Часть II
ЯКУШКИН — СОБИРАТЕЛЬ
И ПУБЛИКАТОР
Глава 1 ЧААДАЕВ И ДЕКАБРИСТЫ В ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВЕ Е. И. ЯКУШКИНА
Как уже говорилось, Евгений с детских лет был воспитан в уважении к личности сосланного отца и в сочувствии к делу, за которое он пострадал. Тут была заслуга не только матери и бабушки, но и некоторых друзей семьи, среди которых особенно следует отметить Петра Яковлевича Чаадаева.
Дружба философа со старшим Якушкиным зародилась во время обучения в Московском университете. Затем оба они проделали весь поход 1812–1813 гг. в рядах прославленного Семеновского полка и жили в одной палатке. В 1812 г. Чаадаеву было 18 лет, Якушкину — 19. Перед Кульмским сражением они побратались, обменявшись нагельными крестами, и сдержанный Чаадаев стал называть Якушкина братом и говорил ему «ты» (единственному человеку, не состоявшему с ним в родстве). Чаадаев поддерживал с сосланным декабристом переписку, в 1851 г. послал ему в Сибирь свой портрет. К сожалению, из их переписки сохранилось только шесть писем — по три с каждой стороны. Чаадаев был сердечно привязан и к жене друга, восхищался ее умом и красотой, называл ее сильфидой.
Вернувшись из заграничного путешествия в 1826 г., когда Якушкин был уже арестован, Чаадаев постоянно навещал его семью. Он был дружен и с бабушкой Евгения, которая живо интересовалась новыми религиозно-философскими идеями Петра Яковлевича. Точно так же относился к семье Якушкиных и брат философа Михаил Яковлевич. Он даже сопровождал Анастасию Васильевну в одну из ее поездок в Ярославль для встречи с мужем. Молодая женщина находила постоянное утешение в беседах с братьями Чаадаевыми. «Вечером оба брата Чеда(евы)[1] были у пас, — пишет она мужу 21 октября 1827 г. — Мы много плакали; они тебя любят так, как немногие умеют любить».{117} Петр Яковлевич продолжал посещать Якушкиных и в дальнейшем, а когда Евгеши»! и его старший браг Вячеслав немного подросли, они стали бывать у него на Новой Басманной, где по понедельникам собирался цвет московского мыслящего общества.
В 1836 г. Чаадаев писал Якушкину в Сибирь: «Твои дети на днях приходили повидаться со мной. Я их обнял с чувством и счастья, и грусти».{118} Евгению в это время 10 лет. Подрастая, он в какой-то мере заменяет Чаадаеву сосланного друга. С ним сдержанный Чаадаев делится самым заветным, ему он читает хранимые как святыня письма покойного Пушкина (много лет спустя сын Евгения Ивановича Вячеслав расскажет об этом другу семьи II. А. Ефремову). Бывая на знаменитых чаадаевских понедельниках, молодой Якушкин слышал такие речи, какие вряд ли можно было в то время услышать в другом доме. Обветшалый флигелек на Новой Басманной, в котором Чаадаев прожил безвыездно четверть века, был местом встреч людей разных поколений, объединенных «сознанием, что мысль стала мощью», по выражению Герцена. Посещение такого дома, без сомнения, имело большое значение для молодого Якушкина; в частности, там он много слышал об отце и о декабристах вообще.
«Для русской жизни, — писал много лет спустя сын Е. И. Якушкина, — имело особое значение то обстоятельство, что при общей реакции и усиленном ренегатстве несколько человек, уцелевших по разным причинам после катастрофы 14 декабря, оставались среди смущенного общества, среди шатании и отступничества представителями освободительного движения двадцатых годов, выражали свои убеждения, насколько это было возможно, будили общественную мысль и общественную совесть. Благодаря этим немногим лицам идеи двадцатых годов вернее сохранились и затем легче дошли до молодого поколения, преемственно выразившись в нарождавшемся новом движении. Это были те библейские праведники, которыми спасался город… В числе этих немногих представителей преданий разбитого, но не побежденного освободительного движения видное и независимое место занимал И. Я. Чаадаев». Он «выступал со словом обличения против пошлости, против отступничества, он проповедовал, он обличал, он рассказывал более молодым людям в поучение о времени своей молодости, о политическом движении при Александре I, о тайных обществах, о декабристах, об их деле».{119} Нет сомнения в том, что рассказ Вячеслава Евгеньевича основан на воспоминаниях отца, который и был одним из этих молодых людей, более чем внимательных слушателей «басманного отшельника». Огромный интерес к людям 14 декабря, уже заложенный семейными преданиями, еще более укрепился у юноши под влиянием бесед с Чаадаевым.
Петр Яковлевич Чаадаев.
Портрет Козима (?). Середина 1840-х гг.
Чаадаев был не только мыслителем, по и блистательным рассказчиком, что засвидетельствовано многими его современниками. Но он никогда не записывал воспоминаний, которыми так часто делился в своих беседах. Молодой Якушкин, прекрасно понимая, какое значение для потомства имели бы такие записки, много раз просил Чаадаева начать писать или диктовать ему мемуары. Наконец несговорчивый философ дал свое согласие. Однако только лишь приступили они к работе, как внезапная смерть настигла вполне, казалось, крепкого Чаадаева. Так этот замысел и не был осуществлен. Почти полстолетия спустя Якушкин с сожалением рассказывал об этом, считая одной из самых своих горьких неудач то, что он не успел записать рассказы Чаадаева.{120} Но он передал их своим детям и друзьям, и в 50-летнюю годовщину кончины Чаадаева представитель третьего поколения этой замечательной семьи рассказал русской читающей публике о той роли, которую сыграл опальный философ в эстафете передовых идей.
Нет сомнения в том, что Евгений с молодых лет пользовался замечательной библиотекой Чаадаева, не имевшей себе равных по составу книжного фонда. Библиотека эта была сравнительно невелика — около трех тысяч томов, намного меньше, чем библиотеки Соболевского, Полторацкого и даже менее крупных библиофилов того времени. Но состав ее был самый изысканный. Не так давно Государственная Библиотека СССР им. В. И. Ленина (ГБЛ) издала каталог этого собрания. Правда, в нем учтено лишь около половины первоначального состава (да и это удалось собрать лишь благодаря многолетним героическим трудам сотрудников Отдела редкой книги), но представление о библиотеке философа можно все же составить. Авторы описания отмечают как необычную для того времени черту почти полное отсутствие сочинений французских философов-энциклопедистов, с очной стороны, и весьма значительное количество религиозно-философской литературы — с другой. В этом одно из главных отличий собрания Чаадаева от библиотеки того же Ивана Дмитриевича Якушкина, в которой как раз сочинения французских просветителей занимали ведущее место. Дело в том, что это восстановленное нашими книговедами собрание — вторая библиотека Чаадаева. Первая же, проданная им перед заграничным путешествием 1821–1826 гг.,[2] была, по всей видимости, похожа на собрание Якушкина, ведь оба они вывезли свои библиотеки из походов 1812 г. Вторую свою библиотеку Чаадаев также начал собирать за границей, но теперь она отражала новые для пего интересы — его увлечение философией истории и поворот к религиозному миросозерцанию. Когда в 1826 г. Чаадаев возвратился в Россию, властям уже было известно, что в молодые годы он был членом декабристской организации. Он не был арестован (суд над декабристами уже был завершен, и новые аресты создали бы невыгодное для правительства впечатление массовости революционного движения), но на границе был подвергнут тщательному обыску. Жандармов поразило, что среди привезенных им книг имеется большое количество богословских сочинений — явление непривычное и для светского человека даже «неприличное». Чаадаеву пришлось давать письменные объяснения по этому поводу.[3] Между тем среди этих сочинений были произведения основателя христианского социализма Ф. Р. Ламеппе, которого Чаадаев знал лично и глубоко чтил. Только невежество наших доморощенных аргусов было причиной пропуска этих сочинений среди других книг, принадлежавших Чаадаеву.
Раздел философии, даже в том виде, как он представлен в изданном ГБА каталоге, поражает широтой и некоторой пестротой состава. Действительно, французских просветителей здесь почти нет (кроме считанных сочинений Вольтера, Дидро и Кондорсе), зато широко представлены современные философы — Гегель, Шеллинг, Кузен, Балланш; мыслители прошлого — Эпиктет, Исократ, Сенека, Спиноза, Кант, Франклин и множество других. Весьма богат и раздел исторических сочинений. Здесь — Геродот, Гизо, Мишле. Мабли, Грановский; историки литературы — Шлегель, Шевырев, Строев. Многие книги этого собрания имеют дарственные надписи — Герцена, Грановского. М. А. Дмитриева, Шевырева, Путяты. А в свое время здесь были и книги с дарственными надписями Пушкина («Борис Годунов»), Шеллинга и других выдающихся русских и европейских деятелей. Все свои книги Чаадаев внимательно читал и, как правило, снабжал маргиналиями. Некоторые из них имеют характер подготовительных записей к философическим письмам, некоторые носят автобиографический характер. Естественно, что их видел и юноша Якушкин. Например, на полях Библии в том месте, где говорится о помощи бедным, Чаадаев замечает: «Значит, бедные будут всегда?». На полях книги мадам де Сталь по какой-то непонятной для нас аналогии он пишет: «Находят, что я притворяюсь. Как не притворяться, когда живешь с бандитами и дураками. Во мне находят тщеславие, это — гримаса горя».{121} Держа в руках книги из библиотеки Чаадаева и читая эти признания, юный Якушкин учился лучше понимать «басманного отшельника», который был загадкой для многих.
В последние годы жизни Чаадаева вокруг него собирался круг людей, связанных с ним помимо всего прочего и библиофильскими интересами. Среди них в первую очередь следует назвать Сергея Дмитриевича Полторацкого, знаменитого не только в России, по и в Европе библиофила и библиографа, друга Чаадаева и многих выдающихся людей того времени.
Книговедческие интересы молодого Якушкина безусловно сформировались в этой среде, в доме Чаадаева, который пристально следил за развитием своего молодого друга. И недаром, когда тот завершал свое образование за границей, Чаадаев просил С. Д. Полторацкого найти его в Берлине и позаботиться о нем.
Надо полагать, что Чаадаев руководил и чтением молодого Якушкина, тем более что в семье Якушкиных авторитет Чаадаева как знатока литературы был чрезвычайно высок. Известно, что по просьбе ссыльного декабриста Чаадаев подбирал книги для посылки в Сибирь. В одном из писем А. В. Якушкина сообщала мужу: «Пьер [Чаадаев] принес мне список лучших произведений, которые ты меня просишь прислать».{122}
Возможно, что именно Чаадаев приучил Евгения Ивановича к серьезному и систематическому чтению, которому он придавал особое значение. «Наложите у себя запрет, если хватит у вас решимости, на всю легковесную литературу, — писал Чаадаев во втором «Философическом письме». — На мои взгляд, нет ничего вреднее для правильного умственного уклада, чем жажда чтения новинок. Повсюду мы встречаем людей, ставших неспособными серьезно размышлять, глубоко чувствовать вследствие того, что пищу их составляли одни только эти произведения последнего дня, в которых за все хватаются, ничего не углубив, в которых все обещают, ничего не выполняя, где все принимает сомнительную или лживую окраску и все вместе оставляет после себя пустоту и неопределенность».{123} Эти слова были опубликованы через много десятилетий после их написания, но известно, что Чаадаев читал вслух свои «Философические письма» и, естественно, среди его слушателей был и молодой Якушкин.
Потерпев неудачу с воспоминаниями Чаадаева, Якушкин начал собирать материалы, касающиеся философа. сразу же после его кончины. Много лет спустя И. А. Ефремов, готовивший новое издание сочинений Пушкина, обратился к Евгению Ивановичу с просьбой о присылке тех материалов, которые хранились в якушкинском архиве. На его письмо по просьбе отца ответил Вячеслав Евгеньевич. Вот что он писал: «У отца есть еще письмо Пушкина к Чаадаеву, копия с подлинника. Чаадаев во время оно читал это письмо отцу; после смерти Чаадаева отец обратился по поводу этого письма к племяннику и наследнику Чаадаева Жихареву. Последний подлинника не дал, но доставил копию, им самим списанную, при этом он взял обещание с отца этого письма не печатать. Поэтому отец не может дать его Вам, так как не знает, жив ли Жихарев, и советует отыскать самого Жихарева, если можно, и достать подлинник».{124}
Нелишним будет рассказать еще об одном эпизоде, связанном с публикацией наследия Чаадаева. В 1861 г. на страницах «Библиографических записок» (№ 1) были опубликованы письма философа: отрывки из переписки с М. И. Жихаревым, письмо к В. А. Жуковскому и другие материалы с комментариями и обращением ко всем лицам, владеющим чаадаевским наследием, сделать их достоянием общественности. В сущности это вторая после «Философического письма» в «Телескопе» публикация чаадаевских материалов, отделенная от первой 25 годами (и какими годами!). Кто же был автором этой публикации? Словарь псевдонимов И. Ф. Масанова дает расшифровку подписи под публикацией — «ъ. С.» как принадлежащую В. В. Стасову (правда, под вопросом). Однако это не так. В 1908 г. в «Русской старине» (№ 1, 2) была посмертно опубликована статья В. В. Стасова «П. Я. Чаадаев», написанная, очевидно, в 1904–1905 гг. В ней, обозревая «чаадаевскую» литературу, автор говорит, что статья в «Библиографических записках» написана одним из ближайших знакомых Чаадаева.{125} Из этого следует: 1) это не сам Стасов, 2) имя автора статьи ему известно, 3) это имя он не считает возможным назвать. Почему? Страсти вокруг имени и наследия Чаадаева к этому времени уже улеглись. Причина здесь, по-видимому, не политическая, а этическая: этот человек еще жив, и Стасов не считает возможным раскрывать псевдоним без согласия автора. Из всех людей, близко знавших Чаадаева, в 1904–1905 гг. оставался в живых только один — Евгений Иванович Якушкин.
Однако обратимся к тексту самой статьи в «Библиографических записках». Автор публикации говорит, что он не был лично знаком с Чаадаевым, но что материалы, опубликованные им, получены от лица, близко и хорошо знавшего покойного философа. В примечаниях к этой публикации мы читаем: «Сообщившие нам вышеприведенные письма Чаадаева уверяли нас, что существует целый том писем, писанных рукой Чаадаева, к г. Жихареву. Смеем надеяться, что тот, в чьем владении он находится теперь, поделится им со временем с публикой».{126} Напомним, что из всех лиц, близких к редакции «Библиографических записок», хорошо знаком с Жихаревым был лишь Е. И. Якушкин.
Дело представляется нам следующим образом: публикация была осуществлена редактором «Библиографических записок» В. И. Касаткиным (он действительно не был в отличие от других членов редакции лично знаком с Чаадаевым), но материалы он мог получить скорее всего от Якушкина («близкого знакомого Чаадаева», как пишет В. В. Стасов). У Якушкина же эти письма могли быть в копиях, притом восходивших еще к тому времени, когда был жив Чаадаев. Известно, что он распространял сам и давал списывать желающим свои письма, посвященные общественным вопросам. Для человека, которому официально было запрещено писать и печататься, это был единственный способ самовыражения. Например, опубликованное в «Библиографических записках» письмо Чаадаева к Жуковскому было в свое время широко известно в московском свете. В памяти же престарелого Стасова вполне могли совместиться два лица: публикатор и «поставщик» чаадаевских писем, тем более что обычно это и бывало одно лицо. Думается, что Якушкин не поставил своего имени под этой публикацией потому, что она была сделана с копий, а это он не считал достаточно надежным источником (вспомним его совет Ефремову найти подлинник, несмотря на наличие, казалось бы, точной копии). С этой публикацией связан один эпизод, весьма важный для понимания общественной позиции людей круга «Библиографических записок». Дело в том, что среди материалов, опубликованных в журнале, были не только письма самого Чаадаева, но и воспоминания о нем, а одно анонимное — недоброжелательное по отношению к Чаадаеву. И вот Касаткин узнает, что некоторые близкие к редакции люди сердятся на него за опубликование этого отрывка. Вот что пишет он Виктору Павловичу Гаевскому в апреле 1861 г.: «Слухи, дошедшие до Вас обо мне, несправедливы. Мне сердиться на Вас не за что и не приходится, а предполагал я, наоборот, что Вы на меня осерчали. Предположение мое, основанное на словах П. А. Ефремова (в письме его к Афанасьеву), что Вы и он, раздраженные статейкой о Чаадаеве, не хотите высылать ничего в «Библиографические] зап[иски]», несмотря на то что у Вас даже было что-то уже приготовлено пушкинское, подтверждалось и Вашим молчанием. Я не писал к Вам потому, что и дела много, да и оправдываться косвенным образом не хотел. Мне очень прискорбно, что мнение одной из заметок о Чаадаеве сделано и моим о нем мнением. Я не разделяю его вполне, хотя и разделяю отчасти. А отчасти разделяю потому, что в руках у меня на это документы, писанные самим Чаадаевым, людьми, бывшими с ним в близких отношениях, подкрепленные к тому же все вместе рассказами о нем Кетчера и знавших его до днесь живущих. Я напечатаю и его «Apologie d’un fou»,[4] и извлечения из последних его писем философских;[5] дело выйдет яснее; а потом, какое право имеем мы утаивать отзывы о ком бы то ни было современников? Пятнышки на Пушкине не отнимают у него ничего. Прибавить к этому мне остается, что Вы не можете считать меня за отыскивающего нарочно в ком бы то ни было пятна, из желания, хватив грязью, отличиться удальством, что ли. На такие штуки я не способен».{127}
Это — очень важное письмо, проливающее свет на отношение круга «Библиографических записок» и русских «герценовцев» в целом к наследию вольнолюбивых «отцов». К сожалению, мы не можем документально обосновать реакцию Евгения Ивановича на этот эпизод, по вся его деятельность говорит о том, что и он подобно Гаевскому и Ефремову считал, что по отношению к выдающемуся историческому лицу, да еще такому, которое подвергалось несправедливым гонениям, надо соблюдать максимум такта и осторожности, чтобы не играть на руку реакции. То, что представляется нам теперь как некоторая прямолинейность пушкинских и декабристоведческих концепций Якушкина и его друзей, было на самом деле тактическим маневром, вполне сознательно избранным ими.
