Евреи, которых не было. Книга 2

События 1939–1945 годов унесли в могилу десятки миллионов человек, перекроили карту Европы, изменили, а порой искалечили невообразимое количество судеб. Среди всего прочего, множество евреев было уничтожено нацистами. Цифры убитых евреев называют разные — от 800 тысяч до 4 миллионов [205].

Главное, конечно же, не в цифрах. До 1939 года существовала Страна ашкенази — область традиционного расселения евреев ашкенази. Эта область была разделена между Польшей, Украиной, Белоруссией, Венгрией, Россией… Но ведь и Польша пережила период разделов между Австрией, Российской империей и Пруссией. Была на Земле обширная область, где жил еврейский народ. Народ, смеявшийся свадебным шуткам шутов-бадханов, ходивший в синагогу, поедавший невероятно много чеснока, любящий скрипку и танцующий фрейлекс. Свой особый культурно-исторический мир, из которого еврейские юноши уходили учиться в Варшаву, Киев и Москву с чемоданчиком в руках. Так же, как уходили их польские, украинские и русские сверстники из деревень и маленьких городков.

После 1945 года этот мир исчез. Дело не только в истреблении евреев нацистами. В Польше евреев уцелело очень много, но мало кто из сорванных войной вернулся в местечки. Кто двинулся в Палестину, кто в большие города… Мир еврейского местечка исчез, и это факт. Конец еврейского периода в истории СССР практически совпал с периодом Холокоста. После 1945 года еврейская Россия уже не имела опоры на Страну ашкенази, на мир местечек-штетлов.

Уже в сталинскую эпоху русские туземцы, а уж тем более недорезанные русские европейцы выдвинули множество людей, вполне способных конкурировать с евреями.

Я хотел бы подчеркнуть именно это слово — конкурировать. Власть стремилась вовсе не создать поле честной конкуренции, а заменить на важных для нее должностях евреев русскими, — теми, на кого она больше могла полагаться.

Но и поле конкуренции было, и оно постепенно расширялось, русских становилось все больше в интеллектуальных сферах жизни. В 1935 году этнические русские составляли малую толику советских ученых, вряд ли больше третьей части докторов наук. В 1955 году их было примерно столько же, сколько этнических евреев. К 1975 году евреи составили меньшинство.

Классическая байка в том, что евреев просто не пускали в науку, и верна, и неверна одновременно… Процентная норма была порядка 2 % всех принятых, — попытка тайком, исподтишка сделать так, чтобы евреев в вузах было бы столько же, сколько и в целом по стране.

Но можно подумать, что для воспроизводства интеллектуальной элиты необходимо большое количество людей. На рубеже 1970-х и 1980-х годов по Советскому Союзу ходила байка: советская наука держится на 50 тысячах докторов наук. Во многом так примерно оно и было. Что, трудно было выделить 50… ну, пусть 30 тысяч докторов наук из двух или трех миллионов?!

Приходится признать печальное: что евреи попросту надорвались — в самом простом, популяционном смысле. Одесский период русской культуры блистательно показал, что поголовная грамотность народа еще далеко не означает его поголовной гениальности.

Грамотности вполне достаточно для того, чтобы занять должности писарей, учетчиков, бригадиров, мелких чиновников.

Уже для должностей так называемой «рядовой», или «массовой» интеллигенции — врачей, инженеров, учителей — необходимы и специальные знания, и хоть какие-то способности. Тут уже есть конкуренция по этим качествам.

Для работы научного сотрудника, тем более для работы ведущего специалиста в какой-то области, для того, чтобы прокладывать новые дороги науке и культуре, надо что-то из себя представлять. Тут маловато амбиций.

Уже в сталинских «шарашках», куда стаскивали умных образованных зэков, давали им задания, важные для развития науки и техники, нужна была не чистая анкета, а выдача результата. В этих «шарашках», не к чести советского государства, Туполев, Яковлев и Королев ковали его будущую мощь. Среди этих «ковавших» поразительно мало евреев.

Народ, в 1945 году составлявший не больше 2 миллионов человек, и при самых благоприятных обстоятельствах не смог бы выдвинуть из своей среды эти 50 тысяч докторов наук. А если бы формально и выдвинул… В предвоенное, вернее, в междувоенное время, между 1922 и 1941 годами, так и происходило — занимали должности не самые способные, а самые «достойные» с классовой точки зрения. Но науки они не прославили, эти выдвиженцы, — что выдвиженцы из русского пролетариата, что выдвиженцы из еврейской буржуазии. Не выдвиженцы делают науку.

То есть в процентном отношении, может быть, и больший процент евреев годился в интеллектуальную элиту, чем у русских: должен же как-то сказываться многовековой отбор умников. Но для решения всех встающих в стране задач, для лидирования во всех областях науки и культуры у еврейского народа сил уже не хватало.

Евреям не хватало сил… попросту не хватало людей для того, чтобы составить хотя бы значительную, по-настоящему заметную часть интеллигенции.

В 1940 году даже десятилетку оканчивало не так уж много людей, слой интеллигенции, окончившей вузы, оставался довольно тонок. В рядах 3–4 миллионов тогдашних советских интеллигентов были очень заметны евреи. Да к тому же они были образованнее, культурнее русских интеллигентов первого, от силы второго поколений.

К 1980 году только научных работников в Советском Союзе было больше полутора миллионов. Можно закричать, что они были сплошные бездельники (что совершеннейшая неправда). Что «числом поболее, ценою подешевле» — что уже ближе к истине. Но именно в среде этих людей происходила конкуренция за право и возможность выдать какой-то нетривиальный результат. Из этих людей и выходили новые доктора наук, авторы учебников и руководители новых научных направлений.

А инженеров сколько было в СССР? Десять или двадцать миллионов. Плохие инженеры? Были и плохие, но ведь не все же эти миллионы, верно? В космос-то ведь СССР вышел первым, да только где они — еврейские имена среди тех, кто посылал в космическое пространство Белку и Стрелку, а потом и Гагарина?

А учителей сколько? Миллионов пять. В эпоху «перестройки», не к ночи будь помянута, в чем только их, бедных советеких учителей, не обвиняли! А отнесло свежим ветром дурнотный угар, рыночные отношения разогнали сборища завывающих бездельниц на митингах, и как-то незаметно выяснилось — а учителя-то были первоклассные… Куда квалифицированнее, куда лучше даже европейских, а уж тем паче американских.

Врачей? Тоже около пяти миллионов. Причем в ряде областей советская медицина лидировала. И операции на сердце в СССР стали делать раньше, чем в США, и уникальные технологии глазной хирургии и ортопедии разработали.

То же самое могу сказать и про журналистов, художников, писателей… про любую группу интеллигенции. Евреев попросту не хватило на интеллектуальную элиту — силы народа быстро истощились, выдвигать сделалось некого (а для русских это время и по сей день не наступило). В многомиллионных массах интеллигенции, среди толп жителей большой страны евреи все больше терялись, играли все менее заметную роль.

Да, русская интеллигенция того времени оставалась на 80 % интеллигенцией первого-второго поколений, в чем не ее вина, а право же, ее беда. В провинциальных городах даже люди с большой квалификацией порой не знали истории, русской поэзии, не умели себя вести за столом. В чем тоже не вина, но беда. Ведь откуда узнать, кем приходились Романовы Рюриковичам, если об этом нигде ни строчки? Как полюбить Гумилева и Иванова, если они под запретом? Где научиться есть ножом и вилкой, если в доме папы-слесаря таких тонкостей не водилось, а в школе, институте, на любом рабочем месте в столовой ножей и вилок попросту нет, одни ложки?

Но все приходит в свое время, и русская интеллигенция прогрессировала. Медленнее, чем могла бы, но к 1980-м годам выросло третье поколение русской советской интеллигенции, и это было глубоко принципиально…

Есть старая байка про человека, который захотел стать интеллигентом.

— Для этого надо закончить три университета.

— Я закончу!

— Нет. Вы сами должны закончить только один университет. Второй должен закончить ваш отец, а третий — ваш дед.

Есть аналогичная английская поговорка: «Чтобы воспитать настоящую леди, надо начать с ее бабушки».

Не сомневаюсь, что социолог сможет мне возразить, но убежден: новая русская голова отросла к рубежу 1970-х и 1980-х. К этому времени перестала различаться старая интеллигенция, случайно неоторванная часть прежней русской головы, и новая интеллигенция, вышедшая из народа уже при советской власти. Произошло это в полном соответствии с «законом трех поколений» — когда пришло в мир третье поколение выдвиженцев советской эпохи.

И еще… В эти же годы произошел крутой поворот мировоззрения.

Еще в 1960-е годы в СССР почти поголовно господствовало «советское мировоззрение». Старую Россию уже не поносили, по крайней мере официально; не предлагали расплавить памятник Минину и Пожарскому, не ругались словом «патриот». Но иконы еще рубили топорами, а занимались этим артели лихих плотников, не находящих в этом занятии ничего предосудительного.

Но вот интереснейшее наблюдение: в середине-конце 1970-х годов стали необычайно модны так называемые «белогвардейские» песни. Так называемые — потому что были они, конечно же, вовсе не подлинными солдатскими песнями 1919 года, а подделкой, и обычно — очень неудачной.

И уж, конечно, не считать же ни генетическими, ни духовными наследниками белых офицеров прилизанных напомаженных певцов, тянувших на полублатной манер: «Па-аручиииик Га-а-алицы-ииин!!»… нет, не могу изобразить. Да еще и эдаким противным эстрадным баритончиком.

Но ведь слушали? Слушали. Мода была? Еще как была! Нет, мода — конечно же, штука несерьезная, нестойкая. Но, во-первых, прав Владимир Солоухин: лучше мода на иконы, чем на порнографию, и лучше мода на книги, чем на пистолеты. А во-вторых, эта «мода» удивительным образом соединялась с другими, очень уж похожими, «модами».

Мода на песни Белой гвардии возникла в одно время с модой на фольклорные песни. В 1981 году в экспедиции девушки запели и «Не шей ты мне, матушка…», и «Из-за острова на стрежень», и «Матушка, матушка, что во поле пыльно…». Пошла мода на романс — и на петербургский, интеллигентный, и на «жестокий романс» городских провинциальных окраин. Сейчас эти девушки — почтенные дамы лет 35–40, а их дочки слушают мои лекции. И для моих студенток уже трудно себе представить время в истории России, когда фольклорных песен не пели.

И в компаниях начали петь «белогвардейщину». Да и не только ее. Помню, как в экспедиции спонтанно вдруг запели «Боже, царя храни». Пели уже не мальчики и девочки, пели сильные бородатые дядьки, прошедшие не одно поле. Сначала пели ухмыляясь, разводя руками, всем видом показывая: «Да что это на нас нашло?!» А второй раз пели уже серьезно, торжественно, глядя друг другу в глаза. Не пелись советские песни, не пелись… Ни советские, ни уж тем более — революционные. А в 1980-е годы молодежь их уже и не знала.

Мода на русские песни совпала с модой на прочные семьи, на трезвую жизнь, на знание истории, на родословные. В конце 1970-х стало престижно знать, кем был прадед — какого сословия, где жил, чем занимался. Как выглядела прапрабабка, какую еду готовила, как воспитывала детей.

Тогда же, в конце 1970-х, появились первые фильмы, в которых белые офицеры представали не мерзавцами и садистами, не дураками и не… этими самыми, как их… ах да! Эксплуататорами! Герои невероятно «совкового», официозного до идиотизма «Адъютанта его превосходительства» предстают все же не мерзавцами и не душителями народной свободы, а людьми совести, долга и чести. Они, конечно, «исторически неправы» и «принадлежат к эксплуататорским классам общества», в контрразведке белой армии работают садисты и моральные уроды… Да и не мог выйти в те годы фильм с другой трактовкой темы!

Но и сам его превосходительство, и его офицеры показаны людьми большой культуры, личностями достойными и крупными. В сравнении с белыми как раз красные выглядят совсем не презентабельно. А белые производят сильное впечатление, и неизбежность их «исторической» (да и физической) гибели заставляет больно сжиматься сердце.

Или вот еще творение советского кинематографа, в котором красные высаживают дверь, сквозь которую до последнего патрона отстреливается «классовый враг». Оставшийся в Крыму загнанный мальчик последнюю пулю пускает, разумеется, в себя, глядя на ладанку, подаренную любимой девушкой. И когда «победители» сквозь пласты порохового дыма врываются в заляпанный кровью коридор, в котором сидит труп побежденного (а на ладони — ладанка)… у меня ли одного возникали кое-какие вопросы?

Ну ладно, я происхожу из семьи, которая много что помнила. За все годы поганой власти в моей семье не было ни одного коммуниста — чем, по правде говоря, горжусь.

Но вот молодые люди, как говорят, «из рабочих» — в 1980 году они специально приехали на место, где когда-то были похоронены солдаты и офицеры армии А. П. Деникина. Памятный крест с надписью: «Здесь лежат свободные русские люди», конечно же, давным-давно убрали, как идейно неправильный и портящий картину истинно советского юга. Но земля просела над огромным рвом и превосходно отмечала место. А ребята «из рабочих» хотели зачать сына над прахом русских воинов.

— Откуда знаете, что будет сын? — только и нашелся я спросить.

— Знаем! — смеялись ребята. Между прочим, у них и правда сын.

А вот в 1985 году был я в городе Уссурийске… Там, наверное, и по сей день стоит памятник, долженствующий возвысить сердца советских патриотов и показать жестокость и низость белых. Это — паровоз, в топке которого в 1920 году казаки живьем сожгли некоего Лазо.

— Вот в этом паровозе НАШИ сожгли Лазо, — так и сказал мне парень, показывавший город. С явственным напором на это НАШИ. Присоединиться к белым, считать белых «нашими» он хотел любой ценой — даже ценой приобщения к откровенному зверству. Между прочим, с этим юношей я беседовал подробно, и его биография вскрылась во множестве деталей: папа у него — потомственный рабочий, мастер на заводе; мама — детдомовка, сейчас — инструктор в райкоме. В общем, не из семьи белого офицера происходил этот мальчик. Никак не в кровном родстве дело, не в генетике.

По-видимому, дело в том, что именно на середину, на вторую половину 1970-х пришелся очень мощный переворот в массовом общественном сознании. До людей начало доходить, что их предков в третьем-четвертом поколении очень крупно обманули. Поверив безумной пропаганде, всерьез приняв бредни секты красножопых сатанистов, недавние предки нынешних русских начали «превращать войну империалистическую в войну гражданскую», «экспроприировать экспроприаторов», «строить светлое будущее», и т. д., и т. п.

Стало очевидно: занимаясь всей этой вредной и опасной чепухой, предки совершили неисчислимое множество различных и, как правило, тяжелых преступлений. Признавать это стыдно, думать об этом не хочется, да вот поди ж ты…

Но внуки стали вспоминать. И чем в больший маразм впадала система, чем больше вынуждена была разрешать — тем больше вспоминалось «человеческим фактором построения социализма». Тем более — все иллюзии по части «построения» как раз к 1970-м прочно, навсегда развеялись. Никита-кукурузник еще обещал коммунизм к 1980-му году… Но — верил ли он в это сам? И — верил ли кто-то ему? Особенно году в 1976–1978? Ощущая себя в тупике, внуки вспоминали все активнее.

Да и не только вспоминали. Как ни старались большевики остановить в развитии страну, получалось у них плохо, частично. И чем дальше — тем хуже. В конце концов, и обычай есть с отдельной тарелки и сидеть на отдельном стуле последовательно прошел путь от царских дворцов через особняки дворянства столичного, богатого, провинциального, бедного… а уж только затем — в жилища простолюдинов. Демократия, чувство собственного достоинства, уважение к личности — очень элитные, очень аристократические ценности, господа!

В начале столетия аристократические ценности демократии были понятны не всем, и Белое дело оказалось погублено на радость врагу рода человеческого. В конце того же столетия внуки сотворителей безобразия востребовали эти ценности. Внуки захотели развития. Захотели динамичного «общества равных». Чтобы не хуже, чем в «европах». Чтобы можно было гордиться не только тем, какая Родина огромная и сколько у нее ракет класса «земля-воздух-земля». Чтобы не было холуев и халуп. Чтобы никто не смел командовать, какие передачи каким ухом слушать, какие книги читать, какой половинкой мозга думать… И внуки с ужасом увидели, что уже в начале века «счастье было так возможно, так близко». Что причиной несбывшегося стала «победа» воспетых в советской мифологии краснознаменных дедушек-прадедушек. И они запели песни армии, которую их дедушки три поколения назад «победили». Песни армии, которую они осознали своей.

Да, эти песни были на 90 % стилизациями, причем не из лучших. Да, предки 90 % певших были или в Красной армии, или попросту отсиживались, не принимая в смуте участия.

Но ведь получается, что люди хотели иметь не таких предков, верно? Мода была не только на песни. Высшим пижонством, самым-самым высшим шиком стало быть потомком белого офицера, белогвардейца, «белобандита». Даже если это было чистейшим враньем, то все равно: ведь человек, получается, хотел иметь именно такую историю.

В стране продолжался шабаш. Пионеров строем водили к Вечному огню и учили их «продолжать дело великого Ленина», пропагандистская литература издавалась миллионными тиражами, в помещениях болтались красные тряпки, отретушированные портреты-иконы Ленина и Брежнева и прочая пакость. Но все больше людей не хотело иметь со всем этим ничего общего.

И иметь красных предков все больше людей не хотели. Называться потомком красного командира, комиссара, бойца Красной армии, чекиста, энкавэдэшника… Даже если и был такой предок — уже в 1970-е годы скрывали его куда тщательнее, чем затесавшихся в родню вора или проститутку. Иметь прадедушку — красного? Нет, это позор семьи! Раз уж никак нельзя скрыть — пусть прадедушка будет насильно мобилизованным или наивным деревенским мужиком, по темноте своей сразу не убежавшим…

Только два деятеля культуры сознавались, что имеют красных предков. Один — это А. Невзоров, человек с явной психопатической клиникой. Второй — М. Веллер, которого уж никак не обвинишь в том, что он русский. В этом позорном факте внук «бойца 6-го эскадрона 72-го красного кавполка» не замечен [206, с. 6].

Мысль о том, что на самом деле выиграла Гражданскую войну вовсе не Красная, а Белая армия, приходила мне в голову уже давно. Победа красных — тупик, пиррова победа. А Белое движение подобно зерну из притчи Спасителя, — зерну, которое должно погибнуть, упав в землю. Которое, только погибнув, прорастет и даст плоды. Люди живут дольше, чем пшеница. Прошло три поколения — и жертва Белой армии дала плод.

Помнится, одна студенческая аудитория выразила мне сильное недоверие… И тогда я в первый раз предложил один эксперимент… Здесь собралось 30 человек, сказал я. По всему судя, здесь должно быть довольно много потомков солдат Красной армии, чекистов, энкавэдэшников, красных партизан и других категорий «победителей». Ну, так поднимите руки потомки тех, кто «выиграл» Гражданскую войну, покажитесь, покрасуйтесь. Поднялось три руки. Всего три. Три руки потомков солдат Красной армии.

— А теперь поднимите руки те, кто происходит от побежденных. Их среди нас должно быть очень мало — ведь все, не убитые сразу, пошли под нож в ходе «репрессий», и вместе с семьями. Ну, поднимайте руки! И подняло руки 11 человек. А я поднял двенадцатую руку.

— Ну, и кто выиграл Гражданскую войну?! Поздравляю, господа! Наши в городе! Белая армия в городе!

Студенты веселились:

— Убедил!

Но ведь и правда убедил, в том числе и самого себя. Очень наглядно получилось.

С тех пор я повторял эксперимент несколько раз, провел его в 15 аудиториях, где присутствовало до 400 человек. Соотношение потомков белых и красных было разным: когда белых было в пять раз больше, когда только в два раза. Общее число белых достигло 297 человек, а красных — 82. Правда, 52 человека оказались потомками и белых, и красных.

А ведь наверняка многие потомки красных не подняли рук. Это — позор семьи. Это скрывают. Не все потомки белых знают об этой странице семейной истории. Многие семьи так боялись огласки, что настал момент — и пришло поколение, уже не знавшее корней. Но с точки зрения истории и культуры — все верно. Зерно проросло, и белых в России больше, чем красных. И число растет неудержимо.

Разумеется, все они — в прошлом, в истории. И адмирал Колчак, и Фрунзе, и Каледин, и Духонин, и Ленин с Троцким. Нетленно, неприкосновенно. Ничего не переделать. Не вмешаться. И подвиг Ледяного похода тоже — в веках. Он совершается вечно. Там же и так же, как вечно поднимает над Киевом крест Святой Равноапостольный Владимир. Как вскидывается в стременах раненный ядром Багратион.

Но ведь история и продолжается. Совершенное и век, и два века назад имеет продолжения в «сегодня». Вопрос, что именно мы хотим и готовы взять в «сегодня» из «вчера» и «позавчера». И порой я просто зрительно вижу, как входит Белая армия в наши города. Беззвучно печатая шаг по брусчатке, белые проходят через современную Россию. Белые, а не красные. И так же незримо, беззвучно красные бегут из городов. Их порой даже жалко — убогих, не нужных никому, даже собственным потомкам.

А перелом произошел уже давно, к рубежу 1980-х. Не случайно именно в 1979 году первый секретарь Свердловского обкома Борис Ельцин получил приказ взорвать дом купца Ипатьева: место смерти царской семьи стало местом паломничества тысяч и тысяч людей.

Быть монархистом стало так же престижно, как иметь иконы в красном углу и происходить от нормальных людей, а не от «строителей светлого будущего».

Тогда началось духовное возвращение. Осознание себя если и советскими, то все же еще и русскими. Настала «перестройка» — и словно силы преисподней вдруг выплеснулись на поверхность земли! Но шизофренический визг про то, что «патриотизм — последнее прибежище подонка» и что Россия — страна дураков, вызывали в основном некое брезгливое недоумение.

Те, кого называли русскими, не тождественны тем, имперским русским старой России. Это, по сути, другой этнос. Тем не менее, этот русский народ все больше осознавал себя преемникком русского «дореволюционного» народа, наследником «дореволюционной» России.

В 1960–1980-е годы десятки миллионов парней и девушек «выплеснулись» из деревень и маленьких городков. Часть вернулась туда специалистами, часть осталась в быстро растущих областных и краевых центрах, а то и перебралась в столицы. Двигалась толща, люди, похожие друг на друга и друг друга духовно поддерживавшие.

Из этого слоя вышли писатели-деревенщики — Белов, Астафьев, Распутин, Абрамов. На этот слой во многом рассчитаны их книги — на людей, которые уже читают художественную литературу, но еще сохранили интерес к деревенской жизни.

Среди этих людей многие, весьма многие довольно быстро приобрели… скажем осторожно — несколько негативное отношение к евреям. Причин тут, на мой взгляд, несколько.

1. Во всех вузах, академиях наук, редакциях и учреждениях выходцы из деревень нашли… Я думаю, если читатель даже не убедился на собственном опыте, он легко догадался, кого это они там застали.

Любимая байка «наших плюралистов» — мол, деревенские мужики не любят их из некультурности и из-за того, что конкурировать с евреями не в силах. Реальность не так ласкает предрассудки этих людей, потому что была по крайней мере еще одна, не столь почетная причина…

Людей, зубами выгрызавших себе место под другим, более ласковым солнцем, можно обвинить во многих грехах. И малокультурные они, и злые, и жадные, и карьеристы, и какие угодно. Но вот что есть хорошего в людях из народа и в недавних выходцах из народа, так это отсутствие психологической зашоренности. Они что видели — то и видели.

Эти люди хорошо понимали, что эти… сидящие везде, где только возможно, вовсе не умнее и не лучше деревенского деда Егора и бабки Дарьи. Они даже ученостью не так уж сильно превосходят этих деда и бабку, потому что Абрам Самуилович из Управления культуры знает что-то лишь в самом узком диапазоне. Он примитивный зубрила, этот Абрам Самуилович, тип совершенно пошлый и неумный. Языков он не знает, культурные проблемы ему непонятны и неинтересны, талантливых людей он ненавидит и сидит в своем кресле ровно потому, что лет двадцать назад не нашлось никого более достойного.

Но вот Абраму Самуиловичу повезло в жизни; он так и будет жить в большом городе, ходить на работу в белой рубашке и галстуке, благодушно надираться коньяком на презентациях, водить студенток в мастерские зависящих от него художников и выйдет на персональную пенсию.

Деду Егору меньше повезло в жизни, чем Абраму Самуиловичу из Управления культуры. Будь у него другие возможности лет пятьдесят назад, он, при его остром уме, давно оттеснил бы Абрама Самуиловича от его занятий. От деда Егора было бы наверняка и для культуры лучше, и для деда Егора, и даже для Абрама Самуиловича — работа на ферме очень помогла бы ему похудеть, о чем он мечтает уже лет десять, и узнать, как реально живут миллионы человеческих существ, о чем он уже начал забывать.

Но деду Егору не повезло, и он так до глубокой старости и будет кидать вилами навоз на ферме, пока совсем не одряхлеет и не умрет. Справедливо ли это?

«Новая интеллигенция» обнаружила, что существующее положение вещей глубоко несправедливо. Что евреи имеют какое-то непонятное, но и несомненное отношение к этой несправедливости.

2. И вторая причина… Сегодня трудно даже представить себе, какой непроницаемый туман лежал при советской власти над многими периодами русской истории, как дико фальсифицировалось историческое знание.

Ну, например, как получилось, что евреев так много в науке? В том числе и в Сибири, и на севере России? Человек поднимает литературу по специальности, выходившую в 1920–1930-е годы (для чего, кстати, нужно официальное разрешение работать в спецхране, и получить его не так-то просто)… И убеждается: раньше евреев в его специальности было еще больше! Почему так? Почему было так много в первые десятилетия после революции, а потом стало все меньше и меньше?

Человек начинает задавать вопросы — и быстро убеждается, что почти никто и ничего не знает. Самая убедительная версия состоит в грандиозной информации, что «евреи — умные люди», но стоит подумать — и оказывается, что деревенские-то вовсе не глупее, им «почему-то» меньше повезло.

Другая версия — они коренные городские, так сказать, «раньше начали». Но почему раньше, в 1920–1930-е, так много было евреев-начальников, евреев-интеллектуалов, а потом вдруг не стало? Если умные и городские, так и сидели бы…

Какая-то отвратительная тайна лежит в основе самого советского государства, и эта тайна притягивает сама по себе.

С одной стороны, к советской власти хорошо относилось большинство старших родственников и учителей этого послевоенного поколения. Даже люди, лично задетые советской властью — например, сосланные «кулаки» и их недавние потомки, — находили множество причин, по которым советскую власть необходимо любить.

Причем не у всех же есть родственники и семейные знакомые, как у автора… Возможности услышать голоса людей «белого стада горилл» у большинства подсоветских людей не было. Мало пропаганды, так еще и не узнаешь ничего, кроме веленного тебе начальством.

