ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

1

Положив руки на края потертой на сгибах карты, майор Журавлев взглядом проследил за извилистой линией железной дороги, которая шла через Пшиш на Гойтх, затем на Индюк и упиралась прямо в Черное море. В этом месте темнел заштрихованный многоугольник, и было жирно написано: «ТУАПСЕ». Почти параллельно железной дороге, начиная от Георгиевского и Анастасиевки, через речку Пшенаха и дальше к горам Семашхо, Каменистая, хутору Папоротному на Гунайку тянулись гибкие красные стрелки, пронзающие оборону противника, означенную на карте синим карандашом. В правом верхнем углу карты распласталась станция Хадыженская.

На этот раз командный пункт полка находился не в блиндаже и не в землянке, а в высокой, но узкой пещере, с входом, не защищенным ни деревьями, ни кустарником. Солдатам пришлось заложить вход бревнами и сделать дверь немного меньше обычной, квартирной, но зато на настоящих железных петлях. По скалистым стенам скатывалась вода, которая на полу собиралась в узкий ручей и, мерцая светом коптилок, уползала к входу, под бревна. Коптилок было две. Одна теплилась на столе у майора Журавлева. Другая — у рации, за которой сидела радистка Тамара. На КП находился и адъютант майора Журавлева — татарин Халиулин.

Прикурив от коптилки, майор Журавлев обратился к адъютанту:

— Вызови из разведроты сержанта Иноземцева.

— Слушаюсь! — ответил адъютант.

Радистка Тамара сняла наушники, протерла их платком.

— Товарищ майор, — сказала она. — Галя письмо прислала.

— Кто, кто? — не понял Журавлев или сделал вид, что не понял.

— Галя Приходько письмо прислала.

— Ранена?

— Почему же? Жива-здорова…

— Ну и отлично. — Майор выпустил клуб дыма и опять стал разглядывать карту.

— Товарищ майор, вы уж извините, может, вам и неприятно… Но я подруга Гали… И я должна выполнить ее просьбу. Здесь для вас письмецо есть, в моем конверте.

Она подошла к столу, над которым склонился майор, и положила на карту самодельный конверт, размером меньше обычного.

Майор поднял глаза, встретился взглядом с радисткой и покраснел. Это было уже удивительно. Затем он взял конверт, не распечатывая, перегнул и спрятал в карман гимнастерки.

Отворилась входная дверь.

— Товарищ майор, разрешите доложить. Сержант Иноземцев прибыл по вашему распоряжению.

— Вот и хорошо… Садись, Ваня, — сказал Журавлев, показывая жестом на скамейку. — Вот это на карте высота Гейман. Перед нашим полком поставлена задача овладеть ею. Просто — атакой в лоб — высоту не возьмешь… У меня такая мысль. Видишь щель? Она непроходимая. Естественно, противник оборону здесь не держит. Если мы сможем преодолеть эту щель, то мы окажемся в тылу противника в районе горы Лысая. Я хочу переправить туда батальон, усиленный минометами…

— Я понял, — сказал Иноземцев.

— Не торопись… Ты же сам мне говорил, что нужно жить по-японски: «не торописа, не волноваса»… Батальон я хочу переправить по канатам. Первый канат натянешь ты.

— Могу и я, — сказал покладисто Иноземцев. Но сказал, пожалуй, уныло.

Журавлев пристально посмотрел ему в лицо и как можно мягче спросил:

— Жена пишет?

— Еженедельно, товарищ майор.

— Хорошо пишет?

— Бодро, товарищ майор. Трудится, одним словом, в обстановке, приближенной к боевой. Галю она нашу встретила, — добавил Иноземцев, когда Журавлев опять повернул голову к карте.

— Приходько, что ли?

— Ее самую… Месяц в Туапсе под одной крышей жили. В морскую пехоту опять подалась Галя.

— На родину потянуло, — словно в раздумье произнес Журавлев.

— Как, как? — не понял Иван.

— Из Новороссийска она, говорю… В десант, видимо, попадет.

