Это - Гана

КАК ЭТО НАЧИНАЛОСЬ

Рассказы о дальних странах принято почему-то начинать с аэродрома, с долин, проплывающих под крылом самолета, с испепеляющей (или изнуряющей) жары…

Но, по-моему, интереснее начать с каравеллы.

Вернее, с целой эскадры. Десять каравелл и два тяжелых транспорта покинули Лиссабон. весной 1481 года и взяли курс на юг.

Птолемей учил, что на юге, в Африке, за пустыней Сахарой, стоит такая жара, что ничто живое там существовать не может. И Птолемею верили. Сотни лет никто не осмеливался отплыть далеко от привычных берегов Европы.

Но с тех пор как в начале XV века принц Генрих Мореплаватель избрал своей резиденцией замок Сагрэс, на южной оконечности Португалии, португальские корабли начали продвигаться к югу, к землям запретным и страшным.

Белая полоса прибоя казалась паром, поднимающимся с раскаленного песка. Однако капитаны были трезвыми людьми и отличались хорошим зрением. За белой полосой зеленел лес. Или это были скалы? Капитаны приказывали спустить шлюпки.

Результаты были так удивительны, что один из капитанов, вернувшись из Сьерра-Леоне, не без издевки писал в донесении принцу: «Все это я пишу с изволения его величества Птолемея, возвещавшего очень хорошие вещи о делении земного шара, но весьма ошибавшегося в одном случае… Под экватором во множестве обитают черные племена, а деревья достигают невероятного роста оттого, что именно на юге развиваются сила и-обилие растительности».

Капитаны смело низвергали авторитеты. Мир открывался перед ними, широкий и заманчивый, загадочней Атлантиды и чудеснее сказок об Эльдорадо.

Двенадцать кораблей, покинувших Лиссабон, медленно продвигались к югу, подолгу останавливаясь в глубоких бухтах Азорских островов и Африки. В трюмах транспортов, сохранявших еще запах человеческого пота — два десятка лет в них перевозили рабов, — лежал необычный груз. Транспорты везли каменные блоки, мраморные портики и резные цилиндры колонн.

А через несколько недель эскадра отдала якоря в небольшом заливе, недалеко от экватора. Два холма возвышались над заливом. Один выдавался далеко в море, другой отступал от берега, поднимая на спине опутанные лианами стволы деревьев. Несколько хижин на берегу, пироги…

Адмирал дон Диего де Азамбуша приказал начать разгрузку, солдаты втащили две пушки на вершину холма и повернули их дулами к лесу. На всякий случай.

Так началась колонизация Африки. Еще никому в Европе не известно, где пределы этого материка, — только пять лет спустя Диаш обогнет мыс Доброй Надежды. Еще не открыта Америка. Колумб, который сделает это через десять лет, несет, возможно, вахту на одной из каравелл у берега Африки (есть сведения, что он принимал участие в экспедиции). А на сыром берегу, там, где теперь находится Западная область Республики Ганы, тяжело одетые португальские солдаты втаскивают каменные блоки на поросший кустарником и колючей травой холм.

Здесь стоять крепости Его Высочества короля Португалии и называться ей Эльминой. Ничего, что местный вождь не соглашается на постройку чужих крепостей на его земле, пусть он требует, чтобы чужеземцы уезжали обратно, — крепость растет быстро, и вот уже капеллан освящает ее добротные, толстые стены.

Уже много лет, как во рву крепости Эльмины нет воды. Там растут кокосовые пальмы, и они достают головами до зубцов стен. Между зубцами, как и пять веков назад, торчат темные пальцы пушек. Стены недавно побелили, и Эльмина кажется построенной только вчера. У входа на подъемный мост, который давно уже не поднимается, стоит полицейский в сером свитере и красной феске. В крепости полицейские казармы.

Мы прошли по мосту и вступили под низкую арку. В полутьме за барьером, почти касаясь головой свода, стоит дежурный сержант. К своду приклеено большое объявление: «Сегодня в клубе спецвыпуск кинохроники — Пребывание в Гане Анастаса Микояна».

— Сейчас я дам вам сопровождающего, — говорит сержант, — он покажет крепость.

Сопровождающим оказался высокий, под два метра, полицейский в ослепительно начищенных ботинках. Он взглянул на нас оценивающе сверху вниз и первым ступил во двор крепости.

Прямоугольный двор залит солнцем, чист и пустынен. Черными глазками поблескивают маленькие окна… Но пустынность и тишина настораживают. Кажется, сейчас медью сверкнут каски и по широкой крутой лестнице во двор спустятся современники Колумба.

— Зал торговли, — говорит полицейский и отходит в сторону, пропуская нас в узкую дверь двухэтажного здания.

Здесь совершались сделки, здесь переходили из рук в руки рабы. Низкий потолок, грубые стулья, длинный стол в дальнем конце зала. Может быть, именно за этим столом…

— А теперь у нас здесь классная комната. Учимся, — продолжает полицейский.

Конечно же, стулья как стулья, вполне современные, новые. А на столе забыт словарь. Наваждение пропадает.

— А наверху у нас комната отдыха.

Это было так давно… Генрих Мореплаватель мог все что угодно, только не классы ганских полицейских и комнату отдыха с групповыми фотографиями футбольной команды в гостиной губернатора на втором этаже.

Полицейский поворачивается, считая, что мы уже достаточно насмотрелись (эти комнаты для него такие привычные!), и идет дальше.

Рабов приводили в крепость небольшими партиями, осматривали и разводили по казематам, где они должны были дожидаться корабля. Вход в каземат внутри крепости, выход — узкая щель в стене, к кораблям. Процесс необратимый.

Нужно было быть совершенно уверенным в том, что раб не только не человек, но даже не скотина, чтобы соорудить эти круги ада. Часто история проходит мимо нас чем-то нереальным, существующим только на страницах учебника. Но за именами и датами скрываются люди — и те, что штурмовали Рим, и те, что умирали в трюмах каравелл на пути в Вест-Индию. История зачастую предпочитает останавливать внимание на событиях ярких и исключительных. На открытии Америки или битве при Ватерлоо. И надо столкнуться со следами ее вплотную, лицом к лицу, чтобы ощутить ее реальность, ее современность, ее масштабы, чтобы понять, что «звездные часы человечества» подготовлялись долгими земными столетиями.

С башен Эльмины видны океан, пальмы на берегу, рыбацкий катер, белые улицы города, автобус, прикорнувший у базара Внизу, на бастионах, таращат жерла старые пушки. На пушках сушатся рубашки и тапочки полицейских — новых обитателей крепости. Дальше на берегу стоит еще одна крепость. Обернитесь — на втором холме тоже высится форт. Их много на побережье Ганы, десятки. Почти на каждом холме торчит белый кубик старого форта. И в каждом есть узкие щели, ведущие к океану, — сквозь них прогоняли к кораблям рабов. Сейчас в одних фортах школы, в других — больницы.

Португальцы, голландцы, датчане, шведы, англичане — все строили работорговые крепости на Золотом Берегу. Даже герцогство Бранденбургское воздвигло там крепость Фридрихсбург, по пруссаки не выдержали конкуренции и промышляли не столько рабами, сколько продажей пресной воды проходившим мимо кораблям.

И пока англичане в середине прошлого века не выжили всех остальных, прибрежная полоса была ареной отчаянной драки конкурентов в самой постыдной на свете торговле. В схватку были втянуты вожди местных племен, и войны между ними были очень выгодны европейцам — каждая приносила новых рабов.

Вспомните — в США живет около двадцати миллионов негров. Значительная часть населения Бразилии и других стран Латинской Америки — негры. Ямайка, Гаити — негритянские страны. Воистину великое переселение народов меркнет по сравнению с масштабами работорговли.

Теперь легко говорить об отсталости Африки, если в течение четырехсот лет материк обескровливался с методичностью и интенсивностью, которых не знает история.

Крупнейшие порты Португалии, Англии, Голландии выросли на работорговле. В 1565 году к маленькому порту Ливерпуль было приписано 12 кораблей. А за десять лет, с 1783 по 1793 год, 878 ливерпульских кораблей перевезли более трехсот тысяч рабов. На одну Ямайку в XVIII веке вывезли из Африки свыше шестисот тысяч рабов. Страшно читать об эпидемиях чумы в средневековой Европе, об опустевших городах и трупах на дорогах. Африку опустошала такая чума в продолжение четырех столетий. Каждый восьмой умирал в пути, каждый четвертый — в первый год жизни в неволе.

Интересно, по каким путям пошло бы развитие Черной Африки, не будь этой чумы?

Прошли времена работорговли, но хозяева крепостей не покинули Золотой Берег. Он богат золотом, алмазами и другими полезными ископаемыми. В его лесах растет красное дерево, обширны плантации какао…

И лишь пять с половиной лет назад Гана стала самостоятельным государством. За эти годы произошли такие изменения в стране, что не только времена работорговли, но и события десятилетней давности стали историей, правда, очень живой и незабытой. Когда говоришь о сегодняшней Гане, говоришь и о будущем, потому что оно неразрывно, так же как и история, связано с сегодняшним днём.