И Якушкин, и Ефремов, и Афанасьев в своих публикациях и статьях, посвященных Пушкину, декабристам, Чаадаеву, стояли на демонстративно апологетических позициях, даже несколько преувеличивая дворянскую революционность: ведь речь шла о противостоянии силам реакции, с одной стороны, и известному нигилизму части передовой молодежи 60-х гг. — с другой. Это чрезвычайно интересное и почти не исследованное явление того времени. Нам теперь с исторической дистанции может показаться, что прав был Касаткин, полагавший, что такая позиция может повести к утрате объективности. Но вспомним о том, что отношение к декабристам и Пушкину Герцена было также продиктовано сложными политическими условиями 60-х гг., и это имело большой общественный смысл.
Очень рано, когда Евгений был еще подростком, установились постоянные эпистолярные контакты его с отцом Иваном Дмитриевичем. Довольно скоро выяснилось, что сын является единомышленником отца.{128}Их регулярная, хорошо сохранившаяся переписка свидетельствует о том, что молодой демократ не только усвоил идеологию самых радикальных из декабристов, но и пошел дальше по пути революционной мысли.
Особое значение в деле личного да и идейного сближения Евгения Ивановича с декабристами имели две его поездки в Сибирь, во время которых он получил возможность наконец увидеть любимого отца и свести знакомство с другими декабристами. Мы уже говорили о том, что он сразу сблизился со старыми героями. С тех пор и до конца своей долгой жизни Евгений Иванович становится собирателем, хранителем и публикатором декабристского наследия, а во многих случаях — и вдохновителем, побудителем, без активного содействия которого мы бы не располагали сегодня целым рядом драгоценных документов. Роль Евгения Ивановича в становлении декабристоведения трудно переоценить. В сущности он и был первым нашим декабристоведом, он создал тот фонд, на основе которого стали возможными фундаментальные исследования по истории движения декабристов. Выдающаяся роль Е. И. Якушкина, его место в отечественном декабристоведении были хорошо известны еще в дореволюционное время. Здесь уже приводились слова из его некролога, в которых отмечались именно эти его заслуги перед русской наукой и общественностью. Но шли годы; молодая советская историческая наука весьма активно начала изучать движение декабристов; появилось множество серьезных трудов; имя Евгения Ивановича Якушкина отодвинулось на второй план и постепенно стало забываться — настолько, что понадобились немалые усилия Н. Я. Эйдельмана, изучавшего состав корреспондентов Герцена и «нашедшего» среди них Е. И. Якушкина, чтобы имя его вновь появилось в исторических трудах. Акад. М. В. Нечкина заметила: «Вопрос о выдающейся деятельности Е. И. Якушкина, сына декабриста, поставлен в декабристоведении и изучен Н. Я. Эйдельманом».{129} Без сомнения, это так. Однако считать этот вопрос изученным, по нашему глубокому убеждению, преждевременно. Для этого необходимы специальные исследования и прежде всего публикация эпистолярного наследия Евгения Ивановича (хотя бы его переписки с декабристами). Между гем эта важнейшая, проливающая свет на его роль в декабристоведении часть материалов в основном остается под спудом. Исследователи имеют в своем распоряжении лишь весьма произвольно выбранные фрагменты. Нельзя не согласиться с С. В. Житомирской, которая отмечает: «Даже письма Пущина к Е. И. Якушкину, написанные в период работы над «Записками о Пушкине», напечатаны в отрывках, а поверхностный комментарий, не использовавший ответного письма Якушкина, совершенно необходимого для понимания переписки, не разъясняет образующиеся недомолвки».{130} Здесь речь идет об известном издании «Записок» И. И. Пущина, осуществленном С. Я. Штрайхом (1956 г.). Такую же картину можно наблюдать и в других работах. Так, Н. А. Рабкина в своей статье о Г. С. Батенькове, обильно цитируя письма декабриста к Е. И. Якушкину, ни разу даже не приводит ответных писем Евгения Ивановича.{131} Пока в распоряжении историков имеются одни цитаты, говорить об изученности вопроса не приходится.
Попробуем хотя бы суммировать различные стороны обширной темы «Евгений Якушкин и декабристы».
1. Якушкин — собиратель декабристских документов.
2. Якушкин — публикатор (в русской и зарубежной печати).
3. Якушкин — автор воспоминаний о декабристах.
4. Якушкин — создатель и собиратель иконографического фонда.
5. Якушкин — казначей, затем руководитель «малой артели» декабристов.
6. Личные взаимоотношения Якушкина с декабристами и членами их семей.
7. Декабристы о Е. И. Якушкине.
Начнем с последнего. После первой поездки Евгения в Сибирь отец писал ему: «Батеньков тебя очень полюбил и признался мне, что питает против меня дурное чувство, завидуя, почему я, а не он — твой отец, и просил меня даже ему уступить тебя; я его уверил, что для тебя будет совсем не лишнее иметь таких двух отцов, как он и я».{132} В последующих письмах к Евгению Батеньков частенько называет его сыном, а в письме к Пущину даже заявляет, что Евгении «отдан ему в усыновление».{133}
«Любезнейший Евгений Иванович, — пишет ему В. И. Штейнгейль, — как бы Вас судьба ни повела высоко, я по крайней мере буду до конца моего, вероятно уж очень близкого, смотреть на Вас как на родного». II в другом письме: «Вы блеснули только мне каким-то живительным светом — и скрылись как комета», «я знаю, Вы благородны по чувствам — и нам родной».{134} М. А. Назимов пишет М. М. Нарышкину из Пскова: «Вчера я узнал, что нашего Ивана Дмитриевича не стало, что он скончался в Москве после трудной, долгой болезни, о которой скрывал и от Пущина в Петербурге. Вечная память и мир душе этого достойнейшего человека. Недаром он жил вообще и в том случае, что оставил по себе сына, такого же человека в полном смысле слова».{135}
Евгений был любим и другими декабристами — Е. П. Оболенским, М. И. Муравьевым-Апостол ом, но особенно тесная дружба связывала его с И. И. Пущиным. Несмотря на большую разницу в годах, старый декабрист обращался в своих письмах к молодому человеку как к равному, как к глубоко уважаемому им другу и товарищу. Иван Иванович делал молодому ученому поистине царские подарки, среди которых были автографы Пушкина. Есть предположение, что он завещал Евгению Ивановичу весь свой архив, — очень уж много пущинских бумаг находится в собрании Якушкиных.
Обращает на себя внимание тот факт, что из всех оставшихся в живых декабристов, с которыми мог познакомиться молодой Якушкин, он ближе всего сходится с самыми радикальными из них, не утратившими идеалов молодости и революционного образа мыслей. Это не значит, конечно, что он не поддерживал дружеских отношений с другими декабристами: все они были для него членами «ялуторовской семьи», куда был принят и он. Вместе с тем, как справедливо отметил Н. Я. Эйдельман, «поражает глубина и объективность позиции Евгения Ивановича Якушкина. Соединенный с декабристами кровно-родственными и духовными связями, он не закрывает глаза на многие слабости их движения, на то, что большинство не проявило достаточной выдержки во время следствия».{136} Чрезвычайно характерен эпизод с Е. П. Оболенским, происшедший уже после возвращения декабристов из сибирской ссылки. Оболенский, который в житейских делах был совершенно беспомощен, вдруг, к величайшему изумлению товарищей-декабристов, написал Александру II благодарственное письмо по поводу своего освобождения. Якушкины — отец и сын — с возмущением откликнулись на этот поступок. «И что за цель писать благодарственное письмо через полгода после манифеста? — спрашивает Евгений Якушкин Оболенского. — Что за цель написать это письмо, не сообщивши заранее никому о своем намерении? Если я так смело ставлю перед Вами эти вопросы, то именно потому, что знаю, что Вы сделали это безо всякой цели. Ну, а ежели бы Ваше письмо обратило на Вас внимание как на человека более благодарного, чем другие возвращенные из Сибири, если бы вследствие этого Вам были даны особые льготы, довольны ли Вы были, что написали его? Это могло быть даже во вред другим. <…> Вы, конечно, поймете, что ежели я написал это к Вам, то потому, что очень Вас люблю и что недомолвок между нами быть не должно. Я говорю с Вами теперь, как говорил в старые времена в Ялуторовске, и говорю потому, что считаю себя членом ялуторовской семьи».{137}
Особую роль сыграл Евгений Иванович в жизни возвратившихся из ссылки декабристов, которым поначалу было нелегко войти в новое для них общество, найти общий язык с молодым поколением. Дом Евгения Ивановича в Москве стал местом встреч как старых героев между собою, так и с молодыми людьми, друзьями Евгения. Некоторые декабристы подолгу живали у него, приезжая (иногда нелегально) в Москву. Так, в марте 1857 г. 10 дней прожил у него Батеньков. Другие просто заходили в гости или по делам артели. М. И. Муравьев-Апостол. С. П. Трубецкой. С. Г. Волконский, И. И. Пущин, Г. С. Батеньков, Е. П. Оболенский, П Н. Свистунов, вдова декабриста Ентальцева — все они оставили в своих письмах сочувственные упоминания о доме молодого Якушкина. Когда после возвращения в центральную Россию декабристы оказались в разных местах страны, оторванные друг от друга, Якушкин взял на себя роль некоего центра, куда стекались сведения обо всех членах декабристской артели. Г. С. Батеньков в письме к Пущину от мая 1857 г. особо отмечает это обстоятельство. «Один только фотограф,[6] — пишет он, — умеет иногда группировать их»{138} (т. е. сведения о бывших соратниках). Напомним, что в годы сибирской ссылки такую роль — некоего общего центра — играл Иван Иванович Пущин, который даже имел прозвище Маремьяны-старицы за его постоянные заботы обо всех товарищах и их семьях. Евгений Иванович как бы принял от него эстафету добрых дел. Якушкин также навещал некоторых декабристов, поселившихся в разных губерниях. Он гостил у Пущина в имении его жены, у Муравьева-Апостола и, конечно, у отца, когда того выслали из Москвы и ему дал приют бывший товарищ по полку И. И. Толстой.
Иван Иванович Пущин.
Рис. К. Мазера. 1850 г.
Недавно опубликована интересная работа Н. А. Рабкиной «Декабрист Г. С. Батеньков в годы революционной ситуации»,{139} в которой использованы письма старого декабриста к Е. И. Якушкину. Эта переписка является еще одним свидетельством близости между ними, в особенности после возвращения Батенькова в центральную Россию. Весьма активный в общественном отношении, включившийся в политическую жизнь России, старый герой делится с другом самыми задушевными мыслями действительно так, как будто Евгений был его сыном. Письма эти представляют первостепенный интерес. В них содержится резкая критика самодержавия, мысли о том, что «теперь, может быть, только одно средство и есть — пропаганда», что ныне революции уже не могут совершаться без поддержки народа. Российскую высшую власть он именует «тиранией», мечтает о конституции, выдвигает проекты освобождения крестьян. В его письмах звучит осуждение тех полицейских мер, которые предпринимались властями при внедрении «Положения» об освобождении крестьян, тесно перекликающееся с такими же мотивами в письмах Якушкина. Эти письма не только характеризуют замечательного мыслителя и деятеля, которого не могли сломить 20 лет одиночного заключения и 10 лет ссылки, но и проливают свет на его взаимоотношения с его младшим другом и на мировоззрение самого Якушкина, как раз в эти годы приближавшегося к революционно-демократическому.
Якушкин не только служил «связным» между возвратившимися из ссылки декабристами, но и помог им сориентироваться в чужом для них обществе, войти в круг передовых людей, подросших за то время, пока старые герои отбывали срок наказания. Имеется множество свидетельств тому, что именно Евгений Иванович познакомил вернувшихся декабристов с прогрессивной московской молодежью, на которую они произвели неизгладимое впечатление. Известен отзыв Л. Н. Толстого, который был потрясен знакомством со старыми декабристами. Живший в доме великого писателя врач Д. П. Маковицкий, записи которого отличаются большой точностью, приводит такое высказывание Толстого о декабристах: «Это были люди все на подбор — как будто магнитом провели по верхнему слою кучи сора с железными опилками, и магнит их вытянул».{140}
Как опубликованные, так и неопубликованные письма декабристов этого периода пестрят упоминаниями о дружеском круге Евгения Ивановича. Так, Оболенский пишет Пущину 20 января 1858 г.: «Общественный вопрос в Москве на первом плане. Я был два раза у нашего Евгения и нашел там общество, хотя не весьма большое, по замечательное по своему направлению, довольно резко отличающееся, не смею сказать решительно, но похожее на красное».{141} Это «красное» общество состояло из членов кружка Кетчера — Никулина и редакции «Библиографических записок»; некоторые из них были и членами кружка, и редакторами журнала — Якушкин, Ефремов, Афанасьев.
Когда умирает Иван Дмитриевич, на его похоронах и поминках мы встречаем тех же людей совместно со старыми декабристами. Батеньков сообщает Пущину, что на похоронах он встретил «известный дружеский круг Евгения».{142} Это чрезвычайно интересная и еще недостаточно изученная страница русской общественной жизни середины XIX в. — близость революционеров старшего поколения с молодыми демократами 60-х гг. Историками декабризма уже давно было установлено, что Евгении Иванович Якушкин с середины 50-х гг. был фактически руководителем «малой артели». Эта артель (в отличие от «большой», организованной еще на каторге) была вначале создана для помощи неимущим товарищам, выходившим на поселение. Ее фонд, так же как и «большой артели», складывался из взносов наиболее состоятельных декабристов. С самого начала (примерно с середины 1830-х гг.) во главе ее стоял Иван Иванович Пущин. Артель продолжала существовать и после амнистии. С середины 1850-х гг. его активным помощником становится Е. И. Якушкин. Фактически в связи с болезнью Ивана Ивановича Евгений берет на себя все дела, по постоянно отчитывается перед старшим товарищем. «Вы знаете наш бюджет, — пишет он Пущину 27 января 1858 г., — minimum дохода 2500 р. в год. Список у Вас есть, и ежели Вы найдете нужным включить в него новое лицо. — то делайте это, не стесняясь ничем, — напишите ко мне, чтобы выслать деньги, и деньги будут высланы».{143} Примерно в то же время Оболенский пишет Пущину: «Фотограф решительно делает чудеса. Откуда берет он капиталы и как хорошо устраивает он все, — решительно дивлюсь и благоговею».{144}
Верным помощником Евгения была его жена Елена Густавовна. «В мое отсутствие, — пишет Евгений Пущину, — прошу Вас обращаться с денежными и всякими другими требованиями к жене моей, которая временно будет исполнять должность казначея и комиссионера».{145} Были у Якушкина и другие помощники — жена декабриста Фонвизина Наталья Дмитриевна (бывшая во втором браке за Пущиным), дочь С. П. Трубецкого Зинаида Сергеевна, дочь Волконского Елена Сергеевна. Щедрым вкладчиком был сын Волконского Михаил Сергеевич. Все они переписывались с Якушкиным. «Малая артель» существовала до смерти последнего из декабристов. Помогала она и членам их семей.
