Это цивилизация, мама!

ПРЕДИСЛОВИЕ

Марокканский писатель Дрисс Шрайби вошел в литературу в то время, когда повсюду в Магрибе[1] вместе с антиколониальным движением шло духовное раскрепощение народов Северной Африки, возрождение их политической и культурной самостоятельности, когда впервые в литературе зазвучали голоса алжирцев, тунисцев и марокканцев. Попытки колонизаторов создать миф об отсутствии самобытной культуры Магриба, о культурной неполноценности африканцев, насильственно ассимилировать их не могли задушить волю народов к освобождению и независимости, уничтожить вековые традиции, лежащие в основе духовной жизни магрибинцев. Вот почему с таким вниманием и интересом прогрессивная читательская аудитория и критика встретили произведения североафриканцев: впервые Северная Африка получила возможность рассказать о своих проблемах, о своей борьбе пером собственных писателей.

Как и многие другие его коллеги, Д. Шрайби пишет по-французски. Этот язык был не только обязательным в годы колонизации, но и фактически единственным, открывавшим путь к современному образованию. Если учесть почти полное отсутствие арабских издательств в Северной Африке в те годы, то французский язык был для магрибинцев и единственным способом показать миру подлинную историю своих народов, их жизнь и насущные задачи. «Тот, кто воюет, — писал алжирец Катеб Ясин, — не задумывается над тем, какая у него в руках винтовка… — она служит ему в бою». Таким образом, родившаяся в процессе деколонизации и участвовавшая в нем, франкоязычная литература Магриба неотделима от истории своих народов.

Шрайби был одним из родоначальников новой национальной литературы Марокко, возникшей на рубеже 40—50-х гг. Резонанс, с которым имя писателя вошло в литературу, страстность, с которой писатель обрушился на вековые устои ислама и патриархальные традиции Марокко, почти полвека разъедавшиеся колониализмом, были голосом нового поколения, заявившего о себе на рубеже двух исторических эпох — колониального угнетения и национального возрождения.

Стремление к свободе от всякого гнета, от религиозных догм и феодальных пут, к духовному раскрепощению человека, желание увидеть суверенный выход своего народа на арену истории, поиски идеала справедливости и прогресса — все эти черты характеризовали устремления передовой марокканской интеллигенции, вставшей на путь решительного разрыва с прошлым, хотя и не имевшей ни ясной идейной программы, ни уверенности в выборе путей, ведущих к прогрессу. Смело отбрасывая традиции старого мира, это поколение нередко искало спасения на Западе, однако, вкусив плодов капиталистической цивилизации, оно пыталось с болью и смятением в душе найти иной выход в лабиринте социальных и исторических противоречий.

Шрайби родился в 1926 г. в семье крупного марокканского торговца, пожелавшего дать сыну французское образование. Блестяще окончив коллеж в Касабланке (Дрисс овладел семью языками), он порывает с семьей и уезжает в Париж, где изучает химию. Но, получив диплом инженера-химика, он почти сразу же решает заняться литературой и журналистикой.

Первый роман Шрайби, «Простое прошедшее» (1954 г.), был в Марокко запрещен. «Это цепь святотатств и клеветы», — роптали религиозные наставники марокканского общества. Но прогрессивная марокканская критика отмечала прямо противоположное: роман бичует зло, помогает марокканцам понять самих себя и осознать препятствия, стоящие перед ними. Иные упрекали писателя в том, что в момент подъема национальных чувств народа он, отнюдь не поэтизируя традиционный уклад марокканской жизни, рисует мрачную картину современной действительности.

С болью и гневом Шрайби поведал в своем романе об «ужасах духовного рабства», гнете вековых предрассудков, наследии феодального прошлого, которые, усугубляясь несправедливостью колониальных порядков, держали народ в кабале и отсталости.