О ЗНАКОМОМ

Столица — сердце страны. Но чаще всего не лицо ее. Особенно это характерно для слаборазвитых стран Азии и Африки, где внешняя разница между большим городом и «глубинкой» достигает поистине космических размеров. Страна была колонией. И подобие европейской жизни создавалось в том центре, где находилась колониальная администрация. В Аккре, например, заметен тонкий слой английской цивилизации. Темные галстуки клерков, яичница с беконом на завтрак, швейцары в форме, консервы для собак… Все это кое-как прикрывает действительную сущность африканского города.

Если вы поживете немного в Аккре или другой африканской столице, переспите несколько ночей в европеизированной гостинице, жизнь страны останется скрытой от вас. Если же покинешь большой город, поскитаешься по городкам и деревням, то, вернувшись, увидишь столицу другими глазами.

Главное — не верить путеводителям. Они не говорят всей правды. Они перечисляют гостиницы и места, которые необходимо посетить туристу. Они зовут вас в замок Кристианборг, в ботанический сад и в магазины сувениров. Послушайся путеводителя, и ты не вывезешь из Аккры ничего, кроме воспоминаний о достопримечательностях и кокосового ореха.

Мы старательно прочли путевые заметки о Гане, написанные за последние годы, и уяснили, что в Гане жарко, что она лежит на берегу Гвинейского залива, что торговки в Гане называются мамми, ездят они на грузовичках, которые именуются все вместе мамми-лорри, а по отдельности имеют названия вроде «Бойся женщин» или «Богатый — мне не друг». В Ган много племен, и каждое говорит на своем языке. Государственным языком остается английский. В Гане выращивается какао. В более обстоятельных статьях и в энциклопедиях мы прочли о политическом строе Ганы и о ее экономическом положении. Кроме того, мы знали с детства, что Гана расположена в Экваториальной Африке, а потому там должны водиться слоны, леопарды, крокодилы и муха цеце. В общем, мы приехали в Гану подкованными, с определенными представлениями о том, что должны увидеть.

И увидели.

Увидели все или почти все, о чем читали недавно. Не увидели или почти не увидели того, о чем знали с детства. Увидели все не таким, как ожидали, в других пропорциях и масштабах. Но в любом случае я надеюсь, что к нам не относятся слова Эрнста Энгманна, нашего ганского друга, которые он произнес где-то в Большом лесу, между Такоради и Самребои, когда мы возвращались с лесоразработок.

— Приезжают к нам люди, — оказал он, — и начинают искать нашу отсталость. Ну, раздетых женщин, луки и щиты и жертвоприношения. Увидит такой северного жителя (из Северной области Ганы) и начинает его обснимать со всех сторон. Если бы вы знали, как нам все это неприятно! Ведь в любом государстве есть вещи, которые не хочется показывать, особенно если вы неравнодушны к своей стране и знаете, что эти недостатки будут изжиты.

Мы согласны с Энгманном. Скажу заранее, что в Гане часть населения живет в глиняных хижинах и не знает почти никакой одежды, что Гана — страна отсталая, с низким жизненным уровнем, что не все там так гладко, как хотелось бы людям, которые неравнодушны к ее жизни. Но не это главное в Гане. Главное — тот прыжок, который делает она сейчас, чтобы наверстать годы украденные колонизаторами, главное — как она перешагивает из вчера в завтра; главное — как живет страна и как она хочет жить.

Здесь пойдет разговор и о тех же мамми и мамми-лорри, и о племенах, и о какао, — ведь это Гана.

Здесь пойдет разговор и о Большом Кольце, и о табачной фабрике, и о строительстве общежития медсестер в городе Болгатанга, — это Гана.

Здесь пойдет разговор о том, как англичане завоевали страну Ашанти, и о том, как была расстреляна демонстрация ветеранов, — это тоже Гана.

Здесь пойдет разговор о лесах и рыбацких деревеньках, о крокодилах и мухе цеце, — и это Гана.

Итак, мы в Аккре, столице Ганы, городе, в котором тридцать лет назад было сто тысяч, а сейчас около четырехсот тысяч жителей, Аккра стоит на самом берегу Гвинейского залива. Здесь жарко, и ветерок с океана, приносит больше влаги, чем прохлады.

Нас четверо. Трое помоложе, это Владимир Александрович Орлов, Марат Зименков и я, а один постарше — наш начальник, руководитель группы, Павел Павлович Антонов. Группа должна составить технические условия на строительство промышленных (предприятий и других объектов, что будут строиться в Гане с помощью Советского Союза. Группа должна решить, какие строительные материалы и оборудование применять в Гане лучше всего, как будут влиять на строительство климат и ветры, насколько опасны землетрясения и многое, многое другое. Работы более чем достаточно, а вот времени маловато — выводов группы ждут проектировщики в Москве, задерживаться нельзя.

Но сегодня мы свободны. Мы приехали в субботу, и все учреждения на замке. Перед нами лежит город, который надо открыть. Мы не хотим подчинять свою свободную волю справочникам и путеводителям. Мы выходим из гостиницы и идем наугад.

Попадаем не на центральную улицу. Почти впритык друг к другу двух- и трехэтажные дома. Три часа дня, жара начинает спадать, и улица уже намного живее, чем была, когда мы ехали по ней с аэродрома. Эта улица (как мы узнали впоследствии) — типичная улица ганских городов. Население Аккры очень четко делится на тех, кто ездит на машине, и на тех, кто ходит пешком. В Аккре тротуары есть только на одной, центральной улице, да и то не во всю ее длину. Мы увидели фотоателье, перед которыми, как чулки, сушатся на веревках пленки, столовые — чоп-бары, мебельные мастерские. На краю мостовой шлифуют стол красного дерева, который не поместился под навесом. Разносчики, уличные парикмахеры, у ворот сидят старики. Улица не прячет своей жизни от пришельца. Здесь говорят, смеются и ругаются громко — всем, наверное, отлично известно, чем недовольна жена в соседнем доме.

И тут же бросаются в глаза те внешние атрибуты, которые известны по фотографиям и рисункам. Женщины все несут на голове — будь то книга или ведро с водой. А за спиной почти у каждой — ребенок. Ребята молчаливы и серьезны, весь день их укачивает мать, баюкает своей мерной походкой. Мужчины одеты разнообразно, порой кажется, что попал на киностудию, где снимают сразу несколько картин. И черный костюм, и солдатская куртка, и трусики, и короткий полосатый балахон северных областей, и кенте — роскошное, царственное кенте, точная копия римской тоги, только не одноцветное, а всех цветов радуги… В Аккре — люди из разных племен. Кто отказался от привычной одежды, а кто предпочитает ее. Никаких правил по этой части нет — в общем все естественно на ганце. Зато та же одежда, что кажется такой простой на ашанти или га, приобретает кричащий вид, когда ее надевают из оригинальничания или бог весть каких соображений. Как-то я видел американского парнишку из Корпуса мира. Он был коротко подстрижен, худ и обожжен солнцем. На крупном носу надежно сидели очки в тонкой золотой оправе. Парень оделся в северный балахон (не могу найти более точного слева для этой одежды, длиной с рубашку, но широкой, падающей вольными складками), из-под которого торчали серые клетчатые брюки. Результат был до удивления неприличен. Это чувствовали все окружающие, все, кроме самого парня Он ходил гоголем, гордый своим решением пойти на любые жертвы, чтобы показать, что не чурается негров.

Поблуждав в переулках, мы попали на центральную улицу — авеню Кваме Нкрума. Попали, привлеченные высоким домом, который вдруг показался над крышей очередного магазинчика.

Улица окаймлена стеклянными стенами банков и универмагов. Любой отрезок ее — иллюстрация к статье «старое и новое». Причем почему-то рядом все время оказывается очень старое и очень новое. Улица не производит цельного впечатления — это случайное сборище высоких зданий, которые потеснили, но не смогли выгнать старые одноэтажные домики с парикмахерскими, чоп-барами и лавками.

И везде торгуют. В первый день, когда мы попали в Аккру, в субботу, торговали меньше, чем обычно, — короткий день, но вообще-то в Аккре, как и в любом ганском городе, торгуют много. Очень большой процент населения, особенно женского, занят в мелкой розничной торговле, в такой мелкой, когда пачка сахару продается по кусочкам, а сигареты — поштучно. Пока товар дойдет до покупателя, он вырастает в цене в несколько раз, но очень часто ганец может позволить себе купить пять кусков сахару, но не пакет его, в котором кусок обошелся бы дешевле. Бесконечными рядами сидят толстые веселые мамми (мы знали, что увидим их, и увидели) и продают спички, сигареты, носки, нитки, лепешки, тетрадки — все что угодно.

Увидели мы, конечно, и мамми-лорри с названиями на ветровом стекле, и продавцов кинжалов в кожаных ножнах, бус и других сувениров. Согни лет африканцам привозили бусы и меняли их на золото. Теперь приезжие увозят бусы из Африки в Европу. Времена изменились.

В общем, мы увидели очень многое из того, что ожидали увидеть. Гана не таилась. Но, с другой стороны, мы ровным счетом ничего не узнали о ней.

Мы взглянули уже на ее европейскую маску (в гостинице в первую очередь), почувствовали тот городской колорит, что город готов показать любому, кто забежал туда на денек. Вот и все.

