомъ изъ различныхъ видовъ животныхъ, повторяются съ изумительнымъ разнообразіемъ и при точномъ соотвѣтствіи отдѣльнымъ намѣреніямъ природы, преслѣдуемымъ ею при образованіи каждаго отдѣльнаго вида. И если невѣріе Галена, даже въ то время, когда естественныя науки были такъ несовершенны, не могло устоять противъ такихъ поразительныхъ проявленій, до какого-же закоренѣлаго упрямства долженъ дойти философъ нашего вѣка, разъ онъ въ состояніи подвергать сомнѣнію Высшій Разумъ?

Еслибы я встрѣтился съ такого рода господиномъ (слава Богу, они очень рѣдки), я спросилъ-бы его: предположимъ, что существуетъ Богъ, который не доступенъ непосредственному воспріятію нашихъ чувствъ; могъ-ли бы онъ представить болѣе сильныя доказательства своего существованія, чѣмъ тѣ, которыя обнаруживаются во всемъ обликѣ Природы? Что-бы, въ самомъ дѣлѣ, могло сдѣлать такое божественное Существо, какъ не скопировать нынѣшній строй вещей, сдѣлать многія изъ произведеній своего искусства такими явными, чтобы даже тупой умъ не могъ не замѣтить ихъ, обнаружить проблески еще болѣе искусныхъ произведеній, доказывающихъ его чудесное превосходство надъ нашими ограниченными представленіями и безусловно скрыть многія изъ этихъ произведеній отъ столь несовершенныхъ существъ? Но, согласно всѣмъ правиламъ вѣрнаго разсужденія, неоспоримымъ долженъ считаться всякій фактъ, подтверждаемый всѣми аргументами, которые допускаются его природой, хотя-бы даже аргументы эти сами по себѣ не были очень многочисленными или доказательными; насколько-же болѣе (неоспоримымъ долженъ казаться фактъ, разбираемый] въ данномъ случаѣ, когда никакое человѣческое воображеніе не способно подсчитать числа такихъ аргументовъ и никакой человѣческій умъ не въ силахъ оцѣнить ихъ доказательность!

— Къ тому, что такъ убѣдительно изложено тобою, сказалъ Клеанѳъ, я прибавлю еще слѣдующее: однимъ изъ большихъ преимуществъ теистическаго принципа является тотъ фактъ, что онъ — единственная космогоническая система, которая можетъ быть доведена до понятности и полноты, и въ то-же время въ состояніи всецѣло сохранить сильную аналогію съ тѣмъ, что мы ежедневно видимъ и воспринимаемъ въ мірѣ. Сравненіе вселенной съ машиной, изобрѣтенной человѣкомъ, такъ очевидно и естественно, оно оправдывается такимъ большимъ количествомъ примѣровъ порядка и цѣлесообразности въ Природѣ, что невольно должно поразить всякій непредубѣжденный умъ и стяжать себѣ всеобщее признаніе. Кто-бы ни старался ослабить данную теорію, — пусть онъ не надѣется достигнуть этого при помощи подстановки на ея мѣсто другой, точной и опредѣленной: достаточно съ него, если онъ выставитъ кое-какія сомнѣнія и затрудненія, и при помощи туманнаго, абстрактнаго взгляда на вещи достигнетъ того воздержанія отъ сужденія, которое въ данномъ случаѣ является крайнимъ предѣломъ его желаній. Но помимо того, что такое состояніе духа само по себѣ неспособно дать удовлетвореніе, оно никакъ не можетъ быть долго удержано при столкновеніи съ тѣми поразительными явленіями, которыя постоянно вовлекаютъ насъ въ религіозную гипотезу. Въ силу предразсудка, человѣческая природа можетъ съ упорствомъ и постоянствомъ придерживаться ложной, нелѣпой системы, но я думаю, что безусловно невозможно ни поддерживать, ни защищать отрицаніе всякой системы, при наличности теоріи, основанной на сильныхъ и очевидныхъ доказательствахъ, на естественной склонности, и внушаемой съ раннихъ лѣтъ путемъ воспитанія.