Сам писатель по поводу своего романа говорил, в частности, следующее: «Герой «Простого прошедшего» зовется Дрисс Ферди. Возможно, это я. Во всяком случае, его отчаяние — мое отчаяние, моя потеря веры… И тот ислам, который разглагольствовал о равенстве, о вознаграждении за терпимость, о свободе и любви к ближнему, стал для меня олицетворением ханжества…»

Срывание всех и всяческих масок — вот смысл бунта юного героя романа, придавленного лицемерием религии и патриархальным гнетом, воплощенным в образе главы богатого семейства — Сеньора, как называли его все вокруг и даже в собственном доме. Ненавистью и гневом проникнуты страницы романа, звучащего обвинительным актом против власти догмы, против колониального режима, к которому приспосабливался Сеньор. Хитрый и умный политик и делец, деспотичный и властный повелитель многочисленной семьи, низведенной его жестокостью до положения безропотных рабов и прислужников, — таков портрет отца, символизировавшего для Дрисса Ферди все настоящее и прошлое Марокко. Дриссу была ненавистна моральная деградация и смирение братьев, которых обезличил деспотизм отца. Если и оставалась в его сердце жалость, то лишь к матери, безропотное послушание которой позволяло Сеньору и всем другим в доме унижать и терзать это доброе сердце.

Мучительные раздумья Дрисса о несчастной участи матери, о духовном рабстве братьев, бичевание пороков отца и учителей, тупой бессмысленности мусульманской школы, где главное — зубрежка Корана, обличение страшных нравов, царящих в среде фесских феодалов, — все это оборотная сторона той традиционной патриархальной жизни, которую поэтизировал другой марокканский писатель — Ахмед Сафриуи, раскрывая свой «ларчик чудес».[2]

Поиски путей справедливости и свободы приводят героя книги Шрайби в Европу. «И там он присутствует при медленной человеческой декристаллизации, еще более страшной, чем та, от которой он бежал», — писал Шрайби. Так возник замысел романа «Козлы» (1955 г.). Тема его — положение североафриканских рабочих-иммигрантов в Европе. Появившись в самый разгар алжирской войны, этот актуальный и острый роман нарисовал картину нечеловеческой жизни в атмосфере расизма и жестокой эксплуатации «рабочего скота» — как называли капиталистические предприниматели алжирцев, тридцать тысяч которых уехало на заработки в Европу.

Отвергнув исламо-феодальный Восток, герои книг Шрайби не находят прибежища и на Западе.

Но писатель попытается дать еще одну возможность своим героям обрести веру и идеал там, откуда они ушли и где теперь поднялась заря новой жизни и повеяло ветром революций. Этот новый этап поисков отразился в романе «Осел» (1956 г.),[3] который сам писатель рассматривает как завершение «трилогии веры».

Своеобразно соединяя черты философского романа-притчи с традиционной символикой и образного марокканского фольклора, Шрайби создал произведение, в котором за причудливым фантастическим сюжетом и горькой иронией иносказаний прорисовывается реальный фон, социально-исторические события, которые до основания потрясли всю жизнь Марокко.

Писатель показывает сложный и трудный процесс духовного освобождения народа, который вышел навстречу миру современной цивилизации из эпохи рабского оцепенения, оставив позади века летаргии и устремившись вперед, в будущее с энергией разбуженного и разбушевавшегося моря. Но, преодолевая трудности ломки старого мира, обновления ценностей, писатель в поисках новых условий человеческого существования снова приводит своего героя к краху идеалов и надежд. Деревенский цирюльник Мусса — пробудившееся и смятеннее сознание народа, его разбуженная совесть, его символ и его пророк одновременно, — открывая и постигая вновь обретенный мир, сгорит в пламени гнева обманутых людей, которых заставили забыть «о самом главном», о той жизни, для которой он и был создан и которую подменили другой, сделанной «из страданий, беспокойства, классовой борьбы, озверения и войн».