Знакомство с Ганой еще предстояло.

ПОЧЕМУ ГАНА?

Энгманн подошел к большой карте.

— Значит, после того как мы окончим знакомство с Аккрой, надо будет собираться в путь по стране.

Мы познакомились с Энгманном два дня назад. Нас представили министру строительства, тот поручил нас своему заместителю, а заместитель — Энгманну, одному из руководителей Управления общественных работ. Мы будем два месяца работать вместе. Мы еще присматриваемся друг к другу, он — первый ганец, с которым нам предстоит близко познакомиться, и по нему мы будем до какой-то степени судить о строителях новой Ганы. Мы — первые русские, с которыми встретился Энгманн. По нас он будет судить о советских людях.

Энгманн скуласт и улыбчив. У него светлая для ганца кожа и резкие, рубленые черты лица. Кабинет его завален папками, и совершенно непонятно, когда он успевает просмотреть и подписать их. Пока мы сидим, раз пять в комнате неслышно появляется курьер и подкладывает новую папку в кипу «входящих». В Гане не хватает квалифицированных инженеров и администраторов, и те, на кого опирается правительство, молоды и чем-то похожи друг на друга. Может быть, деловитостью, серьезностью и способностью быстро разбираться в том, что нужно, что полезно стране.

Нам впоследствии пришлось объехать с Энгманном почти всю Гану, и в каждом городе он встречал или однокашника, или приятеля, или сослуживца. Энпманн из тех руководителей, которые за пять лет независимости прошли путь от рядового специалиста до крупного правительственного или партийного работника. Энгманн побывал везде, в самых дальних уголках страны, когда был дорожным инженером на севере или работал в областном стройуправлении в Такоради. Последние пять лет он провел буквально на колесах, — если страна так быстро строится, письмами и телефонными звонками не отделаешься.

Да и в Аккре, в Управлении, все не так просто. Уж очень разношерстен состав его служащих. Много англичан — архитекторов, инженеров, чиновников. Не все они искренне стараются помочь Гане. Приходится иметь дело с подрядчиками, которые думают в первую очередь о своей выгоде. Не хватает техники, специалистов, средств.

Но обо всем этом мы узнали позднее. А сейчас мы стоим у карты и обсуждаем маршрут.

— Можно приблизительно разделить Гану на три зоны, — продолжает Энгманн, — Побережье, или бывший собственно Золотой Берег, зону лесов и северные территории. Они все разнятся по климату и прочим условиям.

Который раз уж мы рассматриваем карту Ганы. Прямоугольник, вытянутый с севера на юг. Внизу, на юге, его подпирает океан, и кажется, что большинство надписей оторвалось от своих мест и ссыпалось вниз, к океану, к Гвинейскому заливу. Юг притягивает к себе и население, и ресурсы страны. Золотой Берег и страна Ашанти — зона лесов — пестрят названиями городов и деревень, значками минеральных богатств и сельскохозяйственных культур. Чем дальше на север, тем реже встречаются поселения, линии шоссе, голубые полоски рек, значки ископаемых. Пропадают железные дороги и шахты, исчезают заводы Страна развита неравномерно.

Когда смотришь на карту, невольно обращаешь внимание на какую-то неестественность границ Ганы. Потом понимаешь — очертания страны слишком правильны. Как будто кто-то выкромсал тупыми ножницами прямоугольник из тела Африки.

Границы любого государства — это рубежи обитания народа или народов, его населяющих. Границы стран Западной Африки, бывших ранее колониями, — это линии, у которых столкнулись отряды завоевателей, границы зон влияния.

До второй половины прошлого века власть англичан, французов и немцев в Западной Африке распространялась только на узкую прибрежную полосу Гвинейского залива.

Захват внутренних областей начался тогда, когда встала проблема обладания рынками сбыта, когда на арену истории вышел молодой, жадный империализм.

Раздел Западной Африки проходил бурно, в острой борьбе между колониальными державами. Нужно было отхватить кусок пожирнее, пока его не прибрали к рукам конкуренты. И колонизаторов меньше всего интересовало, соответствуют ли границы новых колоний действительным этническим границам.

Учебники истории, воспоминания участников походов воссоздают картину событий.

…Неделями потные негры-носильщики тащили пушки и ящики с боеприпасами через леса и вброд через мутные, быстрые реки. Лес шумел вокруг, враждебный, таящий в себе ядовитых змей, неслышную поступь леопардов, тучи москитов и свист отравленных стрел непокорных туземцев.

На стоянках солдаты натягивали москитные сетки над гамаками трясущихся в лихорадке офицеров. И солдаты и офицеры ругали судьбу, занесшую их в эти проклятые богом места. Вершители же их судеб не покидали кабинетов в Лондоне. Они по камешку возводили громоздкое здание с гордым названием Британская империя. Роты войск Ее Величества королевы Великобритании шли на север. Они рвались в глубь материка, пользуясь ненадежными картами первых путешественников и миссионеров. Их подстегивали короткие приказы из прибрежных крепостей — в приказах писалось о том, что французские (или немецкие) батальоны уже обогнали солдат Ее Величества на сто миль и заключили выгодный для Франции (или Германии) договор о протекторате с местными вождями.

Английские офицеры сокращали дневки и походя сжигали несдававшиеся деревни.

На двадцатый, а может пятидесятый, день похода лазутчики доносили командиру отряда, что навстречу двигаются белые в незнакомой форме. Отряд замедлял движение, офицеры приказывали проверить оружие. Предстояла встреча с конкурентами.

Порой она проходила без инцидентов, порой выливалась в короткую стычку. Тогда в газетах всего мира появлялось сообщение об очередном колониальном конфликте. Министерства иностранных дел в Париже и Берлине составляли пространные ноты, обосновывая свое извечное право на такую-то область Африки.

Командиры отрядов сверяли карты, и через точку встречи проходила новая граница. Отряды колонизаторов расходились и уходили дальше, к северу, где еще оставались независимые земли.

А жители новых колоний часто и не знали, что отныне половина племени будет жить на земле, принадлежащей кайзеру, и называть полицейского герром, а половина, попавшая под власть английской королевы, — сэром. Так случилось, например, с народом эве.

Но вот колония захвачена. Племена покорены. Границы установлены.

На новые владения наклеивались бирки с первым попавшимся названием. Иногда это было название реки или озера — Чад, Верхняя Вольта, Нигер, иногда на всю страну распространялось название берега, открытого португальцами, — Золотой Берег, Берег Слоновой Кости. Это зависело от прихоти чиновников из соответствующего министерства колоний. В большинстве случаев такие названия сохранились и по сей день, что приводит порой к печальным курьезам. Ведь есть две страны Конго — со столицей в Браззавиле и со столицей в Леопольдвилле. Есть страна Нигерия, а севернее — страна Нигер. Колониальные чиновники не отличались фантазией.

И когда теперешняя Гана приближалась к независимости, встал вопрос, почему стране именоваться Золотым Берегом?

Страна — не берег. Страна не собирается быть поставщиком золота. В средние века в Африке существовало могучее государство Гана. В него не входила территория теперешней Ганы, но возможно, часть населения старой Ганы — предки жителей Ганы новой. Впрочем, не в этом дело. Давая название новому независимому государству, руководители национально-освободительного движения в первую очередь подчеркивали то, что первая колония Черной Африки, добившаяся самостоятельности, собирается продолжать традиции славного прошлого своего континента, прошлого, которое отрицалось в течение всего колониального периода, прошлого, которое зачеркивалось всем, вплоть до названий колоний.

Я не встречал ни одного ганца, который бы сказал, что не согласен с названием Гана. Смысл слова отлично понятен любому жителю Африки.

А Энгманн ведет карандашом по карте. От Аккры карандаш направляется на запад, по самому побережью, до порта Такоради. Мы увидим здесь большую часть того берега, с которым связана история европейского завоевания, увидим работорговые крепости, рыбацкие деревни и прибрежные рощи кокосовых пальм.

— Я звонил в Такоради. Там есть наше областное управление. Они договорятся с фабриками и портом. Да кстати, надеюсь, нам удастся побывать в самом глухом лесу, у западной границы, там, где крупнейший лесокомбинат.

Карандаш забегает за Такоради и. прочертив невидимую линию на карте, упирается в маленькую точку в зеленом массиве леса.

— А оттуда на север, в Кумаси, в центр области Ашанти. Здесь и климат другой, и промышленность другая, и строим не совсем так, как на юге. Проедем весь лес с юга на север, а потом через саванну в северные территории. Там почувствуете, что и до Сахары недалеко.

Карандаш, добежав до северной границы страны, задерживается и начинает обратное путешествие — к Кумаси, а оттуда в Аккру.

— Когда вернетесь, уже будете иметь приблизительное представление о том, как лучше строить. Хорошо?

Начинается обсуждение деталей.

А за окном шумит Аккра, город, к которому мы уже привыкаем, хотя по-настоящему еще не знаем его. Что ж, увидим страну, может, легче будет познать ее сердце.

ДОРОГА НА ЗАПАД

На окраине Аккры — необозримое кладбище автомобилей. Сотни трупов и скелетов автомашин лежат вповалку на пустыре. Ганские водители не всегда осторожны.