— Я такъ мало считаю возможнымъ воздержаніе отъ сужденія въ данномъ случаѣ, отвѣтилъ Филонъ, что я склоненъ подозрѣвать, не примѣшивается-ли къ этой полемикѣ, въ большей степени, чѣмъ это обыкновенно воображаютъ, нѣчто вродѣ спора о словахъ. Что въ созданіяхъ Природы замѣчается большая аналогія съ произведеніями искусства, — это очевидно; но согласно со всѣми правилами вѣрнаго заключенія, мы должны вывести отсюда, что соотвѣтственная аналогія распространяется и на ихъ причины, — если мы вообще подвергаемъ послѣднія обсужденію. Но такъ какъ между созданіями природы и произведеніями искусства есть и значительныя различія, то мы имѣемъ основаніе предполагать соотвѣтственныя различія и въ ихъ причинахъ, въ частности-же должны приписать верховной причинѣ гораздо болѣе высокую степень силы и энергіи, чѣмъ ту, которую мы когда-либо наблюдали среди людей. Итакъ, въ данномъ случаѣ существованіе Божества ясно удостовѣряется разумомъ, если-же мы поднимемъ вопросъ, слѣдуетъ-ли намъ, исходя изъ этихъ аналогій, назвать Божество духомъ или интеллектомъ, несмотря на огромное различіе, которое съ полнымъ основаніемъ можно предполагать между нимъ и человѣческимъ духомъ, — то не будетъ-ли это простымъ споромъ о словахъ? Никто не можетъ отрицать аналогіи между дѣйствіями; воздержаться отъ изслѣдованія соотвѣтствующихъ причинъ едва-ли возможно. Законнымъ-же выводомъ изъ этого изслѣдованія является то, что и причины также аналогичны. Если-же мы не удовлетворимся названіемъ первой и верховной причины Богомъ или Божествомъ, но пожелаемъ разнообразить свои выраженія, — чѣмъ-же инымъ можемъ мы назвать ее, какъ не духомъ или мыслью, съ которыми, какъ мы имѣемъ право предполагать, у нея есть значительное сходство.

Всѣ здравомыслящіе люди чувствуютъ отвращеніе къ словеснымъ спорамъ, которыми такъ изобилуютъ философскія и богословскія изслѣдованія; и выяснилось, что единственнымъ средствомъ противъ подобнаго злоупотребленія являются: ясныя опредѣленія, точность идей, входящихъ въ любой аргументъ, а также строгое и однообразное пользованіе употребляемыми [въ этихъ аргументахъ! терминами. Но есть такого рода споры, которые, въ силу самой природы рѣчи и человѣческихъ идей, страдаютъ постоянной двусмысленностью и никогда не могутъ достигнуть значительной достовѣрности или точности, не смотря на всѣ предосторожности, или на какія угодно опредѣленія. Это споры о степеняхъ какого-нибудь качества или обстоятельства. Люди могутъ спорить до скончанія вѣка, былъ-ли Ганнибалъ великимъ, очень великимъ, или-же въ высшей степени великимъ человѣкомъ, о томъ, какою степенью красоты обладала Клеопатра, на какой хвалебный эпитетъ можетъ претендовать Титъ Ливій или Ѳукидидъ, и споръ ихъ никогда не будетъ доведенъ до какого-нибудь окончательнаго рѣшенія. Въ такомъ случаѣ, спорящіе могутъ сходиться въ существѣ дѣла и расходиться въ терминахъ, или-же наоборотъ, не будучи въ состояніи опредѣлить свои термины настолько, чтобы понять, что каждый изъ нихъ хочетъ сказать, потому что степени этихъ качествъ не поддаются, подобно количеству или числу, точному измѣренію, которое могло-бы быть рѣшающимъ элементомъ въ спорѣ. Что споръ относительно теизма — такого-же рода, т. е. исключительно словесный, или что онъ — если только это возможно — обладаетъ еще болѣе безнадежной двусмысленностью, это выяснится при самомъ поверхностномъ разсмотрѣніи дѣла. Я спрашиваю теиста, не допускаетъ-ли онъ существованіе большого и неизмѣримаго, въ силу его непостижимости, различія между человѣческимъ и божественный ъ духомъ? чѣмъ онъ благочестивѣе, тѣмъ охотнѣе отвѣтитъ онъ утвердительно и тѣмъ болѣе будетъ склоненъ превозносить это различіе: онъ даже будетъ утверждать, что различіе это, по самой природѣ своей, не можетъ быть слишкомъ превознесено. Затѣмъ я обращаюсь къ атеисту, который, я это утверждаю, является таковымъ лишь номинально, а отнюдь не серьезно, — и спрашиваю его: нельзя-ли вывести на основаніи связности и видимаго соотвѣтствія всѣхъ частей этого міра извѣстную степень аналогіи между всѣми дѣйствіями природы, во всѣхъ ея положеніяхъ и во всякое время? не являются-ли гніеніе рѣпы, порожденіе животнаго и строеніе человѣческаго мышленія — энергіями, по всей вѣроятности имѣющими другъ съ другомъ отдаленную аналогію? Невозможно, чтобы онъ сталъ отрицать это; онъ охотно съ этимъ согласится. Вынудивъ отъ него эту уступку, я заставляю его отступать еще дальше и спрашиваю его, не вѣроятно-ли, что принципъ, впервые устроившій міръ и теперь еще поддерживающій въ немъ порядокъ, тоже имѣетъ нѣкоторую отдаленную, непредставимую аналогію съ другими дѣйствіями природы, а среди нихъ и со строеніемъ человѣческаго духа, человѣческой мысли? Хотя и неохотно, но онъ долженъ согласиться и съ этимъ. Такъ въ чемъ-же предметъ вашего спора? восклицаю я, обращаясь къ обоимъ противникамъ.

