Ева Браун: Жизнь, любовь, судьба

Один день в «Гранд-отеле»

«Подожди в библиотеке, я сейчас представлю тебя», — сказала Ева. Она ушла, а мне стало очень стыдно за свое платье с кружевами, отороченное мехом крота. Обычно я надевала его перед выступлениями на танцевальных конкурсах, но в этот момент оно показалось мне слишком коротким. Кроме того, я не знала, куда девать руки, и хотела курить, а Ева строго-настрого запретила даже думать об этом». Так Ильзе Браун описала автору свой первый визит в Оберзальцберг. Она приехала туда в сочельник — в единственный праздник, торжественно отмечавшийся в «Бергхофе». Только тогда Еве разрешалось появляться на людях в экстравагантном вечернем платье, из-за которого она нервничала и великое множество раз ездила на примерки. Правда, огромная сумма в рейхсмарках ее совершенно не смущала.

Однако сестры даже не предполагали, что последний раз празднуют сочельник в мирное время.

Рождество Гитлер никогда не отмечал. Как правило, в эти дни он находился в отъезде, встречался с единомышленниками или просто уединялся в своей мюнхенской квартире.

«Гитлер вышел во фраке, чтобы все видели, насколько серьезно он относится к предстоящему торжеству. В свое время Ева с большим трудом уговорила его уделять гораздо большее внимание внешнему виду. «Посмотри на Муссолини, — говорила она, — у него снова новая форма, а ты все никак не расстанешься с этой дурацкой фуражкой. Ты же в ней на почтальона похож!» Она попросила его никогда больше не носить темные галстуки и темные ботинки и заставила камердинеров ежедневно гладить ему костюмы. Вплоть до начала войны Гитлер носил в Оберзальцберге только штатскую одежду. Ева постоянно попрекала его тем, что он не умеет причесываться (его прядь ей не нравилась) и в очередной раз порезался во время бритья. Гитлер обычно отвечал: «Да при бритье проливается больше крови, чем на полях сражений».

Гитлер взял меня за руку, поднес ее к губам и проникновенно сказал: «Все сестры Браун — красавицы».

Он извинился за то, что предоставленная в мое распоряжение комната далеко не самая удобная в «Бергхофе», и попросил меня чувствовать себя как дома. Признаюсь, я думала, у него гораздо более выразительная внешность. Уж больно много повсюду выставлено его медных бюстов, и сравнение с ними оказалось не в его пользу. Движения его были порывистые, резкие, очень нервные, не слишком мужские, но, в общем-то, красивые. От его взгляда меня бросило в пот. Я даже не осмелилась сказать «спасибо».

За немногими исключениями все гости принадлежали к числу приближенных Гитлера. Помимо адъютантов, секретарш и подруг Евы и нашей сестры Гретль, в этот круг входили бывший чемпион мира по боксу Макс Шмеллинг с женой, известная чешская актриса Анна Ондра, терапевты доктор Морелл и доктор Врандт, зубные врачи Блашке и Рихтер, имперский руководитель печати Дитрих со своими сотрудниками Лоренцом и Берндтом, Мартин Борман и его брат Альберт, о котором тогда мало кто знал. Он был одним из адъютантов Гитлера и не разделял взглядов Мартина, при всех обращавшегося с ним как с мальчиком на побегушках. Но Гитлер, подобно римским императорам, придерживался принципа «Разделяй и властвуй» и потому продолжал держать его при себе.

Я хорошо помню, как Гитлер с жадностью поглощал большие порции икры. Шампанское было исключительно немецкое. На посуде и столовых приборах выгравированы две большие буквы «А» и «Г». После праздничного ужина устроили фейерверк. Для этого из Берлина специально пригласили заведующего всем обширным хозяйством Гитлера Вилли Канненберга. Под большим секретом он сообщил мне, что на запуск в небо цветных огней потрачено свыше девяноста четырех тысяч рейхсмарок. Но, на мой взгляд, сумма была явно завышена, и две жалкие хлопушки уж точно не стоили таких денег. Как объяснила мне потом Ева, ни о каких танцах даже речи быть не могло, ибо Гитлер терпеть их не мог и она напрасно пыталась научить его хоть немного вальсировать. После фейерверка Гитлер вышел в прихожую и встал между светильниками. Гости и обслуживающий персонал поочередно подходили и поздравляли его. Затем он вместе со всеми занялся традиционным отливом из свинца фигурок людей и животных. Однако собственные изделия пришлись ему явно не по душе. Он тяжело опустился в кресло возле камина, нехотя и односложно отвечал на вопросы и весь остаток вечера неотрывно смотрел на огонь. Ева была очень встревожена его состоянием.