В последние годы начинает все более отчетливо выявляться роль Е. И. Якушкина как собирателя и хранителя декабристских материалов. Известно, что целый ряд в высшей степени ответственных и значительных мемуаров декабристов вообще не появился бы на свет, если бы не энергия и настойчивость Евгения Ивановича. Ему мы обязаны появлением воспоминаний и записок И. И. Пущина, В. И. Штейнгейля, Н. В. Басаргина, Е. П. Оболенского, И. Д. Якушкина. Живя на поселении, некоторые декабристы принялись было за перо еще в 40-х гг., но после вторичного ареста М. С. Лунина уничтожили написанное, и Якушкину стоило больших трудов заставить их снова писать свои воспоминания. Признание И. И. Пущина: «От Вас, любезный друг, молчком не отделаешься» — фраза, которой начинает Пущин свои воспоминания, — могли бы повторить и другие декабристы, которых молодой исследователь буквально атаковал просьбами, уговорами, требованиями. Уже после смерти отца Евгений Иванович обратился к хорошо знавшему его Е. П. Оболенскому с просьбой поделиться своими воспоминаниями о покойном. Старый декабрист тотчас откликнулся. 27 августа 1857 г. он писал Пущину: «Евгений <…> просил сообщить, что я знаю об Ив[ане] Дим[итриевиче] и в особенности о ялуторовских школах. Исполню с удовольствием этот долг дружбы к покойному, эту дань уважения к его памяти».{146} Далее он сообщает, что написал в Ялуторовск для уточнения некоторых данных. А 20 сентября того же года Оболенский пишет, что уже отослал рукопись воспоминании об И. Д. Якушкпне его сыну. Эта рукопись бережно хранилась в семейном архиве и уже в советское время была опубликована в сборнике «Декабристы и их время» (Л… 1928). Публикация была осуществлена внуком декабриста Е. Е. Якушкиным. В архиве Якушкина сохранились до нашего времени также тетради II. И. Борисова, письма Г. С. Батенькова и С. П. Трубецкого, множество бумаг, принадлежавших ранее Пущину, собрание стихотворений Батенькова, собрание стихотворений Рылеева (использованное Гербелем для заграничного издания сочинений поэта), не говоря уже о бумагах его отца.
Якушкин был и своеобразным редактором сочинений декабристов. Когда, например, П. Н. Свистунов написал статью, являвшуюся откликом на книгу Розена «Записки декабриста», то, прежде чем передать ее в печать, он послал ее для прочтения и одобрения молодому Якушкину.{147} Евгений Иванович был автором предисловия к запискам Басаргина (написанным по его настоянию) и подготовил их к публикации. Он же снабдил предисловием подготовленные им к печати записки Пущина и своего отца (записки Ивана Дмитриевича диктовались им сыновьям).
Наряду с рукописным в 50-е гг. XIX в. начал создаваться и иконографический фонд материалов, связанных с декабристами. В сущности начало ему было положено гораздо раньше — еще многочисленными акварелями Бестужева, выполненными в Сибири. Но это были уникальные произведения, а требовалось уже и «массовое» производство портретов декабристов, так как в прогрессивном русском обществе в это время был на них большой спрос. Эту общественную потребность взялся удовлетворить Е. И. Якушкин. Он освоил сначала фотографию (вспомним, что среди декабристов он назывался фотографом), а затем и литографию и принялся за изготовление и размножение портретов деятелей 14 декабря; помогали ему в этом деле жена и брат. «В конце мая начнется фабрикация портретов Матвея Апостола, Волконского, Батенькова и Трубецкого, — сообщает Евгений Иванович И. И. Пущину, — доски приобретены». «Фотографии на полном ходу, — пишет он в другом письме, — у меня для Вас готовы портреты Сергея Петровича, Матвея Ивановича и Сутгофа. Ваши портреты будут Вам доставлены также в скором времени». «Литографическое заведение не праздно проводит время», — такими и подобными сведениями пестрят письма Якушкина той поры.{148}Кроме литографии и фотографии у Якушкина было множество подаренных ему живописных изображений декабристов, главным образом акварелей и рисунков. Посетивший его незадолго до смерти П. Шереметев рассказал, что видел у Якушкина альбом с декабристскими рисунками.{149} К сожалению, не все дошло до нас из этого богатейшего собрания, однако значительная часть его находится ныне в Эрмитаже. Девять портретов декабристов работы К. П. Мазера восходят к собранию Вячеслава Евгеньевича Якушкина. Знаменитые рисунки, сделанные во время следствия над декабристами А. А. Ивановским и В. Ф. Адлербергом, также поступили в Эрмитаж из собрания Якушкиных.{150}В сущности им принадлежала подавляющая часть иконографического декабристского фонда.
Собирание декабристских документов при всей важности этого дела не было, однако, самоцелью для Якушкина. Он стремился всеми силами и доступными ему средствами опубликовать собранное — сначала в отечественной печати, а потом, если это оказывалось решительно невозможным, за рубежом. В этом направлении он сделал очень многое.
Как только «дружеский круг Евгения» получил в свое распоряжение журнал «Библиографические записки», молодой исследователь опубликовал на его страницах целый ряд декабристских материалов. В № 22 за 1858 г. им была опубликована переписка тещи И. Д. Якушкина Н. Н. Шереметевой с В. А. Жуковским, содержавшая сведения о декабристе, которого поэт называл «ваш далекий страдалец». Читателям «Библиографических записок» не нужно было объяснять, о ком идет речь. «Он не падет духом, — писал Жуковский о декабристе, — если вы, его единственные сокровища на земле, будете помогать ему своей твердостью». «Напишите Вашему внуку (Якушкину) в Петербург, чтобы он меня навестил, — просит Жуковский. — Мне приятно будет переговорить с ним о его переписке с отцом». В последнем письме уже вполне прозрачная просьба поэта: «уведомьте об Иване Дмитриевиче».{151}
Декабристские материалы содержатся и в двух статьях Якушкина «По поводу последнего издания сочинений А. С. Пушкина» и «Проза А. С. Пушкина» («Библиографические записки», 1858, № 10, 11 и 1859, № 5, 6). В этих статьях им опубликованы: описание встречи Пушкина с арестованным Кюхельбекером, мнение Пушкина о Пестеле, уточнялся текст послания Пушкина Пущину в Сибирь («Мой первый друг, мой друг бесценный»), процитированы две строки из послания декабристам в Сибирь («Во глубине сибирских руд»). Все эти материалы имели большое общественное значение. Но еще более значительной была статья Якушкина «Неизданные записки о Пушкине», которая фактически являлась некрологом только что скончавшемуся И. И. Пущину и панегириком его делу. Вот что пишет в ней Якушкин: «Симпатическая личность автора, его трагическая судьба, беспристрастие и теплота рассказа дают этим запискам особенное значение… Он принадлежал к числу тех немногих, которые не только не сочувствовали отсталому общественному мнению, но и старались противодействовать ему собственным примером».{152} Сказать больше в подцензурном издании (да еще бывшем на дурном счету у властей) было немыслимо, но и этого было вполне достаточно для опытного читателя того времени.
Следующей публикаторской работой было напечатание самих «Записок о Пушкине», написанных Пущиным по просьбе Якушкина. Это оказалось тоже весьма не просто. «Библиографические записки» свирепо преследовались цензурой. В письмах их редакторов мы находим многочисленные жалобы на цензурные гонения. Можно было опасаться, что «Записки» декабриста в них совсем «не пройдут». Надо было искать другой журнал, идейно близкий к «Библиографическим запискам», но не столь яростно преследовавшийся цензурой. Выбор пал на «Атеней», только что основанный в Москве.
«Атеней» был кровно связан с «Библиографическими записками». В его редакции мы встречаем тех же лиц, которые составляли «дружеский круг Евгения», но, кроме того, в нем сотрудничали и профессора Московского университета, и многие уважаемые литераторы. Журнал считался либеральным (в хорошем смысле этого слова; вспомним, что накануне крестьянской реформы еще не было решительного разрыва либералов с демократами; так, например, Чернышевский отдал свою программную статью «Русский человек на rendez-vous» в «Атеней»), по в целом его направление было скорее неопределенно демократическим, и на первых порах цензура его не так сильно преследовала, как его более радикального «родича». Однако и в «Атенее» полный текст «Записок» Пущина не мог увидеть свет. Сначала старый декабрист не давал согласия на печатание своих «Записок» в изуродованном цензурными чернилами виде, но затем, очевидно вняв настояниям Евгения Ивановича, уступил. 15 августа 1858 г. декабрист писал Евгению: «Вот Вам, любезный мой банкир, и фотограф, и литограф, и пр., и пр., окончательные листы моей рукописи. Прошу Вас, добрый Евгений Иванович, переплесть ее в том виде, как она к Вам явилась, — в воспоминание обо мне! Печататься не хочу в искаженном виде и потому не даю Вам на это согласия. Кроме Ваших самых близких, я желал бы, чтобы рукопись мою прочел П. В. Анненков. Я ему говорил кой о чем, тут сказанном. Вообще прошу Вас не производить меня в литераторы».{153} Молодой исследователь, очевидно, объяснил декабристу, какое громадное общественное значение будет иметь такая публикация. Ведь помимо того что «Записки» Пущина о Пушкине сами по себе являются потрясающим человеческим документом, они оказались бы первым произведением декабриста, появившимся на страницах русской подцензурной печати. Этим как бы пробивалась глухая стена молчания, возведенная российской властью вокруг героев 14 декабря.
«Работа» цензуры над рукописью декабриста заключалась в следующем: было вымарано большинство фамилий, изъято несколько интересных отрывков, отсечен конец, где Пущин рассказывает о своей жизни в ссылке и о том, как он узнал о гибели Пушкина.{154} Более полный, чем в «Атенее», текст записок И. И. Пущина опубликовал много лет спустя Л. Н. Майков в своей книге «Пушкин. Биографические материалы и историко-литературные очерки». В примечании к этой публикации он пишет: «Воспоминания о Пушкине Пущин написал по вызову одного из молодых друзей своего преклонного возраста. Не имеем права назвать это достойнейшее лицо, но не можем не упомянуть о его почине с великою признательностью, ибо он доставил нашей литературе драгоценный памятник».{155} Таким образом, мы видим, что роль Евгения Ивановича как инициатора написания этих замечательных записок была хорошо известна еще его современникам, но имя его не упоминалось в печати, без сомнения, из-за его неслыханной скромности и нежелания присоединять свое имя к великим именам. Точно так же вплоть до советского времени «Записки» Пущина выходили без предпосланного им посвящения Е. И. Якушкину.
Полный текст «Записок» был напечатан в шестой книге герценовской «Полярной звезды». В пересылке текста, как установлено исследователями, участвовали кроме Е. И. Якушкина П. А. Ефремов и А. Н. Афанасьев. Только в 1907 г., уже после смерти Евгения Ивановича, его сыновьям удалось опубликовать в России отдельной книгой полный текст «Записок о Пушкине». В виде предисловия здесь были напечатаны воспоминания Е. И. Якушкина об И. И. Пущине, написанные еще в конце XIX в. и опубликованные в ярославской газете «Северный край» в 1899 г.{156} Еще сложнее обстояло дело с «Записками» И. Д. Якушкина, куда более острыми в политическом отношении. В 50—60-е гг. их вообще не удалось напечатать в России и они были переправлены в Лондон, куда их отвез близкий приятель Евгения Виктор Иванович Касаткин. Эти записки были опубликованы А. И. Герценом дважды: в седьмой книге «Полярной звезды» (1861 г.), а затем в первом выпуске «Записок декабристов» (1862 г.). Однако Герцен напечатал только две первые части записок Ивана Дмитриевича. С третьей частью произошла какая-то непонятная история, не до конца выясненная и до сих пор. Касаткин в первый свой приезд в Лондон (конец 1850-х гг.) действительно привез только две части драгоценных записок, доверенных ему Евгением Ивановичем. Вполне возможно, что третья часть еще не была переписана набело. В свой второй приезд (летом 1862 г.) Касаткин, судя по письмам Герцена, привез-таки третью часть рукописей, но почему-то Герцену ее не отдал. Возможно, он хотел напечатать ее сам (как раз в это время он совместно с другими эмигрантами организовал в Берне свою типографию, но она вскоре закрылась). После смерти В. И. Касаткина в 1867 г. рукопись, очевидно, осталась у его вдовы. В письмах Герцена и Огарева имеются сведения об этом. Почему ее все-таки не удалось опубликовать в вольной печати — неясно. Впрочем, эти годы для самой вольной печати были очень тяжелыми, а жизнь Герцена уже близилась к концу… Третья часть была опубликована Е. И. Якушкиным в «Русском архиве» (1870, № 8, 9), да и то только по недосмотру цензуры. Московски]! цензурный комитет разрешил публикацию, считая «Записки» историческим документом о событиях, уже известных публике. Главное управление по делам печати объявило это решение «глубоко ошибочным и вредным», по так как журнал успел разойтись, то никаких мер принять уже было нельзя.{157} Так Евгений Иванович еще раз перехитрил цензуру. Отдельной книгой эти «Записки» он смог выпустить только в 1905 г., на гребне революционного движения. Следующее, полное издание этих содержательных записок было осуществлено уже внуком декабриста Вячеславом Евгеньевичем в 1908 г.
Чрезвычайно интересными и немаловажными были публикации Е. И. Якушкина в первой книге бартеневского сборника «Девятнадцатый век» (М., 1872): статья «По поводу воспоминаний о Рылееве», содержащая также обзор важнейших сочинений поэта-декабриста, и «Записки» Н. В. Басаргина. Готовя к публикации «Записки» Басаргина, Якушкин проделал значительную работу по сверке различных данных с воспоминаниями других декабристов. В письме к декабристу Свистунову он просил достать мемуары Розена, необходимые ему для того, чтобы написать «введение к запискам Басаргина».{158}
В 1873 г. на страницах «Русской старины» (т. 7) Е. И. Якушкин опубликовал «Записки Владимира Федосеевича Раевского, написанные им в Сибири в 1844 году, о заключении его в крепость, следствии и суде над ним и его братом в 1822–1827 гг. по подозрениям в участии их в политическом заговоре». В той же «Русской старине» (1872, т. 6) он напечатал статью «Съезд членов «Союза благоденствия» в Москве, в 1821 г.». В 1899 г., уже живя безвыездно в Ярославле, Е. И. Якушкин напечатал на страницах местной газеты «Северный край» свои воспоминания о Батенькове и Пущине.
Часть своих работ, посвященных декабристской тематике. Е. И. Якушкин так и не успел опубликовать. В его бумагах сохранились, например, весьма содержательные замечания на записки («Моn journal») Александра Муравьева, написанные им совместно с отцом в середине 50-х гг. Только уже в советское время они были опубликованы сыном Евгения Ивановича Евгением Евгеньевичем в «Былом» (1924, № 5).
