Естественная исторія религіи

О безсмертіи души

Трудно, повидимому, доказать безсмертіе души исключительно при свѣтѣ разума. Аргументы въ пользу безсмертія обыкновенно бываютъ построены или на метафизическихъ, или на моральныхъ, или на физическихъ положеніяхъ. Но въ дѣйствительности, только въ евангеліи и только въ немъ одномъ жизнь и безсмертіе были освѣщены должнымъ образомъ.

I. [Примѣняемыя въ данномъ случаѣ] метафизическія положенія гласятъ, что душа нематеріальна и что мысль не можетъ быть принадлежностью матеріальной субстанціи.

Но истинная метафизика учитъ насъ, что понятіе субстанціи безусловно смутно и несовершенно и что единственная наша идея о субстанціи есть идея объ аггрегатѣ единичныхъ качествъ, принадлежащихъ нѣкоторому невѣдомому нѣчто. Такимъ образомъ, и матерія и духъ въ сущности одинаково неизвѣстны и мы не можемъ опредѣлить, какія качества принадлежатъ той или другому.

Та-же метафизика учитъ насъ, что а priori ничто не можетъ быть рѣшено относительно причины или дѣйствія [вообще] и что разъ единственнымъ источникомъ при такого рода сужденіяхъ является для насъ опытъ, то мы и не въ состояніи узнать на основаніи какого-нибудь другого принципа, не можетъ-ли матерія, благодаря своей структурѣ, или своему распредѣленію, быть причиной мысли. Абстрактныя разсужденія не могутъ рѣшать вопросовъ, касающихся фактовъ или существованія.

Но если мы допустимъ, что во вселенной разсѣяна, на подобіе эфирнаго огня стоиковъ, духовная субстанція и что она является единственнымъ субстратомъ, которому принадлежитъ мысль, — мы имѣемъ право заключить по аналогіи, что природа дѣлаетъ изъ нея такое-же употребленіе, какъ и изъ другой субстанціи, т. е. изъ матеріи. Она пользуется ею въ качествѣ тѣста или глины, воплощаетъ ее въ разнообразныя формы и сущности, разлагаетъ по истеченіи нѣкотораго времени каждую модификацію, и изъ ея субстанціи создаетъ новую форму. Подобно тому, какъ одна и та-же матеріальная субстанція мажетъ послѣдовательно образовать тѣла всѣхъ животныхъ, такъ одна и та-же духовная субстанція можетъ образовать ихъ духъ; смерть можетъ постоянно вносить разложеніе въ ихъ сознаніе, или-же въ ту систему мыслей, которую они составляли при жизни, а [всякая] новая модификація уже не представляетъ для нихъ никакого интереса. Наиболѣе положительные сторонники смертности души никогда не отрицали безсмертія ея субстанціи. А что нематеріальная субстанція такъ-же, какъ и матеріальная, можетъ терять память или сознаніе, это, повидимому, отчасти выясняется изъ опыта, — если только душа нематеріальна.

Согласно заключенію, выводимому на основаніи обычнаго теченія природы, безъ предположенія какого-либо новаго вмѣшательства Верховной Причины, которое должно быть всегда исключаемо изъ философіи, — все, что непреходяще, должно быть и невозникающимъ. Слѣдовательно душа, будучи безсмертной, существовала до нашего рожденія и если это предшествующее ея существованіе совершенно насъ не касалось, то не будетъ касаться насъ и послѣдующее.

Животныя несомнѣнно чувствуютъ, мыслятъ, любятъ, ненавидятъ, хотятъ и даже разсуждаютъ, хотя болѣе несовершеннымъ образомъ, чѣмъ человѣкъ. Такъ значитъ, ихъ души тоже нематеріальны и безсмертны?

II. Теперь разсмотримъ моральные аргументы, въ особенности-же тѣ, которые основаны на справедливости Божіей, причемъ предполагается, что справедливость эта заинтересована въ будущемъ наказаніи злыхъ и въ награжденіи добродѣтельныхъ.

Но аргументы эти основаны на предположеніи, что у Бога есть еще аттрибуты, помимо проявленныхъ имъ во вселенной, съ которыми мы только и знакомы. На основаніи чего-же мы заключаемъ о существованіи этихъ аттрибутовъ?