Теистъ признаетъ, что первичный интеллектъ весьма отличенъ отъ человѣческаго разума; атеистъ признаетъ, что первичный принципъ порядка имѣетъ съ послѣднимъ нѣкоторую отдаленную аналогію. Неужели-же, господа, вы будете препираться о степеняхъ [этой аналогіи] и вовлечетесь въ споръ, не имѣющій точнаго смысла, а слѣдовательно не допускающій и никакого рѣшенія? Если вы проявите такое упрямство, то я, пожалуй, не удивлюсь, увидавъ, что вы незамѣтно помѣнялись мѣстами и что, съ одной стороны, теистъ преувеличиваетъ несходство между Высшимъ Существомъ и слабыми, несовершенными, измѣнчивыми, преходящими и смертными существами; съ другой-же, атеистъ превозноситъ аналогію между всѣми дѣйствіями природы во всякое время, во всякомъ ея положеніи и состояніи. Разсмотрите-же, въ чемъ состоитъ истинный пунктъ вашего разногласія, и, если вы не можете отказаться отъ споровъ, постарайтесь, по крайней мѣрѣ, исцѣлиться отъ взаимной враждебности.

Тутъ я долженъ еще признаться, Клеанѳъ, что, такъ какъ произведенія природы имѣютъ гораздо большую аналогію съ произведеніями нашего искусства, нашей изобрѣтательности, чѣмъ съ проявленіями нашей благожелательности и справедливости, то мы имѣемъ основаніе заключать отсюда, что естественные аттрибуты Божества обладаютъ большимъ сходствомъ съ соотвѣтственными аттрибутами человѣка, нежели моральные аттрибуты Божества съ человѣческими добродѣтелями. Но что-же вытекаетъ отсюда? Только то, что моральныя качества человѣка болѣе несовершенны въ своемъ родѣ, чѣмъ его естественныя способности. Ибо разъ признано, что Верховное Существо абсолютно и безусловно совершенно, то, чѣмъ болѣе что-нибудь отличается отъ него, тѣмъ больше оно удаляется и отъ высшаго мѣрила справедливости и совершенства {Повидимому несомнѣнно, что споръ между скептиками и догматиками исключительно словесный, или-же, что онъ, по крайней мѣрѣ, касается лишь тѣхъ степеней сомнѣнія и увѣренности, съ которыми мы должны мириться во всякаго рода заключеніяхъ: подобные споры обыкновенно оказываются по существу своему словесными и не допускаютъ никакого точнаго рѣшенія. Ни одинъ философъ-догматикъ не отрицаетъ, что существуютъ затрудненія, какъ по отношенію къ внѣшнимъ чувствамъ, такъ и по отношенію ко всѣмъ наукамъ, и что затрудненія эти безусловно неразрѣшимы правильнымъ, логическимъ методомъ. Ни одинъ скептикъ не отрицаетъ того, что, несмотря на эти затрудненія, мы съ безусловной необходимостью принуждены думать о всякаго рода предметахъ, вѣрить въ нихъ, разсуждать по ихъ поводу и даже часто, съ увѣренностью и непоколебимостью, давать свое согласіе. Такимъ образомъ, единственнымъ различіемъ между этими сектами, если онѣ вообще заслуживаютъ этого названія, является то, что скептикъ по привычкѣ, по капризу или по склонности больше настаиваетъ на затрудненіяхъ, а догматикъ, по тѣмъ-же причинамъ, на необходимости.}.

Таковы, Клеанѳъ, мои непритворные взгляды на этотъ вопросъ и взгляды эти, какъ ты знаешь, я всегда цѣнилъ, ихъ я всегда придерживался. Но въ соотвѣтствіи съ этимъ почтеніемъ къ истинной религіи стоитъ мое отвращеніе къ общепринятымъ суевѣріямъ; сознаюсь, мнѣ доставляетъ особое удовольствіе доводить подобные принципы иногда до абсурда, иногда до безбожія. Вѣдь ты знаешь, что всѣ ханжи, несмотря на свое крайнее отвращеніе именно къ послѣднему, обыкновенно бываютъ повинны и въ томъ и въ другомъ. —

— Мои наклонности, сказалъ Клеанѳъ, влекутъ меня, признаться, въ другую сторону. Религія, какъ-бы она ни была искажена, все-же лучше, чѣмъ отсутствіе религіи. Ученіе о будущей жизни является такимъ сильнымъ и необходимымъ оплотомъ для нравственности, что мы никогда не должны отказываться отъ нея, или-же пренебрегать ею. Вѣдь если конечныя, временныя награды и наказанія имѣютъ [на людей] такое большое вліяніе, какъ мы это видимъ ежедневно, то насколько большаго вліянія можно ожидать отъ наградъ и наказаній безконечныхъ и вѣчныхъ?