Газеты помещают фотографии растерзанных автомобилей. В одной из них снимок сопровождается такой надписью: «Как известно нашим глубокоуважаемым читателям, мы всегда были противниками публикации страшных фотографий на страницах нашей газеты. Но сегодня после долгих раздумий мы пошли на то, чтобы поместить фотографию машины с ее погибшим владельцем. Пусть это послужит уроком легкомысленным водителям».

Фотография появилась перед Рождеством.

На следующий день все газеты напечатали призыв — «Если пьян, не садись за руль, если сел за руль, не пей!»

Но различные предостережения помогают мало. Машины разномастны — от новейших фордов до грузовиков времен первой мировой войны. Многие из них дышат на ладан. Обычно машины перегружены и шоферы ездят значительно быстрее, чем положено. Никогда и нигде не видел я такого перемещения людей. Кажется, вся Гана куда-то едет, спешит…

Железные дороги строились англичанами с узкоспециальными целями: они соединяют Кумаси — центр района разработок золота, алмазов, бокситов и разведения какао — с побережьем и с Аккрой. Поезда везут руду, мешки с бобами какао и стволы деревьев к кораблям, ожидающим в порту Такоради.

И если вы торопитесь и у вас нет своей легковой машины — придется взгромоздиться в переполненный мамми-лорри. Грузовички спешат.

Пускай об этом пишут все, но умолчать невозможно. Грузовички — вид фольклора. Кажется, что все шоферы участвуют в грандиозном соревновании на оригинальное название машины. И достигают в этом вершин. Надписи можно делить на классы и виды, собирать, как марки.

Марат Зименков поддался благородной страсти коллекционирования. Он записывает названия мамми-лорри. Черная тетрадь в клеенчатой обложке лежит у него на коленях. Список уже переехал на третью страницу. Марат пытается остановиться, закрывает тетрадь, но в этот момент из-за поворота показывается, позвякивая всеми составными частями, шарабан с белой надписью над ветровым стеклом: «Спасибо маме». Марат тяжело вздыхает и открывает тетрадь снова.

Надписи — афоризмы, цитаты, пословицы, поговорки.

Иногда можно проследить источник названия. Например, христианство, но несколько отредактированное — «Неисповедимы пути господни… и женские». Хотите короче? Пожалуйста: «Сам попробуй!», «Все еще еду» — написано на престарелом рыдване.

Я спрашиваю шофера, мистера Кофи, как называется наша машина. Кофи долго и заразительно смеется:

— Никак не называется.

И косится на Энгманна. Энгманн делает вид, что нет ничего интереснее, чем карта автомобильных дорог. Энгманн вряд ли позволил бы портить надписями голубую обтекаемость «оппель-капитана».

— Но, по-моему, у всех машин в Гане есть названия, — продолжаю я.

— Можно сказать, что машина называется «Почему», — выпаливает Кофи.

— «Почему»?

— А чем хуже другого?

И в самом деле, не хуже.

Мы тоже поддались увлечению. Но оказывается, совсем не так просто — придумать удачное название для машины.

Слева, то появляясь за пальмами, то исчезая за крышами прибрежных деревенек, одинаково, но не однообразно поблескивает океан. Вот что не изменилось со времен португальцев. Впрочем, это единственное, что не изменилось совсем.

Между дорогой и полосой песка растут обязательные кокосовые пальмы. Этого в португальские времена не было — пальмы посажены людьми. Под пальмами оживленно. Хижины в тени, сети рыбаков разложены на песке, у самого шоссе серебряной дорожкой сушится рыба. И везде люди.

А еще лет двести назад путешественники, попадавшие в эти места, писали о непроходимом тропическом лесе. Со слонами, леопардами и обезьянами. Одну обезьяну мы все-таки встретили — она сидела на веревке у входа в лавочку и лениво чистила банан.

Мы останавливаемся, заметив, что ребятишки, забравшись на пальму, сбрасывают кокосовые орехи. Ребята охотно делятся с нами орехами и даже рубят их для нас большими ножами. Вдруг с берега доносится крик, и наши новые знакомые, бросив недопитые орехи, летят к океану.

— Хотите посмотреть? — опрашивает Энгманн.

Мы не знаем, на что, но, конечно, соглашаемся.

Оказывается, вытягивают сеть. Длинная вереница здоровенных парней тянет канат. Тянут, ритмично наклоняясь в такт песне.

Все внимание деревни приковано к сети — она должна вот-вот показаться из бурунов. Из-за деревьев появляются женщины с мисками и тазами на головах. Ребятишки крутятся вокруг рыбаков, хватаются за канат (и получают тут же по соответствующему месту), лезут по пояс в воду, чтобы первыми разглядеть, что попалось в сеть.

Невесть откуда прибывают зрители вроде нас. Берег оживает.

Наконец замечаешь, как бурлит вода между двух валов. Этот водоворот — мотня. Вот она медленно вылезает на песок, шевелящимся, дергающимся серебряным шаром. И как ни стараются рыбаки разогнать любопытных, сеть нельзя разглядеть за их спинами. Толпа — как на улице вокруг заблудившегося ребенка.

Мы с минуту выдерживаем тон, а потом, будто подхваченные неведомой силой, бросаемся в центр толпы. А вдруг попалось что-то такое?..

Сейчас бы самое время рассмотреть все, что скрыто в сети, но не тут-то было. Для артели это работа. Рыбаки отделяют сеть и, оставив мотню под охраной одного из своих, уносят сеть повыше, чтобы разложить для сушки. Это занимает массу времени, по крайней мере так кажется и нам, и другим зрителям, и женщинам с тазами на головах. Только предусмотрительные мальчишки не теряют времени даром. Кто из них притащил тарелку, кто банку, и теперь они подбирают с песка рыбную мелочь, что проскакивает время от времени сквозь ячейки. Они бы с удовольствием забрались и внутрь мотни, но присутствие взрослых придает их желаниям характер беспочвенной мечты.

Наконец рыбаки возвращаются. Они не спешат, они знают, что все внимание обращено на них. Они даже умудряются остановиться и закурить — в общем, ведут себя, как избалованные кинозвезды. Но в тот самый момент, когда терпение толпы готово лопнуть, староста артели наклоняется и распускает горло мотни. Рыба уже засыпает и не прыгает, только шевелятся хвосты и плавники.

Староста выбрасывает на песок случайные дары моря — раковину, двух медуз, морского кота, маленького, красного от бессильной ярости осьминога и злых черных крабов. Теперь можно приступить к делу.

Рыбаки расстаются с уловом тут же, на берегу, продавая его торговкам. Мамми, после короткой перебранки, выстраиваются в некоторое подобие очереди. Часто торговки — это жены рыбаков, но в денежных делах мужчины самостоятельны. Дома они разберутся, что делать с деньгами.

Сначала староста откладывает в один из тазов крупных рыб. Затем, черпая тазом мелочь, он ставит его на голову мамми и берет следующий. Рыбаки делают вид, что их все это не касается, но, покуривая, не могут не взглядывать порой на пустеющую мотню.

Один раз староста нарушает очередность. В деревне свои отношения, свои обычаи… Вот он вдруг подзывает стоящую в стороне девочку с маленьким тазиком в руках. Девочка не пытается втиснуться в очередь мамми. Староста кричит ей что-то страшным голосом, выхватывает у нее тазик и наполняет рыбой, потом думает секунду, вынимает большую рыбину и кладет ее сверху, денег он не берет — дело внутреннее. Жители деревни, знающие об этой девочке больше нас, провожают ее поспешное бегство веселым хохотом. Нам тоже весело. Солнце. Валы с размаху бьют по ногам. В сети сегодня много рыбы, не меньше центнера.

А дальше, по берегу, видны другие цепочки рыбаков. Так же покачиваются они — раз-два — взяли, связанные тонкой издали ниточкой каната. У одной из цепочек начинает собираться толпа, значит, и там скоро покажется сеть.

Недалеко от нас, погрузив смотанную сеть в пирогу, другая артель пытается выбраться за полосу прибоя. Пирога перевалила через бурун, и, пока ее не настигла следующая волна, рыбаки бешено работают веслами, похожими на трезубец Нептуна. Снова пирога взметывается среди белой пены, кажется, она вот-вот перевернется, но опять замелькали лопасти весел — еще на метр пирога отошла от берега.

За слаженностью и разумностью действий, за красотой рассчитанных движений скрывается изнурительность этого труда.

А труд рыбака в Гане особенно тяжел — ведь надо затратить несколько часов, чтобы выйти в море, закинуть сеть, вернуться, вытянуть ее. Крупная рыба близко к берегу не подходит, за ней надо выходить в открытый океан.

Кроме пирог и довольно примитивных сетей, у рыбаков нет никакой снасти. Рыба помельче уже практически вычерпана сотнями маленьких артелей, которые не могут отойти больше чем на несколько сот метров от берега. И если первая сеть, которую мы увидели в той деревне, окупала усилия артели, то все последующие сети приносили довольно жалкий улов.

