Это - Гана

ИСТОРИЧЕСКИЕ ОШИБКИ

Иногда непонимание возникает от нежелания понять.

Потом можно разводить руками и уверять, что тебя плохо информировали, что ты ничего плохого не имел в виду, что ты не знал.

А почему не поинтересовался? Может быть, не хотелось?

Центр Ганы занимает область под названием Ашанти. Еще до того как англичане, голландцы и шведы накрепко обосновались на Золотом Берегу, там было создано государство, объединившее родственные племена лесной полосы. И если англичанам удалось довольно легко покорить раздробленные племена побережья, с ашантийцами дело обстояло значительно труднее. Долгое время колонизаторы не могли ничего поделать с независимым государством. Они вели с Ашанти несколько войн, но все безуспешно. И гак продолжалось до самого конца прошлого века, до того времени, когда англичане почувствовали себя достаточно сильными в Африке, чтобы разделаться наконец, с непокорной страной.

В Ашанти из-под стражи сбежал преступник. Он скрыл от правительства золото, которое было у ашантийцев государственной собственностью. И когда его решили наказать — сбежал. Сбежал к англичанам, обосновавшимся на побережье.

На Золотой Берег была послана ашантийская делегация с просьбой выдать преступника властям.

Делегацию допустили к губернатору. Вежливо поклонившись, глава ее вручил губернатору позолоченный топор.

Губернатор, как свидетельствуют историки, начал рассуждать так: «Топор. Оружие. Убивать. Мне грозят. Грозят в моем лице всей Англии. Я им покажу». И так далее.

Губернатор, конечно же, мог знать, что топор у ашанти — символ мира. И вполне понятный символ лесного парода. Означает он вот что: «Давайте возьмем топоры и прорубим дорогу взаимопонимания в лесу наших противоречий». Но губернатор не хотел знать. Его интересовало другое. Ведь немцы уже захватили Того и шли на север, покоряя племена, на которые метили англичане. Ведь французы поджимали с запада и севера. А путь англичанам преграждало независимое государство. Богаты земли и леса Ашанти! Широки и богаты земли саванн на север от них! И все пошло по проверенным и давно известным канонам колониального захвата. Английские историки, даже когда хотят быть объективными, в такой момент не выдерживают. «Роты Черной стражи с развернутыми знаменами и медью оркестра прорвались к столице ашанти — городу Кумаси», — пишет один из них.

А прорываться и не приходилось. Ашантийские солдаты, вооруженные устаревшими ружьями, не выдерживали огня горной артиллерии. Превосходство англичан оказалось подавляющим. Это была не война, а избиение. Столица была оставлена жителями. Развернутые знамена развевались в пустом, покинутом всеми городе.

После этой кампании ашантийцы уже не могли препятствовать английскому проникновению на север. На них наложили огромную контрибуцию, и в Кумаси поселился английский резидент с солидной охраной.

Однако король остался у власти — превращение страны в колонию не входило пока в планы англичан. Это потребовало бы дополнительных войск и средств, которые были нужны в других местах. Окончательное присоединение Ашанти произошло позднее, при обстоятельствах, стоящих того, чтобы о них рассказать.

1896 год. Страна Ашанти окружена. Англичанам теперь нужен только предлог. Ашантийцы же стараются, не давая такого предлога, найти где-нибудь справедливость. В конце концов надо же на что-то надеяться, если свои силы явно недостаточны, а союзников среди соседей не найти — кто покорился, кто разгромлен.

И часто, очень часто в истории люди надеются на доброго царя. Уж он-то разберется. В который раз угнетенным хотелось надеяться, что во всем виноваты злые, несправедливые чиновники, что есть справедливый, но плохо осведомленный монарх.

И ашантийцы решают послать делегацию с жалобой на губернатора и военных к самой английской королеве.

— Ах, жаловаться! — возмущаются чиновники.

И вот найден предлог, чтобы покончить с Ашанти. Ведь уже подошли войска и пора уничтожить бельмо — независимое государство в самом центре английской колонии.

А посольство тем временем все-таки уехало…

Немедленно в Кумаси направили ультиматум (и чего только в нем не было), а тем временем к столице уже двигались войска. Не дай бог, ашантийцы успеют согласиться ца требования ультиматума!

Опять захвачен Кумаси.

Под барабанный бой на площадь приглашается король, королевская семья и все сановники королевства. На переговоры.

Переливаются лиловыми и оранжевыми красками кенте вельмож, в молчании занимают они места на площади. Что теперь будет? Каких новых контрибуций потребуют завоеватели, руководители карательной экспедиции против государства, посмевшего послать посольство к главной колонизаторше и виновного в том, что расположено в таком месте, где оно мешает англичанам, что слишком богато землей, какао, лесом и золотом?

— Немедленно заплатите задолженность по контрибуции, — говорит офицер королю.

— В казне всего семьсот унций золота. Денег, которые хочет забрать у нас Англия, не существует. Подождите, пока мы соберем их.

— Но ведь вы послали посольство. Билеты на пароход стоят дорого. Вы пытаетесь скрыть деньги от английской казны.

— Никто не пытается. Все знают, что Для сбора денег на посольство был введен специальный налог. Страна разорена…

И тут произошло то, чего никак не могли ожидать воспитанные в понятиях чести ашантийцы. Они не читали истории завоевания Индии и Бирмы, они не знали, что, какие бы деньги они ни собрали, участь их была решена уже несколько лет назад далеко отсюда, в Лондоне.

Командир англичан поднял руку, встал писец и прочел заранее заготовленную бумагу:

«Король, королева, отец короля, два дяди короля, брат короля, оба военачальника, короли дружественных Ашанти племен мампонга, эджиси и офинси берутся пленниками и увозятся в тюрьму, где с ними будут обращаться с должным уважением».

Это было как удар молнии. Ловушка. Неслыханное предательство. Но по всей стране стоят английские гарнизоны, войска короля разоружены, а те, что успели скрыться в лесу, помочь не могут.

Королевскую семью, после того как она провела некоторое время в заключении в крепости Эльмина, выслали подальше, на Сейшельские острова.

Был разрушен королевский мавзолей. Искали золото. Саперы взрывали священные деревья и храмы.

Англичане старались пресечь все возможные выступления ашанти, пресечь их в корне. Заранее. По-тому-то изолировали не только короля, но и всех его родственников, всех влиятельных в королевстве людей.

Тут они не ошиблись. Они изучили обычаи и историю ашанти. Они знали, что король не только вождь, но и символ единства страны, живой бог ашанти, связующее звено между живущими, умершими и теми, что родятся впоследствии. Колонизаторы изучили и религию ашанти. И стали искать золотой трон.