— Но если общепринятыя суевѣрія такъ спасительны для общества, сказалъ Филонъ, то какъ-же случилось, что вся исторія изобилуетъ сообщеніями объ ихъ губительномъ вліяніи на общественныя дѣла? Заговоры, гражданскія войны, преслѣдованія, сверженіе правительствъ, угнетеніе, рабство, — вотъ ужасныя послѣдствія, всегда сопровождающія господство этихъ суевѣрій надъ умами людей. Если только религіозный духъ упоминается въ какомъ-нибудь историческомъ разсказѣ, мы можемъ быть увѣренными, что встрѣтимся послѣ этого съ подробностями вызванныхъ имъ несчастій. Самыми счастливыми, самыми цвѣтущими являются тѣ періоды, когда духъ этотъ совсѣмъ не принимается во вниманіе, когда о немъ совсѣмъ ничего не слышно.

— Причина сдѣланнаго тобою наблюденія ясна, отвѣтилъ Клеанѳъ. Истинное назначеніе религіи состоитъ въ управленіи сердцемъ людей, въ гуманизированіи ихъ поведенія, во внушеніи имъ духа умѣренности, порядка и послушанія, а такъ какъ дѣйствія ея не бросаются въ глаза, такъ какъ они только придаютъ большую силу мотивамъ нравственности и справедливости, то она рискуетъ пройти незамѣченной и неотличенной отъ другихъ, [только что перечисленныхъ] мотивовъ. Когда-же она выдѣляется и дѣйствуетъ на людей въ качествѣ отдѣльнаго принципа, это значитъ, что она вышла изъ свойственной ей сферы и превратилась въ простое прикрытіе для партійности и честолюбія.

— И это судьба всякой религіи, за исключеніемъ философской и раціональной, сказалъ Филонъ. Твои разсужденія легче обойти, чѣмъ мои факты. Неправильно заключать изъ того, что конечныя и временныя награды и наказанія имѣютъ такое большое вліяніе на людей, что награды и наказанія безконечныя и вѣчныя должны оказывать на нихъ еще гораздо большее вліяніе. Прошу тебя, обрати вниманіе на ту привязанность, которую мы питаемъ ко всему, что касается настоящаго, и на беззаботность, проявляемую нами по отношенію къ столь отдаленнымъ и недостовѣрнымъ объектамъ. Когда духовенство ратуетъ противъ обычнаго хода и образа жизни [людей] въ мірѣ, оно всегда изображаетъ этотъ принципъ, какъ самый сильный, какой только можно себѣ вообразить (что, дѣйствительно, и есть такъ); оно представляетъ намъ весь родъ людской подпавшимъ подъ его вліяніе и погруженнымъ въ глубокое забвеніе, въ глубокое безразличіе по отношенію къ своимъ религіознымъ интересамъ. Между тѣмъ, то-же духовенство, при опроверженіи своихъ теоретическихъ противниковъ, признаетъ религіозные мотивы такими могущественными, что безъ нихъ гражданское общество будто-бы не можетъ существовать; и оно вовсе не стыдится такого очевиднаго противорѣчія. Изъ опыта достовѣрно извѣстно, что малѣйшая капля природной честности и благожелательности больше дѣйствуетъ на поведеніе людей, чѣмъ самые высокопарные взгляды, внушенные богословскими теоріями и системами. Природная склонность человѣка непрестанно дѣйствуетъ въ немъ, она постоянно налична въ его духѣ и примѣшивается къ каждому его взгляду, каждому размышленію, тогда какъ религіозные мотивы, если они вообще оказываютъ какое-нибудь дѣйствіе, дѣлаютъ это прерывисто, скачками, и врядъ-ли возможно, чтобы они вообще стали привычными для человѣческаго духа. Сила величайшаго тяготѣнія, говорятъ философы, безконечно мала въ сравненіи съ силой малѣйшаго толчка; но тѣмъ не менѣе достовѣрно, что малѣйшее тяготѣніе въ концѣ концовъ одержитъ верхъ надъ сильнымъ толчкомъ, потому что никакой ударъ, никакой толчокъ не можетъ повторяться съ такою-же непрерывностью, какъ притяженіе и тяготѣніе.

Другое преимущество склонности: она привлекаетъ на свою сторону все остроуміе, всю изобрѣтательность духа и, становясь въ оппозицію къ религіознымъ принципамъ, пользуется всевозможными способами, всевозможными ухищреніями, чтобы обойти ихъ, въ чемъ почти всегда и успѣваетъ. Кто можетъ разгадать сердце человѣка, или-же объяснить тѣ странныя отговорки и извиненія, которыми успокаиваютъ себя люди, когда они слѣдуютъ своимъ склонностямъ вопреки религіозному долгу? Это всему свѣту хорошо извѣстно; и никто кромѣ глупцовъ не станетъ меньше довѣрять человѣку, услыхавъ, что, благодаря занятіямъ наукой и философіей, онъ питаетъ теоретическія сомнѣнія по отношенію къ богословскимъ вопросамъ. Если-же мы имѣемъ дѣло съ человѣкомъ, очень выставляющимъ напоказъ свою религіозность и свое благочестіе, то производитъ-ли это на многихъ, слывущихъ за разумныхъ людей, иное дѣйствіе, кромѣ того, что заставляетъ ихъ быть насторожѣ изъ боязни быть обманутыми и проведенными такимъ человѣкомъ?