Мы можемъ съ полною безопасностью утверждать: все, что намъ извѣстно, какъ дѣйствительно совершенное Богомъ, и есть наилучшее [изъ того, что могло-бы быть сдѣлано]; но очень опасно утверждать, что Богъ всегда долженъ дѣлать то, что намъ кажется наилучшимъ. На сколькихъ примѣрахъ это разсужденіе не оправдалось-бы по отношенію къ нынѣшнему міру!

Но если хоть какое-нибудь изъ намѣреній природы ясно для насъ, то это слѣдующее: мы можемъ утверждать, что, поскольку намъ дозволено судить на основаніи естественнаго разума, самая цѣль, самое назначеніе созданія человѣка ограничиваютъ его здѣшней жизнью. Какъ незначителенъ его интересъ къ жизни будущей, въ силу первичной, присущей ему организаціи его духа и аффектовъ! Можно-ли сравнить съ точки зрѣнія прочности или вліянія [на нашъ духъ] съ одной стороны — подобную неустойчивую идею, а съ другой — самую сомнительную увѣренность въ любомъ фактѣ, встрѣчающемся въ обыденной жизни? Правда, въ нѣкоторыхъ умахъ возникаютъ иногда необъяснимые страхи передъ будущимъ; но страхи эти быстро исчезли-бы, еслибы они не были искусственно разжигаемы при помощи поученій и воспитанія. Каковы-же, однако, мотивы тѣхъ, кто ихъ разжигаетъ? Мотивы эти сводятся къ желанію заработать себѣ средства для пропитанія и пріобрѣсти власть и богатство въ этомъ мірѣ. Такимъ образомъ, самое усердіе и стараніе этихъ людей являются аргументами противъ нихъ.

Что за жестокость, что за беззаконіе, что за несправедливость проявляетъ природа, ограничивая, такимъ образомъ, всѣ наши интересы и все наше знаніе нынѣшней жизнью, если насъ ожидаетъ еще — другая жизнь, безконечно болѣе важная! Слѣдуетъ-л и приписывать такой варварскій обманъ благодѣтельному и мудрому Существу?

Замѣтьте, въ какой точной пропорціи принаровлены другъ къ другу на всемъ протяженіи природы та задача, которую нужно исполнить, и предназначенныя для этого силы. Если разумъ человѣка даетъ ему большое преимущество передъ другими живыми существами, зато и его потребности пропорціонально увеличены.

Все его время, всѣ его способности, его энергія, храбрость, страстность — уходятъ на борьбу съ бѣдствіями его настоящаго положенія. И часто, даже почти всегда, все это оказывается слишкомъ недостаточнымъ для предназначенной ему задачи.

Выть можетъ, даже выработка пары башмаковъ никогда еще не достигала той степени совершенства, которая можетъ быть достигнута этой необходимой принадлежностью туалета. Тѣмъ не менѣе, необходимо, или, по крайней мѣрѣ, весьма полезно, чтобы существовало среди людей нѣсколько политиковъ и моралистовъ и даже нѣсколько геометровъ, поэтовъ и философовъ.

Силы людей настолько-же мало превосходятъ ихъ потребности, съ точки зрѣнія исключительно здѣшней жизни, насколько мало силы лисицъ или зайцевъ превосходятъ ихъ потребности, примѣнительно къ періоду ихъ существованія. Заключеніе-же, [которое можно вывести въ данномъ случаѣ! изъ равенства основаній, — вполнѣ ясно.

Съ точки зрѣнія теоріи о смертности души болѣе низкій уровень способностей женщины легко объяснимъ. Ея домашняя жизнь не требуетъ болѣе высокихъ способностей, ни душевныхъ, ни тѣлесныхъ; съ точки-же зрѣнія религіозной теоріи это обстоятельство совершенно устраняется и теряетъ всякое значеніе: оба мола должны исполнить одинаковую задачу — значитъ, силы ихъ разума и воли должны быть тоже равными, причемъ и тѣ и другія должны быть несравненно выше тѣхъ, которыми они обладаютъ въ настоящее время.

Такъ какъ каждое дѣйствіе предполагаетъ причину, а эта причина — другую, и т. д., до тѣхъ поръ, пока мы не достигнемъ первой причины всего, т. е. Божества, то все, что совершается, совершается по его повелѣнію и ничто не можетъ быть объектомъ кары или мщенія съ его стороны.