С другой же стороны — любой интересующийся легко находил совершенно чудовищные факты. В том числе и не только в архивах, а в рассказах старших — ведь даже в 1970 году еще живы были свидетели коллективизации, Гражданской войны, революции…

Пусть даже человек получит квалификацию инженера на крупном заводе в Красноярске или в Иркутске, а историей интересоваться будет в праздники и в отпуске, и в основном путем расспросов бабок и дедок. Он ведь и тогда узнает о стране много интересного…

По мнению В. А. Солоухина, «холодок в отношении к евреям» пошел, когда люди стали узнавать об их роли в революции и Гражданской войне. Мои наблюдения сделаны на другом материале — сибирском. Но принципиально они показывают то же самое.

Еврейская политика в СССР в последние годы Сталина и после Сталина оставалась такой же неопределенной, как и в царское время… Даже еще более неопределенной.

В 1948 году приезжает в СССР, в свой родной город Киев, посол Израиля — Голда Меир. Находятся евреи, которые встречают ее умиленно и восторженно и сами просятся в Израиль. Сначала власти выпустили около двухсот человек — должно быть, от растерянности, недоумения; но спохватились быстро и начали закручивать гайки.

После 1953 года евреев старались не пускать на руководящие должности. Кто там был — тот досиживал свое, но новых старались не пускать. В конце 1960-х начали было опять выпускать желающих ехать в Израиль… А в 1971 году окончательно перестали пускать.

И давили, жали в том смысле, что не пускали то на престижную работу, то учиться, «закрывали» для евреев столичные институты и министерства. В этом занятии власть предержащих бывали приливы и отливы, но в целом тенденция ясна: для евреев сокращались возможности, правительство отводило евреям все меньшее место уже не только в аппарате управления страной, но и в любых областях жизни, кроме самых непрестижных и мало что сулящих: таких, куда никто сам особенно и не шел.

Хочешь окончить педагогический институт и стать сельским учителем? Пожалуйста! Но если хочешь окончить провинциальный пединститут, остаться при кафедре и быть ученым… Гм… Это можно уже не во всяком пединституте и не при всяких обстоятельствах. А если хочешь сразу поступить в МГУ, даже в Ростовский или Воронежский университет… Ну, не с фамилией же Хаимович туда поступать?!

Каждый из «народов СССР» можно смело назвать «жертвой политики». Но евреев — даже больше, чем других.

То есть политика властей СССР по отношению к евреям с 1953 года была политикой сдерживания. И при том была эта политика очень, очень непоследовательной… Такой же непоследовательной, как и политика Российской империи.

Одно время, во время хрущевской «оттепели», их начали довольно свободно выпускать из страны, давали эмигрировать. Потом, начиная с 1971–1972 годов, окончательно перестали выпускать. Поскольку многие хотели уехать, а их не отпускали, появились такие понятия, как «отказник» и «сидеть в отказе».

Что это такое? А вот: подает человек документы на выезд, заявляет, что хочет уехать из СССР. А ему отказывают — вот и «отказник». Раз он такая сволочь, не захотел жить на нашей советской родине, человека лишают буквально всего, и в первую очередь работы. Чем прославился бывший директор Эрмитажа Б. Б. Пиотровский, так это своим отношением к «отказникам»: у него они работали и получали зарплату, даже когда «компетентные органы» очень прозрачно намекали — этого пора начать травить. Но в большинстве учреждений царили иные нравы, обычно «отказника» увольняли, жить ему становилось не на что, а выпускать его не выпускали.

Нищенствовать, сидя на чемоданах и год и два, жить за счет подачек друзей и знакомых по обе стороны границы — это и называется «сидеть в отказе».

Поскольку в конце концов «отказников» практически всегда выпускали, разве что если не были они связаны с государственной тайной, понимать этот «отказ» можно только одним способом — «отказ» был способом наказать того, кто хочет уехать, создать максимум трудностей, да еще и показать пример того, как плохо приходится отъезжантам.

В результате множество людей преисполнялось сочувствия к евреям — к гонимому племени.

Сразу после войны стало очевидным: в СССР «религия не может больше цементировать национальное сознание евреев. Еврейское национальное сознание может формироваться лишь в живой атмосфере развивающейся советской национальной культуры и — не или — в обстановке свободных связей с еврейством в Израиле. Если это окажется неосуществимым и теперешнее положение сохранится на какой-то продолжительный исторический период, перед советским еврейством, как национальностью, встанет опасность гибели» [174, с. 423].

Впрочем, внимательными людьми уже в 1920-е годы писалось, что «все молодое поколение русского еврейства духовно вымирает, все основы национально-еврейской культуры втоптаны в грязь. И будем же правдивы: вся эта разрушительная работа произведена руками не Калинина, Ленина и Рыкова, а разных еврейских коммунистов, из пресловутой евсекции. …С уничтожением иудаизма, как религии и национальной традиции, еврейство исчезнет бесследно, как исчезло еврейство Александрии и оставшееся в Испании после декрета 1422 г. Большевистское марранство не менее трагично, чем католическое марранство» [123, с. 214].

Скажем откровенно — именно так все и произошло. Тем более, советские евреи по своему статусу больше всего напоминали американских: американские евреи «по среднему образовательному уровню и среднему доходу занимают, как этническая общность, самое высокое место в стране» [207, с. 92].

В 1960-е годы 98 % евреев Советского Союза были горожанами, в 1970 году 56 % евреев были специалистами в разных областях народного хозяйства. 0,9 % населения Советского Союза, евреи составляли 1,9 % студентов, 6,1 % научных работников, 8,8 % ученых и 14 % докторов наук. А в Москве на долю евреев приходилось 14,6 % всех ученых и 17,6 % всех докторов наук в городе.

«После катастрофы, уничтожившей основную часть восточно-европейского ашкеназского еврейства, новая русскоязычная еврейская этническая общность постепенно стала преобладающей, а потом и единственной» [208, с. 50]. По переписи 1989 года из 537 тысяч евреев Российской Федерации считали родным идиш 47 тысяч, но умели говорить на нем только 19,5 тысячи [162, с. 75].

Спастись от ассимиляции? Уехать в Израиль? Но и в Израиле евреи «в некотором роде тоже исчезают, преобразуясь в новый народ» [162, с. 88]. Да и не рвались в Израиль советские евреи. При эмиграции в 1987–1988 годах в Израиль выехало только 25 % советских евреев, а 71 % в США, 4 % — в другие страны (главным образом в Германию). Ведь «по мнению социологов США и Канады», эти эмигранты «руководствовались в основном не сионистскими мотивами… а тем более не их отношением к иудаизму» [208, с. 92–93].

Стал чем-то классическим анекдот, как чиновник иммиграционного ведомства США поздравил пожилого советского еврея:

— Поздравляю, вы теперь свободный человек и можете без ограничений ходить в синагогу.

А я смотрю на него, как на рвотное: да на кой мне твоя синагога?!

По мнению Фурмана, это свидетельствует, что «как специфическая культура, как особый народ евреи — это исчезающе малая величина, это тень когда-то существовавшей культуры» [162, с. 86].

Что ассимиляция зашла уже очень далеко, что дальнейшие шаги ассимиляции приведут к уже окончательному исчезновению евреев — это факт.

Новая интеллигенция растворяет в себе, порой вытесняет евреев, оказавшихся в роли особых людей после «исчезновения» русской интеллигенции — части оторванной русской головы. А одновременно идет и культурная ассимиляция. Первое поколение, вырвавшееся из черты оседлости, еще хранит память о хедере, необходимости сдергивать шапку при появлении городового и о пяти портных на один заказанный костюм. Это поколение еще ценит то, что имеет, и еще помнит о корнях. Второму поколению рассказывали обо всем еще живые свидетели, папы и мамы. Оно еще на перепутье, в движении. А для третьего поколения жизнь в местечке превращается то ли в некий призрак, то ли в сказку: частью страшную, частью веселую. И все: Даже без физической ассимиляции третье поколение станет частью русской интеллигенции, уже мало ощущая себя евреями.

А как может не быть физической ассимиляции? Ведь вокруг сыновей и дочерей первого поколения советских евреев ходят уже не мерзкие двуногие твари-гои, а самые обыкновенные советские люди. Исчезло самое большое препятствие для смешанных браков — религия. И почти все евреи, которых я знаю, — в той или в иной степени смешанного происхождения.

Можно ассимилироваться и не только в России. Скажем, на Украине сделать это непросто, потому что слишком многое отталкивает друг от друга еврея и украинца. А в Белоруссии? А в Казахстане? Мне доводилось своими глазами наблюдать еврейско-русско-казахско-немецкую семью: каждый из дедов имел другое этническое происхождение.

А в других республиках? Мне доводилось беседовать с невесткой и внуками М. Ю. Лотмана, живущими в Тарту, в Эстонии. По-русски они говорили с сильнейшим эстонским акцентом… Да и вообще сыновья Лотмана женаты на эстонках.

Да-да, это все «неправильные» евреи… Сказано же: «И не вступай с ними в родство: дочери своей не выдавай за сына его, и дочери его не бери за сына твоего» (Второзаконие. VII. 5) [152, с. 219].

В «Лехаиме» доводилось мне читать статьи, где прямо заявлялось: строить смешанные браки ни в коем случае не следует!! Потрясая читателя сногсшибательным открытием, что «чем ярче у мужчины выражены типичные еврейские черты (а какие из них, позволю себе спросить, типичные? — А. Б.), тем привлекательнее он для русской женщины. А евреям, как правило, были более всего симпатичны женщины с выраженной „деревенской“ внешностью: вздернутый нос, светлые волосы, широкие скулы, грубоватые, простонародные манеры и ухватки. Физиология!» [209, с. 25].

Но ведь нельзя же «строить такое великое и священное здание, как СЕМЬЯ, в первую очередь на плотской, сексуальной основе? Разве каждый, прожив несколько лет в браке, не убеждается, что место пылкой страсти занимают совсем другие чувства и отношения?.. Среди моих братьев, племянников, друзей вижу смешанные браки, и ни один — ни один! — к старости не выглядит райским союзом» [209, с. 25].

И даже поток писем, пришедших в редакцию «Лехаима» на его прежнюю статью «Абраша и Даша», автора не убеждает: он «тронул больное место. И спорить не о чем».

Спорить и правда не о чем — расизм есть расизм, какими бы красивыми словами его ни маскировали. Удивительно, но даже сознаваться, что еврейские парни брали в жены русских девушек, только «наплевав на яростное противодействие собственных родителей», автору не стыдно. Вот мне за него, грешным делом, было стыдно, что ходит по земле России подобный сукин сын, словно только что прибежавший с разборки 532 года до P. X., — той самой, на которой иудеи порешили отправить домой жен-иноплеменниц. Да еще и пишет свои гадости на русском языке (который считает чужим).

Скажу тебе, дяденька, коротко: если уж ты еврейский нацист, так п…й в свой Израиль и гавкай там, что хочешь, на иврите, ясно?! А язык Пушкина не погань, сволочь такая. Он не для таких, как ты, фашиствующий придурок. Дошло? Жаль, что сами евреи не гонят такую погань пинками до ближайшей границы, так было бы лучше всего.

И еще стыдно, что такое может печататься в XXI столетии.

К счастью (в первую очередь для них самих), большинство советских евреев не руководствовались моралью Второзакония, и число людей «смешанной крови» в Российской Федерации на сегодняшний день в несколько раз больше, чем число чистокровных евреев. Интеллигенции в России не так много, особенно потомственной; евреи составляют ее достаточно заметный процент. Встречаясь примерно в одних и тех же собраниях, вращаясь в кругу с ограниченным числом возможных мужей и жен, евреи и русские, а также их помеси образовали множество различных вариантов, которые и назвать-то трудно.

Действительно, как определить этническое происхождение человека, если трое из его дедов и бабок были евреи, а один дед — русский? Или наоборот? А если вступает в брак человек, у которого трое дедов и бабок были евреи, с тем, у кого трое из восьми прадедов были русские, а остальные евреи, — их дети будут кто? И в какой степени?

В свое время американцы, самые большие демократы и борцы с расизмом в других странах, разработали подробнейшую градацию, «кто есть ху» при межрасовых браках. К счастью, такого рода расовой озабоченности в России поменьше, и 6 русском языке нет ничего подобного всем этим «метисам» и «квартеронам».

Число этих «потомков ашкенази» определяется по-разному: от десяти до двадцати пяти миллионов человек. Все это — не результат серьезного изучения вопроса, а то, что называют порой «экспертная оценка». То есть тычок пальцем в небо. Если кто-то хочет принять участие в подсчетах — пожалуйста, участвуйте, мне же число «потомков евреев» как-то не очень интересно.

Какова степень ассимилированности российских евреев, а тем более их потомков, достаточно ясно говорят хотя бы такие случаи.

Александр Гинзбург, он же Галич, сделался диссидентом, столкнувшись с государственным антисемитизмом. До этого он был удачливым и не особенно разборчивым в средствах советским писателем. Но как вдруг оказалось — родное советское государство не ему отвело первые места, — вступил с ним в борьбу и рассердился до того, что эмигрировал. Но что характерно — уехал не в Израиль, а в Париж, стал не сионистом, а членом НТС и даже прямо заявлял, что с еврейским возрождением ничего общего не имеет [210, с. 48].

Василий Аксенов, еврей по матери (даже гиюр принимать не надо! Уже еврей!), написал совершенно потрясающий «Остров Крым», который, собственно, и принес ему международную известность [211].

Среди книг Аксенова есть и «Повесть об электричестве» — книга о Ленине, написанная в духе советской «ленинианы». В некоторых отношениях он — вполне советский человек. Но…

Как плоть от плоти, констатирую: наших предков, белогвардейцев, «временных эвакуантов», Аксенов описал великолепно, и описал «изнутри». Чтобы ТАК их описать, надо родиться от этого народа, нужно чувствовать пласты его истории, пропустить их через свое сознание.

Точно такой же путь, судя по многим признакам, прошли и многие польские и чешские евреи ашкенази. Современных исследователей интересует порой: «Кем они себя чувствуют? Евреями или поляками?» И они приходят к выводу: евреями однозначно чувствовало себя «старшее поколение, которое еще до войны знало традиционный образ жизни…» [212, с. 7].

Перед этими евреями было, как и перед русскими, «три дороги: ассимиляция, выезд в Палестину и „равенства и справедливости“» [212, с. 27–34].

Евреи, живущие сейчас, после Второй мировой войны, в Польше, — это евреи, выбравшие путь ассимиляции. Но большинство даже этих евреев испытало искус того, что госпожа Рута не без иронии называет путем «равенства и справедливости».

Ян Котт, вынужденный эмигрировать, в эмиграции себя называл вовсе не еврейским, а польским эмигрантом и в глазах американцев тоже был польским общественным деятелем [213, с. 7].

Точно так же в Европе потомков русских евреев определяют вполне однозначно — как русских (а польских — как поляков, соответственно). Марина Влади — потомок Самуила Полякова, для французов — потомок русских эмигрантов. Она и полуеврей В. Высоцкий встречаются именно как русские люди.

В книге М. Влади вы найдете много весьма интересных данных для сравнения французов и русских… Но не найдете ничего для сравнения русских и евреев, и папа В. Высоцкого (этнический еврей) для Марины Влади — тоже русский [214].

Но позволю не вполне согласиться с Дмитрием Ефимовичем: на мой взгляд, он все-таки поторопился хоронить бывшее ашкеназское, а ныне советское еврейство. Потому что, по словам самого же господина Фурмана, стоит начать изучение психологии и культуры городских, русскоязычных, совершенно ассимилированных евреев, и выявляется «несоответствие между очень небольшими отличиями реального содержания культуры евреев от культуры этнического большинства, и значительно большими различиями в психологии и ценностных ориентациях» [162, с. 73].

Евреи в Советском Союзе, даже входя в русский народ, как его субэтнос, став частью советской русско-еврейской интеллигенции, несли в себе особый психотип и самобытную культуру. Причем несут их зачастую и люди смешанной крови, которых желающие могут называть метисами и квартеронами. Что теперь это не народ, а скорее этнографическая группа русского народа — другой вопрос, психотип-то все равно другой.

Евреи — не единственный народ, в котором внезапно и не вполне предсказуемо прорывается что-то архаическое, древнее. Не буду спорить, если мне покажут, что это древнее порой выплескивает и из русских, но среди народов империи могу назвать несколько этносов, и евреи будут среди них.

Реликт иудейской цивилизации, реликт Древнего Востока, евреи время от времени демонстрировали что-то такое, что ясно показывало: мы не тождественны. Российская интеллигенция русского и еврейского происхождения по-разному смотрит на вещи.

Что же «мы» все время замечали в «них»?

Многие евреи пытались помочь мне стать богатым: в разное время и по разным поводам. Относился я к этому с юмором, и собеседники рано или поздно начинали возмущаться легкомыслием такого поведения. Для них было совершенно очевидно: хороший человек, умный человек обязательно должен быть богатым! Личные качества человека как-то странно связывались у них с богатством, и евреи даже сердились, когда я отказывался понимать эту связь. Чем лучше они относились ко мне и чем выше оценивали, тем сильнее хотели помочь обогатиться: то путем устройства на кафедру истории КПСС, то путем спекуляций иконами.

Отнести эти мнения и поступки за счет традиционной еврейской жадности не было ни малейшей возможности: эти люди не были ни скупы, ни жадны. Но они придавали материальному какое-то особое значение, совсем не такое, какое придавали ему «мы». Оставалось предположить, что тут сказываются некие национальные черты, которые не выдумать и не описать.

Какие именно, было неясно, пока мне в руки не попала книга П. С. Вейнберга, «Человек на Древнем Переднем Востоке» [215]. Говорить об этой замечательной книге можно много, отмечу только одно, самое важное для темы. С точки зрения людей Древнего Востока, имущество — это зримый, материальный знак благоволения богов. Если ты любим и уважаем богами, ты обязательно должен быть богат. Благодать выступает здесь в очень простом, крайне приземленном выражении; эта благодать может быть даже сосчитана, и можно сравнить, у кого сколько благодати.

Такой благодатью можно делиться, и если ты даришь что-то или устраиваешь человеку возможность заработать, то даешь не просто материальные средства. Как и если принимаешь что-то, то принимаешь и толику благодати этого человека.

Понимание этого если даже изменило мое отношение к еврейским друзьям, то только в лучшую сторону: оказывается, они заботились не только о моем благосостоянии, для них за такой заботой крылось нечто гораздо большее.

Невозможно сказать, что евреи меньше подвержены воздействию мифов, чем представители других народов. По крайней мере, они создают и распространяют разного рода мифы ничуть не менее охотно, чем русские. Состав этих типичных мифов другой, но это отдельный вопрос.

Евреи очень склонны давать логические объяснения всему на свете, в том числе и мифологии. То есть возникают-то мифы на основе чистейшей воды коллективных эмоций, но «…евреи особенно, по моему ощущению этого народа, нуждаются в том, чтобы неопровержимые логические доводы закрепили эмоции: иначе результат той же пропаганды будет шатким и временным» [3, с. 40–41].

Еврею важно не почувствовать, что церковь или дворец красивы, а доказать или объяснить, что они совершенны и прекрасны. Ему важно проверить алгеброй гармонию, убедиться в том, что за его ощущениями и эмоциями стоят логические доводы, что его душевные движения — вовсе не какие-то сантименты, а вполне даже положения, обоснованные логикой и подтвержденные всеми данными науки.

Всякие сильные стороны характера являются продолжением слабых, и наоборот. Евреи любят подводить теоретическую базу под вещи, которые вообще бессмысленно осмысливать логически. Например, под склонность слушать прибой или любовь к печеным булочкам. Мало ему экзистенции — так сказать, слушать и есть… Нет же, ему необходимо доказать всему миру, что печеные булочки полезнее жареных, что звук прибоя гармонизирует его внутренний мир.

А с другой стороны, евреи часто лезли и лезут с логикой в такие области жизни, куда нам лезть просто не приходит в голову… А жаль! Самые интересные рассуждения о том, как воздействует на человека музыка, я слышал от одного московского еврея, сотрудника Дмитрия Хворостовского, и от одного преподавателя Красноярского института искусств. Мои знакомые музыканты были людьми ничуть не менее высокой квалификации, но им было совершенно неважно проанализировать форму скрипки и связать ее с характером звуковой гаммы, неважно было произвести не менее интересные изыскания в разнообразных областях своей профессии. Результаты же оказывались порой совершенно потрясающие.

Даже если рациональный подход решительно ничего не дает, мало кто из евреев откажется от применения логики. Еврея иррационально влечет рациональное, и с этим ничего нельзя поделать.

Человек, который воспитывался в среде христиан или недавних потомков христиан, не стремится рекламировать свои добрачные и внебрачные знакомства. Если он их и не скрывает (иногда это совершенно бессмысленно), то уж, конечно, не будет считать похождения своим преимуществом или тем более знаком избранничества.

Даже хвастаясь перед собутыльниками в самой пошлейшей компании, человек христианского мира не считает себя значительнее, если у него было в жизни тридцать женщин, а не десять, если у него половой член длиннее на три сантиметра или он может дольше совершать фрикционные движения, не завершая их эякуляцией.

Если христианин даже попытается построить иерархию на длине полового члена, числе любовниц или продолжительности полового акта, он не найдет понимания людей своего мира. Для христиан секс — нечто лишенное всякой святости, всего высокого или по-настоящему значимого. Пацанва еще может строить свою обезьянью иерархию на «преимуществах» сексуального плана. Но взрослый человек, в жизни которого роль секса больше отведенной традицией для взрослого человека, скорее подвергается насмешкам. Он сделал главным то, что должно быть сугубо второстепенным.

Когда-то было иначе. Судя по матерной ругани — остаткам древнего священного языка, по многим деревенским обычаям старины глубокой, по реконструкциям археологов и лингвистов, предки вовсе не считали секс чем-то, что следует скрывать, и что выведено из числа престижных и значимых сторон жизни. Но так было давно и неправда, христианство изменило нравы до полного наоборот.

Для евреев это не совсем так… А для многих и совсем не так. Если еврей гордо сообщает, что в свои шестьдесят лет он еще молодец, у него три любовницы, а вчера половой акт продолжался полчаса, — у христианина отвисает челюсть. Для него подобный разговор ассоциируется разве что с трепотней серолицых подонков, «соображающих на троих», или, в лучшем случае, с речами пьяных автомехаников. В его строе представлений человек минимально интеллигентный просто не может так говорить. Для христианина это дико, и его друг или деловой партнер начинает выглядеть как-то странно. Он и человек своего круга, личность, вне сомнения, достойная, и в то же время…

Но в том-то и дело, что евреи… по крайней мере, некоторые евреи, относятся к жизни иначе. И мало того, что чересчур болтают языком, так часто в представлении еврея он лучше, важнее и значительнее собеседника именно потому, что «лучше может».

Такого рода мысли никогда не высказываются, — даже в еврейской среде они присутствуют не в виде религиозной догмы, а скорее в виде неясного народного ощущения.

Еврей даже не считает себя значительнее, а именно что неясно ощущает. Но если еврей достаточно интеллигентен, чтобы обсуждать свои состояния, и если с ним можно говорить достаточно откровенно, — все, что здесь написано, получает неожиданное подтверждение.

Взять хотя бы достаточно известную книгу Э. Севелы «Мужской разговор в русской бане» [216]. Вся эта книга, 280 страниц печатного текста, созданные в 1978–1980 годах, — это собрание сексуальных анекдотов. Лошадиный совковый секс. Есть истории забавные, есть отвратительные, есть просто скучные до зевоты… Разные.

Уверен, что ни один этнический русский никогда не мог бы написать такой книги. То есть, конечно, есть в России Эдичка Лимонов («это он, Эдичка!»), есть его на редкость отвратительные описания; есть и анонимные авторы «Животика Машеньки» (про секс в детском садике). Но ни один серьезный литератор этого поколения так про секс не написал бы. Те, кто значительно моложе, кто годится Севеле в сыновья или внуки… может быть.

Не потому, что мы размножаемся почкованием. А потому, что есть… ну, неловкость, если хотите. Некоторая привычка к сдержанности, к тому, что «об этом вслух не говорят». Этническому русскому просто не придет в голову целую книгу посвятить «мужчинским» рассказам в русской бане… в смысле, серьезную книгу, претендующую хоть на сколько-нибудь серьезное отношение.

А книга Севелы — претендует; в ней — целая энциклопедия диссидентства. И анализ советского строя, и морали… История про то, как дружинники хрущевского времени хватали женщин в гостинице «Украина», и ни один мужик не осмелился вступиться из страха испортить послужной список — у него будет привод в милицию! Как только один, и тот негр, отбил подругу и увел. Как резвились подвыпившие деятели, «проверявшие моральные нормы» командированных на партийном семинаре…

И получается, что «Мужской разговор в русской бане» соединяет в себе жанры, которые для этнических русских разведены очень жестко.

Русская девочка выходит замуж и начинает слушаться мужа. Это «послушание» может быть совершеннейшей туфтой, камуфляжем чистейшей воды: на самом деле она умнее и активнее мужа, она решает все важные жизненные вопросы. Но и в этом случае многие женщины будут делать вид, что уважают и чуть ли не боятся мужей.

Муж может, что называется, «не дотягивать», — в том числе и по молодости. Тогда еще более юная женщина будет стараться вырастить мужа таким, каким она хотела бы его видеть: сильным главой семьи, решающим проблемы самостоятельно и учащим ее, как надо делать.

У русских, вообще у всех европейских женщин очень сильно тяготение к такому, к патриархальному типу семьи. Вплоть до готовности воспитывать слабовольного или не успевшего войти в полную силу супруга.

Но у евреев нет такой установки. У них мужчина вовсе не подвергается насмешкам или осуждению, если его жена активнее и бойчее, если она фактически руководит семьей. Есть даже представление, что шлемазл — тот самый тип интеллектуального еврейского юродивого — естественным образом должен иметь жену, которая и денег заработает, и дом на себе потянет.

В самом иудаизме отношение к женщине своеобразное и двойственное, вполне под стать этой древней изломанной религии, в которой Бог знает, чего только намешано.

С одной стороны, женщины должны брить голову и носить парики — этим они показывают, что не выше мужчины. С другой, всегда подчеркивается, что жена — главное сокровище мужа. Христиане относятся к этому не то чтобы иначе, а скорее более сложно. Скажем, они вполне могут представить себе и другие сокровища в мужской жизни, в том числе и «более главные», и даже благополучную мужскую судьбу вообще без жены.

У евреев же получается так, что мужчина — основной труженик, но распоряжаться плодами его труда должна жена. Всякий, кто помнит советскую эпоху, согласится, что это и есть советский тип семьи. Тот, который американцы назвали «африканским».

В еврейских семьях гораздо чаще, чем в русских, реальным главой становится пожилая женщина, и именно она всеми руководит. Такое случается, наверное, во всех странах и народах, а в России в 1960-е годы англосаксы нашли смену типов семьи: с европейского на африканский. То есть с семьи, которой руководит муж, на ту, которой руководит мать.

Европейский тип семьи — это вполне научное название. Вот в названии «африканская» есть немалая доля условности, и этот древний матриархальный тип семьи часто воспроизводится во вполне благополучных, внешне вполне европейских общностях евреев.