Далѣе, намъ слѣдуетъ обратить вниманіе на то, что философы, преданные разуму и размышленію, меньше нуждаются въ такихъ мотивахъ, которые держали-бы ихъ въ границахъ нравственности; тогда какъ толпа, быть можетъ одна только и нуждающаяся въ подобныхъ мотивахъ, совершенно неспособна къ той чистой религіи, по представленію которой Божество ничѣмъ нельзя удовлетворить, какъ только добродѣтелью, проявляемой въ поступкахъ людей. Обыкновенно считается, что мы угождаемъ Божеству или исполненіемъ мелочныхъ обрядовъ, или пребываніемъ въ восхищенномъ экстазѣ, или-же легковѣрнымъ ханжествомъ. Мамъ незачѣмъ возвращаться къ древнимъ временамъ, или-же пускаться въ отдаленныя области въ поискахъ за примѣрами такого вырожденія; среди насъ самихъ нѣкоторые были повинны въ грубомъ проступкѣ, неизвѣстномъ ни египетскому, ни греческому суевѣрію, а именно: они открыто выступали противъ нравственности и заявляли, что малѣйшее довѣріе къ ней, малѣйшая надежда на нее безусловно повлекутъ за собою потерю милости Божіей.

Но еслибы даже суевѣріе или-же энтузіазмъ и не стали въ прямую оппозицію къ нравственности: уже самое отвлеченіе вниманія [отъ послѣдней), установленіе новаго и легковѣснаго вида заслуги, вытекающее отсюда произвольное распредѣленіе похвалъ и порицаній, — все это должно имѣть самыя пагубныя послѣдствія и до крайности ослабить привязанность людей къ естественнымъ мотивамъ справедливости и человѣколюбія.

Въ то-же время, такой принципъ дѣйствія, не принадлежа къ числу привычныхъ мотивовъ человѣческаго поведенія, дѣйствуетъ на духъ лишь съ промежутками и долженъ быть поддерживаемъ при помощи постоянныхъ усилій, если набожный ревнитель религіи хочетъ остаться довольнымъ собственнымъ поведеніемъ и исполнить свой благочестивый долгъ. Многіе религіозные обряды исполняются съ показнымъ усердіемъ, тогда какъ сердце въ то-же время остается холоднымъ и равнодушнымъ; постепенно пріобрѣтается привычка къ притворству и преобладающимъ принципомъ поведенія становится обманъ и ложь. Вотъ гдѣ основаніе того общераспространеннаго наблюденія, что высшая преданность религіи и глубочайшее лицемѣріе, вмѣсто того, чтобы быть несовмѣстимыми, часто или обыкновенно встрѣчаются вмѣстѣ, какъ черты одного и того-же индивидуальнаго характера.

Легко вообразить пагубныя послѣдствія такихъ привычекъ даже въ обыденной жизни, но когда затронуты интересы религіи, никакая мораль не можетъ быть достаточно авторитетной; чтобы сдержать порывы изступленнаго ревнителя [религіи]: святость цѣли освящаетъ и всякое средство, которымъ можно воспользоваться для ея достиженія, Уже одного постояннаго посвященія вниманія такому важному интересу, какимъ является вѣчное спасеніе, достаточно, чтобы погасить доброжелательные аффекты и породить узкій, ограниченный эгоизмъ. А когда такое настроеніе поощряется, оно легко парализуетъ дѣйствіе всѣхъ обычныхъ предписаній милосердія и благожелательности.

Такимъ образомъ, мотивы обычнаго суевѣрія не оказываютъ большого вліянія на поведеніе людей вообще, а въ тѣхъ случаяхъ, когда они преобладаютъ, дѣйствія ихъ не благопріятны для нравственности.