По какому правилу распредѣляются наказанія и награды? Въ чемъ Божественное мѣрило заслуги и преступленія? Предполагать-ли намъ, что человѣческія чувства свойственны Божеству? [Вѣдь] какъ-бы смѣла ни была эта гипотеза, но у насъ нѣтъ представленія объ иныхъ чувствахъ {Въ изданіяхъ 1777 и 1783 г. мѣсто это читается такъ: "какъ смѣла эта гипотеза! У насъ нѣтъ представленія объ иныхъ чувствахъ!"}.

Сообразно съ человѣческими мнѣніями, умъ, храбрость, благонравіе прилежаніе, благоразуміе, геніальность etc. — все это существенныя части личнаго достоинства. Значитъ-ли это, что мы должны создать для поэтовъ и героевъ элизіумъ, по примѣру древней миѳологіи? Зачѣмъ присуждать всѣ награды за одинъ видъ добродѣтели?

Наказаніе, не преслѣдующее никакой цѣли, никакого намѣренія, не соотвѣтствуетъ нашей идеѣ добра и справедливости; но оно не можетъ служить никакой цѣли, послѣ того, какъ все придетъ къ концу.

Согласно нашимъ представленіямъ, наказаніе должно до нѣкоторой степени соотвѣтствовать проступку. Почему-же назначается вѣчное наказаніе за временные проступки такого слабаго творенія, какъ человѣкъ? Развѣ можетъ кто-нибудь одобрить гнѣвъ Александра, который хотѣлъ погубить цѣлый народъ за то, что увели его любимаго коня, Буцефала? {Quint. Curt., lib. VI, cap. 5.}

Небо и адъ предполагаютъ два различныхъ вида людей: добрыхъ и злыхъ; но большая часть человѣчества не порочна и не добродѣтельна.

Еслибы кто-либо предпринялъ путешествіе вокругъ свѣта съ цѣлью угостить вкуснымъ ужиномъ добродѣтельныхъ и хорошенько поколотить злыхъ, онъ часто затруднялся-бы въ выборѣ и находилъ-бы, что заслуги и проступки большинства мущинъ и женщинъ едва-ли достойны любого изъ этихъ двухъ воздаяній.

Предположеніе мѣрилъ одобренія и порицанія, отличныхъ отъ человѣческихъ, только все запутываетъ. Откуда мы вообще знаемъ, что существуетъ такого рода вещь, какъ моральныя различенія, если не на основаніи своихъ собственныхъ чувствъ?

Могъ-ли бы кто-нибудь, не испытавъ личнаго оскорбленія, (а добродушный человѣкъ даже и въ такомъ случаѣ) и основываясь исключительно на чувствѣ порицанія преступленій, назначать за нихъ даже обычныя, законныя, легкія наказанія? И развѣ что-нибудь кромѣ размышленій о необходимости и общественныхъ интересахъ можетъ закалить сердце судей и присяжныхъ противъ гуманныхъ чувствъ?

Согласно римскому законодательству, людей, виновныхъ въ отцеубійствѣ и сознавшихся въ своемъ преступленіи, заключали въ мѣшокъ вмѣстѣ съ обезьяной, собакой и змѣей, а затѣмъ бросали въ рѣку, тогда какъ тѣхъ, кто отрицалъ свою вину, даже если она была безусловно доказана, карали просто смертью. Одинъ преступникъ былъ однажды судимъ передъ лицомъ Августа и осужденъ послѣ полнаго уличенія, но гуманный императоръ, задавая послѣдній вопросъ, придалъ ему форму, разсчитанную на то, чтобы привести несчастнаго къ отрицанію его вины. "Вѣдь ты, конечно, не убилъ своего отца?" спросилъ императоръ {Suet. August., cap. 33.}. Такая мягкость соотвѣтствуетъ присущимъ намъ понятіямъ правосудія даже въ примѣненіи къ величайшимъ преступникамъ и даже въ томъ случаѣ, если такимъ образомъ предупреждаются сравнительно незначительныя страданія. Мало того, самый фанатичный священникъ непосредственно, безъ всякаго размышленія, одобрилъ-бы подобную мягкость, еслибы только преступленіе не было ересью или невѣріемъ; такъ какъ эти послѣднія преступленія нарушаютъ его времени ме интересы и преимущества, то онъ, быть можетъ, и не отнесся-бы къ нимъ столь-же снисходительно.