Чрезвычайно значительна роль Евгения Ивановича в осуществлении зарубежных публикаций декабристских материалов. На страницах «Полярной звезды» им были опубликованы «Рассказ о Семеновской истории» (кн. 3), «Разбор донесения следственной комиссии» (кн. 5), «Из записок И. Д. Якушкина» (кн. 7). Кроме того, им были доставлены Герцену неизданные места из «Записок» Пущина (т. е. те, которые не удалось напечатать в «Атенее»), рассказ о встрече Пушкина с арестованным Кюхельбекером (появившееся не полностью в «Библиографических записках»). Все это было напечатано Герценом в шестой книге «Полярной звезды». Уже говорилось о том, что издание «Записки декабристов», осуществленное Вольной типографией, фактически построено на материалах Е. И. Якушкина. Очень велик его вклад в знаменитое лейпцигское издание сочинений Рылеева, которое много десятилетий подряд считалось гербелевским. Действительно, Н. В. Гербель, имевший большие связи в кругах немецких издателей и опыт в деле публикации запрещенных цензурой произведений, взял на себя практическое осуществление этого издания, но материал, включая предисловие, он получил от Е. И. Якушкина. Это неопровержимо доказал Н. Я. Эйдельман путем сравнения самого издания и подлинной рукописи, хранящейся в архиве. Надо также отметить, что, когда в 1871 г. П. А. Ефремову наконец было разрешено издание сочинений Рылеева в России, главным советчиком и поставщиком материалов для него стал Евгений Иванович.{159} Бывали, однако, случаи, когда декабристские материалы, собранные Е. II. Якушкиным, появлялись в печати без его ведома и согласия. Такая история произошла с записками Е. П. Оболенского, напечатанными известным эмигрантом П. В. Долгоруковым в его журнале «Будущность» в 1861 г. Старый декабрист был еще жив, и возмущенный Евгений Иванович потребовал объяснений у П. А. Ефремова, которому он давал для прочтения рукопись записок. «Вы мне дали записки Оболенского с запрещением печатать, — оправдывался Ефремов. — Я, списав их, давал прочесть только двоим в прошедшем апреле, в конце, Константину] Ив[анови]чу и Семевскому. При этом передавал запрещение, чтобы никому не давать. Итак, даю честное слово, что не от меня вышло, что записки Обол[енского] напечатаны в № 9—10 (апрельских) «Будущности» кн[язя] Долгорукова».{160}
По материалам якушкинского собрания были осуществлены многие публикации его друзей и соратников— Гербеля, Ефремова, Афанасьева. Далеко еще не все выявлено в этом отношении, так как Якушкин щедро делился своими материалами и никогда не претендовал на авторство. Хранящаяся в архиве Якушкиных неопубликованная переписка Евгения Ивановича с сыном декабриста Волконского Михаилом Сергеевичем свидетельствует о том, что он «приложил руку» и к запискам Волконского. Начиная с 70-х гг. (старый декабрист умер в 1855 г.) он выражает в своих письмах беспокойство о судьбе записок Сергея Григорьевича, просит корреспондента приготовить их к печати. «Напечатать их я намерен, — отвечает ему М. С. Волконский, — не знаю еще целиком ли пли выдержками, так как они, как я говорю, не писаны для печати. Почерк отца Вам знаком. Чтобы привести в порядок эти записки, мне нужно месяца три времени: а вот этих-то свободных от дел, спокойных месяцев я найти не могу». Но Евгений Иванович не отстает. «Как только найду возможность привести в порядок рукопись, сообщу Вам», — успокаивает его Волконский. Но только в августе 1901 г. Волконский посылает Якушкину экземпляр «Записок» своего отца: «В знак моего дружеского к Вам уважения, начало которому положили наши годы в Сибири». Так как свои «Записки» С. Г. Волконский успел довести только до 1825 г., то вторую их часть Михаилу Сергеевичу пришлось собирать буквально по клочкам, и он опасался, не допустил ли каких-то промахов и пропусков. Поэтому он просит Евгения Ивановича: «У Вас. я знаю, большой архив дорогого нам времени: если Вы найдете у меня неточности или крупные пробелы, не будете ли так добры отметить их ввиду второго издания, которое я надеюсь, если успею, сделать». Евгений Иванович посылает ему множество документов, в частности касающихся М. С. Лунина и его взаимоотношений с семьей Волконских.{161} Таким образом, и тут его роль вскрывается лишь благодаря случайной находке.
Много ценнейших материалов было предоставлено Е. И. Якушкиным В. И. Семевскому для исследований последнего о декабристах.{162} Его советами и документами пользовался известный исследователь И. Е. Щеголев.{163}
Хочется отметить, что верность декабристской тематике стала как бы фамильной чертой Якушкиных и что поэтому материалы, которые собрал, но не успел опубликовать Евгений Иванович, не остались просто лежать в его архиве. Вслед за ним большой вклад в изучение декабристских текстов и их публикацию внесли его сыновья Вячеслав и Евгений (последний уже в советское время). Особенно велик вклад Вячеслава Евгеньевича. Его перу принадлежат статьи о К. Ф. Рылееве. М. И. Муравьеве-Апостоле (с которым он был близок), И. Д. Якушкине, Н. М. Муравьеве и его конституции, А. А. Бестужеве, С. Г. Волконском, М. А. Фонвизине, С. П. Трубецком, П. И. Пестеле и его «Русской правде» и многие другие — целая библиотека декабристской литературы. Кроме того, он был автором одной из первых в России популярных книг для народа о деятелях 14 декабря — «Декабристы, кто они были и чего они хотели», вышедшей впервые в 1905 г. и переизданной в 1917 г. «Обществом политпросвещения армии и широких слоев населения».
Когда в 1906 г. в среде прогрессивно настроенных русских ученых возник замысел создания полной истории декабристов, В. Е. Якушкину было поручено написание главы весьма ответственной — «Декабристы в 60-е годы. Влияние декабристов на позднейшее революционное движение». К сожалению, замысел этой истории не осуществился и глава осталась ненаписанной, однако сам факт избрания В. Е. Якушкина в качестве автора подобного исследования говорит о его высоком авторитете среди декабристоведов начала XX.{164}
Уже после революции, в 20-е гг. в печати появился целый цикл работ второго сына Евгения Ивановича — Евгения Евгеньевича Якушкина (в изданиях «Былое», «Каторга и ссылка»). Им же были подготовлены к печати первое советское издание «Записок И. Д. Якушкина» (М., 1925) и упоминавшийся выше сборник документов «Декабристы на поселении» (Л., 1926), явившиеся важным подспорьем для исследователей декабризма. Не так давно («Новый мир», 1964, № 12) был опубликован интересный дневник жены декабриста Анастасии Васильевны Якушкиной с послесловием его правнука Н. В. Якушкина. Таким образом, вклад Якушкиных в собирание, хранение, публикацию и исследование декабристских материалов поистине уникален.
Глава 2 ЯКУШКИН — ПУШКИНИСТ
После падения николаевского режима в русском обществе возрождается острый интерес к жизни и мировоззрению А. С. Пушкина как выразителя дум и стремлений лучшей части мыслящего общества. Значение Пушкина-художника было убедительно разъяснено уже статьями Белинского. Сложнее обстояло дело с изучением жизни и мировоззрения поэта, в особенности последекабрьского периода.
Выход в свет сочинений Пушкина под редакцией П. В. Анненкова, расцененный современниками как большое общественное событие, явился внешним толчком в той напряженной борьбе вокруг Пушкина, которая развернулась между сторонниками так называемых пушкинского и гоголевского направлений. Особенно острую полемику вызвал выход в свет седьмого, дополнительного тома анненковского издания, в котором были помещены не пропущенные ранее цензурой произведения поэта, а также появление книги Анненкова «Материалы для биографии Пушкина». В сущности Анненков первый со всей определенностью поставил проблему пушкинского мировоззрения (хотя и не сумел ее разрешить). Переоценить значение этого факта невозможно. В условиях подъема общественного движения и мысли, наступившего во второй половине 50-х гг. XIX в., спор о Пушкине зачастую перерастал рамки пушкиноведения. Речь шла об общественном значении литературы, о роли художника как гражданина, о связи «художественного» с «гражданским», о коллизии «поэт и власть». Сторонники как «пушкинского», так и «гоголевского» направлений стремились каждый по-своему ответить на эти животрепещущие вопросы литературного и общественного развития; при этом вопрос о Пушкине часто служил лишь предлогом для высказывания по самым острым проблемам современности. Вместе с тем и для собственно пушкиноведения 50-е гг. дали очень много — прежде всего в плане постановки важнейших проблем биографии и творчества поэта. Кроме того, в эти годы было опубликовано большое количество неизвестных ранее читающей публике фрагментов и целых произведений Пушкина, позволивших по-новому осветить вопрос о мировоззрении поэта.
Наше пушкиноведение отмечает, что критики, писавшие о Пушкине в эти годы, разделялись на две группы. Это сторонники «пушкинского» направления, считавшие Пушкина вождем русского литературного движения, мысль и слово которого на все времена останутся непревзойденным образцом. К этой группе примыкали преимущественно критики — приверженцы теории «чистого искусства» — Дружинин, Дудышкин, Никитенко, отчасти Анненков и др. Обожествлявшие великого поэта, они тем не менее ограниченно понимали его творчество, считая его по преимуществу певцом «звуков сладких и молитв» и недооценивая общественное значение его произведений.
Сторонники «гоголевского» направления, в основном критики революционно-демократического лагеря, сотрудники «Современника», напротив, полагали, что вождем русской литературы является Гоголь с его сатирически-обличительным творчеством. При этом, как отмечается современным советским пушкиноведением, в статьях Чернышевского и Добролюбова наблюдается недооценка Пушкина и трактовка его творчества как далекого от жизненных проблем.{165}
Как видим, выразители взглядов обоих направлений равно ошибались, считая Пушкина преимущественно «поэтом формы». Кроме того, очень острым был вопрос о политической, гражданской позиции Пушкина после подавления восстания декабристов. Представители «гоголевского» направления склонны были считать, что зрелый Пушкин отказался от свободолюбивых идеалов молодости. Не разделявшие этого взгляда «пушкинцы» были тем не менее не в состоянии в силу ограниченности собственного мировоззрения противопоставить этому ошибочному мнению сколько-нибудь убедительную контраргументацию.
Среди публицистов, активно включившихся в спор о Пушкине, объективную оценку творчеству поэта дали Герцен и его последователи; оценку, чуждую как обожествления его личности, так и нигилистического отношения к его творчеству. Герцен и Огарев впервые связали Пушкина с декабристским движением, считая его певцом декабризма. Более того, Герцен писал, что после 14 декабря «одна лишь звонкая и широкая песнь Пушкина звучала в долинах рабства и мучений; эта песнь продолжала эпоху прошлого, наполняла мужественными звуками настоящее и посылала свой привет отдаленному будущему». В творчестве любимого поэта Герцен видел залог неумирающей преемственности между декабристами и последующим этапом русского освободительного движения.{166}
Концепцию Герцена полностью разделяли его последователи в России — та молодая поросль, которая уже после эмиграции Герцена вошла в кружок Кетчера — Пикулина и позднее сгруппировалась вокруг замечательного журнала «Библиографические записки». Среди этих людей, внесших большой вклад в публикацию и изучение пушкинских материалов, особенно запрещенных ранее цензурой и проливающих свет на проблему мировоззрения поэта, следует в первую очередь назвать Е. И. Якушкина и его друга П. А. Ефремова. Оба они — убежденные «герценовцы», оба — выдающиеся пушкинисты. Их участие в полемике вокруг Пушкина слабо освещено в советской научной литературе, между тем оно было весьма значительным и имело в свое время большой общественный резонанс. Прошло же оно мимо внимания историков, вероятно потому, что было облечено в форму, наименее заметную для глаза, — библиографическую и текстологическую.
Вклад библиографов-пушкинистов 50—60-х гг. XIX в. в изучение жизни и творчества великого поэта выразился в разнообразных работах. Это: 1) собирание и публикация неизвестных ранее или забытых текстов и фактов биографии поэта. 2) создание полноценных библиографических указателей произведений Пушкина. их переводов на иностранные языки и литературы о нем, 3) редакторская работа над изданиями сочинений Пушкина.
Подлинно научное изучение пушкинского наследия началось как раз в 50-е гг., и начали его люди, которым буквально не на что было опереться. К чести Якушкина и его друзей следует отметить, что они не только не усугубили неверный взгляд на Пушкина как на жреца «чистого искусства», разделявшийся большинством писавших в России, но по мере своих возможностей старались противопоставить этому материалы, рисующие облик Пушкина-гражданина. В особенности это удалось Якушкину.
Публикациям пушкинских текстов предшествовала кропотливая многолетняя собирательская работа. До нас дошли два рукописных пушкинских сборника, составленных Евгением Ивановичем. Они были использованы при подготовке советского академического издания сочинений поэта. История их создания такова.
Осенью 1855 г. Е. И. Якушкин во второй раз приехал в Сибирь. Среди декабристов, живших на поселении совместно с его отцом, были и люди, хорошо знавшие Пушкина. Молодой исследователь настойчиво просил их написать воспоминания о поэте. Мы уже писали о том, что у И. И. Пущина Е. И. Якушкин буквально вырвал согласие написать воспоминания о Пушкине. В свою очередь Е. И. Якушкин обещал старому декабристу собрать «полного Пушкина» и свое обещание выполнил. «Скоро ли Вы будете к нам, — спрашивал он Пущина в 1857 г., — я готовлю к Вашему приезду полный экземпляр сочинений Пушкина, — работы за ним еще много, но в мае кончу. В этом экземпляре будет многое, чего не будет и в 7 томе (речь идет о дополнительном томе анненковского издания. — Л. Р.), словом, этим трудом Вы останетесь довольны. Как видите, я не забыл данного мною обещания два года тому назад».{167} «Спасибо Вам за труды для меня около Пушкина, — отвечает ему Пущин. — Я непременно сделаю тоже все, что Вам обещал, и вот уверен, что это будет единственно для Вас, а в публику не может идти».{168}
Оба рукописных сборника из архива Якушкиных собственноручно переписаны Евгением Ивановичем. Первый представляет собой тетрадь в 12 листов, в которой записано 78 стихотворений. Из них Пушкину бесспорно принадлежит 35, остальные приписывались ему ошибочно. Второй сборник включает 58 стихотворений, из которых 34 — безусловно пушкинские.
Наличие столь большого числа стихотворений, ошибочно приписывавшихся Пушкину, говорит не только о слабости пушкиноведения тех лет, но и о сознательно выбранной методике собирания: приписываемое Пушкину имело немалое общественное значение — ведь в основном это касалось политической поэзии. Надо отметить, что под отдельными текстами Якушкин обозначал и источники разыскания (от кого получено, где хранится и т. п.). Во втором сборнике кроме стихотворений переписан текст планов «Русского Пелама», полученный от Анненкова и опубликованный впоследствии Якушкиным на страницах «Библиографических записок». Громадный интерес имеют примечания составителя сборника к этому неосуществленному произведению Пушкина. Здесь указаны прототипы образов романа, среди которых некоторые из виднейших деятелей тайных обществ 20-х гг. Кому, как не Якушкпну, и кровно, и идейно связанному с декабристами, было составить такие комментарии! Источники, которыми пользовался молодой пушкинист, весьма разнообразны. Частично это материалы, полученные от Анненкова (которые не пропустила цензура даже для 7-го тома), частично записи в альбомах московских и петербургских знакомых поэта, частично тексты, собранные другими библиографами, с которыми Якушкин был связан дружескими или профессиональными отношениями.{169} Наконец, в распоряжение молодого исследователя был передан знаменитый портфель Пущина. Судьба этого драгоценного собрания драматична, и о ней не раз писали пушкинисты. Однако здесь нет полного единства мнений.
Рано утром 15 декабря 1825 г. ожидавший ареста Пущин передал приехавшему к нему П. А. Вяземскому на сохранение портфель с бумагами, в котором было несколько стихотворений Пушкина, Дельвига, Рылеева и записки по общественным вопросам. Через 32 года, когда старый декабрист возвратился из ссылки, Вяземский вернул ему этот портфель. Такова легенда. Современные исследователи вносят в нее весьма существенные коррективы. Прежде всего ими установлено, что в середине декабря 1825 г. Вяземского в Петербурге не было. Кроме того, уже в советское время было опубликовано письмо к Пущину его брата Михаила, который на запрос о портфеле отвечал, что тот им был отдан Вяземскому в 1841 г. Таким образом, героическая роль Вяземского несколько тускнеет. Но как бы там ни было, бумаги Пущина он сохранил, а после возвращения последнего из Сибири вернул их по принадлежности (правда, после многочисленных настойчивых просьб владельца).{170}
Опубликовано письмо Пущина Вяземскому (от 21 сентября 1857 г.): «Сейчас уезжает от меня брат Николай, посетивший наше уединение (письмо из Марьина. — Л. Р.), и я пользуюсь его отъездом, добрый и почтенный Петр Андреевич, чтобы опять Вас просить о доставлении мне моего портфеля… Пожалуйста, велите отыскать и перешлите запечатанным на имя моего брата Николая, в дом наш на Мойке. Скоро он будет иметь верный случай сюда. Жаль мне, что не мог он сам привезти, хотя надеялся после последнего с Вами свидания».{171}
Получив свой портфель, Пущин отдал молодому Якушкину все находившиеся в нем пушкинские материалы, среди которых оказались и неопубликованные произведения поэта, а также такие, которые были опубликованы не полностью. Из последних наибольшее значение для выяснения общественных взглядов Пушкина имело стихотворение «К морю», которое даже в 7-м томе анненковского издания не было опубликовано полностью. Если к тому же прибавить, что Якушкин получил от Пущина тексты пушкинских посланий в Сибирь (декабристам и Пущину), то станет ясно, что в его руках сосредоточились чрезвычайно важные неопубликованные произведения поэта.
В условиях полемики вокруг Пушкина, в которой обе спорящие стороны явно недооценивали общественное звучание пушкинской поэзии, опубликование этих произведений могло иметь громадное значение. Однако на пути к этому стояло почти непреодолимое препятствие — российская цензура. Напомним, что даже имевший большие связи в высших сферах П. В. Анненков не смог включить в редактировавшееся им собрание сочинений Пушкина целый ряд известных ему текстов, имевших значение для выяснения мировоззрения поэта, в том числе 13-ю строфу стихотворения «К морю». Что же касается Якушкина, то он не только не имел нужных связей с сильными мира сего, но был на дурном счету у властей как сын «государственного преступника» и как член подозрительного кружка Кетчера — Никулина. Ему было еще труднее, чем Анненкову, преодолеть препоны, стоявшие на пути потаенного Пушкина к русскому читателю. Тем не менее он это сделал!