После их ухода атмосфера несколько разрядилась. Можно было без стеснения пить шампанское или коньяк. Канненберг довольно хорошо играл на аккордеоне. (Даже в Сочельник в «Бергхоф» никогда не приглашали оркестр.) Я спустилась в подвал, где стоял кегельбан. Моя сестра обожала эту игру, Гитлер же один раз попробовал, ни разу не попал ни в одну лунку, и с тех пор его нельзя было заставить даже прикоснуться к кеглям».

По словам Ильзе Браун, по утрам в «Бергхофе» царила полная тишина. «Сестра попросила меня не принимать в эти часы ванну, поскольку плеск воды гулко отзывается в бетонных стенах, Гитлер же в первой половине дня особенно нуждался в покое, так как очень поздно засыпал. К завтраку он спускался крайне редко».

Лишь к полудню, когда солнце уже стояло высоко над горой Кельштёйн, «Гранд-отель» — так Ева называла «Бергхоф» — постепенно оживал. Перед роскошной лестницей, визжа тормозами, останавливались автомобили, часовые в форме войск СС лихо брали на караул, в холле толпились высокопоставленные чиновники и партийные деятели, которых в годы войны постепенно оттеснили на задний план генералы всех родов войск.

Никто из ближайшего окружения Гитлера — и уж тем более Ева Браун — не имел права присутствовать на оперативных совещаниях или обсуждении политических проблем. Четко установленного срока окончания этих совещаний не существовало. Они заканчивались только тогда, когда этого хотел сам Гитлер. «Этот человек никогда не испытывал чувства голода, — отмечает чрезвычайно наблюдательная Траудль Юнге, которую автор считает своим самым надежным источником. — Очень часто он садился за стол лишь после четырех часов».

Гитлер иногда посмеивался над двумя черными собачками Евы, называя их «огородными пугалами». «А твоя Блонди, — парировала Ева, не терпевшая, когда ее публично высмеивали, — чистейшей воды корова». С принадлежавшими Еве скотчтерьерами действительно были шутки плохи. Интересно, что Гитлер запретил фотографировать его с ними. В свою очередь, Ева не любила Блонди, и овчарку приходилось оставлять в спальне или в загоне. Но иногда по вечерам в атмосфере всеобщего благодушия Гитлер, подарив Еве какое-нибудь украшение и пообещав еще одну поездку в Италию, делал ее более сговорчивой.

«Надеюсь, Ева, ты не будешь против, если несчастная Блонди на полчасика спустится к нам?» Ева с улыбкой кивала головой и жестом приказывала лакею запереть Штази и Негуса в ее комнате. Другой лакей приводил Блонди, и овчарка, радостно повизгивая, ложилась у ног своего хозяина.

При одной только мысли о том, что едва ли не самый жестокий из европейских тиранов смиренно просит у почти никому не известной женщины разрешения пообщаться со своей любимой собакой, а за четверть часа до этого он может приказать своим войскам перейти границу иностранного государства или росчерком пера отправить в концлагерь несколько тысяч человек, — создается ощущение полного абсурда. Но ведь вся жизнь в «Гранд-отеле» в Берхтесгадене была в сущности бессмысленной и нелепой.

Гейнцу Линге, одновременно выполнявшему обязанности метрдотеля и личного камердинера Гитлера, было поручено сообщать какой-либо из дам, что сегодня именно ее Гитлер поведет к столу. Один из ординарцев подробно инструктировал присутствующих, как им надлежит рассесться за столом. Наконец Линге голосом профессионального мажордома громко объявлял: «Мой фюрер, кушать подано!»

Гитлер лично следил за расположением блюд и столовых приборов, и не дай Бог, если, например, вилки лежали неровно. На обоих концах стола стояли солонки и перечницы из богемского стекла. В свою очередь, Ева проверяла, правильно ли расставлены цветы. Перед тем как разложить аккуратно сложенные салфетки по конвертам, на них писали имена гостей.

Гитлер требовал, чтобы суп был непременно горячим и чтобы гости съедали все до конца. Тарелки с остатками еды он запрещал убирать.

К столу Еву всегда вел Мартин Борман, как бы подчеркивая тем самым ее истинное положение. Она сидела справа от Гитлера напротив окна, спиной к которому обычно садился какой-нибудь почетный гость. На закуску подавали салат, а затем уже остальные блюда. Один из лакеев учтиво осведомлялся, какие именно напитки предпочитает тот или иной гость. Гитлер недовольно морщился, но никогда не мешал приглашенным пить пиво или рейнские вина. Он и Ева ограничивались минеральной водой или яблочным соком. В Хольдкирхене для Гитлера варили особое пиво с двухпроцентным содержанием спирта, хотя заказывал он его крайне редко. Однако нельзя утверждать, что Гитлер напрочь отвергал алкоголь. Иногда он заявлял, что сильно замерз, и подливал в чай немного коньяка.