Есть-ли въ политикѣ болѣе достовѣрное и непогрѣшимое правило, чѣмъ то, что и число и авторитетъ священнослужителей должны быть ограничены очень узкими предѣлами и что гражданскія власти никогда не должны передавать свои fasces и axes въ столь опасныя руки? Но еслибы духъ народной религіи былъ такъ спасителенъ для общества, противоположное правило должно-бы получить преобладаніе. Большее число священниковъ, большая ихъ авторитетность, большее богатство — всегда будутъ способствовать усиленію религіознаго духа, а такъ какъ руководство этимъ духомъ принадлежитъ священникамъ, то почему-бы мы не могли ожидать большей святости жизни, большей благожелательности и умѣренности отъ лицъ, которыя посвятили себя исключительно религіи, постоянно внушаютъ ее другимъ и который сами должны-бы проникнуться ею въ большей степени? Такъ почему-же происходитъ въ дѣйствительности слѣдующее: крайнее, что можетъ предложить мудрый правитель по отношенію къ народнымъ религіямъ, — это вести съ ними по возможности осторожную игру и предупреждать ихъ пагубное вліяніе на общество. Всякій способъ, который онъ пробуетъ для достиженія столь скромной цѣли, связанъ съ неудобствами: если онъ разрѣшитъ своимъ подданнымъ лишь одну религію, онъ долженъ будетъ пожертвовать, ради недостовѣрныхъ видовъ на спокойствіе, всякими соображеніями объ общественной свободѣ, о наукѣ, разумѣ, промышленности и даже о своей собственной независимости. Если-же онъ разрѣшитъ нѣсколько сектъ, — что является болѣе мудрымъ правиломъ, — онъ долженъ сохранять по отношенію къ нимъ всѣмъ самое философское равнодушіе и тщательно сдерживать притязанія на господство, проявляемыя преобладающей сектой, иначе онъ можетъ ожидать только безконечныхъ споровъ, ссоръ, партійныхъ раздоровъ, преслѣдованій и общественныхъ волненій.

Я согласенъ, что истинная религія не имѣетъ столь пагубныхъ послѣдствій; но мы должны говорить о религіи, какъ она вообще проявлялась въ мірѣ. Я не касаюсь также и умозрительнаго основоположенія теизма: такъ какъ оно является видомъ философіи, то и должно раздѣлять благотворное вліяніе послѣдней, но въ то-же время должно страдать и одинаковымъ съ нею недостаткомъ, а именно — быть ограниченнымъ очень небольшимъ числомъ лицъ.

Присяга требуется во всякомъ судѣ, но еще вопросъ, заимствуетъ-ли она свою авторитетность отъ какой-либо народной религіи. Торжественность и значительность момента, забота о репутаціи и мысль о коренныхъ интересахъ общества, — вотъ что, главнымъ образомъ, оказываетъ сдерживающее вліяніе на человѣчество. Таможенныя и политическія присяги мало соблюдаются даже нѣкоторыми изъ тѣхъ, кто претендуетъ на честность и религіозность; а клятвенному утвержденію квакера мы придаемъ совершенно такое-же значеніе, какъ присягѣ любого другого лица. Я знаю, что Поливій {Lib. 6, cap. 54.} приписываетъ дурную славу, которою пользовалась вѣрность грековъ своимъ клятвамъ, вліянію эпикурейской философіи; но я знаю также, что пуническая вѣрность въ древнія времена пользовалась такою-же плохой репутаціей, какъ показаніе ирландца въ настоящее время, хотя мы и не можемъ объяснить этихъ общеизвѣстныхъ наблюденій одною и той-же причиной. Я уже не говорю о томъ, что вѣрность грековъ пользовалась дурной славой еще до возникновенія эпикурейской философіи, и Еврипидъ {Iphig. in Tauride.} — я укажу тебѣ послѣ это мѣсто — Еврипидъ клеймитъ этотъ недостатокъ своего народа рѣзкимъ ударомъ сатиры.

— Берегись, Филонъ, берегись, отвѣтилъ Клеанѳъ, не увлекайся черезчуръ: пусть рвеніе твое противъ ложной религіи не пошатнетъ твоего почтенія къ религіи истинной. Не отказывайся отъ этого принципа, отъ основного и единственнаго великаго утѣшенія въ жизни, отъ нашей главной поддержки среди всѣхъ превратностей злой судьбы. Самая утѣшительная мысль, которую только можетъ создать человѣческое воображеніе, это — мысль истиннаго теизма, который изображаетъ насъ твореніями Существа безусловно благого, мудраго и могущественнаго, создавшаго насъ ради счастья; Существа, которое, внушивъ намъ безмѣрное стремленіе къ добру, продлитъ наше существованіе во вѣки вѣковъ и перенесетъ насъ въ безконечно-разнообразныя положенія, чтобы удовлетворить этимъ стремленіямъ и сдѣлать счастье наше полнымъ и долговременнымъ. Послѣ судьбы самого этого Существа (если только подобное сравненіе позволительно) самая счастливая судьба, какую мы можемъ вообразить, это — быть подъ его защитой и покровительствомъ.

— Эти представленія очень заманчивы и привлекательны, сказалъ Филонъ, а для истиннаго философа они даже не являются простыми представленіями. Но какъ въ предыдущемъ случаѣ, такъ и здѣсь оказывается, что для большинства человѣчества эти представленія обманчивы и что ужасы религіи обыкновенно превосходятъ доставляемыя ею утѣшенія.

Общепризнано, что люди никогда такъ охотно не прибѣгаютъ къ благочестію, какъ въ тѣхъ случаяхъ, когда они поражены печалью или угнетены болѣзнью. Развѣ это не является доказательствомъ того, что духъ религіи не столь близко связанъ съ радостью, какъ съ печалью?