Так замкнулся трагический круг поисков свободы, добра и справедливости. Народ, разорвавший оковы колониального гнета, оказался перед лицом таких проблем, которые писатель не в силах был понять, утратив на какое-то время ощущение объективной закономерности явлений и попав под власть упадочнического восприятия мира, когда все человеческие усилия и миропорядок кажутся абсурдом.

Позднее Шрайби так сформулирует свое понимание смысла происшедших в Марокко событий: «…народ променял свою добычу на мираж. Добыча эта — реформа всех устоев исламского общества, пересмотр догм, суверенное вступление в историю. Мираж зовется национализмом, полузависимостью и буржуазией, заменившей господство каидов… молодежь же моего поколения, сознательно или бессознательно, ждала глубоких изменений, а не простого продолжения несколько видоизмененного прошлого…»

Разумеется, социально-историческая концепция писателя легко уязвима, и можно не согласиться со столь субъективной критикой марокканской действительности, однако было бы ошибочно целиком и полностью отвергнуть ее. Не только потому, что писатель искренне и мужественно старается понять причины неудач и ошибок, но и потому, что Марокко еще остается страной социальных и политических контрастов.

Шрайби еще не раз вернется к волнующей его теме. И в книге новелл «Со всех горизонтов» (1958 г.), и в романах «Толпа» (1960 г.), «Завещание» (1961 г.), «Вас навестит друг» (1968 г.) писатель вновь обрушит свой гнев на устои капиталистической цивилизации — «царства механизированной лжи и стандартизированного абсурда», — поднимет голос протеста и против отголосков этой «бездушной цивилизации» в стране, где новая эпоха «разбуженного историей народа» вступила в свои права. Он будет заклинать родной народ «искать свой собственный путь» и не идти по дороге, проторенной Западом, — «дороге ненависти, войн и угнетения».

Интересно отметить, что в романе «Завещание»[4] иным предстает образ Сеньора, знакомого читателю по «Простому прошедшему». Нет больше ни жестокого тирана, ни хитрого дельца, ни лицемерного патриарха. Вырисовывается облик человека, приумножавшего богатства делом своих рук, достойного и почитаемого, мудрого и дальновидного. Что же изменилось? Самого Сеньора в романе нет, он умер. Есть только его голос и воспоминания сыновей. А они не могли ни стереться, ни поблекнуть. В памяти Дрисса еще не угасла вспышка юношеского гнева. И не пришло к нему ни раскаяние, ни разочарование в содеянном, которые могли бы смягчить черты того, кто олицетворял собой уходящую в прошлое эпоху, был ее своеобразным итогом. Изменилась не суть явления. Стало иным восприятие того, из чего ранее, казалось, был только один выход — радикальный и бескомпромиссный разрыв. Сама жизнь внесла некоторые коррективы в осмысление ее сложных и «взаимосвязанных процессов. Герой «Завещания» не видит для себя возможности вернуться назад — слишком далеко от дома увел его путь скитаний и поисков. Слишком резко было вырвано дерево из родной почвы и сломаны его корни, хотя кусок этой земли и был унесен героем вместе с деревом в свое добровольное изгнание. И когда погибло дерево, земля эта продолжала жить в сердце, памяти, в крови Дрисса. Она не могла умереть, она звала к себе, рождая в сознании то мечту, то иллюзию чего-то несостоявшегося, но возможного, а может быть, и существовавшего, но не увиденного в уже давно прошедшем. Так, по-новому, претерпев трансформацию, возникает образ отца в «Завещании» — Начала и Конца одной жизни, итога закончившегося в себе самом времени, шедшего из далекого прошлого и остановившегося в настоящем, ибо бессмысленно было продолжать путь в будущее, не видя его. Так заново возникнет потом и образ матери в последнем романе Шрайби — молодой, полной сил, выходящей на дорогу новой жизни…

И хотя у писателя, как и у его героев, не всегда есть кристальная ясность цели, достоинство и сила его произведений — в их реалистическом мастерстве, которое заставляет читателя сопереживать его гнев, его боль и его надежды, помогает ощутить ритм и дыхание иной жизни, почувствовать и тягостную атмосферу косного, патриархального общества, и разъедающий душу яд технической цивилизации Запада.