По приказанию Гитлера в меню не употребляли ни одного иностранного слова. Еда была довольно скромной, но зато отменного качества. Овощи выращивались в специальной оранжерее, где ростки поливались водой из горных родников. Для Гитлера готовили отдельно: он был ярым вегетарианцем и говорил, что люди, употребляющие в пищу мясо, столь же жестоки и беспощадны, как и дикие звери. Больше всего Гитлер любил обильно политую растительным маслом печеную картошку с творогом… Ева подтрунивала над ним, а сама постоянно сидела на диете и очень заботилась о своей фигуре. Гитлер любил поддразнивать ее: «Когда мы познакомились, ты была такая славная, такая пухленькая, а сейчас ты на сушеную сардину похожа. Женщины заявляют, что хотят нравиться мужчинам, а затем делают все вопреки их вкусу. Сперва они прилагают огромные усилия, чтобы завоевать их сердца, а потом становятся рабынями моды. У них только одно на уме — возбудить в подругах ревность».

За столом говорили о чем угодно, только не о политике — Гитлер отпускал дамам комплименты и подшучивал над личным представителем Риббентропа Хевелем, которого он любой ценой хотел женить на одной из сестер Евы. Больше всего он любил разговоры о красивых женщинах. Так, например, Гитлер неоднократно подчеркивал, что герцогиня Виндзорская почти не пользуется косметикой (он терпеть не мог женщин с «боевой окраской»), но Ева не слушала его, ярко красила губы и покрывала лицо толстым слоем пудры. Гитлер также откровенно восхищался платьями с глубоким вырезом, которым отдавала предпочтение знаменитая киноактриса Зара Леандер, и мог без конца обсуждать внешние данные супруги болгарского царя Бориса, сравнивая ее с женами кого-либо из своих министров. Ева же старалась перевести разговор на другую тему. Ей больше нравилось обсуждать модные фильмы или спектакли.

Известно, что Гитлер не терпел возражений, однако с пониманием относился к претензиям хорошеньких молодых особ. Например, Ильзе чаще, Гретль реже пытались доказать ему, что никотин не так уж вреден для здоровья. В ответ он лишь снисходительно покачивал головой. Без последствий остались также дерзкие слова приехавшей из Вены подруги Евы Марион Шёнеман, проявившей неслыханную по тем временам смелость.

Как-то в воскресенье она вернулась из церкви, и Гитлер с усмешкой спросил: «Наверное, многие пришли лишь для того, чтобы полюбоваться вашей шляпой?» Марион, не обращая внимания на его тон, спокойно ответила: «Внутри яблоку негде было упасть. Как только партия начала убеждать людей не ходить в церковь, народу там все больше и больше».

В другой раз она без тени смущения сказала: «Люди недовольны, в магазинах ничего нет. А вы невесть чем занимаетесь. Зачем вы изгоняете монахинь из монастырей? Слушайте, господин Борман, перестаньте наступать мне на ногу, мне больно… Понимаете, мой фюрер, мало того, что несчастные вынуждены обходиться без мужчин, так вы еще норовите у них последнее отобрать… Нет, господин Борман, хватит, а то вы мне своими сапожищами новые туфли испортите…»

Гитлер улыбнулся. Никакой реакции с его стороны не последовало, и Марион по-прежнему регулярно приглашали в «Гранд-отель».

Застолье обычно продолжалось не более часа. Затем все присутствующие собирались на прогулку. Гитлер набрасывал на плечи клеенчатый плащ, надевал фетровую шляпу, брал в руки трость, приказывал привести Блонди, брал ее на поводок и вместе с гостями направлялся к «Чайному домику». Его не следует путать с воздвигнутым на вершине Кельштейна величественным строением, которое офицеры занявшей Берхтесгаден французской дивизии метко окрестили Орлиным гнездом.

«Чайный домик» представлял собой расположенный напротив «Бергхофа» на холме Моссланеркопф небольшой павильон, состоявший из двух смежных комнат, прихожей и отдельной комнаты для дам, из окон которой открывался великолепный вид на Зальцбург с его домами-башенками в стиле барокко.