Почему золотой трон?

Когда боги послали на землю золотой трон, они нарекли его главной святыней ашанти. Нет ничего ценнее для ашанти на свете, чем золотой трон.

Каждый вождь племени в Гане имеет трон — обычно деревянную резную скамью. Это его личный трон, символ его власти. Когда умирает вождь, вместе с ним хоронят и его трон. Новый вождь заказывает. себе новый трон.

Но золотой трон ашанти — другое. Он — общенародная святыня. Он остается с народом на веки веков. В нем заключена душа всех ашантийцев.

Каждый король имеет свой трон, но народ ашанти — золотой трон. Пока есть трон — есть знамя, под которым могут сплотиться ашантийцы для дальнейшей борьбы.

Англичане перерыли всю страну в поисках золотого трона и не нашли его.

И тут историки зафиксировали еще одну ошибку.

Да, историки называют то, что произошло через четыре года после покорения страны, ошибкой.

Четыре года властвуют англичане, четыре года страна сопротивляется. Колонизаторы не чувствуют себя господами — все помнят их предательство. Англичанам становится известно, что среди ашантийцев зреет восстание.

И происходит ошибка.

Честно говоря, я не верю, что это была ошибка. Больше всего это похоже на то, что в наши дни называют провокацией.

В Кумаси приехал новый губернатор. Он собрал вождей племен уже лишенной центральной власти страны (первое, что сделали англичане, — объявили, что народа ашанти больше не существует, а есть только отдельные племена, ничем не связанные, каждое из которых подчинено английскому губернатору) и сказал им примерно так: «Я здесь представляю для вас всю власть. Я — лицо, облеченное доверием Ее Величества королевы. Поэтому я должен быть для вас тем же, чем был ваш король. Но вы обратите внимание, на чем я сижу. Я сижу на простом кресле. Как могло случиться, что мне не принесли золотого трона, мне — самому главному вашему властелину? Принести немедленно золотой трон!»

Вожди молчали.

— Вы слышите, что вам говорят! Немедленно исполнить!

Вожди поднялись и, не говоря ни слова, вышли из комнаты.

И теперь историки говорят, что это была ошибка и губернатор не знал обычаев ашантийцев. Никто никогда не имел права сидеть на золотом троне. Никто никогда не мог потребовать — ни один король, ни один жрец, чтобы ему разрешили восседать на душе народа. Золотой трон сам возлежал на специальном кресле рядом с троном короля. Это знал каждый ашантиец, это знали все племена и народы Золотого Берега и Северных территорий, об этом знали и путешественники, и миссионеры, и чиновники колониальной администрации. Но почему-то об этом не знал английский губернатор.

Впрочем, он знал, что нужно было добить ашантийцев, нанести им такой удар, от которого они не скоро бы оправились. На следующий день страна восстала.

Губернатор и его свита едва успели укрыться в крепости.

Началась последняя война за независимость. Безнадежная война для припертых к стене.

Она продолжалась недолго. Англичане подтянули войска с побережья, подвезли побольше артиллерии. Восстание подавили.

И все-таки золотой трон, несмотря ни на что, не достался англичанам.

Недавно английская королева приезжала в Гану с визитом. Ее встречали как равную, встречали вежливо, как и полагается принимать главу другого государства.

В честь королевы ганские вожди собрались на дурбар — большой праздник, парад с танцами и музыкой.

Во главе процессии шел самый главный из вождей Ганы — король ашанти, ашантехене. Перед ним на специальных носилках несли золотой трон, на котором так и не удалось посидеть ни одному из губернаторов.

САМОЕ ЦЕННОЕ

Все тот же лес. Он начался у самого побережья и тянется на сотни километров к северу, покрывая зеленым одеялом страну Ашанти.

Не' зря англичане стремились покорить ашанти. Ведь в лесах скрыты огромные сокровища. Почти все, чем богата Гана, добывается или выращивается там. Золото. Почти все золото — в Ашанти. Алмазы. И алмазы — в Ашанти. И бокситы, и марганец.

А над страной Ашанти — серое, дождливое небо, густой туман путается в громадных стволах и не может вырваться из лиан до самого полудня. Осадков здесь вдвое, втрое больше, чем на Золотом Берегу, и во много раз больше, чем на севере.

Вдруг лес меняется. Наверху, над головой, все те же кроны, но на нижнем ярусе — изменения. В тени лесных великанов стоят деревья ростом с яблоню, с широкими листьями. К стволам их прилепились небольшие дыньки.

— Какао, — говорит Энгманн. — Мы въезжаем в область какао.

Так вот оно, какао!

— А где сами плоды? Неужели эти дыньки?

Энгманн так поражен нашим невежеством, что нам становится неудобно.

— Да, бобы какао растут не на ветвях.

Какао не образует никаких правильных плантаций. Деревья растут сами по себе и требуют самого минимального ухода. Одно только — они не терпят прямого солнечного света, а потому должны прятаться в тени больших деревьев.

Удивительная это вещь — путешествие растений.

Иногда мне кажется, что Колумб не привозил из Америки картофеля. Какой уж он американский — картофель. Илье Муромцу куда сподручнее съесть тарелку горячей картошки, чем американскому индейцу. Я знаю, что не прав, — на самом деле картошка у нас, хоть и давнишняя, а все-таки гостья Но так уж бывает, что растениям порой приходится объехать с подземного шара, пока они обретут свою настоящую родину. Как будто господь бог, создавая мир, недосмотрел и закинул семена некоторых растений не по назначению. Людям пришлось исправлять его ошибки.

Меньше чем сто лет назад один житель Золотого Берега, который работал на островах Фернандо По, привез в Гану семена какао. Выросли первые деревья. Какао прижилось в стране. И теперь, когда говорят «какао», — вспоминается Гана, крупнейший поставщик этой культуры. Англичане всеми мерами способствовали разведению какао — как-никак это был один из основных источников долларовых поступлений в английскую казну (львиная доля ганского какао потреблялась в США).

Теперь, когда в Гане существует центральное управление по сбыту какао, «коричневое золото» стало источником валюты для государства. Какао идет и в Англию, и в Америку, и к нам, в Советский Союз. А в обмен на него Гана получает машины, оборудование и другие товары. Как уже говорилось, какао составляет больше половины ганского экспорта, от цен на него зависит очень многое — и благосостояние производителей его (а в Гане это чуть ли не половина населения) и финансовое положение страны.

Какао до сих пор вывозится в необработанном виде. Бобами. Шоколад в Гане английский или швейцарский. и стоит он дороже, чем в Англии или Швейцарии. Была в Гане построена одна фабрика по обработке какао-бобов, но и она законсервирована — не выдержала конкуренции с европейскими фирмами.