Главнымъ источникомъ моральныхъ идей является размышленіе объ интересахъ человѣческаго общества. Неужели столь кратковременные и незначительные интересы должны быть охраняемы при помощи вѣчныхъ и безконечныхъ наказаній? Вѣчное осужденіе одного человѣка — безконечно большее зло для міра, чѣмъ разрушеніе тысячи милліоновъ царствъ.

Природа создала дѣтство человѣка особенно слабымъ и расположеннымъ къ смерти, какъ-бы съ цѣлью опровергнуть идею о томъ, что жизнь есть время испытанія. Половина людей умираетъ, не достигнувъ разумнаго возраста.

III. Физическіе аргументы, основанные на аналогіи съ природой, сильно говорятъ въ пользу смертности души; и это, въ сущности, единственные философскіе аргументы, которые должны быть допущены по отношенію къ этому вопросу, или-же вообще по отношенію къ какому-бы то ни было вопросу о фактахъ.

Если какіе-нибудь два объекта настолько тѣсно связаны, что всѣ измѣненія, которыя мы когда-либо видѣли въ одномъ, сопровождаются пропорціональными измѣненіями въ другомъ, то мы должны заключить, на основаніи всѣхъ правилъ аналогіи, что когда въ первомъ происходятъ еще большія измѣненія и онъ совершенно разлагается, то за этимъ слѣдуетъ и полное разложеніе второго.

Сонъ, оказывающій очень незначительное дѣйствіе на тѣло, сопровождается временнымъ угасаніемъ, или, по крайней мѣрѣ, большимъ затемнѣніемъ души. Слабость тѣла и слабость души въ дѣтствѣ точно соотвѣтствуютъ другъ другу; то-же можно сказать и относительно ихъ силы въ мужескомъ возрастѣ, ихъ совмѣстнаго разстройства при болѣзни, ихъ общаго, постепеннаго ослабленія въ старости. Повидимому, неизбѣженъ и дальнѣйшій шагъ; ихъ общее разложеніе послѣ смерти.

Послѣдними симптомами, проявляемыми духомъ, оказываются: разстройство, слабость, безсознательность, отупѣніе; все это предвѣстники его уничтоженія. Дальнѣйшая дѣятельность тѣхъ-же причинъ, усиливая тѣ-же дѣйствія, приводитъ духъ къ полному угасанію {Въ изданіяхъ 1777 и 1733 г., это мѣсто читается такъ: "при усиленіи дальнѣйшей дѣятельности гѣхь-же причинъ, тѣ-же дѣйствія совершенно ее погашаютъ."}.

Судя по обычной аналогіи, наблюдаемой въ природѣ, ни одна форма не можетъ продолжать свое существованіе, разъ она перенесена въ жизненныя условія, очень отличныя отъ первичныхъ условій, въ которыя она была поставлена. Деревья погибаютъ въ водѣ, рыбы на воздухѣ, животныя въ землѣ. Даже такая маленькая разница, какъ разница въ климатѣ, часто бываетъ губительной. Какое-же основаніе имѣемъ мы воображать, что такое глубокое измѣненіе, какое происходитъ въ душѣ при разложеніи ея тѣла и всѣхъ органовъ мышленія и ощущенія, можетъ и не имѣть послѣдствіемъ разложенія цѣлаго?

Между душою и тѣломъ все общее; органы- первой всѣ безъ исключенія являются и органами второй; слѣдовательно, и существованіе первой должно зависѣть отъ существованія второй.

Допускаютъ-же, что души животныхъ смертны, по онѣ имѣютъ такое близкое сходство съ душами людей, что проведеніе между ними аналогіи является очень сильнымъ аргументомъ.

Сходство между ихъ тѣлами — не большее, однако никто не отвергаетъ аргумента, почерпнутаго изъ сравнительной анатоміи. Итакъ, единственной теоріей подобнаго рода, къ которой можетъ прислушаться философія, является метамисихоза.

Ничто въ этомъ мірѣ не вѣчно; всякая вещь, какою-бы пребывающей она ни казалась, находится въ постоянномъ теченіи и измѣненіи. Самъ міръ проявляетъ симптомы бренности и разложенія. Насколько-же противно всякой аналогіи воображать, что одна единичная форма, повидимому наиболѣе бренная изъ всѣхъ, форма, подверженная самымъ сильнымъ разстройствамъ, является безсмертной и неразложимой? Что это за смѣлая теорія! {Изд. 1777 и 1783 г.: "что это за теорія!"} Какъ легкомысленно, чтобы не сказать безразсудно, — она построена!