Советская же семья — это тип семейной организации не чисто русский и не европейский. Это особый иудаистский тип семьи, навязанный европейскому народу. И потому сквозь всю советчину у нас все время прорывается еще совершенно живая, еще актуальная память о совсем другом типе отношений. Да и сама европейская семья продолжает сохраняться в качестве идеала. Какая-то часть каждого поколения все равно ее воспроизводит, даже вопреки социальным отношениям и экономике.

В результате русско-еврейские семьи и впрямь чреваты конфликтами. Только дело тут не в мистике и не в расовой теории, которую проповедует господин Казак в «Лехаиме», а в столкновении культурных норм.

Хорошо, если еврей женится на русской бой-бабе, энергичной и бойкой, склонной к лидерству в семье. Тот самый «подчеркнуто деревенский» тип, который чаще всего обнаруживает Казак у своих еврейских друзей и родственников. Только не в физиологии тут дело… Женщины из «глубинки», из семей, не сохранивших прочных традиций, — это более советские женщины. Бой-баба, воспитанная на образе Паши Ангелиной, чаще удержит возле себя еврея, воспитанного энергичной матерью. Еврей привык, что мама «самее» папы, что муж подчиняется жене, и сам легко принимает лидерство существа со вздернутым носом, плотной фигурой и отчаянными серыми глазами.

Для них обоих такой тип семьи привычен и нормален. Как бы его ни называть — советским, иудаистическим или африканским. Женщина может сделать карьеру, и тогда возникает еще более пикантная ситуация: возле жены — доктора наук или, в последние годы, бизнесвумэн, прыгает эдакий «домашний хозяин» (не путать с «хозяином в доме»!) — человек, никому не известный и ничего из себя не представляющий. Таких семей с еврейским мужем — нулем без палочки — я знаю несколько. Все они, тут Казак прав, «далеки от райского союза». Женщина начинает пренебрегать мужем, у нее появляется кто-то на стороне… Об измене муж может и не подозревать, но что им пренебрегают, что, оставаясь в постели жены, он отнюдь не занимает места в ее сердце, трудно не понять, не почувствовать. Какой уж тут «райский союз»!

Вот если женщина происходит из семьи более интеллигентной, сам союз менее вероятен. Интеллигенция ведь и менее совковая, и более патриархальная, чем широкие народные массы. То есть русская девочка вполне может увлечься евреем — почему бы и нет? Но что дальше? Девочка ждет, что муж поведет ее по жизни, что он возьмет в семье лидерство, а она будет подчиняться и учиться. Так поступали родители, таков идеал, внушенный литературой и искусством, всем строем жизни.

А супруг сам берет за руку и ждет, что его поведут. Ну и долго ли все это продлится?

Чтобы быть правильно понятым, еще раз напомню: люди необычайно разнообразны. Среди евреев есть свои «люди длинной воли», к которым совершенно не относится сказанное выше.

Рассказывали мне про еврея-калеку, который служил на железной дороге и которому отрезало обе ноги. Пенсия полагалась ему, но грошовая, и стал мужик ездить на подводе, возить грузы из Новороссийска, со станции железной дороги, по окрестным деревням. Так и ездил до полной дряхлости, до семидесяти с лишним лет. И сохранился в памяти близких и как крупная личность, и как необсуждаемый хозяин в доме.

А еще короче сказали немцы: Jedem das seine. Каждому — свое. С краткостью римлян.

Кому — быть «домашним хозяином» при жене, крупном ученом. Кому — калекой-извозчиком, и притом хозяином своей судьбы.

У интеллигенции всех племен есть привлекательное качество: способность ощущать интеллектуалов всех времен. «Собеседниками на пиру» Иоганна Гете и Фауста, персонажа народной легенды XVI века, легко становятся герои Древней Эллады, деятели прошлых эпох. Они присутствуют в настоящем, пока живы их книги, открытия, дела и мысли.

Еще совсем-недавно у русской интеллигенции существовало стойкое ощущение, что из глубины времен движется поток человеческой мысли, импульс освоения мира, познания окружающего. И это знание, по точнейшей формулировке Фрэнсиса Бэкона «знание — сила», приумножает могущество человека, избавляет его от несчастий, болезней и бед, создает неисчислимые новые возможности, включая возможность выхода в космос, да к тому же дарит острое интеллектуальное наслаждение. «Поток» начинался неведомыми миру гениями — открывателями огня, домостроения и колеса, шел через строителей пирамид, вдумчивых писцов и храмовых ученых Древнего Востока, философов Эллады, ученых Рима и Средневековья, через ученых лондонских джентльменов, создавших в XVII веке Королевское научное общество. А мы, нынешние, были, в собственном представлении, этапом этого бесконечного пути от зверя… Бог знает к чему.

Сейчас это понимание истории если и не исчезло совсем, то как-то притупилось, интеллектуальный пир умных людей (а в советское время был такой пир, поверьте мне) сменился зарабатыванием денег с помощью своих знаний и умений. «Как во всех цивилизованных странах!!!» — орали и выли прогрессенмахеры времен «перестройки». Поздравляю вас, господа, мы живем теперь, «как во всех цивилизованных странах». Довольны? Счастливы?

Тогда же, в советское время, зарабатывать деньги было не особенно важно. Люди охотно тратили время и энергию на то, чтобы читать книги, думать, обсуждать и спорить.

Собеседниками на пиру историка и философа, археолога и лингвиста легко становились Аристотель и Катон, Бероэс и Роджер Бэкон, Левенгук, Фарадей и Чарльз Дарвин.

Так вот, евреи были сильнее нас в этом понимании истории, увереннее и значительнее в своем праве на пир Всеблагих. Они указывали пример и пролагали пути. В этом они действительно лидировали по сравнению с этническими русскими. Очень может статься, сказывалась старая религиозная норма иудаизма: видение всех иудаистов всех времен как евреев, людей одного народа.

Это говорит Гейне Михаилу Светлову, который тогда жил в общежитии молодых писателей [216, с. 344]. Не уверен, что национальность Гейне здесь играет такую уж важную роль. Ведь для этого поколения евреев и образование стало чем-то совсем иным, чем талмудическое богословие, и понятие «своего» расширилось чрезвычайно.

Примерно так же, как Гейне, к порогу русско-еврейского интеллигента могли прийти и Сократ, и Лао Цзы, и Монтень… К русскому — тоже, но все-таки не в такой мере. Лучше всех это ощущение интеллектуального процесса, идущего из глубины веков, включенности в него ныне живущих выразили Стругацкие. Когда оказывается, что разрабатывали теорию магии с древнейших времен, а основы заложил неизвестный гений еще до ледникового периода [217, с. 112].

Вот перечитал собственный текст и усомнился: оставлять ли? И не исправил ни единого печатного знака. Да, мы так думали и ощущали себя, — людьми, чья духовная жизнь началась еще до ледникового периода. Причем и сегодня я думаю и чувствую так же. Если это нас совратили и подучили евреи — спасибо им.

И еще одно колоссальное преимущество советской интеллигенции еврейского происхождения: еврей был одновременно здесь и не здесь. Он был одним из нас — русским европейцем, привязанным к жизни местом и временем рождения, познававшим мир через призму русской истории и с помощью русского языка…

Но одновременно он был не здесь. И мало того, что был он не только вне России — он был и вне Европы! Еврей легко мог выйти за рамки нашего общего опыта, общей судьбы и посмотреть на них со стороны. С позиции «Европы вообще», взглядом восточного человека, не обязанного разделять предрассудки ференги, или с позиции мировой истории.

Такое двойное зрение вообще исключительно выгодно. Именно способность быть европейцами и неевропейцами одновременно сделала русскую интеллигенцию XIX века людьми, которые смогли поставить под сомнение саму европейскую цивилизацию: причем в формах, которые сама эта цивилизация приняла.

Русский интеллигент был европейцем и неевропейцем в Европе. Таким же европейцем и неевропейцем был и еврей в России. Это очень продуктивная, исключительно выигрышная позиция. Не случайно же лучшие культурологи (Лотман, Баткин, Гуревич) и лучшие востоковеды этого периода — евреи.

Взгляд еврея был многограннее, точнее, чем взгляд русского. Ну хорошо, хорошо, будем политически корректными: взгляд большинства евреев был многограннее и точнее, чем взгляд большинства русских. Довольны?

— А стоит ли здесь оставаться? Социализма все меньше… — уронил один знакомый семьи моей первой жены, по фамилии Айзенберг. Было это в самом начале 1980-х, когда разговоры о том, оставаться ли в России, только поднимались в еврейской среде.

Настал 1986 год, и выяснилось, что огромное большинство евреев искренне считает социализм чем-то необычайно ценным и важным. Большинство русской интеллигенции вполне спокойно относилось к смене политического строя. Можно сказать, что мы могли представить себе разную Россию, по-разному организованную. Сама по себе Россия была для нас важнее, чем способ ее политической «упаковки». Для евреев же как раз «упаковка» часто оказывалась много важнее страны.

Среди русских я что-то не видал людей, для которых это выглядело бы так же. То есть, очень может статься, такие и есть, но все-таки для русских нормой следует признать, что Россия для них важнее идеологии.

Это находит полную аналогию в жизни поляков. Подлинная история: когда в начале 1950-х начинается репатриация поляков в Польшу, некому энтузиасту возвращения бросают:

— Так она теперь тоже красная, твоя Польша.

— Да хоть черная, но она — Польша!

Вот и для нас Россия могла быть хоть черной или серо-буро-малиновой в крапинку, но она оставалась Россией. Для большинства евреев это выглядело иначе.

«Переписка Эйдельмана и Астафьева разразилась в те времена, когда главными политическими событиями страны были шахматные матчи… писатели-деревенщики служили в авангарде русской литературы, а евреев еще не брали на работу. В эти вегетарианские времена один любимый публикой писатель упрекнул другого, не менее любимого, в бестактности по отношению к инородцам и националистических предрассудках… А тот ответил еще более болезненно и сразу перестал быть уважаемым и любимым, потому что первый писатель пустил переписку по рукам» [218, с. 314].

Наивно видеть в этом борьбу европейского либерализма и русского почвенничества, как это обычно представляют. Еще наивнее представлять происшедшее как «борьбу русского с евреем» или наоборот.

Начнем с того, что у евреев очень разные убеждения. Общее не в убеждениях самих по себе. Общее в том, как они принимаются евреем и какое место занимают в его жизни. У русских все же при любой убежденности сохраняется и ирония, и умение дистанцироваться от любимой «идеи фикус». А у евреев — не всегда. Ранняя и очень мощная идеологизация народа сказывается, и порой довольно катастрофически.

На лице Юры Л. появляется мученическое выражение, стоит мне усомниться в «единственно верной» либеральной идеологии. В конце концов я перестал спорить с ним, потому что мне неприятно причинять чуть ли не физические страдания этому хорошему и умному человеку.

Но другой еврей, красноярский философ Александр Моисеевич Г., ничуть не меньше страдает, стоит мне усомниться в справедливости догм ортодоксального марксизма. Один мой юный друг при появлении Александра Моисеевича на трибуне пробормотал: «Появился призрак коммунизма»… И он прав. Я не спорю с A. M. Г. по той же причине, по которой не спорю с Юрой Л., — ведь Александр Моисеевич владеет истиной в последней инстанции и очень мучается, если ее поставить под сомнение.

А еще один красноярский еврей, социолог с прекрасным отчеством Ханаанович, долго объяснял мне пользу «истинно русских» коллективизма и соборности и что они-то в мире и победят силою русского духа. Я выразил некоторое сомнение (Ах! Эти вечные сомнения рефлектирующего христианина! Ну как примет эту соборность арийское неверие мое!), и Ханаанович тяжко вздохнул, страдальчески махнул рукой, испытывая почти физические муки… Очень еврейский вздох, очень еврейский жест!

Но вот что есть у всех евреев, верующих во что бы то ни было: они всецело охвачены своей идеей. Они так погружаются в идеологию, так обожают ее, так проникаются ею, что это просто страшно наблюдать. Весь реальный мир начинает рассматриваться только в одном ракурсе: в ракурсе идеологии.

Если еврей коммунист — то коммунизм превращается в истину в последней инстанции.

Если он либерал — а таких невероятно много, — то либерализм становится такой же сверхценностью, какой был коммунизм для большевиков и национал-социализм для некоторых немцев. И с теми же последствиями, конечно.

Если еврей — русский патриот, с него станется и этнических русских считать недостаточно русскими: они ведь не такие энтузиасты русской идеи, как надо. Кстати, таких евреев больше, чем кажется, потому что евреи слишком часто стесняются заявлять о себе, как о русских патриотах.

Идеология может меняться, но в каждый отдельно взятый момент времени еврей предан данному конкретному бреду всей душой, всем сердцем, всем дыханием жизни. Он просто не допускает, что возможны другие точки зрения, другие жизненные позиции. Весь мир, кроме шай… кроме кучки единомышленников, становится сборищем дураков, еще не постигших истину в последней инстанции, или врагов человечества, которые злокозненно не желают ее разделять.

Особенно забавно выглядит еврейское исповедание либерализма, а сейчас евреев-либералов в России не меньше, чем тридцать лет назад было коммунистов. Перековались ребята!

Помню устрашающий разговор в редакции журнала «Родина». Еврей П. С. долго убеждал меня и еще одного самца гоев в преимуществах либерализма. Говорил он убедительно, уверенно, — так, что чуть нас не завербовал. Но тут наш третий собеседник, известный московский журналист, задал простейший вопрос:

— Петя… А вот если народ на ближайших выборах выберет Жириновского… Тогда как?

Время это было неспокойное, в воздухе и правда витал некий тревожный аромат: то ли серы, то ли Жириновского.

— Действительно… — задумчиво добавил ваш покорный слуга, — Гитлера-то выбрали демократически…

И вот тут наш собеседник стал активно уходить от разговора.

— Постой, Петя. Куда же ты? Вот ты целый час распинался про либеральную идею, про демократию. А если народ, который всегда прав, изберет Жириновского?

И мы жестоко не выпускали П. С., пока он, наконец, не стиснул кулаки, не выплюнул что-то в духе:

— Что пристали?! Да я вот этому народу…

И из его превратившихся в щелочки глаз полыхнул желтый, поистине соловецкий свет, в духе Свердлова и Френкеля. Мы хохотали тогда, получив полное подтверждение цены либерализма П. С. и многих подобных ему. Но стало и жутко в то же время.

Не хочу никого идеализировать, но все-таки русские и правда другие — по крайней мере, в большинстве. У русского такая политическая страстность вызывает скорее иронию, потому что мы более прагматичны, более циничны… Но уж простите, мы и более человечны. Мы — потомки людей, разбивавшихся на морскую и земледельческую партии Афин, на популяров и оптиматов Рима по меркантильному признаку личной полезности. Нам не близка идея партий зелотов и садуккеев, режущих друг друга под одобрительное мычание Веспасиана. А евреи — если и не генетические, то духовные потомки зелотов и фарисеев. Эту традицию они и продолжают.

Если ты обладаешь истиной в последней инстанции, легко отменять действие элементарной порядочности и следования приличиям. В переписке Эйдельмана и Астафьева последний выглядел довольно бледно, и многие его высказывания звучали как выкрики пьяного. Но какие бы нелепости ни говорил порой старик, как бы ни метался между антикоммунизмом, шовинизмом, любовью к селу и так далее, но Астафьев все же не подлец. Опубликовать переписку ему бы и в голову не пришло.

Эйдельман, может быть, и почище, покультурнее Астафьева. В конце концов, как минимум второе поколение; уже его отец травил «русопятскую сволочь», как называли в 1920–1930-е годы тогдашних писателей-деревенщиков. Но подлый поступок совершил именно он. Факт остается фактом, из песни слова не выкинешь.

Любимая байка не лучшей части евреев — Россия, СССР всегда были юдолью слез, краем страданий для несчастных евреев. Не будем даже возвращаться во времена Декрета о репрессированных народах, но и в СССР 1960–1990-х годов множество евреев чувствовали себя превосходно.

В некоторых местах для евреев были особенно плохие условия, их не брали на работу во многих республиках решительно никуда: например, на Украине. Оттуда народ старался уехать, а куда именно — в Сибирь или в Израиль, во многом становилось делом вкуса.

В Красноярск в 1970-е годы приехало довольно много таких не совсем добровольных переселенцев с Украины, несколько десятков семей. Квалификация у них была, как правило, высокая, и некоторые из них заняли довольно заметное положение в обществе.

Один такой полувынужденный мигрант пел в компаниях забавную песенку собственного сочинения:

Из зон, где евреев на работу не принимали, уезжантов и «отказников» было особенно много. Например, уехали 70 % евреев-юристов, выпускников Харьковского университета, до 60 % математиков из Одесского, выпущенных между 1960 и 1980-м годами.

Правда, лишь очень немногие из них так уж рвались в Израиль. Гораздо больший процент пытался выехать в США или в Германию.

В отношении Германии мнения тоже расходились: для некоторых евреев сама мысль, что можно поселиться в Германии, вызывала мистический ужас. Ведь там живут чудовища, живьем сожравшие шесть миллионов евреев, пившие кровь еврейских младенцев, спавшие на волосах еврейских женщин, мывшиеся исключительно мылом, сделанным из жира евреев!

Недавно в «Вестнике» Еврейского агентства в России шла дискуссия, — насколько позволительно для еврея жить в Германии. Газета с явным удовольствием печатала слезливые вопли примерно такого стиля: «Я здесь хожу среди убийц моих родственников!». Естественно спросить: кто же это заставляет «бедняжку» жить в Германии, если он вполне может остаться в России, а коли приспичило драпать, к его услугам и США, и при всех обстоятельствах — Израиль?

К сожалению, позиция газеты была другой. Что-то в духе «Ну как может еврей поселяться в ужасной стране чудовищных убийц!». Чем Израиль в этом отношении лучше Германии, чем евреи чище немцев и чем именно немцы преступнее евреев, газета, конечно же, не разъясняет.

Что же касается до живущих в Германии евреев… Не могу похвастаться, что знаю многих из них, но с несколькими довелось перемолвиться словом. Позиции две:

— Нет в мире более демократичной страны, чем Германия. Страны, где существует больше гарантий от проявлений антисемитизма.

— Мы европейцы… Если приходится уезжать из России, то в сто раз лучше поближе, в Германию.

Про «необходимость» уезжать из России я оставляю на совести информаторов (с моей точки зрения, не было никакой необходимости). Но этим вторым я пожимал руку с особенным пониманием.

Несомненно, в СССР были пострадавшие евреи, причем пострадавшие от властей именно за намерение изучать иврит, возмущавшиеся закрытием еврейских школ и негласной процентной нормой… Но очень трудно бывает определить, кто именно реально пострадал, а кто сочинял себе «нужную» биографию. Шафаревич очень точно сказал, что репутация диссидента — это товар, который произвести можно только «здесь», но плату за него получить только «там». Вот ребята и обзаводились репутацией гонимых, столь необходимой для «продажи» себя госдепу США. Даже если человек сидел, порой трудно бывает выяснить, что же было причиной обрушившихся репрессий: преследование «за национальность» или все-таки вульгарная уголовщина?

В еврейских и диссидентских кругах полагается считать, что И. Губерман пострадал как борец за национальное возрождение, за право изучать иврит. Но даже он сам толсто и притом письменно намекает, что официальная статья насчет спекуляции иконами — не так уж беспочвенна… [219, с. 135].

Так же трудно судить, насколько достоверны случаи убийств евреев, выезжавших из СССР с большими богатствами. Хотя, вообще-то, Ф. Незнанскому есть все основания доверять [220, с. 129–131].

Напомню, что еврейская эмиграция в США и тем более в Германию идет под предлогом спасения евреев от ужасов антисемитизма. «Пострадать», просидев несколько месяцев в «отказе», а потом быть принятым с распростертыми объятиями на Западе, оказывалось порой довольно выгодным дельцем. Оказывается, и сейчас в США впускают именно тех, кто боится погромов, кого дискриминировали по национальному, расовому или религиозному признаку.

По разным данным, с 1986 по 2002 год в США въехало порядка 200 тысяч советских евреев из России. Что, все это жертвы дискриминации?! Вранье, разумеется.

Здесь все так же, как в мифах о погромах 1881–1882 и 1903–1905 годов, как в эпопее вокруг Холокоста, — дым куда больше пламени. То есть жертвы, разумеется, были, но эти жертвы так преувеличены, о них так шумно, на весь мир, кричали, как о чем-то совершенно исключительном, с таким наглым требованием воздать если не кровью за кровь, то уж, во всяком случае, долларом за кровь… Наконец, на этих покойниках так откровенно паразитируют, что даже естественное сочувствие отступает на второй план и становится просто противно.

Начиная с «перестройки», пресса писала о евреях СССР так, словно все они поголовно, до последнего человека, только и сидели в «отказах» и с горящими фанатичным огнем глазами ломились в Израиль. Но это всего-навсего пропаганда, а пути евреев, как всегда, были очень и очень различны.

Кто-то и правда бегал, «боролся за демократию», заламывал руки, страдал и плакал на реках восточно-европейских и сибирских… А кто-то крутил пальцем у виска, глядя на беснующихся сородичей. Этот «кто-то» очень часто жил совсем неплохо, и вовсе не только в материальном аспекте. Думаю, что любой из моих читателей сможет назвать десятки, если не сотни таких евреев. Кто же они?

Во-первых, конечно, благополучны были только те евреи, кого ландшафты России, ее язык и нравы народа хотя бы не раздражали.

Но самое главное даже не в этом. Главное оказалось в способности воспользоваться уникальным историческим шансом. Что сказать о судьбе евреев, оставшихся в Советском Союзе или переселившихся в него в годы советской власти? Скажу, пожалуй, словами Р. Л. Стивенсона: «Каждый получил свою долю сокровищ. Одни распорядились богатством умно, а другие, напротив, глупо, в соответствии со своим темпераментом» [221, с. 178].

Одни евреи смогли использовать свое исключительное положение, а другие — нет. Ну хорошо, из НКВД евреев почти полностью выперли в конце сталинской эпохи. «Почти» — потому что не один же Андропов там трудился. В армии после Второй мировой войны евреям не было ходу (разве что приходилось мимикрировать, скрывать свое происхождение, что унизительно и глупо). В ЦК не было ни одного еврея после отставки Кагановича.

Но существовало несколько очень престижных областей, в которых евреи и после войны занимали совсем неплохое положение: торговля, медицина, искусство, наука.

Декрет о репрессированных национальностях дал еврею возможность устраиваться в любом городе Советской России, а потом Советского Союза и на любой должности. Евреи жили во всем СССР и далеко не всегда претендовали на должности в крайкомах, обкомах, областных отделениях КГБ и так далее. Власти могут грызться в своем ЦК, сколько влезет, но заведовать кафедрой в Ярославле или универсальным магазином в Алма-Ате — это ведь совсем другое…

Власти могут выражать недовольство таким положением дел, но ведь люди болеют независимо от желаний ЦК и НКВД, и врач любой специальности нужен независимо ни от чего иного. Да и торговать промтоварами кто-то должен. Пока евреям никто не закрывает такой карьеры, они могут не очень волноваться по поводу недовольства властей.

Более того. Выращивая учеников (маловероятно, чтобы одних евреев), интеллектуальная элита 1920–1930-х годов сама готовит себе благодарного ученика. Растворение евреев в рядах новой интеллигенции может вызывать раздражение: «Таки наших почти там не осталось!». Рано или поздно проходят времена, когда в Ростовском медицинском институте 80 % профессуры было еврейского происхождения (в Красноярском медицинском еще в конце 1970-х евреев-профессоров было порядка 70 % от общего числа). Такие времена кончаются, но для каждого отдельного еврея это вовсе не обязательно должно обернуться катастрофой.

Обернется — но только в том случае, если человек при любых внешних событиях чувствует, что он живет в «стране дураков», постоянно раздражаясь на погоду, всякие дурацкие березы с отвратительно белой корой и русских сиволапых мужиков с низменными нравами и кретинскими обычаями. К счастью, клинических русофобов то ли вообще всегда было немного, то ли к 1970-м годам они сами себя сожрали, сошли на нет, и мир избавился от этих неприятных, психически нездоровых людей.

Но миллионы евреев в СССР не имели никакого отношения к бреду Багрицкого или Бабеля; они жили очень спокойно и счастливо, ассимилируясь медленно и верно, а главное — ко взаимному удовольствию. И примеры очень счастливых смешанных браков я знаю… и всякий, кто хочет знать, тоже знает (привет читателям «Лехаима»!).

Слабакам везде плохо, а уж в СССР им еще в тысячу раз хуже. Одна из классических баек эпохи Брежнева выглядит примерно так:

— Вот пошел Ваня Рабинович сдавать экзамены, все сдал лучше всех, а приняли Ваню Иванова… Понял Ваня Рабинович, что все дело тут в антисемитизме, пошел и повесился.

В другом варианте легенды Ваня Рабинович лег на диван лицом к стене, так полежал-полежал, а потом умер.

В третьем варианте он пролежал так два года (три года, пять лет, десять лет), после чего эмигрировал в Израиль, собирает теперь там апельсины (шьет брюки, подносит патроны, гонит самогон из фиников… неважно) и счастлив, что покинул «эту страну».

Такие истории, как ни удивительно, рассказывают, порой называя конкретных и хорошо известных собеседникам людей. По-видимому, как ни много дыма поднималось вокруг явления, а все же заметен за этим дымом яркий язычок живого пламени.

Что ж! Очень возможно, государственный антисемитизм убил несколько десятков или сотен слаба… я хотел сказать, несчастных жертв чудовищного режима. Вот только жалеть ли о них?

Рассказывали такие истории, естественно, для того, чтобы показать, сколь ужасен, сколь отвратителен режим! И для того, чтобы вы могли присоединиться к негодованию, а заодно пожалеть несчастненькую жертву, годами лежащую и переживающую несправедливость.

Долгое время я тоже жалел и негодовал… а потом человек по фамилии Шер в запасниках Эрмитажа познакомил меня со своим сотрудником. Парень моих лет (тогда нам было по 26), и с судьбой довольно выразительной.

Питерский еврей, Юра Л. не мог поступить на исторический факультет: существовало телефонное распоряжение не брать евреев на гуманитарные факультеты престижных вузов — типа Ленинградского университета. Юра Л. поступил в Технологический институт — там не было процентной нормы. Он работал в Эрмитаже, в секторе информатики, и учился в Технологическом.

Узнав эту историю, я говорил плохие слова и пинал витрины в боковых проходах Эрмитажа. Я очень сочувствовал Юре, и в который раз мне стало стыдно за идиотское совдеповское государство. Примерно так же вели себя и все остальные знакомые Юры Л., независимо от национальности.

Но… Но, как видите, Юра не заболел от несправедливости и не скончался от разочарования. Он не уехал ни стрелять бизонов в Америку, ни окончательно решать вопрос с арабами в Палестине. И это еще что! Еще при советской власти Юра Л. сдал дополнительный экзамен по всеобщей истории и защитил кандидатскую. Сейчас у него уже лет восемь как практически готова докторская, только оформить ее он никак не удосужится. Сам Юра Л. говорит, что это из-за болезни. Я склонен полагать, что дело в другом: сотрудник Эрмитажа с приличной зарплатой, постоянно ездящий то в Швецию, то в Англию, Юра не очень нуждается в получении докторской степени. Будет — так будет, а нет — так нет. Вот он и не очень старается.