А машина идет дальше. Мы уже присмотрелись к какаовым деревьям, и глаза ищут чего-нибудь нового.

И находят.

Лес расступается, и по обе стороны дороги открывается лунный пейзаж. Густо и однообразно, до самых холмов на горизонте, земля покрыта кратерами и цирками. Сходство так поразительно, что не веришь глазам. Сквозь туман пробиваются мелкие капли утреннего дождика.

Почти все кратеры пусты. Только подальше, метрах в двухстах от дороги, копаются в них полуголые люди.

— Здесь алмазные прииски, — как всегда вовремя приходит на помощь Энгманн.

Никто из нас не представлял себе алмазные прииски в виде лунного пейзажа.

— Если не боитесь дождя…

— Конечно, не боимся.

Вблизи оказывается, что лунный пейзаж не так уж и лунен. Между кратерами и цирками вылезают пучки травы и отдельные кусты. На дне некоторых кратеров собралась вода — мутная, серая. Каждый такой кратер — шахта. Но глубиной она всего с полметра. Алмазы лежат у самой поверхности. Сходство с лунными цирками объясняется тем, что землю выкидывают во все стороны и она ложится валиком вокруг ямы.

Каждая яма имеет своего хозяина, своего промышленника. Вот один из них устроил перекур и сидит на краю своей «шахты». При виде гостей он поднимается. На лице ни тени улыбки. Он смотрит настороженно, словно мы можем что-то отнять.

Энгманн обращается к нему на языке тви. Тот не понимает.

— Нигериец, — объясняет Энгманн.

Из-за куста подходит еще один старатель. Ганец.

— Вы работаете на себя?

— Я-то нет, — отвечает ганец, — я на хозяина. А вот мой сосед (кивок в сторону хмурого нигерийца) — сам на себя.

— А где ваш хозяин?

— В городе, у него магазин.

Нигериец, докурив, возвращается к своей яме. Ганец не опешит.

— И много алмазов находите?

— Я меньше, он (опять кивок в сторону нигерийца) — больше.

Ганец достает из пузырька на поясе пару тусклых камешков, чуть больше песчинки каждый.

— Вот они, алмазы.

— А больше бывают?

— Бывают и большие.

— Надо ехать, — торопит Энгманн. — А то не успеем до темноты.

Мы прощаемся со старателями.

— С трудом верится, что алмазы лежат прямо так, под дерном у самой дороги.

— Крупным компаниям невыгодно разрабатывать такие месторождения. Поэтому они достаются старателям. По некоторым местам проходят уже второй раз. Когда-то выбрали камни, годные для огранки, теперь добирают мелочь, нужную в промышленности. Ведь сто лет назад технические алмазы никого не интересовали. Правительство сдает участки на этих приисках в аренду, — говорит Энгманн.

— И много желающих?

— Не знаю. Но посмотрите — несмотря на дождь, везде люди.

— И многие сами трудятся на своем участке?

— Сами работают обычно нигерийцы, которые приходят сюда на заработки. А ганец, если он набрал денег на лицензию, чаще нанимает рабочего или даже нескольких рабочих. А сам остается в городе.

— И сколько здесь зарабатывают?

— Нигерийцы обычно возвращаются через пару лет домой с деньгами. Они ведь день и ночь трудятся — дома семья осталась, надо скопить побольше. А если ты достаточно богат, чтобы купить лицензию да еще нанять рабочих, — с каждой лунки прибыли несколько меньше. Но только не думайте, что хозяин остается в накладе. Рабочий обязан сдать определенный минимум камней — уже это гарантирует хозяина от убытков. Сколько бы ты ни копался на собственном участке, все равно заработаешь меньше, чем тот, кто нанял людей и сидит в городе.

Севернее алмазы добывают по-другому, там крупные иностранные компании. Но нам туда не попасть. Они и ганцев не очень допускают на свою территорию. Там тоже государства в государстве.

КУМАСИ НОЧЬЮ

До Кумаси добрались глубокой ночью.

Весь вечер в темноте появлялись и снова таяли шахтерские поселки. Почти каждый из них — «лесное царство». Золото, бокситы, алмазы, марганец… И каждый раз дорога проходила по главной улице поселка. Мы не останавливались, но из машины видны рабочие, идущие из шахт. Рабочий класс Ганы. В них, усталых людях, не спеша идущих группами по обочине шоссе, таится неизбежная гибель «царств». Уже теперь в шахтерских поселках самые сильные в стране профсоюзы, здесь уже рушатся последние устои племенной рутины.

Пока еще рабочий класс Ганы малочислен. Шахты, несколько фабрик в Аккре и Такоради, лесоразработки… Но через пять лет он должен удвоиться. Тут уж ничего не поделаешь. Страна развивается, растет, и с ней вместе растет рабочий класс. Уже сейчас Гана, несмотря на всю свою отсталость, развита больше, чем любая другая страна Тропической Африки. Уже сейчас многие труженики организованы в профсоюзы, во главе совета которых стоит тридцатилетний Теттега.

Жалко, что нам не удалось познакомиться с ганскими шахтерами. Но в задачу группы посещение шахт не входило. Остановиться же по пути и попроситься визитерами не было никакого смысла — нам еще в Аккре рассказывали наши специалисты, каких трудов стоило устроить такое посещение. Компаниям приятнее вершить дела в уединении.

Итак, Кумаси.

Столица Ашанти открылась неровными скоплениями огней и мокрым асфальтом улиц.

Много ли рассмотришь в городе поздним вечером? Особенно если начисто незнаком с его дневным лицом, даже и не представляешь, чем он окажется завтра. Только почерпнутые из книг цифры да кое-какие сведения: «Кумаси — второй по величине город Ганы», или: «В Кумаси недавно открылся Университет имени Кваме Нкрумы», или: «В Кумаси самый большой в Гане госпиталь».

Смит уже заказал номера в гостинице. Хорошо, когда о тебе заботятся. В Гане с гостиницами очень и очень туго, даже в столице всего три современные гостиницы — это на город с почти полумиллионным населением. Номера надо заказывать за две недели вперед, а так как никогда нельзя знать твердо, когда ты вылетишь из Москвы, то прибыв в Гану, советские специалисты тратят первые дни на то, чтобы раздобыть комнату.

Но в конце концов выручает звонок из «центра», «оттуда». Это ведь всемирный закон — у администратора в запасе есть пара номеров на самый крайний, пожарный случай.

И вот мы ждем утра. Чистые, отмытые от четырехсот километров дороги. Окно открыто, и за ним улица, шум незнакомого города. Ганские города поздно укладываются спать. Все-таки великая сила — электричество! В деревнях, где мы недавно проезжали, уже давным-давно все замерло. Тишина. Только иногда мелькнет в дверях оранжевый отсвет керосиновой лампы. А Кумаси кипит.