Открыто и смело анализируя проблемы колониального отчуждения, вскрывая причины душевного кризиса своих героев, радикализируя их бунт и протест, Шрайби ставит под сомнение многие, казавшиеся ранее незыблемыми ценности. До него в литературе Марокко подобных задач не ставил никто. Почти одновременно с ним возвысили голос протеста такие крупные писатели Магриба, как тунисец Альбер Мемми и алжирец Катеб Ясин. Однако именно с творчеством Шрайби кончился целый период в литературе Марокко: от созерцательного бытописания она перешла к критическому освоению действительности, сокрушению иллюзий и обнажению реальности, иногда скрытой и подчас страшной. И хотя Шрайби останавливается на трагическом перепутье своих поисков, уже и сейчас целая плеяда молодых писателей Марокко считает его своим учителем и наставником, ибо он первый вышел на дорогу борьбы за справедливость и прогресс и поманил за собой других.

Почти все произведения Д. Шрайби были отмечены печатью драматизма. С его именем связано представление о протесте, бунтарстве, мятежном духе, поднявшем литературу Марокко из недр бытописания, чтобы вскрыть суть кризиса традиционных социальных структур и проникнуть в глубь процессов, вызванных колониализмом. И хотя в новом своем романе «Это цивилизация, мама!» Шрайби остается верен этой главной теме своего творчества, нельзя не отметить, что здесь, меняя тональность ее звучания, писатель меняет и сам характер художественного изображения действительности.

О чем же эта книга? Еще раз о юности, о родном доме. Еще раз — потому что в своем первом романе, «Простое прошедшее», писатель поведал нам о мятежной юности Дрисса Ферди. Шрайби писал «Простое прошедшее» по горячим следам собственного жизненного пути, не боясь сгущать краски и не стыдясь ненависти и презрения ко всему, что превращало человека в раба. Он позволял себе менять интонации только там, где на страницах книги возникал образ матери. И тогда звучали щемящая жалость, сострадание к той, кто ради жизни своих детей забывала, что она сама — человек.

Мать так и оставалась в книгах писателя чем-то бесплотным, стертым, привыкшим к смирению и страданию, живущим где-то по ту сторону пространства и времени. Такой мы увидели ее в последний раз и в романе «Завещание».

И вот снова Мать. Прошло почти двадцать лет, но теперь она молода и полна сил, ощущения просыпающейся жизни с ее надеждами и мечтами. Свою кипучую энергию она с любовью растрачивает на всех, кто окружает ее. Вокруг все будто бы осталось, как раньше. Сеньор-отец, богатый дом и братья, юный Дрисс, способный ученик французского коллежа, решивший продолжать образование в Европе, тревожное время войны, в пламени которой родилась надежда народов, живших под гнетом колониализма, — надежда на обретение свободы… Но мать — иная. Она — как мечта, как иллюзия несостоявшегося в далеком прошлом, но должного свершиться со всеми, кто, как и она, пребывал «вне жизни», никогда «не переступая порога дома», за которым «кипела и бушевала человеческая история».