Так что, как хотите — а пожалеть Юру Л. не так уж просто. Зауважать — очень легко, любить — одно удовольствие, а вот попробуйте источить к нему сопливо-слюнявую интеллигентскую жалость! Он сам время от времени принимается кого-нибудь жалеть.

Вот и получается, что сломались от процентной нормы по преимуществу слабаки. Государство шло на сущее преступление? Несомненно. Нормально ли вообще — ограничивать часть своих граждан по принципу этнического происхождения? Конечно же нет. Но ограничения, гонения выбросили из жизни «почему-то» только тех, кто был внутренне готов к такому повороту событий. И совершенно непонятно — даже будь государство безукоризненно, поступи они на исторический факультет, — не нашли ли бы они каких-то других причин лечь лицом к стенке лет на десять, а потом умереть или уехать в Израиль. Старая истина: искалечить жизнь можно только тому, кто ничего не имеет против этого.

А одновременно есть немало тех, кому ограничения послужили чуть ли не во благо. «По-моему, за все эти ограничения евреи должны быть благодарны советской власти. Я не знаю ни одного из них, кто бы в конечном счете — с пятого захода или с другого плацдарма — не пробился бы, если он чего-то в деле стоит. Разница в том, что русский может отдохнуть на государственной соломенной подстилке, еврей должен отточить мозги, закалить волю и мускулы. В сущности, советская власть — наша благодетельница. Своими ограничениями она лишь заставляет нас быть сильнее, умнее, волевитее, чем остальные граждане СССР» [3, с. 39].

Хейфец честно признается, что говорил все это с целью «посыпать солью душевные заусенцы» следователя КГБ… но ведь он очень во многом прав, независимо от злобного сопения следователя.

Те евреи, кого я знал в Петербурге и Москве, — это люди из верхушки советской интеллигенции. Научные сотрудники, преподаватели, писатели, журналисты. Еврейская молодежь была ничем не хуже стариков, только было ее меньше, молодежи, — потому что и старшие поколения выходили замуж за русских и женились на русских. Во втором поколении от Декрета о репрессированных национальностях чистокровных евреев было процентов 30 от числа старших. В третьем поколении — хорошо, если 5 %.

Шла быстрая, бурная и очень удачная ассимиляция. Так, во Франции уже к рубежу 1970-х и 1980-х годов почти исчезла страна Эмиграция, русская Франция. Старшее поколение вымерло, второе поколение оказалось и малочисленно, и уже с другими интересами. Третье поколение — отдельные люди, не больше.

Все русские евреи этого круга — люди не только состоявшиеся, осмысленные, но и люди, вне всякого сомнения, хорошие. Этих людей легко уважать и очень приятно любить. Нам, русской интеллигенции, было хорошо вместе с евреями, нас практически ничто не разделяло.

О том, какие формы в России принимала иногда ассимиляция, и кому было хорошо, а кому плохо, показывает совершенно нетипичный, редкий, но в чем-то очень показательный случай… В 1993 году я должен был делать доклад в Институте географии РАН. В последний момент директор не смог участвовать: приехали какие-то американцы.

— Но у вас будет ведущий не хуже…

И он назвал мне фамилию, которую я не стану воспроизводить: меня об этом никто не просил. Скажем… Давидович. Да, Давид Давидович — это будет в самый раз.

Во время всего выступления я глаз не мог отвести от ведущего. Знакомые с детства залысины, специфическая «кагтавость», тоже знакомая по записям на пластинках, по фильмам… В общем, полное впечатление, что мрачный персонаж нашей истории, Вовка Ульянов, фактический сын то ли собственного деда, то ли друга семьи и редкий мерзавец, внезапно воскрес и взялся вести мой доклад. Так я весь доклад нервно и озирался: было очень неприятно, когда милейший Давид Давидович заходил со спины.

Естественно, я стал наводить справки, и все подтвердилось! Давид Аронович оказался милейшим и приятнейшим человеком, который о своем происхождении знал, но говорить об этом очень не любил.

Сама же история, которую я разузнал, оказалась в своем роде даже романтической. Дело в том, что у вождя всех социально близких была любовница, и от нее в 1919 году у вождя родился живой детеныш. Спустя год любовница умерла от холеры, а малыша взяла к себе ее религиозная тетка. Религиозная — в смысле, ходившая в синагогу и пытавшаяся вести традиционный образ жизни. Эта женщина большевиков очень не одобряла, воспитывала маленького Арона разумно, добро и строго и всегда твердо знала: надо учиться.

Вырос маленький Арон (имя изменено) и стал известным географом. Давид Аронович пошел в науке по стопам отца и тоже сделался географом, доктором наук и профессором. Вполне приличный и более того — очень достойный, очень ученый человек. А в залысинах и «кагтавости», он, в конце концов, не виноват.

И получается: ребенка великого вождя придурков, подонков и других пролетариев всего мира спасла от полного вырождения религиозная тетка. Из чего в очередной раз приходится сделать вывод: до чего же прав Михаил Булгаков! Как мил дворняга Шарик, и какое чудовище получается из него, как только профессор Преображенский и Швондер проделывают свою отвратительную работу. И вообще: и патриархальные крестьяне, и философы — прекрасные люди! Тетка была патриархальной местечковой еврейкой — и вырастила философа. Столетием раньше вырастила бы, наверное, ученого в халате и с квадратной бородой, облик которого так раздражал Багрицкого. Все лучше, чем люмпен-национальность. Чем та «ничейная земля», на которой нас и караулит Сатана.

Итак, хорошо было жить евреям, состоявшимся в европейской стране, и как части слоя, европейского по своим вкусам и взглядам.

Это люди, которые перепрыгнули две пропасти. Одна из них — это пропасть, отделяющая людей патриархального общества от людей общества индустриального. За два-три поколения они сделали шаг от местечек к городам, от хозяйства с курами и козами к микроволновым печам, от мелкой торговли и средневекового ремесла к предпринимательству или работе по найму, от хедера к университету.

И вторая пропасть: от туземной культуры черного кафтана, пейсов и полосатого талеса — к одной из европейских культур.

Можно спорить: а не было бы лучше, возникни все-таки Идишленд, откройся в нем Бердичевский университет с преподаванием на идиш? Очень может быть, что и лучше. История жестоко поступила с народом ашкенази, не дав ему своего государства, не дав возможности создать современное индустриальное общество на своем языке и по нормам своей культуры. Говоря по правде, это довольно-таки печально.

Но отдельным людям возможность стать европейцами все-таки улыбнулась, и эти люди — еврейская часть русско-советской интеллигенции. Это те, кто не провалился ни в одну пропасть, ни в другую.

Чаще всего примеры еврейской русофобии ищут в творениях Бабеля. Я не сделался исключением — тем более, тексты Бабеля широко известны, к ним отправить читателя легче. Автор, которого я хочу сейчас показать читателю, почти неизвестен. В 1960-е годы он сделался автором нескольких литературоведческих книг, не очень читаемых уже тогда. Этого человека арестовали в 1944 году за роман «Черновик чувств», а потом добавили еще один срок за вещи, которые писал в лагере. Рукописи его лагерных творений якобы обнаружил в архивах бывшего КГБ некий Г. Файман.

Это особенно интересно, потому что получается, что человек написал нечто для себя, скорее всего, не рассчитывая на публикацию. Больше шансов на искренность.

«Темная, с красными пятнами держава лежала в яме земного шара. Дымные облака с багровыми брюхами клубились над громадным ее телом. По дну ямы, заросшему древними папоротниками и хвойными породами, топали коваными сапогами, и медный гул брел по чугунному чреву Земли. По краям ямы густо стояли стражи, и зарево пожара кровавило железо, зажатое в их когтистых руках. Облака дымного пара над державой пылали жадным пожаром. Это жгли в усобицах друг друга подданные державы, а в перерывах между усобицами горячим огнем жгли охотников глазеть завидущими глазами за края ямы и соблазняться чужим поганым грехом» [222, с. 136].

Такой увидел свою родину Аркадий Викторович Белинков, ученик Ильи Сельвинского и Виктора Шкловского, автор книг про Юрия Олешу и Юрия Тынянова. Автор не оставил никаких сомнений в том, что же это за яма-держава: «С Восхода обваливались в яму татары, топтали копытами диких кобыл хлеб и мутили воды медленных рек[10].

С Заката обрушивались… поляки, разбрызгивались по могучим просторам, жгли и рубили местных подданных, смеясь и ругаясь, учили изящным танцам и ошеломляющему вину Запада и мерзли в ночи, в снегу, на ветру и морозе… Ухали пушками с севера норманны[11]» [222, с. 137].

«Шел по кровавой дороге на Восход царь державы, давя и удушая крамолу, и взял город на великой реке. По кровавой дороге на Закат шел другой царь, топча и травя измену, и поставил город на топком берегу, на склизлой земле, в мутном тумане…[12]

А иногда со свистом и гиканьем выскакивали (из ямы) государевы верноподданные, хлестая соседские спины нагайками, умыкая соседских самок и выковыривая когтями ухмыляющиеся хитрые камни из зраков вражьих икон» [222, с. 137].

Всякому, кто считает избыточно жестким определение Р. Шафаревича «русофобия», не вредно прочитать такие строки: «Окрест ямы торговали, строили и воевали, изящными танцами испещряли стены дворцов, сочиняли краски для красоты храмов и корабельщики привозили из неслыханных царств невиданные дива.

В яме было лучше. Это было ясно каждому верноподданному, и он учил этому детенышей. А который из плохих и неверных подданных не знал, что в яме лучше, того по указу соседа учили, начиная с мягких мест спины, приговаривая под свист учения: „Люби нашу самую лучшую яму да знай: все прочее ересь и грех“. А после учения пихали в сырую и теплую землю и, плюнув, втыкали осиновый крест. А указавшему соседу, улыбаясь, выписывали пряники, злое вино и алтын денег. И тогда, веселый и сытый, он нестройно мотался по яме и славил хозяина и его учение.

Ну, а который случаем выскакивал из ямы с ободранной стражами кожей… Тот врал охальную книгу, кричал лютые речи и звал, звал, звал, звал с Заката, Восхода, юга и севера всяких народов Земли, топтать копытами, лупить плетью и рвать ядром окаянную зверь-державу» [222, с. 137].

А вот как сменился в «яме» политический строй: «Когда стало ясно со всех концов Земли всякому имевшему мозг и сердце, всем, всем, всем стало ясно, что пришел яме благословенный, веками жданный конец, капут, финиш, каюк, хана, крышка, что яма сыграла в ящик, врезала дубаря, пошла ко дну и приказала долго жить, и тогда пришла шайка беглых каторжников, и атаман шайки заграбастал всю яму с ее живностью, детенышами живности, рыбой, хлебом, зверем в лесах, изящными танцами в музеях, солдатами в окопах, проститутками и интеллигентами в борделях и университетах. Именно с этой точки как раз идет начало гибели мира и последних вздрагиваний околевающего человечества.

В яму, спотыкаясь, спускались солдаты 14 держав… и больше не возвращались на поверхность к уровню моря, убитые каторжниками. А кто возвращался, требовал, наученный каторжниками, у себя дома, чтобы тоже делали такую яму» [222, с. 138].

С тех пор «в яме беглые каторжники, проститутки из бардаков и интеллигенция из университетов дружно встали у кормила власти и под ветром, дующим из глубин народных хайл и душ, повели свой корабль в бесклассовое общество» [222, с. 139].

А вот и Отечественная война! «Тучи людей, верящих авторам мудрой идеи (завалить яму)… попрыгали в яму, крича и стреляя. Они пухли от голода, кровью своей поили вошь, костенели на блестевшем от крепости льду. Умирая, переставали верить в мудрую идею, приведшую их в яму, забывали о ненавистной идее врага и ничего не хотели, кроме хлеба, сна и тепла[13].

И тогда по древней дороге, по их присыпанным снегом трупам, топали на Закат защитники ямы, и, добежав до края родимой ямы, поднатужившись, перемахнули через край и покатились, поползли, полились по теплой и влажной чужой земле, черные и кривые» [222, с. 139].

Так и описана вся русская и советская история, вплоть до момента написания текста, то есть до конца 1940-х годов. В это время, по мнению Аркадия Белинкова, «в яме сосредоточенно и сердито строили могучие черные заводы, целили жерла во все пространства Земли. В каменной, тяжелой ее столице завывали могучую славу поэты. Ученые учили ее истории — лучшей во всем Мироздании.

А вождь державы со своими историками, поэтами, физиками, разъявшими атом, бактериологами, собравшими в пузырьки чуму, со своими министрами, проститутками и идеологами, доказавшими всем! всем! всем! — что лучшего учения сроду не было во всем мире, ковал лопаты для рытья ям по всем континентам вселенной» [222, с. 140].

Еще раз напомню: все это писалось в лагере, на 90 % — для себя. В 1956 году Аркадий Викторович вышел из лагеря и прожил на свободе до 1970 года. Он эмигрировал в США и умер в Нью-Йорке 48 лет от роду. У читателя да будет свое мнение, но не было ли чудовищной жестокостью держать этого несчастного в России? Он же ненавидел ее лютой ненавистью… Впрочем, смотри выше. Мои комментарии не нужны, автор сам все сказал.

И еще одно соображение: дал бы Господь ему больше лет… Писал бы он, боролся бы с коммунизмом, за торжество либеральных идей свободного мира. Представляете, с чем и с кем боролся бы он на самом деле? Как бы у него, вольно или невольно, антикоммунизм перехлестывал в смертную войну с проклятой черной ямой, откуда удалось ему бежать с ободранной кожей мимо стражей с когтистыми лапами.

А вот другой «великий» поэт, принадлежащий к другому поколению. Помню дивный момент — созрел плод гласности и перестройки, и на экранах телевизоров появился… Вы понимаете?! Появился сам… Сам Великий поэт! Затравленный! Объявленный тунеядцем! Обиженный! Величайший гений! Всех времен! Первый в мире русскоязычный поэт! После Пушкина! Вот сейчас… Сейчас он нам что-то скажет…

И на экранах появился плотно сложенный, почти совсем лысый мужик со злыми неприятными глазами. Безгубым ртом недовольно проквакал что-то насчет того, что лучше быть никем в демократии, чем властителем дум в тирании… Проквакал, посмотрел еще раз злющими глазами и исчез. Это было все, что захотел сообщить жителям «этой страны» наш бывший соотечественник Иосиф Бродский. Все, что он счел нужным рассказать нам «о времени и о себе».

А через несколько лет он умер. Эмигранты третьей волны вообще умирают рано. Даже те, кого не убили на задворках ресторана «Одесса» на Брайтон-бич, редко-редко переваливают за пятьдесят (то есть за возраст, который англичане называют «ранним средним»). Не знаю, как кто, но я совершенно не ждал смерти ни Бродского, ни Довлатова, ни прочих. Мне вообще очень странно и очень неприятно, когда умирает мужик до пятидесяти. Если не убили, а именно если умер, сгорел от болезни.

— Затравили!!! — орала очередная демократическая ведьма на очередном демократическом митинге.

Травили, строго говоря, года три. И пока одни вяло, по обязанности, травили, другие от души помогали. Что считать более важным — это уже вопрос выбора. Может, «затравили» в том смысле, что стихи Иосифа Бродского не обеспечивали ему прожиточного минимума? Но и это, простите, никак не травля. Это отказ платить за товар, которого не хочет потребитель. В конце концов, возьмем даже его ранние, порой очень тонкие вещи, — хотя бы ставшее знаменитым:

Скажем откровенно — это ведь только заявка, только ученическая работа. А его поздние, конструктивистские стихи, да простят меня знатоки и ценители, — просто ужасны (если вообще это стихи). Такими творениями невозможно жить, тут нет никакого сомнения.

Только ведь никто не заставлял «великого поэта» писать именно такие стихи, правда? Он сам этого захотел — пройти путь от ученических, первых, но уже интересных стихов к конструктивистской дребедени. Как и следовало ожидать, никому не нужной.

И никто тем более не заставлял этого тонкого юношу, писавшего про питерский Васильевский остров стихи легкие, изящные, как весенний туман, превращаться в этого… в противную старую жабу: огромная лысина, злобный взгляд, брезгливо оттопыренная нижняя губа. Для такой эволюции потребовалось двадцать лет целенаправленной работы над собой. Французы говорят, что «в сорок лет мужчина отвечает за свое лицо».

И с тех пор Иосиф Бродский, каким он был в последние годы, стал для меня символом «третьей волны» эмиграции. И символом человека, которому не стоит ни оставаться в России, ни возвращаться в Россию.

История редко позволяет вернуться назад. Необратимость ее событий настраивает на торжественный лад, а то и попросту пугает. После исчезновения Страны ашкенази еврею стало попросту некуда возвращаться. Как в страшной легенде или сказке: обернешься — а обратный путь заваливается огромными камнями. То есть еврей может, конечно, приехать в Витебск, Минск, Винницу, Львов, пройтись по кварталам, где когда-то жили предки. Можно приехать и в местечки, где когда-то ашкенази составляли до 90 % населения.

…Ну и что? Евреев-то там все равно нет.

Такой поход по родным местам может устроить и русский. Давайте поедем в бывшие русские кварталы Парижа, обнажим головы у православной церкви Сен-Женевьев-де-Буа, на православном русском кладбище. Давайте поедем в когда-то русские, а ныне китайские города: Харбин и Дайрен, который, вообще-то, Дальний. Это китайцы называют его Дайрен.

Да что Франция или Китай! Давайте направимся в Киев, в воспетый Булгаковым Киев, чтобы еще раз наполнить свой взор обликом этого старинного русского города. Русского?! Нет, Киев уже давно не русский. В 1981 году мы с матерью поехали в этот город, предали земле сестру бабушки — последнюю, кто остался в Киеве из всей родни. Тогда еще были живы дряхлые старики, осколки того, булгаковского, Киева. Но и тогда они напоминали жалкие ошметки когда-то промчавшейся жизни. А нынешний Киев — это украинский город, и с этим ничего нельзя поделать. Можно засмеяться, можно заплакать, можно побиться головой об стенку, выстрелить в висок, напиться до помрачения ума или прыгнуть с пятого этажа… Но вот исправить ничего уже нельзя.

Так и еврей может поехать в Вильно, Краков или Киев… Ну и что? В Киеве есть витрина, где восковые муляжи изображают еврейского портного и его семью. В Кракове остался музейный квартал Казимеж, бывший еврейский город. В нем даже работают еврейские ресторанчики, где подают цимес и фаршированную щуку, а молодежь танцует еврейские танцы… Только вот беда: ресторанчики предназначены для туристов, а у танцоров одновременно черные шапочки-кипы на макушках и тяжелые серебряные кресты на шеях. Это поляки, католики; это они поют еврейские песни, танцуют еврейские танцы.

— Зачем вы это делаете, ребята?!

— Чтобы народная традиция продолжалась.

…Но точно так же и китайцы в Харбине открыли ресторан «Русь», и в нем танцуют в сарафанах и поют русские фольклорные песни. Есть разница?

Разумеется, кое-где в бывшей черте оседлости проживают еще старики, говорящие на идиш между собой, — между такими же одинокими, нищими, доживающими свой век. Великолепны грустные и умные заметки Кановича о стариках, доживающих свой век в Литве [223]. Но этот «парк забытых евреев» — заповедник, резервация последних. Воистину, это люди, живущие в нигде, в другой эпохе [224]. Да и немного им осталось.

Обсуждая классический миф про английских джентльменов, управляющих Британией, Карен Хьюит писала: «В Британии и сегодня живут джентльмены… но всем им по 70 и по 80 лет» [225, с. 37]. Одна небольшая поправка: столько лет британским джентльменам было в 1992 году, когда писалась книга Карен Хьюит. Теперь британским джентльменам побольше — им по 80 и по 90 лет. Как говорят в Австралии, эти люди «стоят одной ногой в могиле, а другой — на банановой корке».

Но ведь живущие сегодня евреи ашкенази ненамного моложе британских джентльменов. Самым юным из них если и меньше 70, то ненамного. Если не считать этих людей — несколько тысяч, может быть, даже несколько сотен стариков, то евреев ашкенази больше нет на Земле.

А потомки этих людей стали частью других народов… поляков, русских, литовцев, в меньшей степени украинцев и белорусов. Жизнь со всей возможной беспощадностью поставила перед ними простой выбор: или стать частью больших цивилизованных народов, их образованного слоя… или?

Действительно, а что делать тем, кто не сумел или не захотел войти в образованный слой России или Польши? Кто из местечка уже вышел, а в европейскую цивилизацию так никогда и не пришел? Почему-то до сих пор, обсуждая еврейские проблемы, никто не сомневается, что все евреи хотели эмансипации! Все они стремились из местечек в города! Все пытались стать специалистами, чиновниками, творческими работниками. Но ведь это явно не так. Подхваченные общим течением, почти все евреи неслись к новым историческим горизонтам… Но многим ли хотелось меняться внутренне?

Всякий рывок, всякий переход общества из одного состояния в другое обязательно приводит к резкому разделению общества. На тех, кто действительно стремится к переходу, и на тех, кто только имитирует это желание… А часто и не имитирует, просто отказывается изменяться.

Известны случаи, когда целые племена в Южной Америке кончали коллективным самоубийством. У них не стало возможностей жить так, как жили предки, — охотой, собиранием съедобных растений в тропическом лесу; да и самого леса не стало. Никто не мешал им, конечно, разводить огороды, пасти скот… Скорее, правительство готово было это всячески поддерживать.

А эти люди не хотели заниматься земледелием, не хотели изменять традиционный образ жизни. И десятки, сотни людей садились на площади своего поселка — все вместе. Пока были силы, пели песни, рассказывали легенды, вспоминали славное прошлое. И умирали. Иногда перед тем, как вместе отправиться в последний путь, убивали детей — для того, чтобы не убежали от уже мертвых или обессилевших, не продолжили бы жизнь племени, которое решило умереть.

Если и нет стремления всего народа к самоубийству, часть племени или народа обязательно кончает с собой — если не прямо, то ударяясь в наркотики, в мистическое безумие, устраивая заведомо самоубийственную войну (похоже, часть иудеев во время Иудейской войны вела себя именно так).

И даже среди искренне стремящихся изменяться всегда находятся те, кто оказывается не способен совершить этот переход. Вот в той же Южной Америке правительство Перу стало проводить широкую кампанию по обучению грамоте индейцев. Причем не первобытных племен, а земледельческих народов кечуа и аймара. И выяснилось: примерно третья часть индейцев не может научиться грамоте. Ни при какой методике — ну не может, и все.

Невольно вспоминается, что в XVII веке считалось: обучить грамоте можно только того, кого «умудрил Господь». А кого не «умудрил» — тем и заниматься бесполезно. Водители знают, что примерно 1 % людей физически неспособен научиться управлять автомобилем. Современные компьютерщики так же серьезно говорят о существовании людей, органически не способных овладеть ЭВМ, — даже на уровне включения-выключения и набора-запоминания текстов.

Народ ашкенази на протяжении двух поколений перешел от Средневековья (к тому же сильно пронизанного пережитками еще более ранней эпохи — Древнего Востока) к жизни в индустриальном обществе, ему пришлось руководствоваться совершенно другими ценностями и жить по совершенно новым правилам. Было бы крайне удивительно, если бы все его члены смогли соответствовать предъявленным к ним новым требованиям.

В СССР жило много евреев, которые так и не заняли какого-то престижного положения, не получили серьезного образования, не накопили богатств.

Некоторые из них внешне процветали, порой даже имели ученые степени. Но и этих степеней не ценили, не стремились развивать успех. Для них было что покупка «Жигулей», что защита диссертации. Самой же возможности жить наукой, преподаванием они не ценили, что поделать.

Среди евреев очень легко увидеть людей, которые и впрямь не вписались в европейское общество. Формально они занимают какую-то ячеечку современного общества: они предприниматели, специалисты, ученые. Но духовно они живут как будто в другой эпохе… Да и не «как будто», а живут.

Такие люди не могут руководствоваться существующими нормами жизни в гражданском обществе, когда не полиция, местком и администрация заставляют тебя жить прилично, а ты сам управляешь собой. Они не могут жить сами по себе, следуя моральным нормам и соблюдая законы, им необходим начальник, обожаемый и ненавидимый, необходим коллектив (он же община) себе подобных, и чтобы впереди шествовал главный во всей красе. Необходимо как-то пометить «своих» (хотя бы и желтыми звездами) и противопоставить самих себя всему остальному человечеству.

Да, таким не позавидуешь! И твоего народа больше нет — нет толщи, в которой можно раствориться. И к другому берегу не прибился. Этот тип люмпен-евреев находится в особенно мучительном и странно-унизительном состоянии.

К этому я добавлю еще одно: уже к 1950-м годам, ко времени смерти Сталина, евреи были практически поголовно атеистами. Ходили в синагогу, говорили на идиш, знали какие-то обрывки иврита в основном старики. Те, кому было тогда сорок и меньше и кому сейчас 90, жили уже вне национальной культуры. Этому «помогали» и власти, закрывавшие еврейские школы, не печатавшие ни газет, ни книг на идиш.

Мне доводилось беседовать с людьми, которые в 1930-е годы учились в еврейской школе. Их дети в 1950–1960-е уже не могли учиться на идиш, потому что не знали даже основ этого языка. Русские евреи этого периода окончательно стали русскоязычными атеистами. Собственно говоря, этого и хотели их предки, когда чуть ли не толпами бежали из местечек. Давно известно, что своих желаний надо бояться, потому что они порой сбываются. Напомню: в начале века образованные евреи называли идиш нехорошо: «еврейским разговорным жаргоном», а литературу на нем презирали. Теперь и этого не стало.

В таком-то ассимилированном состоянии, в двух шагах от полного исчезновения, и застала евреев Советского Союза эпоха национального возрождения, что обрушилась на народы Советского Союза в 1970-е годы. «Недавние добропорядочные комсомольцы с фамилиями на „штейн“ и „берг“, насмотревшись на пятый пункт в собственном паспорте и намаявшись с поступлениями в институты, вдруг осознали себя представителями древнего, великого и вечно живого народа… Пикантность ситуации состояла в том, что борцы с ассимиляцией никак не могли поверить, что уже все, поздно, проехали. Что ассимиляция потомства местечковых ремесленников и торговцев с русско-советскими горожанами произошла вполне необратимо два-три поколения тому назад. И неясно, на что жаловаться. Потому что хедер и талмудическое богословие — в настоящее время не слишком мощный багаж для цивилизованного человека. А другого дано не было. Так что борьба с ассимиляцией сейчас — это шаманизм, попытка выскочить из собственной шкуры неизвестно куда. Занятие вполне бесперспективное. Этнически мы — русские, и дело с концом, обрезай его, не обрезай» [118, с. 315–316].

«Та публика еврейского происхождения, которую я наблюдал в Москве и Ленинграде… по своему языку, быту, мировосприятию великолепно укладывается в рамки русско-советского городского этноса, несмотря на локальные различия вроде акцента бабушек и их местечковых воспоминаний. Отличия эти могут быть гораздо менее выражены, чем, например, разница между россиянами сибирского и, скажем, южнорусского происхождения» [218, с. 317].