Зимой в домике было приятно сидеть у камина, смотреть на потрескивающие в огне поленья и мелкими глотками неторопливо пить кофе с ликером и пирожными. Гитлер, правда, не любил кофе, предпочитая ему заваренный на яблоках чай. Говорили о чем угодно, только не о политике. Ева, заметив в углу кипу одеял, предложила дамам сшить из них лыжные костюмы. Борман рассказывал, как трудно разводить пчел. Оказывается, он вознамерился обеспечить медом весь Берхтесгаден, но пчелиные матки, как назло, то и дело улетали. Гитлер заводил разговор о своих планах на будущее.

Он постоянно жаловался на бессонницу, тем не менее часто начинал дремать в своем кресле.

Однажды уютную атмосферу «Чайного домика», с такими ее типично буржуазными атрибутами, как сон после еды и неторопливая беседа ни о чем, нарушило появление одного из адъютантов, сообщившего о бегстве Рудольфа Гесса в Англию. Гитлер в ярости распорядился немедленно вызвать случайно оказавшегося в Берхтесгадене адъютанта Гесса и пригрозил расстрелять его на месте. Он хотел бросить в концлагерь жену Гесса Ильзе и их сына Вольфа Рюдигера. Но тут вмешалась Ева и убедила Гитлера отменить свое решение, хотя, как она сама призналась, Рудольф Гесс «производил очень странное впечатление».

Отношения Евы Браун с женами паладинов Гитлера[38] не отличались теплотой. Аннели фон Риббентроп вообще не замечала её и обычно с величественным видом проходила мимо. «От рождения несчастная женщина», — говорила о ней Ева. Эмми Геринг, считавшая себя «первой дамой Третьего рейха», принадлежала к числу тех, кто руководствовался девизом «Еву Браун нужно убрать». В своих мемуарах она утверждает, что сблизиться им не позволил Гитлер. В действительности же Гитлер совершенно не вмешивался в личную жизнь Евы и только настаивал на уважительном отношении к ней. «Ева еще слишком молода и неопытна, чтобы быть первой дамой, — недвусмысленно подчеркнул он в разговоре с Герингом, — но это единственная женщина в моей жизни, и, когда я после войны отойду от дел и удалюсь в Линц, она станет моей женой».

Эмми Геринг с этим категорически не соглашалась, поскольку на дух не переносила соперниц. Как-то она пригласила к себе на виллу всех проживавших в Берхтесгадене женщин, включая секретарш и даже парикмахершу Милли Шелмор. В составленном в алфавитном порядке списке приглашенных фамилия Браун почему-то оказалась в самом конце. Такого оскорбления Гитлер не стерпел. Он немедленно позвонил Герингу и заявил, что запрещает его жене даже приближаться к Еве Браун. В дальнейшем Эмми никогда больше не видели в «Бергхофе» и не удивительно, что Ева всякий раз недовольно кривила рот, когда о ней заходил разговор.

К Магде Геббельс Ева просто ревновала Гитлера. Она не могла простить красавице жене министра пропаганды чрезмерного внимания к ней Гитлера. Особенно Еве не понравилась ситуация, когда муж Магды увлекся чешской актрисой Лидой Бааровой, а оскорбленная жена попросила у Гитлера прибежища и потребовала развода. Гитлеру удалось успокоить ее. Магда довольно часто выражала свое презрение Еве, подчеркивая, что гораздо умнее и образованнее ее. Однажды она заявила, что «воспитывалась в аристократическом пансионате» и выучила там несколько фраз по-французски.

«Но в нашем монастыре, дорогая госпожа Геббельс, — перебила ее Ева, — мы постоянно говорили на французском». В доказательство она, к большому неудовольствию Магды, четверть часа говорила по-французски. Гитлер, хотя ничего не понимал, однако слушал с довольным видом.

В одном из своих писем Ева написала: «Госпожа Геббельс передала мне благодарность за цветы через секретаршу. По-моему, это очень невежливо».

Позже Ильзе Браун рассказала: «Как-то вечером Ева беседовала с госпожой Геббельс в ее комнате. Магда была в положении и внезапно, прервав беседу, сказала: «Фрейлейн Ева, будьте любезны, завяжите мне ботинки, я не могу наклониться». Вместо ответа Ева позвонила и, когда горничная вошла, приказала: «Лизль, завяжите, пожалуйста, шнурки госпоже министерше». Затем Ева вышла из комнаты».