Для обнародования не пропущенных цензурой пушкинских текстов Якушкин выбрал наименее заметную форму — рецензию на анненковское издание. Дело в том, что появление каждого из томов этого собрания вызывало оживленные отклики в прессе. В особенности много рецензий было опубликовано в связи с выходом в свет 7-го тома собрания сочинений поэта, тем более что его издание было осуществлено в условиях общественного подъема второй половины 50-х гг. Можно без преувеличения сказать, что не было ни одного сколько-нибудь серьезного журнала, который не поместил бы отклик на выход в свет этого тома.
В течение 1858 г. цензуре пришлось просмотреть не один десяток отзывов на 7-й том анненковского издания, и они уже в какой-то мере ей примелькались. Поэтому еще одна рецензия могла пройти более или менее гладко, а то, что в ней цитировались тексты, которых вовсе не было у Анненкова. — этого российские аргусы по своему невежеству просто не заметили. Так появились на свет ответственнейшие в политическом отношении публикации Якушкина на страницах «Библиографических записок».
Пушкинские публикации Якушкина в «Библиографических записках» не были случайными ни для автора, ни для журнала, которому суждено было сыграть выдающуюся роль в истории отечественного пушкиноведения. За три года существования «Библиографических записок» (1858, 1859, 1861) на его страницах были помещены 22 статьи и заметки о Пушкине: письма поэта к брату Льву Сергеевичу (публикация С. А. Соболевского), записки Пушкина к Гоголю (публикация П. А. Кулиша), заметки о Пушкине одесского исследователя К. П. Зеленецкого, рецензии на анненковское издание Л. Н. Майкова, П. А. Ефремова, А. Н. Афанасьева и Е. И. Якушкина, три заметки М. Н. Лонгинова биографического характера, его же публикация рассказа доктора Спасского о последних днях жизни поэта, три письма Пушкина к М. Л. Яковлеву (публикация В. П. Гаевского), биографические заметки известного библиографа А. М. Лазаревского, указатель переводов произведений Пушкина на иностранные языки Г. Н. Геннади и его же список критических работ о Пушкине, положившие начало научной пушкинской библиографии, и несколько более мелких статей. Работы Якушкина в «Библиографических записках» явились органической частью этой богатой пушкинианы.
Первая работа носит название «По поводу последнего издания сочинений А. С. Пушкина» (1858, № 10. 11). Являясь по видимости рецензией на анненковское издание, она насыщена цитатами из таких произведений Пушкина, которые полностью или частично были запрещены цензурой. «Широко пользуясь эзоповской манерой, умолчаниями или зашифровкой, — пишет об этой статье известный советский пушкинист Т. Г. Цявловская, — Якушкин не побоялся дать читателям довольно ясное представление о многих вольнолюбивых произведениях Пушкина и весьма ответственных но своему политическому звучанию записях из его личных бумаг. Так, например, он намекнул на оду «Вольность», привел два стиха из послания декабристам в Сибирь, напечатал запись Пушкина о беседе его с П. И. Пестелем (скрытым под буквой «П.», но достаточно прозрачно разъясненным в сноске), план «Русского Пелама» с именами декабристов и пр. Наряду с этими фрагментами рукописей, препарированными с большим искусством и тактической ловкостью, Якушкин привел полностью и ряд таких стихотворений поэта (неизвестных или известных в иных редакциях), которые были безгрешны в политическом отношении: эти публикации маскировали общую направленность его статьи, имея в то же время самостоятельную фактическую ценность».{172} Однако вывод, к которому приходит Т. Г. Цявловская, по нашему мнению, не вполне убедителен. Она пишет: «Многие места из статьи Якушкина утверждают нас в мысли, что первая попытка печатной пропаганды политической лирики Пушкина в России после смерти Николая I исходила из стана декабристов, вернувшихся из Сибири (за границей этим были заняты в те же годы Герцен и Огарев). Это были те же самые декабристы, которые были первыми читателями, переписчиками и распространителями вольной поэзии Пушкина за тридцать пять-сорок лет до того».{173} На самом деле пушкинские материалы на страницах «Библиографических записок» исходили уже от представителей другого, младшего поколения, и в этом как раз сила и огромное значение эстафеты передовой общественной мысли. Конечно, нельзя отрицать тот факт, что некоторые тексты Якушкин получил от Пущина; известно также, что собирание «полного Пушкина» он начал по совету старого декабриста. Однако и Пущин свои воспоминания о Пушкине написал по настоянию Якушкина, так что здесь влияние было взаимным. Общая же причина высокого уважения и интереса редакции «Библиографических записок» к творчеству Пушкина, в особенности к его вольнолюбивым произведениям, объясняется далеко не только непосредственным воздействием вернувшихся из ссылки декабристов; причины тут гораздо более глубокие.
Якушкин, Ефремов, Афанасьев, Касаткин — руководители журнала подобно Герцену считали нерасторжимыми темы «Пушкин — Чаадаев — декабристы». Для них это было наследием свободолюбивых отцов, наследием, за которое они боролись всеми возможными средствами. Интерес к Пушкину кроме литературного имел также и политический аспект, и именно в условиях общественного подъема конца 50-х гг. Публикации «Библиографических записок» и были той «третьей силой» в полемике вокруг Пушкина, которую современные исследователи склонны признавать только за Герценом и Огаревым. Напомним также, что все те публикации в вольной печати, о которых говорит Т. Г. Цявловская, были доставлены Герцену той же редакцией «Библиографических записок», преимущественно Е. И. Якушкиным. Таким образом, связь работ Якушкина о Пушкине с декабристами вовсе не так прямолинейна. Дело тут не только и не столько в личном влиянии возвратившихся из ссылки героев 14 декабря, сколько в преемственности идей, в том, что в России подросло и вышло на общественную арену новое поколение бойцов, для которого идеи декабря и певец их Пушкин имели громадное значение — как пример, как традиция, как символ и как знамя. Игнорировать это обстоятельство сегодня уже не приходится.
Новые материалы, опубликованные в последние два десятилетия, преимущественно разыскания Н. Я. Эйдельмана, убедительно свидетельствуют о наличии в России «партии Герцена», разделявшей установки своего идейного вождя, в том числе и в вопросах культурной традиции. Сторонники Герцена во многом расходились с кругом «Современника», что видно хотя бы на примере отношения к Пушкину и к дворянской революционности. То, что это были расхождения внутри левого лагеря, не делает их менее заметными. Недаром такие убежденные «герценовцы», как Якушкии, Касаткин, Ефремов, никогда не сотрудничали в «Современнике».
Еще более значительной была вторая статья Якушкина в «Библиографических записках» — «Проза А. С. Пушкина» (1859, № 5, 6). В ней помещены уже упоминавшийся план «Русского Пелама», описание встречи поэта с арестованным Кюхельбекером, мнение Пушкина о Пестеле, отрывок, посвященный «Путешествию из Петербурга в Москву» Радищева, 13 отрывков из пушкинских «Замечаний о бунте», предназначавшихся в свое время для Николая I и носивших негласный характер. Среди этих отрывков есть весьма острые: о казнях, произведенных генералом Фреймапом в Башкирии, о генерале Каре, убитом своими крестьянами, и т. п. Статья, имеющая скромный подзаголовок «Библиографические замечания по поводу последнего издания сочинений поэта», далеко перерастает рамки обычной рецензии.
Прежде всего обращает на себя внимание тематика отобранных Якушкиным прозаических отрывков. Все они чрезвычайно значимы в политическом отношении, характеризуют Пушкина как мыслителя. В издании Анненкова (не говоря уже о первом посмертном издании) эти серьезнейшие фрагменты были опубликованы в искаженном виде. Таким образом, первой задачей публикатора было указание на данный факт и приведение исправных текстов. Второй задачей было их комментирование. Якушкин не просто констатирует, например, историческую правоту Пушкина; он спорит с поэтом в тех случаях, когда считает его неправым. Однако и этот спор не является самоцелью (хотя сам по себе чрезвычайно интересен как показатель расхождений между передовыми представителями двух поколений), а представляется нам тактическим приемом, избранным для того, чтобы иметь возможность говорить о вещах и людях «бесцензурного» свойства. Прежде всего это касается Радищева. Борьба за «рассекречивание» Радищева — одна из самых драматических страниц в истории «Библиографических записок».
В ноябре 1858 г. воронежский литератор М. Ф. Де-Пуле, усердный читатель и почитатель журнала, па-писал его редактору А. II. Афанасьеву письмо, в котором спрашивал, нельзя ли в «Библиографических записках» вслед за новиковскими поместить и радищевские материалы. «О Радищеве я уже думал, — пишет Афанасьев в ответном письме, — по дело очень щекотливое в цензурном отношении: на первый раз пущу выписки из известной его книги, по поводу статьи Пушкина о Радищеве».{174}
Обратим внимание на тактику редактора (и автора статьи). Зная, что цензура особо бдительно относится к книге Радищева («Путешествие из Петербурга в Москву» было в России под запретом вплоть до революции 1905 г.), они включают первые материалы о нем в состав рецензии на анненковское издание Пушкина. Якушкин умудрился процитировать несколько весьма острых отрывков из книги Радищева: сцепу рекрутского набора из главы «Городня», сведения о продаже крестьян из главы «Медное», сравнение жизни помещика и крестьянина из главы «Вышний Волочек», причем он все время спорит с Пушки ним, который, по его мнению, неверно оценил Радищева.{175} Приводя строки из статьи Пушкина «Мысли на дороге», он иллюстрирует их выдержками из «Путешествия из Петербурга в Москву». Сам же он пишет об авторе этой прославленной книги: «Радищев представляется каким-то совершенно одиноким явлением в русской литературе XVIII столетия. Воспитанный за границей в то время, когда старый порядок вещей уже был осужден безвозвратно на гибель, автор «Путешествия» до такой степени проникся новыми началами, убеждением в необходимости преобразований и в их несомненной силе, что всякая уступка отживающему порядку вещей, всякая сделка с устаревшими понятиями стали для пего невозможны. Ни один русский писатель XVIII века не представляет такого цельного характера. В то время, когда другие, увлеченные сначала тем же умственным движением, стали мало-помалу мириться с действительностью или вдались в мистицизм — это убежище для утомленных борьбою, Радищев сохранил прежнюю твердость верований, удивляя других «молодостью своих седин», как говорит об нем Пушкин. В «Путешествии из Петербурга в Москву» он до такой степени вереи своему веку, что, разбирая его книгу, критик имеет дело не с личным взглядом автора, а с нравственными требованиями его времени».{176}
Эта выписка характеризует не только политические убеждения Якушкина, всегда стоявшего на стороне борцов за свободу, по и его методику как литературного критика и историка литературы, весьма передовую для своего времени.
В статье «Проза А. С. Пушкина» обращает на себя внимание еще один пассаж, характеризующий принципы Якушкина-текстолога, а точнее, те требования, которые предъявляла к публикациям произведений писателей новая, так называемая библиографическая школа в литературоведении, противостоявшая установкам «эстетического» направления. «К сожалению, Анненков большую часть прозаических статей напечатал по редакции посмертного издания, часто весьма неправильной, — пишет Якушкин. — Лица, распоряжавшиеся посмертным изданием, чрезвычайно странно понимали обязанности, лежавшие на них относительно поэта и публики. Они не только выпускали фразы и целые статьи, которые в цензурном отношении всегда могли быть напечатаны, но даже и переделывали, совершенно произвольно и без всякого основания, стихи и прозу Пушкина с решимостью, непонятною ни для одного образованного человека. Во всех этих поправках и выпусках виден самый узкий взгляд на значение Пушкина, видны какие-то отжившие и отчасти произвольные требования относительно нравственности и языка литературных произведений».{177} Совершенно понятно, что под словом «нравственность» подразумевается политическое звучание поэзии Пушкина, точно так же как в приведенном выше мнении Якушкина о Радищеве под словом «умственное» следует читать — «революционное» движение. К таким ухищрениям эзоповского языка читатели той поры были вполне привычны.
В № 8 «Библиографических записок» за тот же 1859 г. Е. И. Якушкин поместил небольшую статью «Неизданные записки о Пушкине», которая в сущности была посвящена И. И. Пущину и прославляла его дело. Так снова в творчестве Якушкина смыкались пушкинская и декабристская тематика. Любовь к Пушкину Евгений Иванович сохранил на всю жизнь и завещал ее своим детям и внукам. Известно, что сын его Вячеслав Евгеньевич стал одним из выдающихся русских пушкинистов. Когда рукописи Пушкина были переданы его семьей Румянцевскому музею в Москве, именно В. Е. Якушкину было поручено ответственное и почетное дело создания первого их научного описания.
Уже в глубокой старости, подводя итоги, Евгений Иванович писал П. А. Ефремову: «Я помню, что когда я не умел еще читать, то знал уже на память некоторые стихи из 1 главы «Евгения Онегина», так часто эту главу при мне читали. Лет тринадцати я мог уже без ошибки прочесть на память большинство мелких стихотворений, а знал, конечно, все напечатанное и многое обращавшееся в рукописях. Мою страсть к Пушкину наследовали мои сыновья. У меня здесь есть внучка лет 9, которая много знает из Пушкина не хуже меня и даже меня поправляет, если я ошибусь. Надеюсь, что и правнуки мои будут иметь такую же страсть к Пушкину».{178} Но Пушкин был для Якушкина не только любимым поэтом; он был личностью, достойной подражания. Когда II. А. Ефремов пожаловался другу на тяжелую обстановку, в которой ему пришлось служить, Якушкин отвечал ему: «Я сам вынес много подобных невзгод, сотни доносов и тысячи сплетен самого скверного свойства. Было время, когда мое служебное положение было более нежели шатко, а у меня была семья, и наличного капитала было достаточно, чтобы прокормить семью не более, как в течение двух недель. Из нормального положения я не выходил, а ежели и выходил, то очень ненадолго. С голоду не умрем, а ежели немножко придется поголодать, беды в этом особенной нет. С какою веселостью Пушкин пишет письма из деревенской ссылки, для него действительно тяжелой. Вот у кого надо учиться».{179}
Чрезвычайно значительна роль Е. И. Якушкина в лондонской пушкиниане. Разыскания Н. Я. Эйдельмана убедительно доказывают, что подавляющее количество пушкинских материалов, опубликованных на страницах «Полярной звезды» Герцена, происходило из собрания Якушкина и попадало в Лондон через его ближайших друзей.{180} Так, из материалов Якушкина в «Полярной звезде» были опубликованы: запрещенные русской цензурой места из «Записок о Пушкине» Пущина, описание встречи поэта с арестованным Кюхельбекером (ранее частично опубликованное в «Библиографических записках»), отрывки из воспоминаний декабриста И. Д. Якушкина о встрече с поэтом в Каменке, примечания Пушкина к «Истории пугачевского бунта» и другие тексты. Кроме того, целый ряд стихотворений Пушкина, напечатанных в сборнике «Русская потаенная литература», также исходил из архива Якушкина. Чрезвычайно существенным был его вклад и в знаменитое гербелевское издание Пушкина (Берлин, 1861), которое скорее можно назвать якушкинским, — оно почти полностью опирается на его собрание. Таким образом, Е. И. Якушкин был одним из самых активных публикаторов запрещенных цензурой пушкинских материалов. Пожалуй, в конце 50-х — начале 60-х гг. в этом отношении он не имел себе равных. Напомним, что он опубликовал далеко не все, чем владел. Собрание его было полностью использовано для печати лишь в советское время. Впоследствии, живя в провинции, Якушкин не имел уже возможности заниматься разысканиями пушкинских материалов, тем не менее к нему как к признанному знатоку продолжали обращаться все сколько-нибудь серьезно занимавшиеся пушкинскими текстами, и в первую очередь редактор двух изданий сочинений Пушкина И. А. Ефремов, сам крупнейший знаток пушкинских материалов. Сведения о помощи Якушкина Ефремову при редактировании сочинений поэта во множестве встречаются в их неизданной переписке.{181}
Хочется еще раз подчеркнуть, что Якушкин был не просто собирателем и публикатором пушкинских текстов (хотя и этого одного было вполне достаточно, чтобы запять почетное место в отечественном пушкиноведении) — он был также исследователем общественных взглядов и общественного значения творчества Пушкина.