Правда, Кумаси не совсем обыкновенный ганский город. Центр золота, центр алмазов и какао притягивает многих. Здесь и старатели, которых мы видали сегодня, и хозяева плантаций, и всякие темные людишки, которые греют руки там, где много случайных денег и слепого счастья. Напротив гостиницы — ночной клуб, и до четырех утра оттуда несется громкая, рваная музыка, а потом, с четырех до пяти, у дверей затеваются шумные ссоры.

Когда говорят о бывших колониях, о молодых странах Азии и Африки, часто упрощенно представляют их жизнь. Создается впечатление, что жители этих стран бедные, до недавнего времени угнетенные, а ныне свободные и дружно строящие свое счастье люди.

И у меня было такое впечатление. В общем правильно. Я повторяю, что согласен с Энгманном. Когда смотришь вокруг — лучше присматриваться к росткам будущего, чем к остаткам прошлого.

Но ведь и ростки будущего бывают разными. Образование и здравоохранение, рост рабочего класса и промышленности, развитие сельского хозяйства, переход промышленности в руки ганцев — все это вызывает к жизни не только повышение всеобщего благосостояния. Сегодня ганский капиталист объективно прогрессивнее капиталиста английского, так как его интересы в общем совпадают с национальными интересами страны. Но чем дальше, тем острее классовая борьба, тем глубже раскалывается страна на классы. Сейчас еще слаб рабочий класс, слабы и его антагонисты. Но и они набираются сил и опыта и кое-кто из них уже сознает, что у него больше общего с банкиром из Сити, чем с шахтером из Обуйси.

В Кумаси, отошедшем от феодализма больше, чем любой другой город страны, не считая столицы, этот процесс зашел уже довольно далеко.

Пока город спит. Только горит огонек на подносе мамми, которая никак не соберется домой. Она все еще надеется на случайных покупателей. Покупатели, правда, находятся. Раз в полчаса остановится прохожий и купит у нее сигарету или очищенный апельсин.

Где-то неподалеку, за черными громадами еще незнакомых домов, скрывается университет. Наверно, не спит госпиталь. Уже запускают машины на лесопилках, которых много вокруг города. Проехал грузовик, полный бутылок с пивом. Значит, не спят и на пивоваренном заводе. Разумеется, не спят на электростанции. Три огонька — пролетел самолет. Не спят и на аэродроме. Город только делает вид, что опит. Он как человеческий мозг — всегда бодрствующие клетки, всегда, хоть и не так активно, как днем, вспыхивают невидимые молнии мыслей.

Так же ведет себя ночью Москва или Лондон, или Рангун. И сейчас, когда не видны ни пальмы, ни одежды прохожих, когда не жжет беспардонно солнце, можно допустить, что ты никуда не уезжал из России. Ночные звуки города знакомы и привычны. Даже ждешь, скоро ли выйдут на улицу дворники.

И невозможно заставить себя мыслить на экзотический лад. Сюда не доносятся крики птиц и рычание леопарда (впрочем, не знаю, рычат ли леопарды. Может быть, они очень молчаливые кошки). Конечно, если специально ехать за экзотикой, го найдешь ее. Некоторые внешние ее атрибуты существуют. Ведь можно поехать за экзотикой и в Россию — там, говорят, по улицам бродят белые медведи и мужики носят на ногах сандалии, сплетенные из коры.

А ведь правда, можно у нас найти белого медведя — где-нибудь в трехстах километрах западнее Диксона. Я сам знаю одного деда, который может сплести лапти, хотя их и не носит. Так же в Гане. Только там, если сравнивать до конца, белые медведи еще ходят по околицам деревень, а лапти, хотя и не в моде, но часто еще используются в хозяйстве. Представьте себе английского, к примеру, туриста, который приехал к нам в двадцать втором году и заявил, что ему интереснее всего поглядеть на лапти. Мы бы обиделись. Так же обижаются ганцы. Впрочем, я об этом уже писал, мы обсуждали эту проблему с Энгманном. Но почему-то ночью в Кумаси, в самом центре еще два месяца назад совсем незнакомой мне страны под названием Гана, снова думаю о том же. Может быть, борюсь с самим собой. Иногда так хочется оказаться в Африке своего детства, где львы хвостами ударяют о ребра и отряд черных воинов, украшенных перьями, выходит на охоту за головами.

Африка! Таинственная и далекая. Африка, пришедшая в наше детство через вторые руки — через руки людей, которые прибирали ее к рукам… А ведь сегодня перед тем, как разойтись по комнатам, мы успели сыграть блиц-турнир, и Энгманн второй раз стал чемпионом группы по шахматам. А потом мы обсудили завтрашний день — университет и госпиталь. И Энгманн обещал выкроить время для музея. Король по имени Экзотика умер! Да здравствует Республика!

Кумаси просыпается. Давно мне спать пора, но я еще подожду, пока не рассветет настолько, чтобы можно было рассмотреть, что за дома окружают меня, что за улица дала нам приют.

Первый автобус прогромыхал под окном. Как он называется? «Я — ганец!» Разве не прекрасно для первого утра в Кумаси?

Светает быстро, на глазах, как будто кто-то включил реостат. Легкий утренний туман сглаживает дома. Трехэтажная улица убегает под гору. Под углом к ней — другая, такая же. Кумаси, видно, обещает быть более компактным городом, чем Аккра. Улица, на которой мы живем, — торговая. Над дверьми магазинов — индийские имена владельцев. И арабские. Вот хорошее название для магазина — «Серафим и сыновья». Интересно, какой он из себя, Серафим? Толстый, спокойный, гладкий? А его сыновья? Они еще не успели растолстеть, ездят на гоночной машине, отсиживают положенное в ночных клубах и помогают папе считать выручку. Торговля в стране в основном не в ганских руках. Индийцы, ливанцы, сирийцы, а в более крупных фирмах — англичане, швейцарцы, греки. Так повелось еще при колониальном режиме.

Торговцы — предусмотрительный народ. Они уже за несколько лет до того, как Гана стала независимой, начали поддерживать национально-освободительное движение. Им-то все равно, кто у власти, лишь бы деньги шли. А деньги идут. Денег в Гане больше, чем в других странах Африки. Второсортное европейское добро привозится в Гану и распродается с хорошей прибылью. Торговцы жирны, бесстыдны и обходительны. Они отлично лавируют между постановлениями молодого правительства. Если правительство поднимает пошлины па предметы роскоши, поднимаются цены и на предметы первой необходимости. Торговцы не остаются в накладе.