— Но опечаленные люди находятъ утѣшеніе въ религіи, отвѣтилъ Клеанѳъ. — Иногда, сказалъ Филонъ; однако, естественно думать, что они составляютъ себѣ объ этихъ невѣдомыхъ существахъ представленіе, соотвѣтствующее тому мрачному и меланхолическому настроенію, въ которомъ находятся, когда приступаютъ къ ихъ созерцанію. Соотвѣтственно съ этимъ мы видимъ, что страшные образы преобладаютъ во всѣхъ религіяхъ; да и мы сами, послѣ употребленія самыхъ возвышенныхъ выраженій для описанія Божества, впадаемъ въ грубѣйшее противорѣчіе съ собою, когда утверждаемъ, что число осужденныхъ безконечно превосходитъ число избранныхъ.

Я рѣшаюсь утверждать, что никогда не было народной религіи, представлявшей состояніе отшедшихъ въ вѣчность душъ въ гакомъ свѣтѣ, который заставилъ-бы родъ людской считать желательнымъ, чтобы подобное состояніе дѣйствительно существовало. Такіе утонченные образцы религіи являются исключительно продуктомъ философіи. Вѣдь между очами нашими и видами на будущее лежитъ смерть, и событіе это такъ устрашаетъ природу, что необходимо придаетъ мрачный колоритъ всему, что лежитъ за нимъ, и вызываетъ у большинства людей представленіе о Церберѣ и фуріяхъ, о дьяволахъ и о потокахъ огня и сѣры.

Правда: и страхъ и надежда входятъ въ составъ религіи, потому что оба эти аффекта въ различное время волнуютъ духъ человѣка и каждый изъ нихъ порождаетъ такой видъ божества, который ему соотвѣтствуетъ. Но когда человѣкъ находится въ веселомъ настроеніи, его влечетъ къ дѣламъ, къ обществу или какимъ-нибудь развлеченіямъ; и тогда онъ естественно предается чему-либо изъ перечисленнаго, не думая вовсе о религіи. Когда-же онъ поверженъ въ меланхолію и подавленъ, ему ничего другого не остается, какъ размышлять объ ужасахъ невидимаго міра и еще глубже погружаться въ печаль. Конечно, послѣ того, какъ онъ столь глубоко запечатлѣетъ религіозные взгляды въ своихъ мысляхъ, въ своемъ воображеніи, можетъ случиться въ его здоровьѣ или въ обстоятельствахъ какая-нибудь перемѣна, которая вернетъ ему хорошее настроеніе и, вызвавъ въ немъ веселый взглядъ на будущее, заставитъ его вдаться въ другую крайность: въ радость и торжество. Но все-таки должно быть признано, что, такъ какъ ужасъ является основнымъ началомъ религіи, то аффектъ этотъ и преобладаетъ въ ней всегда, смѣняясь лишь краткими періодами радости.

Я уже не говорю о томъ, что эти приступы чрезмѣрной восторженной радости, изнуряя духъ, всегда подготовляютъ почву для такихъ-же сильныхъ приступовъ суевѣрнаго страха и угнетенности; и нѣтъ состоянія духа болѣе счастливаго, чѣмъ ровное и спокойное настроеніе. Но подобное состояніе- нельзя поддерживать, когда человѣкъ думаетъ, что онъ пребываетъ въ глубокой тьмѣ, въ глубокомъ невѣдѣніи между вѣчнымъ блаженствомъ и вѣчнымъ страданіемъ. Нечего удивляться, что такой взглядъ нарушаетъ обычное равновѣсіе духа и повергаетъ человѣка въ крайнее смятеніе, и хотя взглядъ этотъ рѣдко дѣйствуетъ настолько постоянно, чтобы вліять на всѣ поступки человѣка, однако онъ въ состояніи произвести сильную перемѣну въ настроеніи и породить ту мрачность, ту меланхолію, которая такъ поражаетъ насъ во всѣхъ благочестивыхъ людяхъ.

Противно здравому смыслу питать въ себѣ страхъ или ужасъ на основаніи какого-бы то ни было мнѣнія, или-же воображать, что, свободно пользуясь споимъ разумомъ, мы чѣмъ-нибудь рискуемъ въ будущей жизни. Подобное мнѣніе заключаетъ въ себѣ и нелѣпость и непослѣдовательность. Нелѣпо вѣрить въ то, что Божество обладаетъ человѣческими аффектами и даже однимъ изъ наиболѣе низменныхъ человѣческихъ аффектовъ, ненасытной жаждой похвалы. Непослѣдовательно думать, что Божество, обладая этимъ человѣческимъ аффектомъ, не обладаетъ также и другими, а въ частности — равнодушіемъ къ мнѣніямъ существъ, стоящихъ настолько ниже его.