Эту линию успешно продолжил его сын Вячеслав Евгеньевич, который в 1899 г. был выслан из Москвы под надзор полиции за речь об общественных взглядах Пушкина. В этой речи, произнесенной во время пушкинских юбилейных торжеств в «Обществе любителей российской словесности», В. Е. Якушкин говорил о верности Пушкина декабристским идеалам. «Великую заслугу» поэта он видел в том, что «благодаря ему идеи 20-х годов нашли легче доступ к молодому поколению 30-х годов».
Выступив против официальной версии о резком поправении Пушкина после 14 декабря, Якушкин заявил, что «общественные идеи» Пушкина после возвращения из ссылки «в сущности остались те же, но он для их распространения и осуществления в пределах возможного впредь должен был употреблять уже другие средства». Поэтическую биографию Пушкина Якушкин связывал с «историей нашего общественного движения», увидев в Пушкине 30-х гг. «единственного выразителя общественных идей 20-х годов» «в прежнем кружке, продолжавшем владеть литературой».{182}
Как видим, сын являлся продолжателем дела отца, а оба они следовали версии Герцена, весьма плодотворной, но имевшей в русском дореволюционном пушкиноведении не так уж много сторонников. Целью этих исследователей помимо прямого изучения пушкинского наследия было доказать преемственность прогрессивных идей, «непрерывность предания», по счастливому выражению Герцена. Вольнолюбивые стихи Пушкина давали для этого чрезвычайно благодарный материал; условия же ожесточенной полемики с теми, кто считал Пушкина «человеком, чуждым современным убеждениям» (слова Чернышевского){183}заставляли иной раз даже преувеличивать революционность поэта.
В целом взгляд Якушкина на Пушкина, трактовка его поэзии и личности в большой мере близки к сегодняшним.
Нельзя обойти молчанием интересное издание Ярославского губернского статистического комитета, в котором несомненное, и вероятно руководящее, участие принимал Евгений Иванович Якушкин.
В 1899 г., в дни юбилейных пушкинских торжеств, в Ярославле вышла книга, называвшаяся «А. С. Пушкин в сельском населении и школе Ярославской губернии».{184} Изданию этой интереснейшей книги, кстати сказать весьма мало известной, предшествовало серьезное исследование, как мы сказали бы теперь социологическое, по выявлению различного рода фактических данных, проливающих свет на избранную тему. Статистическим комитетом (вспомним, что Якушкин и в эти годы продолжал оставаться «душою всех его начинаний», как писал о нем Тихомиров) была разработана и разослана учителям всех начальных школ в губернии анкета, которая содержала следующие вопросы.
1. Имеются ли при училище сочинения Пушкина, какие именно и в скольких экземплярах? Рекомендуются ли они для чтения ученикам?
2. Спрашивают ли сами ученики сочинения Пушкина и какие именно?
3. Насколько удовлетворительно представлены сочинения поэта в школьных учебных пособиях и какие из них чаще всего читаются в классе?
4. Какие из прочитанных сочинений наиболее нравятся и запоминаются?
5. Сообщаются ли ученикам краткие сведения о русских писателях вообще и о Пушкине в частности? (В программах начальных школ это не было предусмотрено; речь шла об инициативе самих учителей. — Л. Р.).
6. Нет ли вблизи училища библиотеки, и дает ли кто-либо взрослому населению сочинения Пушкина, какие именно и как часто?
7. Приобретают ли крестьяне сочинения Пушкина?
8. Поются ли в народе песни на слова Пушкина?
9. Не приходилось ли слышать мнение крестьян о прочитанных ими произведениях Пушкина? Каковы эти мнения?
Анкета была разослана почти полутора тысячам учителей, из которых 95 % прислали ответы. Обработка данных позволила сделать весьма интересные выводы. Оказалось, что почти половина взрослого населения губернии вообще не слыхала имени Пушкина. Вместе с тем выяснилось, что ярославские крестьяне повсеместно поют песни на слова Пушкина, не зная их автора. Среди этих песен первое место занимает «Утопленник», затем идут «Зимний вечер», «Зимняя дорога», «Черная шаль», «Талисман», «Песнь о вещем Олеге» и, что всего удивительнее, — «Я помню чудное мгновенье» и «Анчар». Все эти песни поются, как сказано в исследовании, «на деревенских беседах и хороводах». Большинство из них проникает в крестьянскую массу через детей, учащихся в школе. Что же касается самих школьников, то они, по мнению (почти единодушному) сельских учителей, предпочитают, во-первых, сказки и, во-вторых, произведения исторической тематики: «Капитанскую дочку», «Полтавский бой», вступление к «Медному всаднику» и, разумеется, ту же «Песнь о вещем Олеге». Не следует, однако, забывать, что большая часть этих школьников — мальчики и что поэтому естественно их тяготение к батальной тематике. Огромное впечатление на всех крестьянских детей производит «Утопленник» — об этом свидетельствуют сообщения почти всех учителей.
Данные исследования позволили сделать вывод о «зарождающемся проникновении Пушкина в крестьянскую массу, о первых проблесках сознательного отношения в части народа к его произведениям, о зачатках любви ее к своему поэту». «Все, что сделано до сих пор в смысле приобретения населением знакомства с произведениями поэта. — пишут ярославские исследователи, — сделано самим народом и отчасти его ближайшим другом, незаметным героем — сельским учителем».{185} Они всячески подчеркивают, что в этом деле государство фактически не участвует; все делается силами местной интеллигенции. Чрезвычайно грустную картину представляли школьные библиотеки. Во всех начальных школах такой большой и развитой губернии, как Ярославская, имелось, например, всего 150 экземпляров «Капитанской дочки», 118 — «Полтавы», 32 — «Онегина», 35 — «Медного всадника», около десятка экземпляров Полного собрания сочинений Пушкина. И это — на несколько десятков тысяч учащихся.
Авторы исследования обращаются к русской общественности, так как обращаться к правительству было бесполезно. Речь идет прежде всего о необходимости дешевых изданий Пушкина, доступных по цене трудящейся массе, и снабжении ими сельских и городских народных училищ. Далее речь идет о необходимости «помочь школьному учителю в его несомненных стремлениях усвоить ученикам достойный взгляд на Пушкина. Для этого ближайший путь — обратить внимание учителей на все значение Пушкина не только как художника слова, но и как одного из важнейших источников народного развития и воспитания. Все остальное сделает уже сам Пушкин».{186} Это высказывание вышло, без сомнения, из окружения Якушкина. Оно почти дословно повторяет соответствующее место из знаменитой речи В. Е. Якушкина об общественных взглядах Пушкина. Возможно, что оно и принадлежит ему. Ведь как раз в это время Вячеслав Евгеньевич жил в Ярославле, высланный туда под надзор полиции. Следует также отметить, что авторы ярославского исследования подобно Якушкину видели причину слабого знакомства народа с Пушкиным в тяжелом экономическом положении. Народ, задавленный нуждой, в большей своей части неграмотный или малограмотный, был лишен возможности приобщаться к великим достижениям отечественной культуры. Но те из крестьян, которым все-таки довелось прочитать произведения Пушкина, по-своему поняли и прочувствовали их и признали их автора «своим». Уже одно то, что песни на слова Пушкина пелись народом, говорит об этом красноречивее любых теоретических построений.
Следует еще отметить, что Ярославская губерния находилась в сравнительно благоприятном положении. По числу грамотных крестьян она занимала в конце XIX в. (т. е. как раз ко времени проведения этого исследования) первое место среди губерний Европейской России (исключая Прибалтику). Большинство мужского населения губернии занималось отхожими промыслами, колесило по всей России, и это не могло не расширить его умственный и политический кругозор. Тем не менее данные обследования, проведенного Ярославским статистическим комитетом, приводили к выводам, весьма неутешительным. Невольно напрашивалось сравнение с другими губерниями России, где положение было во много раз хуже. Исследование Ярославского губернского статистического комитета не имеет себе равных. Данные, собранные ярославцами, в высшей степени представительны, а выводы очень остры и интересны. Надо сказать, что в годовщину рождения Пушкина нечто подобное предприняла газета «Сельский вестник», обратившаяся к своим читателям с просьбой ответить, насколько известно в народе имя Пушкина и его сочинения. Газета получила от читателей около тысячи писем (ничтожное количество, если учесть, что ярославцы собрали в своей губернии около полутора тысяч ответов), а опубликовала около ста, не сделав притом по-настоящему интересных выводов. Оно и понятно. На вопрос «Сельского вестника» отвечали, естественно, сельские грамотеи, выписывавшие газету, принадлежавшие в подавляющем большинстве к богатым, во всяком случае весьма зажиточным, крестьянам. Никак нельзя согласиться с мнением Б. С. Мейлаха, считающего, что обращение «Сельского вестника» нашло «широкий отклик».{187} Для многомиллионной крестьянской России тысяча писем — это, конечно, капля в море. Очевидно, методика, избранная ярославцами, — собирание сведений через сельских учителей и вообще сельскую интеллигенцию — в тех условиях могла дать и дала гораздо более важные и интересные сведения. К сожалению, издание Ярославского статистического комитета принадлежит к забытым и является ныне библиографической редкостью.
Глава 3 ЯКУШКИН — БИБЛИОФИА И БИБЛИОГРАФ
Совсем молодым человеком, вероятно еще в студенческие годы, на свои небольшие средства Евгений Иванович начал собирать библиотеку. В наследство от отца ему досталось неплохое, хоть и не очень значительное по количеству собрание книг, состоявшее преимущественно из французских изданий конца XVIII— начала XIX в. Эту коллекцию молодой Якушкин хранил отдельно; сам же он собирал в основном русские книги и журналы. Много лет спустя Е. И. Якушкин писал П. А. Ефремову о своем старшем сыне: «Что из него выйдет, я не знаю, но во всяком случае выйдет великий библиофил. Такова уж паша порода».{188}
Оживление историко-литературной науки, текстологии и библиографии, наблюдавшееся в России с начала 50-х гг. XIX в., было непосредственно связано с расцветом библиофильства как общественного явления. В России в это время существовало два типа частных библиотек. Первые — частные публичные библиотеки, или «библиотеки для чтения», как их тогда называли, были, как правило, коммерческими предприятиями; вторые — личные библиотеки книголюбов — были достоянием состоятельных людей.
Начиная примерно с середины 50-х гг. с этими, как правило, наследственными дворянскими собраниями начинают успешно соперничать библиотеки книголюбов-разночинцев, таких как А. Н. Афанасьев, В. И. Касаткин, П. А. Ефремов, М. Л. Михайлов и др. То же можно сказать и о библиотеке Якушкина, который по своему общественному положению был близок к разночинцам. Среди книжных собраний библиофилов тех лет были чрезвычайно значительные и составленные с большим вкусом и уменьем. Кроме названных выше это библиотеки Г. Н. Геннади, М. Н. Лонгинова, М. П. Полуденского. Громадную научно-культурную роль продолжали в это время играть и книжные собрания людей старшего поколения — С. А. Соболевского, С. Д. Полторацкого, П. Я. Чаадаева. Все эти библиотеки были открыты для любого исследователя русской литературы, культуры, общественной мысли. «Единственный способ библиофильствовать с успехом, — писал друг Пушкина Соболевский, — помогать друг другу, пользоваться обстоятельствами и помнить о пользе других».{189} Это мнение разделялось всеми книголюбами.
Понятие «библиофил» было в то время гораздо более емким, чем теперь. Библиофильство начала и середины прошлого века сыграло особую роль, еще не оцененную по достоинству историками культуры. В самые мрачные николаевские времена в частных домах, в дворянских усадьбах собирались, росли богатейшие библиотеки, сокровищницы национальной культуры. Их владельцы, как правило, не просто собирали книги, они изучали их, систематизировали, описывали, извлекали из них множество любопытных фактов истории словесности и просвещения; они подготовили почву для того расцвета науки о книге, который произошел сразу после падения николаевского режима.
Русские библиофилы той поры составляли как бы негласное братство. Все они были знакомы между собой, постоянно обменивались находками и открытиями, книгами и фактами. Книжные собрания того времени выполняли и функции научных библиотек. Подготовлявшиеся к печати труды давались для прочтения и редактуры более старшим и опытным коллегам. Переписка и дневники библиофилов тех лет (к сожалению, почти совсем неопубликованные) дают множество примеров сотрудничества подобного рода.
Старшее поколение, поколение Пушкина и декабристов, носители блистательной культуры александровской поры — Соболевский, Полторацкий, Чаадаев встретились в библиофильстве со вторым поколением книголюбов, родившихся уже после 1825 г., — Якушкиным, Афанасьевым, Полуденским, Касаткиным, Михайловым, Геннади, Лонгиновым. Факел культуры передавался в надежные руки. Разумеется, среди библиофилов были люди различных политических убеждений. В особенности это относится к младшему поколению. Тем не менее библиофильство было той областью, где сходились интересы всех этих, столь различных порою, людей. Оно объединяло их как лиц, заинтересованных в сохранении отечественной культуры. Бросается в глаза то обстоятельство, что среди библиофилов, сформировавшихся в 50-е гг. XIX в., много людей прогрессивных, даже радикальных убеждений. Библиофильство было для них не только культурным делом, по и общественным служением. Библиофилы того времени обогатили отечественные книгохранилища целым рядом ценнейших, принесенных в дар изданий, стремясь сделать их достоянием всех читателей. Они были и организаторами небольших общественных библиотек, составленных из подаренных ими книг и периодических изданий. Именно из среды прогрессивно настроенных библиофилов вербовались корреспонденты «Полярной звезды» и «Исторических сборников Вольной русской типографии». И это относится не только к тем идейным последователям Герцена, которые составляли его партию в России, но и к тем библиофилам, которые, не разделяя политическую платформу вольной печати, пользовались ее страницами для опубликования важных документов по истории отечественной культуры. Руководители Вольной типографии очень высоко оценивали сотрудничество этих людей, прекрасно понимая, что доставляемые ими материалы объективно служат делу освободительно]! борьбы.
В предисловии к сборнику «Русская потаенная литература» (Лондон, 1861) Н. И. Огарев, принося читателям извинения в «неполноте и ошибочности рукописи», замечает, что это обстоятельство «заставляет пас просить наших почтенных библиофилов присылать нам поправки и пополнять пропуски». «Если наши библиофилы, — пишет он далее, — помогут нам когда-нибудь напечатать, за паше столетие, сборник записок и писем наших известных и неизвестных деятелей, живых и мертвых, эти пропадающие отрывки из жизни многих людей, которым ничто человеческое не было чуждо, ярко восстановили бы историю нашего развития».{190} Эти призывы имели под собой серьезное основание и нашли отклик в среде библиофилов, даже политически умеренных, оценивших возможности вольной печати для сохранения важных памятников отечественной истории, которые нельзя было обнародовать в подцензурной русской печати.
Если библиофильство николаевского времени было одной из форм протеста против оказенивания мысли и культуры, то библиофильство второ и половины XIX в. кроме функции сохранения культурных ценностей и их изучения взяло на себя и функцию их публикации, что делало его еще более общественно значимым.
В середине XIX в. возникает некий феномен в истории отечественного книгособирательства: тип библиофила-исследователя. Ни до, ни после этого не только в России, по и в Европе не соединялись вкупе и Ji таком числе замечательные знатоки книги, заметно двинувшие вперед науку о литературе. Как черту, присущую именно русскому библиофильству, отмечал эту особенность знаменитый французский библиограф Ж. М. Керар. В статье о Полторацком он с некоторым удивлением и большим уважением отмечает, что этот богатый русский барин «не только владелец книг; он отличается от других библиофилов тем, что старается как можно больше узнать о книгах. Чтение их заставляет его браться за перо; его исследования касаются именно книг и их авторов».{191} Еще более ощутимо проявилась эта черта у книжников следующего поколения, к которому принадлежал и Якушкин.
Нет сомнения в том, что русское библиофильство было колыбелью истории литературы как науки. Все значительные исследователи в этой области, сформировавшиеся в 50-е гг. (т. е. именно тогда, когда история литературы становилась на академические рельсы), вышли из школы библиофильства: Ефремов, Афанасьев, Майков, Тихонравов, Пекарский и др. Все они были владельцами превосходных книжных собраний, позволившим им, если можно так выразиться, изучать книгу «живьем».