Вопрос: зачем люди пытаются «выскочить из собственной шкуры»? Какая сила и куда влечет? Видимо, та же самая, что влекла дедушек-прадедушек прочь из местечек, заставляла выкрещиваться, а при советской власти заставляла переходить на русский язык и получать образование не в иешиве, а в университете. Сила эта — недовольство своим положением.

Наивные западные правозащитники, великовозрастные дети цивилизованных стран и народов, искренне считают: если люди своим положением недовольны, значит, их дискриминируют. А сами эти люди хотят быть, «как все», хотят «честной игры» по отношению к ним.

Но такой вариант — только один из трех возможных. А возможны и еще два:

1. Люди недовольны утратой привилегированного положения, считают несправедливым быть как раз, «как все». И это — распространенный вариант.

Сколько раз слышал я в еврейских компаниях слезливые вопли про отмену статьи в УК, каравшей за антисемитизм! Сколько раз евреи вспоминали, как славный и сладкий сон, те двадцать лет своего абсолютного могущества! Какая страшная обида глодала их! Обида на то, что вот — сперва дали, а потом отняли, негодяи!

2. Люди разочаровались в идеологии… В какой-то данной, конкретной идеологии. Они вовсе не хотят прекратить жить в идеологическом поле. Они хотят сменить идеологию, и только. Идеологию вообще время от времени рекомендуется менять, потому что любая идеология не может ни дать обещанное тем, кто за ней пойдет, ни воплотить в жизнь свои лозунги. Идеология — это ложь по определению, и ничего тут поделать нельзя.

Сменить идеологию в 1970-е, а особенно в 1980-е захотели не одни евреи, но многие в СССР. Коммунизм к 1980 году, как не очень трудно заметить, построен не был, и это наводило на размышления даже его самых активных сторонников.

Рухнула идеология, рассыпалась, и «вдруг все заметили — когда-то при еврее остерегись, худого слова о советской власти не скажи, а сейчас если еврей — смело катай, не опасайся!» [227, с. 56].

Другой вопрос, что, убедившись в лживости идеологии, можно излечиться от привычки жить лозунгами вообще. Любыми лозунгами. А можно тут же переключиться на какую-нибудь другую идеологию.

«Но с 30-х советских годов на смену горделивым, подробным и поименным перечислениям всего и всех, причастных к революции, в историко-политических публикациях возникло какое-то неестественное табу на упоминание численности и роли именно евреев в российском революционном движении, и ссылки на то с тех пор воспринимаются болезненно» [6, с. 236].

С одной стороны, стали все громче заявлять о себе те, в ком не было «…ни крупицы боли за погибший русский народ. А к боли за еврейский, ко внутренней боли за еврейский меня призывают неустанно, неуклонно» [227, с. 62].

Вышел на поверхность и «советский общественный антисемитизм», этот «неосмысленный отзыв на то первое послереволюционное пятнадцатилетие» [227, с. 64].

В 1960–1980-е годы возникало множество самых невероятных сект и «учений», и дальше шло только от плохого к еще худшему, вплоть до уже совершенно фантастических бредней Петухова про русов-индоевропейцев и Кандыбы про Новгород — праматерь всего человечества.

Почему?! Да потому, что люди искали идеологию взамен той, в которой разочаровались. И еще потому, что чем сильнее замордован, унижен, оскорблен человек — тем выше ему хочется взлететь. Сделать это можно с помощью наркотика. Можно с помощью бутылки с сивухой — особенно если собираются единомышленники и укрепляют друг друга в убеждении: мы-то люди как раз самые правильные, хорошие, это наши мучители — гады. Жены там всякие, правители, предприниматели, святая сила с нами, евреи…

Но самый лучший способ воспарить — это, конечно, идеология. Волшебное чтение Гроссмана и Голды Меир, Жаботинского и всей «Библиотечки Алии» превращает его из замученного жизнью глубоко советского неудачника в представителя древнего, единого, неделимого и уникального сверхнарода, создавшего всю западную цивилизацию.

С одной стороны, «из советских генетических евреев — тем, что их преследовали, не принимали на работу, сначала разрешили, а потом запретили выезжать — образовали локальную группу, но не этническую, конечно, а идеологическую» [218, с. 317].

С другой стороны, перед носом евреев и тех, кто захотел бы стать евреями, повисла очень сочная идеологическая морковка: превращение из твари дрожащей, изгоя советского общества, в право имеющего, в гениального от рождения побочного владыку Вселенной, создателя всей современной цивилизации.

Механизм образования идеологической общности очень напоминает механизм образования новой секты. Действительно, вот выбираются некие постулаты, начинается сплочение вокруг них, образование общины. Члены общины укрепляют друг друга в приверженности идее, формируют общинный быт, дорабатывают идеологию, проверяя ее на пригодность в тех или иных условиях. Они же начинают широкую волну пропаганды…

«Как должен вести себя еврей с самосознанием, чтобы его не перепутали с неевреем, ведь очевидных этнографических различий нет, да к тому же он неверующий? Ответы всегда бывали туманными, но в общем сводились к стандартному набору: свинину не есть, праздники соблюдать, субботу, только на своих жениться. Но ведь это все религиозные ритуалы. Теряющие всякий смысл за пределами конфессии. Идеологизированное национальное самосознание вдыхает в них новую, я бы сказал, потустороннюю жизнь. Превращая их в идеологические символы. Соблюдение их всеми желающими в народ, конечно, превратить не может, но может превратить в партию. Религиозный ритуал, отрываясь от религии и не становясь народным, становится партийным» [218, с. 317].

Теоретически евреи должны были отбирать евреев же и вести пропаганду именно среди них. Практически целью борьбы часто становилось нечто весьма и весьма реальное: право выехать из СССР, а потом из Российской Федерации. Как известно, еврейка — это не женщина, а средство передвижения. Так же вот и борьба за права угнетенного, но невероятно древнего народа, обидеть который чести нет никакой, да, никакой, оборачивалась этим правом для гоев…

Насколько произвольно выбираются «свои» (не по генетическому принципу!), говорит хотя бы канонизация идеологическими евреями Мейерхольда, который по законам Российской империи уже во втором поколении вовсе не был евреем. Потому что родился Мейерхольд 8 февраля 1874 года в Пензе, в семье богатого выходца из Германии. Эмиль Мейергольд был лютеранин и через всю жизнь пронес лояльность к своей родине. Со своим восьмым сыном, Карлом Теодором Казимиром, Эмиль Мейергольд вел ожесточенные споры, но вовсе не о преимуществах иудаизма, а о том, какая замечательная страна Германия и как чудесно лютеранство.

«Я жил среди русских, усвоил обычаи русского народа, полюбил его, воспитывался на Пушкине, Гоголе, Толстом и других русских писателях, молился на русском языке и вдруг называть Германию „нашей страной“?!», — возмущался незадачливый Карл Теодор Казимир. 24 июня 1885 года Карл обратился в православие и изменил в своей фамилии букву «г» на «х» — Мейерхольд.

Это не помешало Мейерхольду вступить в КПСС с 1918 года и сделаться рьяным «новатором», создателем студии «Театральный Октябрь», — ни много ни мало. Ученик Немировича-Данченко и Станиславского, он стал яростным врагом системы Станиславского, а что касается его новаций…

В написанных в 1924 году «Роковых яйцах» М. Булгаков предположил, какой конец может ожидать Мейерхольда: «Театр покойного Всеволода Мейерхольда, погибшего, как известно, в 1927 году, при постановке пушкинского „Бориса Годунова“, когда обрушилась трапеция с голыми боярами…» [228, с. 86]. Жаль, что было не так: трапеция с голыми боярами — это куда поучительнее сталинской пули. А эксперименты были именно в таком вот роде: новаторское искусство, рвущее со всеми традициями.

У Мандельштама нет ни умной иронии, ни таланта Булгакова (в очередной раз подвела врожденная гениальность, что тут поделаешь), но оценка принципиально та же: «театр был внутренне пуст и страшен, несмотря на внешний блеск» [144, с. 89]. Что «новациями» Мейерхольда махали, как знаменем, противопоставляя Станиславскому, — особый вопрос.

Мейерхольд — это тем более показательно, что множество евреев не удостоились чести быть своими, — даже если они вообще не порывали с иудаизмом или по крайней мере никогда не выкрещивались. Ни Лотмана, ни Баткина, ни Вейнберга, ни Клейна, ни Гуревича в качестве «своих» не признавали — ни в роли вождей, ни в роли мучеников.

Даже современников Мейерхольда и Бабеля, ушедших с Белой армией, Пасманика и Ландау — не канонизировали. Никогда не раздавались вопли: «Что большевики сделали с нашим Ландау!!!». Если спросить — вам тут же ответят, что он-де сам попрал религиозные нормы, ел свинину, запивал ее молоком и быть евреем не хотел. А Мейерхольд?!

Не менее показательно и еще одно: 40 % выехавших в Израиль даже официально — не евреи. Это собрачники или родственники тех собрачников, кто уезжает. Едет один еврей, а с ним пятеро русских.

А сколько людей купили документы, что они евреи?

Сделать это не очень трудно. Даже не меняя фамилию, можно изменить только одно: запись в графе «национальность». И все! В 1987 году стоило это счастье от одной до трех тысяч рублей — на кого попадешь. В общем, сделаться евреем — недорого. Если, конечно, идеологическим евреем. Сделаться евреем по национальности — это всей жизни не хватит.

Наблюдая за идеологическими изысканиями еврейских неудачников, я много раз вспоминал поговорку: «У двух евреев по любому поводу три мнения», и еще вспоминал исторический факт. Когда Веспасиана Флавия укорили, почему он не идет на штурм Иерусалима, тот пожал плечами: «А зачем? Они сами перебьют друг друга». Умный и опытный военачальник, Веспасиан Флавий был прав: очень быстро население Иерусалима уменьшилось с 70 тысяч осажденных до 20, и тогда Флавий за три дня взял город.

Здесь я попытаюсь привести самые общие представления этих людей: такие представления, с которыми все они согласились бы. Итак…

1. Евреи — это уникальный, исключительный, не находящий аналогий в истории, не превзойденный никем народ. Евреи создали основы современной цивилизации. Нет ни одной сферы деятельности людей, в которой евреи не лидировали бы, не внесли бы выдающегося вклада, не проявили бы своей гениальности.

Еврейская история начинается за 2 тысячелетия до Рождества Христова, и с тех пор существует этот древний, единый и неделимый еврейский народ. То, что евреи Эфиопии и Китая, Германии и Грузии говорят на разных языках и даже принадлежат к разным цивилизациям, не имеет никакого значения. Если они исповедуют иудаизм, они тем самым становятся представителями одного народа.

Принадлежность к числу евреев определяется просто: генетически. Родился евреем — и ты гений от рождения, наследник веков, человек древнего, единого и неделимого еврейского народа.

2. Израиль — родина этого народа. Всякий еврей чувствует связь с Израилем на генетическом уровне. Стоит ему увидеть соплеменные пустыни — и все, готово, он сразу поймет, что это и есть его родина.

Арабы — дикари, поголовные террористы. Они захватили еврейскую землю, данную праотцом Авраамом, и еще чего-то там хотят.

3. Евреи в России хотели только самого хорошего и делали все и всегда правильно. Это свинячий русский народ — грязный, неинтеллигентный, малокультурный, — это он виноват в том, что замечательные идеи евреев так плохо реализовались.

Этот стишок Губермана довольно типичен, и за ним стоит более глубокий пласт довольно серьезных представлений и установок.

Евреи искренне хотели ассимилироваться, хотели стать частью русского народа, хотели помочь ему, чем они в силах. А русские отвергли евреев, стали устраивать погромы и ввели процентную норму. Все время с разделов Польши, как только евреи оказались в Российской империи, их гнали, угнетали, поносили, обзывали, травили, унижали, обижали, держали, не пускали, ограничивали, искореняли.

Если какой-то еврей и не достиг успеха в России, то по одной причине — антисемитизма.

Некоторые делают из этого вывод, что антисемитизм — явление генетическое, и он неискореним и неизбежен, гои евреев просто должны преследовать…

Но с этим согласны не все, некоторые полагают, что все дело в ужасном русском правительстве, а не в генетике народа. То есть, может быть, погромщик и сидит в тайниках и потемках русских душ, но было же отрадное двадцатилетие? То-то и оно: надо сменить глупое русское правительство на умное еврейское — и сразу все станет в порядке.

Нехитрый комплекс идеек, согласен. Но он выполнял и выполняет свою роль: замученный проблемами, заеденный комплексами человечек расправляет плечи. Он уже не задрипанный бухгалтер, об которого вытирает ноги всякий, кому не лень! Он не какой-нибудь глубоко рядовой терапевт, невропатолог или инженер на железной дороге! Он — представитель древнего и неделимого, гений от рождения, наследник Всея Израиля! С ним не шути…

Мотающийся, как цветочек в проруби, сам уже не очень понимающий, кто он такой, совок постигал — вот он кто! Какие у него корни! Какой он замечательный! Какая у него перспектива!

Евреи вообще намного больше склонны к идеологиям, чем русские. Они и в 1970-е, в начале 1980-х куда сильнее нас метались, задыхаясь в идеологическом вакууме. Теперь же они кинулись в идеологию с необычайной рьяностью. Не все, конечно, — только те, у кого была предрасположенность.

Когда резко меняется идеология, предшествующая идеология, которую заменила эта, новая, начинает считаться презренной, и поминать ее — глубоко неприлично. В среде идеологизированных людей полагается делать вид, что никто ничего подобного не говорил, а уж тем более не делал. Соответственно, не было более рьяных, более непримиримых антикоммунистов, чем идеологические евреи. Так же, как евреи несколько раз пытались учить меня быть русским, теперь некоторые идеологические евреи пытались научить меня еще и антикоммунизму; это меня-то — старого, заслуженного мракобеса, с многократными публикациями в журнале «Посев» и, смею полагать, с кое-какими заслугами.

Было интересно и немного жутко наблюдать, как эту новую идеологию несут люди, чьи очень недавние предки столь же рьяно боролись на ниве другой идеологии, еще более жуткой. Папа родственницы моей первой жены, некой Натальи Рабовской, был сотрудником НКВД. Но не было в Москве более законченного либерала, более непримиримого борца за демократию, чем Наташа Рабовская!

Мало ли, что папа Н. Эйдельмана был в рядах строителей ГУЛАГа, а Померанц еще в 1960-е годы прошедшего века объявлял себя невероятным ленинцем?! Вспоминать об этом считалось глубоко неприличным. Ведь они уже сменили идеологии!

Что еще поражало, так это утробная ненависть к тем, кто не участвовал в идеологических камланиях. А особенно к тем, чьи предки этим тоже не занимались. Читая и Севелу, и Померанца, можно сделать вывод: в России вообще не было никого, кроме толп «строителей светлого будущего». По крайней мере, ни такие люди, ни их потомки не появляются на их страницах.

Но, конечно же, судить по их книгам о России будет серьезной и опасной ошибкой.

Шульгину больше всего не нравилось в евреях то, как они реагировали на сам факт: они кому-то не нравятся. От этого они становились буквально невменяемыми и утрачивали способность к человеческой речи. Видимо, Шульгин уже в те времена имел дело в основном с идеологическими евреями, пусть и с носителями совсем иной идеологии, чем современные. Я вынужден сделать такой вывод, потому что, вообще-то, с евреями (как и со всеми остальными людьми) можно говорить о чем угодно, включая любые национальные проблемы. Вот идеологические евреи действительно становятся невменяемыми, стоит коснуться их идеологии.

Смысл этой истерики понятен: ведь ни малейшей критики не выдерживает ни одно из положений идеологии. То есть полагается-то считать их сугубо «научными», но что тут поделать… «Приходится» прибегать к трем самым обычным махинациям:

1. Ссылка на выдуманные факты.

2. Ссылка на ложные авторитеты.

3. Отказ слышать аргументы собеседника.

То есть собеседник высказывает заведомую чушь:

— Евреи — древнейший народ мира! Они плавили металл и познавали Единого Бога, когда вы еще ходили в шкурах!!!

— Вовсе он не самый древний. Ашкенази как раз очень молодой народ, ему самое большее лет четыреста.

— Нет-нет! Мы имеем в виду древний библейский народ, который…

— А какое отношение вы имеете к библейскому народу? Говорите вы на другом языке, обычаи совершенно другие…

— А иудаизм?! Религия-то та же самая! Мы сохранили ее! Об этом пишет… (тут называются имена ученых настолько великих, что про них никто и никогда не слышал).

— Да вовсе и не та же самая. Если эти… названные, так пишут, то они просто неучи. Иудаизм очень сильно менялся уже в библейские времена. Иудаизм времен пришествия Христа и II века по Рождеству Христову — это почти что разные веры…

— А у нас другое мнение!

В этом месте собеседник начинал тяжело, напряженно дышать, хвататься за сердце, а физиономия у него приобретала помидорный и редисочный оттенок.

Этим все и кончалось: взволнованно-возмущенный собеседник просто не мог вести со мной разговор на соответствующем уровне и делал единственное, что вообще оставалось в его силах: прерывал коммуникацию и нырял в родное мифологическое поле. То есть, попросту говоря, начинал отрицать даже самые очевидные факты и вообще отказывался проверять логикой свои партийные мифы.

Или вот еще диалог:

— Царская Россия преследовала евреев! Погромы! Ненависть! Царь лично приказывал!

— Вы знаете, что в окружении каждого царя из династии Романовых были евреи? И не только крещеные?

— Неправда! Таких евреев никогда не существовало!

— Уже у Петра были такие приближенные: Шафиров и глава всего Петербурга — Девиер, они оба евреи. А Перетц был одним из ближайших людей при Александре II.

— Таких людей не было!

— Шафирова не было?! Перетца не было?! Заглянем в учебник истории?

— Они все равно не были евреями!

Оба диалога я не придумал. Первый из них состоялся у меня с человеком по фамилии Кац, второй — с человеком по фамилии Гендельман. Или вот:

— А если завтра начнутся погромы?!

— Какие? Русские или еврейские?

— Русские… О чем вы?! Как могут быть русские погромы?!

— В Одессе евреи стреляли из пулемета, убили несколько русских людей. Вы имеете в виду, что они опять будут в нас стрелять?

— Какая чушь! Евреи никогда… Это придумали антисемиты! Кто вам сказал?

— Бабель разве антисемит?

— ?????

— Так ведь про пулеметный огонь у него очень подробно написано… Так он антисемит? Я правильно понял?

— Это, наверное, были не евреи… Это стреляли уголовники!

— Так ведь евреи имеют право быть и уголовниками. У них нельзя отнимать это право… Или это тоже антисемитизм?

— Конечно, антисемитизм! Надо же до такого додуматься…

— Жаботинский тоже антисемит?

— Что-ооо?!

— Так ведь насчет права всякого народа, и евреев тоже, иметь своих уголовников и вообще всяческих подонков он очень даже распространялся… Вас прямо слушать страшно: сначала Бабель, теперь вот Жаботинский… Кого ни затронь, все-то у вас антисемиты…

В этом месте собеседник обычно издавал такой звук, как будто наступили на хвост коту, но коту чудовищных размеров — где-то с бенгальского тигра.

Наблюдать это само по себе было приятно и увлекательно, а тут еще и невольные аналогии… Точно так же вели себя члены «Белого братства», когда я рассказывал им биографию матери-основательницы секты Марины Цвигун (Мэри Дэви Христос) или просил «святого» «вычудить» хотя бы одно, самое завалящее чудо.

Жизнь сложилась так, что в 1992–1993 годах я по просьбе чиновников краевой администрации близко познакомился с так называемыми «тоталитарными сектами» — особенно «Белым братством». Изучение психов совпало по времени с чисто семейными проблемами отъездов евреев в Израиль.

У меня были очень большие возможности сравнивать «Белое братство» с политическими евреями: одними я любовался на службе, другими — в те же дни в частной жизни. И чем больше я присматривался к тем и другим, тем яснее просматривался один и тот же уровень зомбирования, — в том числе и самозомбирования. Такие же способы отказа от логики, выдумывания несуществующих «доказательств» своей правоты, та же подтасовка фактов…

Та же система переложения ответственности с себя на авторитеты: «Наши святые… Они знают, где находился континент Му…». И с тем же успехом: «Для моих предков это хорошо — значит, и для меня хорошо!».

И та же готовность, когда прижмут к стенке, уйти в тупо-глухую оборону:

— А у нас все равно другое мнение…

Чего стоит любое мнение без аргументации — судите, пожалуйста, сами.

В общем, жизнь показала: идеологические евреи — это такая тоталитарная секта. И не на уровне «мнения», а на уровне хорошо аргументированных сопоставлений.

Руководители-то секты все-таки хоть в какой-то степени владели кое-какими техниками и не просто выплескивали эмоции, а с разной степенью умелости пытались «зомбировать» собеседника: уже модуляциями голоса давить на психику, заставлять соглашаться с собой, ловко подтасовывая факты, ставили мир с ног на голову, пытались обескуражить собеседника, дезориентировать, смутить. Зачем им это? А чтобы показать: они знают больше вас; чтобы стать лидерами и вести вас, куда надо им, а вовсе и не вам самому.

Но точно так же поступали и господа из «Симхона»!

Вообще мне очень повезло с идеологическими евреями — их было вокруг довольно много, и я сумел поставить над ними целый ряд полезных и увлекательных экспериментов. Изучая своих бывших родственников и их друзей — Рабовского со всей семьей, семью Айзенбергов, семью Клейманов и т. д., я сделал много интересных выводов на этом неоднозначном материале.

В числе подопытных кроликов, конечно же, были и русские. Сергей Гусев притворялся евреем, чтобы помочь своей карьере в медицинском институте. Анатолий Плескач, муж одной из дочек Файншмидтов, активнее самих Файншмидтов настаивал на отъезде семьи в Израиль. Как известно, жена-еврейка — не женщина, а транспортное средство. Разве не интересно?!

Эксперименты были интересные, результаты давали бесценные, но сами были порой довольно жестокие. В семье Айзенбергов я больше всего виноват перед мамой моего знакомого, Светой Айзенберг. Я посыпал пеплом «Беломора» ее любимый ковер, снимал грязные носки в ее вылизанной гостиной, рассказывал ее гостям анекдоты, от которых упал бы в обморок поручик Ржевский. Кроме того, я так чавкал за столом и лез пальцами в подливку, что самому становилось противно… Зато как стало весело, когда гости однажды специально сбежались посмотреть на русскую свинью, а я стал есть ножом и вилкой, рассказывая про свою трудовую деятельность в запасниках Эрмитажа!

Когда эта публика засобиралась в Израиль, у нее сначала даже и тени сомнения не было — конечно же, я поеду вместе с ними! Свой же — умник, интеллигент, да еще дети от мамы-еврейки. Но быстро выяснилось, что за жратвой я не поеду, а если придется бежать с Родины — побегу уж, конечно, не в диковатую азиатскую страну. Тогда были избраны более тонкие способы воздействия — например, через детей. Раз ты хороший отец и сыновей любишь — естественно, за это место тебя весьма удобно взять. И вот мне много раз объясняли, что мой священный долг — обеспечить своим детям «конвертируемое» образование и с этой целью выехать в Израиль. Мол, в России же образование дебильное!

Горе им! Горе бедным Божьим избранникам, потомкам изобретателей огня! Этот неприличный Буровский… Вы себе представляете, что он только сделал?! Он раздобыл списки рейтингов всех мировых университетов, составляемых в Массачусетсе и Гарварде. Обычно в таком рейтинговом списке перечисляются сто или двести ведущих вузов — по убыванию. Скажем, хочешь ты стать физиком — вот и смотри, какие учебные заведения в этот год считаются ведущими… Такие списки, кстати, очень нетрудно раздобыть, было бы желание; среди всего прочего, в Интернете.

Так вот, ни одного израильского вуза в этих списках не было. Ни по каким предметам, ни одного. А вот Красноярский университет, и тем более Московский физтех — были. Когда я с милой улыбкой объяснял, каким именно способом намерен обеспечить своим сыновьям это самое, конвертируемое, в ответ начиналась та самая кошачья истерика: раздавались нечленораздельные звуки, какая-то смесь кошачьего воя, рычания и стона.

(Кстати, один из сыновей Айзенбергов уже после драпежа в Израиль доучивался в Красноярском медицинском институте. А сколько крику было про плохое образование в СССР и замечательное в Израиле — это же мама родная!)

История эта очень поучительна именно как пример того, как создаются самые невероятные мифы. А от людей, что характерно, требуется их неукоснительно принимать.

Это все очень напоминало мне историю одной забавной организации, Общества плоской земли. Есть в Британии такое общество, члены которого (их, если не ошибаюсь, около сорока) вполне серьезно считают, что Земля, естественно, вовсе не круглая, а плоская. Что она круглая, придумали злые ученые назло простым людям, а правительства дурачат простых людей из своих каких-то соображений. Но, во всяком случае, учение о шарообразности Земли — великое зло! Земля «на самом деле» плоская… Общество регулярно собирается, зачитывает доклады, ведет протоколы заседаний… А что? Его члены законопослушны, общество не нарушает никаких правил, не приносят явного вреда… А верить во что-то или не верить имеет право каждый свободный гражданин Британии. Чем не Шафиров, который то ли был «истинным арийцем», то ли которого вообще не существовало…

Стоило мне рассказать об этом обществе идеологическому еврею — и, ясное дело, истерика только крепчала. Ведь я затрагивал еще один племенной миф: евреи-де необычайно умны, и все их утверждения основаны на логике, здравом смысле и науке. Я же ставил собеседника перед выбором — или наука, или мифы. Он выбирал мифы — и тем самым нарушал очень важную для большинства евреев норму, восходящую к нормам иудаизма. Выбрал бы логику, науку — и тотчас обнажилась бы несостоятельность партийного мифа… О вэй!

За свои права, как известно, необходимо бороться. Борьба требует организации, привлечения средств, своих вождей, мучеников и героев.

Превратить свою национальность в политическую партию пытались многие евреи в самые разные времена. В странах Европы процветающие и богатые евреи боролись за предоставление гражданских прав своим сородичам, за право войти в гражданское общество и стать британцами, французами и немцами. Они добились своего, эти еврейские политические и общественные деятели, и до сих пор их деятельность вызывает уважение.

Вообще-то, борьба за право ходить в синагогу, праздновать имеющиеся в иудаистской религии еврейские праздники, изучать иврит и учить детей на идиш сама по себе может вызывать только уважение, — как и мученики и вожди этой борьбы.

Но вот беда! Политические евреи в СССР не могли возглавить разумных и достойных людей, борющихся за равные права. Права эти давным-давно получены, а люди разумные и достойные давным-давно полные ассимилянты. Академики, врачи и даже спекулянты с черного рынка вовсе не рвались к тому, чтобы их кто-то возглавлял и вел, потому что не слишком уверенно осознавали себя евреями и потому что их политические интересы лежали в совершенно иных областях, не в национальной и не в религиозной.

Политические евреи не могли встать во главе союзной республики… Разве что Еврейской автономной области в составе Хабаровского края (где евреев было 4 % населения). Они не могли бороться за то, чтобы их народу и их республике давали больше союзных ресурсов (как это делали армяне и казахи). Они даже не могли бороться за то, чтобы евреям стало лучше жить в Советском Союзе: и не допустил бы никто откровенного разговора, и ответить можно было очень даже мотивированно: что евреи и так имеют больше возможностей, чем все остальные народы Советского Союза.

В итоге политические евреи могли возглавлять только тех, кто сам шел «в евреи», — идеологических евреев в первую очередь. А опираться приходилось на люмпен-евреев — серьезные люди в сионисты, как правило, не шли. Идеологией политической борьбы стали идеи «великого и неделимого» библейского народа, а единственным внятным политическим лозунгом стало право на эмиграцию.

Борьба под такими лозунгами и за такие ценности как-то требует уже совсем других и вождей, и мучеников… не похожих на еврейских общественных деятелей XIX века и не вызывающих большой симпатии.

Столкновения народов в ходе распада СССР вызывали борьбу между ними: за территорию, границы, остатки богатств Советского Союза. У евреев же борьба за свои права неизменно приобретала все тот же сладкий привкус эмиграции. Поборюсь — и меня выпустят!

Политические евреи могли бороться против Советского Союза на стороне западных правозащитников, антикоммунистов, политических правых или сионистов. Боролись они, может быть, даже идейно, считая самих себя и свой народ жертвами режима, но в перспективе железно имели ту же самую эмиграцию.

Вроде бы после 1991 года «бороться» за эмиграцию уже не нужно. Хочешь? Да пожалуйста, вали куда угодно. Так и идеология не нужна?! Нет, идеология по-прежнему необходима! «От ужасов советского быта едут добропорядочные совслужи. Чтобы убедить себя в правильности сделанного шага, им нужна идеология — обидно же признаваться, что едешь за жратвой» [218, с. 322].

Отъезжантам «приходится» включать ту же набившую оскомину пластинку — про антисемитизм, надвигающиеся погромы и злобность русских по отношению к Божьим избранникам.

А в газете «За русское дело» развлекались такими стихами:

Конечно же, это совершенно отвратительное, гадкое, антисемитское стихотворение! Конечно же, я привел его только для того, чтобы еще раз показать «козу» гадким антисемитам, — вот они какие противные!

…Но, собственно говоря, что в этом стихотворении неправильно? Примерно так оно все и было, и есть (кроме «основы равноправной» — вот это явные враки). Другой разговор, что от карикатуры не надо ждать того, чего мы ожидаем от портрета. Получилось узнаваемо — и ладно. А эта карикатура узнаваема, и к тому же она еще и смешная.

До сих пор далеко не до всех живущих в нашей стране евреев дошла простая и в то же время очень страшная истина: Россия — это страна Великого Еврейского Разочарования. И ей этого не простят. Никогда. Можно справить Хануку в Кремле, но нельзя забыть, как Россия выставила на смех самые сокровенные мечтания чуда-юда, — и коллективные, и его отдельных представителей.

В России воплотилась в жизнь и показала свою несостоятельность самая большая, вековая мечта еврейства. Мечта, имеющая религиозные корни. Мечта настолько важная, настолько значительная, что ее всеми силами всех ушибленных социализмом во всем мире провозгласили Вековечной Мечтой Всего Человечества.

Про человечество — вранье, а вот мечта еврейства — это точно.

Менделеев предлагал транспортировать социалистов в Антарктиду — пусть там строят свое высосанное из пальца общество.

«Если хотите попробовать построить социализм — возьмите страну, которую не жалко», — говаривал Отто фон Бисмарк.

Фрейд в 1928 году писал про «эксперимент, который ставится сейчас в России».

Эксперимент поставили.

Россию оказалось не жалко.

Жертвами экспериментов оказались не пингвины, а мы с вами.

Россия ценой своей гибели доказала не только невыполнимость… если бы только невыполнимость!

Россия доказала, если хотите, нелепость и пошлость этой «вековечной мечты».

Оказалось: дешевка это, а не мечта.

Убить такое неправдоподобное количество людей, приложить такие невероятные силы, столько врать, воровать, лицемерить, гадить… и получить такой пшик… Ну разве это не обидно?!

Все евреи, для которых эта мечта по-прежнему важна, никогда не простят России того, что она оказалась такой нехорошей. Они изо всех сил постараются объяснить, что это не мечта дерьмовая, а страна попалась «неправильная», и народ в ней такой, как надо. То ли дело евреи или немцы — работящие и честные. С ними вот социализм бы и строить…

С ними эту ненависть разделят все коммунисты всего мира.

Все, кто и сегодня бормочет о «правильном социализме», о том, как его на самом деле «надо строить».

Все, кто виновен в неисчислимых преступлениях, совершенных в России, их недавние потомки никогда не простят России как раз того, что она была их жертвой.

Если бы они залили Россию кровью русских людей и сумели бы построить свой вожделенный коммунизм — все выглядело бы иначе.

Если бы они убили десятки миллионов людей, взорвали бы десятки тысяч храмов, расстреливали бы беременных женщин и иконы, неузнаваемо изуродовали Москву, истребляли бы саму историческую память народа, но «зато» построили бы рай на Земле, загнали бы человечество железной рукой в счастье и уцелевшие возблагодарили бы экспериментаторов, восславили бы эксперимент — тогда и преступления оказались бы оправданы.

А так…

И остается только туманно рассуждать насчет «правильного» социализма да разжигать в себе ненависть к тем, кто не участвовал в эксперименте, чьи предки не безумствовали, не выли на площадях, не были в рядах «строителей светлого будущего».

На эту тяжелую злобу, на мрачное желание любой ценой доказать, что все, весь народ поголовно завывал на площадях, жаждал «социальной справедливости», наталкиваться приходится довольно часто. А почему этим ребяткам, недавним потомкам убийц, так важно «доказать» любой ценой, что потомки убийц — это ВСЕ? Весь народ поголовно?

Ни в одной книге, когда-либо написанной евреем, я не нашел ни одного героя, который жил бы в эти годы и не был бы участником революционных безобразий. Если такой персонаж и появляется — это непременно подонок, мерзавец или просто последний идиот.

Так и у Померанца: если ему поверить, то получится, что вся Россия поголовно, до последнего человека, — это красные и только красные, без малейшего просвета… Да еще разве потомки красных. Огромное большинство русских людей, десятки миллионов человеческих существ, или вообще равнодушных к любой идеологии или контрреволюционеров, для него просто не существует. Они ему или непонятны, или чрезвычайно неприятны. Настолько, что лучше их и не упоминать.

Россия — это великое разочарование и для отдельных людей. И очень, очень обидное, унизительное для них разочарование!

В 1992 году, в ходе полемики, какой быть эстонской школе, выяснилась прелюбопытная вещь: многие не хотят свободного доступа детей в элитные школы, гласного, открытого отбора. Анализ ситуации показал: многие попросту боятся, что как раз их дети в такие школы не попадут. А раз не они — интеллектуальная элита, то пусть никто ей не будет, вот вам!

Если одним можно, а другим запрещено быть умными, то тем, кому запрещено, как бы и не обидно не быть умным и образованным. Вот если никто не запрещал, никто не мешал, а я не смог себя реализовать… да и нечего было реализовывать, — вот это совсем нехорошо. Свободная возможность получать образование, накапливать богатства, изменять свое социальное положение, все это для убогих людей оборачивается каким-то злобным издевательством, — как предложение безногому побегать.

Два поколения евреев имели исключительные, невероятные возможности для реализации себя. Потом еще два поколения имели возможности… ну, скажем так, очень неплохие. Если кто-то еще не воспользовался этими возможностями — значит, реализовывать просто-напросто нечего.

«Патриотизм — последнее прибежище подонка», — любил повторять Булат Окуджава, и я только позволю себе невинно спросить:

— Что, и для Кутузова — тоже? И Суворов — подонок, спрятавшийся в патриотизм?

Но есть более точное наблюдение: национализм очень часто — последнее прибежище неудачника. Хоть так он может почувствовать себя полноценным, нормальным человеком, частью какого-то уважаемого всеми сообщества. Ведь в другие сообщества — творческие, профессиональные, культурные — его или не пускают, или он не занимает в них места, на которое претендует.

Но, конечно же, сильнее всех разочарованы советские люмпен-евреи. Те, что оказались неспособны стать ни современными людьми, ни людьми европейской культуры. Кто в своих пиджаках и блузках, со своими портфелями и книгами под мышкой, в своих «Жигулях» и вагонах метро остаются не людьми современной цивилизации, а костюмированными туземцами.

Сухой остаток когда-то бывшего еврейства, песок, просыпавшийся между пальцев истории, идеологические евреи обладают двумя очень приметными и довольно-таки неприятными свойствами: стремлением любой ценой доказать самим себе и всему миру, что «виноград зелен», что учиться чему-то и делать что-то и вообще не имело никакого смысла. Цивилизация не для них? Значит, это неправильная цивилизация! И вообще она никому не нужна! Учиться они не умеют и не хотят? Значит, учиться вообще вредно и бессмысленно! Они не могут нормально жить в России? Пора бежать из «этой страны»! (А в Израиле скоро опять станет плохо…).

Как часто я слышал от этих то напыщенных, то жалких бедолаг что-то в духе незабвенного Губермана:

Предки, молившиеся на книги; предки, для которых книжное учение было религиозной нормой… Те самые предки, возвращение к которым вы, сударь, объявили своей главной жизненной целью… Эти предки не одобрили бы вас, Игорь Миронович! В чем преимущество традиционных культур (в том числе и еврейской) — тот, кто думал задницей, этим хотя бы не хвастался.

Что тут поделать! Кого книги делают умней, а кто, хоть перечитай целые библиотеки, — все равно поумнеть не в состоянии. Еще во времена Шломо-Соломона было понятие: обучаемость.

Другой вопрос, что когда обучаемость человека очень низка, способность других чему-то научиться кажется личным оскорблением. «Кричат им вослед…». Вот и вторая типичная особенность: люмпен-евреи, особенно идеологические евреи, полыхают злобной завистью ко всем состоявшимся, счастливым, материально обеспеченным людям.

Многие творения идеологических евреев просто пронизаны раздражением и ненавистью. Хотя бы стихи Д. Маркиша из журнала «Сион».

Что прямо-таки восхищает, так это злобность, пышущая в этом стихотворении, написанном по-русски и на том же языке опубликованном в журнале «Сион», в Израиле. Что еще удивительнее, так это то, что сам господин Маркиш совершенно этой злобности не замечает. И как ему хочется дожить до возможности «встать в почетный караул»! С каким восторгом он встанет, представься ему эта возможность!

Эта злобность в огромных дозах проявлялась в конце 1980-х — начале 1990-х, когда отъезжанты стали, уже не скрывая, уже чуть ли не бравируя своей злобностью, обрушивать ее на остающихся.

Конечно, это сплошь и рядом желание доказать самим себе и окружению верность своего выбора, проявление утробной ненависти к «стране бывшего проживания»… Представляете, что написал бы Белинков, проживи он подольше вне «зверь-державы», лежащей в «яме Земли», не под облаками душного, подсвеченного кровавым пара!

Этим людям очень неприятно уже то, что Россия и без них превосходно продолжает существовать. Они «посолили» ее своим чудным, бесценным присутствием — а она, сволочь такая, мало что не оценила, так еще и преспокойно продолжает жить, даже как-то не заметив этих драпающих за жратвой!

Но проявляется в их воплях и злобность иного рода: этим людям было крайне неприятно, что вообще существуют на свете, а тем более в России, благополучные люди. В средствах нагадить они не особенно стеснялись, — и чего стесняться, если владеешь истиной в последней инстанции, и чего тут чикаться, когда от этих людей уже ничего и никогда не будет нужно?

Это касалось, как ни дико, и близких людей. У тех, кто считает русского или русскую своими друзьями, все равно есть это удивительное желание: нагадить любой ценой. У моей жены была (впрочем, и есть) близкая подруга, Анна Ваксман. Как раз во время ее отъезда моя жена оформляла документы для поступления в аспирантуру, и это вызывало приступы тупой злобы со стороны Анны: ее папа ученой степени не имел, хотя и очень старался ее получить. Поведение Елены Викторовны выглядело чуть ли не предательством: как она смеет хотеть научной карьеры, да еще говорить об этом с таким энтузиазмом?! Тут «эта страна» разваливается на части, ничего хорошего в России быть в принципе не может, надо немедленно бежать, а она!.. И вообще — как она смеет мочь то, чего не могут неудачники!

В попытках Анны Ваксман вбить клин между мной и моей женой огромную роль играло, конечно, и желание оторвать любимую подругу от «этого ужасного Буровского», который крутит пальцем у виска и смеется над этими «беженцами», над их высосанными из пальца воплями про «преследования антисемитов». Но прослеживается и другой мотив: наверное, госпоже Ваксман очень уж невыносимо было думать, что в «этой стране» остаются благополучные, счастливые люди. А мы (сволочи какие!) были очень счастливы и плевать хотели на карканья и наговоры.

Такое поведение тем более удивительно, что, судя по всему, дружба и правда была, даже и есть: Анна Ваксман несколько раз присылала посылки, в том числе с вещами для наших дочек — исчадий чудовищного Буровского. А недавно (в августе 2001 года) приехала в гости к моей жене и провела в ее обществе несколько дней (не побоялась погромов и антисемитов).

Даже более обеспеченная жизнь на Западе не настраивает, как правило, неудачников на более спокойный лад. Советский Союз вообще классическая страна богатых неудачников. Это в странах более благополучных чем человек успешнее, тем и богаче. В СССР ученый или писатель мог иметь зарплату порядка 200 рублей в месяц и считаться человеком, сделавшим хорошую карьеру. Вынужденный уйти, человек зарабатывал до 500 на автомойке или до 800, торгуя жвачкой и презервативами… Но в глазах общества он был неудачником.

Если еврей претендовал на то, чтобы иметь ученую степень или быть популярным писателем, а теперь стал чиновником иммиграционного ведомства в США или торговцем компьютерами в ФРГ, он может иметь гораздо больше, чем имел в СССР. Но этот способ зарабатывать на жизнь — более «низкий», чем тот, на который он претендовал. И бедняга остро ощущает свою отверженность и неуспех. В ФРГ мне довелось встречать евреев, которые буквально не давали себе ни единого часа отдохнуть от ненависти к оставшимся. Особенно к тем, кто успешно занимается наукой или чьи книги расходятся большими тиражами.

Есть и еще один источник злобности — семейный. Удивительно писать про это, потому что любовь, семья, дети настраивают на мирный лад всякого вменяемого человека. Но дело в том, что сейчас в России найти человека с большей или меньшей примесью еврейской крови куда проще, чем чистокровного еврея. Люди смешанного происхождения составляют заметную часть населения Российской Федерации, по крайней мере процентов 10. Идеологические споры и действия политических евреев идут через семьи, разрывая родственников на партии. Практически все люди смешанного происхождения, за довольно редкими исключениями, евреями себя не осознают и в идеологические евреи не идут. Это вызывает у идеологических евреев просто бешеную злобу и желание любой ценой и как можно быстрее «разобраться».

Особенно сильно тщатся идеологические евреи втянуть в свой круг тех, у кого мамы или бабушки еврейки: эти ведь «свои» по законам Талмуда… Мало того, оказываются чушью все рассуждения про то, что «Россия евреев отвергла», что «по-другому нельзя», — в смысле, нельзя жить иначе, чем идеологические евреи. Оказываются чепухой выдуманные «правила» жизни, ставится под сомнение вся картина мира, извлеченная из кривого идеологического зеркала.

Ненависть идеологических евреев к автору этих строк имеет еще и эту причину: нарушение их ожиданий, казалось бы, в чисто семейных делах. Было очень странно обнаружить, сколько людей искренне ожидали, что я выступлю в скромной роли оплодотворителя… так сказать, генетического отца моих мальчиков. А мальчики вырастут и станут евреями, как им положено по штату, при маме-еврейке.

О вэй!

Так же, как хедер и талмудическое богословие несколько проигрывают в сравнении с университетами, наукой и современной медициной, так же и местечковое мужичье проигрывает в сравнении с культурной европейской семьей. То есть мужичье может мнить о себе все, что угодно, это уже его проблемы. Например, оно может иметь «свое мнение» о том, что такое русская интеллигенция (как и о форме земного ша… то есть земной лепешки, стоящей на трех китах). От меня много раз требовали совершить насилие над сыновьями: вывезти их в Израиль, и дело с концом!

— Вы их отец и обязаны!..

— Я вам ничем не обязан.

— Но у нас же полагается! У нас национальность по матери!

— А у моего народа две тысячи лет, как патриархат. Парни носят мою фамилию, и решать их судьбу буду я.

В этом месте собеседник начинал орать и плеваться, хватался за сердце и печенку.

Я же использовал власть главы семьи очень просто: я дал возможность сыновьям сделать выбор самим. Мои мальчики росли, имея возможность сравнивать… и выбрали. Самое обидное, наверное, как раз в том, что я давал парням полнейшую возможность выбирать. Вранье, подтасовки фактов, попытки «фильтровать информацию» делались не с моей стороны, а как раз со стороны родственников жены. Я-то не боялся выбора, потому что преимущество было на моей стороне, а не на стороне местечковых лавочников, вообразивших себя интеллигенцией.

Результат: мой старший сын вырос законченным безбожником и космополитом, как и полагается физику-теоретику. Даже в цивилизованный католический костел его калачом не заманишь, а вот как-то году в 1993 мимо нашего дома прошло несколько евреев, шествующих в синагогу… При виде их мой горячо любимый, но не всегда разумный сын стал выразительно колотить в крышку от кастрюли, заменившую бубен, приплясывать на месте — как ему казалось, имитируя шаманское камлание. Ах, какой он нехороший! Полюбуйтесь только на него!

Младший столь же кощунственно растет самым обычным русским мальчишкой, без малейших симптомов еврейскости. Даже грубиян он точно такой же, как папочка, и постоянно мне хамит, используя мои же собственные выражения. Хорошо еще, что мальчик не знает немецкого… Очень уж это богатый язык для выяснения отношений.

Рассказываю не для того, чтобы похвастаться своими мальчиками. Таких семей очень много, и чем более интеллигентна, культурна семья, чем более успешны ее члены, тем чаще дети делают такой же выбор. Действительно — с одной стороны русская интеллигенция, культурная среда профессионалов. С другой — неудачники по национальности, болтливые нули без палочки.

И это тоже — источник еврейского идеологического разочарования. В России — этой ужасной, недостаточно интеллигентной стране! — ассимилировались, в ее народ канули без следа самые умные, самые смелые, самые честные евреи. Они стали русскими, и мы считаем их своими братьями, уже сами не очень различая, с каким акцентом говорили чьи именно прадедушки.

Самые красивые и самые умные еврейские девушки, потряхивая чудными еврейскими косами, вышли замуж за этих лучших евреев или вообще (страшно подумать!) за русских. Если какие-то средневековые монстры мешали им делать свою женскую судьбу так, как они хотели, девушки рожали внебрачных детей. И рожали от своих избранников, а не от комплексующих «отказников» или от неверующих идиотов, празднующих субботу из идеологических соображений. Плевать они хотели на законы Талмуда, шариата, Русскую Правду и законы Хаммурапи.

И можно сколько угодно прыгать и орать в талесе (или в махровом полотенце), нацеплять на пальцы хоть филактерии, хоть кастет, но сделать тут совершенно ничего невозможно. Дело сделано.

Идеологические евреи из своего «Белого братства» древнего и неделимого народа не раз и не два пытались использовать евреев состоявшихся, сделавших карьеру, разбогатевших. Цель понятна: такие люди могут и весьма существенно помочь — деньгами, связями, идеями… Многим!

В конце концов: ну, сошлись три младших научных сотрудника сорока лет да пять пожилых журналистов, чьи творения никто не хочет читать, а в председатели Союза возрождения евреев взяли члена Союза писателей, которого опять же никто в трезвом виде не читает. Ну, и кому эта триба неудачников нужна? То ли дело академик Ландау, всемирная знаменитость Лотман, Гуревич с его связями во Франции и в США, Городницкий, на песнях которого воспитывались поколения. Если ТАКИЕ люди что-то скажут, их будут слушать не как неудачников! Считаться с Гуревичем как носителем «национального сознания» соратников Иисуса Навина, с Ландау как придворным царя Соломона — придется.

И вторая причина: эти люди нужны в качестве знамени. А то ведь странно получается: люди орут, орут про «гениальных от рождения» евреев, а никто из известных, богатых, знаменитых к ним как-то никак не относится. Но вот факт: ни один из профессионально состоявшихся евреев, живущих удачной и счастливой личной жизнью, себя в роли знамени не предоставил и представителем «древнего и неделимого» не объявил. Состоявшиеся в жизни люди не идут ни в какие сионистские организации, не собираются никуда драпать, ни за что не борются и вообще вызывающе благополучны.

Во-первых, они любят Россию. Все тот же Городницкий, как только закрыт аэропорт, ему тут же:

Ну просто клиника! Еврей, — а нет бы ему стонать о страданиях сородичей в черте оседлости… Нет бы завывать у Стены плача, ходить в синагогу, рассуждать о зверствах антисемитов! А у него в стихах то чокаются какие-то неприличные поручики, совсем не похожие на раввинов и цадиков, то «рванутся тройки, будто лайнеры на взлете», то происходит еще какая-то чисто русская гадость… Попробуйте использовать такого, как знамя возвращения в Сион!

А ведь таких, как Городницкий, знающих и любящих Россию, ее историю, ее цвета и запахи, — сотни тысяч и миллионы.

Да к тому же успешным людям просто некогда. Они заняты, им не до выяснения, какой национальности сосед, сотрудник или зять. У них есть опыт, неопровержимо доказывающий, что свое окружение надо выбирать не по национальному признаку. Тех, кто нужен для дела, кто интересен для общения, надо искать не в синагоге.

Они космополиты, это стало для них одним из составляющих успеха. Они успешные люди, и потому космополитизм для них просто полезнее.

Да к тому же, что такое русская диссидентщина? Общение с типами, у которых явная психиатрическая клиника. Запойное пьянство. Отвратительные квартиры, где лампочка без абажура, как в привокзальном сортире, освещает испитые морды, на газетках разложена закусь — классические рыбьи скелетики, а пахнет, как из гнезда канюка. От участия в этом маразме автора Бог, по великой милости своей, уберег, но диссидентов и их жилье я видывал. Чистоплотного человека в них калачом не заманишь, уверяю вас, а ведь успешные, благополучные… Они очень ценят быт, хорошее ведение дома, порядок — уже чтобы не отвлекаться на все это. Тут и захочешь сделаться знаменем идеологических евреев — да стошнит.

Все в том же Красноярске живет человек, который лет двадцать был заместителем декана… Быть деканом еврею в СССР времен Брежнева не полагалось. Он и был заместителем, что тут поделать. При моей попытке спровоцировать С. И. вопросом — как он думает, почему он не был деканом, С. И. ответил коротко и ясно:

— А я предпочитаю об этом не думать.

И это был единственный случай, когда моя пакостная провокация вообще имела хоть какой-то результат. Все остальные попытки провоцировать С. И. или заговаривать на еврейские темы имели один результат — С. И. с энтузиазмом рассказывал, как его выгоняли из Калининграда в начале 1960-х годов, или как он выволакивал из институтской раздевалки дежуривших там и перепившихся до свинства студентов. Если учесть, что одним из них в древние времена был и я сам, поневоле приходилось замолкать.

Что он рассказывал сионистам — не знаю, но знаю точно, что больше одного раза они к Кангуну не ходили.

Другого известного в Красноярске и всеми уважаемого социолога я спровоцировал всего один раз, и то он повадился при встрече со мной азартно вопить:

— А угадайте, когда Христа распинали, я в какую руку вколачивал гвоздь?!

Приходилось также вопить в ответ:

— В левую!

— А вот и врете, вовсе даже в правую! Угадать не можете, а еще лезете!

От этого человека идеологические евреи панически бежали, даже встречая его на улице.

Еще к одному достойному, богатому и умному человеку местные психи из «Белого братства потомков Авраама» пришли клянчить подачку на Великий Израиль от Нила до Евфрата, — есть у них такое поверье, что каждый еврей должен им подавать.

Мой знакомый делец сначала не понял, кто они и на что просят, — они рассказывали в основном о тех, кто получил ранения в ходе последних военных действий. Получалось даже трогательно, и мой знакомый почти согласился помочь больным и увечным в странах третьего мира… Но истина всплыла на поверхность, и разъяренный делец попросту спустил их с лестницы. В моем приятеле килограммов сто тридцать, и исход схватки решили первые же движения, как только он врезался в посетителей. А последних двух, не успевших вовремя сбежать, мой знакомый спустил в лестничный пролет со второго этажа дома старинной постройки.

Я возмутился его жестокостью:

— Они же расшибутся! Им же больно! Они же не виноваты, что такими родились!

Тут мой знакомый посмотрел на меня своими прекрасными семитскими глазами, и в них застыла древняя библейская тоска… Я узнал ее! Это было тоска иудея, половину баранов которого сожрали ассирийцы, а вторую затоптали дикие слоны, и ему нечем кормить чад и домочадцев. А тут являются какие-то отвратительные сборщики налогов и требуют отдать им уже не существующих баранов… Грустно вздохнув, И. П. произнес тоскливо, но с непреклонностью вождя рода, приказывающего препоясать чресла и вооружиться бронзовыми топорами:

— Я деньги зарабатываю! Ясно?! Работаю — и зарабатываю! А эти суки…

Нет! Я не буду продолжать цитировать этого достойного, мудрого и богатого человека. Свобода свободой, а такие слова у нас до сих пор не печатают. Нет в «этой стране» права нецензурно выражаться, что поделать…

Самый знаменитый из красноярских евреев, известный в разных странах ученый-биофизик, поступил с идеологической швалью еще хуже: запустил в сионистов помидором. «Эти суки» явились к нему, когда академик только что вернулся из Америки. Шел 1989 год, помидоры были дефицитные, и домовитый академик И. Г. привез из другого полушария сразу два кило помидоров для семьи. Человек страшно занятой, он сразу приехал в свой академический институт, не зайдя домой. Так и проработал, а кошелка с помидорами стояла возле стола…

Сначала академик воспринял пропаганду насчет необходимости «вернуться на историческую родину» с юмором, но его гости стали нажимать, нести про его «обязанность жить еврейской жизнью» и «соблюдать заветы». Эти «заветы» окончательно доконали академика И. Г. Рьяный антикоммунист, он тут же вспомнил, по его словам, «заветы Ленина» и «кодекс коммунистической морали». Ну и не выдержал — выпулил в морды «дорогим сородичам» несколько роскошных помидоров.

— Хоть попадания-то у вас были?

— Всего одно…

И академик длинно вздохнул, откровенно сожалея: и помидоры погубил, и по противным мордам дураков не получилось их размазать… Как жаль!

Кстати — об «антисемитизме» этого академика с еврейской фамилией одно время плыл слух по Красноярску. Бывает…

Впрочем, и в литературе попадаются упоминания о евреях-антисемитах. «С точки зрения преподавателя РПУ Сергея Лёзова, даже отец Александр Мень — антисемит и фундаменталист» [229, с. 50].

Это доказывает лишний раз, что само исходное понятие «еврей» у них не национальное, а чисто политическое, партийное, идеологическое. «С нами» — значит, еврей! Не с нами — значит, против нас, значит, антисемит.

Так вот и не получается у идеологических евреев использовать успешных евреев в качестве своего знамени. Наверное, поэтому и приходится выдувать мыльные пузыри типа Эйнштейна или Фрейда. Эти-то ребята свои в доску, готовы делать, что им скажут, от своей роли не откажутся… Вот Лотман может надеть на голову торт, Гуревич позовет молодых аспирантов, велит спустить «гостей» с 22 этажа Академии наук. А Эйнштейн… Это хотя бы безопасно!

Но, может быть, все дело в антисемитизме?! Людей давили, всячески преследовали, вот они и… Может быть, идеологические евреи порождены этим давлением русского общества?

Нет.

В послевоенной России антисемитизма, можно сказать, что и не было.

Тут, конечно, нужны две существенные оговорки:

Во-первых, советское государство после 1948, даже после 1942 года занимало по отношению к евреям позицию то агрессивную — вплоть до попыток выслать на Дальний Восток, то тихого, подспудного сдерживания: процентной нормы, непринятия на работу (в престижные места).

Во-вторых, Россией в представлении окружающего мира становятся страны вовсе не русские, включенные в СССР, но населенные другими, совершенно особыми народами, осознающими себя вовсе не русскими. Например, Украина.

Но русский народ — население Великороссии — антисемитским и раньше-то, в царское время, вовсе не был. А тут, при общем недоверии к советской власти, сделалось примерно так: чем более антисемитским становилось государство, тем больше народ утверждался в идее, что евреи — хорошие люди.

В ту эпоху, которую во всем мире ославили как время торжествующего антисемитизма, — 1960–1990-е годы, антисемитизма в России практически совсем не было. В семье не без урода, но массовых проявлений враждебности вполне определенно не было.

Как же так?!

«В российской еврейской среде крепко бытует… миф о том, что якобы перед Второй мировой войной хотя национальное существование евреев было притушено, но с антисемитизмом советская власть покончила, антисемитов преследовали, евреи занимали выдающееся, завидное положение в обществе и государстве и пользовались не только равными со всеми гражданскими правами, но даже привилегиями. Только после переворота 1937–1938 годов, а особенно после приказа начглавПУРа А. Щербакова в 1942 году об удалении евреев с политических, юридических и т. д. постов в армии, началось якобы попятное движение, возвращение в Россию былого антисемитизма с ограничениями, травлей и прочим. Высшей точкой этой антисемитской волны, инспирированной сверху, было, мол, „дело врачей“ 1953 года, потом наступил некоторыйспад в 1950-х — первой половине 60-х годов и, наконец, новая волна антисемитизма надвинулась на нас после 1967 года…

Таковы основные исторические контуры этого мифа, почти что общепризнанные… Но мой личный опыт, опыт одного из советских евреев, лично пережившего все эти „эпохи“ и „волны“, шепчет мне на ухо, что эта версия неверна в своей основе.

Возможно, взрослым людям, защищенным полицейским законом сталинского государства, действительно до войны казалось, что они — свои в этой огромной стране, что антисемитизм гнездится только в душах нескольких пьяных хулиганов, что власть их любит, а они служат первой опорой своей власти. Нагловатые, самоуверенно-довольные, распевали взрослые евреи на „красных праздниках“ и на свадьбах: „Там, где сидели цари и генералы, теперь сидим там мы, они сидят под нами…“. Не мешало бы им вовремя вспомнить конец царей и генералов и потом не жаловаться на злую еврейскую судьбу. Пока они самозабвенно токовали, в толщах униженной, измученной, репрессированной, оскверненной массы накапливался великий гнев, который в первую очередь готов был плеснуться на них, на чужаков, говоривших с неприятным тягучим акцентом, тормозивших спокойную крестьянскую жизнь, с раздражавшим аборигенов торопливым темпераментом „делашей“, не понимавших ни чуждых им национальных ценностей, ни чуждых устоев. Накопленный этот гнев использовал Сталин, чтобы сокрушать сторонников троцких-бронштейнов и каменевых-розенфельдов, использовал его и Гитлер, чтобы сокрушать сталинских „жидов-политруков“, и снова использовал Сталин, который отмежевался от этих политруков, чтобы гнать своих солдат тенями Суворова и Кутузова» [3, с. 43–44].

Добавлю: этот же или почти такой миф крепко бытует и в головах европейских левых, независимо от их национальности. А. И. Солженицын и И. Р. Шафаревич крепко связали этот миф с так и не построенным в СССР идеальным «обществом будущего». Евреи воплощали в СССР свой племенной миф, реализовывали свой религиозно-племенной идеал. Но ведь и западная интеллигенция самого разного происхождения изо всех сил помогала той на 90 % еврейской кодле, что варила из русских костей свое ведьминское варево с 1922 по 1941 год, в это самое страшное двадцатилетие русской истории. Не только еврей Фейхтвангер, но француз Ромен Роллан и ирландец Бернард Шоу писали о забавном, милом чудаке Сталине, отрицали «глупые сплетни» о голоде на Украине и массовых расстрелах.

В свое время Солженицын был потрясен, попав на Запад: он поразился, как много литературы о преступлениях советской власти издавалось на Западе. И аналитических произведений, и мемуаров. Но западные правительства не хотели всего этого знать, аналитические центры вели «объективные» исследования, отказываясь слышать «эмигрантские эмоции». Напомню, Маргулис тоже брезгливо отворачивался от «мелочных эмигрантов» (при том, что, родившись в Киеве, жил почему-то на Западе), пока сам не попал в лапы НКВД.

Величие Солженицына, сыгранная им историческая роль в том, что он заставил Запад услышать правду об СССР. Но и услышали его потому, что СССР перестал быть людоедским государством. Уже при Сталине, как бы к нему ни относиться, направление людоедства резко изменилось, теперь под нож шел совершенно другой контингент.

А после Сталина перестали убивать миллионы, сажали тысячи.

В 1918–1922 годах людей убивали за то, что они ЕСТЬ.

В 1920-е годы убивали за то, что они не так ДУМАЮТ.

В 1930–1953-е годы убивали и сажали за то, что они плохие «винтики», то есть они не так ДЕЛАЮТ.

После 1956 года сажали за то, что человек что-то сделал против советской власти, то есть за то, что люди БОРЮТСЯ, ВОЮЮТ.

И именно тогда, в эту почти вегетарианскую эпоху, Запад начал бешено протестовать против «преступной власти» и «империи зла»!

Такова была позиция Запада, и она оказалась очень удобной для еврейской позиции. А рассуждения об антисемитизме очень пришлись в жилу для сокрушения «империи зла».

И непосредственные постановщики эксперимента над исторической Россией, и наблюдавшие из европейского партера — обе силы оказались кровно заинтересованы в том, чтобы свалить вину за. неудачу на сам русский народ и на Россию. Мол, такие вот неудачные подопытные кролики попались. Будь кролики качеством повыше — дисциплинированнее, умнее, — глядишь, и построили бы коммунизм!

А русский народ имел основания несколько недолюбливать постановщиков эксперимента… пока эксперимент шел, пока его ставили «почему-то» в основном люди «вполне определенной национальности».

«Вообще с настоящим, „чувственным“, что ли, антисемитизмом я лично сталкивался только в детстве, в те самые „золотые“ годы, когда, по рассказам взрослых, антисемитизма вроде бы и не было…» [3, с. 36].

Так пишет М. Хейфец и рассказывает, что его, ребенка 4–5 лет, постоянно избивали «как жида», а в эвакуации на Урале, в городе Ирбите, поймала компания мальчишек, скрутила руки, нацепила веревку на шею и водила с криками «Жида ведем вешать!» [3, с. 36].

«Антисемитизм был неодолим, когда капланы (следователь КГБ Каплан) стояли у власти и трубили на весь мир, что „антисемитизм в СССР искоренен навсегда“. Антисемитизм стал исчезать как раз тогда, когда евреев стали дискриминировать и вопли о советском антисемитизме разнеслись по всему миру» [3, с. 54].

«Еврейская „семья“, бессменно господствовавшая 20 лет в важнейших узлах партгосаппарата, потерпела в борьбе за власть поражение в схватке с иными „семьями“, давно ненавидевшими наглых чужаков. Но мы, дети, чувствовали еще до войны на своих детских душах и детских кожах удары этого спрятавшегося от правительственного террора, но тем не менее крепнущего год от года народного антисемитизма „прекрасных“ довоенных лет» [3, с. 46], — так пишет этот умный, очень этичный человек и описывает свою встречу в тюрьме со стариком Калининым, осужденным за создание братства «истинно православной церкви» последователей патриарха Тихона. Калинин хорошо отнесся к Хейфецу, но узнав, что тот еврей, отказался иметь с ним дело.

«— Вы меня простите. Я к вам как к человеку хорошо отношусь и знаю, что даже в самой дурной семье родятся хорошие дети… Но вашего народа я простить не могу. Вы мой приговор. читали, знаете, что с нами, с нашей верой сделали. И сами знаете — делали это евреи. Так что лучше нам с вами больше не говорить» [3, с. 49].

«Ты прав, — однажды заметил мне мой друг Дмитро Квецко, националист из Украинского Национального фронта, — но ты прав от ума, а у нас душа окровавлена…

Я ведь помнил, как мои дяди и старшие братья распевали: „Там, где сидели цари и генералы, теперь сидим там мы…“. А Калинин сидел под ними» [3, с. 50].

«Конечно, в Советском Союзе за последние тридцать лет антисемитизм ослаб с тех пор, как евреев удалили с партийных, высших советских постов, из карательных органов. Спасибо, большое спасибо коммунистам за это — они сняли с нашего народа не только тяжкое моральное бремя, но и способствовали его национальному самосознанию, значительно облегчили реальное взаимопонимание с народами этой диаспоры» [3, с. 61].

Нет ничего проще, чем ненавидеть френкелей и губельманов, свердловых и урицких. Их всякий психически вменяемый человек ненавидит, независимо от национальности и от веры. Но попробуйте возненавидеть… ну, того же Хейфеца. И вообще всякого приличного человека, которого лично знаете. Тем более — человека гонимого. Тем более — того, кто демонстрирует какие-то мужские качества. Его оскорбляют, зажимают, а он проявляет стойкость и упорно делает что-то свое… И хорошо делает!

В конце 1970-х доходило отнюдь не до погромов, а до публичных излияний в любви к евреям, причем непосредственно на улицах. Вообще рубеж 1970-х и 1980-х — это очень большой, значительнейший перелом, и, в числе прочего, отношение к евреям изменилось окончательно.

В 1981 году арестовали крупного ленинградского ученого, известнейшего археолога Л. С. Клейна. Официально обвинили его в педерастии — это ведь считалось в СССР преступлением, как и в Третьем рейхе, и в Южной Африке. Реально Лев Самойлович мешал генералам советской науки, и в результате «компетентные органы» включили его в «ленинградскую волну арестов» 1981–1982 годов — последнюю волну повальных арестов в СССР.

Лев Самойлович так хорошо защищался, что лишь с большим усилием удалось припаять ему полтора года тюрьмы. Год и четыре месяца провел он в тюрьме, и получалось — на лагерь приходится не так уж много времени. Вроде бы должен выдержать… Но страх за него мы все испытывали, загибая на пальцах: что будет работать против Льва Самойловича? Первое — это возраст. Второе — статья (педерасты — это же у «них» низшая каста). Третье, конечно же, национальность.

Трудно сказать, в какой степени сами палачи так же загибали пальцы, прикидывая, много ли шансов выйти из лагеря у Клейна. Но и наши опасения, и надежды гэбульников оказались далеки от реальности: отношение к евреям совершенно изменилось, в том числе и в уголовном мире. В представлении уголовников еврей перестал быть физически хилым, одновременно подловатым и наглым типом, который «вызывал у уголовников инстинкт преследования» [230, с. 134]. Еврей теперь был в их представлении энергичный, богатый человек, образованный, владеющий языками, «потенциальный иностранец». Такой еврей вызывал уже не стремление самоутвердиться за чужой счет, а уважение и зависть.

В лагере Лев Самойлович занимал почетное положение «углового», а вернувшись, мгновенно восстановил положение в жизни и в науке и с упоением свел счеты с некорректными людьми (например, с сукиным сыном, который спер у Льва Самойловича кусок его книги и выдал за собственное сочинение).

Но главное для этой книги — уже на рубеже 1980-х годов антисемитизма в России не было. По крайней мере, массового антисемитизма. То есть где-то бесновались «памятники», где-то перепечатывались на машинке и ходили по рукам, а позже и выпускались творения из «Библиотечки русского антисемита». Но все это было и осталось глубоко на периферии русской жизни. В семье не без урода, и не более.

Но тогда — из-за чего, из-за какого антисемитизма драпали из страны сотни тысяч евреев, судорожно рассказывая в американском консульстве, что их преследуют страшные русские антисемиты? О ком рассказывали они, спасаясь от гонений в ФРГ? С чем сталкивались они, и сталкивались ли вообще?

Действительно, не пора ли дать определение этому явлению? А то вторую книгу твердим про антисемитизм… а что это вообще такое?

Один из кадетских лидеров, Ф. Родин, назвал антисемитизм «патриотизмом недоумевающих людей». Основатели антисемитского движения в Германии говорили о «народном инстинкте», заставляющем их держаться подальше от семитов.

Склонный к аналитике В. В. Шульгин называет три типа антисемитизма:

1. Расовый.

2. Религиозный.

3. Политический.

Автор сих строк позволил себе ввести еще два уточняющих определения: антисемитизм страха и антисемитизм конкуренции.

Оба эти вида антисемитизма есть не что иное, как конкретизация «политического антисемитизма» В. В. Шульгина.

Все мы, от Родина до Буровского, пытались понять причины и корни явления. Мы относились к антисемитизму, как к уродливому явлению, вызванному к жизни какими-то тоже уродливыми явлениями в общественной жизни. Мы исходили из того, что никто не впадает в ненависть ни к какому народу просто так или поддавшись пропаганде.

Но все эти определения, даже сами попытки искать рациональные объяснения явлению, вызывают раздражение у многих евреев (особенно у идеологических евреев, разумеется).

Во множестве книг и статей, написанных евреями, антисемитизм определяется как иррациональная ненависть, стремление уничтожать, обижать, унижать евреев во имя самого процесса или подчиняясь каким-то утробным комплексам. Даймонт жестко разводит «неприязнь к евреям» и иррациональный, совершенно безумный антисемитизм — своего рода манию. То есть антисемитизм — это род душевного заболевания, которое выражается в ненависти к евреям.

Порой так считают не только авторы «Библиотечки Алии», но, казалось бы, люди серьезные: «Достаточно рационального обоснования советская антиеврейская политика вообще не имеет, рационального, конечно, с точки зрения коммунистической диктатуры. В основном объяснять эту политику приходится инерцией скрытого антисемитизма, корни которого живут в советском обществе, и инерцией антисемитской административной практики, прочно вошедшей в быт в сталинский период советской истории» [174, с. 422–423].

Впрочем, в той же литературе объясняется порой, на какой основе рождается этот вид помешательства. Скажем, в своей статье о последней книге Солженицына Д. Маркиш сравнивает его с «…натуральными жидоморами, преследуемыми житейскими неудачами и горьким ощущением неполноценности в гуще родного народа, посреди красивых березовых рощ» [43, с. 28].

Что прямо-таки восхищает, так это рассуждения о «житейских неудачах» исторической личности и «горьком ощущении неполноценности» автора, тираж книг которого зашкалил за сто миллионов. И тем более со стороны человека, чьи претензии стать русским литератором так и остались претензиями. Ох, чья бы корова мычала, скромно пописывающий господин Маркиш! Сравнили бы вы тиражи собственных книг с тиражами Солженицына — да и утерлись тихонько, в гуще собственного народа, посреди красивых пустынь.

Что же до злобности «жидо» — или еще чьих-нибудь «моров»… Кто это у нас тут собирался стоять в почетном карауле у изголовья России? Не припомните? Господин Маркиш, ау!

В случае с господином Маркишем приходится отметить хорошо знакомый психологам феномен, когда собственные состояния приписываются кому-то другому — или врагу, или просто человеку неприятному. Врагу — чтобы оправдать свое отношение к нему. «Если я его не зарезал бы, он давно бы меня уже прикончил! Вон как он на меня смотрит!»

В случае с человеком неприятным психический больной понимает, что с его стороны дурно испытывать такие чувства или настроения. Вот он и приписывает их тому, кого не любит и с чьей стороны ему приятны были бы низкие, презренные эмоции. Правда, еврейская тематика тут совершенно не обязательна, вполне достаточно зависти несостоявшегося полулитератора, автора злобных, но скверных стихов да максимум «Полюшка-поля», к знаменитому на весь мир писателю, субъекту мировой политики.

Но вот еще одно определение: антисемитизм — это иррациональная ненависть к евреям, проистекающая от зависти к их талантам.

Версия распространяется, правда, в основном неудачниками еврейского происхождения, и в этом некоторая ее слабость.

Иногда то ли в запале, то ли прямо по Фрейду, в порядке пресловутых «оговорок» делаются такие высказывания, что просто диву даешься. «Печальная статистика свидетельствует о чрезвычайно высоком „удельном весе“ евреев среди репрессированных. Так, на 2 января 1939 года в лагерях ГУЛАГа находилось 1 317 195 узников, в том числе 19 758 коммунистов-евреев… Этот факт также свидетельствует о полном отходе сталинского руководства от принципов демократии и социализма» [231, с. 83].

Тут два простеньких соображения: во-первых, стоит подсчитать, какой процент узников ГУЛАГа составляли евреи, и убеждаешься — тут-то процентная норма не нарушена, а если и нарушена — то в пользу евреев. По данным господина Хонигсмана, евреев в 1939 году в ГУЛАГе было МЕНЬШЕ, чем русских.

Во-вторых, почему, собственно, посадки именно евреев — свидетельство «отхода сталинского руководства от принципов демократии и социализма»? Потому что евреи — единственные носители демократии и социализма, и пересажать их значит. погубить социализм? Интереснейшее признание!

Или автор считает, что именно евреев арестовывать и сажать никак нельзя? Бросить за колючую проволоку миллион триста тысяч человек — это не нарушение принципов демократии и социализма, тут все в порядке. А вот сунуть в те же бараки двадцать тысяч евреев — тут социализму и конец. Так получается?

Странная логика господина Хонигсмана — это пример очень яркий, но далеко не единственный. Вот, например, в середине 1960-х годов Арнольд Тойнби, знаменитый британский историк и философ, произнес фразу: «Евреи с их Библией худшие расисты, чем Гитлер».

Всякий, кто сравнивал расовые законы в Нюрнберге и в Израиле, знает, что господин Тойнби явно прав. Но если читатель внимательно читал эту книгу, он уже не сомневается: поднялась отвратительная истерика. Юрий Марголин ничего не смог возразить по смыслу, но печатно обозвал Арнольда Тойнби «ученым дураком» (одновременно с ним — и Жана Поля Сартра, который в 1968 году посмел обратить внимание на применение Израилем напалма во время Шестидневной войны). Впрочем, и генерал де Голль в представлении Марголина «маниакально-злостный и склеротически упрямый старик», — как он смел не поддерживать Израиль?! Что радует — это сила аргументации и глубина мысли. Прочитаешь — и сразу видно хорошо воспитанного, культурного человека.

А какой-то раввин в Нью-Йорке требовал, чтобы само имя Тойнби упоминалось исключительно вместе со словом «проклятый». Опять же — сразу видно человека современного, духовно живущего в середине XX века.

Получается, что антисемитизм — это еще и жупел для тех, кто говорит нечто неприятное… даже нельзя сказать, что «для евреев», — нечто неприятное для данного конкретного еврея.

Итак, примерно следующее определение: «антисемитом объявляется всякий, кто делает заявления, неприятные кому-то из евреев. При этом истинность утверждения не имеет никакого значения».

В недавней истории России жупел антисемитизма играл особенно большую роль, по крайней мере, с начала 1960-х годов. Отходя от сталинщины, страна начала вспоминать свое прошлое… Естественно, среди всего прочего, стали вспоминать и о том, кто же это составил основные кадры в ЧК, в руководстве ГУЛАГа и так далее.

Сейчас трудно даже представить себе, какой истерический визг и вой стоял вокруг любого упоминания слова «еврей» в исторической литературе — подцензурной ли или в самиздате, в эмиграции. Стоило произнести — причем совершенно без каких-либо оргвыводов, без любых политических идей, — стоило произнести что-то в духе: «евреев было много в составе ЧК» или «евреи составили костяк РСДРП», — и тут же в воздухе повисали возмущенные окрики в диапазоне от укоризненного «нельзя же так» и «какое это имеет значение?» до агрессивного «как вы смеете?!».

Долгое время даже на простое упоминание слова «еврей» в любом негативном смысле существовал абсолютный запрет. Запрет на упоминание и каких-то конкретных евреев, выступавших в малопочтенной роли… неважно, в какой. И на упоминание «еврея вообще», на употребление самого слова «еврей», — если на евреев вообще или на любую их группу наводилась хоть какая-то критика.

«Монолитной глыбой перегораживает путь глубоко укорененный, внушенный запрет, делающий почти безнадежной попытку разобраться в вопросе. Он заключается в том, что всякая мысль, будто когда-нибудь или где-нибудь действия каких-то евреев принесли вред другим народам, да даже всякое объективное исследование, не исключающее с самого начала возможность такого вывода, — объявляется реакционным, неинтеллигентным, нечистоплотным» [116, с. 450].

И далее Игорь Ростиславович приводит красочный пример, когда Померанц находит в некой самиздатовской статье фразу: «аппарат ЧК изобиловал латышами, поляками, евреями, мадьярами, китайцами» и сразу реагирует: «Опасное слово засунуто посередине так, чтобы его и выдернуть нельзя было для цитирования». «Очень характерно, что Померанц отнюдь не оспаривает самого факта… он просто предупреждает, что автор подходит к границе, преступать которую — недопустимо» [116, с. 450–451].

«Опасную тему обходят самые принципиальные мыслители, здесь умолкают самые смелые люди» [116, с. 451], — пишет Игорь Ростиславович.

Вот А. И. Солженицын пишет статью про Куликовскую битву и тут же наталкивается на недоумение, порой и на агрессию части московских литературных и окололитературных евреев: где же в этой статье показан еврейский руководящий интеллект?! На Куликовом поле их не было? Так зачем вообще про эту битву писать?!

Стоило выйти роману Александра Исаевича «В круге первом», и тут же Померанц написал Солженицыну, что он в «В круге первом» «непоправимо уронил» евреев, что просто требует сделать Герасимовича евреем. Ведь нельзя же допустить, чтобы в романе были «отрицательные» евреи! Это же неприлично! А «то, что Герасимович сделан с русского прототипа, совершенно неважно!» — писал он. И делал вывод: пора, пора Солженицыну приниматься за роман о «благородном, стойком, смелом еврее».

Поражает не только убежденность, что преступления, совершенные евреем, непременно нужно скрывать. Поражает готовность навязывать свое мировоззрение другим, то, как агрессивно вторгается Померанц в авторскую кухню Солженицына, с какими властными окриками требует — мол, пиши, что тебе сказано!

Готовя публикацию о своих лагерных впечатлениях, А. И. Солженицын, естественно, использовал в пьесе свои впечатления от лагеря, причем из четырех омерзительных евреев, захвативших в лагере власть, оставил в пьесе только одного.

И вот многие деятели советской интеллигенции «поставили мне ультиматум, что разорена будет и дружба наша, и предсказывали, что само имя мое будет безвозвратно утеряно и опозорено, если я оставлю в пьесе Соломонова. Почему не сделать его русским? — поражались они. Разве уж так важно, что он — еврей?

Но если это неважно, зачем Бершадер вытеснял Севастьянова? Почему Соломонов не уступил места Шитареву?» [227, с. 50].

«Все это капля в каплю походит на те призывы, что слышали мы с высоких трибун — о неочернительстве, о социалистическом реализме, о том, что не надо вспоминать» [227, с. 50].

Сказанное касается не одного Солженицына. В его книге приводится и пример того, как Л. K. Чуковскую убедили не публиковать своего ответа М. Алигер — ведь если его опубликовать, получилось бы, что еврейка крупно солгала, обелила себя и кое-кого другого, крупно замешанного в преступлениях власти в русофобский период советской истории. А ведь этого же нельзя делать!!! То есть если бы совершали преступления, а потом врали и отмывались бы русские — это ничего, это можно. Но ведь не евреи же!

«И эта осторожная оглядка так внушена нам, что Лидия Корнеевна (Чуковская), имея в виду еврейский вопрос, убежденно сказала мне: „Бывают истины, которых до некоторой поры писатель не имеет морального права касаться“» [227, с. 60].

«Опасное слово!», «Не трогать!», «Нельзя!», «Антисемитизм!» — все эти окрики, запреты, поднятые пальцы, нахмуренные брови… Все это так вбито в сознание россиян двух поколений, что, наверное, уже никогда из них не выйдет. Читаешь хотя бы книгу «Евреи в России и в СССР» и удивляешься, сколько извинений расточено, и по каким несерьезным, ничтожным поводам. Ах, извините, но ведь это непорядочно! Ах, простите, но ведь это расизм… Тысяча извинений, но ведь так все-таки нельзя…

Если бы речь шла о людях любого другого народа, извинений не потребовалось бы: писатель просто не чувствовал бы себя виноватым, осмеливаясь называть вещи своими именами. Тут сказываются слишком долго слышимые окрики, запреты, слишком долго висевшие над сознанием нахмуренные брови, махание указующими перстами. Даже пытаясь вырваться из царства маразма, писатель чувствует себя глубоко неправым, нарушителем важного запрета. Так древний эллин чувствовал себя виноватым, перестав бояться гнева Зевса. То есть Зевса нет, он уже христианин, но есть ведь еще народная традиция, прочно вбитый в сознание принцип…

В этом отношении наше поколение счастливее — мы жили уже не в эпоху, когда интеллигенция была на 85 % еврейской [227, с. 62]. На нашу долю досталось меньше окриков, да и угодить в лагеря за «антисемитизм» у нас уже не было шансов. Другой опыт! И куда более счастливый опыт.

Тогда, в 1960-е, частично даже в 1970-е, эта истерика была серьезнее и глубже, чем может показаться современному читателю, далекому от подобных баталий. Порой скандал мог разразиться международный, не какой-нибудь!

Когда вышел «Архипелаг ГУЛАГ», в некоторых кругах поднялась натуральная истерика: почему у Солженицына везде во главе лагерей стоят люди с ТАКИМИ фамилиями?! Почему он не изобразил гибели евреев в этих лагерях?! Действительно — как он посмел?!

На Всемирном съезде славистов в Вашингтоне (уже в 1985 году) возникла дискуссия на животрепещущую тему: антисемит ли Солженицын. Отметим — не о том, правду ли он пишет; видимо, это как раз не очень волновало организаторов дискуссии. А о том, антисемит он или не антисемит.

Судя по всему, эту дискуссию кое-кто активно готовил, и уже перед началом съезда некий Норман Подгорелец в журнале «Комментарии» написал статью «Странный вопрос об Александре Солженицыне», отмечая не только антисемитизм великого писателя, но и его «сочетание мании величия с эгоизмом».

Но увы им! На Всемирном съезде как-то не нашлось достаточного числа желающих «заклеймить позором» Солженицына, «пригвоздить его к позорной скамье антисемитизма» и «покончить с солженицынщиной и попытками протащить ее в печать». Тявканье не лучшей части евреев так и осталось частным делом этих… (пусть читатель сам вставит эпитет).

3 ноября 1985 года газета «Нью-Йорк таймс» поместила пространную статью о том, как провалился замысел повесить на Солженицына ярлык антисемита.

За год до этого, правда, в западной печати было много других публикаций — в том числе и про то, как его «скупили на корню» евреи. Есть основания полагать, что старались в этом направлении те же самые «компетентные органы» и Идеологический отдел ЦК КПСС, для которых борьба с влиянием Солженицына во всем мире стала одной из самых серьезных проблем. Для «внутреннего употребления» в СССР какое-то время использовали сведения о том, что один из его предков был помещиком, то есть, значит, эксплуататором и врагом трудящегося народа. «Крокодил» даже поместил большую статью «Последний из белогвардейцев». Что последний — вранье, нас еще много, а что назвать человека белогвардейцем — это, скорее, комплимент, похоже, авторы статьи как-то и не сообразили.

Лектор ЦК Зверев даже вымолвил как-то раз с мукой, произнес вслух почти тайное: «Раньше надо было считать Солженицына помещиком, а теперь лучше считать его евреем».

Сам Солженицын отмечает, что его гонители «…не могли выбрать, какой путь обещает больше: то ли я замаскированный еврей Исаевич Солженицкер, слуга мирового сионизма (говорили так много на лекциях), то ли антисемит-погромщик, „монархо-фашист“» [232, с. 6].

Самое забавное: я несколько раз сталкивался с людьми, искренне верившими, что Солженицын — еврей. Сказывается, наверное, твердая установка на то, что умный человек, по крайней мере в России, просто не может не быть евреем. Но ни разу я не видел человека, которому это обстоятельство помешало уважать и принимать всерьез Александра Исаевича! Раза два я провоцировал своих знакомых:

— Он же еврей! Кажется, даже хасид… (хасидов почему-то боятся сильнее других).

И всякий раз слышал в ответ все то же укоризненное:

— Ну что вы… Какая разница?!

Нам же придется дать еще одно определение антисемитизму: антисемитизм — это способность помнить то, чего не хочется помнить хотя бы некоторым евреям. Знаешь о преступлениях Залкинд-Землячки? Ты антисемит!

В середине 1960-х годов двое советских евреев бежали на Запад. Там они получили грант от одного антикоммунистического фонда и выпустили сборник «Русский антисемитизм и евреи».

Антисоветизм и антикоммунизм авторов, правда, отличается большим своеобразием, коль скоро позволяет публиковать стихи такого содержания:

Соглашаясь, что евреи слишком часто плачут и стонут, один мой друг с оч-чень еврейской фамилией высказался по содержанию стихов:

— Нашли, чем гордиться, идиоты… Помолчали бы…

Но интереснее даже другое. Призывая весь мир спасти евреев от ужасов русского антисемитизма, авторы писали вот что: «Иностранцы читают Достоевского и утверждают, что благодаря ему они в состоянии понять русскую душу. Но Достоевский не осветил одну весьма существенную сторону русской души… которая всегда заставляет евреев быть настороже, так как эта сторона неизменно направлена против них. В огромных глубинах душевных лабиринтов русской души обязательно сидит погромщик. Большое ли он занимает место или маленькое — дело индивидуальное, но факт его существования остается фактом…

Сидит, притаившись, а временами выходя наружу, во всем своем обличии. Сидит там также раб и хулиган. О рабской натуре русской души мало писали, ошеломленные всем треском русских военных побед и примерами храбрости… Однако я знаю, что такое русский характер на практике. А это проявляется в принципе „сильного бойся, а слабого бей“» [233, с. 51].

В очередной раз придется задать вопрос: а что сказали бы даже вполне приличные евреи, вздумай автор (хотя бы из чистой провокации) написать аналогичный текст. Скажем, о грязном, подлом и к тому же очень трусливом погромщике, который сидит в лабиринтах еврейской душонки, о скотской сущности грязного, вонючего жида и так далее. Вот было бы визгу до небес!

Но ведь если я хоть в какой-то форме попробую возразить этим «антикоммунистам» — и тут же хотя бы часть евреев завопит про антисемитизм.

Вероятно, нечто подобное имели в виду под «антинемецкой деятельностью» в Третьем рейхе в одной давней истории.

«По ее словам, девушка отвечала дерзко, и она ударила ее по лицу. Девушка пыталась защититься — о нет, она не ударила Берту! На шум прибежали мы. Юлиана забилась в угол, прикрывая лицо подносом. А Берта избивала ее, что было силы. А силой Берта всегда отличалась.

Карл позвонил в полицию. Девушку судил нацистский суд и приговорил ее к повешению за то, что она „оскорбила честь немецкого народа, защищаясь от побоев немки“» [234, с. 198].

Так что имейте в виду: если еврей дает вам оплеуху или плюнет на вас, а вы закроетесь или утретесь, то этим вы оскорбите весь еврейский народ и заслуживаете повешения.

Поэтому приходится ввести еще одно определение: антисемитизм — это попытка вытирать со своей физиономии еврейские плевки.

Достаточно широко известно, что множество евреев сменили фамилии в СССР, а порой и старой России. Среди советских литераторов в книге «Русский антисемитизм и евреи» приведен список из 59 русских фамилий — таких, как Озеров, Бытовой, Снегов, Алешин, — которые являются псевдонимами евреев.

В этом списке нет таких известных писателей, как Никулин, Некрасов или Светлов, но это частности. Главное — мы имеем дело с целым явлением. Вопрос, с каким именно явлением.

Кстати говоря, точно так же меняют фамилии евреи вовсе не только в России. Знаменитый Януш Корчак — на самом деле Генрих Гольдсмит. Евреи и в США часто меняют имена на «местные». Джесси Вайт — комедийный актер, игравший хотя бы в фильме «Этот безумный, безумный, безумный, безумный мир» — Вайденфельдт. Самюэль Голдвин, американский киномагнат, основатель компании «Paramount Pictures» «Metro Goldwyn Mayer» — Шмуэл Гелбфиш, родился в 1882 году в Варшаве.

Примеры можно умножать, не говоря уже о смене имен евреев, уехавших в Израиль. Даже создатель современного иврита, Элиезер Бег-Иегуда, — это Лейзер Перельман, который родился в 1859 году в Лужках Виленской губернии.

Я не уверен, что за этим порой очень прозрачным камуфляжем скрывается что-то дурное. Очень часто еврей берет такую фамилию именно потому, что и не хочет быть, и не чувствует себя евреем. Ну, и называется в соответствии с тем, кем он себя ощущает. То русским, то американцем, то древним иудеем, — да, собственно, человеком любой национальности.

Но упаси вас Боже заинтересоваться проблемой всерьез и полезть изучать вопрос! Имейте в виду: это — антисемитизм!

Вот, например, Стеклов-Нахамкес. Ну что дурного в том, чтобы знать настоящую фамилию этого раздавленного Сталиным большевичка? Но вот вам оценка:

Тут, конечно, есть серьезный вопрос: что же именно должно рассматриваться, как проявление черносотенных тенденций? То ли знание именно о фамилиях-псевдонимах, то ли вообще всякое сомнение в любых сведениях, которые сообщает еврей о себе, то ли вообще сомнение в любых сведениях, сообщаемых евреем о чем угодно? «Антисемиты на потребу черносотенной публике утверждают, что пациент Гольдштейн вовсе не хрустальный графин, а старый еврей…».

Ответов на этот вопрос я пока не получил, но приходится ввести очередное определение антисемитизма: антисемитом является всякий, кто знает настоящую фамилию, а не только псевдоним, сообщаемый евреем.

Оправдание участия в эксперименте. А мало у кого из евреев, жителей России, не было предков — активных участников эксперимента. «Когда кегебист сказал мне: „В наших органах не работают евреи потому, что они были слишком жестоки с русским народом…“ — мне было стыдно, и я молчал. Но мы действительно очень виноваты перед этой страной» [3, с. 58].

Обвинения в антисемитизме не только позволяют чувствовать себя всегда правыми и драпать из России с высоко поднятой головой, как жертвы преследований (и правда ведь обидно «признаваться, что едешь за жратвой…»).

Эти обвинения призваны поставить все с ног на голову: должны затушевать факт «реальной вины… евреев перед народами тех стран, в которых они живут, вины, которая не позволяет, не должна позволить им спокойно жить в диаспоре, рассчитывая на благополучное существование» [3, с. 43].

Удобнее разочароваться в политическом режиме, чем в идее, столь важной для религиозной традиции и для всей национальной истории. Так сказать, идея-то хорошая, а вот ее конкретное воплощение получилось очень уж неказистым… Флегон и Наумов так и делают, а вслед за ними целая толпа народу.

«Как жаль, что Марксово наследство…».

Сталкиваться с «иррациональной ненавистью» русских к евреям мне не доводилось. То есть я готов допустить, что и это встречается, но вот сталкиваться не довелось, Бог миловал.

А вот с иррациональной ненавистью евреев к России — сколько угодно! И всякий раз за этим протуберанцем злобы очень угадывалась жажда самооправдания. Пусть не идея, столь дорогая евреям, — дерьмо. Пусть не они исторгли из своей среды толпы преступников…

Нет! Есть другие виновники, которые и сделали воплощение идеи такой плохой! Народ «этой страны»… но можно ведь и конкретизировать! Антисемиты — вот кто отверг «вековечную мечту всего человечества», оказался недостоин ее, замечательной.

Действительно, неприятно ведь осознавать, что твои недавние предки совершили тяжелые преступления перед народом твоей же страны… страны, которая, нравится тебе или нет, — но и твоя родина тоже.

Ну зачем Наташе Рабовской вспоминать, что ее отец — палач и преступник? И что отцы и матери многих людей, мимо которых она проходит по улицам Москвы, убиты или искалечены ее отцом?

Есть ведь такой удобный способ не только не испытывать вины, но еще и «их» сделать виноватыми пред «нами»! Какой способ? Как можно громче заорать: «антисеми-ти-изм!!!».

Падение советской власти стало очень огорчительным явлением для великого множества неудачников. Раньше можно было вообще не выдавать никакой продукции, ничего толком не делать и ни к чему не стремиться. Советская власть одной рукой кормила, другой сдерживала, и очень легко было объяснить, почему ты так и не образовался ни во что, сколько-нибудь высоко стоящее: это советская власть помешала.

Хотел я стать крупным ученым… Известным писателем… Большим поэтом… А вот ничего не получилось! Почему? Ясное дело, это все коммунисты, советская власть, ЦК и КГБ! Это они все меня не пустили, сам же я, конечно, никакой ответственности за свою жизнь не несу, и вообще я гениальный, а это они меня не признают.

Не только в творческой области работала удобнейшая схема.

У меня ушла жена? Но ведь советская власть уже развратила два поколения женщин!

Я совершенно спился? А что вы хотите от человека, который живет в такой ужасной стране?

У меня нет денег? А их все украли коммунисты.

Мой отец умер в доме престарелых? Так ведь это советская власть разрушила семью, а от меня вы что хотите?!

Так что потеря советской власти — это очень серьезная потеря для некоторого контингента. Зато осталось еще одно объяснение для собственного убожества, ничем не хуже первого: антисемитизм.

Большая часть евреев-диссидентов, злобно тявкающих на Россию из Израиля, Германии или США, — это несостоявшиеся русские литераторы или несбывшиеся русские ученые. Те самые богатые неудачники, о которых доводилось уже писать. Плохо им — потому что как их в СССР не печатали, так не печатают и в США, и в Германии. Это как у Джека Лондона про партию яиц: «Их на Клондайк привезли уже тухлыми… Они еще в Калифорнии были тухлые. Они испокон веку тухлые».

Плохо им, потому что ТАКОЕ убожество, ТАКОЙ уровень бездарности — это уже всерьез и надолго. Действительно: два поколения евреи имели уникальный исторический шанс… А члены моей семьи не воспользовались им… Потом еще два поколения могли… скажем так, могли достаточно много, но и жившие после войны, и я сам не смогли удовлетворить своих амбиций.

Почему?!

Да ясно же — антисемиты помешали! Если бы не этот свинячий русский народ, не эти скоты с рабскими душами, с погромами, притаившимися в лабиринтах русских душ, если бы не «зверь-держава», полыхающая багровым заревом… вот тогда бы я и развернулся!

Грандиозные исторические разломы всегда разделяют современников и участников на тех, кто идет вверх, — меньшинство. И на тех, кто падает вниз, утрачивая и то, что имел раньше.

По евреям ашкенази история ударила жестоко; за считанные десятки лет выбила у них почву из-под ног, включая даже Страну ашкенази. Вот и образовался, наряду с сотнями тысяч успешных, сумевших пойти вверх, контингент миллионов, упавших вниз. Люди, которые и не русские, и не евреи. И не интеллигенция, и не народ. И не патриоты, и не иностранцы. Не специалисты и не рабочие. Не предприниматели, не работники, не… Так, цветочек в потоке истории.

Хорошо тем в этом «контингенте», у кого есть хоть какой-то, но талант: эти обретают хоть в чем-то определенность, стабильность. А остальных так и несет, болтая вверх-вниз, слева-направо, мимо исторических эпох, государств, стран и лравительственных учреждений.

Вынесет на Запад? Но там лишь немногие смогут хоть как-то зацепиться за творческую работу. То есть в России живут евреи, которым устроиться на Западе на престижную работу — раз плюнуть. Л. С. Клейн, и сидя в тюрьме, получил несколько предложений — прочитать курс лекций, занять кафедру… Когда он после лагеря стал ездить за рубеж — в 1986, если не ошибаюсь, многие евреи, затаив дыхание, ждали — останется или нет?! Но Клейну и в Петербурге неплохо, а им ни в Дании, ни в Германии не светит ничего, кроме разве что вывозки мусора.

Если даже эмигранты и сделаются высокооплачиваемыми людьми, то маловероятно, что в творческой области. А став обеспеченными людьми во всех остальных, они будут типичными «богатыми неудачниками», о которых уже говорилось. О вэй…

Вынесет их в Израиль, так сказать, на историческую родину?

Но они и сами не хотят на эту историческую родину: бедная азиатская страна с кучей проблем, стоит ли… Если проследить, куда они хотят, если историки будущего будут судить о происхождении советских евреев по тому, куда их тянет, — им, историкам будущего, придется прийти к выводу, что советские евреи — потомки могауков, ассинибойнов и шеванезов.

Но даже достигнув желанного, эти бедолаги несут с собой… нет, не «чувство русское тоски»… Если бы! Они несут с собой то же беспокойство, ту же привычку к разрушению, безоглядной критике, привычку брать горлом, убежденность в том, что насилие, нахрап и наглость — самый лучший способ решения всех проблем.

Среди поселившихся в США — невероятное количество уголовников. И как ни объясняет Э. Тополь, что это злой КГБ специально забрасывает на Брайтон-бич гадких людей с криминальным прошлым, а что-то не очень верится. Почитаешь самого же Тополя, и сразу становится понятно, что не в происках КГБ тут дело. Герои Тополя, все эти «бичи на Брайтоне», до такой степени разрушены изнутри, так деморализованы, так жестоко больны психологически, что криминальный исход для большинства из них совершенно естествен.

Говоря откровенно, даже обилие мата в книгах Тополя как-то не особенно и раздражает читающих его произведения. Каковы герои, такова и их речь, тут все естественно. Ну как называть трусом грязного, дикого уголовника с задворок Нью-Йорка, который боится полиции? Слово «трус» уместно по отношению к офицеру, который так и не научился не кланяться летящим ядрам. А это мерзкое, воняющее лисицей существо — вовсе не трус, а дристун, тут Тополь совершенно прав [236, с. 26]. Определяет ли бытие сознание, — можно спорить, а вот что бытие определяет язык, на котором отражается это бытие, — это уж точно.

Один русский эмигрант («первой волны», спешу добавить) как-то задумчиво произнес:

— Они мне напоминают бедолаг, которые после войны попали в Америку, пытались там стать американцами… Ели индейку на День Благодарения, осваивали местные жаргончики… Так и эти пытаются стать евреями и в Америке.

— А они разве не евреи?

— Нет, конечно. Они играют в евреев — проводят бар-мицву для сыновей, ходят в синагогу, хоть и неверующие, но это все игра, не больше. В них много русского… Но тоже не настоящего русского, а советского. В общем, жалко их.

Стоит ли удивляться, что Америка чем дальше, тем в меньшем восторге от этого сомнительного «приобретения», и дело идет к пересмотру квот на въезд в США советских евреев, спасающихся от нас с вами, злобных русских антисемитов.

Если советские евреи попадают в Израиль — им и там не лучше, потому что уезжать-то они уезжают, но и там, как правило, не приживаются… Осмелюсь даже предположить, что и в эту страну несут они дух разрушения. В апреле 2002 года сообщили о гибели в Израиле красноярского еврея по фамилии Фиш. Вез он в роддом дочь, и пули террористов насмерть поразили его самого, серьезно ранили дочь и еще не родившуюся внучку. Дочку откачали в реанимации, ребенок, получивший ранение еще до появления на свет, остался жив. Вторая внучка сидела рядом с мамой в бронежилетике[14], поэтому ее только отшвырнуло, но ребенок остался жив. Отмечу: в отличие от бойцов еврейской самообороны, арабы не только стреляют, они еще и попадают.

Невольно вспоминается, как несколько лет назад Абрам Фиш восхищался цивилизованностью Израиля:

— Смотрите, у них даже противогазики для детей разного цвета! И какие веселые цвета, как раз для детей!

Зрелище детей в специальных, по размеру, «противогазиках» или в бронежилетиках вызывало у меня головокружение, но Фиш очень радовался. Кстати, в свою последнюю поездку они с дочкой тоже поехали в бронежилетах. Чего не сделаешь, чтобы жить на исторической родине!

Уехать в Израиль Абрам Михайлович очень хотел, чрезвычайно сильно переживал, что соплеменные пустыни там, а он здесь. Еще его очень волновало, что евреев в СССР скоро начнут убивать, не сегодня-завтра начнутся погромы. «Надоело спать с пистолетом под подушкой!» — заявил он, уезжая в Израиль.

Трудился он в Институте биофизики, но как-то не снискал особой славы большого ученого. Известен был Абрам Фиш в основном как веселый, приятный человек с легким характером и прекрасный общественник. Вечно он что-то организовывал, собирал, устраивал. То пикник с разжиганием костров, то поход, то турнир по шашкам, то танцы, то что-нибудь еще.

Тем же он занимался и в Израиле, но с некоторой местной спецификой. Есть прекрасные кадры кинохроники, на которых видна демонстрация советских русскоязычных евреев, идущих мимо белых домиков Израиля. Несут плакаты про дискриминацию русскоязычных, про нежелание «местных» признавать эту алию… Руководит демонстрацией, конечно же, Абрам Фиш. «Нас дискриминируют!» — и лес кулаков взлетает над колонной демонстрантов, доносится дружное «У-УУУ!», «Нас отвергают!» — и новые согласные звуки и жесты приличной по размеру толпы.

Вот митинг… И тут из-за угла вылетает машина, из нее высыпают — это сразу видно — журналисты. Тянут кабель, наводят камеру, а девушка с микрофоном подбегает к Фишу… Звучит вопрос на неизвестном языке… Неизвестном не только мне, но, что характерно, и Абраму Михайловичу. Вытаращив на девушку глаза, Фиш классически лезет «в потылицю», издает столь же классическое украинское «Га?!».

Еще один вопрос — и такая же реакция. Девушка что-то наговаривает в микрофон… Машина уезжает на большой скорости.

А спрашивала девушка на иврите: «Чего вы хотите? За что боретесь?». И комментировала: вот, мол, шуметь эти люди шумят, а за несколько лет жизни в Израиле выучить иврит не удосужились. Комментарии нужны?

Впрочем, Фиш — это еще мелочи!

Гораздо труднее представить себе свастики на стенах домов в Израиле. Услышав об этом в первый раз, я только и нашелся, что произнести, глядя прямо в глаза собеседнику:

— Не может быть!

И тогда мне показали фотографии, и на этих фотографиях были свастики, прорисованные на белых стенах домов. Видно было и название города, написанное на иврите и на английском: «Бар-Шева». Приходится верить. И еще приходится вспоминать, что советские евреи — самые советские в мире.

Взять хотя бы жутковатую деструктивную роль, которую сыграл в политике Израиля некий Щаранский. Политзек и «за что-то там борец» в СССР, он построил политическую деятельность и в Израиле на том же «протесте против угнетения», опираясь на «протестный электорат», — то есть людей, готовых бунтовать против всего на свете. На волне движения выходцев из России (о них можно судить по Фишу) он пришел в кнессет и своими частью неумелыми, частью просто преступными действиями нанес огромный ущерб политике Израиля в отношении палестинцев. Во многом он прямо сцровоцировал нынешний кризис (фактически войну). Совершив все это, господин Щаранский гордо удалился со своего поста, «не понятый» грубыми умами, — действие как в духе еврея, так и русского интеллигента.

Стоит ли удивляться, что за последние годы серьезно изменилась иммиграционная политика Израиля. Власти этой страны (не иначе в приступе антисемитизма) начали гораздо строже относиться к отбору кандидатов. Внимательнее изучают документы, стараются брать поменьше гоев, едущих с евреями. А то раньше, в начале 1990-х, с одной еврейкой въезжали ее муж и пятеро родственников мужа, украинцев, русских или казахов.

Обращают внимание на то, религиозный ли человек собирается в Израиль, каковы его мотивы, понимает ли он, куда едет… От советских евреев и в Израиле совсем не в восторге.

Энергия национального распада вызвала к жизни огромный, включающий сотни тысяч, даже миллионы человек конгломерат своего рода международных неудачников, которым плохо везде: и в России, и в США, и в ФРГ, и в Израиле. Примерно так мог бы бродить по любой стране Багрицкий и везде видеть одно: какое тут все отвратительное, серое, тусклое, гадкое…

Этому сборищу неудачников очень нужен миф о злых антисемитах. О тех, кто оправдает их убожество, на кого можно свалить ответственность за собственную несостоятельность, кто будет виноват в неудачах этих бездарных созданий и с кого можно будет потрясти денежки.

Им нужны сказки о немецких антисемитах, которые зубами перегрызли горло шести миллионам евреев, чтобы было с кого слупить денежки (неудачники ведь не умеют сами зарабатывать деньги).

О польских антисемитах, которые отдали на верную смерть три или четыре миллиона евреев Польши. Этот миф может пригодиться, чтобы содрать денег еще и с поляков, да и вообще полезен. Не писать же, что многие евреи ненавидели Польшу, что бегство из нее стало своего рода психологическим спасением.

Но особенно необходим миф о русских антисемитах! Это ведь русские антисемиты придумали, будто евреев было многовато в ЧК и среди первой волны коммунистов, придумали еще кучу всяких «клеветнических измышлений», а драпающую ныне бездарь не пустили в писатели и ученые и вообще довели бедняжек до эмиграции.

Я еще раз хочу напомнить читателю: чтобы получить въездную визу в США или в ФРГ, право поселиться в этой стране навсегда, еврей должен стать «беженцем» — то есть «доказать», что его преследуют, ему и его семье опасно жить в России. То есть все эти люди — не «отдельные представители», не часть уехавших, а… все. Все до единого они в консульстве США или ФРГ разводили турусы на колесах, вешали лапшу на уши, втирали очки й гнали пургу. То есть, попросту говоря, все они врали и клеветали на нас, остающихся, — какие мы злобные антисемиты с рабами в темных тайниках мрачной славянской души, мерзкие душители свободы, что преследуют повсюду иудейскую породу.

Причем эти вранье и клевета входят в правила игры. Отправляясь в консульство на интервью, эти люди уже знали, что им предстоит врать и о чем лжесвидетельствовать.

И уверяю вас, дорогой читатель, — психически нормальному человеку просто трудно представить себе, сколько вранья и клеветы, сколько злобного, завистливого бреда выливается в еврейской эмигрантской среде на Россию и на всех нас. Порой просто диву даешься!

Так что мой большой совет ко всем читателям: как только речь зайдет об антисемитизме, если вас попытаются в нем обвинить, попытайтесь сначала понять, о чем вообще идет речь, а уж потом реагируйте на уровне эмоций. Но будьте готовы: именно желание думать и рассуждать может вызвать встречный выплеск иррациональной ненависти и злобы.

Кто-то наверняка сочтет мою книгу «недостаточно объективной». Ответ очень простой: докажите! Не выкрикните, не провизжите, не тявкните, как Д. Маркиш на Солженицына, а докажите. Одна из сторон в конфликте выглядит у меня как-то не очень привлекательно, но в моей ли подаче тут дело? Булгаков честно пытался написать «Белую гвардию» объективно, не занимая позицию ни белых, ни красных. Не его вина, что пьяный дворник или петлюровский пан куренной как-то проигрывают Най-Турсу и Алексею Турбину. Он-то писал как раз объективно, Михаил Афанасьевич. Сделай он петлюровцев хоть в какой-то степени ровней русской интеллигенции — тут-то и получилось бы необъективно и лживо.

Так же вот и здесь: не я тому виной, что серьезные люди из евреев не пошли даже в певцы национального ренессанса, а уж тем более не пошли прыгать в утопию. Что Бабель и Безыменский вызывают дрожь отвращения, что рассуждения Н. Мандельштам — это рассуждения инопланетного существа, моя ли вина? Скорее я соврал бы, сделай Багрицкого ровней Гумилеву, поставь на одну доску Свердлова и Деникина. Объективность как раз в том, что люди эти очень, очень разные. Во всех отношениях.

Может быть, считать всех людей равными — это антисемитизм. В этом случае я антисемит.

Может быть, предъявлять ко всем равные требования — антисемитизм? Тогда я тоже антисемит.

Конечно же, я отрицаю за евреями расовую, религиозную или любую другую исключительность. Если из этого следует, что я антисемит, — пожалуйста, но тогда антисемит — это вообще всякий порядочный человек.

Если не любить дикое мужичье, претендующее на роль светоча мира; нечистоплотных и неумных люмпенов, — антисемитизм, то и это мое «иррациональное заболевание». Дураков не люблю. Умных — очень. Независимо от национальности.

Мне не нравятся деклассированные и денационализированные элементы — и для евреев я не делаю исключения. А что, обязательно надо делать?

Если антисемитизм — отсутствие какого-то особого интереса к евреям, то и тут я тяжко виновен. Потому что, написав последние две книги, я исчерпал свой интерес к гонимому племени, и явно надолго. Может быть, я еще переработаю одну из этих книг. Может быть, займусь тем, до чего не дошли руки сейчас: Государством Израиль, тайнами «кровавого навета», кое-чем иным. Но, скорее всего, вообще не вернусь к еврейской тематике никогда.