— А-а… — протянул Иноземцев. — Тоже возможно. Хорошая дивчина! И в вас, не ругайте за откровенность, товарищ майор, влюблена была, как я в свою Нюру.

— Сильно значит?

— По самые кончики ушей…

— А не сочиняешь, Ваня?

— Психолог я, товарищ майор. До войны заведующим промтоварно-продуктовой базой работал. Человек только ко мне войдет, еще рот не раскроет, а я уже вижу: жулик он или нет. Если нет, то почему? И может ли он стать им впоследствии?

— Приметы какие есть?

— И приметы, а больше чутье внутреннее…

— Точно сказал. И у меня чутье есть. Командирское чутье. Поэтому я из тебя солдата сделал — разведчика. И два ордена по той же причине носишь. А если бы я в людях не разбирался, прел бы ты у меня адъютантом до конца войны.

Иноземцев понимающе кивнул.

— Группу возглавишь, — сказал Журавлев. — До края щели тебя проводят. Конец веревки у ребят останется. Моток — у тебя. Понял?!

— Посмотреть бы эту щель при дневном свете.

— Ночи лунные. На сборы — девяносто минут.


До разведроты нужно было пройти лесом километр, может — немного больше, может — немного меньше, никто не промерял. Пологий склон горы некруто разворачивал к северу. Деревья росли здесь негусто, и кустарник не оплетал их цепко, как это было ближе к вершине.

Иноземцев шел, глядя под ноги. Шел медленно… Торопиться нет нужды, потому что девяносто минут, отпущенные майором, были большим сроком. Иван мог вполне собраться и за три минуты, как, впрочем, делал это не раз.

Холодный ветер шастал по склону горы, передергивал ветки, голые, но еще гибкие. Разгибаясь, они свистели, словно розги, сипло и заунывно. Луны не было. По законам астрономии она, желтая, должна бы в этот час плавать в небе, но облачность лежала над вершинами. И небо было не темным и высоким, как чаще всего бывает на юге, а низким, выцветшим, точно старая бумага.

Что-то холодное и мокрое коснулось щеки. Ваня подумал — дождь. Но ошибся… Это был снег.

Да, да… Первый снег!

Будто вдруг посветлела ночь. Укоротилось пространство, стиснутое сиреневыми снежинками. И тропинка завертелась справа налево, и наоборот тоже…

«Затанцевала тропинка без всякой музыки — ишь, нетрезвая! Значит, дожили до первого снега. Хорошо! Потому хорошо, что теперь весну ждать будем.

А весной немцу капут, ну не весной, так самое позднее осенью. Под Сталинградом его все-таки за жабры взяли, от Туапсе гоним. Это гансам не Западная Европа.

Эх, знать бы, как сложится жизнь!.. Но живой человек о живом и думает. Вот если бы к сентябрю с фашистом покончили, расквитались и приказ нам вышел демобилизоваться, первым делом — в Туапсе! Взвесили бы все с Нюрой и решили: осесть ли нам у Черного моря или подаваться в другие края? Климат тут больно подходящий. Море — раз, рыбалка — два, охота — три. Места курортные. Значит, по торговой части работа всегда найдется. Понятно… С жильем туговато на первых порах будет. Отстроимся. С головой на плечах все перебороть можно. Сентябрь, октябрь, ноябрь… Глядишь, в июне, самое позднее — в июле Нюра бы сына подарила…»

Его окликнули из темноты:

— Кто идет?

— Свои. Иноземцев.

Разведрота располагалась в сарае на подворье старичка адыгейца, дом которого был начисто снесен снарядом, но подвал, сложенный из толстых каменных плит, уцелел. В этом подвале и жили адыгеец, его жена, две невестки, внуки и внучки. Здесь, в горах, нередко попадались вот такие одинокие подворья. В Прибалтике их называют хуторами. Может, это тоже хутора, только на кавказский манер.

Когда Иноземцев поравнялся с подвалом, он услышал песню, негромкую, грустную. Ясное дело, пели ее не разведчики, потому что у них другие песни. А это была незнакомая Ивану песня на чужом языке.

Иноземцев вошел в подвал.

В просторном теплом помещении с низким неоштукатуренным потолком и земляным полом горела керосиновая лампа, теплился мангал, на котором стояла сковородка с каштанами. Старый адыгеец сидел на низкой скамейке возле мангала и пел, закрыв глаза. Рядом на ковре, обутые в мягкие чувяки, сидели пятеро маленьких внуков; три женщины, две молодые и пожилая, почтительно стояли возле стенки.

Иван тоже прислонился к стене. Тепло пробиралось под шинель. А песня, несколько монотонная, убаюкивала.

— О чем он поет? — спросил Иноземцев молодую женщину, стоявшую ближе остальных.

— Он поет про родной край. Про ручьи, про горы, — отвечала женщина, застенчиво улыбаясь. — Про то, что он знает здесь каждый камень, каждую тропку…

— Каждый камень и тропку? — недоверчиво спросил Иван.

— Это правда…

Иван восхищенно покачал головой, Он еще некоторое время слушал пение, потом нетерпеливо посмотрел на часы и подошел к старику.

— Отец, позволь прервать твою песню. Дело есть…

Старик умолк. Открыл глаза и пристально посмотрел на Ивана.

— Поговорить мне с тобой надо…

— Говори, — строго ответил адыгеец.

— Выйдем. С глазу на глаз нужно…

Старик сделал жест рукой. И женщины, подхватив детей, выскользнули из подвала.

— Эх! — досадливо махнул рукой Иноземцев. — Ну да ладно! — Наклонившись к старику, негромко сказал: — Ты, отец, здесь все знаешь… Через щель проход есть?

— Нет! — не задумываясь, ответил старик.

Иноземцев выпрямился. Помолчал в раздумье. Потом:

— Значит, перебраться на ту сторону нельзя?

— Можно, — чуть дрогнули губы старика.

— Как понять?

— За корни цепляться будешь. На площадка прыгать… Той скала старый дуб есть. Будешь кидать петля, как на скакун… Умеешь?

— Не приходилось, — признался Иноземцев.

Старик поднялся со скамейки. Стройно, не горбясь, вышел на середину подвала. Сказал:

— Я будешь провожать тебя, если нужно, И петлю сам кидать на дуб.

— Хорошо, отец, спасибо…

2

Дверь в пещеру была открыта, и дневной свет, скупой и мягкий, крадучись, стелился по мокрым стенам.

Снег, грязный, успевший за ночь постареть, лежал перед порогом. Накрапывал дождь, и снег был остекленелым, набрякшим, точно подмоченный сахар.

Журавлев поднял трубку полевого телефона, крутнул ручку магнето.

— Дайте четвертого. Это я, батя… Составьте наградные. На Иноземцева… К ордену Отечественной войны. Нет. Первой степени. Вторая у него есть. И на старика адыгейца. Записывай его фамилию. Коблев Заур Георгиевич. К ордену Красной Звезды. Понял? Так… К пятнадцати ноль-ноль подготовь боевое донесение в штаб дивизии. Да… Обзвони командиров батальонов, пусть представят списки отличившихся.

Майор положил трубку. Удовлетворенно потер руки.


Успех обеспечила внезапность. Немцы, конечно, никак не ожидали обнаружить у себя на загривке батальон русских, да еще с минометами. Они сражались остервенело. И выхода у них было только два: погибнуть или сдаться в плен. Многие сдались.

— Вы знаете, что произошло под Сталинградом? — спросил Журавлев одного из пленных.

— Нет.

— Армия Паулюса в котле.

— Этого не может быть, — уверенно ответил пленный.


Журавлев вышел из-за стола и некоторое время задумчиво ходил по КП. «Что делать? Как поступить? — билось в голове. — Я командир. Но я и человек. И не имею права забывать об этом. Так ли? А если у меня сейчас одно право — бить врага. Бить, бить, бить!.. Но во имя чего? Во имя жизни. Это все так просто. И так сложно». Он остановился возле рации, за которой сидела радистка Тамара, и совсем не по-командирски спросил:

— Как ты думаешь, Тамара? Я же должен ответить на письмо. Ведь теперь Приходько не моя подчиненная, ведь теперь мы… — Он развел руками. — Влюбленные… Правильно я говорю, Тамара?

— Очень, товарищ майор… Если бы знали, что за любовь у нее к вам… — Тамара сделала паузу, потом, словно выдохнув, сказала: — Чистая и настоящая!

Журавлев вынул из планшета широкий командирский блокнот, раскрыл его. Присев к столу, написал:

«Здравствуй, Галя!»

Потом зачеркнул написанное, перевернул страничку, вывел:

«Здравствуй, дорогая Галя!»

3

Снег опять смыло. И жухлые стебли бурьяна не гнулись под ветром, а дрожали мелко, тряслись, как в лихорадке. Кустарники, опутанные ежевикой, неподвижно смотрели на них, поблескивая скупо, будто отлитые из свинца. Сырость пронизывала рассвет. Однако дождь, ливший все прошлые сутки и большую часть сегодняшней ночи, прекратился уже около часа назад.

Иноземцев с группой разведчиков выходили из тыла противника. За двое суток, которые они отсутствовали, позиции полка могли переместиться и вперед, и назад, во всяком случае, едва ли оставались на прежних высотах. Вот почему двигаться приходилось особенно осторожно и осмотрительно. Нынешнюю вылазку нельзя было отнести к самым удачным, хотя сведения, добытые на станции Хадыженской, могли заинтересовать не только командование полка, но и дивизии.

Настроение у Ивана было хорошее. Он все еще находился под впечатлением той операции, которую они провели с Зауром Коблевым. Нет, старый адыгеец не преувеличивал, когда пел, что знает в родных краях каждую тропку, каждый кустик. Он повертел в руках веревку, ее притащил Иноземцев, поцокал языком и отрицательно замотал головой:

— Нет! Гибкость нет!

Ушел в подвал. Принес моток веревки. Темной, будто промасленной. Сделал петлю. Для броска примерялся.

— Пойдет, — сказал. — Хорошо ложиться будет.

Когда Иноземцев и адыгеец уходили, женщины стояли у подвала. Они не плакали и не печалились, а смотрели на старика преданно и робко.

Адыгеец вел Ивана какими-то одному ему известными путями. Он шел быстро, чуть согнувшись в пояснице, по не хватался руками за ветки и корни, как это делал Иноземцев, а только размахивал ими, балансируя.

Двое солдат из батальона связи присоединились к ним уже на вершине горы.

— Сколько тебе лет, отец? — спросил Иноземцев.

— Семьдесят четыре…

— Хорошо ходишь.

— Годы позволяют. Дед в девяносто лет охота ходил.

У края пропасти остановились. Гора напротив отвесно падала вниз. Снег кружил совсем редкий, но луну закрывали облака. Старик вгляделся в ночь. Поднял руку, указывая вперед:

— Дуб видишь?

— Нет, — признался Иван.

Старик присел. Схватился руками за что-то — и вдруг исчез.

— Елки зеленые!.. Оступился дед, — прошептал один из солдат.

— Тише, — предостерег Иноземцев.

Что-то свистнуло на той стороне, словно кто-то ударил плетью.

Потом снизу, из-под ног, они услышали голос Коблева:

— Ходи сюда. Дорога надежный есть.

— Где ты, отец? — растерянно спросил Иноземцев.

— Самый край ходи. На четверенькам садись. Руками корень держаться будешь.

Иноземцев присел. И действительно, нащупал пальцами мокрый корень, толщиной с канат. Он крепко схватился за него и начал сползать вниз.

— Джигит, смело прыгай!

Иноземцев разжал пальцы. И очутился на твердой площадке рядом с адыгейцем.

— Дорога есть, — сказал Коблев и взял Иноземцева за руку. — Пробуй.

Этого Иноземцев не ожидал. Он думал, что старик сейчас станет бросать веревку через щель, И пройдет много времени, и уйдет много сил, пока петля захлестнет сук. Но веревка уже была натянута. Иван дернул ее.

Словно уловив его сомнение, старик сказал:

— Верный веревка. Скакуна выдержит. Ходить вперед можно.

На картинках, в инструкциях по альпинизму, Иван видел, как нужно перебираться на канате через пропасть. Но еще ни разу в жизни ему не приходилось преодолевать ничего подобного.

Перебросив автомат за спину, он снял варежки, потому что не очень доверял им, вытащил брючный пояс, продел его за ремень, потом схватился за веревку и вдруг почувствовал, что брюшной пресс развит слабо и что у него не хватает силенок забросить ноги, обутые в тяжелые солдатские сапоги, на веревку.

— Подмоги, отец, — попросил Иван. — Спасибо… А теперь подстрахуй меня.

— Чего говоришь?.. Сам потихоньку ползи. Руками перебирай.

— Страхуй, говорю… Пояс через веревку перебрось и застегни, значит.

— Зачем пояс? Джигит так хорошо.

— Сделай, христом-богом прошу, — взмолился Иван.

…Голенища сапог легко скользили по веревке, и до середины пути Иноземцев добрался без трудностей. Но теперь, когда спуск кончился и веревка устремлялась вверх, Иван почувствовал, как слабнут окоченевшие пальцы, каких усилий стоит каждый сантиметр. Он знал, что над ним покачивалось небо. И холодные хлопья искали его лицо, руки. На какое-то мгновенье он понял, что не может разжать пальцы, не может двинуться с места. Потом ему показалось, что нет никакого неба, никакой пропасти и речки на дне ее, нет веревки и коченеющих пальцев. Есть только сон. Тяжелый и страшный сон. Нужно лишь пересилить себя, проснуться.

Но выглянула луна. Внезапно. Засеребрилась между облаками. Посмотрела на горы, на пропасть, на Ивана. И он тоже посмотрел вперед и увидел, что земля близко, что до кряжистого дерева, в чьей прочности жизнь Ивана, осталось три-четыре метра. Он догадался: пальцы, которые пожимал майор Журавлев, которые ласкала Нюра, не отказывают, а просто испытывают его на смелость.

Много ли стоишь ты, геройский разведчик?

Ну!!! Разжимай руки, ноги, лети в пропасть. Страховка у тебя плевая. Ненадежная страховка! И никто не узнает, почему не стало Вани Иноземцева. Пуля ли его прошила, сердце ли отказало со страха…

Нет, пальчики! Врете, милые! Мы еще жить будем, Нюра нам еще деток нарожает.

Скрылась луна. Поверила в Ивана. Спасибо! Спасибо ей за это!..

Вот она, земля… Вот… Сук. Хороший сук, не подвел, брат! Дай-ка я тебя поцелую. Холодный ты. И я тоже…

Потом… Что было потом — дело привычное. Перебрался батальон. Как и планировал майор Журавлев — с минометами…


Стоп! Свист мины. Иноземцев делает знак разведчикам, и все четверо плашмя падают в мокрый бурьян. Нет. Мины рвутся далеко впереди.

«Это, верно, фрицы с озноба в белый свет палят. Так тоже бывает. Случается.

Эх! Чего только не насмотришься на войне. С чем не столкнешься… И со смертью, и с радостью, и с трусостью, и с мужеством, и с любовью, и с подлостью!..

Полежать бы сейчас в бурьяне, в мокром, пахнущем прелью. Полежать на спине или на пузе, блаженно раскинув ноги, усталые и тяжелые, точно шпалы».

— Привал, братва. На пять минут привал, — шепчет Иноземцев.

— Закурить бы, — говорит «братва».

Конечно, не в один голос говорит. Вразнобой. А некоторые — вовсе взглядом. Но курить никак нельзя. Темновато еще. Светает лишь. Обнаружить себя можно — демаскировать. И тогда мины рваться будут не далеко-далеко отсюда, а рядом, вот в этих кустиках или ближе.

— Отставить курение. — Иноземцев поворачивается на бок, чтобы посмотреть: не успел ли кто чиркнуть зажигалкой. И… видит темные фигуры с автоматами наперевес. Они медленно бредут, будто срезанные бурьяном, бредут, вытянувшись цепью. Сколько же их? Девять, десять, одиннадцать… Около двадцати. Что это? Взвод или рота? По военным временам может оказаться и батальоном.

— Противник справа, — шепчет Иноземцев. — Группа, к бою!

Правильно, к бою! Только позиция здесь на редкость невыгодная. Низковато очень.

— Братцы, ползком назад. Вон за эти камни.

А немцы близко. Метрах в сорока — не дальше. Ползи, разведчик. Неслышно ползи, без шума. Иначе грош тебе цена. Иначе светит тебе похоронка. Пока еще незаполненная. Проявляй готовность и сноровку. Потому что вписать фамилию в похоронную — секундное дело…

4

Наблюдатели доложили Журавлеву, что на левом фланге полка, в лощине, которая оказалась неприкрытой соседями, неизвестная группа ведет бой с противником. При этом группа малочисленная, бьет немцев с тыла, а третий батальон, обеспечивающий фланг, расстреливает врага по фронту.

Майор догадался, что «малочисленная группа» — это наверняка разведчики Иноземцева. А значит, боеприпасы у них ограничены. И они сами с минуты на минуту окажутся в катастрофическом положении, если крепко не выручить их огнем батальона. В том, что третий батальон сможет выполнить эту задачу, Журавлев сомневался. Как бы громко ни звучало слово «батальон», но если в нем лишь сорок бойцов, то это уже и не рота, а только-только два взвода.

Какими силами наступает противник, известно не было. Телефонная связь с левым крылом прервалась в самом начале минометного обстрела. И то, что противник наносит удар в наиболее уязвимом месте — на стыке двух полков, очень обеспокоило Журавлева.

Оставив на КП начальника штаба, он поспешил к позициям батальона.

Война в горах все же не позволяла иметь сплошную линию обороны. Окопы отрывались одиночные, чаще всего неполного профиля, потому что грунт был либо глинистым, либо скалистым. И зарыться в землю было не так просто. Вот почему майору Журавлеву пришлось бежать по пологому склону горы, петляя меж кустарниками. Адъютант едва поспевал за командиром.

Рассвет пришел. Он был насупленным и мрачным. И, кажется, норовил с минуты на минуту разразиться дождем. Окопы и так были полны жидкой грязи, даже в блиндажах вода хлюпала под ногами. Ну и паршивая зима здесь, в предгорьях Северного Кавказа!

Зацепившись носком за корень, покрытый темными мокрыми листьями, Журавлев едва не потерял равновесие, и только ветки кустарника, за которые он успел схватиться, помогли ему устоять. Именно в этот момент адъютант Халиулин опередил майора. Он бежал теперь метра на три впереди. И Журавлев еще успел крикнуть:

— Бери влево!

Но тут взорвалась мина. И Журавлеву показалось, что с адъютанта сорвало только каску, потому что обезглавленное тело еще сделало несколько шагов, в то время как каска с головой, гремя о камни, катилась под гору. Сгоряча Журавлев не понял главного. Не понял, что и сам ранен. Невидимая и будто бестелая преграда коснулась его груди. И он зашатался. И подумал: это последствия контузии, которая нет-нет да напоминала о себе в самое неподходящее время.

Он стоял, видел горы, видел небо. И оно было не такое уж злобное, как казалось ему еще минуту назад. Обыкновенное небо. Серое. И немного усталое. И вокруг пахло хорошо — прелью и порохом, точно на охоте. И кровью тоже пахло… Майор провел рукой по груди. И ему все стало ясно.

Журавлев воевал второй год. Видел много смертей. Сам не однажды мог погибнуть. И давно распрощался со страхом за свою жизнь. Конечно, и он хотел жить, потому что жить хотят все, даже самоубийцы. Но на смену страху пришло чувство профессионального риска, знакомое, видимо, и летчикам-испытателям, и разведчикам, и альпинистам, и людям других профессий, требующих не только умения и мужества, но обязательно и риска.

Да, он не мог не знать, что порою смерть приходит не сразу и часто люди долго мучаются, прежде чем умереть. Он знал это, но почему-то был убежден, что с жизнью расстанется мгновенно. И сейчас у него не возникла мысль о смерти. Раз он слышит, раз он видит, раз, черт возьми, он стоит на ногах — значит, жив, значит, нужно спешить на позиции третьего батальона.

Он не бежал. Он шел. Но тело стало легче обычного, потеряло прежнюю устойчивость. И управлять им было трудно, точно лодкой со сломанными веслами.

Выйдя на левый склон горы, он увидел поросшую бурьяном лощину, окоп третьего батальона, фигуры своих солдат, почему-то выскакивающих из окопа. Потом до него донеслось надрывное, невеселое «ура-а». И он догадался, что батальон перешел в контратаку. Он еще подумал: «Молодчина комбат». Однако фамилия вылетела из головы. Напряг память. Но воздух вдруг сделался душным и жарким, словно в бане. И ярко-ярко зарябило в глазах.


Майора Журавлева Иноземцев нашел только в полдень. На КП полка думали, что майор благополучно добрался до третьего батальона и поднял его в контратаку. В третьем же батальоне не знали, что Журавлев спешил им на помощь… Эта неразбериха случилась из-за обрыва телефонной связи. И после, когда Иноземцев со своими разведчиками добрался до начальника штаба, все подумали, что произошло несчастье.

Майор лежал с закрытыми глазами, и бледное лицо его было искажено гримасой боли. Однако жизнь не покинула Журавлева, и грудь его не твердела гипсом, а приподнималась чуть заметно, как у спящего человека.

В медсанбате врач сказал Иноземцеву:

— Кто-то есть счастливый в роду у этого майора: крови потерял много, но жить будет…

Вместе с документами, врач передал разведчику примоченное кровью письмо, которое Журавлев не успел отправить Гале Приходько.

«Здравствуй, дорогая Галя!

Я подумал и написал «дорогая» потому, что так есть на самом деле. Я не ждал от тебя письма и был рад, что ты уехала. Хотя последнее признание мое может показаться нелепым. Ведь я люблю тебя. Давно. С того момента, когда ты пришла в блиндаж и доложила, что радистка Приходько в мое распоряжение прибыла. Если бы ты прибыла в чужое распоряжение, то наверняка почувствовала, догадалась, поняла своей женской интуицией, что нравишься мне, что я люблю тебя. Но ты пришла ко мне. Меня поставили над тобой. И я не мог, не хотел (это было бы помимо моих убеждений о честности, о порядочности) «крутить любовь» с подчиненной.

Позднее, когда я почувствовал, что тоже нравлюсь тебе, что мое подчеркнутое равнодушие не больше чем жесткость, я подумал: ведь можно открыться и не перешагнуть границ доброй и чистой дружбы.

Но я только человек. Мне нелегко представляться железным. А я должен быть железным и несгибаемым, ибо мне вверены жизни тысячи людей. Мне казалось: вот сейчас я не боюсь смерти, не боюсь, что меня искалечит, изуродует. Мне не перед кем дрожать, я сам за себя в ответе. Но вдруг ты и правда любишь меня, и у нас любовь огромная, как эти горы. Тогда будет страшно умереть, тогда я стану дрожать за свою жизнь, беречься…

Я ошибался, Галя. Я понял это, прочитав твое письмо. Нет никакого страха, нет никакой дрожи… Просто не убьют меня, Галка. Не убьют потому, что я люблю тебя и любим тобою…»

Передавая письмо заплаканной радистке Тамаре, Иван сказал:

— Отправь по адресу… И от себя допиши про то, как мы его все любим… И верим, что он непременно выздоровеет…

Загрузка...