В стране нет ни своего рыболовного флота, ни холодильников, ни рыбоконсервных предприятий. На помощь пришел Советский Союз. Мы поможем не только создать рыболовецкий флот, но и построить рыбоконсервные заводы в Теме, новом портовом городе недалеко от Аккры. Мы взяли на себя подготовку ганских специалистов по рыбному лову. И недалек день, когда Гана перестанет ввозить английские рыбные консервы и мороженую треску. Гана — морская страна, четверть ее границ омывается океаном, а океан до сих пор не был подвластен ганцам.

— Извините, вы из Англии? — спрашивает стоящий рядом ганец.

— Нет, мы из Советского Союза.

— Эй, скажите старику Кваме, что его земляки приехали! — вдруг кричит наш собеседник. — Очень хорошо, что вы из России, — доканчивает он, оборачиваясь к нам.

Мы несколько удивлены. Во-первых, не всякий житель ганской рыбачьей деревушки знает о существовании нашей страны. Неграмотным ганцам не было положено знать о каких-либо государствах, кроме Англии. И даже теперь, после того как страна стала независимой и кругозор людей значительно расширился, все равно в деревнях имеют слабое представление о мире. А во-вторых, найти здесь соотечественника, да еще тезку президента, — этого мы совсем не ожидали.

— Пойдемте, — приглашает нас появившийся рядом староста рыбацкой артели. — Вы в самом деле из России?

— Да.

— И там сейчас снег и лед на всей земле?

— Да, у нас там зима.

— И в Сокольниках уже на лыжах катаются?

— Катаются, — отвечаю я и от неожиданности останавливаюсь. Меньше всего я ожидал услышать что-либо подобное от полуобнаженного негра под кокосовыми пальмами в маленькой деревне на берегу Гвинейского залива.

— Вы сказали: в Сокольниках?

— Да, — староста делает вид, что не видит ничего удивительного в обширности своих познаний. Но у самого чертики в глазах так и бегают. — Вот и старик Кваме, — говорит он. — Познакомьтесь, это друзья из России.

У входа во дворик сидит ганец. Толпа мальчишек, сопровождавшая нас, примолкает.

Мы пожимаем сухую руку старика.

— Ну, как там в Москве? — спрашивает он на ломаном английском языке.

А через пять минут выясняется, отчего жители этой деревни так хорошо знакомы с географией Москвы. Все очень просто, но такого не могло быть еще пять лет назад.

У старика есть сын, и его послали в Москву. Московский студент, сын старика Кваме, пишет в деревню письма. И Кваме, который пока еще не научился читать, дает их старосте рыбаков, что служил в армии и знает английский язык. Письма читают вслух, всей деревней. И все в деревне знают, что в Москве идет снег и в Сокольниках катаются на лыжах.

Мы были первыми русскими, которых увидели рыбаки. Нам показали письмо с советскими марками и портретом Гагарина на конверте. Письмо пришло недавно.

Мы бы еще не скоро выбрались из деревни, если бы не пунктуальность Энгманна. Через час он извлек нас из густой толпы и, попрощавшись с рыбаками, мы уселись в машину.

И пока деревня не скрылась за поворотом, за нашей машиной, приплясывая на бегу, бежали мальчишки.

НОЧНЫЕ РАЗГОВОРЫ

— Вот тут я убил черную кобру, года три назад, когда работал в здешнем управлении дорожным инженером, — сказал Энгманн.

Я невольно внимательнее смотрю под ноги. Но все равно ни зги не видать. Даже непонятно, где кончается лужайка, а где начинается обрыв. А начинается он где-то совсем рядом — там, внизу, ровно светят огни порта Такоради.

Любой порт ночью — прекрасное зрелище. Цепочками тянутся фонари по причалам, пышными созвездиями расцветают стоящие под разгрузкой корабли, освещая черные силуэты кранов. Дальше, в океане, туманностями светятся теплоходы, ожидающие своей очереди. Город позади спит, темный и таинственный, а порт и не собирается отдыхать. Некогда. Такоради — пока единственный крупный порт в стране, и через него проходит основная масса товаров. Гане не повезло. Бухт и заливов почти нет, побережье Гвинейского залива везде одинаково, и у берега так мелко, что корабли не могут подходить близко. В Аккре они останавливаются в полумиле от берега и разгружаются лодками. Это долго и невыгодно. Товары чуть ли не удваиваются в цене, особенно если учесть, что часть лодок опрокидывается в предательских прибрежных бурунах. Остается Такоради с его молом и далеко убегающими в море причалами. Англичанам не было особого смысла тратить большие деньги на строительство других портов — Такоради справлялся с вывозом какао, золота и леса. Не бог весть как хорошо справлялся.

Теперь у Такоради растет соперник — Тема. Правда, пока этот порт еще только начинает свою деятельность.

Сверху угадываются места, где мы побывали утром, когда осматривали порт. Вот тонкая линия огоньков, убегающая вдаль, — это новый причал, который еще не вступил в строй. При дневном свете он свеж и чист. Еще не забрызганы мазутом бетонные плиты, еще не позеленели могучие сваи. Левее, у главного причала, стоит под погрузкой английский, корабль. К нему подбегают и опрокидываются одна за другой вагонетки с бокситами. Подвесная дорога проходит вдоль причала и упирается в рыжие, похожие на терриконы, горы бокситов. Пока их приходится вывозить за границу. В Гане еще нет алюминиевой промышленности. На другой стороне причала грузят мешки какао. Грузчиков с горы не разглядеть, но я их помню, здоровых, веселых ребят, с которыми мы говорили утром. Грузчики уже не раз видали советских людей — наши корабли нередко заходят в Такоради. Они привозят в Гану машины, оборудование, а грузят какао. Один из грузчиков не без гордости показал нам значок с «Медным всадником». Видно, недавно приходило наше судно, приписанное к Ленинграду.

Ярче всех светится отплывающий завтра в Европу один из первых теплоходов национальной Ганской компании «Черная звезда».

Такоради — последний пункт пребывания в Гане многих из ее богатств. Отсюда уходят из страны какао и бокситы, лес и марганец. Скоро мы поедем на север — увидим, как растет какао и как рубят лес.

— Как вам понравился Смит? — спрашивает Энгманн.

— Очень приятный человек.

— Мой большой друг, — говорит Энгманн.

Мы познакомились со Смитом в первый же день, как приехали в Такоради. Было уже пять часов вечера, и из Управления общественных работ расходились клерки и чертежники. При входе в длинное двухэтажное здание сидел на колченогом стуле сторож в потертом зеленом мундире. Он узнал Энгманна и отдал ему честь. Кто-то перегнулся через перила балкона и помахал Энгманну рукой. Все здесь очень хорошо знали нашего друга, да и он знал каждого. Два года работы дорожным инженером что-нибудь да значат.

— Сейчас познакомимся со Смитом, — сказал на ходу Энгманн, — он теперь начальник областного управления, или главный инженер, как мы его тут называем.

Пока друзья обнимались, мы успели рассмотреть Смита. Оказалось, это — англичанин. Под эспаньолкой серебристый галстук-бабочка, остатки волос тщательно расчесаны на прямой пробор.

А мы думали, что Смит — один из однокашников Энгманна, один из тех строителей новой Ганы, чей коллективный портрет понемногу создавался в нашем представлении. А тут, оказывается, англичанин с эспаньолкой.

— А я вас со вчерашнего дня поджидаю. И номера заказал, — говорит Смит, знакомясь с нами. — И созвонился уже со всеми предприятиями, куда обязательно, по моему мнению, вам надо зайти. Если хотите, забежим к архитекторам, а потом посмотрите мое хозяйство.

— Но ведь рабочий день у вас кончился, — сказал Антонов.

— Какой там рабочий день! Вот выполним пятилетку, тогда и будем работать от сих до сих. Если посматривать на часы, ни черта у тебя не получится. Я всегда говорил Эрнсту. Правда?

Последние слова Смит договаривает уже в коридоре, по которому он почти бежит, увлекая нас к архитектурной мастерской. Энгманн не успевает ответить, но быстроногий Смит и не ждет ответа. Он уже разворачивает рулоны проектов и подводит нас к доскам генпланов.

— Вот такой будет резиденция областного комиссара. Мы хотим поставить ее над морем и придаем ей некоторое сходство с кораблем.

— А это модель моста. Кстати, из сборного железобетона. Вас этим не удивишь, а для нас праздник…

Потом Смит показывает нам лабораторию, ведет в механические мастерские. И все время нас не оставляет какое-то двойственное чувство. Смит говорит «мы» про все, что делают и будут делать в области, он вдруг обрушивается на Энгманна — да еще как — за то, что столица до сих пор не дала обещанных кредитов на переоборудование кузницы… Если закрыть глаза и представить, что Смит говорит с акцентом, может показаться, что это один из ганских молодых инженеров. А посмотришь на него — опять типичный английский колонизатор.

Когда мы пришли с визитом к областному комиссару, тот тоже, как и Энгманн, спросил нас:

— Ну как вам понравился наш мистер Смит?

Видно было, что самому комиссару Смит нравится.

Вот и теперь, стоя над ночным портом, Энгманн возобновляет разговор о Смите.