А теперь спать, спать. Через два часа Марат начнет стучать в дверь и уверять меня, что я проспал все на свете.

КУМАСИ ДНЕМ

— Совсем недавно, то есть когда вы приехали к нам, у нас не было ни одного университета. А теперь два.

Этими словами Энгманна начался очередной день.

Мы забрались в машину.

— Я не буду останавливаться у музея и зоопарка. Туда можете сходить после обеда, без меня. Теперь вы привыкли к Гане и спокойно продолжите путешествие. И я буду спокоен — с вами ничего не случится. Вы — почти ганцы.

После обеда Энгманну придется вернуться в Аккру — его вызвали телеграммой. А пока мы едем в университет. И я позволю себе отвлечься, чтобы рассказать немного о проблемах образования в Гане.

Первые школы на Золотом Берегу были созданы миссионерами. Школ было немного, и они мало чему учили ребят. Священному писанию, грамоте (английской или немецкой) — вот, пожалуй, и все. Миссионерские школы не ладили между собой и тянули учеников к разным изданиям христианского бога. И по сей день в Гане существует множество церквей и сект. Потом появились школы частные и школы, созданные на средства прогрессивно настроенных вождей. Потом — и колледжи. Но всего этого было так мало! Да и уровень образования был исключительно низок. Максимум, на что мог рассчитывать ганец, получивший образование дома, — на место мелкого клерка или школьного учителя. Но школ новых почти не строилось, а места клерков уже были заняты. И получился парадокс. Одна из английских комиссий, созданная для обследования положения в колонии Золотой Берег — этой почти абсолютно неграмотной стране, писала губернатору: «Образованных юношей некуда пристраивать, за исключением мест учителей и клерков… И поэтому результаты образования, приятные сами по себе, весьма нездоровы. Результаты были бы лучше, если бы детей обучали хоть каким-нибудь начаткам полезных технических знаний».

За сто лет, прошедших со дня написания этого отчета, ничего не изменилось. Так же выходили из стен колледжей умеющие читать и писать по-английски негритянские юноши и не находили ровным счетом никакой работы. Так же беспокоились всевозможные комиссии. Ведь если ты научился читать, то можешь прочесть что-нибудь неположенное, а если умеешь писать, то можешь что-нибудь тебе неположенное написать. И вместо того чтобы открыть новые школы, научить новых юношей (о девушках тогда и разговора не было) не только грамоте, но и «полезным техническим знаниям», колонизаторы предпочитали оставить все, как прежде.

А за пределами больших городов царила абсолютная, беспросветная неграмотность без какой бы то ни было надежды на улучшение.

И так вплоть до освобождения, до пятидесятых годов. Те немногие, кто все-таки имел высшее образование, получили его в Англии. Но это были дети из наиболее привилегированных слоев населения, дети вождей и клерков, что выслужились до середины административной лестницы (выше путь людям с темной кожей был закрыт). Но и среди вернувшихся из Англии не было врачей, инженеров, агрономов — тех, в ком более всего нуждалась страна.

И вот перед новым государством встала задача — во-первых, немедленно подготовить свои кадры во всех областях науки и техники и, во-вторых, научить читать и писать людей, которые никогда в жизни не сталкивались с печатным словом. По этим двум путям и развивается образование в Гане.

Вторая задача, несмотря на поголовную неграмотность населения, оказалась проще, и решение ее заняло меньше времени, чем думали даже самые уверенные из оптимистов. Этому помогло то, что за последние годы в Гане произошел огромный скачок в политическом и социальном развитии людей. Ганцы знают, что теперь они живут в независимой стране, что ее будущая судьба — в их собственных руках.

Всю страну захватило движение — «умеешь читать и писать — научи других». И по стране пошли добровольцы.

Наверно, так было в первые годы Советской власти — курсы по ликвидации неграмотности, бородатые крестьяне за азбукой. В Гане, правда, крестьяне не бородаты, но училась страна запоем. Мы сами видели на севере группу крестьян в деревне, которые нараспев повторяли слова за мальчишкой-учителем. Мальчишка был серьезен до предела — среди учеников сидел вождь деревни. Это тоже — своего рода революция.

А потом ганцы начали строить школы самостроем в каждой деревне. И пускай эти школы не очень отличаются от других хижин, но это школы, правда, пока часто без настоящих учителей.

Чиновник из Министерства просвещения, которого мы встретили в Тамале, сказал:

— Вы представить себе не можете, сколько прибывает в министерство писем с требованием прислать учителя. А откуда мы возьмем? Мы, конечно, стараемся…

Правительство Ганы отменило плату за обучение и ввело обязательное начальное обучение. В общем, в этой области дела идут полным ходом и первые результаты уже налицо.

Что касается подготовки технических и научных кадров, то здесь добровольцы не помогут. Но и эта проблема решается. Вы ведь не раз встречали африканских юношей на улицах Москвы? Да, в Университете имени Лумумбы, в Московском университете и других вузах Советского Союза учатся будущие ганские инженеры и ученые. Их можно встретить и в Праге, и в других европейских городах. Если раньше учиться можно было только в Англии, то теперь студенты-ганцы учатся во многих странах.

Да и в самой Гане можно получить высшее образование. Недавно колледжи в Аккре и Кумаси были превращены в университеты. Туда приглашены лучшие научные и преподавательские силы Ганы, приглашены ученые из других стран. Надо спешить.

Вот мы у входа в университет Кумаси, в Университет имени Кваме Нкрумы. Здания университета так широко разбросаны, что проезжаешь несколько сот метров по дорожкам, прежде чем достигнешь ректората.

Ну, конечно, заместитель ректора оказался другом Энгманна и его однокашником. Как же иначе? То же поколение. Мы сидим в кабинете, увешанном графиками успеваемости и расписаниями экзаменов, и вдруг я начинаю молодеть. Я начинаю робеть. Уж не вызвали ли меня сюда за какую-нибудь провинность? Мне кажется, что я уже бывал в этой комнате, и воспоминания не очень приятные.

Но друг Энгманна улыбается. Он не догадался, что я снова стал студентом. Он ведет нас к своей машине.

— Я покажу сначала наш строительный факультет.

Марат потом признался мне, что тоже оробел. Особенно остро почувствовал он себя студентом, когда мы попали в аудитории, где на стенах висели еще неумело отмытые перспективы и свернутые в трубки клаузуры лежали в углу, под столом.

Мы попали в университет в рождественские каникулы, и студентов в аудиториях не было.

Университет расположился в новых четырехэтажных зданиях, свободно разбежавшихся на зеленой поляне. В аудиториях приятно учиться — так там светло и просторно.

Встретившийся нам заведующий кафедрой строительной технологии сказал, что часть зданий проектировали студенты и преподаватели университета. Университет лишь четыре года назад стал колледжем и месяц, как получил статус университета, а студенты уже приложили руку к настоящему делу.

Антонов и заведующий кафедрой сначала заспорили о преимуществах плоских или наклонных кровель, а потом, когда почуяли друг в друге настоящих специалистов, заговорили о методах подготовки студентов. Антонов в свое время преподавал в институте и имел собственную точку зрения на этот предмет.

Потребовались объединенные усилия Энгманна и его друга, чтобы растащить специалистов. Я не знаю, что потом говорил заведующий кафедрой, но Антонов до самого вечера поругивал сжатый график движения нашей группы, из-за которого пришлось прервать беседу на самом интересном месте.

Затем нас представили декану инженерного факультета. Декан сидел в маленьком, игрушечном, кабинете и разлиновывал ведомость. Он обрадовался гостям, как радовались все в том университете. И понятно — им было, что показывать.

Декан произнес речь, программную речь.

— Мы учим студентов думать, — начал он. — Пользоваться таблицами и класть бетон научить куда проще, чем научить мыслить. Мы-слить! Вы знаете, какие к нам приходят студенты? Неподготовленные. Студенты из школ, где не было хороших учителей. И мы должны из них сделать инженеров за пять лет. И сделаем. Не хуже, чем в других странах. Ребята толковые, только образования не хватает. Я не хочу сказать, что мы подготовим высококвалифицированных работников узкой специальности. Нет. Это будут средние надежные инженеры. А специализироваться они всегда успеют. Поэтому сначала они должны попробовать науку, пощупать, какая она из себя. Ведь они часто насоса не видели. Хорошо вам (это сказано почти с осуждением) — школьники у вас уже интегралы понимают. Но ничего. Пошли!

Декан всунул ноги в сандалии и быстро двинулся по открытой галерее. Мы последовали за ним.

— Вот, — сказал он, введя нас в большую комнату. — Это одно из мест, где студенты учатся думать.

По стенам шкафы со справочниками и научными журналами. На стене фотографии заводов, машины. Удобные стулья, несколько столов.

— Это не библиотека и не место подготовки домашних заданий. Сюда придет тот студент, который задумался над проблемой, захотел узнать о ней побольше. Мы, понятно, работаем над тем, чтобы он захотел. А уж если он пришел — мы его затянем глубже. Дадим тему интересную, еще чего-нибудь подсунем. И будет парень инженером! Будет! А теперь посмотрим лаборатории.

Декан почти бежит через лужайку к длинному одноэтажному корпусу.

— Вот здесь они проходят литейную практику. Здесь — сварочное хозяйство. Радиолаборатория. Электротехника. Гидротехника. Геология.

— Молодцы, — вырывается у Орлова.

Поняв по тону, что хотел сказать русский инженер, декан расплывается в улыбке.

— По кусочку собрали. Правительство ассигнования выделило, университеты из других стран подарили. Правда, хорошо у нас в университете? — неожиданно заканчивает декан.

— Хорошо.

— И будут инженеры?

— Будут.

— И я верю.

Напоследок нас привезли к общежитиям. К добротным общежитиям, с комнатами отдыха и фонтанами во дворах. И тут я встретил знакомого.

По двору шагал длинный худой парень с тонкими, не ганскими чертами черного лица.

— Ахмет?

— Здравствуйте, — обрадовался тот. — Вы как сюда попали?

Я рассказал о нашей поездке.

— А я вот теперь здесь, в общежитии живу. Сейчас каникулы, но мне-то некуда поехать. Иду играть в пинг-понг. Не хотите?

— Мы скоро уезжаем.

— Жалко. Ну, передавайте привет ребятам.

— Обязательно.

Ахмет идет играть в пинг-понг в общежитии ганского университета — это стало возможным только потому, что Африка совсем не та, что была десять лет назад. Ахмет — сомалиец. Он и еще человек десять из Сомали приехали учиться в Гану. Как ни трудно Гане создавать свои кадры специалистов, она не забывает о еще более отсталых странах Африки. В ганских университетах вы увидите студентов и из Верхней Вольты, и из Сьерра-Леоне, и даже из Сомали. Африканские страны помогают друг другу.

Я познакомился с Ахметом и его друзьями в Аккре, где они жили, пока не решился вопрос, кто куда поедет учиться. И вот через две недели я встретил Ахмета в Кумаси.

А ведь еще совсем недавно ганцы и не подозревали о существовании Сомали. Да и не могли подозревать, потому как и государства такого не было, а было три колонии, принадлежавших разным странам, колонии, где и языки официальные были разными — не сомалийскими, конечно, а европейскими.

НОВЫЙ ЗНАКОМЫЙ

Мы впервые увидели Файорси, когда обедали, вернувшись из университета. Он вошел в зал, высокий, стремительный, с ярким итальянским шарфом на шее.

— Эрнст, дорогой, сколько лет!

Широким жестом он протянул руку Энгманну. Наш друг как-то потускнел рядом с элегантным Файорси.

— Все там же, трудишься? Ты меня не представил своим друзьям.

Энгманн обернулся к нам.

— Инженеры из Советского Союза. Мы совершаем поездку по стране.

— Из Советского Союза? В высшей степени приятно. Советские «спутники» произвели на меня неизгладимое впечатление. Я всегда мечтал познакомиться с русскими. Разрешите присоединиться?

Файорси присел за наш столик.

— Я думаю, Эрнсту следовало бы сказать, кто я такой. Не беспокойтесь, я вполне солидная личность, вот моя визитная карточка.

На карточке значилось:

«Файорси. Подрядчик. Объединенная строительная компания».

— Да, Файорси — один из крупнейших национальных подрядчиков Ганы, даже, пожалуй, крупнейший из молодых, — сказал Энгманн.

— Правильно замечено, что из молодых. Мне только тридцать, но уже есть чем похвастаться. Кстати, знаешь, откуда я еду? Из Суньяни. Там строю аэродром. А вообще только что из Италии. Изумительная страна. Какая культура! И замечательно меня встретили. С итальянцами можно вести дело. Я объездил всю Италию. Флоренция, Падуя, Венеция, Болонья. И конечно, седой Рим. Так-так. А теперь о вас. Вы тоже собираетесь строить что-нибудь в нашей стране?

Пока Энгманн рассказывал о советской помощи, Файорси кидал на нас оценивающие взгляды.

— Так вам надо ко мне на постройку попасть. Обязательно, — сказал он, когда Энгманн замолчал. — У меня сейчас неплохой подряд на дальнем севере. Туда я и направлюсь дня через два. Энгманн может подтвердить, что я недурно разбираюсь в строительстве и покажу вам многое такое, что вам и не снилось. В корень заглянете.

Энгманн подумал и сказал:

— А впрочем, это не лишено смысла. Ведь вы все равно едете на север. Раз уж я не смогу поехать с вами — передаю вас на попечение Файорси.

— Вот и договорились. Мы еще встретимся сегодня вечером и обсудим детали. А пока считайте, что у вас одним другом в Гане больше. До вечера.

И Файорси исчез.

— Итак, вы познакомились с новым типом ганско го предпринимателя, — сказал Энгманн. — Файорси сильно изменился за последние годы. Ведь мы с ним вместе учились в Англии. Но он предпочел делать деньги… Ну ладно. Значит, я с вами прощаюсь до Аккры. Строительные управления на севере предупреждены о вашем приезде. Файорси, надеюсь, тоже вас не забудет. Желаю счастливого пути. Очень жаль, что не смогу поехать с вами до конца.

Мы вышли проводить Энгманна к машине. Густая дневная жара висела над улицей. Темп жизни города замедлился.

— Ну, до свидания.

— До свидания, до встречи в Аккре.

«Оппель-капитан» разворачивается в тупике у гостиницы. Шофер Кофи, прощаясь, поднимает руку. Машина заворачивает за угол.

Мы отправляемся в ашантийский Культурный центр.

В Гане, насколько мне известно, два музея. Один в Аккре — центральный, второй в Кумаси — ашантийский. Аккринский музей нам уже хорошо знаком. Он небогат, но аккуратен и толков. Это музей типа краеведческого — предметы быта, отдел искусства Западной Африки, картинная галерея и мундир немецкого губернатора Того.

В Кумаси, в музее Культурного центра, разместившемся под навесами в маленьком дворике, те же деревянные троны и сандалии вождей, тамтамы и кенте, что и в столице, — только все в значительно меньшем количестве.

Музеи, как я уже говорил, небогаты. Но есть место, где искусство Ганы представлено широко и многогранно. Это Британский музей в Лондоне. Там, в длинных высоких залах со скрипучими полами, залах, куда столетиями свозились ценности со всего мира и в первую очередь со всего «британского мира», предметы искусства Западной Африки собраны в таком изобилии, что ими забиты до самого потолка многочисленные стенды. Жалко, что у ганских школьников нет возможности попасть туда на экскурсию для ознакомления с искусством своей страны.

Ганские народные мастера славятся резьбой по дереву и бронзовыми изделиями. Бронза и дерево — это побережье и Ашанти, в основном Ашанти. Север же известен изделиями из кожи, плетеного тростника и раскрашенных тыкв. Север близок в искусстве к Мали и Верхней Вольте. Хотелось бы сказать несколько слов об одном виде бронзовых изделий Ашанти — изделий, о которых мало известно за пределами Ганы (хотя лучшие их образцы выставлены в том же Британском музее).

Как-то я пришел к одному приятелю в Аккре и застал его за занятием, чем-то напоминающим игру в оловянные солдатики. Присмотревшись, я увидел, что расставленные на столе фигурки мало похожи на солдатиков, но угадать их назначение оказалось невозможным.

Тут были и человечки, и сундуки, и рыбы, и птицы, и все размером сантиметра в два-три, не больше.

Но как они красивы! Каждая фигурка — произведение искусства. Лаконичные, смелые — двумя чертами показан характер, любая из них — законченный рассказ. Вот крокодил. Весь он умещается на ладони, но кажется, сейчас взмахнет гребенчатым хвостом и ускользнет. Вот черепаха с узорчатым панцирем. А вот женщина толчет фу-фу, а за спиной привязан ребенок…

— Что это?

— Гири, — спокойно ответил мой знакомый, как будто все гири на свете такие. Но потом, насладившись моим недоумением, добавил:

— Ашантийские гирьки для взвешивания золотого песка. сейчас их уже не делают лаже в самых глухих деревнях. Правда, можно найти их в некоторых домах. Но новых никто теперь не делает… Правда, красиво?

Я согласился. Жаль, что мало кто знает об этих гирьках. Есть книги о масках Берега Слоновой Кости, о фигурах Бенина, но ашантийская бронза осталась как-то за пределами монографий и альбомов.

Бронза или фигуры из дерева — искусство традиционное, народное. Что же можно сказать о современном искусстве Ганы?

Оно еще мололо и часто несамостоятельно. Но, без сомнения, оно жизненно, реалистично. Художники Ганы пишут то, что они видят вокруг себя, так, как они это видят, и недостатки техники часто искупаются искренностью.

Картинная галерея Культурного центра в Кумаси умещается в одной большой комнате. Десятка два полотен на стенах. Это лесные деревни, сельские праздники, портреты крестьян и рыбаков.

Современное искусство Ганы понемногу завоевывает популярность в стране. Перед некоторыми зданиями стоят скульптуры ганских мастеров, портреты Кваме Нкрумы; работы молодого художника Рафаэля Джон Амоса вы можете увидеть на улицах Аккры.

Но все это первые шаги. Ганцы большие надежды возлагают на художественный факультет колледжа в Ачимото. Там учатся и будущие художники, и скульпторы, там же есть классы национального искусства, где молодежь под руководством старых мастеров овладевает искусством резьбы по дереву и бронзового литья.

Побродив по городу, мы вернулись в гостиницу. Решили хорошенько выспаться перед длинной дорогой. Нас обогнал «понтиак» модели последнего года. Он замер у входа, слегка покачиваясь. В его необъятных просторах затерялся Файорси.

— Какая приятная встреча. А я так боялся, что не придется увидеться до отъезда. Ну как, посмотрели город? Посмотрели? Очень хорошо.

После ужина мы с Маратом выбрались на широкую веранду гостиницы. Над столиком покачивались разноцветные лампочки. Темнота лавиной обрушилась на город. Сумерки в Гане длятся минут десять. И все. Ночь. Весь день солнце торчит прямо посреди неба, точно над головой, так что теней почти нет. А потом, к вечеру, вдруг обрывается с зенита и на глазах скатывается прямо вниз, к земле. Если сравнить с нашим солнцем, которое долго ползет над горизонтом, не решаясь уйти на покой, исчезновение тропического светила подобно вспышке молнии.

Город шумел внизу, и казалось, веранда плывет над ним. Спокойно и мирно.

Вдруг на веранду вошел, как всегда уверенно и быстро, подрядчик Файорси. Уже третий раз за день он изобразил искреннюю радость, граничащую с восторгом, при виде нас.

— Одну минутку, я присоединюсь к вам, — и он устремился к буфету.