Знать Бога, говоритъ Сенека, то-же, что почитать его. И дѣйствительно, всякое другое почитаніе нелѣпо, суевѣрно, даже нечестиво. Оно низводитъ Божество на низменный уровень человѣчества, которому доставляютъ наслажденіе просьбы, мольбы, подарки и лесть. Между тѣмъ, подобное нечестіе — еще наименьшее, чѣмъ грѣшитъ суевѣріе. Обыкновенно оно низводитъ Божество гораздо ниже уровня человѣчества и представляетъ его ввидѣ капризнаго демона, который пользуется своей силой, не справляясь съ разумомъ и гуманностью. И еслибы это Божественное Существо было расположено считать обидою [для себя] пороки и безразсудства неразумныхъ смертныхъ, являющихся его собственными созданіями, тогда-бы несомнѣнно плохо пришлось приверженцамъ большинства народныхъ суевѣрій. И никто изъ рода людского не заслужилъ-бы его милости, за исключеніемъ немногихъ теистовъ-философовъ, которые придерживаются, или, по крайней мѣрѣ, стараются придерживаться должныхъ взглядовъ на его божественныя совершенства; точно также, единственными лицами, имѣющими право на сожалѣніе и снисхожденіе съ его стороны, могли-бы быть философы-скептики (секта, почти столь-же рѣдкая), которые, благодаря прирожденному недовѣрію къ своимъ собственнымъ способностямъ, воздерживаются, или-же стараются воздержаться отъ всякаго сужденія о столь возвышенныхъ и необычайныхъ предметахъ.

Если вся естественная теологія, какъ, повидимому, утверждаютъ нѣкоторые, сводится къ одному простому, хотя нѣсколько двусмысленному или, по крайней мѣрѣ, неопредѣленному положенію, что причина или причины порядка во вселенной вѣроятно имѣютъ нѣкоторую отдаленную аналогію съ человѣческимъ разумомъ; если это положеніе не подлежитъ расширенію, измѣненію или-же болѣе подробному выясненію; если оно не дастъ намъ повода ни къ какому заключенію, касающемуся человѣческой жизни и могущему быть источникомъ какого-либо дѣйствія или воздержанія отъ дѣйствія; если аналогія, несмотря на все свое несовершенство, не можетъ быть проведена за предѣлы человѣческаго разума и перенесена съ нѣкоторымъ подобіемъ вѣроятности на другія свойства духа, — если такъ дѣйствительно обстоитъ дѣло: что же можетъ сдѣлать самый пытливый, мыслящій и религіозный человѣкъ, какъ не давать свое простое, философское согласіе на это положеніе, каждый разъ какъ оно выставляется, и вѣрить, что аргументы, на которыхъ оно зиждется, пересиливаютъ возраженія, высказываемыя противъ него? Конечно, [у этого человѣка] возникаетъ нѣкоторое изумленіе ввиду величія разсматриваемаго объекта, нѣкоторая меланхолія, по причинѣ его неясности, нѣкоторое презрѣніе къ человѣческому разуму, ввиду того, что послѣдній не можетъ дать болѣе удовлетворительнаго отвѣта на такой необычайный и величественный вопросъ. Но повѣрь мнѣ, Клеанѳъ, самое естественное чувство, которое испытаетъ въ данномъ случаѣ правильно-организованный духъ, это — томительное желаніе и ожиданіе, чтобы небо удостоило разсѣять или, по крайней мѣрѣ, облегчить наше глубокое невѣдѣніе, даровавъ человѣчеству болѣе обстоятельное откровеніе и повѣдавъ ему природу, аттрибуты и дѣйствія божественнаго объекта его вѣры. Человѣкъ, въ должной мѣрѣ сознающій несовершенства человѣческаго разума, съ крайнимъ рвеніемъ обратится къ откровенной истинѣ; тогда какъ надменный догматикъ, увѣренный, что онъ можетъ воздвигнуть полную богословскую систему при посредствѣ одной философіи, отнесется съ презрѣніемъ ко всякой другой помощи и отвергнетъ этого посторонняго наставника. Быть философомъ-скептикомъ — для человѣка науки это первый и самый существенный шагъ къ тому, чтобы стать здравымъ, вѣрующимъ христіаниномъ: вотъ положеніе, которое я охотно рекомендовалъ-бы вниманію Памфила, и я надѣюсь, что Клеанѳъ проститъ мнѣ это вмѣшательство въ воспитаніе и образованіе его воспитанника.

Клеанѳъ и Филонъ не особенно долго вели дальше этотъ споръ; но если рѣдко что-либо производило на меня большее впечатлѣніе, чѣмъ всѣ разсужденія, высказанныя за этотъ день, то сознаюсь, что послѣ того, какъ я серьезно обдумалъ все въ цѣломъ, я не могу не признать, что принципы Филона болѣе вѣроятны, чѣмъ принципы Демеи, а принципы Клеанѳа еще ближе подходятъ къ истинѣ.