— Я ведь не зря опрашиваю. У нас еще много работает англичан, и часто работают добросовестно. Ведь это в основном инженеры. Колонизаторы обычно находятся в Лондоне — здесь им климат не нравится. Сложился типичный образ колонизатора — в пробковом шлеме и шортах. Таких колонизаторов уж лет сто как не найдешь. Теперешние не снимают костюмов и галстуков, даже когда приезжают сюда по делам. В шлемах и шортах ходим мы сами и инженеры вроде мистера Смита. Многими своими знаниями я обязан ему. Я был еще совсем зеленым, когда попал под его начало. Тыкался, как слепой щенок. А он вечерами сидел, проверял каждый мой шаг, пока не убедился, что я уже и сам могу работать. И я не единственный. Смит — один из тех людей, глядя на которых мы понимаем, что не все англичане дурные.

Энгманн замолкает и поднимает голову. Прямо над нами висит месяц.

— Когда смотришь, как рисуют луну у вас, в Европе, кажется, что художник чего-то напутал, она у него завалилась — один рог внизу, другой наверху.

И в самом деле, здесь, у экватора, месяц похож на пиалу в разрезе, оба его рога одинаково подняты к зениту.

— А Смит давно живет в Гане?

— Лет двадцать уже. Он женат на африканке, у него трое детей — один из них ровесник моей младшей дочке. Подрастут, может, поженим их. Вот уж кто не уедет из Ганы — это Смит. Он здесь нашел родину и дело по душе. И если мы порой думаем — вот настанет время и не будет у нас в стране иностранных специалистов, — это к Смиту не относится, он ганский специалист.

— И много таких людей в Гане?

— Разумеется, нет. К сожалению, такие исключения, как Смит, только подчеркивают общее правило.

— Пора домой. Завтра рано вставать.

Энгманн садится за руль, и мы возвращаемся в гостиницу. Кофи нет, он поехал ночевать к брату. Это уже третий брат нашего шофера за три дня путешествия.

Мы проходим с Энгманном в холл гостиницы. Спать все равно не хочется. Бар уже закрыт, и ночной сторож приносит нам по стакану холодной воды.

— Почему семья Кофи так раскидана по стране? — спрашиваю я.

— Какая семья? — удивляется Энгманн. — Все его близкие живут в Аккре.

— А братья?

— Нет у него братьев, — говорит Энгманн, потом догадывается, в чем дело, и весело смеется. — Так это не братья. Это даже не родственники. Все мы, если из одного племени, называем друг друга братьями и сестрами. Ганец, пока сохраняет связь со своим племенем, может не бояться, что умрет с голоду или останется без крова. В любом городе он отыщет единоплеменника, и тот без слова предоставит ему постель и пищу. А еще теснее эта связь в кругу рода, или большой семьи. Если кто-нибудь из семьи разбогатеет, к нему, в дом переселяются его тети, дяди, племянники, двоюродные племянники, которых он и в глаза не видал, и все живут на его средства. А сделать ничего нельзя. Остается одно — разориться.

— А вам как, хватает зарплаты?

— На этот коварный вопрос я вынужден ответить, что мне пришлось дважды обокрасть казну и убить банкира. А если говорить серьезно, то я давно уже растерял все связи с племенем. Но вообще-то племенные традиции — наше больное место.

Я знаю, что у Энгманна трое детей, причем двое старших — близнецы. Мы заинтересовались, как его жена с ними управляется, — ведь ганские женщины носят детей за спиной. — Приходится угнетать тещу, — отшучивается Энгман.

Вопрос о племенах и вождях — вопрос очень серьезный для сегодняшней Ганы. Он влияет на все стороны жизни, порой определяет внутреннюю политику. Это проблема старого и нового, отцов и детей, и если говорить более научно — проблема борьбы феодализма с капитализмом и социализмом сразу.

До тех пор пока англичане в XIX веке не захватили Гану, вожди были единственной властью в стране (господство португальцев, датчан и шведов не распространялось далеко за стены крепостей). Тогда они возглавляли борьбу за свободу, были прогрессивной национальной силой. Но оказалось, что с вождями-то справиться легче всего, особенно таким опытным колонизаторам, как англичане. После того как Гана была покорена, вожди первыми пошли на сговор с новыми хозяевами страны и взамен получили некоторую иллюзию власти. Англичане сохранили институт вождей в полной неприкосновенности, объясняя это «заботой о традициях». Все годы своего владычества они осуществляли «косвенное управление», то есть правили страной не непосредственно, а через вождей. И хотя при каждом вожде находился английский чиновник, хотя вожди не могли и мечтать пойти хоть в чем-нибудь против англичан, они сохранили право бороться со всем, что подрывало их власть над соплеменниками и грозило чем-либо племенному строю. Оставив вождей на своих тронах, англичане воздвигли перед ганцами ганскую же преграду на пути к образованию нации, к развитию национально-освободительного движения.

Это, конечно, не означает, что все вожди сознательно служили англичанам. Нет, вожди в большинстве недолюбливали своих хозяев и были убеждены, что сидят на местах на благо своему племени. Они твердо и искренне верили, что будущее целиком зависит от них. Они ведь были порождением африканского феодализма и не могли подняться над тем строем, который олицетворяли. И когда в стране началось национально-освободительное движение, многие вожди сразу же вступили с ним в конфликт. Это ведь было не племенное движение, а уже национальное, всеганское. Такое оказалось выше понимания вождей, которые и между собой никогда не могли договориться, а если кто и пытался, то получал строгое предупреждение от англичан. А вождя нетрудно было сменить — всегда находились охотники занять его место.

Так и получилось, что Гана завоевала независимость не с вождями, а помимо и часто против их воли. Народная партия, равноправие без различия племени, пола, социального происхождения, деление страны на административные области, а не на племена — все это, как и курс на индустриализацию, на образование, а также идеи социализма, получившие в Гане широкое распространение, очень и очень не понравилось вождям.

Проблема усугубляется тем, что вожди по сей день пользуются большим влиянием в стране, особенно на старшее поколение. Вся земля формально принадлежит вождям, которые от имени племени осуществляют контроль над ее использованием.

Но с развитием экономики, путей сообщения, с распространением образования власть вождей падает. И они поднимаются на борьбу со всем новым.

Нам приходилось видеть вождей. Вот они в коронах из золотых и серебряных пластин, в сандалиях с золотыми пряжками собрались на дурбар (празднество) в честь английской королевы, приехавшей в Гану с визитом. Над каждым вождем громадный зонт, каждого сопровождают советники, музыканты, танцоры и обязательный лингвист — ведь вождь не говорит непосредственно с людьми, он общается с человечеством только через лингвиста. Поэтому еще в английские времена считалось, что овладеть лингвистом — значит овладеть вождем.

Вождей сотни, и они похожи на шумных трутней. За бьющей фонтаном экзотикой, вызывающей умиление туристов, скрываются темные и ограниченные люди, которые вольно или невольно в нынешних условиях стали врагами будущего страны.

Английскую королеву вожди встретили почти с нежностью — от английских монархов они ничего плохого не видели. Это была встреча одних феодальных обломков с другими. Я не хочу обидеть английскую королеву. Она, возможно, очень милая женщина. Я говорю о ней и о вождях как представителях определенной общественной категории.

Институт вождей вымирает. Все меньше и меньше людей идет за вождями, с каждой фабричной трубой, с каждой новой книгой сужается их мир.

— Конечно, они мешают. Но что поделаешь, все-таки свои вожди.

— А вы сами из какого племени? — спрашиваю я Энгманна.

— Из аккры. Есть такое племя. Оно живет в столице.

— И у вас есть свой вождь?

— Есть. И я даже недавно с ним разговаривал. Я у него купил участок земли, на котором буду строить дом.

— И вся земля в Аккре еще принадлежит вождю?

— В Аккре несколько вождей. Но землю они растеряли. Да, впрочем, какие это вожди! В городах они уже только воспоминание. В деревнях сложнее.

Над Такоради глубокая ночь. В окно холла, изредка мигая, заглядывает красный глазище маяка. Наверно, его видно далеко в океане. Снизу, из порта, доносится долгий гудок. Потом слышны тяжелые вздохи и шипение, будто громадный зверь ворочается у воды и никак не может заснуть.

Ночной сторож, громко шлепая босыми пятками, третий раз проходит по холлу, как бы напоминая нам, что уже поздно. Москитные сетки на окнах задрожали от внезапного порыва бриза. Энгманн отодвигает стакан и поднимается.

— Спокойной ночи.

ШКАФ КРАСНОГО ДЕРЕВА

Честно говоря, в моем представлении красное дерево неотделимо от старинного буфета с резными колонками и остатками саксонского сервиза за маленькими толстыми стеклами. Красное дерево. Шкаф красного дерева. У него стол красного дерева. У него вся мебель красного дерева! И вот я столкнулся с красным деревом на его родине.

— Гвозди золотыми часами заколачиваем, — мрачно сказал Смит.

Мы стояли посреди двора механических мастерских стройуправления в Такоради и смотрели, как рабочие сбивают ящики из темно розовых досок.

Мистер Смит теребит эспаньолку, потом говорит:

— Судить нас надо, как вредителей, да некому. И идет дальше, мимо нового кузова грузовика. Кузов сбит из тех же розовых досок.

— Почему так?

— А знаете ли вы, что в Европе за это красное дерево платят минимум в десять раз дороже, чем здесь? Не знаете? То-то. А что нам делать, если у нас план, если грузовики и ящики тоже нужны позарез, а присылают только красное дерево. У нас план, а им выгоднее рубить красное дерево, чем возиться с дешевыми породами…

Им — это значит лесопромышленникам.

Смит не развивает темы дальше. Мы подходим к другому цеху.

Завтра мы поедем в Лес с большой буквы, к западной границе, на лесокомбинат в Самребои.

Мы еще не видели толком ганского леса, и нам предстоит увидеть весь путь, который проходит дерево с того момента, когда упадет под ударами длинноруких топоров, и до того, как в виде бревен, досок или фанеры будет погружено в порту на корабли.

Вечером я достаю справочник «Ганский лес». Надо подготовиться к путешествию. Ведь, в сущности говоря, я ничего о красном дереве не знаю.

Этот ботанический справочник оказался интересной книгой. За сухими словами и латинскими терминами открывается множество интересных сведений о ганском лесе. Каждому дереву уделена страница — будь оно огромным и невероятно полезным для хозяйства или мало кому нужной метелкой. Разве что в ботанике может быть достигнуто столь абсолютное равноправие.

Ганский лес очень разнообразен и сказочно богат, но никто еще этими богатствами не смог воспользоваться. Лес этот как сундук с драгоценностями, ключа от которого еще не нашли. Но ехать за ним за тридевять земель не придется, он тут же, под боком.

До красного дерева я добрался только часа через два. Но не было жаль потраченного времени. Я прочел и о черном дереве, и о пальмах — кокосовой, масличной… Например, из орехов масличной пальмы получают два вида масла — красное и белое. Красное идет для приготовления пищи, белое — на помаду, мыло. Пальмовые листья тоже принимают самую различную форму. Ими кроют крыши. Их используют на обертку вместо бумаги, изготовляют из них щетки и многое другое. Сердцевина ствола — лакомство, сок — пальмовое вино (напиток, который надо пить в тот же день, — он очень быстро бродит и превращается в уксус). Древесина пальмы — топливо и материал для кое-каких поделок (как строительный материал пальмовая древесина употребляется редко — она непрочна и быстро гниет).

Это все одна только масличная пальма. А ганоких пород деревьев — сотни. Большинство — обладатели загадочных местных имен и не менее загадочных латиноких. Как ни жаль, но я понял, что для того, чтобы хоть сколько-нибудь разобраться в породах деревьев, растущих в ганских лесах, надо специально приехать сюда на год-другой и ничем, кроме ботаники, не заниматься.

Вот наконец и красное дерево. Но почему здесь написано «относящееся к деревьям, древесина которых имеет торговое название «красное дерево»? Переворачиваю страницу. То же самое. Еще страница, еще.

Да здесь чуть ли не десяток «красных деревьев»! И ни одного красного дерева. Оказывается, существует целый ряд деревьев, каждое из которых имеет полное право именоваться красным. Они разные — эти деревья. И по коре, и по листьям, и по латинским названиям. Но у всех древесина темно-розового цвета, крепкая, долговечная, не боящаяся вредителей и болезней. И еще одна общая черта — они высоки, очень высоки, эти красные деревья, до семидесяти метров высотой. Остальные деревья в лесу им по пояс.

И другую интересную вещь я вычитал в справочнике. Оказывается, в Гане много деревьев, древесина которых, не относясь по цвету к красной, по всем остальным показателям не уступает ей. Это, например, черное, эбеновое, дерево.

Итак, мы едем в Большой лес, который все время по ассоциации называем джунглями, азиатским — непонятным в Африке словом.

— Все одели темные рубашки, как я вчера говорил? — осведомляется Энгманн.

Вопрос риторический. Мы всегда беспрекословно слушаемся.

Улицы Такоради оживленнее, чем вчера. Приближается Рождество. На центральной площади сооружают елку. К высокому шесту привязывают ветки казаурин, листья которых похожи на длинные сосновые ветки. Издали елка как настоящая.

Проезжаем мимо табачной фабрики. Мы на ней уже побывали. Чистая, опрятная и подтянутая. Сильный профсоюз, с которым вынуждены считаться хозяева, добился того, что условия труда здесь лучше, чем на других предприятиях. С этой фабрикой у нас связано одно очень приятное воспоминание. Там, в помещении складов табака, поддерживается низкая температура и влажность воздуха. Воздух сух и холоден, как у нас осенью. И от ровных тюков табака разносится сладковатый запах сена.

Табачная фабрика — предмет законной гордости такорадцев. В стране вообще каждая фабрика на учете, а эта к тому же вполне современная и красивая — архитекторы спроектировали здания, ничем не похожие на те тоскливые приземистые фабричные корпуса, что прямо-таки вопят о тяжелом и скучном труде. Фабрика построена уже в независимой Гане. Ее продукция ничем не уступает заграничной. Знатоки не чураются ганских сигарет.

Наконец Такоради тает среди деревьев. Только что был город, и вдруг — лес. Правда, ненадолго. Мы въезжаем в Секонди — этот сиамский близнец Такоради. На картах так и написано: Секонди-Такоради, двойной город. Но они очень различны. Они поделили между собой обязанности. Такоради — город деловой, он обзавелся портом, в нем выросли банки и пароходные компании. По улицам ходят моряки со всего света, и в магазинах с размахом торгуют сувенирами. Секс. нди старше, обжитее, теснее. В нем базары, кварталы старых домов и областные учреждения. Секонди — номинальный центр области, а Такоради — действительный.

Проехали и Секонди. Теперь пора поворачивать к лесу.

Машина останавливается. Стадо коров. Их гонят издалека, может, от северных границ, может, из Верхней Вольты или Мали. Погонщики в длинных синих халатах и круглых шапочках. Такие стада неделями идут на юг. Мясо само транспортируется, то есть бредет к морю, и коровы в последние дни жизни имеют возможность полакомиться влажной обильной травой леса.

Тут же, неподалеку, их закалывают. Рядом с мечетью. На мечети и на площади перед ней — множество уродливых, жадных и нахальных грифов. Грифы не спешат, они посматривают с минарета на глупых коров и ждут. Они уже не раз видали таких.

Дорога интересна тем, что не знаешь, что ждет тебя за поворотом. Может, речка, тихая и глубокая, наверняка священная для соседнего племени, богатая рыбой и крокодилами. Воздух над ней кишит москитами и всякой летучей тварью, которая несет болезни, болезни и еще болезни.

А может, это будет бамбуковая роща? Бамбук растет кущами высотой метров под двадцать. Или по сторонам дороги побегут банановые плантации?

А лес все выше и выше. И все-таки он разочаровывает. Не хватает таинственности и величавости. Нельзя сказать, что он состоит из высоких деревьев. Подавляющее большинство их — невелики, опутаны лианами и непредставительны. Великаны растут каждый сам по себе, над лесом и как-то вне леса. Мне не приходилось видеть в Гане однопородных лесов вроде наших сосновых или дубовых рощ — лес всегда смешанный.

— Нам обязательно надо развивать лесную промышленность. — говорит Энгманн. — Сейчас, когда большая часть экспорта — какао, вся экономика страны зависит от того, сколько стоит мешок его в Лондоне или Нью-Йорке. Не правда ли, нелепо? Вся страна должна затягивать пояс оттого, что подешевел продукт, которого мы и не едим.

И в самом деле, ганцы не употребляют какао, не пьют его. А может быть, это я не видел того самого ганца, который пьет какао? Но если он и существует, то не он отражает вкусы своей страны. Как-то мы заказали какао на завтрак. Вот где, наверно, оно ароматно и вкусно! Официант был искренне удивлен, но заказ принял. Через полчаса (столько занимает дорога в ближайший магазин и обратно) принесли какую-то бурду. Не какао и не кофе — так что-то. Оказалось, что напиток приготовлен из консервированного какао, на банках стояла надпись «сделано во Франции». А сколько какао на стакан — ганские повара не знали. Заварили, как чай.

Лес сейчас составляет около десяти процентов экспорта Ганы. Это внушительно, но доходы от экспорта невелики, и на пути повышения их стоят всевозможные препятствия.

Гана много теряет на вывозе леса в бревнах. Но для того чтобы вывозить красное дерево в досках или фанере, надо иметь лесопилки, машины.

Большинство лесоразработок ведется мелкими ганскими промышленниками, у которых нет оборудования, чтобы распиливать громадные бревна. Комбинат, куда мы едем, — одно из немногих крупных предприятий, но он принадлежит иностранной компании и Гане от него мало проку.

Где-то в лесу, на полпути в Самребои, серое полотно дороги обрывается. Теперь пару сотен километров придется ехать по латеритной дороге. Латерит тверд, из него в некоторых странах даже строят дома. Латеритные породы выходят на поверхность во многих районах Ганы. Дороги в таких местах настолько спрессованы, что выдерживают большое движение. Но в сухое время года каждая машина стирает шинами тонкий слой, и потому над дорогой висит красная пыль. Она забирается всюду и окрашивает одежду, лица, деревья, кусты. Через несколько километров мы все, включая Энгманна, похожи на индейцев. За «оппель-капитаном» тянется длинный красный шлейф, а каждая встречная машина с таким же пыльным шлейфом погружает нас в непроглядный красный туман. Теперь мы понимаем, почему Энгманн просил не надевать белых рубашек.

Задыхаясь в пыли, со страхом ожидая, что встретится еще одна машина (а машин на дороге много), мы не заметили, как свернули на проселок. Это уже дорога лесокомбината. Через несколько метров путь преграждает полосатый шлагбаум и сторож в экзотической форме вылезает из будки, чтобы проверить наши документы. Имеем ли мы письменное приглашение?

Но у нас его нет. Нас пригласили устно через мистера Смита. Сторож, часовой лесной державы, уютно спрятавшейся на окраине страны, не имеет указания пропустить иностранцев внутрь.

— Где тут у вас телефон? — спрашивает Энгманн. Он знает, что хозяин в стране он, а не иностранные компании. Ему неудобно беспомощно стоять во вратах лесного царства.

В Гане еще много сохранилось подобных царств. И комбинат, куда мы едем, территория концессий которого более тысячи квадратных километров, и золотые и алмазные шахты, где режим еще строже, и другие концессии и разработки. Ганское правительство пока не сокращает права промышленных владык, потому что их еще некем заменить. Что ни говори, но они привозят в страну технику, дают работу ганцам и отчисляют определенную долю доходов в государственную казну. Но доходы эти трудно контролировать, и представители правительства, присылаемые в «царства», сталкиваются со множеством трудностей. Бывает, что компании начинают шантажировать правительство, угрожая закрыть предприятия. А уходя, иностранные концессионеры предпочитают действовать по принципу Передонова из романа Ф. Сологуба «Мелкий Бес». Тот Передонов, съезжая с квартиры, пригласил к себе друзей и, отпив с ними чайку, крикнул: «Плюй на стенку на зло хозяйке!.Мы скоро выедем!» Они порвали обои, заплевали стены и загадили комнату как могли.

Концессионеры готовы затопить шахты и уничтожить оборудование, лишь бы никто не мог воспользоваться. Теперь подобные действия приравнены к уголовному преступлению. Не так давно ганский парламент принял закон, по которому в случае закрытия завода или шахты владелец обязан передать их правительству в целости и сохранности.

— Ну как, можно связаться с начальством? Есть телефон? — спрашивает Энгманн.

— Нет телефона.

— Что же делать?

Страж растерян. Он думает, потом несет анкету. Энгманн заполняет ее на себя. Он ведь представитель правительства, а мы — его гости.

Пока идут все эти переговоры, брат сторожа приносит нам красные орехи масличной пальмы. Он ничего против нас не имеет, как, впрочем, и сам сторож. Ганец кричит Орлову, отошедшему на несколько шагов в сторону:

— Осторожнее! Там леопард!

— Как леопард?

Ганец доволен произведенным впечатлением.

— Вчера моя сестра была в лесу с дочкой. И дочка отбежала в сторону. И на нее прыгнул леопард. Он хотел унести ее, но мать услышала крик, прибежала, леопард испугался и исчез. Но он где-то неподалеку.

— А что с девочкой?

— Ее отвезли в больницу, на комбинат. Доктор сказал, что ничего опасного. Но зверь ее сильно ободрал.

Лес, такой солнечный и нестрашный, по-прежнему мирно шумит вокруг. Правда, мы теперь склонны улавливать в этом шуме тревожные нотки. Мы почти не встречали животных в Гане. Нам не попадались ни обезьяны, ни леопарды, ни олени, ни бегемоты. Только белки, грифы, змеи да насекомые не таились от нас.

Шлагбаум поднимается. Путь в лесное царство открыт. Та же узкая латеритная дорога, те же осыпанные красной пылью кусты по сторонам. Дорога пустынна. Лесовозы проходят по другому пути — здесь только легковые машины. Лес все глуше, и кажется, конца ему не будет. Если бы не красная пыль, можно подумать, что уже много лет, как здесь не было ни одного человека. Километров через тридцать, когда мы уже потеряли надежду добраться до цели путешествия, лес кончился. Сразу. И на широкой поляне показались корпуса комбината, коттеджи, теннисный корт и бильярд под сенью мангового дерева. Поляна изрезана асфальтовыми дорожками.

Все это напомнило какой-то затерянный город из романа Жюля Верна. Здесь, в глухой глубине африканских лесов, седовласый ученый роет шахту к центру Земли или готовит путешествие на Луну. Сейчас появится громадная машина, изобретенная в тиши кабинета близоруким чудаком…

Из-за поворота дороги доносится могучее рычание мотора. Навстречу и в самом деле выезжает громадная машина. Она желтая, высотой с двухэтажный дом, и в неспешной уверенности ее движения чувствуется мощь. За рулем — маленький африканец. Даже непонятно, как его слушается такая махина.

Эта махина — погрузчик стволов. То, что в Европе решается просто, здесь становится одной из самых сложных проблем. Ведь деревья достигают трех метров в поперечнике ствола. Соответственно велик и вес бревен. Не каждому автокрану под силу такой кругляк.

Мы подъезжаем к Управлению комбината, где на флагштоке развевается флаг, не похожий ни на один из знакомых нам флагов. Держава любит подчеркивать свою самостоятельность.

Мы опять сталкиваемся с несвойственной Гане строгостью, опять Энгманн, скрывая недовольство, заполняет анкеты и карточки. Наконец нас пропускают внутрь. В святую святых.

На комбинате Самребои два мира. Нигде в Гане мы еще не видели такого четкого деления. Мир коттеджей, теннисных площадок — мир шестидесяти англичан. И мир двух тысяч рабочих, живущих где-то за пределами тех мест, которые нам показали. Когда сопровождавший нас инженер говорит «мы живем», — это значит, он говорит о шестидесяти белых. Мы спрашиваем, не чувствуют ли себя работники комбината оторванными от остального мира. Он отвечает: «У нас два клуба с теннисными кортами и бильярдами». Это тоже только о шестидесяти, а не о двух тысячах.

На комбинате стоят новые машины, на комбинате делают то, что не делают нигде больше в стране, — высококачественную фанеру из красного дерева. Но все, вернее, почти все, что там производится, уходит за границу — в порту Такоради перестает существовать для Ганы.

На комбинате нас встретили очень вежливо, но сдержанно. Это был один из немногих дней в Гане, когда мы чувствовали себя не то чтобы во враждебном, но не в дружественном стане. Чувствовал это и Энгманн.

И когда лесная страна скрылась за высокими, еще не срубленными красными деревьями, разговор возвратился к тому, как лучше использовать лесные богатства Ганы.

— Перед нами задача — оторваться от гнета какао и создать другие резервы, — говорит Энгманн. — Вот если мы наладим экспорт леса, то это еще один шаг к укреплению экономики страны. Правда ведь?

Мы, конечно, согласны с Энгманном.

— Но просто увеличить вывоз леса — еще не выход, — говорит Антонов. — Ведь сейчас лес уходит в основном в виде бревен.

— Правильно. Значит, мы будем строить еще и еще комбинаты вроде Самребойского. Только наши, ганские. И фанера у нас своя будет, и шпон сможем экспортировать. Тут и экономия древесины, и за шпон нам заплатят дороже.

Энгманн замолкает. В окно машины влетает клуб красной пыли. За разговором не успели задраить все окна и въехали в шлейф встречного пустого лесовоза. Когда пыль в машине разрежается, заметно покрасневший Энгманн продолжает:

— У нас часто возникают трудности с землей, с использованием лесов.

Земля в Гане, как мы знаем, принадлежит вождям племен, и они вольны делать с ней все, что им заблагорассудится. Вожди отдают ее в аренду всевозможным лесопромышленникам, которые вырубают красное дерево, не принимают никаких мер, чтобы восстановить порубки, и оставляют после себя участки искореженного обедненного леса. Да и сами племена, которые еще практикуют подсечное земледелие, сводят ценные породы, а когда переходят на другие места, на покинутых полях вырастают леса-сорняки, не годные ни для какого промышленного использования. Площадь лесов в Гане постоянно уменьшается, и леса беднеют.

Существует в стране несколько лесных резервов. То есть тех участков, где государство может контролировать рубки.

Если такой участок сдается в концессию, государственные чиновники отмечают там деревья, которые можно вырубать, причем не только красное дереве но и другие ценные породы. В зависимости от числа и ценности деревьев концессионер и платит государству. Однако концессионер часто предпочитает оставить на месте менее выгодные для него породы, чтобы не тратить денег на вывоз. Но и эти резервы, разбросанные по всей стране, занимают куда меньшую площадь, чем земли племенные.

Управление лесного хозяйства старается заставить промышленников осваивать новые породы деревьев. Ведь многие из них, не уступая красному дереву, пользуются меньшим спросом из-за того, что о них мало знают. Вот и получаются ящики из красного дерева. Его рубят, рубят активно, а другие деревья остаются в лесах.

И Энгманн, и работники лесного управления, и мистер Смит — ярые сторонники организации государственных леспромхозов и лесопилок, где бы можно получать большое количество древесины для промышленных и строительных целей и «не забивать гвозди золотыми часами».

А там, в перспективе, видятся и целлюлозные комбинаты, и бумажные фабрики, и многое другое. Но пока все это — дело будущего. Леса еще толком даже не исследованы.