Религіозная теорія должна также затрудняться вопросомъ, какъ распорядиться безконечнымъ числомъ посмертныхъ жизней? Мы вправѣ воображать, что каждая планета каждой солнечной системы населена разумными, смертными существами: по крайней мѣрѣ, на другомъ предположеніи мы остановиться не можемъ. Слѣдовательно, при каждомъ новомъ поколѣніи, для этихъ существъ [разъ они безсмертны] должна быть сотворяема новая вселенная, лежащая за предѣлами нынѣшней, или-же съ самаго начала должна-бы быть сотворена такая обширная вселенная, которая въ состояніи вмѣстить въ себя этотъ постоянный приливъ существъ. Должна-ли какая-нибудь философія принимать такія смѣлыя гипотезы и единственно подъ предлогомъ простой ихъ возможности?

Когда спрашиваютъ, живы-ли въ настоящее время Агамемнонъ,

Терситъ, Ганнибалъ, Неронъ, а также всякій дурень, когда-либо существовавшій въ Италіи, Скиѳіи, Бактріи, или Гвинеѣ, — можетъ-ли кто-нибудь думать, что изученіе природы дастъ намъ достаточно сильные аргументы, чтобы отвѣтить на столь странный вопросъ утвердительно? Неимѣніе подобныхъ аргументовъ — за исключеніемъ откровенія — въ достаточной степени обосновываетъ отрицательный отвѣтъ. Quanto facilius certiusquc sibi qucmquem credere, ac specimen securitatis aritegenitali sumere experimento {Lib. I, cap. 56. "Насколько легче и достовѣрнѣе для каждаго вѣрить самому себѣ и почерпать доказательство своей увѣренности изъ] опыта, предшествовавшаго его рожденію".}, говоритъ Плиній. Безчувственность, предшествующая образованію нашего тѣла, кажется естественному разуму доказательствомъ наступленія подобнаго-же состоянія и послѣ разложенія тѣла.

Если бы нашъ ужасъ передъ уничтоженіемъ былъ первичнымъ аффектомъ, а не дѣйствіемъ присущей намъ вообще любви къ

счастью, онъ скорѣе доказывалъ-бы смертность души; вѣдь если природа ничего не дѣлаетъ напрасно, она не внушила-бы намъ ужаса передъ явленіемъ невозможнымъ. Она могла-бы внушить намъ ужасъ передъ неизбѣжнымъ явленіемъ, разъ при помощи стараній мы можемъ отсрочить его на нѣкоторое время, какъ, напримѣръ, въ данномъ случаѣ. Смерть въ концѣ концовъ неизбѣжна; однако, родъ "человѣческій не могъ-бы сохраниться, еслибы природа не внушила намъ къ смерти отвращенія. Всѣ ученія, которымъ потворствуютъ наши аффекты, должны вызывать подозрѣніе, а тѣ надежды и страхи, которые даютъ начало этому ученію, вполнѣ очевидны.

Во всякомъ спорномъ вопросѣ защита отрицательной стороны представляетъ громадное преимущество. Если разбираемый вопросъ выходитъ изъ предѣловъ обычнаго, извѣстнаго по опыту, теченія природы, то это обстоятельство является почти, если не безусловно, рѣшающимъ. При помощи какихъ аргументовъ или аналогій можемъ мы доказать такой способъ существованія, котораго никто никогда не видѣлъ и который совершенно не похожъ на то, что мы когда-либо видѣли? Кто будетъ настолько довѣрять какой-нибудь мнимой философіи, чтобы на основаніи ея свидѣтельства допускать реальность такого чудеснаго міра? Для этого требуется нѣкоторый новый видъ логики и нѣкоторыя новыя способности духа, которыя помогли-бы намъ понять подобную логику.

Ничто не въ состояніи болѣе ярко выяснить, сколь безконечно человѣчество обязано Божественному откровенію, какъ тотъ фактъ, что только при его посредствѣ и можетъ быть удостовѣрена эта великая и значительная истина [т. е. безсмертіе души].