Пока его не было, Марат сказал:

— Может быть, я не прав. Но с детства не люблю капиталистов, даже если они черные.

В общем, я думал так же. Представитель нового капитализма, национальный буржуа Черной Африки, не вызывал доверия. Но в любом случае он был интересен. С такими нам еще не приходилось сталкиваться в Гане. Файорси вернулся к столику. Сел.

Разговор некоторое время не вязался. Он вертелся вокруг тех мест, где мы побывали, погоды и жары. Потом, естественно, заговорили о Москве.

— А правда ли, — неожиданно спросил Файорси, — что в России никто не имеет ничего своего?

— Как так?

— Ну, ни дома, ни машины, ни вещей.

— Неправда.

— Но ведь вы получаете деньги только на еду и костюм?

— И это неправда.

Удивительно встречать людей, которые представляют нашу страну монстром из антисоветского памфлета. Казалось бы, в той же Гане можно прочесть в газете о достижениях Советского Союза, можно увидеть русских специалистов, побывать в кино, где идут наши кинофильмы, но все равно запомнившиеся с детства страшные сказки о «большевистской России» крепко сидят в голове. Правда, люди с такими окаменевшими представлениями встречаются теперь нечасто и заявления об «общем одеяле» характеризуют любознательность человека не с лучшей стороны (ведь вот Энгманн относится к Советскому Союзу с искренним уважением и много знает о нем), однако Файорси не одинок.

Подрядчик несколько разочарован нашим рассказом о действительном положении дел в Советском Союзе.

— Но все равно, что бы стал делать, например, я в вашей стране?

— Все, что вам по душе. Работали бы.

— Но если у меня высокие потребности! Если я стою больших денег. Если я умнее других и знаю это! Почему я должен отдавать свои силы государству? Оно ведь не оценит.

— Почему не оценит? Ведь государство — это вы сами.

— Хорошо. Возьмем Энгманна. Он неглупый парень, я с ним вместе учился. Я работаю сам на себя, а Энгманн — для народа. Вы приходите ко мне в гости, посмотрите мой дом. А потом зайдите к Энгманну. Да ведь он в хибаре живет по сравнению со мной. Но он говорит всякие слова о стране и о будущем. Да я, может быть, не меньше нужен стране. Кто бы построил все те дома и больницы, которые строю я? Кто бы организовал людей и все достал? Кто бы. как я, недосыпал и переутомлялся? Никто. А делать все это за те гроши, которые будет платить мне правительство, я не согласен. Пусть этим занимаются идеалисты.

Марат посмотрел на него, как будто увидел в первый раз. Все-таки ведь сидит с нами африканец, недавно угнетенный житель Ганы и гражданин ее.

— Простите а зачем столько денег?

Файорси ответил быстро, как будто ждал этого вопроса. Как будто не раз отвечал на него.

— Для детей. Для моих детишек. Я хочу, чтобы у них все было. Для них я работаю день и ночь. И можете мне поверить, что они ни в чем не нуждаются и нуждаться не будут. Их ждут лучшие школы и широкая дорога в жизни. Еще пять лет назад я не мог бы мечтать о такой карьере, которую делаю сейчас. Меня бы так далеко не пустили. Из-за цвета кожи. И дети мои вряд ли имели бы то будущее, что открыто перед ними сейчас. И я хочу воспользоваться временем. Я с вами буду говорить откровенно. Сейчас мы, национальные предприниматели, на хорошем счету у правительства, нас ценят. И я считаю себя лучшим для страны, чем любой белый. Кроме того, я окончил университет, я по специальности инженер, я энергичен, мне значительно легче делать дела, чем другим моим соотечественникам. Таких, как я, мало. Пока мало. Так к тому времени, когда у меня появится много сильных конкурентов, я хочу быть недосягаемым для них. А пока мне по пути с правительством, с Энгманном. Ведь ему я тоже нужен. Но их интересует электрификация и образование, а я. будучи сторонником и электрификации и образования, хочу делать на этом большие деньги. Не для себя, повторяю, для своих детей.

Файорси уже который раз говорил о своих детях. Наверно, пухленькие файорсята — милые дети. Но зачем он прикрывает ими свою длинную фигуру, как щитом? Файорси вздохнул и продолжал:

— Хорошо у вас. Вот вы рассказывали, как заботится правительство о ваших детях, о том, что вы не боитесь потерять работу и деньги. А если я сейчас остановлюсь, то меня задавят те, с кем я сегодня в самых лучших отношениях. Я ведь одинокий леопард. Энгманн — другое дело. Он выбрал путь наименьшего сопротивления. Конечно, в случае чего о нем позаботятся. Он не одинок — профсоюзы там, юные пионеры, партия… И все же он никогда не сможет достигнуть того, чего достиг и достигну я. Посмотрите в Болгатанге, какой я строю госпиталь. У меня инженеры из Европы. Встретимся там — значит, послезавтра, в восемь, — и все покажу. Вот и вы начнете строительство. К кому обратиться? Кто надежный, современный подрядчик? Файорси. У кого угодно спросите — скажут. Все вам построю. Я уверен, что, приехав домой, вы скажете своему правительству — Файорси все сделает как надо.

Пришлось объяснить Файорси, что Советский Союз, помогая странам Африки, не стремится к тому, чтобы частники наживались на советской помощи. В Гане существуют государственные организации. С правительством Ганы мы и будем договариваться.

— А ваша группа не будет выбирать подрядчиков? Ведь лучше, если за дело возьмется толковый человек.

— Мы не занимаемся подрядчиками.

— И даже не можете порекомендовать правительству?

— Нет.

— Жалко, что столько времени с вами потерял. Нет, нет, я шучу, конечно, мне было очень интересно познакомиться и поговорить по душам.

После этого разговор протянулся еще минут десять. Он поскучнел и зачах. Мы откланялись. Завтра рано вставать.

— Значит, встретимся в Болгатанге. Послезавтра, в восемь.

Вернувшись в номер, я достал карту. Завтра мы выедем на север. До Вольты дорога пойдет лесом. А там он кончится. За Вольтой начинается саванна, где живут другие народы, где другой климат и, наверно, другого цвета небо. Нам предстоит проехать около пятисот километров до Тамале — центра Северной области, в края, куда англичане забрались только в конце прошлого века, в самые отсталые места страны, и мы увидим, что делается там, на краю Республики Ганы.

Дорога почти прямая, тянется в меридиональном направлении, деля страну пополам. Энгманн говорил, что дорогу недавно реконструировали, заасфальтировали, так что можно будет быстро доехать. Если выедем с утра, к обеду будем у цели. Итак, завтра новая страна, новые открытия