В сущности собрания книголюбов того времени выполняли и функции научных библиотек, которых тогда в России фактически еще не было (если не считать Библиотеки Академии наук в Петербурге), а потребность в них уже властно заявляла о себе. Поэтому особенно существенной чертой была доступность этих библиотек для любого исследователя книги, литературы, культуры. «Я давал книги всем любознательным по их желанию и запросу, — писал С. Д. Полторацкий А. А. Вяземскому в 1860 г., — книжные полки мои были им беспрепятственно доступны. Смотрели, поглядывали, пощупывали, брали что угодно при мне, когда я дома, или без меня, когда я отлучался. Все это делано мною вследствие правила — книги существуют для того, чтобы ими пользовались. Какой прок иметь книги и держать их под спудом и недоступными для других? Пусть ими пользуются. Ну, пропадет десяток-другой, зато сотни книг будут читаны, принесут пользу пли удовольствие и таким образом выполнят свое назначение».{192} Такого же правила придерживался и Якушкин.
Примерно в середине XIX в. начинают формироваться специализированные библиофил некие собрания, отражавшие круг научных интересов их хозяев и являвшиеся серьезным подспорьем в их исследовательской работе. Таковы были библиотеки В. И. Касаткина (книги и рукописи по истории масонства), поэта-революционера М. Л. Михайлова (русская книга XVIII в., столь любовно им описанная в статье «Старые книги»), А. Н. Афанасьева (книга и периодика XVIII в.) и мн. др. Как правило, эти библиотеки вначале были собраниями универсального характера и лишь со временем приобретали специальный профиль. Примерно такую эволюцию прошло и книжное собрание Е. II. Якушкина. Вначале молодой библиофил приобретал просто интересные русские книги по довольно широкой программе (гуманитарные науки вообще и художественная литература, включая периодические издания). В те годы книги были относительно недороги, и их можно было приобрести на Смоленском рынке и у Сухаревой башни у торговавших там букинистов. Когда Евгений Иванович уехал в Ярославль, его друг, такой же страстный библиофил, Александр Афанасьев одно из своих писем к нему закончил восклицанием: «Иду под Сухареву башню!» и объяснил: «Последнюю прибавку делаю, во-первых, чтобы подразнить тебя, и, во-вторых, чтобы доставить удовольствие Елене Густавовне, которая конечно должна быть довольна Ярославлем, потому что в нем нет Сухаревой башни».{193} И Афанасьев, и Якушкин приобретали книги зачастую в ущерб семейному бюджету, ибо лишних денег у них никогда не было. Ярославль тоже не спас семью от покупок книг. Так, из писем Афанасьева мы узнаем и о книжных приобретениях Якушкина в Ярославле, порою весьма дорогостоящих. «Говоря о книжной торговле, — пишет он другу, — ты упомянул о «Пустомеле», но не прибавил, из скольких месяцев состоит приобретенный тобою экземпляр? Сличи-ка твою находку с описанием экземпляра, который был в моих руках (см. в конце книги «Рус[ские] сатир[ическне] журналы»), и уведомь меня. Может, журнал этот состоит и более, нежели из 2-х выпусков, тогда находка для библиографов будет не лишена интереса».{194} Напомним, что этот журнал XVIII в. был большой библиографической редкостью, предметом поисков многих бпблиофилов. Евгений Иванович постоянно наезжал и в Москву, а когда старший сын его Вячеслав поступил в Московский университет, отец с удовольствием сообщал Ефремову: «Теперь я намерен приобретать через него книги у Сухаревой башни и на Смоленском рынке».{195} В 1874 г. в письме к тому же корреспонденту он шутил, что страсть к книгам «перешла с годами в непохвальную жадность, с трудом сдерживаемую».{196} А за два года до смерти он пишет: «Библиотека моя все растет и начинает меня сильно стеснять. Я должен нанимать для нее большую квартиру, хотя часть книг мне все же некуда ставить».{197} Однако Евгений Иванович при всей его «жадности» к книгам принадлежал к такому роду библиофилов, для которых библиотека была не коллекцией редкостей, а живым подвижным собранием, которым он сам пользовался для научной работы и давал пользоваться другим. Постепенно в ней выкристаллизовывалось центральное ядро — книги по юридическим вопросам, этнографии и обычному праву, т. е. по тем отраслям знания, в которых он был крупнейшим специалистом. Продолжали оставаться первоклассными и разделы русской периодики. Довольно большое количество редких книг, приобретенных им в молодые годы, Евгений Иванович щедро раздаривал. «Редкость книг, — пишет он, — меня не привлекает, и я собираюсь все библиографические редкости, не имеющие другого назначения, передать в Румянцевский музей, в том числе 12 иностранных сочинений о России, не указанных в каталоге» Публичной библиотеки».{198} И действительно, Евгений Иванович пожертвовал в библиотеку Румянцевского музея (ныне Государственная Библиотека СССР им. В. II. Ленина) большое количество не только ценнейших изданий, но и рукописей. Поистине царские подарки получали от него и другие учреждения. Так, рукопись «Записок о Пушкине» И. И. Пущина он подарил библиотеке Лицея. Все библиотеки, основанные им в Ярославле, получили от него в дар сотни книг. Перед смертью он передал все местные издания и ряд рукописей Ярославской ученой архивной комиссии. Таких примеров можно было бы привести множество.
Книжное собрание Евгения Ивановича было широко известно далеко за пределами Ярославской губернии. Г. Н. Геннади сам выдающийся библиофил того времени — в своем «Указателе библиотек в России», напечатанном в 1864 г., характеризует библиотеку Якушкина как «собрание журналов, полное собрание альманахов, книг по истории России и этнографии».{199} А ведь это было еще на раннем этапе существования якушкинской коллекции. Позже, в 1873 г., тот же Геннади, собиравший сведения по истории русских периодических изданий, обратился со страниц «Русского архива» ко всем библиографам России с вопросом: «У кого в России значительнейшие собрания русских журналов?». На этот вопрос его коллега К. Н. Бестужев-Рюмин, не колеблясь, отвечал: «Лучшая библиотека журналов у Е. И. Якушкина в Ярославле».{200} Уже после смерти Евгения Ивановича известный исследователь отечественного библиофильства У. Г. Иваск в своей работе «Частные библиотеки в России» писал о собрании Якушкина: «Библиотека находилась в Ярославле и заключала в себе до 15 тысяч томов по русской истории, этнографии, обычному праву, собрание альманахов и пр. Часть книг досталась Якушкину от его отца, декабриста И. Д. Якушкина. По смерти владельца, библиотека (кроме части, пожертвованной еще ранее Московскому публичному и Румянцевскому музеям) перешла к его сыну, В. Е. Якушкину».{201} Однако тот же Иваск, характеризуя библиотеку Вячеслава Евгеньевича, пишет: «Свою библиотеку и перешедшую к нему библиотеку своего отца, Е. И. Якушкина, всего до 10 тысяч названий книг по русской истории, обычному праву и литературе, он пожертвовал Московскому народному университету имени Шанявского с тем, чтобы в случае прекращения деятельности университета библиотека была передана Московским высшим женским курсам». Эти цифры вызывают некоторое сомнение. Если у Евгения Ивановича было 15 000 книг, то сколько же из них досталось Вячеславу Евгеньевичу, если у него вместе со своей, тоже немалой библиотекой оказалось всего 10 000? Куда девались тысячи книг? Правда, в ярославской газете «Северный край» после смерти Е. И. Якушкина промелькнуло сообщение о том, что часть книг — «целый вагон» он отправил в имение дочери в Костромскую губернию,{202} но никаких подтверждений этому в литературе найти не удалось. Помещение Народного университета им. Шанявского после Октябрьской революции было передано Институту красной профессуры (вместе с библиотекой), а затем — Высшей партийной школе. Небольшие разрозненные остатки библиотек Евгения и Вячеслава Якушкиных теперь находятся в составе библиотеки ВПШ, но по ним уже невозможно судить о том, что представляли собой эти собрания.
Таким образом, библиотека, всю жизнь любовно собиравшаяся Евгением Ивановичем Якушкиным, библиотека, слава которой пережила ее владельца, — в сущности погибла для русской культуры, разделив судьбу многих собраний его товарищей по библиофильству. Так, собрание Л. И. Афанасьева было продано вразброд еще при жизни владельца, когда ои был уволен со службы и сильно бедствовал. Громадная библиотека П. А. Ефремова была предложена его вдовой Пушкинскому дому, но по недостатку средств им была приобретена лишь часть, а остальные разошлись по рукам. Библиотека М. П. Полуденского, собиравшаяся несколькими поколениями книголюбов, была после его смерти продана его сестрой с публичного торга. Книги и гравюры, принадлежавшие Г. Н. Геннади, были проданы букинистам. Библиотека М. Л. Михайлова сгинула без следа. Одно лишь собрание книг М. Н. Лонгинова (правда, тоже не в полном составе) дошло до наших дней благодаря благородному поступку его дочери, безвозмездно передавшей его Пушкинскому дому.
Мы уже говорили о том, что в течение многих лет, даже десятилетий, якушкинская библиотека была единственной научной библиотекой в Ярославле. Она была открыта для всех желающих. Близко знавший Якушкина Тихомиров писал, что книги давались всем без всяких залогов, притом авторитет Якушкина в городе был таков, что ни одна книга у него не пропала. Несколько поколений, юношей на необеспеченных семей приобщались к серьезному чтению благодаря библиотеке Якушкина.
На базе этого замечательного собрания был создан и библиографический труд Якушкина «Обычное право», над созданием которого он работал более трех десятилетий.
Что же такое обычное право и почему именно эта тема привлекала внимание Е. И. Якушкина?
Обычное право — область, находящаяся на стыке этнографии и юридических наук. В ее компетенцию входят вопросы семьи и брака, быта и нравов, форм землевладения, установившихся у народа, народных юридических понятий и обычаев. Почему же Якушкин обращается к этому вопросу? Для выяснения этого нужно отчетливо представить себе круг теоретических проблем, интересовавших последователей Герцена и его «русского социализма».
Вспомним Герцена: «Мы русским социализмом называем тот социализм, который идет от земли и крестьянского быта, от фактического надела и существующего передела полей, от общинного владения и общинного управления и идет вместе с работничьей артелью навстречу той экономической справедливости, к которой стремится социализм вообще и которую подтверждает наука».{203}
Русские народники 70-х гг. в своих воззрениях опирались вслед за Герценом на общину и обычное право народа. Они также полагали, что самоуправление русских общий удовлетворяет насущную потребность в децентрализации и приближает этим общину к типу свободной самоуправляющейся коммуны. Народники считали русского крестьянина коммунистом по инстинкту. Естественно, что при этом вопросы быта, нравов, юридических понятий народа приобретали громадное значение. «Не зная народа, — говорил Герцен, — можно притеснять народ, кабалить его, завоевывать, но освобождать нельзя».{204} Особенно важным он считал верное представление о самом быте народа.
Следует отметить, что этнографическому изучению русского народа придавал большое значение весь революционно-демократический лагерь. Требования к этнографии как особо важной области общественных наук были сформулированы Добролюбовым в его рецензии на сборник русских народных сказок А. Н. Афанасьева и А. Н. Пыпиным в рецензии на 5-й выпуск «Этнографического сборника». «Область этнографии весьма обширна. — писал он, — в нее входит не только то. чем собственно и ограничивалась обычно наша этнография: сказки, песни, пословицы, свадебные обряды, поверья и т. п., то есть не только археологическая и внешняя сторона народного быта, но и его современная, общественная и экономическая действительность, общественные и религиозные понятия и вообще нынешнее содержание народного образа мыслей, то, что ждет своего развития в будущих успехах пашей цивилизации».{205} Здесь автор прозорливо отметил поворот от «археологии» к современности, который только-только намечался в русской этнографической науке 60-х гг. Уже с начала следующего десятилетия развитие этнографии в России вступает в новый этап. Если в 50—60-е гг. преобладающим было изучение фольклора и мифологии, то в 70—80-е гг. интерес переместился в сторону изучения общественной жизни народа, семьи, общины, народного обычного права.
Рост революционного народничества, хождение в народ, с одной стороны, введение нового сельского самоуправления, новых судов — с другой — все это ставило вопросы народного обычного права на первое место среди всех проблем этнографии как общественной науки. В это время вопросы народного обычного права из области теоретических интересов перешли в область практической политики и общественной борьбы.
Е. И. Якушкин. «Обычное право».
Выпуск первый, издание второе.
Титульный лист.
Евгений Иванович Якушкин был одним из первых исследователей, откликнувшихся на эту насущную потребность русского общества. В конце 60-х гг. он приступает к созданию своего капитального труда «Обычное право», выполненного в форме библиографического указателя.[7] Почему Якушкин избрал именно эту форму для пропаганды своих идей? Тому, думается, были две причины: политическая и чисто научная. Первая основывалась на относительно благоприятном в цензурном отношении положении, в котором находились библиографические труды, в особенности научно-вспомогательные. К ним цензура не так придиралась, как к статьям и книгам, полагая, что они рассчитаны на узкий круг исследователей. Даже к библиографическим работам, предназначенным для самообразования, цензура была более пли менее снисходительна. Очень показательна в этом отношении судьба вышедшего несколькими десятилетиями позже известного труда Н. А. Рубакина «Среди книг», о котором сотрудник черносотенного «Нового времени» отзывался следующим образом: «Много забот правительству дают эти социал-библиографы… Все они хитры, как талейраны: пишут библиографию, не придерешься. Нельзя же запрещать библиографию: тогда Французская академия что скажет. Изумятся англичане, возмутится Берлин. Ни для Петропавловской, ни для Шлиссельбургской крепости библиография недосягаема».{206} То, что Якушкин сказал в своем «Обычном праве» в «невинной» форме библиографического справочника, ему никогда не удалось бы провести сквозь цензурные рогатки, будь это книга или статья. Но дело было не только в этом. Хорошо, со знанием дела составленная библиография является итогом достигнутого в данной области и руководством для дальнейших исследований, намечающим пути развития и указывающим на самые важные темы, нуждающиеся в разработке. Это возможно, разумеется, только в том идеальном случае, если автор библиографии является крупным специалистом в этой области. Якушкин был одним из виднейших знатоков обычного права, и его библиографический указатель сыграл решающую роль в дальнейшем развитии этой области знания. Об этом свидетельствуют многочисленные отклики в печати, которыми сопровождался выход в свет каждого из четырех выпусков «Обычного права».
Первый выпуск «Обычного права» был издан в Ярославле в 1875 г. Якушкин включил в него сведения о 1542 книгах и статьях из журналов и газет, т. е. практически всю литературу вопроса, изданную до 1875 г. Свой указатель Якушкин снабдил предисловием, имеющим самостоятельное научное значение. В нем он излагает основные положения обычного права, рассказывает о народных юридических и нравственных представлениях, выступая при этом с позиций убежденного атеиста и врага церковных установлений. В своем предисловии Якушкин настойчиво подчеркивает неизбежность и закономерность исторической борьбы между учением православной церкви и народными обычаями и представлениями о нравственности. Недаром именно предисловие к «Обычному нраву» заинтересовало не только исследователей, по и широкий круг прогрессивной общественности.
В январе 1876 г. Е. И. Якушкин получил письмо из Ниццы от М. Е. Салтыкова-Щедрина, который писал ему: «Вычитал я, что Вы книжку об обычном праве издали — вот бы обязали, ежели бы выслали; я бы Вам в мае все сочинения свои прислал за это, ибо я хоть умирать, но в мае в Россию приеду».{207}Якушкин посылает Салтыкову указатель, и в ответ приходит второе письмо: «Благодарю Вас, многоуважаемый Евгений Иванович, за письмо и за книгу. Но с книгой случилось происшествие. Я с величайшим интересом начал читать вашу статью и прочитал до XXXII стр., но тут случилось препятствие. Переплетчик повторил двукратно XXV–XXXII стр. в присланном экземпляре, а в другом каком-нибудь, вероятно, вшил два раза XXXIII — ХХХХ стр., которых у меня нет: так я и не мог ничего узнать о народных взглядах на преступление».{208}
А изложение этих взглядов Якушкиным действительно заслуживает внимания. «Совершенно другое отношение, — пишет он, — имеет народ к содержащимся в тюрьмах и осужденным в ссылку. Не чувство отвращения или презрения внушают они ему, но чувство глубокой жалости. Взгляд на преступника как на жертву обстоятельств распространен повсеместно в народе. Этот взгляд, исполненный глубокой справедливости, делает возможною жизнь тем преступникам, которые из острогов и арестантских рот возвращаются в свои общества. На образование его, вероятно, имели большое влияние недостатки суда и тягость крепостного права, в силу которого остроги наполнялись людьми, ссылаемыми в Сибирь по воле помещиков».