Теперь не жалость и сострадание, а сыновняя нежность и любовь к этому чистому и светлому существу пронизывает ткань повествования, в котором мать становится символом пробуждения жизни и надежды. «Она была деревом, ждущим весеннего ветра, чтобы при малейшем его дуновении пышно зацвести и плодоносить…»

Сыновья ее взрослели быстрее, чем мать, постигая науку жизни и приобщаясь к прогрессу за пределами глухих стен дома. Но, возвращаясь домой, они страстно хотели приобщить и мать к открывавшемуся для них миру. Дети поймут ее несвободу быстрее и острее, чем она сама, привыкшая разделять участь всех женщин своего общества. Дети определят сами причину ее несчастной судьбы и захотят дать ей возможность быть, чувствовать себя человеком. Ибо пребывать на земле еще не значит жить на ней. Называя две части своего романа «Быть» и «Иметь», Шрайби показывает, как возвращалась постепенно к человеку его утраченная суть, его человеческое достоинство, его способность верить, чувствовать и надеяться, владеть возвращенной жизнью, распоряжаться ею по велению своего сердца и совести. Сыновья радостно распахнут двери «тюрьмы», в которой она жила, распахнут навстречу свободе: «Ну, давай же, смелее!.. Повернись спиной к этому старому дому, к этим обломкам прошлого! Оглянись вокруг, открой глаза, этот мир — твой…» Для матери все становится открытием. Красивое платье, радио, телефон, улица, кино, прогулка за город, лес, ручей, запах моря и зелени… Она постигала и открывала для себя и мир своих собственных детей, учась вместе с ними, читая их книги, познавая законы природы и человеческого общества, приобщаясь к заботам других, прислушиваясь к самой «истории, шумевшей за дверьми ее дома». Теперь ей мало было видеть, ей надо было знать историю своего народа, понять, почему чужестранцы называют себя «хозяевами» ее родины… Так состоялся переход из небытия в бытие, в сущность, в способность к овладению новой реальностью мира. И первым шагом на пути завоевания этого мира стали символические похороны прошлого. Все, что еще связывало мать с той прошлой безрадостной жизнью, — все было зарыто в землю. Она больше не ждала чуда, обещанного ей пророком, — счастья, которое должно свершиться после смерти. «Мы хотим достойной жизни сейчас, сегодня…» Пробудившись к новой жизни сама, она поднимет и увлечет за собой других. Она пойдет «от горизонта к горизонту», по всей стране, повсюду стучась в двери, распахивая их навстречу солнцу. Все, что с таким трудом она добыла для себя, теперь она отдавала людям, рассказывая им об их собственной истории, об их земле, об их культуре — о всем том, что полвека скрывали от них угнетатели. Теперь это уже не пугливая затворница, с опаской и недоверием приобщавшаяся когда-то к предметам «технической цивилизации» — утюгу, электрической плите, радио… Она стала воплощением обновленной души, возмужавшего сознания и закаленной воли, уверенно зовущая за собой людей на дорогу прогресса. Символическое знамя, сшитое ею из разноцветных лоскутков материи, когда окончилась война с фашизмом, становится для нее способом выразить свое желание увидеть народы земли объединенными в борьбе за справедливость. Ибо будущее должно принадлежать всем. «Надо, чтобы все люди имели право на мир…»

Даже Сеньор-отец, образ которого был когда-то такими беспощадными красками нарисован в «Простом прошедшем», теперь прислушивается к новым шагам матери. Вместе с ней он ощущает и себя «новым человеком, в мире молодом и обновленном…». Такова могучая волна ее расцвета, ее пробуждения, так ярок луч ее надежд.

Шрайби в этой книге не говорит о виновниках зла, так долго державших народ в темнице рабства. Он рисует постепенное освобождение человека из этой темницы, эволюцию его сознания, личности, рисует с любовью и… какой-то нежной грустью. Может быть, потому, что его матери не удалось до конца осуществить эту прекрасную мечту. Но именно в ее облике писателю хотелось показать свершение надежд многих тысяч матерей его родины. Думал ли он о другой, великой Матери, чей образ увековечен в бессмертной книге русского писателя? Возможно, да. Ведь и его Мать, хотя и совсем другая, — это образ самой земли, Родины, поднявшейся вместе со своими детьми за их будущее, за их свободу. Эта разбуженная целина в книге марокканского писателя — земля Новой Африки, движущаяся навстречу прогрессу и счастью.

С. Прожогина