Напротив, с женами Шпеера и Бормана у нее установились очень хорошие отношения. Последнюю она даже называла своей подругой. Герда Борман была почти постоянно беременной, она родила 10 детей и, естественно, не имела свободного времени. Еве с трудом удалось сфотографировать ее в нормальном состоянии. Она неоднократно обвиняла Бормана в жестоком обращении с женой и детьми и даже пожаловалась на него Гитлеру. Борман как-то при всех выпорол одного из своих сыновей. Он бегал чуть ли не за каждой юбкой в Берхтесгадене и его окрестностях. Сестры и подруги Евы заверили автора, что она ненавидела Мартина Бормана. Правда, его никто не любил, и тут Ева не была исключением, но она была достаточно проницательной и прекрасно понимала, Борман — «deus ex machina»[39] Гитлера и что он своим умением плести интриги может даже погубить ее. Вплоть до самого конца она не прекращала борьбы за усиление своего влияния на Гитлера, однако никогда не прибегала к крайним средствам. Сестры Браун утверждают, что при желании Ева сумела бы убрать Бормана, хотя автор в этом сомневается.

Около шести часов Гитлер в своем «фольксвагене» с Блонди на переднем сиденье возвращался в «Бергхоф». Ева и остальные проделывали тот же путь пешком.

Перед ужином все собирались в холле. Ева обычно выглядела элегантнее всех. Она переодевалась от шести до семи раз в день и выходила всегда с полным набором украшений: ожерелье, брошь, браслет и украшенные бриллиантами часы. Предпочтение она отдавала темным тонам, обувь заказывала во Флоренции и не носила модные тогда высокие каблуки, находя их нелепыми.

Впрочем, Гитлер не любил, когда она меняла свою внешность: «С новой прической я не узнаю тебя» или: «У тебя же есть очень красивое платье, зачем ты каждый день надеваешь новое». Он всегда замечал у женщин новую сумочку или новую прическу и вечерами каждые четверть часа отпускал комплименты дамам и целовал им руки. Как и за обедом, за ужином также говорили о пустяках.

— У тебя вся салфетка в помаде, — раздраженно отмечал Гитлер, — чем ты красишься?

— Парижской помадой, — отвечала Ева.

— Знали бы, дорогие дамы, что парижская помада изготавливается из кухонных отходов…

Но дамы лишь улыбались и продолжали приходить с накрашенными губами. Только Герде Борман муж строжайше запретил пользоваться любой косметикой.

После ужина Гитлер обсуждал политические, а с началом войны — военные проблемы. Он заявлял присутствующим, что «это не займет много времени». Выйдя из столовой, он из любезного и обходительного хозяина дома превращался в вершителя судеб миллионов солдат, с угрюмым видом взирающего на оперативную карту и готового ценой любых потерь добиться победы.

После его возвращения все отправлялись в кинозал. Приглашали также обслуживающий персонал. Программу фильмов составляла Ева, ибо Гитлеру по душе были только вестерны. А при демонстрации запрещенных в Третьем рейхе американских кинофильмов зал обычно оказывался переполненным.

Ближе к полуночи Гитлер усаживался у большого камина вместе с Евой и кем-либо из ее сестер. Свет выключали, горели только несколько стоявших на столе свечей. Гитлер пил чай, Ева — шампанское, подавали также коньяк и ликер.

Гости разговаривали полушепотом друг с другом, иногда Гитлер, подхватив какую-нибудь фразу, начинал один из своих бесконечных монологов, которые могли продолжаться едва ли не до рассвета. Уловив момент, Ева брала его за руку, заставляя замолчать, и заводила разговор со своей подругой Гердой и постоянно находившимся в «Бергхофе» фотографом Вальтером Фрицем. Гитлер тем временем насвистывал одну из своих любимых серенад.

— Ты фальшивишь, — утверждала Ева.

— Ну уж нет, — возражал Гитлер, и они спорили до тех пор, пока она не вставала и не ставила нужную пластинку.

— Вот видишь, вот видишь, ты не прав, — с ликованием заявляла Ева.

— Это композитор ошибся, — упрямствовал Гитлер, и все, кроме него, начинали смеяться.

Вообще в «Бергхофе» часто слушали пластинки. Собственноручно пронумерованные Гитлером, они хранились в черной коробке. Подбирал их Борман, он же заводил проигрыватель. Репертуар не отличался разнообразием. Предпочтение отдавалось Штраусу, Ференцу Легару, Рихарду Вагнеру и Гуго Вольфу. Время от времени Ева ставила пластинки с записями современной американской музыки, и все присутствующие тут же начинали подпевать.

— Превосходно, — замечал Гитлер.

— Ага, — горячилась Ева, — вот видишь, а твой друг Геббельс ее запретил.

После кофе Гитлер прощался с гостями и поднимался на второй этаж. Через несколько минут Ева Браун также уходила к себе. В окнах один за другим гас свет. Последними скрывались во мраке окна спальни Гитлера, и вновь в «Бергхофе» воцарялась абсолютная тишина.