Достоевский, познакомившийся с Евгением Ивановичем в Сибири и, вероятно, следивший за его литературно-научной деятельностью, отметил в своей записной тетради сразу после выхода в свет труда Якушкина: «Не забыть нужные книги: «Обычное право», книга Якушкина». Можно себе представить, с каким чувством читал писатель предисловие к этой работе. Многие заветные его мысли, в частности изложенный им в «Записках из мертвого дома» взгляд простого народа на преступников, томящихся в острогах, Евгений Иванович не просто разделял, по на множестве примеров доказал как ученый. Эта книга значится в описании библиотеки Достоевского. Нет сомнения в том, что он ее внимательно читал.{209}
Русская научная общественность высоко оценила труд Якушкина. Известный ученый-историк, юрист и этнограф Н. В. Калачов посвятил «Обычному праву» специальное выступление на заседании Русского географического общества. Он назвал издание этого указателя «весьма важным и знаменательным событием».{210} Как раз в это время (начало 1876 г.) при отделении этнографии Русского географического общества начала действовать особая Комиссия о народных юридических обычаях, во главе которой стал тот же Калачов. Естественно, что работа Якушкина, подводившая итог всему сделанному и намечавшая пути и перспективы развития обычного права как науки, была для членов комиссии, так же как и для русских этнографов и юристов в целом, неоценимым пособием. Любопытно, что ни один из московских или петербургских исследователей, профессионально занимавшихся этим вопросом, не взялся за составление такого указателя, хотя в условиях столиц это было сделать несравненно легче. Нужны были энергия, трудолюбие, преданность делу, свойственные Якушкину, чтобы решиться на подобный подвиг. Ведь для того чтобы собрать всю эту литературу, надо было пересмотреть сотни комплектов (тысячи номеров) периодических изданий, в том числе и провинциальных, на страницах которых публиковались статьи и заметки, посвященные народному обычному праву, и не только просмотреть, но и прочитать, ибо в «Обычном праве» почти каждая библиографическая запись сопровождается аннотацией, раскрывающей содержание книг и статей, вплоть до самых мелких заметок. «Я был поражен обилием указаний на статьи, похороненные в самых малоизвестных изданиях», — писал Якушкину историк литературы и библиограф Л. Н. Майков.{211}
Везде, где только было возможно, Якушкин указывал и рецензии на включенные в указатель книги. Короче говоря, он должен был найти и систематизировать полторы тысячи книг и статей, рассказать о них, снабдить указатель целой серией «ключей», проанализировать в предисловии основные идеи, высказанные авторами и указать на те вопросы, которые нуждаются в исследовании.
В предисловии к первому выпуску «Обычного права» Якушкин пишет о тяжелых условиях, «в которые поставлена в провинциальном городе всякая библиографическая работа». И действительно, если бы не богатейшая библиотека Якушкина, ему не на что было бы опереться.
В 1884 г. Е. И. Якушкин выходит в отставку и полностью отдается научной деятельности. Совершенствуется и методика его библиографического труда. Второй выпуск «Обычного права», вышедший в 1896 г., представляет собой работу новаторскую во всех отношениях. Прежде всего Якушкин вместо кратких аннотаций, которыми был снабжен первый выпуск, применяет обширные рефераты, способные заменить чтение оригинала. Этот метод (который, заметим кстати, только теперь начинает применяться по-настоящему в научно-вспомогательной гуманитарной библиографии) значительно облегчает работу исследователя. Якушкин как нельзя лучше понимал это. Сама специфика литературы по обычному народному праву, обилие мелкого по объему, но не по значимости материала, рассыпанного по многочисленным, порою труднодоступным источникам, требовала от библиографа такой подачи материала, такого его раскрытия, который избавил бы ученых от громадной черновой работы. И вот Евгений Иванович берется за колоссальный труд: прочесть все и изложить содержание прочитанного с такой полнотой, чтобы, как писал его сын в предисловии к третьему выпуску, «обратить библиографию в своего рода хрестоматию по обычному праву».{212} Наиболее подробными рефератами снабжались, во-первых, труднодоступные издания и, во-вторых, особенно важные труды. Рефераты, составленные Якушкиным, могли с успехом заменить чтение самих статей. Кроме того, благодаря исключительно четкой и лаконичной манере изложения рефераты были зачастую более насыщены информацией, чем оригиналы. Сам крупнейший специалист вопроса, Якушкин в некоторых случаях исправлял и дополнял авторов, полемизировал с ними. Всего второй выпуск включил 2389 библиографических записей.
Реферативная библиография была в то годы в России совершеннейшей новостью, а в гуманитарных науках тем более. Поэтому Якушкину приходилось объяснять даже самым передовым ученым необходимость этого метода. Большой интерес представляет его переписка с А. Н. Пыпиным, ученым глубоким и вдумчивым и человеком прогрессивных убеждений. Сообщая Пыпину о том, что вопросы землевладения он выделил в отдельный том, Евгений Иванович пишет: «Эту часть, касающуюся вопросов, имеющих важное практическое значение, я принужден был выделить, так как она требует еще продолжительной работы. Мне придется еще просмотреть все земские статистические сборники и сделать из них подробное извлечение. Это я считаю совершенно необходимым, так как многие земские издания сделались библиографическою редкостью, и вообще с каждым годом доставать земские издания становится все труднее и труднее. Библиография должна удовлетворять потребностям времени: малое распространение у пас книг, невозможность достать многие из них, даже для жителей университетских городов, ставит библиографу трудную задачу — указывать не только заглавие статей, по и подробно их содержание, делать из них извлечения и перепечатывать мелкие статьи. Указание одних заглавий и краткого содержания статей для провинциального читателя похоже на «ключ от брошенной в море шкатулки»».{213} Это — просто поразительное заявление, далеко опережающее библиографическую практику эпохи. Но в переписке Якушкина и Пыпина имеется еще один сюжет, проливающий свет на отношение Евгения Ивановича к собратьям по науке. Узнав о том, что Пыпин в эти же годы работал над библиографическим указателем по вопросам этнографии (а эта область во многих местах пересекается с обычным правом), Якушкин предлагает ему использовать еще неопубликованную рукопись второго и третьего выпусков своего труда. «Я был бы очень счастлив, — пишет он, — если моя работа могла бы Вам быть сколько-нибудь полезной».{214} Пыпин был просто поражен такой широтой и щедростью. Принимая предложение Якушкина, он пишет: «Приношу Вам искреннейшую благодарность за желание помочь моему труду: подобного желания не встречал я еще ни разу в течение моей уже довольпо многолетней работы, т. е. ни разу в такой широкой, дружественной, товарищеской форме».{215}
Новаторство Якушкина как библиографа проявилось еще и в том, что он в предисловиях к отдельным выпускам «Обычного права» дал обзоры основной литературы вопроса в связи с борьбой различных мнений и идей по вопросам народного обычного права. Читателю порою трудно было разобраться в полемике по узко специальным вопросам, и вот Якушкин берет на себя ответственную задачу помочь ему в этом и указать на действительно важные труды и мнения.
Выход в свет второго выпуска «Обычного права» вызвал еще более оживленные отклики, чем издание первого тома. Не было, пожалуй, ни одного серьезного журнала, который не поместил бы рецензию на эту работу. «Настоящий труд имеет великую цепу для изучения народного быта, — писал рецензент «Вестника Европы». — Великая заслуга г. Якушкина состоит в том, что его книга не есть простой библиографический сборник, которые обыкновенно оставляют читателя беспомощным среди массы заглавий книг и статей, где ему самому приходится разобраться в их содержании, важном и неважном, нужном и ненужном. Г. Якушкин дает материал, первоначально уже обработанный. А именно: он перечитал сам приводимую им литературу, указывает вкратце содержание мелких статей и заметок и подробно отмечает содержание более обширных сочинений, а затем в конце книги резюмирует все эти данные в целом ряде указателей».{216}
Рецензент «Русского богатства» назвал указатель Якушкина «необходимой и незаменимой книгой».{217} В таком же духе отзывались об этом труде и другие периодические издания. Самая обстоятельная рецензия была опубликована в «Этнографическом обозрении». Она написана известным этнографом Н. Н. Харузиным и представляет большой интерес с точки зрения требований, предъявлявшихся к библиографии научной общественностью. Автор пишет: «Давно ожидавшийся с нетерпением всеми интересующимися нашим обычным правом лицами 2-й выпуск замечательного труда нашего маститого знатока обычного права Е. И. Якушкина наконец вышел в свет. Русская этнографическая литература с появлением помянутого труда обогащается крайне ценным вкладом, равного которому давно уже не выпадало на долю одному из крупных отделов этнографии России. <…> Библиографическому труду своему автор предпосылает обширное предисловие, имеющее руководящее значение. В сжатом, по чрезвычайно ярком очерке Е. И. Якушкин набрасывает картину современного состояния изучения юридического быта народа, делает сводку взглядов разных исследователей на наиболее крупные и спорные вопросы русского обычного права и вводит читателя, так сказать, в курс дела. <…> Если вообще библиографические труды дают возможность определить, что следует еще сделать по пути исследования вопроса, подвести итог тому, что уже сделано, и позволяют сознательнее отнестись к предстоящим работам, то труд Е. И. Якушкина в этом отношении особенно важен оттого, что благодаря предисловию он должен вызвать снова к жизни интерес к изучению нашего народного обычного права».{218}
Самое заветное, однако, Якушкин приберег под конец. Это — вопросы крестьянского землевладения. Эти материалы составили третий и четвертый выпуски «Обычного права», над которыми Евгений Иванович работал до последних дней своей жизни. В качестве предисловия к этим выпускам он готовил серьезное исследование, которое, вероятно, должно было представлять собою нечто вроде итога всех его многолетних наблюдений и размышлений, но смерть прервала эту работу. В 1903 г. он пишет старому другу П. А. Ефремову: «Я все хвораю и понемногу теряю зрение, но, несмотря на это, занимаюсь очень много, готовлю большую работу о формах землевладения. Мне уже 77 лет, и я не знаю, успею ли эту работу кончить, но и веду ее так, чтобы и неоконченная она имела значение и не пропала бы даром».{219}
Евгений Иванович умер в 1905 г. Последние выпуски «Обычного права» вышли посмертно (в 1908 и 1909 гг.). В предисловии к третьему выпуску сказано: «Издание библиографии сочинений по землевладению задержалось, Е. И. Якушкин не успел сам его напечатать. Его, убежденного сторонника земельной общины, особенно интересовал именно этот отдел, и он собирался составить подробное введение по народному земельному праву. Но это введение осталось ненаписанным, и библиография по землевладению издается теперь уже как посмертный, неокончательно отделанный труд составителя».{220}
Приходится только сожалеть, что издатели не воспользовались хотя бы темп материалами, которые были собраны Евгением Ивановичем для предисловия. Но надо отметить и то, что время для выступления в печати по вопросам общины было не слишком благоприятным. Как известно, еще в ноябре 1906 г. был издан знаменитый указ о разрушении общины, и три года правительство вело войну за проведение его в жизнь. Тематика и направленность третьего и четвертого выпусков «Обычного права» шли вразрез со столыпинской аграрной политикой. Вместе с тем справедливость требует сказать, что взгляды Е. И. Якушкина на роль общины в русской жизни к тому времени были уже анахронизмом. В 60—70-е гг. они были вполне прогрессивными. Убеждение в том, что после революции все государственное устройство России будет покоиться на общинных принципах, характерно для всего русского просветительства и народничества. Известно, что утопические социалистические идеи в русском освободительном движении отличались необычайной устойчивостью. Ничего нет удивительного в том, что Е. И. Якушкин, мировоззрение которого сложилось в 60—70-е гг., был сторонником общинного землевладения и общинного самоуправления. Для своего времени он исповедовал самые передовые взгляды. Позже, на рубеже XIX и XX вв., когда в русском освободительном движении благодаря деятельности марксистов утопические взгляды были преодолены, Якушкин был уже слишком старым человеком, чтобы менять свои убеждения.
В аннотациях и рефератах, с виду вполне академичных и «безличных», Якушкин с поразительным умением и настойчивостью проводит свою политическую линию, линию убежденного последователя Герцена. Вот образцы: «Тот же коллективизм, основанный на всеобщности труда и равенства в продукте, внес русский крестьянин и во все другие сферы экономической деятельности» (из реферата на статью П. А. Соколовского «Очерк истории сельской общины на Севере России»); в аннотации на лондонское издание труда Герцена «Русский народ и социализм» он отождествляет взгляды крестьян на личную и поземельную собственность со взглядами основоположника «русского социализма». Вся громадная масса книг и статей (третий и четвертый выпуски, посвященные вопросам землевладения, содержат 2136 названий, не считая рецензий) проаннотирована так, что общественная позиция автора проявляется вполне отчетливо. Но вместе с тем рецензенты отметили и объективность Якушкина, который собрал и раскрыл содержание трудов противников общины.
Еще при жизни Евгения Ивановича вышел в свет его библиографический труд, близко примыкающий по тематике к «Обычному праву». Это — «Обычное право русских инородцев» (1899). Издание этого труда имело большое политическое значение. Известно, каково было положение «инородцев» в царской России. Якушкин не мог, естественно, пройти мимо такого вопиющего явления, как национальное неравенство и угнетение. В частности, он «отстаивал евреев и вставал всегда на их сторону».{221} Он, убежденный атеист, был противником всяческих гонений на «иноверцев». Особенно много сделал Евгений Иванович для облегчения участи раскольников. Эта сторона его деятельности тесно связана с теми надеждами на активное участие раскольников в будущей крестьянской революции, которые разделялись всеми русскими народниками. Еще в «прокламационном плане» первой «Земли и воли» были предусмотрены три основные группы населения, к которым собиралась обратиться с воззваниями эта организация: крестьяне, студенты, раскольники. Известно письмо В. И. Кельспева к Н. А. Серно-Соловьевичу, в котором он просит найти людей в Ярославле и других городах, способных наладить контакт с местными раскольниками.{222} В Поволжье было множество раскольничьих поселений. Тяжелое положение этой прослойки позволяло думать, что в среде раскольников революционная организация будет иметь поддержку.
Е. И. Якушкин.
«Обычное право русских инородцев».
Титульный лист.
В статье «Старый мир и Россия» Герцен охарактеризовал основные движущие силы революции, среди которых видное место заняли раскольники, «число и моральная сила которых очень значительны и которые относятся к правительству с непримиримой ненавистью».{223}
Вполне естественно то внимание к раскольникам, которое проявлял убежденный последователь Герцена Якушкин. Его отношение к ним, постоянная, неизменная защита их интересов, дружба и контакты со многими из них были хорошо известны и врагам, и друзьям Якушкина. Вот что писал уже упоминавшийся И. А. Тихомиров, безусловно разделявший убеждения Якушкина: «Он был на стороне раскольников, и чем больше их теснили, тем больше он старался делать все, что только мог, для облегчения их участи, входя из-за этого не раз в серьезные пререкания и размолвки и с местной, и с петербургской администрацией».{224}
Издание «Обычного права русских инородцев» было вызовом мракобесам. Естественно, что прогрессивная печать живо откликнулась на выход в свет этого указателя, тем более что это был чуть ли не единственный библиографический труд, охватывающий весь комплекс юридических и нравственных представлений нерусского населения многонациональной Российской империи. Рецензии на «Обычное право русских инородцев» были опубликованы в «Этнографическом обозрении». «Историческом вестнике», «Вестнике Европы» и многих других журналах. Рецензепт «Вестника Европы» Л. Н. Пыпин писал: «В нашей научной литературе мало работ, исполненных с таким настойчивым трудолюбием, как «Обычное право русских инородцев» г. Якушкина».{225} Известный этнограф А. Н. Максимов высказал разделяемое всеми его коллегами мнение, что «книга г. Якушкина несомненно представляет выдающееся явление в нашей литературе».{226}
Итак, над вопросами обычного права русского народа и других народов, населяющих Россию, Евгений Иванович Якушкин работал больше тридцати лет. Результатом этого огромного труда явились пять томов превосходной библиографии, включившей сведения о 7265 названиях книг и статей, не считая многих сот рецензий. Вся эта масса литературы, большая часть которой была рассыпала в сотнях номеров журналов и газет, была найдена, прочитана и оценена Якушкиным. Каждый из выпусков его библиографии снабжен целой серией вспомогательных указателей, чрезвычайно важных при наведении всевозможного рода справок. Это — систематические, этнографические, географические, авторские «ключи». Указатели Якушкина до настоящего времени сохраняют значение ценнейших справочников.{227} Но как ни велико научное достоинство библиографических трудов Якушкина, их отличает еще одна черта, быть может, даже еще более драгоценная. Это — их публицистичность. И предисловия, в которых приводится обзор мнений и идейных споров по вопросам обычного права, и характер аннотаций и рефератов, и, наконец, сам выбор темы — все это ставит указатели Якушкина на одно из первых мест среди лучших образцов передовой, общественно значимой русской библиографии.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги