Евреи Ленинграда 1917-1939

Кризис и угасание еврейских партий

О программах и деятельности еврейских политических партий в революционном 1917 году уже говорилось в первой главе, поэтому перейдем здесь прямо к послереволюционному периоду. Активность большинства еврейских политических партий в Петрограде, столь бурная в межреволюционный период, пошла на спад с приходом к власти большевиков. Резко осудив Октябрьский переворот, еврейские партии, как и другие, оказались не в состоянии эффективно противостоять большевикам. Репрессивная политика новой власти, изоляция Петрограда от большей части России и массовое бегство жителей из города — все это исключало нормальную партийную деятельность.

Заключение мира в Бресте ввергло в глубокий пессимизм большинство петроградских еврейских деятелей. Этой теме в марте 1918 г. были посвящены три заседания в Еврейском общественном клубе. Выступавшие отмечали опасности в политической, экономической и культурной сферах, связанные с распылением российского еврейства по новообразованным государствам. Больше других переживали те, кто стоял на русскоцентристской, «империалистической» платформе, подобно одному из основателей Еврейской демократической группы Иосифу Бикерману, фолкисту Борису Бруцкусу или Генриху Слиозбергу, представлявшему правое крыло Еврейской народной группы. На последнем заседании член ЦК Сионистской организации Михаил Алейников выразил не столь пессимистическую точку зрения, которая заключалась в поддержке федеративного устройства России, как альтернативы централизации. Евреям отделившихся территорий, по его мнению, было бы лучше избегать пророссийской ориентации, чтобы не ссориться с доминирующими там народами. Главное, заметил оратор, это помнить, что еврейские политические интересы не идентичны великорусским. Ту же точку зрения неоднократно высказывала сионистская печать Петрограда. Бундовский идеолог Рафаил Абрамович предсказывал миграции белорусских и литовских евреев в более крупные, и поэтому, по его мнению, более перспективные страны — Польшу и Украину, что должно было компенсировать отрицательные последствия послебрестской раздробленности.

Намечавшийся на 2 марта Всероссийский еврейский съезд оказалось невозможным собрать из-за начавшейся гражданской войны. Вместе с тем петроградские деятели по традиции ощущали свою ответственность за судьбу всех евреев России, оказавшихся без единого руководящего центра в столь трудный исторический момент. Они еще не осознали принципиально новой сущности власти большевиков и продолжали действовать привычными методами. Поэтому 24 марта 1918 г. петербургские делегаты, избранные на Всероссийский еврейский съезд (ВЕС), и члены ЦК еврейских партий решили образовать Временный Национальный Совет для представительства российского еврейства до тех пор, пока Съезд не будет созван.

Против немедленного образования Совета (но не против самой идеи) высказались только Еврейская социал-демократическая рабочая партия Поалей Цион и Объединенная еврейская социалистическая рабочая партия (сокращенно — Объединенные социалисты, или Фарейнигте (Объединенцы — идиш)). Бунд же вообще отказался от участия в общенациональном органе, так как, с его точки зрения, контролируемый петроградскими сионистами Национальный Совет не представлял бы народа и не мог бы выступать от его имени.

В результате в Совете оказались представлены все, кроме Бунда. Для того чтобы малые партии не блокировали создание Совета, сионисты согласились на некоторое увеличение их представительства по сравнению с результатами выборов в ВЕС. Из 70 мест в Совете сионистам досталось 28 мандатов, религиозной ортодоксальной партии «Ахдус» (Единство — иврит) — 12, Еврейской народной партии (Фолкспартей) и Поалей Цион — по 8, Объединенным социалистам и Еврейской народной группе — по 7 мандатов. Во временный Президиум Совета были выбраны Моисей Айзенштадт («Ахдус»), М.Алейников и Юлиус Бруцкус (сионисты), С.Дубнов (Фолкспартей) и Г.Слиозберг (Народная группа).

За свою недолгую жизнь Национальный Совет не сумел сыграть какой-либо общественно значимой роли. Каждый обсуждавшийся вопрос выявлял серьезные разногласия между его членами. Так, Например, проект противопогромного заявления, выдвинутый сионистами на обсуждение Совета в апреле 1918 г., подвергся резкой критике. Слиозберг выступил против призыва сионистов к организации самообороны, так как считал, что это лишь приведет к дополнительным жертвам. Вместо этого он предложил протестовать против гражданской войны и прямо указать, что еврейский народ не повинен в большевизме. Представитель Фолкспартей Израиль Ефройкин сказал, что он исключил бы из текста слова о том, что погромы проистекают от галута (рассеяния еврейского народа), и указал бы на бездействие властей по их предотвращению. Другой фолкист Израиль Цинберг предложил осудить демагогию, которая привела к погромам. Против призыва к самообороне высказался М.Айзенштадт («Ахдус») и фолкист Иосиф Клейнман. Последний хотел также указать на инициаторов гражданской войны (читай: большевиков), как на истинных виновников погромов. В заключительный текст противопогромного заявления не вошли призыв к самообороне и слова о галуте. В заявлении указывалось на повсеместное бездействие властей и на их нередкое противодействие созданию еврейской самообороны. Было также отмечено, что правящая партия, как и оппозиция, пользуются еврейской кровью, как оружием в политической борьбе.

Так как Совет не имел устава и программы действий, то одно из его заседаний (30 мая) было почти полностью потрачено на процедурные вопросы и на обсуждение того, должен ли Президиум Совета составлять определенный план работы. Выборы постоянного Президиума и разработка плана были отложены на следующее заседание, но потом сняты с повестки из-за малочисленности явившихся членов. Тяжелые условия петроградской жизни снижали посещаемость заседаний Национального Совета, а информация о его работе не доходила до народа.

Когда в июле того же года в Москве был образован ЦЕВААД (Центральный Ваад (Совет) Союза еврейских общин), фракция Фолкспартей первой выступила за передачу ему общероссийского руководства и за самороспуск Национального Совета. Представитель «Ахдуса» согласился с фолкистами. Сионисты и Народная группа возражали, заявив, что внесение политики в общинные дела, которыми только и должен заниматься ЦЕВААД, поставит общины под удар и внесет излишние раздоры в их деятельность. Пока ЦЕВААД не укрепится, считали они, желательно, чтобы Национальный Совет продолжал формулировать еврейскую политику. Вопреки аргументам сионистов, Фолкспартей объявила о выходе своей фракции из Совета, который вскоре распался.

Можно предположить, что за возражениями против роспуска Национального Совета стояло и нежелание некоторых петроградских деятелей упустить из своих рук руководство еврейской общественно-политической жизнью страны. Ведь власть большевиков еще не укрепилась, и поэтому перенос столицы в Москву многими не воспринимался как окончательный. Образование же ЦЕВААДа предоставило москвичам удобный случай перехватить лидерство у петроградской общественности, которая все больше подвергалась критике в провинции. Этот факт отмечал побывавший на съезде общин председатель ОЗЕ (Общества охранения здоровья еврейского населения в России) Яков Эйгер в своем разговоре с секретарем ОПЕ (Общества распространения просвещения среди евреев) Самуилом Каменецким:

Он [Я.Эйгер] в меныием восторге [чем М.Крейнин]. Провинциальные общины, в том числе и Московская, до сих пор разобщены, ничего не сделали, но с каким азартом ругали центральные учреждения. Благотворную роль петроградских делегатов Я.Б.Э. усматривает значительную, а именно в том, что благодаря ей и прошли средние резолюции.

Неудача с Национальным Советом показала тщетность попыток сохранить Петроград руководящим центром российского еврейства. Она также отразила растерянность большинства петроградских еврейских партий и их неумение приспособить свою деятельность к условиям «диктатуры пролетариата», конечная цель которой заключалась в ликвидации всякой независимой политической жизни.

Активность петроградских партий быстро угасала. Так, партийный орган Фолкспартей Идише фолксблат (Еврейская народная газета) прекратил существование уже в январе 1918 г. В работе Петроградской областной партийной конференции, собравшейся в мае того же года, участвовало всего 25 делегатов. Основатель Фолкспартей и создатель ее идеологической платформы, построенной на принципе экстерриториальной автономии евреев в диаспоре, Семен Дубнов уже тогда отчетливо ощущал обреченность политической ситуации. Другой лидер партии, Израиль Ефройкин, тем временем готовился к переезду в Киев, где ему предложили пост товарища министра по еврейским делам в Украинской Раде и где еще сохранялся шанс на реализацию концепции автономизма. Основная деятельность российской части Фолкспартей ненадолго переместилась в Москву, где в мае стал выходить ее общий с Еврейской народной группой орган Новый путь. Однако к концу июля в связи с ужесточением режима, последовавшем за ликвидацией коалиционного правительства, прекратилось и это издание.

Близкая по общеполитической платформе к кадетам Еврейская народная группа, которая тяжелее других партий восприняла «похабный» мир, в июне 1918 г. предприняла попытку создать межпартийную комиссию, которая бы по окончании войны занималась вопросами защиты интересов еврейского населения в образовавшихся государствах. Сионисты выступили против идеи комиссии, потому что, по их мнению, для решения подобных вопросов уже существовал Национальный Совет. «Объединенцы» и «Ахдус» высказались за комиссию. Вскоре после нескольких организационных заседаний эта идея заглохла. В первой половине 1918 г. студенческая фракция Еврейской народной группы проявляла некоторую активность, конкурируя в вузах с организацией сионистского студенчества Хехавер (Товарищ). Перед студентами выступали партийные лекторы. Однако и эта скромная деятельность партии стала невозможной после подавления июльского выступления левых эсеров.

Несколько дольше продержались на политической арене петроградские отделения социалистических партий, например, Бунда. На заседаниях Совета Петроградской общины представители Бунда, будучи в меньшинстве, вначале играли роль со всем несогласной оппозиции. Так, когда обсуждалось, предоставлять ли Евкому (Еврейскому комиссариату Наркомнаца) отчет о деятельности Совета общины, именно представитель Бунда Давид Заславский вместе с поалей-ционовцем Нахумом Ниром предложили ответить, что Евком не имеет права вмешиваться в деятельность еврейских автономных демократических институтов. Причем Заславский вообще не хотел признавать Евком, как орган советской власти. Однако такая обструктивистская позиция подверглась критике не только в Совете общины, но и внутри самого Петроградского комитета Бунда, где все больше требовали, чтобы в условиях коллапса городского самоуправления бундовская фракция включилась в работу Общинного совета в деле трудовой помощи, здравоохранения и т.п., а не ограничивалась бы только противостоянием большинству. Вынужденный считаться, с одной стороны, с сионистским преобладанием в Совете и, с другой стороны, с растущей опасностью большевизации партии изнутри, петроградский Бунд в июле 1918 г. смягчил свою позицию в общинном вопросе, смирившись, хоть и с оговорками, с построением общины по конфессиональному принципу, а также с преподаванием религиозных предметов в школе.

В 1918 —1919 гг. в городе функционировал бундовский клуб им. Гроссера, в котором концентрировалась значительная часть партийной пропагандистской работы. Так как большинство владеющего идишем населения оказалось отрезанным от России, в Петрограде Бунд стал выпускать вместо Арбейтер Штиме газету Еврейский рабочий. Новая газета выходила с мая по июль 1918 г.

Видимо, не более месяца просуществовал и образованный в июне-июле при содействии Бунда Социалистический комитет для борьбы с антисемитизмом. В Комитет входили меньшевики, эсеры, бундовцы, «объединенцы» и поалей-ционовцы Петрограда. Тогда же Бунд решил принять участие в выборах в Петроградский совет, хотя они и проводились по циничным правилам, гарантировавшим победу большевикам. Партия надеялась использовать трибуну Петросовета для публичных протестов. Впрочем, вышедший в июне 1918 г. декрет ВЦИКа об исключении из его состава и из местных советов меньшевиков и правых эсеров погасил и эту надежду.

Не имевший и раньше большого влияния на «еврейской улице» петроградский Бунд в годы войны лишился к тому же ряда общероссийских лидеров. В октябре 1918 г. возвратился в Польшу член ЦК Генрих Эрлих. Другой член ЦК, Давид Заславский, переехал в Киев и впоследствии, в 1919 г., был исключен из партии за сотрудничество в деникинских газетах. Уехал в Киев Моше Рафес, который вскоре из борца с большевизмом превратился в ликвидатора Бунда. Эмигрировал в Берлин Рафаил Абрамович. Однако в большей степени, чем проблемы лидерства, участь петроградского отделения решили процессы внутри партии в целом, которые привели к ее расколу в апреле 1920 г. и к самоликвидации ее левого крыла в марте 1921 г. Известие о ликвидации Бунда сопровождалось предложением всем членам его петроградской организации явиться 7 апреля 1921 г. в Еврейский клуб для обсуждения вопроса о порядке вступления в РКП(б). Петроградская Евсекция намеревалась укрепить свои ряды за счет бывших бундовцев.

Наиболее близкая к большевикам Еврейская социал-демократическая рабочая партия Поалей Цион была единственной еврейской партией, не выступившей прямо против Октябрьского переворота. Партия также осудила июльское выступление левых эсеров. По отношению к Еврейскому комиссариату Поалей Цион заняла двусмысленную позицию, решив участвовать в совещательных органах Евкома «для борьбы с мероприятиями последнего, направленными против интересов трудящихся масс и автономных еврейских учреждений». Роль своей фракции в жизни Совета Петроградской общины ее лидер Нахум Нир (Рафалькес) назвал «фактически ничтожной», сводившейся к заявлениям о неучастии в голосованиях по религиозным вопросам и к вечным спорам о еврейских языках. В марте 1919 г. часть членов вышла из рядов Поалей Цион и образовала Еврейскую коммунистическую партию, что побудило Дубнова отметить в своем дневнике: «В наших социалистических партиях полное вырождение: большинство бундовцев, «объединенных» и Поалей Цион перебежало к коммунистам». 9-15 сентября 1920 г. в Москве состоялась 5 партконференция (партейтаг) ЕСДРП Поалей Цион, с которой в результате раскола ушла коммунистическая и большая часть левомарксистской фракции. Многие из ушедших присоединились к ЕКП. После партейтага стали переходить в ЕКП и члены петроградской организации, в их числе члены ЦК Шолом и Яков Лившицы.

Некоторые поалей-ционовцы принимали решение о вступлении прямо в РКП(б), как это сделал курсант Петроградской военно-инженерной школы З.Агушевич, сообщивший в своем письме в Петроградскую правду, что только после революции «стало ясно еврейскому рабочему, что особого пути от русских бедняков у него нет». Однако несмотря на раскол ЕСДРП Поалей Цион продолжала свою деятельность, что нашло отражение в секретном докладе Петроградской Евсекции от 1 февраля 1921 г., где говорилось, что Бунд, Поалей Цион и другие «антикоммунистические» партии еще имеют влияние на широкие массы на «еврейской улице».

Сионистское движение

В то время как еврейские партии, ориентированные на российские дела, переживали глубокий кризис, активность петроградских сионистов даже возросла сразу же после Октябрьского переворота. Это объяснялось их воодушевлением в связи с обнародованием Декларации Бальфура, в которой выражалась поддержка Великобританией сионистских устремлений в Палестине. 26 ноября, в ответ на публикацию Декларации, сионисты провели массовый митинг в помещении Театра музыкальной комедии. С декабря 1917 г. по март 1918 г. в Петрограде работала специальная комиссия ЦК СО во главе с Борисом (Довом) Гольдбергом, разрабатывавшая основы государственного управления в Палестине. Выводы комиссии обсуждались на заседании ЦК и были переданы делегации, отправлявшейся за границу, чтобы познакомить Запад с мнением русских сионистов. Уверенность партии в своих силах умножилась после побед на выборах в Совет Петроградской общины и на Всероссийский еврейский съезд. Журналист Рассвета высмеял нападки Евкома на сионистов, так как не сомневался, что социальной почвы для коммунистической пропаганды среди российских евреев нет, поскольку еврейский пролетариат после Брестского договора оказался за границей. Тем не менее сионисты, по мере возможности, избегали прямой конфронтации с властью. Так, например, по их настоянию Совет Петроградской общины согласился отчитываться перед Евкомом о своей деятельности.

В Петрограде находились пять из восьми отделов Центрального Комитета СО (Мерказа), действовали два книжных издательства — «Восток» и «Кадима», выпускавшие разнообразную сионистскую литературу, а также выходили два периодических партийных органа — Тогблат и Рассвет. Основанное в феврале 1918 г. формально внепартийное Общество экономического возрождения Палестины (его председатель Меир Крейнин незадолго до того вышел из Фолкспартей) к апрелю имело уже 200 членов только в одном Петрограде и занималось разработкой разнообразных строительных, промышленных и сельскохозяйственных проектов. С мая Общество выпускало собственный журнал на русском языке, выходивший почти год. В работе Общества участвовал известный экономист Борис Бруцкус, который видел большие возможности в освоении Палестины, хотя и считал, что в обозримом будущем она не сможет принять большую часть еврейской диаспоры. Наряду с Обществом экономического возрождения Палестины в Петрограде было учреждено Русско-Палестинское акционерное общество курортов, санаториев, гостиниц и дачных поселков «Ботей Мнухо» (Дома отдыха) с капиталом в 3 миллиона рублей.

По инициативе ЦК СО был образован петроградский кооператив «Ахуза», ориентированный на состоятельного переселенца и объединивший более 30 пайщиков. Речь шла об устройстве в Палестине фермерских поселков, в которых переселенец мог бы обеспечить существование своей семьи за счет эксплуатации собственной фермы (ахузы). После долгой дискуссии было отвергнуто предложение об установлении заниженного пая для членов товарищества, что с самого начала подорвало бы экономическую основу будущих поселков. В октябре 1918 г. Палестинский отдел рекомендовал минимальный пай в 15 тыс. руб. Проект «Ахуза» шел, разумеется, вразрез с платформой социалистического сионизма, требовавшей запретить передачу палестинской земли в частные руки.

С 21 по 28 апреля 1918 г. сионисты с большой помпой провели в Петрограде Палестинскую неделю, в рамках которой прошло множество митингов, собраний, концертов и других мероприятий. В последний день недели в Большом театре Народного дома состоялся грандиозный концерт, подготовленный дирижером Мариинского театра Мордехаем Голынкиным, с участием фольклорного ансамбля «Зимро», известных еврейских артистов и Федора Шаляпина, исполнившего народную еврейскую песню на идиш и сионистский гимн «Хатиква». Среди публики в антрактах энергично собирались взносы в Еврейский национальный фонд.

К Палестинской неделе было приурочено торжественное открытие вечерних Курсов Палестиноведения, состоявшееся 29 апреля в помещении Петроградского коммерческого училища. На Курсах преподавали 15 лекторов, в том числе такие известные, как Юлий и Борис Бруцкусы, Семен Дубнов, Борис Гольдберг, Иосиф Трумпельдор. Лекции читались до 6 июня ежедневно, за исключением суббот. Курсы посещали 120 слушателей, из которых к лету из-за каникул осталось 20-30 человек. 26 мая в Петрограде было учреждено отделение общества «Тарбут» с сионистской направленностью в отличие от своего политически нейтрального предшественника — Общества любителей (древне-) еврейского языка (ОЛДЕЯ).

К началу лета 1918 г. Сионистская организация (СО) ощутила первые преследования. В Москве была закрыта ежедневная газета на иврите Хаам (Народ). На проходившем тогда же в Петрограде пленарном заседании ЦК СО обсуждался вопрос об отношении к властям. Юлий Бруцкус сказал, что, с одной стороны, действительность требует установления делового контакта с большевиками. С другой стороны, такие контакты могут повредить евреям на отделившихся территориях. Ицхак Гринбаум считал всякие соглашения с большевиками совершенно бесполезными. Вскоре стало очевидно, что пассивная ориентация СО на Англию вызывает враждебность новой власти. В августе 1918 г. в Петрограде был закрыт сионистский орган на идише Унзер Тогблат (Наша ежедневная газета), сменивший в январе того же года ликвидированный большевиками Тогблат. 7 сентября власти закрыли Рассвет, вместо которого с ноября 1918 г. по июль 1919 г. выходил последний легальный сионистский орган Аоника еврейской жизни. Может быть, ивритская и идишистская пресса сионистов были ликвидированы раньше русской потому, что еврейские коммунисты спешили захватить шрифты для своей прессы на идише (с такой целью, например, использовалось конфискованное оборудование типографии Тогблат). Возможно также, что властям просто легче было цензуровать русскоязычные газеты.

Делегация российских сионистов, отправившихся в Париж для участия в работе Политического Бюро партии на Версальской мирной конференции, вначале состояла только из петроградских деятелей. Первым во Францию уехал член Исполкома Всемирной сионистской организации Израиль Розов. В декабре 1918 г. в состав делегации были дополнительно включены Б. Гольдберг, М. Алейников и редактор Рассвета Абрам Идельсон. В марте 1919 г. они покинули Россию. Временный Национальный Совет признал сионистских делегатов частью своей делегации и присоединил к ним еще Мейра Крейнина и Оскара Грузенберга. Председатель Совета Петроградской общины Александр Залкинд был включен в состав делегации сионистов Украины.

Роспуск в июне 1919 г. построенных по национальному принципу еврейских общин и их центрального органа ЦЕВААДа еще более затруднил работу сионистов среди жителей Петрограда, и без того осложненную отъездом партийных лидеров, гонениями на печать и участившимися обвинениями СО в шпионаже в пользу Англии. Для опровержения этих обвинений из Петрограда в Москву ездила делегация ЦК СО. В результате ее встречи с Калининым 21 июля 1919 г. ВЦИК принял постановление, в котором всем советским учреждениям предлагалось не чинить препятствий сионистам, «поскольку культурно-просветительная деятельность сионистских организаций не идет вразрез с постановлениями советской власти». Однако этот с трудом пробитый документ не оградил партию от преследований, и в том же месяце под давлением Евсекции ЦК РКП(б) принял секретное постановление об усилении репрессий против сионистов и об образовании при ВЧК специальной Группы по борьбе с еврейской контрреволюцией. Вследствие этого 1 сентября 1919 г. ВЧК устроила обыск в помещении ЦК СО в Петрограде, опечатала его и конфисковала 120 тыс. руб. Одновременно был проведен обыск в помещении редакции газеты Хроника еврейской жизни. Газета была закрыта, а члены и секретари ЦК Юлиус Бруцкус, Шломо Гепштейн, Арнольд Зейдеман, Александр Раппопорт, Реувен Рубинштейн, Нахум Шахнович арестованы. Раппопорт был освобожден на третий день, Геппггейна продержали в заключении полтора месяца, остальные арестованные были отпущены через месяц. Только через пять месяцев была снята печать с квартиры ЦК.

Постепенно почти все члены ЦК, избранные в 1917 г., покинули Петроград. На их места кооптировали сначала секретаря Мерказа Р.Рубинштейна (он же был секретарем раввина Айзенштадта), а также А.3ейдемана, который вскоре уехал на юг России с целью пробраться в Палестину. Затем в ЦК был введен работник Палестинского отдела Арье-Лейб Слицан, а также Н.Шахнович, Борис Кауфман и Иехошуа-Арье (Лейб) Гуревич, который впоследствии стал центральной фигурой еврейской жизни Ленинграда 20-х.

Желая консолидировать силы и укрепить дух активистов, уставших от явных и завуалированных притеснений властей, 20 апреля 1920 г. сионисты созвали Всероссийскую конференцию (съезд) своей организации в Москве. Однако на третий день конференция была разогнана, а ее участники арестованы. После этого Сионистская организация была фактически объявлена вне закона. Секретный циркуляр от 1 июля 1920 г., разосланный руководством ВЧК в ее губернские отделения, разъяснял, что почти вся еврейская интеллигенция России проникнута сионистскими идеями и что это чревато потерей советской властью большого числа необходимых ей специалистов: врачей, инженеров, архитекторов и пр. В борьбе с сионизмом ВЧК предлагала не выходить за рамки следующих мер: а) наблюдать и регистрировать; б) отказывать в помещениях для собраний, а в случаях тайных собраний арестовывать на сутки их участников; в) перехватывать партийную переписку; г) не выдавать проездных билетов по мандатам сионистских организаций; д) под разными предлогами отнимать у них помещения. При этом власти, опасаясь обвинений в антисемитизме, пока избегали официального запрещения сионизма. После ареста участников Московской конференции руководство сионистской организацией переместилось в Москву, где образовалось нелегальное Центральное Бюро во главе с Элиэзером Чериковером. В его работе участвовали оставшиеся члены Петроградского ЦК.

Трудность нелегальной работы для СО состояла в том, что ее лидеры, представители среднего класса и интеллигентских кругов, были мало привычны к работе в подполье. В отличие от социалистов, у них почти не было опыта царских тюрем и ссылок. Поэтому неудивительно, что большинство признанных лидеров сионистского движения Петрограда эмигрировало из России, отказавшись от продолжения борьбы. Их место постепенно занимала молодежь, готовая к тяготам нелегального существования при советском режиме.

ЦК Сионистской народной фракции Цейре Цион (Молодежь Сиона, далее — ЦЦ), которая являлась умеренной социалистической фракцией Сионистской организации, находился в Петрограде до мая 1918 г. Умеренность ЦЦ выражалась в том, что ее члены считали практическую работу по освоению Палестины своим насущным делом, а образование там социалистического общества — задачей будущего. Еще на 7-м съезде сионистов России цейреционовцам была обеспечена автономия в партии. На основе компромиссной программы, принятой тогда же, на 2-м Петроградском съезде Цейре Цион, фракция быстро росла и превратилась в сущности в отдельную партию. Ее ЦК в Петрограде управлял сотнями отделений, насчитывавшими до 50 тыс. членов. На московской конференции в мае 1918 г. ЦЦ обязала своих членов организовывать самооборону и высказалась за федеративную структуру СО. В 1919 г. центр активности фракции переместился в Киев, где политическая обстановка и близость к массам обещали более плодотворную работу.

Большое влияние в Петрограде имел Хехавер (Товарищ) — внепартийный союз сионистского студенчества. Основанный в 1912 г. российскими студентами в Западной Европе, в России он был на нелегальном положении до Февральской революции. Председателем и признанным лидером Хехавера до 1917 г. являлся Аврахам Идельсон (Илон) (не путать с редактором Рассвета), основатель ячейки организации в Политехническом институте. Хехавер видел свою задачу в подготовке интеллигенции к участию в сионистском движении на основе признания Базельской программы. В его деятельности упор делался на духовное развитие членов посредством проведения семинаров, самообразования, изучения иврита, еврейской истории, палестиноведения. В столице заседал ЦК Хехавера, и с 1915 г. по январь 1918 г. выходил его печатный орган Еврейский студент.

В апреле 1917 г. в Петрограде в торжественной обстановке состоялся 6-й, на этот раз легальный, съезд организации. Весной 1918 г., когда город оказался по существу отрезанным от страны, было основано Временное Организационное бюро Хехавера в Мо-скве для текущего руководства отделениями. К осени 1918 г. активность Бюро в Москве снизилась, поэтому к началу 1919 г. руководство вернулось к Петроградскому центру. На Всероссийской конференции в сентябре 1919 г. ЦК был снова переведен в Москву. 24 ноября 1919 г. по инициативе ЦК СО Хехавер организовал в Петрограде студенческий митинг, на котором выступили члены ЦК. Весной 1920 г. большинство членов ЦК Хехавера были арестованы вместе с участниками Сионистской конференции, в результате чего работа в Москве и Петрограде временно заглохла. Одновременно с Хехавером в Петрограде существовала Корпорация студентов-сионистов «Гедера», основанная в 1918 г., которая имела гораздо меньше влияния, чем Хехавер, и конфликтовала с ним.

Именно в Петрограде развернулась работа Иосифа Трумпельдора по преобразованию зародившегося в недрах Цейре Цион молодежного движения Хехалуц (Пионер) в ударный трудовой отряд для освоения Палестины. Еще в декабре 1917 г. на съезде сионистов-воинов Западного фронта особое внимание было уделено вопросу о Хехалуце. Съезд постановил, чтобы после окончания войны из евреев-воинов были образованы отряды для отправки в Эрец-Исраэль. В марте 1918 г. состоялось учредительное собрание Петроградского Хехалуца. В издательстве «Кадима» вышла брошюра Трумпельдора, содержавшая проект устава организации.

Трумпельдор, в отличие от многих других, не надеялся на то, что большевики скоро потеряют власть. Поэтому уже осенью 1918 г. он предпринял попытку легализации Хехалуца Северной коммуны. Однако Московский районный исполком Петрограда, куда обратились халуцим, отказался регистрировать их организацию, как «узко националистическую». Не помогла и апелляция в юридический отдел Совета, где отказ объяснили тем, что Хехалуц увлекает трудящихся в Палестину, в то время как они нужны РСФСР.

Трумпельдор был против того, чтобы Хехалуц стал придатком Сионистской организации, которую он считал буржуазной партией. Не хотел он зависимости даже от Цейре Цион, к которой в тот момент принадлежали многие халуцим. Однако на первом, организационном этапе движение не могло обойтись без поддержки упомянутых организаций. В июне 1918 г. на совещании представителей СО, Цейре Цион и петроградского Хехалуца образовалось Временное Оргбюро Хехалуца для руководства из Москвы организационной работой по всей стране и подготовки Всероссийской конференции. Вскоре стало ясно, что передача руководства в Москву была преждевременной. Инициатива, в том числе работа по организации новых отделений, все равно оставалась за Петроградом. Несмотря на неоднократные призывы Петроградского комитета и вмешательство лично Трумпельдора, подготовка конференции застопорилась. Тогда Петроградский комитет воссоздал Оргбюро в Петрограде из членов местного отделения. Новый состав Бюро немедленно объявил созыв Всероссийской конференции Хехалуца.

К лету 1918 г. в Петрограде возникла первая халуцианская огородная артель. Трумпельдор отказался от возможности получить в распоряжение артели, через ОРТ, собственный участок земли. Вместо этого он предпочел наемный труд халуцим, как более соответствовавший их предполагаемому будущему в Эрец-Исраэль. Отряд из 20 халуцим нанялся в кооперативное общество «Балтийский работник» выращивать картофель на окраине города в Полюстрово. Постепенно халуцим осваивали специфику крестьянского труда, жили коммуной в съемном доме, по вечерам учили иврит, слушали лекции о Палестине, отдыхали по субботам. Однако изначальная неприспособленность членов коммуны к тяжелой физической работе и голодная петроградская жизнь создавали напряженность и конфликты в коллективе, который удерживался от распада только железной волей его организатора. Об этом свидетельствуют воспоминания одного из коммунаров:

Мы очень тяжело страдали от нехватки продуктов питания.... те, кто жил только на заработанное в Полюстрове, не могли себе позволить покупать хлеб на «черном рынке»... в то время как выходцы из состоятельных семей получали и деньги, и продукты из дома, и у них была крупа, и картошка, и хлеб, и конопляное масло. И вот после общего ужина в разных концах двора зажигались бывало костры, на которых «малые киббуцы», группы из 3-х — 4-х человек, готовили себе «завершающие трапезы ". Эти «классовые различия " вызывали немало раздражения и склочничества. И не раз... мы звонили Трумпельдору, прося его срочно приехать, чтобы помирить «ястребов " и заставить замолчать «бунтовщиков». У меня по сей день сохранилось в памяти впечатление от захватывающих речей Трумпельдора. Он настойчиво убеждал, утверждая, что мы должны смотреть на свою жизнь здесь, как на переходный этап, и что настоящие трудности еще ждут нас там, в Эрец-Исраэль. Халуц должен закалять себя для будущего....и «бунтовщики «сидели и с открытым ртом впитывали его слова.

Члены огородной артели стали ядром небольшой группы «немедленных халуцим», готовых ехать в Палестину в любой момент и для любой работы. В конце октября они открыли в Большом Казачьем переулке клуб-общежитие Хехалуца с курсами иврита, библиотекой и дешевой столовой. Клуб удалось зарегистрировать в Наркомпросе, что дало легальное основание для открытия таких же клубов в других городах.

7-9 января 1919 г. помещение клуба на Казачьем было использовано для проведения Всероссийской учредительной конференции Хехалуца, на созыв которой Трумпельдор и его товарищи потратили так много сил. В конференции участвовали 27 делегатов из 23 населенных пунктов, не считая петроградских активистов. На заседаниях выяснялись цели и сущность организации, создавался руководящий центр, обсуждались вопросы подготовки к переселению в Палестину. Существенные разногласия между участниками выявились при обсуждении устава. Одни считали, что Хехалуц должен объединять всех тех, кто собирается совершить алию и жить собственным трудом. Другие (максималисты) видели в организации авангард идеалистов, на определенный срок предоставляющих себя в полное распоряжение движения и готовящих Палестину для переселения туда еврейских трудящихся масс. Вызвало споры также предложение Трумпельдора возложить на Хехалуц создание еврейской армии в Эрец-Исраэль. В заключительной резолюции конференции провозглашалась надпартийность Хехалуца, в его уставе признавались только основные принципы сионистской программы и авторитет Всемирного сионистского конгресса. Конференция предпочла более широкое и менее обязывающее определение халуцим, отвергнув формулировку максималистов. В то же время устав подчеркивал военные функции организации. Временным местопребыванием Мерказа (ЦК) Хехалуца был утвержден Петроград. В состав ЦК, кроме председателя Трумпельдора, были выбраны москвичи Шнеур Аронов и Дов Бакалейщик, наряду с приехавшим в Петроград нижегородцем Яковом Рущуком (зам. пред.) и петроградцем Элияху Гоцем.

После успешно проведенной Петроградской конференции движение усилилось по всей стране. Поскольку главной целью Хехалуца был переход переселенцев к сельскохозяйственному труду, то центр тяжести его работы был вскоре перенесен в Крым и на Украину, а ЦК — в географически более близкую к ним Москву. Для профессиональной подготовки петроградской молодежи организация арендовала большую деревообрабатывающую мастерскую. По решению конференции Трумпельдор отправлялся в Эрец-Исраэль для проверки там условий приема халуцим. 14 марта 1919 г. в Петроградском клубе Хехалуца ему были устроены теплые проводы. На пути в Эрец-Исраэль Трумпельдор организовал в Крыму под Джанкоем первую сельскохозяйственную группу халуцим, к которой, вероятно, присоединились и некоторые из прибывших с ним из Петрограда молодых людей.

Руководители Сионистской организации были недовольны социалистической ориентацией Хехалуца. В июле 1919 г. на страницах Хроники еврейской жизни член ЦК СО Юлиус Бруцкус обвинил Хехалуц в «грехах большевизма» и высказался за его упразднение на основании того, что для подготовки поселенцев уже существует Переселенческое товарищество. Так как авторитет Бруцкуса был высок, статья вызвала волнение в среде халуцим. Чтобы их успокоить, заведующему Бюро печати Хехалуца М.Гордону пришлось провести ряд собраний, где обсуждалось отличие организации от Переселенческого товарищества.

Особое значение в формировании личности палестинского колониста должно было играть физическое воспитание. Впервые физическая культура как элемент воспитания и образования попала в поле зрения еврейской общественности города еще в начале 1910-х, когда спортивный тренер Г.Полепа организовал занятия физкультурой в Еврейской гимназии И.Эйзенбета, в училищах ОПЕ и в Училище Общества «Иврио». Полепа же возглавил гимнастический кружок, открытый в 1912 г. при ОЗЕ. Во время войны, несмотря на уход Полепы в армию, число участников кружка продолжало расти. Февральская революция прервала было занятия, но вскоре они возобновились, хотя и в меньшем объеме. Постепенно спортивные занятия все больше принимали характер сионистской активности. 28 мая 1917 г. на Аптекарском переулке состоялось торжественное открытие Еврейского спортивно-гимнастического союза «Ахдус» (Единение), образованного при ОЗЕ и включившего в себя упомянутый гимнастический кружок. Союз принял девиз: «Сильные духом, сильные телом — родному народу».

Вскоре, 31 августа, в городе открылось второе еврейское спортивное учреждение — клуб «Маккаби», филиал Всероссийского союза еврейских спортивных клубов с центром в Одессе. В организации клуба помогали бежавшие от войны в Петроград рижские спортсмены. Возглавил клуб Иосиф Тыслер, бывший член гимнастического кружка при ОЗЕ и член «Гедеры». После Октябрьского переворота, несмотря на отсутствие хлеба, электричества и транспорта, деятельность «Маккаби» все еще продолжалась.

Постепенная делегализация сионистской деятельности под нажимом советской власти побуждала, очевидно, общих сионистов (то есть либеральное большинство в Сионистской организации) и молодежные сионистские организации к координации действий и взаимному сотрудничеству. В 1920 —1922 гг. в Петрограде базой для такого сотрудничества являлся клуб «Хатхио» (Возрождение), открытый в начале 1920 г. на Лиговской улице по инициативе Хехалуца. Первый клуб халуцим, на Казачьем переулке, был опечатан милицией еще в ноябре 1919 г. после того, как Комитет Хехалуца, наперед зная позицию райисполкома, не стал обращаться туда с просьбой о его перерегистрации. Однако, благодаря тогдашней управленческой неразберихе, тут же было получено разрешение на открытие нового клуба под именем «Хатхио» в другом районе города. В марте 1920 г. клуб был официально внесен в Реестр обществ и союзов. Хотя его устав предусматривал лишь изучение еврейской истории и культуры, «Хатхио» приютил Петроградские отделы Хехалуца и Хехавера, а председателем его Правления стал сионист Пивоварский. По заявлению Пивоварского проверяющему из Губкомнаца, все 18 членов Правления клуба были беспартийными. Вместе с тем деятельность «Хатхио» носила незамаскированную сионистскую окраску. Комнаты клуба украшали бело-голубые знамена, маген-давиды, портреты вождей сионизма, надписи на иврите. На концертах выступали спортсмены «Маккаби», пелись «Хатиква» и другие сионистские песни. Лекции о еврейской культуре перемежались с докладами о положении в Эрец-Исраэль. Комитеты Хехалуца, Хехавера, «Маккаби» и других молодежных сионистских организаций города регулярно отчитывались перед Правлением «Хатхио» о своей деятельности, предоставляли ему списки своих членов. Тренеры «Маккаби» получали от Правления жалованье.

По данным, сообщенным Пивоварским по требованию инструктора Евотдела Губкомнаца, клуб насчитывал около 200 членов. Лекции посещали по 25-30 человек. На концерты собиралось до 300 зрителей, в основном состоятельная публика, на членские и добровольные взносы которой клуб, очевидно, и существовал. Обоснованно опасаясь осложнений, Правление клуба проигнорировало постановление Петросовета о необходимости получения особых разрешений на проведение любых музыкальных вечеров и концертов под тем предлогом, будто бы это не распространялось на «Хатхио», как на закрытое для широкой публики общество.

Весной 1921 г. Евотдел послал своего инструктора для обследования деятельности клуба. Понаблюдав за клубом в течение двух недель и ознакомившись с протоколами заседаний Правления, инструктор пришел к заключению, что «Хатхио» руководит сионистским движением в городе. На основании его доклада, 16 июня Бюро Петроградской евсекции постановило закрыть клуб. Постановление было передано в Евотдел, который, в свою очередь, обратился в Отдел управления Губисполкома с просьбой ликвидировать «Хатхио», а помещение передать Евотделу якобы для устройства там детского дома. В результате бюрократической процедуры, занявшей еще полгода, «Хатхио» был закрыт, а весь его инвентарь был передан Евотделу. Детский дом для еврейских сирот на месте клуба так и не появился.

Деятельность нелегального ЦК СО в Петрограде не ограничивалась руководством клубом «Хатхио». Видимо, при его поддержке в 1922 г. издательство «Кадима» выпускало под редакцией И.Клейнмана и Б.Кауфмана Еврейский вестник, который, как и выходивший тогда же в Москве орган Хехавера Еврейский студент, воздерживался от открытой пропаганды сионизма, но постоянно публиковал материалы о Палестине и иврите. Когда в марте 1924 г. в Москве было арестовано подпольное Центральное бюро Сионистской организации, руководство сионистским движением снова переместилось в Ленинград, где его возглавил Лев Борисович (Иехошуа Арье-Лейб Беньяминович) Гуревич. Будучи дипломированным юристом, Гуревич пытался использовать колебания в руководстве РКП (б) в отношении к сионизму для поиска легальных форм сионистской деятельности. Его главным достижением можно считать организацию в 1925 г. Ленинградской еврейской религиозной общины (ЛЕРО), которой он и его товарищи стремились придать широкие полномочия и национальную, а не только религиозную окраску. Другим знаменательным успехом Гуревича в том же году стал выход его книги Сирия, Палестина, Месопотамия в издательстве «Наука и Школа». Под видом сухого научного очерка там излагались детали политической и дипломатической борьбы за Палестину в 1914 —1922 гг., приводились тексты Декларации Бальфура, Британского мандата на Палестину, Палестинской конституции 1922 г. В очерке говорилось о большом экономическом потенциале Палестины, о высокой оценке еврейской поселенческой деятельности, данной британской администрацией, и даже о том, что непосредственной искрой, вызвавшей кровавые беспорядки 1921 г. в Яфо, явилась демонстрация, устроенная еврейской Компартией. Нетрудно предположить, что книга Гуревича служила учебным пособием в нелегальных кружках сионистской молодежи.

На противоположном к Сионистской организации идеологическом полюсе находилась ЕСДРП Поалей Цион, которая в ходе не прекращавшихся внутренних конфликтов и расколов потеряла большую часть членов, отказалась от остатков палестинизма в своей программе и постепенно большевизировалась. Численность партии, по оценке ее собственных лидеров, не превышала нескольких сот человек во всей стране. В Петрограде клубная работа партии состояла в основном из организации торжеств по случаю общесоветских праздников и воспевания покойного идеолога партии Бера Борохова (1881—1917). В остальном ее деятельность, несмотря на легальные возможности, была незначительна. В организации алии и помощи Эрец-Исраэль партия практически не участвовала. Ее левый осколок, Еврейская коммунистическая партия (Поалей Цион), в апреле 1923 г. приняла решение о самороспуске, предложив своим членам вступать в ВКП(б). Петроградское отделение ЕКП также призвало своих членов вступать в партию большевиков. «Наша партия немногочисленна и не важна Коминтерну, но важна ликвидация еще одной чуждой ему идеологии», — писал активист ЕКП в Петроградской правде. Воспользовавшись исчезновением ЕКП, ЕСДРП ПЦ в начале ноября 1923 г. решила перенять ее название и переименовалась в Еврейскую коммунистическую рабочую партию (Поалей Цион).

Произошедшие в первые годы советской власти омолаживание и полевение сионистского движения, его переориентация на трудовое воспитание привели к переносу центра тяжести сионистской активности в густо заселенные евреями районы Украины и Белоруссии. В то же время наличие в Петрограде начала 20-х большого количества простаивавших производственных мощностей, брошенного жилья, безработных квалифицированных рабочих и технических специалистов делали город, в глазах руководства Хехалуца, перспективным центром профессионально-технической подготовки к алие (хахшары). Еще с осени 1922 г. специальная комиссия Петроградского комитета Хехалуца, искала помещение для мастерской, где халуцим могли бы изучать рабочие специальности. В результате долгих поисков подходящее помещение было найдено на Васильевском острове.

Тем временем непрекращающиеся усилия московского руководства организации принесли плоды. 22 августа 1923 г. формальная легализация Хехалуца была наконец достигнута, что привело к расколу всего движения на легальный (левый или классовый) и нелегальный (национально-трудовой, правый) Хехалуцы. Расхождения между ними касались отношения к классовой борьбе, социализму и советской власти. Руководители национального крыла опасались, что легализация поставит организацию под контроль советской власти, приведет к перерождению и большевизации движения (по аналогии с Поалей Цион). Основания для таких опасений были. Так, в официально утвержденном уставе Классового Хехалуца по требованию властей был исключен пункт об его участии в организации алии. ОГПУ засылало в открыто действовавшие ячейки Хехалуца провокаторов, по доносам которых проводились аресты. Вместе с тем преимущества легальной деятельности этой последней официально признаваемой сионистской организации в стране были очевидны. На легализации Российского Хехалуца настаивали и палестинские деятели рабочего движения во главе с Бен-Гурионом.

Заручившись легальным статусом, ЦК Хехалуца постановил выдать ссуду в размере ста червонных рублей для организации мастерской в Петрограде. Петрограду, наряду с Москвой и Киевом, была предназначена роль центров профессионально-технической хахшары, в то время как сельскохозяйственную подготовку ЦК решил проводить в Крыму и Одесской области.

Ленинградский отдел легального Хехалуца, зарегистрированный в Горисполкоме к началу 1924 г., состоял из 40 человек, или 35% всех зарегистрированных к тому времени в организации членов. В основном это была молодежь 20-25 лет. В отличие от групп Хехалуца в провинции, в Ленинграде преобладали учащиеся, студенты и лица умственного труда: химики, педагоги, медработники. Только четверть халуцим имели (или утверждали, что имели) рабочие профессии.

В арендованной мастерской в апреле 1924 г. удалось начать производство. Группа, состоявшая вначале из 9 человек, занялась изготовлением металлических пробок, шайб и головок для примусов. Постепенно она пополнялась молодыми людьми, направленными ЦК из городов и местечек Украины и Белоруссии.

С самого начала халуцим столкнулась с трудностями. Не было ни основного, ни оборотного капитала для закупки сырья и продуктов питания. Сказалось и то, что большинство халуцим не являлись профессиональными рабочими, из-за чего производительность труда была низкой и «почти ни один заказ не был выполнен аккуратно и вовремя». Пришлось нанимать специалистов со стороны. Неопытность руководства вызывала простои, разбухание штата, перерасход средств. В апреле член ЦК Иехошуа Альтшулер был послан в Ленинград с полномочиями, в случае необходимости ликвидировать предприятие. Изучив положение, Альтшулер преобразовал мастерскую в трудовую артель «Амал» (Труд), что обеспечило ей лучшие, нежели для частного предприятия, условия аренды. При этом артель взяла на себя все обязательства мастерской, включая ее долги Хехалуцу.

Параллельно с заботой о расширении производства Ленинградский Хехалуц организовал занятия по профдвижению, политэкономии и ивриту. На первомайскую демонстрацию 1924 г. халуцим вышли со своим знаменем под лозунгом на русском и идиш: «Наш привет борцам за национальное и социальное освобождение трудящихся». Правда, легализация не означала полной свободы действий, и попытка Хехалуца открыть собственный клуб не встретила понимания у местных властей.

В Ленинграде побывал с инспекцией секретарь ЦК Хехалуца Дан Пинес. Он назначил в артель нового директора, который нанял несколько профессиональных рабочих. Только после этого дела «Амала» действительно пошли в гору, прибыль выросла, а задолженность артели резко снизилась. Но в сильное наводнение 1924 г. предприятие затопило и продолжать работу в старом помещении стало невозможно. Переезд на новое место за Нарвской заставой оказался тяжелым и изнурительным; предприятие долго не удавалось снова запустить в ход. Вот как это запечатлелось в памяти одного из халуцим:

Рано утром мы отправлялись на одну из промышленных окраин огромного города, грузили тяжелые машины на телегу и тащились вслед за ней на другой конец города, так как денег на трамвай у нас не было. Прошагав целый день по грязи и снегу, мы лишь к вечеру добирались усталые и голодные до наших мастерских. Там мы разгружали телегу и снова тащились пешком за семь километров — в общежитие коммуны.

Хотя ленинградская артель почти непрерывно находилась в состоянии кризиса, с другими промышленными инициативами Хехалуца дела обстояли еще хуже. Поэтому в декабре на московском пленарном заседании ЦК «Амал» называли среди предприятий, имевших для движения центральное значение. К началу 1925 г. Ленинградский отдел, состоявший к тому времени в основном из работников «Амала», вырос вдвое (до 86 чел.). Доля рабочих-металлистов — штамповщиков, кузнецов, токарей — достигла трети всех членов Ленинградского отдела. Появился отдел Хехалуца и в Невеле, где халуцим открыли клуб, регулярно посещавшийся рабочими и ремесленниками.

По сравнению с Классовым (легальным) Хехалуцем размах работы нелегальной Национально-трудовой организации Хехалуц в Ленинграде был скромен. Тем не менее Ленинградский комитет Национально-трудового Хехалуца, основанный в конце июня 1924 г., как и его легальный конкурент, не мог игнорировать широких возможностей профессионального обучения, имевшихся в городе. В Ленинграде Национально-трудовой Хехалуц организовал столярную мастерскую. Кроме того, несколько человек удалось устроить на государственные фабрики и в мастерскую по обработке мрамора. С целью приема прибывавших для профессиональной подготовки, а также тех, кто ожидал оформления документов на алию, в августе 1924 г. Ленинградский комитет через подставных лиц арендовал квартиру на Васильевском острове. Со временем снятая квартира превратилась из общежития в «Дом Хехалуца», то есть в клуб и центр деятельности Ленинградского комитета. Там стали проводиться все собрания, заседания и встречи.

Помимо Хехалуца активизировались и другие группы сионистской молодежи. Так как Петроград (Ленинград) и в 20-е оставался крупнейшим академическим центром страны, в нем по традиции была сильна организация сионистского студенчества Хехавер. На Восьмом съезде Хехавера в 1922 г. был избран новый ЦК с преобладанием петроградцев (Арье Эйгес, Арон Рабинович и Александр Манусевич) над двумя москвичами. В октябре 1923 г. петроградская группа Хехавера, специально ездила в Москву, чтобы посетить павильон Эрец-Исраэль на Международной сельскохозяйственной выставке и там познакомилась с главой палестинской делегации

Давидом Бен-Гурионом.

На следующем, Девятом съезде Хехавера, проходившем в Петрограде в январе 1924 г., делегаты говорили о том, что в условиях, когда студентов-сионистов исключают из вузов и арестовывают, не может быть и речи о самостоятельной студенческой организации. Они требовали объединиться с другими молодежными сионистскими группами страны и развернуть работу среди трудящейся молодежи, менее подверженной административным репрессиям. Съезд постановил образовать союз с Объединением сионистских учащихся «Хистадрут» (Объединение), действовавшем на Украине, и с «Кадимой» в Белоруссии. Так как петроградские члены ЦК были против объединения, их не выбрали в новый состав ЦК, который переехал в Москву. В результате объединения трех названных организаций образовалась Единая Всероссийская организация сионистской молодежи (ЕВОСМ).

В тот же период в Ленинграде активизировалась Сионистская социалистическая партия (на идише — Ционистише социалистише партей, далее — ЦСП или ЦС). Эта партия образовалась на 3-м съезде Цейре Цион в Харькове в 1920 г. в результате попыток найти синтез сионизма с социализмом без марксизма. По общей идеологии ЦСП была близка к эсерам. Классовой борьбе она предпочитала свободное соревнование классов в Палестине. ЦСП выступала за монополию иврита в Палестине и за двуязычие (иврит и идиш) в диаспоре. Признав диктатуру пролетариата в России как факт, партия выразила готовность участвовать в еврейских советах. ЦСП действовала в основном на Украине, активно участвовала в самообороне, в помощи беженцам, голодающим, в образовании касс взаимопомощи, в движении Хехалуц. В феврале 1924 г. в Ленинграде состоялась 4-я Всесоюзная конференция ЦСП, после чего там обосновался (до 1926 г.) ЦК партии и начал выходить ее нелегальный журнал Сионистская социалистическая мысль под редакцией члена ЦК Юлия Ратнера.

На расширение сионистской деятельности молодежи власти ответили гонениями. Весной 1924 г. были арестованы Ахарон Лурье (ЦСП), а также Цви Коген и Мордехай Шапиро (оба — Хехавер). Массовые репрессии 2 сентября 1924 г., когда по стране было арестовано до трех тысяч сионистов, проходили в основном на Украине, и, по-видимому, не коснулись Ленинграда. Зато 8 января 1925 г. жертвами новой волны арестов в Ленинграде стали около 40 молодых сионистов, членов Хехавера, Хехалуца, Дрора (см. ниже), ЕССМ, в том числе лидер Цейре Цион и Хехавера Ицхак Виленчик. Арестованные сионисты были осуждены на разные сроки тюрьмы и ссылки, но большинству из них впоследствии приговор был заменен высылкой в Палестину.

В этом плане характерна биография молодого петроградского сиониста Иосифа Глюкмана. Родившись в столице в 1902 г., Глюкман вступил в Хехавер в 1918 г., став через пять лет заместителем председателя организации и членом ее Центрального Комитета (1922 —1923). Как делегат Петрограда, Глюкман участвовал в совещаниях Сионистской организации в Москве в 1921—1924 гг. В январе 1925 г. его арестовали по обвинению в принадлежности к СО и приговорили к трем годам ссылки в Сибирь. В мае 1925 г. Глюкман был выслан в Палестину.

Иногда заключенные не доживали до освобождения. Так, например, член Хашомера (см. ниже) Сеня Кац был сослан на Соловки, заболел там, был возвращен в Ленинград для лечения и умер в 1928 г. от заражения крови.

Среди арестованных 8 января 1925 г. оказались восемь работников «Амала», в том числе трое рабочих-профессионалов, что осложнило и без того изнурительный переезд артели на новое место. Производство было возобновлено только в апреле. Между тем длительный простой и переоборудование предприятия под новые заказы (для трамвайного управления) истощили все имевшиеся средства. Небольшие ссуды, выдававшиеся ЦК, не спасали. Членам коммуны платили пятую часть средней зарплаты рабочего-металлиста, и они буквально голодали. Теснота в общежитии была ужасающая. Из-за антисанитарии росло число заболеваний. Сложно складывались и отношения с привлеченным со стороны финансовым директором, который принял на работу несколько специалистов (среди них и неевреев), выполнявших наиболее сложные операции и инструктировавших членов коммуны. Москва тем временем требовала расширения «Амала» «стойкими товарищами», тем более что молодых людей, бежавших из местечек от ареста и обращавшихся в Хехалуц в поисках работы, становилось все больше. Среди направленных Мерказом на работу в «Амал» оказался и ивритский поэт Хаим Ленский (Штейнсон). Ленский работал револьверщиком, всегда выполнял норму и, по отзывам товарищей, являлся одним из самых добросовестных работников.

На этот период пришлась неудавшаяся попытка объединения легального и нелегального Хехалуцев. Объединить их было решено еще в ноябре 1924 г. в Берлине на совместной конференции палестинского Хистадрута (профсоюза), Всемирного центра Хехалуца и еврейских рабочих партий в диаспоре. Там же была выработана объединительная платформа, ставившая нелегальный Хехалуц России в подчинение легальному. Посетившие Москву в 1925 г. руководители рабочего движения в Эрец-Исраэль Давид Ремез и Леви Эшкол с большим трудом склонили обе стороны сделать первый шаг к объединению. Однако эта попытка закончилась скандалом, когда Иехуда Каганович (нелегальный Хехалуц) на заседании объединительного комитета в пылу спора выстрелил в Иехошуа Альтшулера. Стоит отметить, что Каганович и Альтшулер через несколько лет помирились, встретившись в одной из сибирских тюрем.

Ссоры между руководителями меньше затрагивали рядовых членов обеих организаций, контакты между которыми не прекращались. Видимо, поэтому неудача объединения травмировала ленинградскую организацию, что выразилось в демонстративном уходе нескольких человек с общего собрания, на котором выбирался делегат на июльский пленум ЦК в Москве. На пленуме ленинградцам было указано на очень плохую организационную и культурную работу (возможно, намек на недостаточную борьбу с нелегальным Хехалуцем), слабую спайку коллектива. Отмечалась также физическая истощенность халуцим и трудное положение «Амала» в связи с арестами товарищей. Несмотря на все это, представитель предприятия, выступавший на пленуме, предложил план реорганизации и попросил новых кредитов. Так как альтернативы у ЦК не было, для артели снова изыскали ссуду. Однако и к середине августа «Амал» не укрепил своего положения.

Нехватка специалистов на предприятии ощущалась сильнее из-за периодических отъездов в Палестину квалифицированных рабочих, в основном тех, кому арест и ссылка были заменены высылкой из страны. Обычно в таких случаях ЦК одобрял немедленную алию. Так, в июле-августе 1925 г. разрешение ЦК на выезд получили семеро ленинградских халуцим, в том числе два штамповщика и кузнец с «Амала».

Несмотря на трудности, легальный Хехалуц проводил в Ленинграде некоторую культурно-просветительную работу. В марте 1925 г. на «Амале» прошел вечер памяти Трумпельдора, на котором выступил Дан Пинес. Накануне Песаха был организован вечер памяти классика идишистской литературы Ицхака-Лейбуша Переца (1852-1915). Выпускалась стенная газета Хамойрер (Будильник). В августе прошло совещание ленинградских халкоров (халуцианских корреспондентов), на котором было предложено реформировать орфографию стенной печати на идише по фонетическому принципу, принятому советской прессой.

Трудности преследовали не только халуцим. Образование ЕВОСМа (Единой всероссийской организации сионистской молодежи) сопровождалось немедленным расколом в скаутском движении Хашомер Хацаир (Молодой страж). Его правое крыло, Трудовой (национальный) Хашомер Хацаир подпал под влияние ЕВОСМа и образовавшейся из правой фракции Цейре Цион (ЦЦ) партии «Хитахдут», в то время как левый или Классовый Хашомер сблизился с ЦСП и ее молодежным союзом СССМ (Союз сионистской социалистической молодежи). 25 января 1925 г. в Ленинграде состоялось совещание Главного совета Классового Хашомер Хацаира, в котором участвовали члены Национального Хашомера, ЦСП и СССМ. На совещании была предпринята попытка объединить юношеские сионистские движения на беспартийной основе, так как многие осуждали внесение элементов партийной борьбы в среду детей и подростков. Незадолго до совещания трое арестованных лидеров Классового Хашомера под давлением ОГПУ подписали заявления об отказе от сионистской деятельности, что пошатнуло позицию руководства в глазах активистов и послужило для них дополнительным стимулом искать сближения с другими молодежными группами. Однако партийные раздоры не удалось преодолеть, и совещание закончилось ни чем.

В конце мая 1925 г. руководитель ленинградского Классового Хашомера был арестован и его место заняла присланная Главным штабом организации из Харькова Рая Розовская. Под руководством Розовской Хашомер стал самой сильной еврейской молодежной организацией в Ленинграде, но и тогда число его активных членов не превышало нескольких десятков. Они занимались культурной работой и помогали партии ЦС в подполье. В апреле 1926 г., оценив успехи Раи, ее вызвали в Москву и кооптировали в Главный штаб организации.

В тяжелых условиях продолжалась в Ленинграде и деятельность Союза «Маккаби». В декабре 1925 г. накануне Хануки Союз распространил листовку с обращением к еврейской молодежи, которая начиналась словами:

Дорогие братья и сестры!

В день нашего праздника из глубокого подполья мы обращаемся к Вам. Мы лишены возможности выступить открыто и живым словом объяснить Вам наши стремления.

Листовка объясняла цели и задачи движения, направленного на «строительство Палестины и на успешную борьбу в диаспоре». Она призывала немедленно организовывать маккабистские ячейки. От преследований к разгрому сионистской деятельности

Между тем политика властей по отношению к сионизму претерпевала в 1925 — 1926 гг. существенные изменения. В начале 1925 г. Терентий Дерибас (1883-1938), начальник Секретного отдела ОПТУ, занимавшегося борьбой с «антисоветскими» политическими организациями, решил больше не заменять активным сионистам ссылку на разрешение выезда в Палестину, чтобы это не служило «серьезным стимулом для усиления сионистской работы». К концу того же года окончательно провалились переговоры лидеров московских сионистов — инженера, руководителя «Маккаби» Ицхака Рабиновича и пианиста Давида Шора — с советским правительством о прекращении гонений на сионистов и о легализации алии. Не помогло даже прагматическое и отчасти сочувственное отношение к сионизму председателя ОГПУ Феликса Дзержинского (1877-1926), который писал: «Я думаю, столь широкие преследования сионистов... не приносят нам пользы ни в Польше, ни в Америке.... Ведь мы принципиально могли бы быть друзьями сионистов». К концу своей жизни Дзержинский, занимавший к тому же пост председателя ВСНХ (Всероссийский совет народного хозяйства), был фактически отдален от руководства политическим сыском. Так или иначе, с 1926 г. ОГПУ перешло от спорадических арестов к повсеместной ликвидации сионистского движения.

Ленинградское отделение нелегального Хехалуца одним из первых ощутило ужесточение политики. Уже в феврале 1926 г. были арестованы шесть работников принадлежавшей Хехалуцу столярной мастерской. Многие нелегальные халуцим, прибывшие из Украины и Белоруссии и нашедшие пристанище в общежитии предприятия «Амал», были схвачены там во время ночных налетов ОГПУ. Большинство арестованных выслали, часть попала в политизолятор (тюрьму для политических), немногих отпустили на свободу. Усиление преследований вынудило Комитет отказаться от последних легальных форм деятельности.

В связи с тем, что среди членов ЕВОСМа усилились тенденции к принятию политической линии партии «Хитахдут» (правого осколка Цейре Цион), противники этой идеи 28 февраля 1926 г. собрались на отдельную конференцию в Петрограде. Однако на следующий день все участники конференции (21 человек) были арестованы. По воспоминанию одного из них, это происходило так. В квартиру на Торговой улице, где заседали делегаты, ворвались агенты ОГПУ. Не обращая внимания на направленное на них оружие и крики «Руки вверх! Стрелять будем!», евосомцы стали рвать протокол и документы организации. Затем они несколько часов подряд кричали и стучали, чтобы шумом привлечь внимание прохожих на улице и таким образом предупредить о случившемся своих запаздывавших товарищей. Только вызвав подкрепление, которое с побоями и бранью на глазах свидетелей, собравшихся под окнами квартиры, затолкало молодых людей в «воронки», следователь сумел доставить их в Дом предварительного заключения (ДПЗ). Во время перевозки в Москву в «столыпинском» вагоне арестованные провели заключительное заседание своей конференции, на которой было решено, что в создавшихся условиях не следует выступать против политизации движения. В результате расправы над участниками конференции ее организаторы Моше Вайсберг и Абрам Сахнин были посажены в политизолятор, а остальные отправлены в ссылку, откуда некоторые так и не вернулись. Вскоре ЕВОСМ принял платформу «Хитахдута» и был переименован в Единую Всероссийскую трудовую организацию сионистской молодежи (ЕВТОСМ).

В результате отъезда в Москву Розовской и очередных арестов в конце 1926 — начале 1927 гг. пошло на спад и влияние Ленинградского отделения Хашомера. Ленинград также перестал служить укрытием для провинциальных активистов, скрывавшихся от ареста. Так, в апреле 1926 г. член белорусского Классового Хашомера Моше Железняк получил задание выступить против евсеков (деятелей Еврейской секции РКП(б)) на диспуте в местечке Калинковичи. Так как подобное выступление было чревато арестом, Моше покинул собрание сразу после своей обличительной речи и спрятался у товарищей. Однако оставаться в местечке было опасно. Надеясь скрыться, юноша уехал в Ленинград, но там был арестован в декабре того же года.

Приезд в Россию из Польши Залмана Локшина, посланника Федерации сионистских демократических обществ Дрор, способствовал временному оживлению этой организации и в Ленинграде. Федерация образовалась в августе 1917-го в Киеве, в результате выхода из СО России тех, кто выступал за полную секуляризацию демократических общин. Федерация действовала в основном на Украине, проводя пропаганду и собрания только на иврите. Дрор была против классовой борьбы внутри еврейства. Большинство ее членов эмигрировали в Польшу, а оттуда — в Эрец-Исраэль.

Ленинградским отделением Дрора руководили члены его ЦК — бывший хабадский раввин Аврахам Фрейдин и земляк Локшина (по Брянску) Ишаяху Итин, оставивший изучение математики в Ленинградском университете ради работы в подполье. У Дрора имелась нелегальная типография, продукция которой распространялась членами организации. Среди членов Ленинградского отделения Дрора выделялись бывший халуц Зэев Меламед из Бердичева, а также Рахиль и Сара Морозовы — дочери Эльханана Морозова, близкого к Любавичскому ребе. В 1926 г. члены организации встречались на квартире уроженки Петербурга, студентки университета Цили Скуиной. Престарелая мать Цили выполняла функции связной. В конце года, заметив слежку за квартирой, Комитет решил отправить Скуину из Ленинграда в более безопасное место. Однако по дороге ее арестовали и сослали в Сибирь, где ее следы пропали в 1943 г.

Другим местом встреч дроровцев стала комната Кальмана Кочанова, бывшего студента, присланного из Москвы для усиления организации. Как и Скуина, Кочанов был вскоре арестован. В том же 1926 г. арестовали и Меламеда. Он получил три года тюрьмы и ссылку на Крайний Север. После ссылки Меламед поселился в Орле, откуда в 1937 г. вместе с другими бывшими сионистам был снова отправлен в лагерь и там погиб. Ишаяху Итина арестовали и присудили к трем годам заключения с последующей ссылкой в Сибирь, где он вскоре пропал. Его жена и сестра тоже были арестованы. Фрейдин погиб, уходя от преследования ОГПУ, когда прыгнул на ходу с поезда и попал под его колеса. Ленинградские аресты дроровцев, последовавшие за арестом участников подпольной конференции Дрора в Киеве (в том же 1926 г.), привели к почти полному прекращению активности Ленинградского отделения, которая окончательно замерла после новых репрессий в 1927 г.

В отличие от политики по отношению к подпольному сионистскому движению в планы ОГПУ не входила немедленная ликвидация разрешенного пока что Классового Хехалуца. Однако и эта организация испытала на себе усиление преследований. Хехалуцу запретили работать в некоторых губерниях РСФСР, НКВД отказывал в разрешении на созыв конференции и на выезд членов ЦК Хехалуца за границу, ужесточилась обличительная кампания в прессе. В 1926 г. под удар попал сам ЦК, его ведущие работники Пинес, Альтшулер, Шапиро, Евзерихин были арестованы. В июне и сентябре того же года в Ленинграде прошли массовые аресты халуцим. Не менее десятка арестованных были сосланы. Забота о заключенных тяжелым бременем ложилась на ЦК и лишала его возможности эффективно поддерживать местные отделения. 11 августа 1926 г. в письме ЦК Нижегородскому отделению сообщалось, что в Москве в пересыльной тюрьме находятся 12 товарищей из Тель-Хая (поселение Хехалуца в Крыму) и 6 — из Ленинграда, на помощь которым тратится много сил и средств.

В этих условиях ЦК Хехалуца делал все что мог для продления существования «Амала». Предоставленный артели в феврале 1926 г. кредит — 10 тыс. руб. — превышал сумму кредитов, выданных аналогичным мастерским в других городах. Несмотря на это, финансовое положение предприятия оставляло желать лучшего. Многомесячная задолженность по квартплате и непрерывные жалобы соседей на шум и сутолоку в квартире заставили коммунаров перебраться жить на предприятие, где отсутствовали минимальные санитарные условия. Практическое прекращение алии и нищенское, полуголодное существование членов коммуны, лучших из которых вырывали периодические аресты, экономический кризис в Палестине, исчезновение информационной связи с ней — все это контрастировало в глазах халуцим с успехами землеустройства евреев в СССР, с некоторым повышением уровня жизни советских граждан и с соблазнами Ленинграда периода расцвета НЭПа. Вдобавок Евсекция использовала трудности внутри коммуны, склоняя некоторых ее членов образовать коммунистическую ячейку, которая бы захватила власть на предприятии. Совокупность названных факторов привела к глубокому кризису «Амала» и всего Ленинградского отдела Хехалуца.

Тогда же, в 1926 г., началась ликвидация земледельческих хозяйств Хехалуца в Крыму, и изгнанных оттуда членов движения надо было куда-то пристраивать. Поэтому ЦК не только из последних сил поддерживал «Амал», но и взялся в октябре 1926 г. организовать в Ленинграде трикотажную мастерскую «Авода». Во главе «Аводы» встал один из основателей «Амала» инженер Рафаэль Марголин.

Положение в «Амале» несколько стабилизировалось к февралю 1927 г., задолженность медленно погашалась. Правда, обеспечение членов артели оставалось на чрезвычайно низком уровне, а для расширения производства не хватало оборотного капитала. Зато в новой трикотажной мастерской «Авода», оборудованной современными машинами, дела шли удовлетворительно. На февральском пленуме ЦК Хехалуца «Амал» с «Аводой» вновь получили основную часть всех кредитов ЦК. В самом же ЦК из-за отсутствия средств зарплата работникам была понижена, но даже и эти суммы не выдавались. Финансовые трудности и духовный кризис движения обсуждались на состоявшемся 16-22 июля 1927 г. пленарном заседании. Один из ораторов, член ЦК Арон Цирлин, предложил законсервировать организацию на период упадка, «ибо нет сейчас абсолютно никаких возможностей для работы». На этом общем мрачном фоне даже скромные успехи «Амала» и «Аводы» были особо подчеркнуты в решении пленума, хотя не обошлось и без критики «Аводы» за запутанность делопроизводства и отсутствие подобающей моральной атмосферы.

К началу 1928 г. Ленинградский отдел легального Хехалуца, включая «Амал» и «Аводу», насчитывал сто десять человек. Подавляющее большинство из них числилось рабочими. Доля учащихся и представителей нерабочих профессий уменьшилась до четверти от общей численности. Около тридцати девушек работали вязальщицами-, трикотажницами, швеями в мастерской «Авода».

Существование коммуны «Амал» не давало покоя властям. Директора предприятия Иосифа Млодека то и дело вызывали на допросы в ОГПУ. Организованная в артели коммунистическая ячейка старалась разложить коммуну изнутри. Когда власти убедились, что это удается плохо, членам Комитета Хехалуца было предложено покинуть артель под угрозой ареста, а «Амалу» — объединиться с соседним нееврейским предприятием. Сознавая, что ликвидация коммуны неминуема и желая избежать лишних арестов, члены Комитета ушли из нее, и объединение состоялось. В феврале в Ленинграде последовали очередные аресты, после чего Хехалуц, явно противоречивший идее Биробиджанской колонизации, был окончательно запрещен в апреле 1928 г.

Ликвидация легального Хехалуца сопровождалась новыми репрессиями против остатков молодежных сионистских организаций. В 1929 г. и в январе 1930 г. в Ленинграде снова прошли аресты, и новые десятки молодых людей, халуцим и нехалуцим, оказались в тюрьмах и ссылках. Некоторым арестованным все еще удавалось заменить ссылку на выезд в Палестину. Кое-кто из членов «Амала» выехал из России в 1929 г. вместе с бывшими членами крымской коммуны Тель-Хай; другие прибыли в Палестину позднее. Большинство тех, кто остался работать на предприятии, были арестованы во время чисток 30-х.

Аресты 1929 —1930 гг. парализовали подпольную деятельность Классового Хашомера в Ленинграде. В письме в Эрец-Исраэль 6 марта 1931 г. один из московских активистов организации сообщил, что связь с ленинградскими товарищами оборвана. Хотя позднее он же доложил о восстановлении связи, о какой-либо работе в отделении ничего не сообщалось. Янек Зисман, один из последних членов Левого Хашомера, которому посчастливилось в сентябре 1934 г. добраться до Эрец-Исраэль, рассказывал о своей встрече в Москве, накануне отъезда, с шестью подпольщиками, бежавшими из ссылки. Они сообщили Зисману, что они поддерживают связь с четырьмя городами, в том числе с Ленинградом.

Повсеместное искоренение сионистских групп, проводившееся ОГПУ с 1926 г., вначале почти не затронуло деятельности последней в стране легальной неправящей партии — ЕКРП (Поалей Цион), переименованной в 1923 г. из ЕСДРП ПЦ. Только название напоминали к тому времени о сионистском прошлом партии. Пройдя постадийную большевизацию, ЕРКП давно отказалась от всякой палестинской работы. Мероприятия партии и ее молодежного союза Югент Поалей Цион в 1926 — 1928 гг. проходили в помещении Ленинградского комитета ПЦ (и одновременно партийного клуба) на ул. Чехова, в квартире, в которой до революции жил Алексей Суворин, издатель антисемитской газеты Новое время. Во главе городского комитета партии стоял В.М.Борохович. Главными «теоретиками-пропагандистами» считались Эли Гершензон, Михаил Герчиков и Рудельсон, выступавшие по очереди на всех партийных собраниях и торжественных заседаниях. Так, зимой 1926 г. ЕКРП устроила партийное собрание, на котором Гершензон выступал с критикой Хехалуца. Ответное слово было предоставлено московскому гостю, члену ЦК Хехалуца Зарубавелю Евзерихину, защищавшему платформу своего движения.

К 7 ноября 1926 г. клуб ЕКРП был украшен хвоей, знаменами и лозунгами. Празднику было посвящено торжественное заседание, на котором Рудельсон прочел доклад «От Февраля к Октябрю», а Гершензон выступил с темой «Октябрьская революция и национальный вопрос». Собрание завершилось пением Интернационала, «Ди Швуе» (Клятва) и других революционных песен. На следующий день новое собрание было посвящено ЕКРП (Поалей Цион) и ОЗЕТу. Клуб был переполнен. К годовщине смерти идеолога партии Бера Борохова 19 декабря 1926 г. ЕКРП совместно с Югентом устроила вечер, на котором югентовец Лиснянский обрисовал жизнь и идейное наследие Борохова, а затем Гершензон доказывал, что правота Борохова и поныне подтверждается на каждом шагу. За официальной частью последовал музыкальный концерт. По аналогичной схеме проходили и другие мероприятия ЕКРП, во многом напоминавшие собрания ВКП(б) своей организацией, фразеологией и культом покойного вождя. Вот как, например, проходило в 1927 г. торжественное заседание по поводу десятилетия со дня смерти Борохова:

В 9 часов вечера президиум поднимается на трибуну, которая освещена разноцветными огнями и очень красиво украшена. Флаги Партии и Югента обрамлены черным и склонены над бюстом Борохова. Под портретом Борохова написано большими буквами: «Его жизнь была борьбой, в борьбе запомнилась нам его жизнь». Особое внимание привлекает красивый электрический плакат, выполненный нашим товарищем из Югента. На нем изображен светящийся силуэт нашего вождя Борохова на красном фоне.

Численность Ленинградского отделения партии, исключая «мертвые души», по всей видимости, не превышала нескольких десятков, а сфера влияния — нескольких сот человек. Еще меньше членов насчитывал молодежный союз Югент Поалей Цион, образованный еще в 1921 г. По сведениям властей, в 1927 г. в нем состояло лишь 13 человек (в т. ч. 2 девушки): 7 рабочих, 4 студента, 1 служащий, 1 безработный. Правда, это была сплоченная и активная группа, пользовавшаяся определенным влиянием на молодежь. На их лекции и доклады в партийном клубе собиралось от 100 до 200 слушателей.

Влияние Югента стало расти в Ленинграде с 1925 г. быть может потому, что преследования властями сионистов заставили национально настроенную молодежь предпочесть участие в мероприятиях, не грозивших арестом всем присутствовавшим. Югент ПЦ, как и руководившая им партия, всячески подчеркивали свою солидарность с политикой советского правительства по еврейскому землеустройству, которую они противопоставляли позиции ненавистной им Евсекции. Усилия Евсекции и комсомола по разложению союза почти не приносили плодов. С большим трудом в 1927 г. власти через своего агента Берлина склонили одного из его членов к публичному выступлению на юбилейном собрании Югента с критикой деятельности союза и объявлением о своем выходе из него. За оказанные услуги Берлину обещали зачисление кандидатом в компартию или комсомол.

В конце 1926 г. в Ленинград переехал из Польши член Югент-Фарбанда Моше Велишкранц, который примкнул к местному отделению ЕКРП и писал репортажи о ее деятельности в польскую газету Ди фрайе югешп. В 1926 —1927 гг. в городе имелись один-два бороховских кружка, выпускались две стенгазеты — на русском и на идише. 1 мая 1927 г. партия в последний раз вывела своих членов на улицы Ленинграда для участия в первомайской демонстрации. Красное знамя Поалей Цион и еврейские песни, распевавшиеся демонстрантами, привлекли внимание прохожих, которые в своем большинстве и не подозревали, что в СССР еще сохранилась партия, отличная от ВКП(б).

В марте 1928 г. Ленинградское отделение ЕКРП (ПЦ) собралось на свой последний легальный банкет по случаю дня рождения партии. В том же году партия была запрещена, ее отделение в Ленинграде закрыто, а бывший секретарь Ленинградского комитета Борохович, по слухам, был принужден сотрудничать с ОГПУ. Однако властям было мало роспуска партии. Они хотели получить формальные отречения ее активистов. С этой целью осенью 1929 г. в Ленинград был послан бывший член секретариата Югента ПЦ Ицхак Шейнин, который уговаривал своих товарищей подписать публичную декларацию о разрыве с партией и ее платформой, обещая взамен устроить их вступление в ВКП(б) без кандидатского стажа. Хотя предложенный Шейниным проект декларации был написан в сдержанных выражениях, мало кто из активистов поддался на его уговоры. Среди 25 подписантов не оказалось ни одного партийного активиста из Ленинграда. Публикация декларации, приуроченная к годовщине Октября в 1930 г., прошла почти незамеченной.

После роспуска партии ее члены работали в советских учреждениях Ленинграда. В частности, Гершензон, начав с должности референта областного комитета профсоюзов, «вырос» до референта председателя Леноблисполкома. Подпольная деятельность никем из них не велась. Вместе с тем группа бывших поалейционовцев сохраняла между собой дружеские связи; иногда они вместе ездили за город, встречались за праздничным столом. Разница между ними и остальными ленинградцами была только в том, что кроме советских праздников они, словно испанские марраны, отмечали 11 марта — день рождения своей партии, а 17 декабря встречались в йорцайт (годовщину смерти) Борохова. Кое-кто справлял пасхальный седер «для старых мам». Однажды им довелось провожать двух своих товарищей в Эрец-Исраэль, в чем никто из них не усмотрел ущерба для советской власти.

Если не считать ареста в конце 1928 г. одного из членов ПЦ, Сямина, на квартире у которого ОГПУ ожидало застать нелегальное партийное собрание, практически никого из ленинградских поалейционовцев в конце 20-х не преследовали, хотя к тому времени члены всех других социалистических и еврейских партий уже годами скитались по тюрьмам и ссылкам. Только в 1934 г. арестовали Михаила Герчикова, бывшего московского активиста Зэева Блюма и еще нескольких человек. Отношение следователей к ним было сравнительно мягким и вежливым. Блюма расспрашивали о сионистской деятельности в Ленинграде. По-видимому, следователю был нужен не сам Блюм (его власти тогда считали почти своим), а материал на деятелей еврейской культуры. Это предположение кажется правдоподобным, так как из агентурных данных следователю было известно об интересе, проявлявшемся Блюмом к Еврейскому музею, ОПЕ, историку еврейской литературы Израилю Цинбергу, художнику Соломону Юдовину и, разумеется, о работе Блюма вместе с Давидом Маггидом, Исаем Пульнером и Иехиелем Равребе в еврейской группе Государственной публичной библиотеки. Через несколько недель всех арестованных выпустили.

Только в 1937 г. НКВД всерьез принялся за бывших членов ЕКРП (Поалей Цион), которым, на основании редких встреч и разговоров между собой, приписывалось продолжение деятельности в подполье. В апреле прямо на месте работы в Смольном был арестован ветеран партии Эли Гершензон. Всего к июлю 1937 г. в Ленинграде было арестовано 13 бывших активистов ЕКРП ПЦ и движения Хехалуц. Халуцим в прошлом являлись идеологическими противниками поалей-ционовцев и до ареста даже не были знакомы с ними, однако следователи — Фейгельштейн и Минеске — объединили всех в одну «преступную группу», чтобы придать вес процессу. Старшему из подсудимых, Гершензону, было 55 лет, остальным — много меньше. Некоторые из них (Герчиков, Блюм, Глойберман) уже вкусили к тому времени советской тюрьмы. После изнурительных допросов и побоев следствие сформулировало стандартное обвинение в контрреволюционной, сионистской, антисоветской деятельности. 9 октября 1937 г., в течение одного дня, состоялся суд при закрытых дверях, без допуска родных и адвокатов. Герчиков и Гершензон в своих оправдательных речах доказывали верность Поалей Цион идеалам Октябрьской революции. По приговору суда шестеро из подсудимых получили по 10 лет заключения с последующим лишением прав на пять лет, остальные — меньшие сроки.

Процессом над бывшими халуцим и поалей-ционовцами в конце 30-х завершился разгром еврейского национального движения города, занимавшего до Октябрьского переворота центральное место на еврейской политической карте страны. Вскоре после переворота, в связи с потерей столичного статуса и бедствиями, обрушившимися на город, петроградское еврейство лишилось своей лидирующей роли. Однако с наступлением НЭПа и оживлением жизни в Петрограде маятник качнулся в обратную сторону. Правда, возродилось только сионистское движение. Как главный центр еврейского студенчества, город стал удобным полем деятельности для организации Хехавер. Промышленная база предприятий Ленинграда привлекала Хехалуц, стремившийся подготовить профессиональных рабочих для Палестины. После разгрома подпольного Бюро СО в Москве его ЦК вернулся в Ленинград. Окончательный отказ властей от диалога с сионистами и принятие им в 1926 г. курса на искоренение остатков сионистского движения обесценили роль московских ходатаев. Только официально разрешенные Классовый Хехалуц и ЕКРП (Поалей Цион) сохранили в Москве свои ЦК. В Ленинграде в середине 20-х находились руководящие органы нескольких подпольных сионистских организаций, отделения других организаций проявляли здесь заметную активность. Тем не менее суммарная численность сионистов всех направлений в период максимального подъема движения не превышала нескольких сот человек, а вместе с сочувствующими — нескольких тысяч. Ленинградскую молодежь увлекали новые идеи строительства социализма, а старшее поколение предпочитало сионизму религиозную жизнь.

Демократизация Петроградской общины

Община, как религиозно-социальный институт, играла огромную роль в жизни еврейского народа в диаспоре. С одной стороны, исполнение многих заповедей иудаизма (например, чтение определенных молитв) возможно только в коллективе; с другой — община, принимая на себя функции отсутствовавших у евреев государственных институтов, позволяла евреям не только обеспечивать религиозные потребности, но и поддерживать образование, осуществлять социальную взаимопомощь, коллективно противостоять дискриминации и антисемитизму. В позднее средневековье в некоторых европейских странах (напр., в Польше) община стала основой широкой (включавшей фискальные и даже судебные функции) национально-религиозной автономии. Во главе общины стояли обычно наиболее богатые ее члены, представлявшие интересы евреев перед властями.

Русское правительство видело в общине оплот корпоративности евреев и основное препятствие к их ассимиляции в русское общество. Поэтому права еврейских общин неуклонно урезались. Авторитет общин подрывался и изнутри — усилиями просвещенцев, злоупотреблениями олигархических правлений, а также вследствие модернизации окружающего общества, в котором постепенно укреплялась правовая независимость личности. Хотя в 1844 г. Николай I официально упразднил общины, они и их традиционные учреждения (благотворительные общества, религиозные учебные заведения, похоронные братства и т. п.) продолжали существовать в «черте оседлости» в тех или иных формах. Вместе с тем правительство решительно препятствовало образованию традиционных общин в новых еврейских центрах, которые в пореформенное время стали вырастать за «чертой оседлости».

Давая 12 февраля 1865 г. разрешение учредить Хозяйственное правление при Петербургской (купеческой) молельне, Комитет министров ограничил круг его деятельности только хозяйственными делами, исключив духовные. В 1868 г. статус Петербургской молельни был законодательно объявлен стандартом для образования новых молелен и хозяйственных правлений при них вне «черты оседлости». В 1870 г. было образовано единое Правление еврейской общины города, однако правительство не признало за ним роль центрального органа, что не позволило формально принять устав общины. Введенные в 1876 г. вместо устава «Временные правила» разрешили избирать Хозяйственное правление (не общины, а молельни) и Ревизионную комиссию только лицам, уплачивавшим членский взнос 25 руб. в год. Создавшееся положение утвердила инструкция Министерства внутренних дел 1877 г., ставшая юридической основой существования «Петербургской (Петроградской) общины» (термин, употреблявшийся неформально для обозначения прихожан Купеческой молельни, а с 1893 г. — Большой Хоральной синагоги, плативших взнос) вплоть до 1917 г.

Законы, ограничивавшие проживание евреев в столице, а также высокий годовой взнос, установленный в общине Хоральной синагоги, во многом определили повышенный социальный статус ее членов и элитарный характер ее Хозяйственного правления, возглавлявшегося до 1910 г. династией баронов Гинцбургов, а затем банкиром Марком Варшавским.

Указанные причины, а также аккультурация и индифферентность к религии многих евреев-петербуржцев привели к тому, что в предреволюционный 1916 г. лишь немногим более 500 человек уплачивали взнос и были полноправными членами синагогальной общины. Членство в ней было скорее показателем социального положения, а не вопросом веры, вследствие чего среди ее членов и даже лидеров попадались мало- и нерелигиозные люди, жившие вдали от синагоги и временами ездившие туда по субботам. Кроме того, в городе существовало несколько мелких синагог и молелен, располагавшихся обычно в квартирах многоквартирных домов и при некоторых еврейских учреждениях (богадельня, сиротский дом). Обычно они имели собственные хозяйственные правления, формально независимые от Правления Хоральной синагоги, но фактически находившиеся под его протекцией и даже пополнявшие его бюджет.

Правлению и раввинам Хоральной синагоги, вопреки специфическому статусу ее общины, было проще других выступать перед властями от имени всего русского еврейства. И они делали это всегда, касалось ли дело ужесточения законов о евреях, кровавых наветов или запретов на исполнение религиозных обрядов. Престиж общины, ее раввинов и ее Хозяйственного правления в глазах правительства был весьма высок.

Доходы общины состояли на треть из членских взносов и на две трети из добровольных пожертвований отдельных лиц, кружечного сбора и поступлений за исполнение религиозных обрядов. Велика была роль крупных разовых пожертвований. Это придавало богатым прихожанам больший вес в общинной жизни.

Выступая от имени всех евреев России, Правление общины, будучи олигархическим учреждением, фактически не представляло даже евреев Петрограда. И пока аккультурированная интеллигенция города не интересовалась жизнью общины, видя в ней только религиозный институт, положение не менялось.

Одним из первых пропагандистов национальной демократической общины был Семен Дубнов, провозгласивший возврат к ней в своей программной статье «Автономизм, как основа национальной программы», впервые опубликованной в 1901 г. Дубнов предлагал компенсировать гражданское неравноправие евреев усилением роли секуляризованной общины в жизни народа. В 1909 г. подобная идея была выдвинута на Ковенском совещании еврейских общественных деятелей. Выходивший в Петербурге накануне первой мировой войны Вестник еврейской общины предоставил свои страницы для дискуссии о возможной структуре и функциях демократической общины. Первая же его редакционная статья призывала обратить внимание на состояние общины в момент, когда до равноправия еще очень далеко. Незадолго до 1917 г. взоры интеллигенции устремились к общинным делам. «Несколько таких убежденных интеллигентов вошли в состав членов общины и на общих собраниях настойчиво требовали изменения всего строя ее.

Первым шагом на пути демократизации общины в Петрограде явилось собрание всех ее членов 8 мая 1916 г., на котором после горячих дебатов было решено ходатайствовать перед Министерством внутренних дел о снижении членского взноса с 25 до 3 руб. (размер взноса в районных молельнях) и о расширении юридического статуса общины. Так как другие общины вне «черты» (прежде всего в Москве) были построены по петроградскому образцу, результатов новой инициативы повсеместно ждала либеральная и демократическая интеллигенция. Ходатайство было отклонено властями не без вмешательства, как видно, членов Хозяйственного правления, которое в большинстве своем было против понижения взноса, грозившего им потерей власти. Надежды либералов не оправдались.

Еще в 1916 г. при Петроградской общине работала так называемая «Общинная комиссия», в задачу которой входило подготовить проект организации общины нового типа. 29 декабря Комиссия заслушала один такой проект, выполненный Моисеем Зильберфарбом, автором программы национальной автономии Еврейской социалистической рабочей партии. Проект при обсуждении был признан «лишенным ясно выраженного взгляда на сущность общины». В действительности же идеи социалиста были неприемлемы для традиционного Правления.

11 февраля 1917 г. на собрании Еврейского клуба член Хозяйственного правления Генрих Слиозберг высказался за очень осторожную реорганизацию общины, в основном, за легализацию общинной жизни вне «черты оседлости» в тех формах, в каких она уже существовала в западных губерниях, то есть за передачу хозяйственным правлениям руководства религиозным образованием, благотворительностью, общественным призрением. Эти права требовались не только Петрограду, но и многим новым, образовавшимся в результате наплыва беженцев общинам. Слиозберг поддержал также идею замены непопулярного коробочного сбора (внутриобщинного налога на кошерное мясо) на принудительный налог со всех евреев. При этом он отверг идею отделения синагоги от общины, высказавшись за синтез ортодоксии и просвещенной интеллигенции. Предлагая умеренные реформы, Слиозберг по сути защищал статус-кво от более решительных реформаторов. Возражавший ему сионист Л.Бабков выступил против компромиссов и высказался за придание общине характера национального, а не религиозного объединения. Он призвал «дать возможность еврейским массам творить национальную работу» через общину.

Еще в начале февраля ведущий публицист Бунда Давид Заславский резко выступил против объединения в деле строительства общины ценой отказа от политических разногласий: когда решаются судьбы народов России, наивно требовать не «национального собрания», не «автономии», а всего лишь «общины». «Создается новое «гетто» — автономия рабов, украшающих свое жилище», — писал Заславский с сарказмом. На самом же деле инициаторы реформы как раз и хотели превратить общину в орудие борьбы за национальные права.

Пока разгорались дискуссии вокруг реорганизации общины, действовавшее Хозяйственное правление продолжало выполнять свои традиционные обязанности. Оно поддерживало порядок на кладбище, содержало здание синагоги и прилежащий к ней общественный дом, в условиях нехватки транспорта и продовольствия находило вагоны для доставки мацы евреям Петрограда, обеспечивало их кошерным мясом, готовило ходатайство о возобновлении печати на еврейском языке (запрещенной военным командованием в июле 1915 г.), хлопотало о праве на жительство для служащих общины, поощряло изучение наук об еврействе и даже статистические исследования среди евреев. Служба и порядок в Хоральной синагоге были организованы идеально, хор прекрасно подобран. Общественный раввин Моисей Айзенштадт специально заботился о красоте и благолепии службы. Его проповеди на русском привлекали студенческую молодежь и даже некоторых русских интеллигентов.

Эффективно действовало руководство общины, когда в Малковской молельне Хоральной синагоги случился пожар. В молельне было собрано около 500 свитков Торы, вывезенных из синагог Польши, Литвы, Курляндии и переданных уполномоченному Еврейского историко-этнографического общества, откуда они поступили на хранение в синагогу. Во время пожара множество прихожан, преимущественно стариков, сбежались спасать свитки и помогать пожарным. По разным оценкам, от 30 до 60 свитков погибли полностью, многие пострадали. Правление созвало экстренное совещание находившихся в Петрограде раввинов из разных городов, были приняты меры к реставрации поврежденных и замене сгоревших свитков новыми. Все расходы община взяла на свой счет.

Общественные организации все чаще обращались к общине за финансовой поддержкой. Так, например, организаторы возникшего в начале 1917 г. Объединенного совета петроградских еврейских училищ, после колебаний, при каком учреждении его образовать — при Комитете ОПЕ или при общине — склонились в пользу последней. Комитет ОРТа на своем заседании постановил провести публичное собрание с целью заинтересовать общину делами ОРТа.

Таким образом, хотя состав Хозяйственного правления и не удовлетворял реформаторов, оно пользовалось авторитетом у властей, опиралось на солидную финансовую базу, обладало опытом и могло не только выполнять свои прямые обязанности, но и поддерживать начинания общественных организаций. Тем не менее без коренного переустройства общины значительное расширение ее функций и влияния на еврейскую жизнь в Петрограде не представлялось возможным.

Февральская революция на неделю парализовала нормальную жизнь в городе. С 26 февраля все общественные, благотворительные и учебные заведения были закрыты. В синагоге не проводились богослужения. Из-за прекращения работы транспорта Хозяйственное правление столкнулось с трудностями по захоронению умерших, в том числе евреев — жертв революции. Проблему удалось разрешить только после вмешательства Временного комитета Государственной думы.

Падение самодержавия и публикация Декрета о равноправии были с радостью встречены и руководством общины, и большинством ее членов. По случаю отмены сословного неравенства раввин М.Айзенштадт распорядился отныне проводить регистрацию рождений, смертей, браков и разводов в одной общей книге, а не в отдельных для каждого звания, как было прежде. По прошествии короткого периода всеобщего воодушевления на повестку дня встал вопрос о реорганизации общины в новых условиях и о ее новых задачах.

С этого момента история Петроградской общины как бы раздвоилась. С одной стороны, продолжала функционировать «старая» община, то есть заплатившие членский взнос прихожане Хоральной синагоги и ее Хозяйственное правление. С другой стороны, обсуждалось устройство «новой» демократической общины с широкими функциями и велась подготовка к всеобщим выборам в ее руководящие органы.

После Февраля влияние старого Правления быстро пошло на убыль, переходя к общественным организациям и политическим партиям. Уже 5 марта попытка Правления созвать под своей эгидой собрание центральных еврейских организаций для обсуждения вопроса о борьбе с антисемитизмом в провинции натолкнулась на отказ «организованной общественности». На объединенном заседании Исполкома Еврейского комитета помощи жертвам войны (ЕКОПО) и представителей Общества распространения просвещения среди евреев в России (ОПЕ), Общества охранения здоровья еврейского населения в России (ОЗЕ), Общества ремесленного и земледельческого труда среди евреев в России (ОРТ) и Еврейского колонизационного общества (ЕКО) присутствующие решили, что инициатива такого собрания должна исходить от ЦК ЕКОПО, как от крупной нейтральной общественной организации, «а не от Хозяйственного правления, не пользующегося популярностью».

Политические перемены еще более обострили «кризис власти» Хозяйственного правления, что и привело к его досрочной отставке 16 апреля. Уходя, старое Правление понизило взнос в общину, предоставило право голоса женщинам и постановило избрать на общем собрании общины Организационный комитет для выборов Совета «новой» общины. Однако инициатива по созданию Комитета перешла уже в руки партий и общественных организаций.

Тем временем 23 апреля было созвано собрание для решения вопроса о выборах временного Правления на переходной период. Социалисты (С.Хоронжицкий, И.Штейн) и сионисты (М.Алейников) высказались за проведение выборов, однако не относились к ним всерьез, считая, что ввиду скорых «настоящих» общинных выборов состав временного Правления большого значения не имеет.

В то же время религиозные традиционалисты (ортодоксы) и некоторые члены старого Правления, видевшие в общине чисто религиозный институт, объединились и мобилизовали все силы, чтобы привлечь голоса избирателей на промежуточных выборах. Их агитаторы выступали с речами еще до открытия собрания. За час до его начала 80 ортодоксов вступило в общину, причем впоследствии выяснилось, что некто заплатил за них требуемый трехрублёвый взнос. Ортодоксов обвиняли и в том, что некоторые из них опустили в урну по нескольку бюллетеней.

Умеренная оппозиция составила свой список кандидатов, исключив из него все старое Правление и выделив лишь два места ортодоксам. Результаты выборов принесли победу блоку ортодоксов и части старого Хозяйственного правления, которым удалось провести своих кандидатов, в том числе пятерых из состава старого Правления (Г.Слиозберг, Б.Каменка, М.Гинсбург, Э.Коган, С.Поляк). Почти все проголосовали за популярного адвоката и общественного деятеля Оскара Грузенберга. В Правление не прошел его бывший председатель М.Варшавский.

Успех ортодоксов, однако, оказался кратковременным. 48 членов общины подали протест, указав на замеченные нарушения. В результате вновь избранные члены старого Правления и О.Грузенберг (считавший выборы законными) отказались от своих мандатов. Под влиянием их отставки ортодоксы С.Трайнин и И.Шрейбер также заявили о своем выходе из Правления. Выборы, таким образом, оказались безрезультатными.

К новому собранию ортодоксы, во-первых, сами выбрали габаев (синагогальных старост), которых раньше всегда назначало Хозяйственное правление, во-вторых, пригласили на собрание группу прихожан, не являвшихся членами общины. Собрание, проходившее 1 июня в Малом зале Консерватории, шло очень бурно, с нарушением порядка, криками с мест, взаимными обвинениями, что заставило О.Грузенберга отказаться от участия в выборах и покинуть зал, а газетного журналиста написать: «Больно было смотреть, что такое собрание возможно в Петрограде, в центре русской революции, в центре еврейской общественности».

Опасаясь повторной победы ортодоксов, светская оппозиция предпочла «меньшее зло»: поставила на голосование предложение оставить старое Правление до осени — срока выборов в новую общину. Большинство проголосовало за это, в результате чего негодующие ортодоксы обвинили председателя собрания в неправильном подсчете голосов. Звучали даже угрозы физической расправы с ним. Протест, поданный через несколько дней группой ортодоксов (с требованием скорректировать результаты голосования), был оставлен Правлением без внимания.

Практическая деятельность старого Хозяйственного правления и раввината продолжалась и после Февральской революции. В связи с перебоями в поставках продовольствия и введением карточной системы в городе, Правление добилось от властей предоставления для нужд прихожан 400-450 пудов кошерного мяса в неделю (по 1 фунту на человека). В начале мая М.Айзенштадт способствовал основанию общины пригородов Парголова, Озерков и Шувалова. Можно предположить, что не без его же участия в городе было основано общество «Тора ведаас» (Тора и знание), в чьей программе предусматривался широчайший спектр деятельности — от открытия синагог и иешив до организации развлечений (театров, концертов, выставок), юридической, медицинской и страховой помощи.

Не ограничиваясь декларативной поддержкой Временного правительства, Правление в июне решило приобрести облигаций военного займа на 125 тыс. руб., а также выделить средства на содержание лазарета для раненых воинов.

Тем временем 11 апреля в зале Общества «Иврио» было созвано заседание представителей общественных организаций, партий и всех синагог города (121 человек, 53 еврейских учреждения столицы). На заседании было решено создать комитет с чисто организационными функциями для подготовки выборов в новую общину «на основах всеобщего прямого, тайного и пропорционального голосования без различия пола».

Острые разногласия обнаружились по вопросу формирования Комитета. Социалистические партии требовали усиленного представительства в нем партий и профсоюзов (по два делегата), отводя всем остальным организациям, где эти партии перевеса не имели, лишь девять мест. При голосовании победило противоположное предложение, обеспечивавшее всем равное представительство (по два места).

И мая под председательством сиониста Александра Залкинда состоялось первое заседание Организационного комитета. Его первой задачей являлось назначение комиссии по составлению списков избирателей. Страсти разгорелись по вопросу, вносить ли в эти списки (то есть считать ли евреями) выкрестов (так презрительно называли крещеных евреев). Вопрос не имел серьезного практического значения, так как большинство крещеных евреев Петрограда давно порвали свои связи с общиной и не собирались их возобновлять. Небольшая секта (около 60 членов) запрещенных при самодержавии иудео-христиан, хотя и декларировала свою любовь к евреям, но не изъявляла готовности участвовать в еврейской общинной жизни.

Те же немногие выкресты, которые считали себя евреями, теперь.формально возвращались в иудаизм. Этот процесс начался в канун революции и заметно усилился после нее. 2 февраля 1917 г. первое удостоверение о возврате в иудаизм получил Давид Яковлев-Михелев Кенигсберг. 13 марта такое же удостоверение было выдано числившемуся евангелистом Соломону Лурье, будущему автору книги Антисемитизм в древнем мире, 20 октября — бывшей жене Алексея Н.Толстого Софье Дымшиц. Среди «возвращенцев» встречались носители известных в Петербурге фамилий: Гальперн, Берман, Цейтлин, Розенталь, Тейтель, Маркой, Штейнберг, Каплун, Брауде — по-видимому, родственники еврейских общественных деятелей. Всего в 1917 г. было зарегистрировано более 150 случаев возврата в иудаизм петроградских жителей. Едва ли прекратился этот процесс и в 1918 г., тем более что выкресты могли думать, что новая власть особо благосклонна к евреям.

На выборах в общину вопрос о выкрестах имел главным образом идеологическую и политическую подоплеку. Социалисты-секуляризаторы не могли допустить определения членства в общине по религиозному критерию. Один из них (И.Окунь) заявил, что и он не любит выкрестов, но, «устанавливая принцип принадлежности к религии, тем самым определяется сущность еврейской общины». Н.Гергель (партия С.-С.) и И.Штейн предложили «считать евреем всякого, заявившего себя евреем». Против предложенной формулировки резко возражали представители ортодоксии (Исаак Маркой и др.), а также Демократического объединения. При этом приводились и религиозные, и моральные аргументы. Сионист Арнольд Зейдеман предложил следующую формулировку: «В избирательные списки вносится всякий еврей, не заявлявший о своем выходе из еврейства». Предложение идишистского литературного критика Шмуэля Нигера (1883 —1955, партия С.-С.) «вносить в списки и тех, кто перешел в христианство по убеждению» вызвало смех большинства присутствующих. Раввин Айзенштадт, отвергнув идею о включении выкрестов, высказался за принятие в общину неверующих и тех, кто отпал от еврейства, но после революции вернулся. Результаты голосования (за предложение Зейдемана — 14 голосов, Штейна—Гергеля — 11, Нигера — 4) отвергли права выкрестов в общине. Заседание образовало также комиссии для подготовки к выборам и президиум для руководства комиссиями в составе АЗалкинда, М.Крейнина, И.Штейна, Яновского, Н.Гергеля, ВЛацкого, Г.Щербовского и И.Маркона.

В преддверии выборов борьба политических партий разгорелась и вокруг устройства новой общины. Сионисты старались распространить ее компетенцию на возможно большее число сторон еврейской жизни — просвещение, социально-экономическую помощь, здравоохранение, эмиграцию, религию, а также на работу в пользу Палестины.

ЕСДРП Поалей Цион также боролась за широкую компетенцию будущей общины. Однако, в отличие от сионистов, выступавших за сохранение роли синагоги и за гебраизацию школ, поалейционовцы хотели полной секуляризации общины и обучения детей на идише.

Близкой к Поалей Цион была позиция сионистов-социалистов, слившихся в мае 1917 г. с СЕРПом в Объединенную еврейскую социалистическую рабочую партию (Фарейнигте). Резолюция 6-й партийной конференции С.-С. требовала секулярной и демократической общины с широкими полномочиями в области просвещения, здравоохранения, профессиональной подготовки, регулирования эмиграции, общественного призрения. С точки зрения Бунда роль общины должна была ограничиваться культурной автономией на языке идиш.

Особое значение строительству новой общины придавала Фолкспартей: согласно ее платформе именно община должна была стать главным фактором выживания еврейского народа в диаспоре. Пройдя между Февралем и Октябрем через кризис и возрождение, партия провела активную предвыборную кампанию и представляла определенную силу на общинных выборах в Петрограде.

Еврейская народная группа, признавая необходимость расширить сферу деятельности общины, занимала компромиссную позицию по главным конфликтным вопросам общинного строительства — роль религии и выбор языка преподавания в школах. Ее программа предполагала «сохранение религиозного элемента в еврейских национальных светских школах, как фактора национальновоспитательного и культурно-экономического значения», и преподавание в школе «на родном языке учащихся» (т.е. на идише или русском), сохранив изучение иврита. Бюджетный источник для поддержки таких расширенных функций общины группа видела в ассигнованиях со стороны органов государственного и местного управления. Ближе к выборам, в связи с упадком популярности кадетов и поляризацией еврейского общества между социалистами и сионистами, Еврейская народная группа лишилась части своих избирателей.

С компромиссной программой выступало и образованное в Петрограде Еврейское демократическое объединение. Но так как время компромиссов уходило в прошлое, партия собрала на выборах в общину даже меньше голосов, чем количество записавшихся в Объединение на его организационном собрании 24 марта.

Полной неудачей закончилась и другая попытка национального объединения — основание Еврейского народного союза, который даже не дожил до дня выборов.

Проигранный бой за власть в старом Правлении для петроградских ортодоксов стал, похоже, стимулом для перехода к более современным методам борьбы за голоса. В мае было объявлено о создании новой партии «Нецах Исраэль» (Вечность Израиля — ивр. — одно из наименований Бога). Инициатива исходила от раввинов Петроградской Хоральной синагоги Давида-Тевеля Каценеленбогена (почетный председатель), Моисея Айзенштадта (товарищ председателя), ученых-гебраистов, старост синагоги Исаака Маркона (товарищ председателя) и Абрама Гаркави, а также группы богатых, близких к синагоге евреев. Организаторы, выступавшие в первую очередь против секуляризации общины и школы, провозгласили себя выразителями мнения религиозного большинства русского еврейства, «подлинного народа, молчаливого и разрозненного», голос которого «почти что не слышен» среди голосов партий и групп, «духовно с ним порвавших».

Программа «Нецах Исраэль» исходила из концепции единой еврейской нации, объединенной общностью происхождения и веры. В соответствии с программой в еврейской школе дети в возрасте от 6 до 13 лет должны были ежедневно по нескольку часов изучать иврит и Танах. Предполагалось и изучение общеобразовательных предметов, включая государственный язык. В общинной жизни организация выступала за сохранение всех традиционных функдий общины, при условии демократизации управления и расширения сферы ее деятельности для удовлетворения экономических и культурных нужд ее членов. Программа отмечала огромную важность распространения иврита как языка религии, науки и культуры, но признавала и идиш как язык еврейских масс. Выступая в духе времени за демократическую республику в России и права трудящихся, «Нецах Исраэль» требовала права евреев на соблюдение субботы и, по возможности, снабжения еврейских солдат кошерной пищей.

«Нецах Исраэль» сочувствовала сионизму, поэтому существенным моментом ее программы была Палестина. Возвращение туда организация считала отдаленной целью всего еврейского народа, а поддержку планомерной колонизации Палестины признавала общенациональной задачей и священным долгом еврейства. Права на Палестину предполагалось заявить на будущем послевоенном мирном конгрессе. Вместе с тем «Нецах Исраэль» предвидела, что центр национальной жизни еще долго будет находиться в диаспоре, и поэтому призывала евреев не видеть в себе временных обитателей тех стран, где они живут, а бороться за свои права в этих странах.. Впоследствии, летом, партия слилась с аналогичной московской группой «Херут умасорет» (Свобода и традиция) в одну Ортодоксальную партию «Ахдус» (Единство), от которой (по-видимому, к концу года) откололись хасиды, образовавшие группу «Шлейме-Эмуне-Исроэль». На выборах в ВЕС хасиды и митнагдим (религиозные оппоненты хасидов внутри ортодоксального иудаизма) выступали по отдельности, на выборах же в общину — вместе.

Так как бюджет общины старого типа в значительной степени состоял из доходов от выполнения религиозных обрядов и частных пожертвований, ортодоксы могли надеяться по крайней мере на частичное бюджетное самообеспечение своей программы даже при отсутствии государственных ассигнований. Программы же секуляризаторов в отношении общины в основном полагались на поддержку властей.

В сентябре Оргкомитет опубликовал Положение о выборах Общинного совета, объявлявшее демократические выборы на основе как тогда говорили, «шестихвостки», то есть всеобщего, тайного, прямого и равного голосования без различия пола, по спискам. Возрастной ценз был установлен в 20 лет. Выборы, назначенные на три дня — 29-31 октября, из-за Октябрьского переворота пришлось перенести на 3-5 декабря. Списки избирателей были составлены и вывешены в участковых избирательных комиссиях уже к 18 октября.

Сионисты, объединившись с Еврейской ремесленной и трудовой группой, выставили в своем списке четырех членов ЦК Сионистской организации России, в том числе Израиля Розова, члена Исполкома Всемирной сионистской организации. На первом же предвыборном митинге сионистов (15 октября) по оценке корреспондента Рассвета присутствовало 1-1,5 тыс. человек. Их шансы выросли еще больше после опубликования накануне выборов Декларации Бальфура.

Лишь около 20% всех избирателей приняли участие в выборах. Остальные либо вообще не интересовались делами общины, либо после падения Временного правительства не верили в успех дела, либо просто побоялись выйти на улицу из-за террора и грабежей. Возможно, если бы не Октябрьский переворот, число голосов, поданных за несоциалистические «респектабельные» партии, как и общее число проголосовавших, оказалось бы выше. Как и во многих других городах России, победу на выборах в Совет общины одержала Сионистская организация. Ей досталось половина всех мест (табл. 2.1). Еще несколько сионистов прошло по ортодоксальному списку. В результате выборов председатель Городского комитета СО, бывший народник и шлиссельбуржец, доктор А.3алкинд был избран председателем Совета общины.

19 декабря 1917 г. в торжественной обстановке состоялось первое заседание Совета общины. Новая демократическая община, рожденная «в обстановке анархии и грубой силы», прежде всего должна была помочь своим членам с меньшими потерями пережить трудные времена. На второй план временно отодвинулись задачи национально-культурного строительства, для решения которых община создавалась. Только один из выступавших на заседании, делегат от Поалей Цион Нахум Нир (Рафалькес), призвал в тот момент к секуляризации общины и к работе во имя Палестины. Он был также единственным, кто произнес свою речь на идише, несмотря на несвободное владение этим языком. Остальные говорили по-русски.

Хотя первые антирелигиозные акции большевиков в Петрограде были направлены против православной церкви, синагогальные лидеры не нашли возможным уклониться от их осуждения. В беседе с сотрудником Биржевых ведомостей по поводу захвата в январе 1918 г. Александро-Невской лавры раввин Каценеленбоген, в частности, сказал:

И мы, только несколько месяцев тому назад освободившиеся от кошмара религиозного гнета, не можем не высказать православной церкви и всем ее сынам глубокого сочувствия... Однако такого пассивного сочувствия недостаточно: нужно заявить о нем громко и прямо. Поэтому я считаю необходимым, чтобы евреи... выступили с решительным протестом против фактов, подобных имевшим место в Александро-Невской лавре.

Такие события, как захват Лавры, расстрелы крестных ходов Красной гвардией, убийство киевского митрополита Владимира, требовали от синагоги недвусмысленного осуждения политики советской власти, которую простой народ и так уже называл «еврейской». Петроградские раввины не забыли и того, что в сентябре 1917 г. они сами обращались к председателю Всероссийского церковного собора с просьбой, чтобы церковь призвала солдат, наступавших в Галиции и Буковине, прекратить грабежи и осквернения еврейских синагог. Принятый 23 января 1918 г. «Декрет об отделении церкви от государства и школы от церкви» уравнял в бесправии все религиозные организации, лишив их статуса юридических лиц и возможностей владения собственностью, в том числе церквами, синагогами, кладбищами.

В соответствии с декретом 23 января Совету Петроградской общины пришлось образовать отдельное религиозное общество из 20 членов Совета и представителей синагог («двадцатку») для принятия от государства в безвозмездное пользование городских синагог и молелен. Однако формальное образование «двадцатки» не означало пока ни роспуска Общинного совета, ни ограничения его функций религиозной сферой. На заседании 17 марта было избрано Исполнительное бюро Совета с сионистским большинством под председательством Залкинда, назначены комиссии по религиозным делам, общественному призрению, здравоохранению, экономическим вопросам, культуре и просвещению. Совет призвал синагоги и молельни к самообложению, чтобы увеличить жалованье раввинам, оказавшимся в тяжелом материальном положении вследствие роста цен. На заседании Совета раввин Айзенштадт докладывал о перспективах снабжения евреев Петрограда мацой на Песах. В тесном контакте с общиной продолжали работать и общественные организации ЕКОПО, ОЗЕ, ОРТ. Когда Еврейскому историко-этнографическому обществу оказалось не под силу выпустить очередной номер Еврейской старины из-за немыслимо вздорожавших типографских услуг, Совет Петроградской общины совместно с Советом общины Москвы взяли на себя основные расходы по публикации сборника. На очередном заседании 24 марта Совет общины принял декларацию протеста против бесчеловечного обращения Румынии с евреями Бессарабии, хотя значение этого акта, не подкрепленного политическим влиянием, имело лишь моральный характер.

Функционирование Совета общины затруднялось как прямым вмешательством в его дела властей (в частности, Евкома), так и отъездом из Петрограда многих его членов. Некоторые же из тех, кто оставался в городе, не посещали заседания Совета, разуверившись в его эффективности. Так, например, представлявший Фолкспартей С.Дубнов не явился ни на первое, ни на последующие заседания, а потом (15 марта) вообще вышел из Совета общины, сославшись на необходимость завершения «научно-литературного труда». Из-за отсутствия кворума в октябре-ноябре Совет не собирался полтора месяца. Кризис удалось преодолеть только после кооптации в состав Совета общины новых членов из числа кандидатов.

Продовольственный кризис в послеоктябрьском Петрограде был вдвойне тяжел для религиозных евреев из-за непосильной дороговизны кошерной пищи (см. Гл. 1.2). Например, маца официально стоила всего на треть дешевле, чем кетовая икра. Журналист Рассвета в 1918 г. отмечал:

Печальный был «сейдер " в этом году. Мацы не было, и ее заменила какая-то черная лепешка, настоящий «хлеб бедности»... Вина вовсе не было, и в бокалах блестела какая-то шипучая красная вода, довольно кислая и безвкусная... скудный ужин из горохового супа и сухих овощей составлял весь праздничный пир в память великого освобождения, комната была погружена в полумрак за отсутствием электричества и вследствие скверного качества приобретенных за безумную цену свечей!.

К материальной скудости пасхального ужина добавлялось и ощущение вернувшегося рабства.

Однако к Песаху 1919 г. евреи смогли подготовиться лучше, чем в предыдущем году. Будучи зависимым от поддержки еврейских служащих в критический для советской власти период, правительство приняло меры по обеспечению верующих мацой. Уже 11 января Наркомат продовольствия разослал по губерниям циркулярные телеграммы, в которых местным властям предписывалось собрать с общин сведения о потребном для выпечки мацы количестве муки или зерна из расчета установленного хлебного пайка на восьмидневный срок. Продорганам предлагалось снять желающих с учета по снабжению хлебом на период Песаха, заменив их паек зерном или мукой. О порядке выдачи муки на мацу в феврале информировала Петроградская правда, сообщая адреса шести синагог и одной еврейской столовой, в которых собирались данные о нуждающихся в маце. Петроградской общине было выдано на восемь дней 3700 пудов (около 60 тонн) пшеничной сеянной муки исходя из нормы первой (высшей!) категории хлеба, независимо от категорий карточек отдельных прихожан. При этом было учтено, что при выпечке мацы получается 20% упека, а при выпечке хлеба — 40% припека. Выделенного фонда муки должно было хватить для выдачи каждому еврею города, включая детей и неверующих, по крайней мере полутора килограмма мацы. Такая подчеркнутая «забота» о евреях вызвала усиление антисемитских настроений и возмущенные письма в газету. Петроградская правда объяснила механику подсчета еврейского пайка и добавила, что тех, кто ведет погромную пропаганду, убеждать нечего: их надо беспощадно уничтожать.

Уступка в случае с мацой, конечно, не означала компромисса властей в вопросе об экстерриториальной национальной автономии, которую воплощали демократические общины. Вскоре, в июне, общинные советы были распущены по всей стране, включая Петроград.

Возврат к религиозной общине. Спад и оживление в синагогальной жизни

Ликвидация демократической общины означала в некотором смысле возврат к положению, существовавшему до 1917 г., когда функции синагогального Правления были ограничены только религиозными делами. Светская общественная жизнь вновь оказалась за порогом синагоги, управление которой перешло к «двадцатке», существовавшей до середины 1919 г. лишь формально, в тени Общинного совета. На самом деле у «двадцатки» было даже меньше прав, чем у дореволюционного Хозяйственного правления, которое, по крайней мере, владело зданием синагоги и могло, скажем, организовывать религиозное обучение детей. Требовалось время, чтобы верующие приспособились к существованию в условиях бесправного статуса общины и постоянного вмешательства в ее дела партийных и советских органов.

Вместе с волной еврейских беженцев из провинции в Петроград переехало много провинциальных раввинов. Некоторые из них бежали из районов военных действий, другие покинули свои родные города и местечки из-за притеснений новых властей. По словам журналиста-эмигранта Бенциона Каца (1875 —1958), посетившего Петроград в 1922 г., одно время здесь было больше раввинов, чем в крупных городах бывшей «черты оседлости». Так, например, в 1919 г. война выгнала из Луги (уездный центр Петроградской губ.) местного раввина Хенаха Эткина, земляка Каценеленбогена. Эткин приехал в Петроград с двумя козами, которые в голодное время обеспечивали его кошерным молоком.

Многие из приехавших раввинов концентрировались вокруг Большой Хоральной синагоги, создавая определенную конкуренцию авторитету Каценеленбогена. Так, например, пребывание в Петербурге в 1914 —1924 гг. известного хабадского раввина из Двинска Йосефа Розина (Рогачевер, 1858 —1936), усилило хасидскую часть Петроградской общины. Однако Каценеленбоген, избегая конфликтов и не стремясь к безусловному доминированию над остальными раввинами, сумел сохранить за собой решающее слово в вопросах синагогальной жизни. В частности, когда в 1921 г. Правление общины решило пригласить в синагогу смешанный хор (мужчин и женщин) для пения в осенние праздники, раввин расценил эту идею как осквернение святости. Он напомнил Правлению, что Петроградская община — традиционная, а не реформистская, и предупредил, что если решение о женщинах-хористках пройдет, то в синагогу вообще нельзя будет ходить. Правление вынуждено было отменить женское пение, хотя из-за этого в праздники было продано гораздо меньше синагогальных мест, чем предполагалось, что привело к финансовым убыткам.

Борьба с еврейскими религиозными организациями не была предметом особого внимания Петроградского совета рабочих депутатов, обеспокоенного в большей степени оппозицией православной церкви, которую коммунисты считали контрреволюционной организацией с момента объявления анафемы советской власти патриархом Тихоном (январь 1918 г). Возможно, что такой политике властей способствовало и нежелание прослыть антисемитами. В ответ на возмущенные письма читателей о том, что все антирелигиозные лекции направлены против православия, а иудаизм не критикуется, Петроградская правда в октябре 1921 г. объясняла: коль скоро публика в основном православная, то в лекциях затрагивается наиболее понятная ей тема, однако, соглашался журналист, хотя бы в общих чертах следует касаться и других религии.

Директивы ЦК РКП (б) от 1922 г. о политике по отношению к религиозным группам и сектам предписывали советским и партийным органам на местах быть особенно деликатными при принятии мер, затрагивающих религиозные чувства широких масс. Документ подчеркивал, что настоящий момент совсем не подходит для антирелигиозной борьбы. Газета Дер Эмее в марте 1922 г. сообщала, что Агитпроп не будет больше оскорблять религиозные чувства верующих и сконцентрируется на истории религии.

Впрочем, по отношению к православию на деле проводилась более жесткая политика. Она выразилась в процессах над духовенством в ответ на их противодействие изъятию церковных ценностей, проводившемуся под предлогом помощи голодающим Поволжья. В одном только Петрограде на «процессе церковников» судили 86 человек, 10 были приговорены к смертной казни, четверо, в их числе петроградский митрополит Вениамин, казнены.

Чтобы продемонстрировать народу, что борьба идет не только с церковью, но и с синагогой, деятельница Евсекции Эстер Фрумкина выпустила в 1923 г. памфлет Долой раввинов. Конфискация ценностей в петроградских синагогах проходила без эксцессов. Золота община не имела, а все ее серебро было отобрано. В Доме омовения при Преображенском кладбище было изъято одиннадцать серебряных венков весом около пуда. Из Петроградской синагоги забрали семисвечник, подсвечники, украшения со свитков Торы и другие предметы общим весом 2 пуда 28 фунтов. Раввин Айзенштадт в первый день Песаха призвал прихожан жертвовать в пользу голодающих.

Так как в синагогах, в силу специфики иудаизма, изымать было почти нечего, конфискация ударила по христианам сильнее, чем по евреям. Чтобы исправить «несправедливость», известный большевик Емельян Ярославский (Губельман) на страницах Известий предложил обложить прогрессивным налогом плату за места в синагогах и за «алию» (восхождение) к Торе. Петроградский журналист, обладатель сионистского псевдонима Бен Иегуда поддержал Ярославского, отметив, что если раввины будут против, можно обратиться за содействием к младшим служителям синагог.

После изъятия ценностей собрание прихожан Хоральной синагоги, не желая расставаться с предметами, имевшими для них историческое значение, начало хлопоты о возврате изъятого в обмен на равноценное количество золота и серебра. Это неосторожное ходатайство навело, по-видимому, власти на мысль, что с евреев взяли не все что можно. Поэтому председатель комиссии по изъятию, в прошлом председатель Петроградской ГубЧК, Иван Бакаев вызвал раввина Айзенштадта и предложил ему дополнительно внести от еврейской общины еще 310 (!) пудов серебра. Свое требование он объяснил необходимостью успокоить общественное мнение, которое считало, что евреи слишком легко отделались. Цифру в 310 пудов Бакаев вывел, приравняв Хоральную синагогу к Казанскому собору (из последнего изъяли 160 пудов серебра), а молельни — к крупным православным церквам. Правление синагоги решило отказаться вносить дополнительное серебро. Похоже, это дело не закончилось ничем: реквизиции внезапно прекратились, когда государство убедилось, что стоимость изъятых ценностей не покрывает политического ущерба от кампании.

Петроградские синагоги и сами организовывали помощь голодающим. При каждой синагоге образовались районные комитеты, пославшие своих представителей в городскую общину. Из этих представителей было образовано Общество помощи бедным евреям, распределявшее собранные суммы среди беженцев и бедняков. Однако в независимой инициативе верующих советская власть заинтересована не была. В феврале 1922 г. Евсекция закрыла Общество, лишив нуждающихся помощи.

Инициатива верующих была ограничена Евсекцией и тогда, когда в Петроград прибыло несколько сот еврейских сирот, а средств на их прием у властей не оказалось. Евсекция предложила одной из синагог собрать деньги в помощь детям. Правление синагоги не только согласилось, но и изъявило готовность взять на себя попечение о сиротах. Однако от последнего Евсекция отказалась и, взяв у синагоги деньги, занялась искоренением у детей религиозных привычек. Сироты сопротивлялись воспитателям-коммунистам, не согласились идти в баню в субботу и требовали, чтобы с ними читали вечернюю молитву.

В целом же положение иудаизма стало поправляться по мере разрешения частного предпринимательства и улучшения материального положения верующих. В канун Песаха 1922 г. Петроградская правда, переведенная на хозрасчет и заинтересованная в публикации рекламы, охотно помещала объявления пекарен, выпекавших мацу. В августе в бывшем зале Павловой на Троицкой улице состоялось торжественное субботнее богослужение, на котором пел знаменитый киевский кантор П.Пинчик. На соответствующем объявлении, помещенном в газете, красовался Маген-Давид. Кантор Пинчик выступил вновь в декабре на «Первом зимнем еврейском концерте» в Большом зале Филармонии на пл. Лассаля (в бывшем Дворянском собрании). По городу снова стали открываться кошерные продуктовые и мясные лавки, еврейские столовые и кухмистерские; в центральных книжных магазинах продавался еврейский календарь на идише и русском.

Симптомом некоторого смягчения политики по отношению к религии можно считать разрешение властей напечатать талмудический труд раввина Каненеленбогена Мэаян мэй нефтоах в государственной типографии «Красный агитатор» (1923 г.). За ее набор на иврите пришлось уплатить на 125% больше, чем за аналогичную по объему русскую книгу. Мэаян мэй нефтоах распространялся по всему еврейскому миру, включая Палестину. В той же типографии в 1924 г. была напечатана книга Катриэля Воробьева Сэфер мофтей хатэва (Книга чудес природы) религиозного содержания.

В 1923 г. СССР покинул Моисей Айзенштадт, олицетворявший просвещенный дореволюционный характер общины. Хоральная синагога все более теряла столичный облик. Пышность и блеск богослужений, напоминавших скорее театральные представления, где проповеди велись по-русски, места стоили дорого, к Торе выходили по билетам, а публика приезжала в синагогу в колясках и сидела во время службы в цилиндрах — все это ушло в прошлое. Синагога наполнилась теперь выходцами из местечек и деревень. Они принесли с собой традиционный уклад жизни и богослужения. Старых петербуржцев это раздражало. Проповеди теперь читались на идише, хотя еще недавно он не допускался в синагогу в качестве языка религии.

Наплыв религиозного населения, отличного от старожилов, индифферентных к иудаизму, привел к открытию новых молелен и синагог по всему городу. Обычно они размещались в просторных квартирах на вторых этажах доходных домов. На углу Троицкой общество хасидов центрального района «Бейс-Яков» (Иврио), существовавшее до 1929 г. На той же Троицкой улице, д.12 существовала также митнагедская синагога «Иврио».

С апреля 1922 г. по июнь 1924 г. в доме 47 по Вознесенскому проспекту располагалась квартирная синагога «Тиферес Исроэль» (Слава Израиля). Жильцы дома неоднократно жаловались в районный и губернский исполкомы, прося закрыть синагогу на основании того, что ее «двадцатка» будто бы не желает подчиняться домовой администрации, не платит аренду и не участвуют в работах по дому. Однако жалобы не помогли, и синагога продолжала действовать. Когда в апреле 1924 г. само Правление «Тиферес Исроэль» обратилось в исполком с просьбой о переводе синагоги в другое помещение, в Никольском переулке, то разрешение, после ряда проверок, было получено. Хотя у синагоги «Шаарей Цион» (Врата Сиона) власти отобрали здание на Знаменской улице, но зато разрешили арендовать другое помещение на Артиллерийской улице.

На проспекте Огородникова находилось религиозное общество «Медрош-Шмуэль» под председательством Е.Фальтиновича. В Малом здании Хоральной синагоги располагалась так называемая «молельня хасидов-торговцев» во главе с Ихудой-Лейбом Майзелем. Всего в середине 20-х в Ленинграде действовало 17 синагог и молелен (по сравнению с 13 накануне Октябрьского переворота).

Можно предположить, что посещаемость синагог поднялась не только за счет прироста населения и большей религиозности новых иммигрантов, но и было в какой-то степени проявлением богоискательства петроградской интеллигенции времен НЭПа. Бывший фолкист Иосиф Клейнман в июне 1922 г. недвусмысленно призывал в Еврейском вестнике вернуться к «старым вехам», к Торе. В то время как внутренний мир верующего ортодокса был незыблем, некоторые полуассимилированные еврейские интеллектуалы пытались переосмыслить свое отношение к религии и народу. Эти колебания хорошо видны в рассказе Льва Лунца «Родина», написанном в июле 1922 г. В нем автор противопоставляет себя другу и решительному ассимилятору Вениамину Каверину («Я не люблю евреев. Они грязные...»). Сам герой, от имени которого ведется повествование, мучается от того, что семья, садясь к субботнему столу, не зовет его, что он живет в их доме, как филистимлянин, что он, не верующий в Бога, хочет и не может увидеть синее небо Палестины, которое его старый отец «видел, видит и будет видеть».

Некоторые интеллигенты были прагматичнее в своем отношении к религии, примером (едва ли единственным) может служить Израиль-Нохум Хаимович (Александр Михайлович) Рывкин, уроженец Екатеринослава. В 1914 г., учась в Петербургской консерватории и рассчитывая на карьеру, он перешел в православие; но «процессы церковников», очевидно, убедили Рывкина в том, что стало практичнее быть евреем, поэтому в августе 1923 г. он вернулся в иудаизм.

В то же время процесс секуляризации затрагивал религиозные семьи и коснулся даже семьи раввина Каценеленбогена, трое из детей которого, хоть и не порвав совершенно с традицией, пошли учиться в университет. Престарелый раввин не счел нужным их отговаривать. Ему было очевидно, что советская власть не прекратит борьбу с религией и что у раввинской профессии нет будущего в СССР. Его самого притесняли и за профессию, и за нежелание повиноваться большевикам, в начале 1924 г. вынудили оставить свою просторную, близкую к синагоге квартиру. Только после года скитаний семья раввина сумела снять другое жилье за огромную плату. Другим ударом было исключение (в 1924 г.) младшего сына

Каценеленбогена, Элиаху, с математического факультета университета за социальное происхождение. Не удивительно, что когда юноша решил продолжить свое образование за границей, отец не стал его разубеждать и даже разрешил уехать на поезде, который приезжал в Ригу в субботу, так как видел в отъезде меру по спасению его жизни. Сам он решил не оставлять общину в трудное время. Прихожане старались как могли облегчить жизненные тяготы старого раввина, поддерживали его продуктами, дровами, деньгами. Нэпманы побогаче, случалось, не только жертвовали на синагогу, но и дарили деньги лично раввину. Его пасынок Гедалия, эмигрировавший еще до первой мировой в США, присылал валюту, на которую Давид-Тевель покупал в торгсине необходимые вещи.

Образование ЛЕРО. Централизация религиозной жизни

С началом НЭПа появились первые признаки либерализации в политике государства по отношению к религии. 27 апреля 1923 г. было опубликовано постановление (инструкция) наркоматов юстиции и внутренних дел «О порядке регистрации религиозных обществ и выдачи разрешений на созыв съездов таковых». Постановление позволяло учреждать религиозные объединения в форме «обществ», которые имели несколько больше прав, чем разрешенные с 1918 г. «группы верующих» («двадцатки»). К постановлению прилагался примерный устав «религиозного общества». Так как для регистрации общества требовалось не менее 50 членов-учредителей и утвержденный в исполкоме устав, то большинство еврейских религиозных объединений остались «двадцатками»: для регистрации «двадцатки» устав был не нужен, ее члены подписывали лишь договор с исполкомом, в котором обязывались использовать передаваемое им в пользование молитвенное здание и религиозное имущество в соответствии с законодательством.

Однако в отличие от большинства других мест, в Ленинграде группа еврейских общественных и религиозных деятелей воспользовалась постановлением 1923 г. для создания общины с расширенными полномочиями, которая получила статус «религиозного общества» и объединила «двадцатки» почти всех синагог Ленинграда. 24 октября 1924 г. состоялось собрание учредителей Ленинградской еврейской религиозной общины (ЛЕРО), на котором был рассмотрен проект Устава. Облисполком утвердил устав, и 26 января 1925 г. ЛЕРО была внесена в реестр обществ и союзов, в котором регистрировались и все религиозные объединения.

На первый взгляд ЛЕРО мало чем отличалась от других религиозных объединений Ленинграда, во главе которых стояли «двадцатки». Также, как и «двадцатки», ЛЕРО не имела прав юридического лица и не могла владеть собственностью. Но в отличие от «двадцатки», к которой мог присоединиться любой желающий, члены ЛЕРО выбирались большинством голосов на общем собрании. Согласно Уставу, отпечатанному в 500 экземплярах, ЛЕРО управляла Хоральной и Кладбищенской синагогами. Роль ЛЕРО как центрального органа подчеркивалась и в названии (Ленинградская община, а не, скажем, община Хоральной синагоги), и в обязательстве заниматься такими общегородскими делами, как уход за Преображенским кладбищем и организация там похорон по еврейскому обряду, содержание микв, наем шойхетов для снабжения верующих кошерным мясом, организация богословских курсов и библиотеки религиозной литературы (последнее — только по специальному разрешению Наркомпроса). Лидерство новой общины обеспечивалось и тем, что представители малых синагог вошли в состав ее руководства, то есть оказались одновременно членами своих «двадцаток» и ЛЕРО.

Согласно Уставу, средства на свою деятельность община должна была получать «от сбора добровольных пожертвований и взносов, деньгами или натурой, и от надлежаще разрешенных духовных концертов; от поступлений за определенные места в синагогах, за совершение религиозных обрядов, по установленному тарифу, за убой скота по еврейскому способу и т.п.» Это означало, что ЛЕРО могло требовать плату за предоставляемые услуги. Устав ЛЕРО, как религиозного объединения, не мог содержать пункта о благотворительности, однако существование в городе с 1923 г. Еврейского комитета помощи (ЛЕКОПО), с которым у ЛЕРО установилась тесная связь, решал и эту проблему (Гл.2.3). Пункт Устава о праве ЛЕРО участвовать в съездах религиозных обществ обеспечивал юридическую основу для будущих совместных действий Ленинградской общины с общинами других городов.

Председателем Правления ЛЕРО, состоявшего из 12 членов, был избран энергичный 49-летний адвокат и общественный деятель, председатель подпольного Центрального Бюро Сионистской организации Лев Бениаминович (Борисович) Гуревич. Он получил основательное религиозное образование от деда, но не вел ортодоксального образа жизни. Товарищи председателя А.И.Гутерман и Леонид Иоффе представляли синагогу на Лиговке 107; казначей Я.В.Голант — синагогу «Иврио»; помощник казначея Ш.Г.Бабчин, члены Правления Л.Л.Дворкин, Н.М.Камраз и М.М.Светицкий — синагогу на Знаменской улице. Кроме того, в Правление были избраны двое из дореволюционных общинных деятелей — ветеринар Абрам Лесман и востоковед Иона Гинцбург. Последний, бывший габай синагоги, стал секретарем ЛЕРО. Как в прошлом, подавляющее большинство избранных членов Правления оказались митнагедами, но были и два любавичских хасида (хабадники) — Шмарияху Меклер и Л.Н.Гурарий (Гур-Арье). Массовая миграция хасидов Хабада в Ленинград и рост их удельного веса среди прихожан малых синагог заставил основателей ЛЕРО согласиться на включение хабадников в руководящие органы общины, главным образом в число шести кандидатов в члены Правления и в Ревизионную комиссию. Однако решающим голосом обладали только члены Правления, поэтому хасиды не имели возможности устанавливать в ЛЕРО свои порядки.

Собрание, на котором присутствовало не менее ста человек, единогласно избрало раввина Каценеленбогена почетным председателем общины. Двумя днями позже были распределены должности внутри Правления.

Кроме ортодоксальных религиозных деятелей (как митнагедов, так и хасидов), в руководстве ЛЕРО отчетливо выделялась группа национальной интеллигенции, просвещенцев и сионистов. В нее входили не только Гуревич, Гинцбург и Лесман, но и избранный в состав Правления в октябре 1926 г. бывший активист «Хибат Цион», последний редактор дореволюционной газеты на иврите Хамелиц Леон Рабинович. Членом Ревизионной комиссии являлся «представитель свободной профессии» М.Г.Розовский, а Комиссию по детскому образованию возглавлял член подпольного ЦК СО Нахум Шахнович, в прошлом студент иешивы, получивший затем юридическое образование в Женевском университете. Лидеры общины видели себя не только религиозными организаторами, но и национальными деятелями, духовными преемниками ее прежнего руководства. В условиях тотального подавления политической жизни общие сионисты, входившие в руководство ЛЕРО, решили объединиться с национально мыслящими ортодоксами-митнагедами, чтобы превратить синагогу в последний оплот борьбы с ассимиляцией. Со своей стороны, многие ветераны петроградской ортодоксии сочувствовали сионизму, что показали еще общинные выборы 1917 г., на которых их партия «Нецах Исраэль» во главе с Каценеленбогеном выступала с просионистской платформой. Общие проблемы делали союз националистов и ортодоксов возможным. Как образно выразился один из учредителей ЛЕРО ортодокс Моисей Темкин, во время пожара, когда еврейский народ гибнет и множатся отступники, у раввинов нет права закрывать дверь перед общественными деятелями, хотя бы и сионистами.

ЛЕРО, обладавшая собственным уставом, управлявшая Хоральной синагогой, миквами и общегородским еврейским кладбищем, имела значительное влияние на верующих. Правление также сумело поставить под свой контроль большую часть резников и мясников, торговавших кошерным мясом. Все это должно было обеспечить ЛЕРО солидную финансовую основу, а все малые синагоги поставить в прямую или косвенную зависимость от главной общины.

Одной из первых акций ЛЕРО было обращение в Реввоенсовет Балтийского флота с ходатайством о предоставлении евреям – краснофлотцам отпуска на время Песаха с тем, чтобы дать им возможность исполнять религиозные обряды. Хотя ходатайство не имело шансов на успех, сам факт его подачи указывал на высокий уровень амбиций членов Правления. Командование флота не сочло возможным проигнорировать обращение ЛЕРО. Для его обсуждения собрали общее собрание евреев-краснофлотцев, на котором им пришлось коллективно отказаться от религии и религиозных праздников, а также просить Реввоенсовет передать общине, чтобы та «в следующий раз не затруднялась отрывать» их от повседневной воинской службы.

В отличие от Правления ЛЕРО раввин Каценеленбоген оценивал ситуацию менее оптимистично и не чувствовал уверенности даже в ближайшем будущем, о чем свидетельствует его частное письмо к сыну Элиаху, написанное в начале 1925 г. Как ни хотелось раввину увидеть сына, он отсоветовал тому приезжать на Песах из Германии:

В такие времена нельзя полагаться ни на какие обещания. Дело это очень ответственное. Разрешат ли тебе вернуться в Берлин? А если, не дай Бог, нет?... Поэтому мы пока что должны от этой идеи отказаться, и с Божьей помощью еще настанет время, когда удостоит нас Всевышний, и постараемся увидеть тебя более надежным способом.

В издательской деятельности ЛЕРО, не имевшей статус юридического лица, приходилось действовать через подставных лиц. В 1925 г. ленинградская цензура запретила владельцу книжного магазина Гинзбургу издать Пасхальную Агаду, квалифицировав ее как «вещь явно вредную». Цензору было хорошо известно, что Гинзбург действует от имени еврейской общины. Кроме Агады, общине не удалось отпечатать и еврейский календарь на 1926—1927 гг., подготовленный тем же издателем. В 1926 г. по указанию Политконтроля ОГПУ Ленгублит запретил печатать даже приглашения на праздничные богослужения и вечера, проводившиеся синагогами.

Под управлением ЛЕРО Хоральная синагога пользовалась значительной популярностью. Иностранный ученый, приехавший в Ленинград в сентябре 1925 г. на торжества по случаю 200-летия Академии Наук, отмечал в письме:

На второй день праздника (очевидно, Рош Хашана. — М.Б.) были в Хоральной синагоге, где слышали замечательного кантора и прекрасный хор. Было много молодежи. Синагога была битком набита.

Даже Ленинградская правда нехотя признавала, что синагогу посещали не только нэпманы, но и «кустари, съезжающиеся из Невеля и Витебска в поисках призрачного счастья, и даже иногда отсталые жены рабочих».

Соперничество национального и хасидского лагерей

Не вся еврейская религиозная жизнь в городе концентрировалась вокруг ЛЕРО. Основным центром притяжения для хасидов Хабада был Любавичский ребе (Любавичер) Иосиф-Ицхак Шнеерсон, переехавший из Ростова-на-Дону в Ленинград в июне 1924 г. Влияние Шнеерсона, как религиозного лидера, распространялось и на нехабадников. В годы НЭПа его роль увеличилась благодаря энергии, организаторским способностям и харизме молодого ребе, а также в результате вакуума, образовавшегося после выезда из страны многих выдающихся раввинских авторитетов. Раввин Шнеерсон, стоя во главе образованного в 1922 г. нелегального Раввинского комитета, выступал от имени всех верующих в СССР. Вместе с ребе в Ленинград переехал Мерказ — исполнительный орган Комитета. С 1925 г. Шнеерсон получал от представителя Джойнта в Москве ежегодную материальную помощь на нужды Комитета, которая должна была компенсировать недостаток средств, ранее собиравшихся внутри общин. Распоряжаясь значительными денежными суммами, Любавичский ребе распределял их на поддержку нелегальных иешив, хедеров, шойхетов и Меламедов во многих местечках советской России. В 1925 г. усилиями ребе в городе Невель Ленинградской губернии открылся Бейт-мидраш для подготовки раввинов и шойхетов, обслуживавший главным образом (но не только) Хабад. Особая помощь в религиозных вопросах оказывалась колонистам новых еврейских сельскохозяйственных поселений.

В квартиру раввина Шнеерсона, расположенную в самом сердце города на втором этаже углового дома на перекрестке улиц Пестеля и Моховой, приезжали любавичские хасиды со всех концов страны. В огромной гостиной, превращенной в синагогу, на молитву регулярно собиралось множество людей. Бескомпромиссная, неутомимая деятельность Шнеерсона беспокоила власти, видевшие в нем серьезное препятствие к распространению атеизма среди советских евреев. О степени этой тревоги можно судить по сравнению ребе с Лениным в лозунге: «Против ребе Шнеерсона — за Ленина!», брошенном Б.Горевым в его книге Против антисемитов. По вынужденному признанию Ленинградской правды, переезд в Ленинград цадика Шнеерсона вызвал рост интереса к религии «не только со стороны еврейских буржуазных элементов, но и более или менее широких кругов евреев-трудящихся». В ОГПУ Шнеерсона считали «одним из столпов еврейского религиозного движения ортодоксов (хасидов)».

Рост авторитета Любавичера волновал не только ОГПУ, но и руководителей ЛЕРО, поскольку ставил под сомнение их лидерство в организации религиозной жизни Ленинграда, где до того безраздельно доминировали митнагеды. Стремясь укрепить свое влияние и даже распространить его за пределы города, Правление ЛЕРО выступило с инициативой проведения Всероссийского еврейского религиозного съезда. Организуя Съезд, лидеры ЛЕРО рассчитывали на образование центрального общинного органа, в котором им принадлежала бы весомая роль, в то время как в уже существовавшем Раввинском комитете у Ленинградской общины не было даже своего представителя. В случае успеха дела лидеры ЛЕРО могли надеяться на перераспределение в свою пользу денежной помощи Джойнта, оказывавшейся Раввинскому комитету. По замыслу ленинградцев на Съезд должны были собраться раввины и руководители религиозных объединений. Разрешение на проведение Съезда надеялись получить на основании прецедента с лютеранским духовенством, уже проведшим свой съезд в Москве в июне 1924 г. Личный авторитет Каценеленбогена, влиятельного раввина, имевшего в прошлом опыт организации раввинского съезда в 1910 г., давал основания на созыв Съезда в Ленинграде, тем более что там же жил и раввин Шнеерсон, поддержку или хотя бы нейтралитет которого в деле подготовки Съезда Правление ЛЕРО попыталось обеспечить.

В конце лета 1925 г. председатель ЛЕРО Л.Гуревич посетил Любавичского ребе. Во время встречи он сказал раввину, что в результате большой эмиграции еврейская религия пришла в упадок; а то немногое, что еще осталось, существует вопреки политике государства и находится в опасности. Для укрепления веры среди евреев важно собрать Съезд религиозных общин. Председатель намеревался объехать крупнейшие еврейские центры страны, агитируя за Съезд и попросил у Любавичера рекомендательные письма к хасидским общинам, чтобы те согласились участвовать в этом важнейшем деле.

В глазах хасидов ЛЕРО, несмотря на свое название, мало походила на религиозную общину. Большинство голосов в ее руководящих органах (13 из 23) принадлежало бывшим общественным деятелям, наследникам тех, кто в 1917 г. подал пример перестройки религиозной общины Петрограда в национальнодемократическое представительство всех евреев. Для богобоязненных выходцев из местечек безбородые, пренебрегавшие кашрутом и шабатом петербургские интеллигенты были опасными реформаторами, само участие которых в синагогальных делах, в обсуждении вопросов миквы, кошерного мяса и т.п. казалось непонятным, подозрительным и чреватым опасностью для веры. Хасидам — новичкам в большом городе, — казалось, что Правление ЛЕРО, состоящее в основном из старожилов, имеющее определенные контакты с властями, действует в сговоре с ними. Угрозу реформы иудаизма ребе услышал в словах одного из членов Правления, заявившего, что пора сделать еврейскую религию более притягательной для комсомольцев. В среде хабадников ходили пугающие слухи о том, что Комиссия по образованию, работавшая при синагоге под председательством сиониста Н.Шахновича, собирается втайне от истинно верующих основать новые молельни, где бы молились по новым реформированным молитвенникам, а также намерена ввести в программу обучения детей Новый Завет (!).

Тот неудобный для хасидов факт, что Правление поддерживал вполне ортодоксальный раввин Каценеленбоген, Любавичский ребе объяснял его детской доверчивостью и старческой немощью, позволявшими лукавому и бессовестному Правлению использовать Каценеленбогена в своей нечистой игре. В действительности раввин был не так уж немощен и, например, на лето 1926 г. планировал поездку к сыну в Берлин.

Не удивительно, что Любавичский ребе не собирался поддерживать безбожное, по его мнению, Правление ЛЕРО и участвовать в Съезде, на котором ему и его сторонникам угрожала опасность оказаться в меньшинстве и тогда пришлось бы либо подчиниться решениям апикойресов (безбожников), либо выступить против высшего еврейского органа. Ребе было также ясно, что усиление ЛЕРО означало бы ослабление влияния возглавлявшегося им Раввинского комитета, а значит, и потерю им безраздельного контроля над распределением американской помощи. Определенную роль в отношении ребе к Съезду играло, очевидно, и традиционное соперничество между хасидами и митнагедами. Публично раввин Шнеерсон предпочел объяснить свою негативную позицию чисто религиозными причинами, заявив, что инициатива Съезда исходит не от подлинно верующих и поэтому не может дать положительных результатов. В кругу своих единомышленников он говорил: «Я не верю, что из нечистого (порочного) источника польется живая и чистая вода, к тому же не хочу обнажать их подлость перед всем еврейским народом». Гуревичу же Любавичский ребе сказал, что, хотя ему не нравится сама идея Съезда, этот вопрос требует изучения.

Несколько дней спустя ребе посетил другой представитель Правления ЛЕРО — Шахнович. Пытаясь смягчить его позицию в вопросе о Съезде, Шахнович предложил ребе войти в общину на условии, что при решении всех вопросов религиозной жизни города будет учитываться его точка зрения. Однако раввин Шнеерсон отказался, заявив, что никогда не вмешивается в жизнь города, в котором проживает.

На деле же слова ребе о невмешательстве оказались далекими от истины. Лидеры Хабада взяли курс на раскол ЛЕРО. В середине ноября десять «кошерных» членов руководства ЛЕРО, невидимому, главным образом хабадников, решили демонстративно уйти в отставку, чтобы, как они сформулировали, «не нести ответственности» перед истинно верующими за срам и богопротивную деятельность лидеров общины, которым они не могут противостоять, будучи в меньшинстве. Для нейтрализации старого раввина к нему была направлена делегация, чтобы «открыть ему глаза» на создавшуюся ситуацию. Однако Каценеленбоген, явно видевший проблему русского еврейства шире рамок внутрирелигиозной полемики, не собирался в угоду Хабаду отказываться от двадцатилетней привычки работать с полусветскими общественными деятелями. Не исключено также, как утверждает хабадский источник, что руководители Правления сумели опередить хасидскую делегацию и представить раввину конфликт в выгодном для них свете. Во всяком случае, посланцы «десятки» хабадников не достигли цели. Каценеленбоген вначале не хотел их и слушать, а затем согласился вновь проанализировать целесообразность созыва Съезда при условии, что «раскольники» вернутся на свои должности и перестанут на это время агитировать против идеи Съезда. Выдвинутые условия были для Хабада, разумеется, неприемлемы.

В воскресенье 22 ноября 1925 г., не дождавшись официального разрешения на публичное собрание, инициаторы раскола пригласили прихожан районных молелен, более традиционных, чем члены ЛЕРО, на общий митинг в Хоральную синагогу. Митинг был хорошо подготовлен, роли выступавших заранее распределены. Верующим сказали, что безбожное Правление тайно готовит Съезд, цель которого — отвратить евреев от Торы и законов Бога. Выступавшие объявили о своем выходе из ЛЕРО и намерении образовать новую общину. Тут же из членов отколовшейся «десятки» для означенной цели была выбрана комиссия, собраны деньги и сформулирован устав, допускавший в создаваемую общину только лиц, соблюдающих все религиозные предписания.

Однако формальный раскол в ЛЕРО последовал не сразу же вслед за этим «бунтом». Только 16 июня 1926 г. состоялось собрание учредителей нового хабадского общества «Цемах-Цедек» под руководством близкого к Любавичскому ребе раввина Шимона Лазарева, куда, очевидно, вошли многие из участников воскресного митинга. Потребовался еще год, прежде чем устав «Цемах-Цедек» был 27 сентября 1927 г. представлен в Ленгубисполком. Тем временем участие Хабада в делах ЛЕРО продолжалось. На выборах 1926 г. хабадники Меклер и Гурарий вновь были избраны в члены Правления.

С момента «бунта» религиозная жизнь в городе проходила в условиях открытой конфронтации между ЛЕРО и Хабадом. Зимой 1925—1926 гг. председатель Правления Гуревич осуществил планировавшееся путешествие по бывшей «черте оседлости» с целью склонить провинциальных еврейских деятелей принять участие в предстоящем Съезде религиозных общин. Встречаясь с ортодоксами (как с хасидами, так и с митнагедами) и с бывшими светскими общественными деятелями, он пытался заручиться поддержкой и тех, и других. Его задача осложнялась антисъездовской агитацией Хабада, в частности, распространявшимся с конца декабря открытым письмом раввина Шнеерсона, в котором Любавичский ребе резко критиковал эту затею. В случае созыва совещания представителей разных городов для подготовки Съезда Любавичский ребе призывал выдвигать на него только «истинно верующих», которые бы твердо заявили, что им Съезд ни к чему. Одновременно распространялись слухи, что в созыве Съезда заинтересовано ОГПУ, чтобы установить надзор над всеми раввинами. Письмо Шнеерсона и агитация хабадников достигли поставленной цели, внеся раскол. Москва, Минск, Кременчуг, Екатеринослав высказались против Съезда. Только Одесса, где позиции сионизма были еще сильны, поддержала ленинградцев.

Несмотря на трудности, ЛЕРО не собиралась отказываться от своей инициативы. Повышению авторитета общины способствовал тот факт, что в январе 1926 г. представители Правления добились у центральных властей отмены запрета закрывать по субботам лавки, торговавшие кошерным мясом (запрет действовал с середины 1924 г.). В Суккот (сентябрь) Каценеленбоген встречался со Шнеерсоном, чтобы в личной беседе все же склонить того в пользу инициативы ЛЕРО. Однако и эта попытка не имела успеха.

Тем временем в октябре 1926 г. в городке Коростень была созвана Конференция (съезд) верующих Волынской губернии (Раввинская конференция). Инициатива исходила от раввинов Шмуэля Кипниса из Овруча и от Якова Левицкого из Малевска. Любавичер не приветствовал и эту идею, которая тоже грозила ему потерей части влияния, однако не счел возможным выступить резко против, так как на этот раз речь шла о совещании раввинов в отсутствие светских общественных деятелей. Вместо этого ребе попытался повлиять на ход Конференции, послав на нее своих представителей и выделив организаторам финансовую помощь. В своем обращении к Президиуму Конференции он призывал ограничить повестку дня обсуждением исключительно религиозных вопросов и предотвратить проникновение на Конференцию партийного и национального духа. В Коростень съехались 50 раввинов Волыни и 23 гостя из различных общин страны: Киева, Одессы, Полтавы, Николаева, Кременчуга и других мест. Из Ленинграда прибыли три гостя: раввин Ш.Меклер представлял Любавичского ребе; двое других, Л.Рабинович и М.Розовский, — ЛЕРО. И сами участники Конференции, и власти, конечно, понимали, что ее значение и полномочия выходят за рамки одной губернии.

Можно предположить, что ход Конференции не вполне соответствовал сценарию Шнеерсона, хотя его и выбрали заочно ее почетным председателем. Делегаты ЛЕРО попытались превратить Конференцию в репетицию грядущего Съезда в Ленинграде. В своем выступлении Рабинович предложил, чтобы все общины Украины брали ЛЕРО в качестве примера общинной организации. Выступивший за ним известный раввин из Новозыбкова Шломо Зевин (1890 —1978) заявил, что только объединенный фронт верующих сможет преодолеть препятствия на пути укрепления иудаизма в России. Была выдвинута идея объединения еврейских религиозных общин всей страны и избран Исполнительный комитет (вскоре разогнанный властями) для осуществления принятых решений.

Разногласия с Хабадом существенно затянули подготовку Съезда в Ленинграде. Весной 1927 г. появилось второе, еще более грозное обращение Шнеерсона к верующим с предупреждением не участвовать в богопротивном мероприятии, которое «пронзит еврейское сердце». Ребе считал, что Евсекция РКП (б), неустанно боровшаяся с еврейской религией, использует Съезд для раскола в раввинате, репрессирования непокорных и создания из коллаборационистов «живой синагоги», подобной подконтрольной властям «живой церкви».

В действительности, если даже еврейские коммунисты или центральные власти вначале и хотели использовать Съезд в своих целях, они совершенно не были готовы утвердить широкую повестку дня, предложенную ЛЕРО. Повестка включала, в частности, обсуждение таких острых проблем, как благотворительность, организация религиозного образования для детей, субботний отдых и отмена ограничений на издание религиозной литературы. В результате, когда разрешение на созыв Еврейского «религиозного съезда» в Ленинграде было, наконец, получено 25 мая 1927 г. в Наркомате внутренних дел, в его повестке дня не оказалось четырех из 12 изначально планировавшихся пунктов. Оставшиеся пункты были сформулированы следующим образом:

1. Упорядочение дела «Босер-Кошер» (кошерного мяса).

2. Упорядочение дела «Миква» (ритуальный бассейн омовения).

3. Вопрос о захоронении умерших евреев по религиозным традициям, в связи с вопросом о еврейских кладбищах.

4. Об урегулировании вопроса о служителях культа.

5. Взаимоотношения между общиной и синагогами.

6. О богословских курсах для взрослых.

7. Выработка типового устава для еврейских религиозных общин.

8. Выборы исполнительного органа съезда.

Съезд предполагалось провести с 21 по 25 октября. В нем должны были участвовать 179 делегатов от ПО легальных общин. За формулировкой шестого пункта повестки дня стояло намерение ЛЕРО создать свой религиозно-философский семинар для подготовки раввинов, против чего упорно выступал Шнеерсон, считавший, что семинар будет разрешен властями только при условии выявления подпольных иешив и что там будут готовить реформистских раввинов, угодных как светским общественным деятелям, так и властям.

Самым амбициозным в программе было намерение избрать исполнительный орган Съезда, то есть центральное руководство религиозной жизнью евреев всего СССР. Этот план Любавичский ребе считал опасным, ибо создание нового органа, как и семинара, могло оттянуть часть средств, выделявшихся Джойнтом Раввинскому комитету, на что представители Джойнта прозрачно намекали.

Усиление борьбы с религией. Арест Любавичского ребе

Пока разворачивалась борьба за лидерство в еврейской религиозной жизни Ленинграда, политика властей в религиозном вопросе претерпела существенные изменения. Послабления по отношению к неправославным конфессиям и сектам, ощущавшееся в первые годы НЭПа, сходили на нет. Уже в 1926 г. Губсовет Союза безбожников нацелил свою деятельность на противостояние «малым религиям». В городе была развернута широкая сеть польских, еврейских, финских, латышских и прочих кружков и семинаров, готовивших специалистов по антирелигиозной пропаганде. В феврале 1927 г. газета Дер Эмее сообщила своим читателям, что в антирелигиозной борьбе недостаточно разоблачений предрассудков на лекциях о природе: нужны новые средства воздействия на верующих. В том же году Сталин объяснил делегации американских рабочих, что надо «довести до конца дело ликвидации реакционного духовенства».

Проводя эту политику в жизнь, сотрудники Ленинградского ОГПУ 9 февраля 1927 г. провели обыск у секретаря раввина Шнеерсона Хонона (Эльханана) Морозова. Переписка, изъятая при обыске, подтвердила агентурные сведения о руководстве и финансировании Хабадом нелегальных хедеров и иешив за счет средств, собираемых в СССР, и пожертвований из-за границы. Обнаружены были также документы, свидетельствовавшие, что Хабад организовал кампанию давления на Джойнт с целью заставить его финансировать религиозные нужды евреев СССР.

Главный обвинительный материал был получен ОГПУ при допросе бывшего сотрудника ребе Сабшеля-Якова Сорина, арестованного, очевидно, по обвинению в контрабанде. Сорин, стремясь облегчить свою участь, показал, что Любавичский ребе финансировал полтавскую и харьковскую иешивы, переведенные позднее, в 1924 г., в Невель. Средства на иешивы собирались с жителей СССР и с иностранцев. В каждом большом городе, по свидетельству Сорина, у Хабада имелись сборщики денег. Около тысячи рублей в месяц из собираемых средств шли, как он считал, на личные нужды ребе. Сорин утверждал далее, что ребе переписывался с заграницей, используя дипломатическую почту польского, латвийского и эстонского посольств. Всю конфиденциальную корреспонденцию ребе получал на адреса своих секретарей Хонона Морозова и Ефима (Хаима) Либермана, а также раввинов Элиаху-Хаима Альтхауза и Арона Александра. Сорин показал также, что раввин Шнеерсон неоднократно советовал своим хасидам не являться по вызову органов власти. Он якобы рекомендовал им вести контрабандную торговлю и сам был замешан в сомнительных торговых сделках, взятках и спекуляции.

Второй свидетель, бывший активный член СЕРП, безработный сапожник Бер Лапидус рассказал, как в 1906 г. Иосиф-Ицхак Шнеерсон донес полиции на группу еврейских революционеров после их столкновения с любавичскими хасидами. История с доносом двадцатилетней давности не могла быть использована против ребе, поэтому в обвинительном заключении имя Лапидуса даже не было упомянуто. Зато его показания, как и показания Сорина, впоследствии применялись в антирелигиозной пропаганде.

На основании собранных улик старший следователь ленинградского ОГПУ Нахмансон получил ордера на обыск и арест раввина Шнеерсона и его секретаря Хаима Либермана. Поздним вечером 14 июня 1927 г. следователи Нахмансон и Лулов, оба выходцы из семей любавичских хасидов, в сопровождении шести солдат и председателя домкома пришли на квартиру ребе, произвели там обыск и арестовали хозяина. Либермана взяли на следующий день. Предупрежденный вовремя, он успел вынести из своей квартиры почти всю переписку Шнеерсона. Не найдя разыскиваемого компромата, следователи обратили внимание на письма философа-мистика Варченко, нееврея, выпытывавшего у раввина Шнеерсона тайны Маген-Давида. Профессор Варченко интересовался Каббалой и верил, что владеющий тайной Маген-Давида может создавать и разрушать миры.

Хотя обыски ничего не дали, раввина заключили в следственную тюрьму Ленинградского ОГПУ — «Шпалерку» — на улице Воинова, бывшей Шпалерной. Раввин Шнеерсон был потрясен грубым обращением персонала тюрьмы, угрозами и рукоприкладством. В одиночной камере, куда его привели, он оказался четвертым узником.

Следствие по делу Шнеерсона и Либермана велось под руководством уполномоченного 4-го отдела Секретно-оперативной части (СОЧ) ленинградского ОГПУ Варенберга. Допросы проводились самим Варенбергом и молодым следователем Луловым. На допросе 16 июня ребе показал, что занимается исключительно учением «хасидес» и больше ничем. Он отрицал инкриминированные ему нелегальную переписку, получение денег на религиозные нужды и руководство иешивами. Вместе с тем он заявил, что отнесся бы к существованию иешив сочувственно. Арестованный Либерман также отказался сотрудничать со следствием и дерзко заявил, что если бы он и знал о руководстве иешивами, то, как человек религиозный, ничего бы об этом не рассказал.

Несмотря на безрезультатные допросы, 21 июня Шнеерсону и Либерману было предъявлено обвинение по ст.58, п.14 и ст. 122 на основании лишь собранного до их ареста материала. 14-й пункт 58-й статьи Уголовного кодекса РСФСР («контрреволюционный саботаж») предусматривал лишение свободы сроком от одного года и более с конфискацией имущества, а при особо отягчающих обстоятельствах — даже расстрел. 122-я статья («преподавание малолетним и несовершеннолетним религиозных вероучений») предусматривала исправительно-трудовые работы на срок до одного года. Обвинение арестованными признано не было. Судя по присутствию 58-й статьи в обвинительном заключении, раввина и его секретаря собирались наказать со всей строгостью. Однако мощная кампания давления, предпринятая сторонниками Любавичского ребе в Москве и за рубежом, облегчила судьбу обвиняемых. 27 июня Постоянная (судебная) комиссия ленинградского ОГПУ («тройка») постановила выслать Либермана в Тамбов, а Шнеерсона — в Кострому, на три года каждого.

Борьба за освобождение Иосефа-Ицхака Шнеерсона началась немедленно после его ареста. В ней приняли участие и те еврейские общественные деятели, с которыми ребе конфликтовал. Чтобы не дразнить чекистов и не усугублять положения арестованного, было решено не обращаться за помощью к иностранным еврейским организациям, а ходатайствовать у высших советских чиновников. В Москве образовался Комитет по освобождению ребе, который включил в свой состав представителей крупных еврейских центров страны. Московская община послала телеграмму председателю ВЦИК М.Калинину, в которой говорилось, что «рабби Шнеерсон глубоко почитаем многими и многими десятками тысяч евреев СССР» и что он был «занят исключительно религиозными делами и в отношении Советской власти был абсолютно и искренне лоялен». Община просила скорейшего освобождения Шнеерсона и ручалась, что тот по первому требованию явится «к подлежащим властям».

Много усилий для смягчения приговора Шнеерсону приложила бывшая жена Горького Екатерина Пешкова, возглавлявшая так называемый «Политический Красный Крест». Пешкова и после высылки Любавичера в Кострому продолжала хлопотать перед правительством и ОГПУ. Так, нью-йоркский Дер Тог сообщал, что Пешкова через своего помощника просила начальника Ленинградского ОГПУ Мессинга отменить ссылку. Мессинг ответил отказом, объяснив, что освобождение ребе усилит антисемитизм. Скажут: «Вот сидят священники всех религий — все тихо. Но стоит сослать одного раввина, как все евреи объединились освободить его и освободили-таки, потому что вожди советского государства — евреи или их рабы. Даже если в Москве решат его освободить, мы найдем повод для нового ареста». Отказ Мессинга не остановил Пешкову, и вскоре она добилась отмены ссылки Любавичского ребе. 11 июля на заседании Коллегии ОГПУ его дело было пересмотрено, и ему было разрешено свободное проживание в СССР.

Раввин Шнеерсон вернулся в Ленинград, но очень скоро, опасаясь мести ленинградских чекистов, переехал в Малаховку под Москвой. Его сторонники решили организовать выезд ребе за пределы СССР. Снова последовали ходатайство Пешковой и вмешательство раввинов из Германии Хильдесхеймера и Бека. Хлопотали через советского посла в Германии Крестинского под предлогом приглашения Шнеерсона на должность раввина во Франкфурт-на-Майне. Другое приглашение, от рижской общины, привез депутат латвийского парламента Мордехай Дубин, сам любавичский хасид. Правление Рижской общины просило советское правительство о немедленном переезде Шнеерсона с семейством в Ригу, «а равно о том, чтобы он привез с собой ученые богословские труды его предков и его личные труды, как печатные, так и рукописные». Ребе выбрал Ригу. Еще до ареста он собирался переправить туда свою семью. Так как с Латвией тогда велись переговоры о заключении договора, Дубин использовал благоприятный момент для ходатайства по поводу Шнеерсона. Давление Дубина привело к тому, что на второй день Рош-Хашана на специальном заседании высших чинов Наркомата иностранных дел в Москве было решено выпустить Любавичского ребе в Латвию. Пресса объяснила читателям его отъезд тем, что ребе выслан за организацию еврейской контрреволюции и что советская власть «размотала по ветру это (хасидское. — М.Б.) осиное гнездо в Ленинграде».

В работах по истории иудаизма в СССР принято сопоставлять арест Любавичского ребе с почти одновременным заточением митрополита Сергия в 1926-1927 гг. Хотя мотивы к аресту обоих могли быть сходными, но их поведение на следствии оказалось разным. В отличие от митрополита, опубликовавшего капитулянтскую «Декларацию» после выхода из тюрьмы, ребе не пошел на компромисс с властями.

Арест раввина Шнеерсона, сопровождавшийся ударом по Хабаду в целом, поставил под сомнение целесообразность планировавшегося Съезда религиозных общин, несмотря на полученное согласие властей. Сам Любавичер, оказавшись в Риге, продолжал неустанно бороться против созыва Съезда, распространив, в частности, слух, будто председатель ЛЕРО Гуревич является агентом ОГПУ. У престарелого раввина Каценеленбогена пропала уверенность в том, что Съезд принесет ожидаемую пользу, хотя он и продолжал участвовать в его подготовке.

Тяжелая обстановка, сложившаяся в Ленинграде, сначала привела к переносу Съезда на 21 ноября, затем к повторному переносу на неопределенное время. В результате Съезд так и не был созван. Возможно, что ввиду очередной антирелигиозной кампании разрешение на его проведение было отобрано властями. Не исключено также, что и сами организаторы отказались от этой идеи в интересах безопасности потенциальных участников Съезда.

Сражение за Хоральную синагогу. Ликвидация ЛЕРО и хасидского общества «Цемах Цедек»

Аресты любавичских хасидов оказались только прелюдией к масштабным гонениям на религию. При этом наступление государства постоянно наталкивалось на сопротивление верующих. Религиозность населения была еще высокой, особенно в провинции. В Невельском бейт-мидраше для раввинов и шойхетов вплоть до его закрытия властями в 1928 г. обучалось не менее 65 учеников. По признанию корреспондента одной провинциальной газеты, хасиды были главной духовной силой в городе, в то время как «советского лица» у Невеля все еще не было. О религиозности населения свидетельствовал тот факт, что в соседнем с Невелем городке Себеже накануне Песаха 1930 г. местная кооперация прекратила продажу хлеба и вместо него распределяла пшеничную муку на мацу. Предложение себежских активистов устроить политический процесс над теми, кто печет мацу, было расценено в райкоме как перегиб. Местечковые евреи, переезжавшие в Ленинград, зачастую привозили с собой приверженность к религии, что, без сомнения, затрудняло борьбу с ней.

Тем временем антирелигиозная кампания усиливалась. На Ленинградском областном совещании нацменьшинств в 1928 г. была предложена резолюция, в которой «еврейский клерикализм» объявлялся «центром, вокруг которого группируются разнородные антисоветские элементы: сионисты, бундовцы, нэпманы, лица свободных профессий и т.д.» Два новых антирелигиозных законоположения — «Закон о религиозных объединениях» (8 апреля 1929 г.) и Инструкция Наркомата внутренних дел «О правах и обязанностях религиозных объединений» (1 октября 1929 г.) — сузили и без того ограниченные права верующих. Новая поправка к Конституции РСФСР, принятая в мае 1929 г., заменила свободу религиозной и антирелигиозной пропаганды на «свободу вероисповедания и антирелигиозной пропаганды».

В этот период по всей стране у верующих отнимали молитвенные здания. Мощная атака на ленинградскую Хоральную синагогу началась в преддверии Песаха 1929 г. Инициатором этой кампании стала Ленинградская правда, поместившая в одном из своих мартовских номеров две статьи с призывами закрыть Хоральную синагогу и передать ее здание еврейскому рабочему клубу. Газета называла синагогу клубом торговцев, прибежищем «антисоветских сплетен», «гнусных анекдотов и тому подобного мещанского злопыхательства». Для того чтобы представить закрытие синагоги как результат «волеизъявления народа», на предприятиях города организовывались собрания еврейских рабочих, на которых принимались резолюции с указанным требованием и собирались подписи под соответствующими заявлениями в Ленсовет. Рабочие-евреи скорняжной мастерской фабрики «Ленинградодежда» и крупнейшей обувной фабрики «Скороход» одними из первых «проголосовали» за передачу Хоральной синагоги Еврейскому домпросвету. Затем кампания перекинулась на завод «Электросила», лидер советского энергомашиностроения, где собрание еврейских рабочих «единогласно» приняло такую же резолюцию. Аналогичные требования выдвинули евреи-военнослужащие частей ленинградского гарнизона. Хотя газета поместила только два письма с подписями трех из 45 будто бы подписавшихся военнослужащих, у читателя должно было создаться впечатление единодушной поддержки кампании евреями-красноармейцами.

Атака на синагогу сопровождалась серией антипасхальных мероприятий, организованных Евсекцией в «еврейских уголках» Ленинградской области. В Пскове был устроен антирелигиозный вечер вместо седера. После танцев школьники местной еврейской школы показали спектакль на идише «Расстроенная Пасха». Вечер завершился принятием резолюции, утверждавшей, что Песах воспитывает национальную вражду. Еврейская конференция, прошедшая в Клубе нацменьшинств Великих Лук, высказалась за передачу здания местной синагоги клубу трудящихся-евреев. Участники игнорировали выступления местного раввина и шойхета.

В мае 1929 г. Президиум Леноблисполкома постановил закрыть синагогу на Малом Детскосельском проспекте. Тогда же закрыли и несколько других мелких синагог. Не всегда это поддерживалось местной администрацией. Летом 1929 г. отмечен случай, когда ЖАКТ предпочел оставить синагогу в арендуемой ею квартире на Пушкинской улице, вместо того чтобы передать жилплощадь группе партийцев и комсомольцев под общежитие-коммуну.

Главная же цель кампании пока достигнута не была. Хоральная синагога продолжала функционировать благодаря ожесточенному сопротивлению Правления ЛЕРО, которое собирало среди верующих подписи под заявлением протеста. Верующим благоприятствовало, видимо, и то, что председатель Правления Гуревич служил одновременно в московском и ленинградском отделениях Наркомата юстиции и имел, очевидно, связи «в верхах». Силу сопротивления ЛЕРО вынуждена была признать даже официальная пресса.

Канун еврейского Нового года в 1929 г. был использован властями для проведения всесоюзной кампании, громко ими названной «осенним антирелигиозным походом». «Поход» в этот раз готовился особенно тщательно еще с августа. Разнообразные агитационные мероприятия должны были завершиться, по плану организаторов, массовым воскресником 6 октября во второй день Рош-Хашана. На деньги, заработанные на воскреснике, предполагалось построить аэроплан «Биробиджан». В ходе кампании десятки синагог по всей стране были превращены в рабочие клубы и другие коммунистические культурные центры. Резко усилились и требования закрыть ленинградскую Хоральную синагогу. Однако общинные лидеры не сдавались, открыто выступая и против ликвидации синагоги, и против воскресника. Так, на собрании, на котором еврейских рабочих и ремесленников призывали выйти на воскресник, один из выступавших заявил, что чисто еврейский воскресник противоречит принципам интернационализма. Другой предложил вместо работы в еврейский праздник просто собрать деньги. В сентябре и октябре Ленинградская правда снова опубликовала две возмущенные статьи. Газета констатировала, что хотя в Ленинградском исполкоме уже давно лежат папки с требованиями о закрытии синагоги, подписанные 10 450 рабочими, единственная резолюция Ленсовета под этими требованиями гласила: «Оставить вопрос открытым до особого рассмотрения».

Дни Рош-Хашана 1929 г. в Ленинграде были отмечены двумя событиями. Одним из них был пресловутый воскресник, на который вышло гораздо меньше евреев, чем предполагали его организаторы. В те же дни в зале еврейского рабочего клуба проходил суд над руководителями религиозной общины. В принципе со вступлением в силу «Закона 8 апреля» участь ЛЕРО была предрешена, поскольку закон запретил членство одновременно в двух религиозных обществах и передачу в пользование одному обществу двух и более молитвенных зданий (в данном случае Хоральной и Кладбищенской синагог).

По делу ЛЕРО было арестовано семеро, но подсудимых (включая тех, кого не арестовали, но судили) было гораздо больше. Председатель общины Лев Гуревич формально обвинялся в том, что совмещал свою должность в синагоге с ответственным постом советского служащего, что якобы противоречило закону. В действительности обвинение против него и других синагогальных активистов строилось вокруг их еврейской общественной деятельности. На суде обвиняемые держались стойко. Они говорили, что работали во имя спасения еврейского народа, который не может сохраниться без собственной религии и культуры. Народный суд Центрального района присудил Л.Гуревича и его заместителя Л.Иоффе к принудительным работам. Другие члены Правления были оштрафованы на суммы от 25 до 300 руб. Всего было осуждено 11 активистов общины, включая Абрама Лесмана и Леона Рабиновича. Главным же результатом процесса было решение суда о ликвидации ЛЕРО, которое, по словам журналиста, было с одобрением встречено залом, битком набитым кустарями и рабочими.

Разгром ЛЕРО, казалось бы, расчистил властям путь для захвата синагоги, лишившейся законного хозяина. 17 января 1930 г. Леноблисполком постановил закрыть Хоральную синагогу и передать ее под дом культуры «для трудящихся евреев». Через две недели, 1 февраля, аналогичное постановление было принято по Хоральной синагоге в Москве.

Оставшиеся на свободе члены Правления ликвидированного ЛЕРО мужественно продолжали борьбу. В Москву отправилась большая делегация во главе с АЛесманом, которая подала во ВЦИК протест против решения Ленинградского Исполкома. Для нейтрализации усилий верующих в те же дни во ВЦИК была послана делегация «еврейских трудящихся». Реквизиция синагоги была отложена по крайней мере до конца февраля, когда, по словам Трибуны, она была закрыта и «отдана в ведение рабочих». Газета Дер Эмее поздравила еврейских рабочих с победой в тяжелой борьбе против «контрреволюционной клики». Подчеркивая важность достигнутого, редакция Трибуны поместила изображение Ленинградской синагоги на обложке журнала. Варшавская газета Хайнт оповестила своих читателей о том, что Ленинград остался без синагоги и без раввина. Большинство главных синагог СССР в Киеве, Одессе, Харькове, Житомире, Екатеринославе к тому времени были уже закрыты.

Однако последовавший вскоре маневр в государственной политике все же предотвратил, казалось бы, уже неизбежную передачу Хоральной синагоги рабочему клубу. 2 марта 1930 г. была опубликована статья Сталина «Головокружение от успехов» о «перегибах» коллективизации. Среди прочего Сталин писал и о излишнем рвении тех, кто снимает колокола с церквей, чересчур усердствуя в борьбе с религией. Резолюция 16-го съезда ВКП(б), принятая в марте 1930 г., осудила практику насильственного закрытия церквей. За резолюцией последовало несколько заседаний ВЦИК, на которых были отменены десятки принятых ранее постановлений о закрытии молитвенных зданий. В ходе этого тактического «отступления» были «помилованы» и две главные синагоги страны: сначала московская — 10 апреля, а затем и ленинградская — 15 мая 1930 г. Советская печать, разумеется, не упомянула об этом.

С ликвидацией ЛЕРО оказалась в опасности не только Хоральная синагога, но и Дом омовения (Кладбищенская синагога) на Преображенском кладбище, который, как и сам обряд погребения, находился прежде под контролем общины. На кладбище работало погребальное братство, имевшее своих представителей в составе Правления ЛЕРО. На средства общины в Доме омовения в 1928-1929 гг. проводились ремонтные работы. Оказавшись без хозяина, члены погребального братства 29 января 1930 г. обратились в Леноблисполком с просьбой образовать на кладбище отдельную «двадцатку», которая бы ведала Домом омовения. Передача Кладбищенской синагоги в руки нового органа проходила болезненно, в атмосфере антирелигиозной истерии. Дело осложнялось параллельным расследованием анонимного доноса о том, что на кладбище продолжают работать бывшие служащие ЛЕРО, которые бесконтрольно получают оплату за погребения одновременно со своими пенсиями и пособиями по безработице. Страсти успокоились не прежде, чем кладбищенских служащих исключили из профсоюза и лишили избирательного права.

Закрытие ЛЕРО, осуществленное властями параллельно с ликвидацией ОПЕ, ЕИЭО, ЛЕКОПО, Еврейского музея и библиотеки, в сущности не оставило больше места для деятельности «старой еврейской общественности» в Ленинграде.

Сохранение большой Хоральной синагоги отнюдь не исключало, а скорее подразумевало ликвидацию меньших молитвенных собраний с целью упростить контроль над религией со стороны властей. Обычно процесс ликвидации синагог инициировался областными комиссиями по вопросам культов, которые подчинялись одновременно президиумам облисполкомов и Комиссии по вопросам культов при ВЦИК, функционировавшей с 1929 г. Как правило, вначале комиссии действовали через другие учреждения — ЖАКТы, санитарные и пожарные службы, органы финансового контроля. Направляемые ими в синагогу инспекции фиксировали грязь, шум, невыполнение технических и пожарных условий, недостаточную сохранность вверенного «двадцатке» имущества и другие нарушения. Затем выводы инспекторов использовались как предлог для прекращения арендного договора с правлением синагоги. При закрытии синагоги членов «двадцатки» нередко штрафовали, а порой и привлекали к суду, как материально ответственных за утраченное имущество.

Типичным примером такой политики явилась ликвидация хасидской синагоги «Цемах Цедек». Осенью 1927 г. хабадникам был передан в пользование полуразрушенный двухэтажный дом на углу улиц Жуковского и Восстания, в восстановление которого община вложила много труда и средств. По воскресеньям в синагоге происходили собрания, на которых наряду с проблемами религиозного образования и благотворительности решались вопросы организации артелей для ремесленников, соблюдавших субботу. С точки зрения властей эта деятельность выходила за рамки прав религиозных объединений, поэтому, воспользовавшись ужесточением антирелигиозной политики, Исполком принял меры по ликвидации «Цемах Цедек», одной из трех последних действовавших в Ленинграде синагог. Его задача облегчалась тем, что раввин Лазаров был арестован в 1930 г. по обвинению в организации религиозного обучения и связях с Любавичским ребе. Сначала ЖАКТ добился выселения синагоги с первого этажа здания. Руководители общины всячески протестовали, однако отвоевать назад первый этаж им не удалось. 1 января 1932 г. райисполком отказался продлить договор с синагогой об аренде помещения. Ни жалобы «двадцатки» на несправедливость, ни ее клятвы в верности советской власти, ни даже обвинения исполнителей в «антисемитских тенденциях» не помогли; Ленсовет твердо решил закрыть синагогу. 17 марта 1932 г. она была опечатана. При этом с членов «двадцатки» взыскали стоимость утраченного синагогального имущества, которое было оценено абсолютно произвольно.

30-е годы. Окончательный разгром

В 30-х функции Правления Хоральной синагоги свелись к удовлетворению основных религиозных нужд прихожан. О более широкой деятельности и тем более о всероссийском лидерстве ленинградской общины уже не могло быть и речи. После разгрома ЛЕРО и смерти Каценеленбогена (декабрь 1930 г.) Хоральная синагога три года не имела своего раввина. Только в ноябре 1933 г. на общем собрании «двадцатки» был выбран новый раввин. Хотя пост председателя Правления после ликвидации ЛЕРО занимал митнагед Фэйбиш Эстрин, по-видимому, при выборе раввина было учтено, что вес любавичских хасидов в синагогальной жизни возрос, а их собственная синагога «Цемах Цедек» закрыта.

Поэтому впервые в истории Хоральной синагоги на эту должность пригласили хабадника, минского раввина Менахема-Менделя Глускина, известного, впрочем, своей толерантностью к митнагедам. Раввин Глускин был вдов и самостоятельно растил четырех дочерей. В Минске раввина притесняли и лишили жилья. Надеясь на обещанную квартиру в Ленинграде, Глускин принял предложение Хоральной синагоги и летом 1934 г. переехал туда вместе с дочерьми. Однако, как выяснилось, квартирные деньги были растрачены, так что семья раввина и в Ленинграде продолжала полубездомное существование, ютилась по разным углам. Прихожане вскоре признали авторитет нового раввина, оценили качество его проповедей («дрошей»). Вместе с тем в управление синагогой и в организационные дела он не вмешивался. Раввин Глускин прожил в Ленинграде только два года. Плохие бытовые условия подорвали его здоровье, и он умер 27 ноября 1936 г. в проходной комнате чужой квартиры. Похороны и надмогильный памятник раввину оплатила община. Она же выплачивала скромную стипендию его младшей дочери Гите, пока та не закончила школу.

Преобладание любавичских хасидов в религиозной жизни проявилось не только в выборах раввина, но и в том, что только им, в условиях 30-х, удалось создать и поддерживать вечерние курсы по Торе и Талмуду. Кроме Ленинграда такие курсы, называвшиеся «Тиферес Бахурим», существовали в Москве, Минске, Невеле, Самарканде, Витебске. Ленинградский кружок «Тиферес Бахурим» образовался, видимо, в 1932 г. Его посещали, как правило, молодые люди — студенты, интеллигенты, торговые работники, не имевшие систематического религиозного образования. Объединенные интересом к иудаизму, они собирались на исходе субботы для изучения Талмуда и хасидизма под руководством Эльханана Морозова, бывшего секретаря Любавичского ребе. Вместе молодежь встречала и еврейские праздники. Аналогичный кружок существовал и для девушек. В рамках «Тиферес Бахурим» в Ленинграде обучалось около 30 юношей и 10 девушек.

В 1932 г., после закрытия синагоги на ул. Жуковского, евреи могли молиться только в Хоральной синагоге на Лермонтовском проспекте и в синагоге «Шаарей Цион» на Артиллерийской улице. Кроме этих двух синагог верующие собирались на молитвенные собрания на квартирах. Только в одном Володарском, «нееврейском» районе в 1936 г. существовало шесть разрешенных властями квартирных миньянов, где молилось в общей сложности до 240 человек. В Смольнинском районе евреи молились на семи квартирах. Можно предположить, что в действительности верующих было гораздо больше, поскольку не все квартирные миньяны обращались за официальным разрешением, а многие евреи перестали ходить и в синагогу и в миньяны, опасаясь репрессий.

В 1932 г. в стране была объявлена антирелигиозная пятилетка, по плану которой к 1 мая 1937 г. намечалось закрыть все молитвенные дома в СССР и «изгнать само понятие Бога». В пропаганде атеизма в Ленинграде ведущая роль была возложена на Музей истории религии и атеизма, открытый в том же году в бывшем Казанском соборе. Там экспонировались конфискованные предметы религиозных культов, в том числе и иудейского. В 1935 г. рядом с музейной экспозицией, посвященной инквизиции, располагался макет синагогальной темницы. Директор музея, крещеный еврей Владимир Богораз приравнивал нормы еврейского средневекового общинного самоуправления к ужасам инквизиции. Он писал: «Им (инквизиторам. — М.Б.) отвечает синагога: кто из евреев не подчинится старшему раввину, тому полагается смертная казнь и конфискация имущества».

Начавшееся в 1936 г. возрождение русского национализма и борьба с «правым уклоном» означали резкое усиление административно-репрессивных антирелигиозных мер по сравнению с пропагандистскими. В самом начале 1936 г. властями была предпринята попытка запретить выпечку мацы к Песаху в подвальном помещении Хоральной синагоги, где она выпекалась в предыдущие годы. В ответ на это группы верующих в середине января обратились в жилищные отделы Октябрьского, Кировского, Смольнинского, Володарского районов с просьбой об аренде помещений под пекарни мацы. Все жилотделы отказали верующим, однако председатель Ленсовета Кадацкий (может быть, по указанию самого Жданова), все-таки разрешил снова печь мацу в синагоге. Тогда в марте ответственный секретарь Комиссии по вопросам культов при Леноблисполкоме Неглюевич и подстрекаемый им Горфинотдел попытались сделать производство мацы экономически непосильным для «двадцатки». Они предложили Наркомфину и Культовой комиссии при ВЦИК повысить налог на выпечку с 10%, как это было в предшествующем году, до 50% и взимать налог не с фактического количества произведенной мацы, а с оборота, рассчитанного так, как если бы мацу пекли круглый год. Налог предлагалось повысить ввиду ожидаемого большого объема выпечки (около 40 тонн), затруднительности контроля над расходованием выручки и теоретической возможностью извлечения отсюда нетрудовых доходов.

Однако маца нашла неожиданного защитника в Москве в лице начальника Сектора массовых платежей Наркомата финансов Берловича, который отклонил обложение организаторов выпечки налогом из годового расчета, указав, что это равносильно запрету на выпечку мацы.

В следующем году атака на мацу повторилась, только на этот раз требования Неглюевича о повышении налога на выпечку и о выселении мацепекарни из синагоги показались Москве слишком мягкими. В феврале 1937 г. Культовая комиссия вообще запретила еврейским религиозным общинам производить выпечку мацы, предложив дать согласие на изготовление ее госорганами. В ответ на этот запрет пятеро ленинградских религиозных лидеров решилась на смелый по тем временам шаг. Они послали протесты Сталину, Калинину и Молотову. Все три письма были подписаны председателем Правления Хоральной синагоги Ф.С.Эстриным, его заместителем Ш.Н.Угорским, а также активистами С.А.Азархом, А.И.Гутерманом и А.З.Гутманом. В этих почти идентичных по содержанию документах общинные лидеры объясняли, почему государственные пекарни не могут выпекать ритуально чистую мацу и что запрещение религиозным общинам печь мацу означает лишение десятков тысяч верующих возможности есть мучные изделия в течение восьми дней. Они подчеркивали, что постановление Культовой комиссии является для верующих евреев подлинным бедствием и что запрет на мацу «не имеет прецедентов в истории евреев».

Однако беспрецедентный запрет на этот раз не был отменен, и на Песах 1937 г. многие ленинградские евреи ели лишь картофель. Государственные же предприятия в большинстве случаев отказались выпекать мацу, а те, что выпекли, не смогли ее реализовать, ибо она была некошерной. В октябре 1937 г., в разгар репрессий, С.Азарх обратился к председателю Культовой комиссии при Президиуме ЦИК СССР Красикову с заявлением, где он просил отменить запрет на выпечку мацы, а заодно и разрешить производство и продажу кошерного мяса. Письмо Азарха вызвало запросы центральной Культовой комиссии в Наркомпищепром и в Культовую комиссию Ленинграда о состоянии дел в городе по затронутым в заявлении проблемам. Однако вразумительных ответов так и не поступило.

Одновременно с гонениями на мацу осуществлялись и другие притеснения верующих. В Октябрьском районе очередной жертвой была намечена миква в Канонерском переулке, переданная в ведение «двадцатки» Хоральной синагоги в октябре 1931 г. В 1936 г. в микву зачастили комиссии Госсанинспекции, которые фиксировали ее антисанитарное состояние: паутину, пыль, грязь, облупившиеся стены, разбитые оконные стекла, тяжелый запах в уборной. Требуя от общины поддержания порядка, власти одновременно запрещали брать деньги за пользование миквой; а без этого не могли появиться средства на ее содержание и ремонт. Ответственным за микву не оставалось ничего другого, как стараться заранее узнать о предстоящих инспекциях через знакомых в санитарной службе. К приходу комиссии они меняли воду в бассейне, уверяли инспекторов в том, что посетители миквы блюдут чистоту семьи, и поэтому среди них нет и не может быть заразных заболеваний в отличие от «интеллигентов, которые в микву не ходят». Во время очередной проверки один из верующих зачерпнул стакан воды из бассейна и выпил его на глазах у инспекторов, чтобы продемонстрировать чистоту миквы. Но никакие ухищрения не помогали. 23 августа 1936 г. Президиум Октябрьского райсовета постановил просить Ленсовет закрыть микву, учитывая, что «ужасающее антисанитарное состояние,» в котором она находится, «является реальной угрозой и очагом заразы». Благодаря сопротивлению верующих, миква была закрыта не сразу, а лишь после ареста в начале 1938 г. председателя Правления синагоги Ф.Эстрина и управляющего миквой Добера Кузнецова. В апреле 1938 г. Президиум Леноблисполкома утвердил постановление Культовой комиссии о закрытии миквы, не дожидаясь результатов лабораторного анализа воды в бассейне на кишечную палочку (который, между прочим, оказался отрицательным). Хотя и это решение было обжаловано в Верховный Совет РСФСР, в августе того же года помещение миквы, в присутствии члена «двадцатки» М.Гинзбурга, было передано физкультурникам Октябрьского района.

Ликвидированы были не только выпечка мацы и миква. Главный удар городские власти нанесли по местам молитвенных собраний — оставшимся миньянам и синагогам. В 1936 г. райсоветы все чаще стали отказывать верующим в разрешениях молиться на квартирах. Так, в августе-сентябре около половины таких просьб не была удовлетворена. Существование синагоги на Артиллерийской улице не было легким и до 1936 г. Комиссии постоянно проверяли санитарное и техническое состояние помещения, заставляя «двадцатку» расходовать средства на бесконечные переделки. Председатель ЖАКТа чинил верующим всяческие притеснения, принуждал жильцов подписываться под требованием убрать синагогу, запрещал молящимся проходить по общей лестнице под предлогом, что те распространяют заразу. Дворники по его указанию ломали воздвигавшуюся во дворе в праздник Суккот фанерную сукку, растаскивали и ломали имущество синагоги.

В августе 1936 г. Дзержинский райисполком не продлил синагоге «Шаарей Цион» договор на аренду помещения. В ноябре на заседании райсовета было решено аренду не возобновлять, а помещение отдать под ясли. По ходатайству верующих Ленсовет приостановил закрытие синагоги на год. Однако в июле 1937 г. Культовая комиссия и Президиум Леноблисполкома постановили ликвидировать синагогу «Шаарей Цион», а ее площадь использовать под жилое помещение. 17 августа о решении Исполкома было сообщено верующим.

Лидеры «двадцатки» отчаянно сопротивлялись. Во ВЦИК направлялись жалобы, в которых объяснялось, что синагога «Шаарей Цион» находится на большом расстоянии (по оценкам верующих — 5-7 км, по заявлению властей — 3-4 км) от последней действующей синагоги на Лермонтовском проспекте, куда старики не могут дойти пешком, что бывшие гонители синагоги — чиновник Леноблисполкома Неглюевич и председатель ЖАКТа Божанов — оказались врагами народа, что верующие тратят последние рубли на поддержание в полном порядке помещения, признанного непригодным для жилья, и т.д.. Реакцией на одну из жалоб явился запрос Комиссии по вопросам культов при Президиуме ЦИК СССР в Облисполком. В своем ответном письме Облисполком обосновал решение о закрытии синагоги следующими причинами: помещение не является специально приспособленным для отправления религиозных нужд; имеется наказ избирателей о закрытии синагоги; синагога расположена внутри жилого дома, что может привести к распространению «всяких заболеваний»; закрытие не стеснит верующих, так как недалеко расположена другая синагога.

9 января 1938 г. помещение синагоги было опечатано. Последнее обращение «двадцатки» к председателю ЦИК СССР М.Калинину было отправлено 4 февраля 1938 г. Оно завершалось просьбой «не лишить нас, стариков-евреев, синагоги в нашем районе, единственного нашего на старости лет утешения». Старики не знали, что за полтора месяца до их письма Калинин подписал постановление Президиума ЦИК об утверждении решения Леноблисполкома.

Параллельно с операцией по закрытию «Шаарей Цион» власти принялись за Хоральную синагогу. С начала 1936 г. усилилось гласное и негласное наблюдение за деятельностью «двадцатки». Правление как могло уклонялось от внешнего контроля. Так, в январе 1936 г. в ответ на запрос административного надзора о расписании служб в синагоге председатель Правления Эстрин раздраженно отвечал: «Службы у нас нет, есть у нас Молитва, когда собираются не менее 10 человек... Кончает эта десятка, начинает другая и так продолжается до момента, когда нет молящихся». В ноябре 1936 г. после смерти Глускина община осталась без раввина.

Летом 1937 г. начались аресты членов «двадцатки» и синагогального актива. Одного из первых в 1937 г. арестовали Герца Каценеленбогена, сына покойного раввина. В августе того же года арестовали нескольких любавичских хасидов, выпускников иешивы «Томхей Тмимим» и молодежного кружка «Тиферес Бахурим».

В печальном положении оказался Дом омовения на еврейском Преображенском кладбище. Проведенная в октябре 1936 г. перерегистрация его «двадцатки» выявила, что семеро ее членов умерло от старости, а некоторые без посторонней помощи не могут явиться в райсовет по вызову. Самому молодому из них оказалось 56 лет. Председатель «двадцатки» А.Е.Аксель, 1863 г. рождения, сказал инспектору, что его дети — партийные и активисты и что он вышел бы из «двадцатки», если бы членство в ней «вредно отразилось на детях». «Жить мне осталось недолго, — добавил он, — хочется быть похороненным по еврейскому обряду».

Террор не миновал и престарелых служителей Преображенского кладбища. Двое из них — бездомный 66-летний уроженец Двинска Лейзер-Ицик Гутнер и 69-летний выходец из Волынской губернии Мойше Поляк — были расстреляны в октябре 1937 г. в пригороде Ленинграда на Левашовской пустоши. Очередная комиссия Райжилуправления, инспектировавшая Дом омовения в сентябре 1938 г., пришла к заключению, что Дом содержится в совершенно неудовлетворительном и антисанитарном состоянии и разрушается, поскольку давно не ремонтировался. Комиссия предложила в случае, если «двадцатка» не произведет ремонт в установленные сроки, изъять у верующих Кладбищенскую синагогу, а лиц, виновных в разрушении, привлечь к ответственности. Все-таки Дом омовения у евреев отобран не был, а председателю «двадцатки» Акселю посчастливилось умереть своей смертью в 1941 г.

В конце 1937 г. около десятка хасидов Ленинграда было арестовано и осуждено на различные сроки за «контрреволюционную пропаганду и организационную деятельность» по ст.58, пп.10 и 11 УК РСФСР. Аресты вызвали замешательство среди верующих, которые собрались, чтобы обсудить положение. Один из выступавших предложил разъехаться по городам центральной России, сбрить бороды, не появляться до времени в синагогах, словом, притаиться до лучших времен. Против «ликвидаторов» выступили «зелоты», очевидно поддержанные теми, кто устал от бездомных скитаний в бегах от НКВД. Подавляющее большинство решило остаться и бороды не брить.

Самая мощная волна арестов прокатилась в конце января — начале февраля 1938 г., сразу после вступления М.Литвина, нового начальника областного управления НКВД, на свой пост. Арестовали десятки верующих и служителей культа, среди них хасидов: Эльханана Морозова, Шмуэля Нимотина, Добера (Дубер) Кузнецова, Ицхака Раскина, Элиаху Белкинда, Моше и Хаима Сасонкиных, а также нехасидов, включая бывших деятелей ЛЕРО 70-летнего А.Гутермана и председателя правления Фейбиша Эстрина. Вместе с ними был арестован Саул Каценеленбоген, брат уже находившегося в заключении Герца. Арестованные огульно обвинялись в принадлежности к «еврейской молодежной контрреволюционной организации «Тиферес Бахурим»». В результате репрессий более двадцати человек было расстреляно и погибло в лагерях. Повальные аресты, быть может, ускорили смерть одного из старейших общинных деятелей Леона Рабиновича, последовавшую 11 марта 1938 г. Следствие по делу «Тиферес Бахурим» вел, по слухам, тот самый Нахмансон, который арестовывал раввина Шнеерсона в 1927 г. В результате в застенках НКВД оказались все те, у кого была хоть какая-то связь с общинными (синагогальными) делами. Репрессии привели к полному параличу религиозной жизни в Ленинграде.

В погромленной «двадцатке» председателем Правления (взамен арестованного Эстрина) на несколько месяцев стал рекомендованный Ленсоветом Михель Гинзбург, которому при вступлении в должность новый председатель областной Культовой комиссии Татаринцева поручила «навести порядок» в синагоге. Где-то в сентябре 1938 г. Гинзбург также был арестован НКВД, затем вскоре освобожден «за прекращением дела», но в должность не возвращен. С октября 1938 г. новым председателем Правления Ленсовет назначил Раяка. Обиженный Гинзбург в заявлении районному инспектору по делам культов перечислял свои заслуги в разгроме синагогальной жизни:

Именно я удалил из синагоги ритуалы: резку птицы, обрезание, венчание, разводы, халице и прочие атрибуты. Сейчас нет хедера, нет ешибота. Гарантирую, что за время моего пребывания не было выступлений раввинов и маггидов, а если начиналось, то немедленно запрещалось...В синагоге установлен полный порядок в полном соответствии со статьей 128 Конституции РСФСР... Моя работа проведена с государственной точки зрения.

Следует подчеркнуть, что меры ленинградских властей, направленные на полное искоренение еврейской религиозной жизни, осуществлялись в рамках общегосударственной кампании 30-х против всех религий. Так, в 1937 г. был закрыт единственный в Ленинграде буддийский храм, его служители уничтожены и расстреляны. Несколько лютеранских пасторов города и области (финнов, эстонцев, немцев) казнены по обвинению в шпионаже, а действовавшая в Ленинграде лютеранская семинария (единственная в стране) закрыта. Аналогичная картина наблюдалась по всей стране.

Однако есть основания предполагать, что местные ленинградские инициативы по отношению к иудаизму несколько опережали карательные директивы центральных органов, и поэтому жалобы верующих в Москву имели некоторый эффект, на год-полтора задерживая очередную репрессивную акцию, хотя и не могли предотвратить неминуемого конца.

В 1939 г. иудаизм был заклеймен в тематической выставке «Евреи в царской России и СССР», устроенной Государственным музеем этнографии народов СССР на базе фондов ликвидированных еврейских учреждений; один из разделов выставки красноречиво назывался «Еврейская религия на службе царизма».

Таким образом, некогда деятельная религиозно-общинная жизнь Петрограда-Ленинграда к концу 30-х была окончательно задушена советской властью. Основными чертами, характеризовавшими ее на протяжении первого десятилетия после Февральской революции, являлись, с одной стороны, борьба за превращение религиозной общины в национальный институт и, с другой стороны, стремление к общероссийскому лидерству. Корни первого явления лежали в традиционно слабых позициях ортодоксального иудаизма в городе и узкого юридического статуса дореволюционной Петроградской общины, в результате чего еврейская жизнь зачастую проходила вне синагогальных стен, находясь под контролем сильно развитого слоя еврейских общественных и политических деятелей. Популярные среди петроградской интеллигенции идеи сионизма и автономизма обеспечивали идеологическую основу для указанной тенденции. Причиной второго явления было положение столичного еврейства, привыкшего на протяжении десятилетий ощущать себя естественным лидером и представителем всех евреев России. Тот факт, что в Москве слой еврейской общественности был гораздо тоньше и не мог существенно вырасти в условиях советского режима, давал основания для подобных притязаний.

В 1917 г. петроградское еврейство первым подало пример перестройки религиозной общины в национально-демократическую. Однако гражданская война, отрезавшая город от остальной России, и эмиграция наиболее видных общественных деятелей подорвали влияние Петрограда на периферию, а его еврейских лидеров — на общинные дела. Вместе с тем невозможность легального функционирования политических партий заставили национальную интеллигенцию вновь устремлять свой взор на синагогу, которая, несмотря на сузившиеся права, оставалась последним официально признанным институтом, способным противостоять ускоренной ассимиляции евреев в советском обществе.

Некоторые послабления в репрессивной политике властей в период НЭПа были использованы группой оставшихся в Ленинграде еврейских общественных деятелей для объединения с религиозными ортодоксами и образования ЛЕРО, общегородской общины с расширенными полномочиями, под председательством сиониста Гуревича. Планы Правления ЛЕРО распространялись не только на координацию действий ленинградских синагог, но и на восстановление лидирующей роли города в масштабах страны. Не исключено, что некоторые лидеры ЛЕРО, получившие образование на Западе, всерьез подумывали и о реформе иудаизма, которая бы облегчила урбанизированной советской молодежи возможность связи с еврейской общиной. Национально мыслившая часть ортодоксов в руководстве ЛЕРО поддержала инициативу общественных деятелей по организации Всероссийского съезда еврейских общин, видя в нем легитимную меру по укреплению религии и восстановлению лидерства ленинградского еврейства. Против выступил лидер Хабада раввин Иосеф-Ицхак Шнеерсон, который справедливо опасался, что усиление ЛЕРО ослабит его, как председателя нелегального Раввинского комитета, влияние и контроль над поступавшей от Джойнта материальной помощью. Таким образом, в своей деятельности Правлению приходилось маневрировать между усиливавшимся нажимом властей и противодействием Хабада. Пока государство ограничивалось идеологической борьбой с религией, деятельность ЛЕРО в его глазах выглядела менее опасной, чем полуподпольная активность любавичских хасидов. Поэтому первые антирелигиозные репрессии (1927 г.) обрушились на Хабад, а не на ЛЕРО. С ужесточением антирелигиозной политики существование ЛЕРО перестало укладываться в рамки нового законодательства и идеологической атмосферы «великого перелома». Поэтому ЛЕРО было ликвидировано в 1929 г., так и не осуществив большинства своих амбициозных планов. С роспуском ЛЕРО и осуждением ее лидеров национальная интеллигенция оказалась полностью отстраненной от синагогальных дел.

К началу 30-х большинство синагог Ленинграда было закрыто, а права оставшихся систематически урезались. Почти каждая новая мера властей, будь то закрытие синагоги, ограничение на выпечку мацы или запрещение квартирного миньяна, рождало настойчивые протесты верующих, — впрочем, редко приносившие желаемые плоды. Хабад со своей корпоративностью и изоляционизмом оказался, пожалуй, более приспособленным к выживанию в условиях ужесточения режима. В то же время, отвечая изменениям в обществе, деятельность Хабада впервые распространилась на студентов и интеллигенцию, что в последующие десятилетия стало отличительной особенностью работы Хабада на Западе. Доля любавичских хасидов как среди прихожан, так и в Правлении Хоральной синагоги выросла. Террор 1937—1938 гг. смел остатки религиозно-общинной жизни в городе, не пощадив ни митнагедов, ни хасидов.

ЕКОПО, ОЗЕ и ОРТ

Из-за узости статуса петроградской общины ее эффективное функционирование было невозможно без поддержки общественных организаций, зачастую бравших на себя общинные функции. Деятельность некоторых из них распространялась на всю страну — таковы были ЕКОПО, ОРТ и ОЗЕ, имевшие общероссийское значение и сохранявшиеся некоторое время и после 1917 г.

Самой выдающейся из них являлся ЕКОПО — Еврейский комитет помощи жертвам войны, созданный в августе 1914 г. группой богатых петроградских общинных лидеров для помощи беженцам и выселенцам из прифронтовой зоны. Вскоре подобные учреждения были образованы в Москве и других городах России. В августе 1915 г. на Петроградском Съезде комитетов помощи было решено предоставить Петроградскому ЕКОПО права Центрального Комитета, поручив ему направлять, координировать и финансировать деятельность провинциальных комитетов. Семьям беженцев оказывалась продовольственная, жилищная, вещевая, медицинская и юридическая помощь, содействие в трудоустройстве и профессиональном обучении, осуществлялось призрение осиротевших, обучение детей в школах и хедерах, предоставление кредитов. Средства на дело помощи поступали в кассу ЕКОПО от организаций и частных лиц из-за рубежа, из Петрограда, Москвы и многих других городов страны. Более или менее регулярные правительственные взносы на помощь беженцам и выселенцам начали отчисляться только в марте 1916 г. К началу 1917 г. на попечении еврейских комитетов помощи находилось 238 тыс. беженцев, причем 150 тыс. из них состояли на полном иждивении ЕКОПО. По своим масштабам деятельность Петроградского Комитета ЕКОПО во много раз превосходила работу Общества пособия бедным евреям (ОПБ), учрежденного в 1907 г. Хозяйственным правлением Петроградской синагоги. Всего за период с 1 июля 1914 г. по 1 июля 1917 г., Петроградский ЕКОПО, который часто именовался Центральным комитетом помощи, распоряжался суммой в 31 млн. руб. Никогда прежде никакая еврейская общественная организация страны не объединяла усилия столь многих и на осуществление столь широкой программы.

ЦК ЕКОПО состоял исключительно из петербуржцев. Его первым председателем был избран тогдашний председатель Хозяйственного правления Хоральной синагоги, банкир Марк Варшавский. Вскоре Варшавского сменил барон Александр Гинцбург. В 1917 г. этот пост занял секретарь и юридический консультант Гинцбургов Генрих Слиозберг. На первый взгляд ЕКОПО было еще одним «баронским» учреждением, управлявшимся семьей Гинцбургов и узким кругом петроградской еврейской олигархии, однако с самого начала масштабы задач, стоявших перед Комитетом, заставили ЦК ЕКОПО сотрудничать с широкими слоями населения, используя их инициативу и энтузиазм. В период, когда деятельность политических еврейских партий была фактически запрещено, ЕКОПО стал той нивой, где могли приложить свои силы еврейские общественные деятели, где ковались кадры национальных лидеров, где рождалось межпартийное сотрудничество во всероссийском масштабе.

В дело помощи оказались вовлечены самые широкие слои еврейской общественности города: сионисты, фолкисты, еврейские социалистические партии, синагоги, а также главные еврейские общества страны с комитетами в Петрограде. Забота о здоровье пострадавших от военных действий легла на плечи ОЗЕ — Общества охранения здоровья еврейского населения. Просветительная помощь сосредоточилась, главным образом, в руках ОПЕ — Общества распространения просвещения среди евреев. Трудовой помощью беженцам занимался ОРТ — Общество ремесленного и земледельческого труда среди евреев в России. Непосредственной целью трудовой помощи было превращение беженцев из объектов благотворительности в материально независимых людей. Значительную часть средств на работу с беженцами эти три общественные организации получали от ЕКОПО.

В 1916 г. ЕКОПО решил наряду с безвозмездной помощью выдавать беженцам льготные кредиты через ссудно-сберегательные товарищества. Для этой цели использовался петроградский Викобанк (Банкирский дом «М.А. Варшавский и Ко») и кредитные комиссии при комитетах помощи. В начале 1917 г. Петроградский ЕКОПО учредил Финансовую комиссию под председательством Максима Винавера, в задачу которой входило, среди прочего, учреждение специального кредитного банка для беженцев. Еще одной формой помощи стала продажа беженцам продуктов по ценам ниже рыночных через сеть лавок, открытых Комитетом в провинции.

ЦК оказывал помощь провинциальным комитетам не только деньгами, но и людьми. Представители ЕКОПО регулярно ездили в провинцию и в прифронтовую зону, чтобы наладить помощь на местах. Когда в результате наступления генерала Брусилова часть Галиции была захвачена русской армией, ЕКОПО послал известного писателя и фольклориста Семена Ан-ского организовывать помощь пострадавшим галицийским евреям. Уполномоченные Петроградского комитета добирались даже до Забайкалья, где убеждали верхнеудинцев и читинцев не бояться гнева властей и помогать выселенным из фронтовой полосы беженцам. Провинциальные организации зачастую не справлялись с делом без вмешательства центра. Даже такие частные вопросы, как обеспечение беженцев пасхальной мукой, в условиях войны приходилось решать с помощью Петроградского (центрального) ЕКОПО.

В самом Петрограде беженцы появились летом 1915 г. Городская общественность занимались их расселением и устройством. Так, например, еврейская богадельня на Васильевском острове приютила беженцев из польского города Малкина. Было устроено два общежития для девяноста еврейских девушек-беженок. Щербатовский циркуляр (август 1915 г.), разрешавший еврейским беженцам селиться во внутренних губерниях России, закрывал для них столицы, поэтому, собственно, в Петрограде беженцев было относительно мало. Только незадолго до Февральской революции вышло распоряжение Министерства внутренних дел об оставлении в столицах тех беженцев-евреев, кто поселился там до ноября 1916 г. Кроме того, Петроград находился в стороне от пути следования большинства составов с беженцами, поэтому попасть туда проездом и остаться под каким-нибудь предлогом было труднее, чем, скажем, оказаться в Москве. Судя по официальному отчету, к 1 сентября 1916 г. в ЕКОПО было зарегистрировано 4365 беженцев, расселенных в Петроградской губернии. Они составляли менее 1% общего количества беженцев на начало 1916 г. Соответственно ассигнования ЕКОПО на беженцев Петрограда и губернии были сравнительно невелики, много меньше, чем, например, расходы на помощь беженцам в районе Москвы. В то же время в столице собиралась самая большая доля пожертвований на беженцев. В этом Петроград опередил даже московское еврейство, обычно «щедрое в пожертвованиях на народные нужды».

Благодаря средствам, получаемым от ЕКОПО, многократно увеличились масштабы работы Петроградского (центрального) Комитета ОЗЕ. За период с августа 1914 г. по июль 1917 г. ОЗЕ открыло 90 амбулаторий, 19 больниц на 507 коек, 19 питательных пунктов, 9 столовых для детей, 125 детских садов на 12 тыс. детей, 10 пунктов «Капля молока» для 1200 детей. Кроме того, Общество содержало два санатория в Крыму на 150 человек и субсидировало общежития для туберкулезных больных в Алуште и Ялте. Летом ОЗЕ открывало колонии и площадки для отдыха детей. В условиях военного времени ОЗЕ заботилось о раненых еврейских солдатах и беженцах. В Петрограде был организован патронат, устроено убежище для раненых, налажена выдача пособий раненым евреям в лазаретах города. Около 40 тыс. беженцев получили от ОЗЕ помощь в пути и устройстве на местах. В целях санитарно-гигиенического просвещения было выпущено 9 брошюр на идиш о заразных болезнях общим тиражом 110 тыс. экземпляров и устроена библиотека по вопросам здравоохранения из 5 тыс. названий книг. Накануне Октябрьского переворота услугами ОЗЕ пользовались по крайней мере 250 тыс. бедных евреев и еще столько же беженцев по всей России. Бюджет общества достиг в 1917 г. беспрецедентной цифры в 2068 тыс. руб.

ОРТ, как и ОЗЕ, во время войны финансировалось главным образом из бюджета ЕКОПО, а основное внимание уделяло помощи беженцам. Расширилась сеть отделений ОРТа, возникло 72 бюро труда и корреспондентских пунктов для беженцев, 25 промышленных мастерских, многочисленные ремесленные патронаты, при которых в 1916—1917 гг. начала развиваться сеть вечерних курсов по дополнительному профессиональному образованию. Бюджет Общества за годы войны увеличился до 600 тыс. рублей в год. Около 90% этой суммы предоставил ЕКОПО, остальное составляли средства самого ОРТа. За два года 1916-1917 г. Бюро по трудоустройству беженцев зарегистрировали более 60 тыс. безработных, из которых 25 тысячам была предложена работа. С 1915 г. по 1917 г. ОРТ выпускал в Петрограде журнал Вестник трудовой помощи среди евреев под редакцией Б.Бруцкуса и М.Гуревича. В 1917 г. журнал был переименован в Еврейский экономический вестник. Участие в помощи жертвам войны изменило структуру самой организации, способствовало расширению географии ее деятельности и числа ее активистов за счет членов социалистических партий, приведя к демократизации и «полевению» ОРТа. Во главе ОРТа с 1915 г. находился Генрих Слиозберг. Важные позиции в Обществе занимали близкий к Фолкспартей профессор экономики сельского хозяйства Борис Бруцкус, трудовик Леонтий Брамсон, возглавлявший финансовый отдел, деятель СЕРП Исайя Хургин, руководивший работой сети трудовых бюро, и агроном, член Бунда Яков Цигельницкий.

Объединяя усилия различных организаций в разных областях — помощь нуждающимся, профессиональная подготовка, кредитование, просвещение, юридическая и медицинская помощь — петроградские общественные деятели в сущности создали прообраз экстерриториальной национальной автономии, только пока без национального представительства в органах власти.

Со второй половины 1916 г. еврейская общественность несколько • охладела к делу помощи, хотя число нуждающихся продолжало расти. Интерес к беженству в широких кругах упал. Сократились и правительственные ассигнования. Остро встал вопрос о деньгах. Даже в Петрограде средства от самообложения собирались нерегулярно и в недостаточных размерах, что, впрочем, некоторые члены Комитета объясняли неудовлетворительной организацией самообложения. В условиях финансового кризиса руководство ЕКОПО не побоялось упреков и приняло пожертвование в 650 тыс. руб. от Союза шотландских христиан, известной миссионерской организации, во главе которой стоял крещеный еврей Левинсон.

Февральская революция круто изменила положение дел в ЕКОПО. На мартовском совещании его Петроградского комитета, с участием представителей центральных общественных организаций, многие высказались за коренной пересмотр прежних методов помощи. Комитет предложил перестроить и правительственную политику по отношению к жертвам войны и беженцам, в частности, возместить убытки за уничтоженное и реквизированное имущество, предоставить ссуды на восстановление хозяйства и на устройство беженцев по возвращению в родные места. Появилась надежда, что Временное правительство увеличит ассигнования на дело помощи, вернет из ссылки евреев, невинно оклеветанных при старом режиме, и выдаст им компенсации. Действительность же показала, что к быстрым и существенным преобразованиям правительство оказалось не готово, впрочем, ему было не до еврейских беженцев.

Силы общественности продолжали таять. 12 апреля в Петрограде открылось совещание уполномоченных и сотрудников ЕКОПО при участии делегатов от ОПЕ, ОЗЕ, ОРТа, ЕКО и Московского общества помощи ЕВОПО. Выступавшие отмечали общий развал работы, так как многие активисты ЕКОПО под влиянием революционных событий бросились в большую общероссийскую политику, оставив дело помощи. Одновременно указывалось на стремление беженцев взять дело помощи в свои руки. В связи с создавшимся положением было предложено передать дело помощи будущим демократическим общинам, создание которых уже стояло в повестке дня. На следующем совещании, состоявшемся 19-20 апреля, Меир Крейнин предложил больше не считать беженцами тех, кто уже устроился на местах, а заботу о нуждающихся из их числа передать в ведение общин (временно, до создания демократических общин, сохранив за ЕКОПО его функции). Большинство выступавших поддержали Крейнина. В принятой резолюции деятельность Комитета решено было продолжить вплоть до реорганизации общин. Предложив пока сохранить установившееся распределение правительственной помощи по национальному принципу, Слиозберг сказал: «Мы лучше позаботимся о наших беженцах».

Попытку пересмотра своей политики предпринял и ОРТ. Так как Комитет ОРТа состоял исключительно из петроградцев, то в целях увеличения его представительности в апреле 1917 г. на собрании петроградских членов Общества было решено удвоить число членов его Комитета до 12 человек, отдав новые места делегатам провинции. На Конференции ОРТа, которая открылась в Петрограде в конце июня, преобладали «объединенцы» и бундовцы. Мнения о дальнейших задачах и статусе Общества разделились, в результате чего решения по ряду важных вопросов, включая выборы нового состава ЦК, были отложены до следующей конференции, которая не успела состояться из-за большевистского переворота.

Тем временем ситуация не улучшалась, и часть беженцев в поисках выхода стала перебираться в крупные города, что вызвало жалобы местных комитетов ЕКОПО на невозможность принимать новых беженцев. Некоторые из них на пути в родные места, то есть на оккупированную противником территорию, застревали в Петрограде. Наплыв беженцев к концу лета еще более обострил продовольственный кризис в столице. Видимо, это побудило Министерство внутренних дел обратиться в национальные организации помощи с просьбой принять меры к широкому оповещению беженцев о безусловном воспрещении им приезда в Петроград и в Москву. Не исключено также, что правительство, напуганное вооруженными выступлениями большевиков, опасалось того, что беженцы, как радикализированный элемент, могут повлиять на и так неустойчивую политическую ситуацию в Петрограде. В сентябре представители петроградских общественных организаций специально выезжали на станции Дно и Бологое распределять по разрешенным для проживания губерниям прибывшую туда огромную волну беженцев.

Между тем положение беженцев повсеместно продолжало ухудшаться с каждым днем. В этих условиях Петроградский комитет вновь стал тем центром, куда поступали жалобы на местные беспорядки и произвол, просьбы о помощи со всех концов страны. С другой стороны, в беженской массе развилось крайнее недовольство самим Комитетом, распространялись слухи о злоупотреблениях, растратах беженских средств. Беженцы все настойчивее добивались контроля над распределением помощи, угрожая пожаловаться на Комитет Временному правительству или Совету рабочих и солдатских депутатов. Иногда эти угрозы выполнялись.

Вследствие Октябрьского переворота число желающих вернуться домой, видимо, возросло. К ним прибавились и стремившиеся на родину демобилизованные солдаты. Поэтому усилия ЦК ЕКОПО сконцентрировались на решении проблемы реэвакуации. Для разработки конкретного плана реэвакуации в январе 1918 г. в Петроградском Комитете ЕКОПО было решено образовать комиссию с участием представителей ОПЕ, ОЗЕ, ОРТ и ЕКО. Комиссия должна была заняться также и помощью военнопленным по возвращению их в Россию. Подписание мирного соглашения в Брест-Литовске дало надежду на решение проблемы. Тем не менее в своем обращении, опубликованном в апреле, Комиссия (преобразованная к тому времени в комитет) призвала еврейских беженцев не рваться на родину, так как условия возвращения туда могли оказаться невыносимо тяжелыми, позиция германских оккупационных властей еще не была тогда установлена, транспорт был расстроен.

Несмотря на значительные трудности, испытываемые еврейскими общественными организациями социальной помощи в связи с приходом большевиков, последним не удалось быстро прекратить их деятельность, так как число нуждающихся было велико, а средств у новой власти катастрофически не хватало. Закрыв общественные организации, большевикам пришлось бы самостоятельно заботиться о тысячах жертв погромов и войны, беженцах, сиротах, стариках, бездомных. Кроме того, участие еврейской общественности в деле помощи обеспечивало приток средств от иностранных еврейских организаций, которые не дали бы денег прямо большевикам. В этих условиях задача еврейских коммунистов — нейтрализовать влияние общественных деятелей на «еврейскую массу» — казалась невыполнимой. ЕКОПО, ОЗЕ и ОРТ были успешно зарегистрированы Евотделом Петрогубнаца в 1918 г. и, несмотря на растущие трудности, продолжали свою работу.

Так как немедленно после своего образования Евком установил жесткий контроль над денежными операциями ЕКОПО, а национализированные банки отказывались выдавать Комитету принадлежавшие ему деньги, Комитет оказался в труднейшей ситуации. Даже библиотека ЕКОПО в августе 1918 г. была реквизирована и перевезена в Евком к услугам только что образованной редакции Ди Коммуне. ЦК ЕКОПО, потеряв самостоятельность и большинство источников финансирования, пытался какое-то время продолжать свою деятельность, обменивая финансовые обязательства иностранных еврейских организаций помощи на средства, собранные русскими сионистами для отправки в Палестину, а также на деньги частных лиц, стремившихся перевести их за границу. Так, хотя и в трудных условиях, ЕКОПО продолжал функционировать вплоть до бегства его председателя Слиозберга в Финляндию в марте 1920 г.

Аналогичные трудности испытывали и другие центральные организации помощи. Октябрьский переворот нарушил всякую планомерность в работе Петроградского комитета ОЗЕ. Государственные субсидии практически прекратились, в условиях обнищания не приходилось полагаться на самообложение. На поддержку действовавших учреждений Комитет тратил остатки иностранных пожертвований предыдущих лет и мелкие суммы, поступавшие от советов Петроградской и Московской общин.

Весной 1918 г. ОЗЕ выработал подробную программу работ «на переходной период», большая часть которой так и осталась на бумаге из-за нехватки средств. Вдобавок ко всему в июне 1918 г. Евотдел запретил ОЗЕ контактировать с иностранными миссиями без разрешения Наркомнаца, предупредив, что игнорирование запрета «будет рассматриваться как измена отечеству, а виноватые будут подвергаться беспощадной революционной каре». Видимо, власти не хотели утечки за границу информации о положении беженцев, которая собиралась в ОЗЕ и в ЕКОПО. Запрет означал и невозможность получения иностранной помощи через дипломатические каналы. Бюджет Общества 1918 г. уменьшился в 6 раз, но масштабы работы сократились не так сильно благодаря самоотверженности служащих ОЗЕ. К концу 1918 г. учреждения Общества все еще функционировали в 102 городах 35 губерний России.

Петроградский Комитет осуществлял координацию всей работы в течение еще нескольких месяцев 1919 г., сосредотачивая свои усилия на помощи возвращавшимся военнопленным и инвалидам войны. На это дело Общество сумело получить финансовую поддержку государства. В ответ на новую вспышку погромов и эпидемий в различные районы страны посылались группы помощи ОЗЕ. В Петрограде был образован кружок из 70 студентов-медиков старших курсов для их подготовки к работе в учреждениях ОЗЕ. Для координации своей деятельности и ведения переговоров с властями ОЗЕ, ЕКОПО и ОРТ образовали Объединенный комитет.

9 декабря 1919 г. по решению Петросовета ОЗЕ было перерегистрировано. В 1918 —1919 гг., в трудный для печатного дела период, ОЗЕ выпускало собственный ежемесячник Известия Петроградского ЦК ОЗЕ (Известия ОЗЕ). Под руководством М.Грана, А.Брамсона, ЕДембо, Н.Ботвинника, В.Бинштока не прекращалась кропотливая работа по накоплению материалов о социальной биологии и психофизиологии (тогда писали — психо-физики) евреев, отражавших тяжелые потрясения российского еврейства в годы революции, погромов, мировой и гражданской войн. Приводились в порядок архив, музей и библиотека Общества. На пути осуществления планов ОЗЕ стояли не только финансовые трудности, но и изоляция Петрограда от провинции. Поэтому часть бремени Комитет переложил на местные еврейские общины — Москвы, Крыма и т.д.

Октябрьская революция привела к упадку деятельность ОРТа: он лишился своих вкладов в банках, правительственной помощи и почти всех частных пожертвований. Борясь с финансовым крахом, Комитет ОРТа, как и другие общественные организации, прибегал к ссудам у частных лиц в обмен на обязательства возвратить деньги за счет пожертвований за границей. Но это была капля в море. В 1918 г. у ОРТа оставалось лишь 20 бюро труда и 10 кооперативных столовых для рабочих. Окончание войны и демобилизация поставили перед ОРТом задачу смягчения последствий надвигавшейся безработицы. Было начато обследование экономического состояния еврейского населения. В ответ на голод и разруху в Петрограде, в апреле 1918 г. ОРТ приступил к организации артели огородников для выращивания овощей на пустующих окраинах города. В начале мая уже возделывались первые две десятины земли, которые удалось получить Правлению. Чтобы спасти население от голода, руководители ОРТа Борис Бруцкус и Яков Цигельницкий предложили основывать сельскохозяйственные поселения, но угроза погромов в деревне отталкивала петроградских евреев от этого.

В Петрограде работа ОРТа сосредоточилась на издательской деятельности, трудной и с финансовой и с цензурной точек зрения. В 1918 —1919 гг. удалось выпустить три номера Бюллетеня Петроградского ЦК ОРТа, после которого в 1920 —1922 гг. вышли несколько номеров журнала Дер Эрд-Арбетер (Земледелец). В те же годы Петроградский ОРТ издал несколько книг на идиш по сельскому хозяйству. В начале 1919 г., после непродолжительного ареста, в составе делегации ЦК выехал на Украину, а оттуда за границу, председатель ОРТа Леонтий Брамсон. Отъезд Брамсона и других членов ЦК еще более ослабили роль петроградского ОРТа.

После ликвидации большевиками Совета еврейских общин нужда в общественных организациях снова возросла: на них, как и при самодержавии, вновь легли функции, отнятые у демократической общины. В июле 1920 г. по инициативе Евкома образовался Еврейский общественный комитет (Евобщестком или Идгезком — идиш) для помощи пострадавшим от войны и погромов. Хотя Евобщестком с самого начала был поставлен под контроль еврейских коммунистических учреждений, представители ЕКОПО, ОЗЕ, ОРТа также были включены в его состав, так как их участия потребовали иностранные организации помощи. Присоединение к Евобщесткому позволило общественным организациям выйти из финансового тупика и расширить свою деятельность.

Комитеты общественных организаций были переведены в Москву, однако их петроградские отделения продолжали работу. Во второй половине 1920 г. в Петроградский Комитет ОЗЕ входили М.Гран, Я.Эйгер, Н.Гарвинт, В.Биншток, Г.Гольдберг, М.Эльяссон, Г.Дембо, Н.Шварц, а Петроградское Правление ОРТа состояло из Б.Бруцкуса, Д.Хазана, М.Гинзбурга, И.Каменецкого, Я.Цегельницкого, М.Матисона (Магидсон?). В Петрограде ОЗЕ имело амбулаторию и санаторий на 35 пациентов. По согласованию с Евобщесткомом ОЗЕ помогало как еврейским, так и латышским беженцам. Видимо, в немалой степени благодаря петроградским общественным организациям помощи, в особенности ОЗЕ и ЕКОПО, в тяжелейший период военного коммунизма заболеваемость и смертность петроградских евреев были значительно ниже, чем у остального населения. Усилия же ОРТа по оказанию помощи евреям в переходе к земледельческому труду приносили, очевидно, более чем скромные результаты даже на Украине и в Белоруссии, не говоря уж о самом Петрограде.

Работа общественных организаций в Евобщесткоме проходила в трудных условиях из-за непрерывного давления Наркомнаца и Евсекций. Политика Евсекции по отношению к ЕКОПО, ОЗЕ, ОРТ заключалась в установлении контроля над этими организациями через Евобщестком и, посредством большевизации их состава, в постепенном их поглощении соответствующими государственными учреждениями — Собесом, Наркомздравом, Наркомпросом. В руководстве Евсекции были и сторонники немедленной ликвидации этих организаций. Оставаясь в Евобщесткоме в меньшинстве, еврейские общественные организации были не в силах противостоять его идеологизированной и безответственной по отношению к нуждающимся политике. Однако ОРТ, ОЗЕ и ЕКОПО, учитывая масштабы катастрофы, обрушившейся на евреев, по мере сил продолжали сотрудничать с государственными учреждениями и с Евобщесткомом, несмотря на регулярные ущемления их прав и нападки коммунистов. Только когда в начале января 1921 г. руководству общественных организаций стало известно о планах Евотдела Наркомнаца заменить составы их комитетов на угодных Наркомнацу лиц, ЕКОПО, ОРТ и ОЗЕ вышли из Евобщесткома. Двумя-тремя месяцами позже ЕКОПО перестал существовать, так и не поддавшись советизации.

С марта 1921 г. продолжали работать только петроградский и московские комитеты ОЗЕ. Принципиальная позиция не склонного к советизации руководства обрекала ОЗЕ на судьбу ЕКОПО, хотя в его введении находилось множество нуждающихся, заниматься которыми, в случае закрытия Общества, пришлось бы государству. В июне или начале июля 1921 г. Петроградская Межведомственная комиссия по утверждению обществ и союзов постановила закрыть ОЗЕ. Постановление было принято в тот момент, когда в Гомельско-Мозырском районе работали летучие отряды ОЗЕ, организованные при содействии Наркомздрава и помогавшие жертвам только что прошедшей погромной волны. Однако 14 июля ликвидация ОЗЕ была неожиданно приостановлена властями «вплоть до особого распоряжения». Видимо, в момент подготовки декрета о создании общественного Комитета помощи голодающим под руководством Екатерины Кусковой (образован 21 июля) показалось неудобным распускать еврейскую организацию помощи. Правда, месяцем позже, когда соглашение между советским правительством, Комиссией Ф.Нансена и Американской организацией помощи (American Relief Administration, АРА) о поставке продовольствия голодающим было подписано, Комитет помощи голодающим был немедленно распущен, а его члены арестованы.

Подобная участь не постигла членов Комитета ОЗЕ потому, что власти испытывали нехватку высококвалифицированных врачей и не хотели ссориться с Джойнтом, участвовавшем в программе АРА. Однако в декабре, когда помощь голодающим уже поступала из-за границы, Комитет ОЗЕ получил распоряжение Наркомнаца о ликвидации всего своего имущества в течение двух недель.

Правда, и на этот раз закрытие Общества было отложено ради сохранения его библиотеки, архива и музея, на базе которых члены ОЗЕ проводили исследования, нужные Евотделу. 14 декабря на заседании в Губнаце при участии представителя ОЗЕ адвоката Григория Гольдберга было единогласно решено продолжить эти исследования. 1 января 1922 г. Губисполком распорядился закрыть Петроградское ОЗЕ и передать его помещения со всем имуществом Евотделу Петрогубнаца будто бы для размещения там детей, приезжавших из районов погромов. Одновременно заведующий Евподотделом Израиль Сосис получил приказ Евобщесткома распустить Комитет Петроградского отделения ОЗЕ и составить новый, из трех лиц, очевидно только для передачи дел Общества. Процедура закрытия заняла менее месяца, тем более что имущество ОЗЕ было заранее описано предусмотрительным Губнацем. Похоже, последним мероприятием в квартире Общества было чествование в интимном кругу активиста ОЗЕ доктора Григория Дембо (1878-1939) в связи с 25-летием его врачебной и литературно-просветительской деятельности.

В отличие от ОЗЕ, ОРТ не был закрыт после своего выхода из Евобщесткома. Вместо этого была ликвидирована его самостоятельность. 21 марта 1921 г. ОРТ получил циркуляр Евотдела о роспуске своего ЦК и назначении нового с коммунистическим большинством. ОРТу также было запрещено открывать новые отделения. Вслед за реорганизацией ЦК ОРТа был преобразован и его Петроградский Комитет, деятельность которого возобновилась не скоро.

Таким образом, к 1922 г. в Петрограде не осталось ни одной эффективно действующей еврейской общественной организации социальной помощи. Однако еврейская общественность не сдавалась и вскоре предприняла новые попытки к возрождению этих организаций, правда, на этот раз — в масштабе города.

В условиях кризиса еврейской общественной жизни остатки национально мыслящей интеллигенции города, «бывшие» деятели и новые активисты нашли в себе силы воссоздать, пусть частично, старые общественные организации. Некоторое потепление внутриполитического климата и экономические возможности НЭПа способствовали успеху.

В августе 1922 г. группа общественных деятелей обратилась в Петрогубсобес с предложением организовать Еврейский комитет помощи для «оказания помощи евреям-беженцам, инвалидам, пострадавшим от погромов, голодающим и прочим» путем выдачи индивидуальных пособий, содержания инвалидных домов, общежитий и т.п., а также содействия соответствующим государственным учреждениям. В поданном инициаторами Положении о Петроградском ЕКОПО (ПЕКОПО) — основе будущего Устава — ни словом не упоминался его знаменитый предшественник. Средства Комитета должны были состоять из сборов, пожертвований, добровольного самообложения, доходов от спектаклей, концертов и тому подобных мероприятий. Состав и количество членов Комитета предполагалось определять голосованием на общем собрании плательщиков. Единственным советским учреждением, контроль и руководство которого над собой ПЕКОПО был готов признать, являлся Петрогубсобес, заведующему которым предоставлялось право утвердить первоначальный состав Комитета. В качестве исполнительного органа ПЕКОПО предлагалось Бюро из семи человек в составе председателя, двух заместителей, казначея, секретаря и одного представителя от Губсобеса. Среди 18-ти учредителей нового общества выделялась группа врачей — Абрам Брамсон, Яков Эйгер, Наум Ботвинник, Яков Михайловский, Максим Элиассон. Часть из них прежде работала в ОЗЕ. Другая группа — раввин Моисей Айзенштадт, кустарь Наум Камраз, ветеринарный врач Абрам Лесман, востоковед Иона Гинцбург — представляли синагогу. В число учредителей входил и член ЦК Сионистской организации, юрист Борис Кауфман. Арон Перельман и Самуил Логунов, служащие фирмы «Брокгауз и Эфрон», имели, видимо, отношение к ОПЕ. Кустарь Аркадий Шулькин являлся бывшим владельцем фабрики, инженеру Якову Гол анту принадлежала техническая контора, другой кустарь Мендель Хайцин заведовал еврейской столовой в 1917 —1921 гг. Еще двое учредителей, Марк Красильщиков и Яков Куций были кустарями, а Исаак Флексер — слесарем-механиком.

Крайне стесненное в средствах, руководство Губсобеса обрадовалось перспективе снять со своего обеспечения часть призреваемых и решило поддержать инициативу учредителей ПЕКОПО. Однако председатель Евотдела Губнаца Анна Раева выступила против, заявив, что ввиду наличия в Петрограде порта и близости к границам ПЕКОПО может превратиться в «шайку контрабандистов». Тем не менее начальник Губсобеса Козловский не удовлетворился таким объяснением и ходатайствовал перед Президиумом Петрогубисполкома о регистрации Комитета помощи. В своем ходатайстве он писал, что «призреваемых в убежище (т.е. в бывшей богадельне. — М.Б.) инвалидов-евреев в настоящее время имеется около 100 человек, и каждый снятый с гособеспечения инвалид, а тем более, в данном случае, сравнительно значительное количество, облегчает государство». у

14 октября 1922 г. Президиум Петрогубисполкома разрешил организацию Комитета (в статусе общества) при условии включения в его устав пункта, обязывающего ПЕКОПО содержать не менее 500 нуждающихся одновременно. Однако противодействие Евотдела Губнаца привело к затягиванию регистрации и предъявлению новых требований к уставу Комитета: теперь число членов Комитета (а не его Бюро, как в первоначальном проекте) ограничивалось семью лицами, трое из которых должны были избираться учредителями ПЕКОПО, трое назначаться Губсобесом, а один представлять Евотдел Губнаца. Последний резервировал для своего представителя право присутствовать на всех заседаниях Комитета и его Президиума, а также беспрепятственно получать все протоколы заседаний и финансовую отчетность. Губнац ограничил финансовые поступления ПЕКОПО местными источниками, а район деятельности — городом Петроградом. Кроме того, полное название предписывалось изменить на Петроградский комитет по оказанию помощи бедным евреям. Видимо, Евотделу было важно подчеркнуть, что создаваемая организация будет еврейской не по составу, а только по объекту деятельности. Губком также потребовал исключения из списка учредителей «сионистов и клерикалов» — Я.Эйгера, А.Шулькина, Б.Кауфмана, М.Айзенштадта и Я. Гол анта.

Познакомившись с требованиями властей, учредители ПЕКОПО отказались от принятия на себя обязательства о содержании «какого бы то ни было минимума пенсионеров», не согласились ограничить состав Комитета семью лицами, а источники финансирования — местными сборами и пожертвованиями. Властям не удалось добиться и полного контроля над деятельностью Комитета. Название же организации было изменено в соответствии с желанием Губнаца.

ПЕКОПО не был единственной в России еврейской общественной организацией помощи, образовавшейся в период НЭПа. Они появились и в некоторых других городах России, например, в Нижнем Новгороде, Перми, Баку, а позднее и в Москве. Однако по масштабам деятельности и бюджетам эти общества заметно уступали ПЕКОПО.

Обследование Исполкомом деятельности ПЕКОПО, проведенное в декабре 1923 г., показало, что члены Правления работали безвозмездно, непрерывно занимаясь добыванием средств, так как регулярные сборы давали только 20% бюджета. Проверявший отмечал примитивное ведение бухгалтерии и функционирование ПЕКОПО «на буржуазный лад». Вместе с тем проверка подтвердила «безусловную необходимость» существования Комитета и его учреждений.

Председателем ПЕКОПО (с 1924 г. — ЛЕКОПО) был выбран Абрам Брамсон, которого на следующий год сменил Абрам Лесман. С 1925 г. и до его ликвидации Комитет возглавлял Яков Эйгер. Часть руководства ЛЕКОПО — И.Гинцбург, АЛесман, Н.Камраз, М.Темкин — вошла в члены Правления созданного в 1925 г. ЛЕРО, что обеспечило сотрудничество этих двух организаций, тем более что ЛЕРО по своему юридическому статусу не имела права оказывать социальную помощь. За время существования ЛЕКОПО в его руководстве участвовали врачи, юристы, ученые, предприниматели, кустари, советские служащие. Среди них были сионисты и хасиды, старожилы и новоприезжие, однако все эти годы в организации сохранялась ведущая роль старых «петербургских» деятелей.

В течение короткого времени ЛЕКОПО построил в городе разветвленную систему помощи. В его ведении находилось Убежище для престарелых, в котором содержались около 100 человек и которым заведовал доктор Ефим Клионский. ЛЕКОПО также субсидировал два детских очага, подчиненных Губоно и три дешевые кошерные столовые, где обедали в основном нуждающиеся еврейские студенты. В поддержке столовых, наряду с ЛЕКОПО, участвовали синагоги, заинтересованные в том, чтобы молодежь не нарушала религиозные пищевые запреты. При каждой столовой имелись специальные студенческие комиссии (студкомы), объединенные в Центральное Бюро студкомов, которое выбирало самых нуждающихся и выдавало им талоны на обеды со скидкой или бесплатно. В октябре 1926 г. из 2500 бесплатных обедов, отпущенных студентам в столовых, 2150 оплачивались ЛЕКОПО и ЛЕРО, а остальные — Любавичским ребе. Кроме того, ЛЕКОПО и ЛЕРО субсидировали множество полубесплатных обедов для нуждающихся. Правда, на обеспечение пищей всех голодных у общественности не хватало средств.

Правление ЛЕКОПО также осуществляло регулярные разовые выдачи мелких сумм нуждающимся, причем обнищавшие выходцы из обеспеченных слоев получали в 5-10 раз большую помощь, чем бедняки от рождения, что соответствовало халахическим нормам: поддерживать существование каждого на том уровне, к которому он привык.

В 1925 г. ЛЕКОПО удалось открыть собственную лечебницу в самом центре города, в бывшем особняке княгйни Н.П.Голицыной. Оборудование для лечебницы поставил Джойнт. Должность директора в 1927 —1929 гг. занимал доктор И.Блюмкин. Здесь работали многие бывшие члены ОЗЕ, включая выдающегося офтальмолога Наума Ботвинника.

Ощущая острую нехватку частных пожертвований, ЛЕКОПО образовал сеть еврейских артелей, которые, во-первых, обеспечивали нуждающихся работой, не требующей нарушения субботнего отдыха, а во-вторых, жертвовали ЛЕКОПО значительные суммы денег. Не взирая на риск быть наказанными за финансовые нарушения, артели ЛЕКОПО приняли на фиктивные должности членов Президиума Комитета, которые до этого были вынуждены работать бесплатно. Существенным источником доходов Комитета были сборы, регулярно проводившиеся во всех синагогах города. Джойнт также участвовал в финансировании ЛЕКОПО. В 1926 г. Центральное Бюро студкомов столовых ЛЕКОПО обратилось за помощью к знаменитому бактериологу Владимиру Хавкину (1860-1930), создателю вакцины против холеры и бубонной чумы, посетившему СССР по заданию Всемирного еврейского союза (Alliance Israelite Universelle). Студенты писали, что для обеспечения всех нуждающихся требуется минимум еще пять тысяч бесплатных обедов в месяц, что многие из них не в состоянии заплатить за обед даже треть его стоимости и обедают 2-3 раза в неделю, ходят в порванной обуви и без белья. Неизвестно, получил ли в ответ на эту просьбу ЛЕКОПО какие-либо средства от Альянса или от самого Хавкина.

Хотя руководство ЛЕКОПО было вынуждено время от времени представлять властям финансовые отчеты и списки своих членов, оно старалось скрыть от проверок часть своих бюджетных источников и адреса жертвователей. В феврале 1926 г. Административный подотдел Ленгубисполкома потребовал от ЛЕКОПО анкетные данные на его членов, собираясь, очевидно, использовать их для дополнительного обложения жертвователей. Председатель Я.Эйгер, не желая подставлять плательщиков под удар, отказался предоставить анкеты, сославшись на то, что постоянных членов у Общества нет, а есть добровольные жертвователи, вносящие взносы раз в месяц и не имеющие никаких обязательств по отношению к ЛЕКОПО. В начале февраля 1928 г. в Обществе значилось 4607 членов, включая коллективного члена — предприятие «Ярославское полотно». Закупая продукты для столовых и убежищ на частном рынке, Правление также скрывало своих поставщиков от финотдела, принимая от них расписки без адресов. До последнего года своего существования ЛЕКОПО уклонялся от контроля властей. В его Правление входил только один представитель Облсобеса.

В октябре 1929 г. в ходе кампании по массовой ликвидации независимых обществ и учреждений Комиссия в составе представителей РКИ (Рабоче-крестьянской инспекции) и Евсекции Обкома ВКП(б) обследовала ЛЕКОПО и «установила», что он распространяет националистические и шовинистические взгляды среди еврейского населения Ленинграда. Отмечалось, что руководство ЛЕКОПО в своем большинстве состоит «из бывших деятелей еврейской буржуазии бывшего Петербурга», связанных с только что ликвидированными ЛЕРО и ОПЕ, а также из «сионистских элементов». В акте комиссии назывались высокие оклады, которые члены Президиума Правления Лесман, Лимановский, Айзенберг, Камраз и Болоконский получали в артелях ЛЕКОПО. Комиссия утверждала, что через дешевые кошерные столовые ЛЕКОПО проводит постоянную религиозную и сионистскую агитацию среди еврейских студентов, поощряет нищенство и нарушает нормы финансовой деятельности. Комиссия предложила Административному отделу ликвидировать ЛЕКОПО, тем более что его «функции заменяет в настоящее время вновь организуемая артель под руководством Компартии». Процесс ликвидации ЛЕКОПО и его учреждений продолжался до января 1930 г? В результате закрылось и Еврейское убежище для престарелых. Кое-кому из призревавшихся удалось найти приют в еврейских семьях. Остальным были предложены места в домах престарелых, которые соблюдавшие кашрут старики не могли принять. Оказавшись фактически на улице, многие из них умерли.

В отличие от ЛЕКОПО, у активистов ОЗЕ не было шансов на возрождение деятельности своего общества, хотя бы в скромных масштабах. Несмотря на это, они капитулировали не сразу. Весной 1922 г. последний председатель Комитета ОЗЕ Моисей Гран был послан Наркомздравом за границу для сбора средств на помощь голодающим и жертвам погромов на Украине и в России. Во время своей поездки он посетил Германию, где был избран в образованный накануне Берлинский Комитет ОЗЕ. В августе 1922 г. Берлинский Комитет получил сообщение из Петрограда о легализации там Комитета ОЗЕ с широкими полномочиями. Назывались даже имена членов Комитета — Я.Эйгер, В.Биншгок, А.Брамсон. Очевидно, власти рассчитывали, что слухи о возрождении Общества поспособствуют успеху заграничной миссии Грана. В Петрограде наметилось было некоторое оживление работы ОЗЕ, омраченное трагической гибелью от несчастного случая члена Комитета, одного из основателей ОЗЕ и его бывшего вице-председателя Григория Гольдберга. В ноябре 1922 г. Центральный райисполком Петрограда, где находилась последняя квартира Общества, получил новое распоряжение о ликвидации ОЗЕ и ЕКОПО. В декабре ОГПУ в Москве, очевидно, под давлением Евсекции, обратилось в НКВД с ходатайством об отказе в утверждении Устава ОЗЕ «по политическим соображениям». Безрезультатные попытки легализации ОЗЕ в СССР продолжались и в последующие годы.

Некоторые возможности для работы были предоставлены только берлинскому ОЗЕ, действовавшему через Джойнт и другие зарубежные организации преимущественно на Украине и в Белоруссии.

Хотя ОЗЕ было ликвидировано, тем не менее еще несколько лет в Ленинграде ощущалась озетовская деятельность. В начале января 1922 г. было образовано Товарищество кооперативного издательства ОЗЕ, которое занялось выпуском книг и брошюр научного и популярного характера пб естествознанию, медицине, здравоохранению (преимущественно евреев). Группа бывших членов ОЗЕ, врачей и демографов, образовавшая при Еврейском подотделе Губотднаца Комиссию по обследованию вопросов еврейского здравоохранения, продолжала работать с собранным Обществом материалом. Комиссия просуществовала по крайней мере до сентября 1923 г., занимаясь обследованием детей погромленных, выявлением больных туберкулезом, разработкой архива, библиотеки и музея ОЗЕ, а также антропологическим изучением евреев. Члены Комиссии обрабатывали статистические материалы о движении населения в Петербурге в 1900—1920 гг. Ими же было прочитано несколько лекций на темы «Статистический метод в общественной медицине» и «История медицины у евреев».

В 1922 г. врачами ОЗЕ было образовано Общество изучения социальной биологии и психофизики евреев. Позднее, в 1924 (или 1925) г., после ликвидации Комиссии при Губнаце, А.Брамсон, Я.Эйгер; Е.Клионский, Я.Михайловский и А.Рубашов образовали Комиссию по изучению психофизики евреев при ЕИЭО. Новая комиссия существовала по крайней мере до 1927 г. Исследования этих врачей и статистиков были опубликованы в трех выпусках Вопросов биологии и патологии евреев, вышедших между 1926 и 1930 гг. Многие бывшие члены Общества продолжали оказывать медицинскую помощь в рамках ленинградских еврейских учреждений — в богадельне-убежище, в детских домах и детских садах, в Лечебнице ЛЕКОПО. Насколько нам известно, никто из активистов ОЗЕ не был впоследствии репрессирован.

Так же, как и ветераны ОЗЕ, старые работники ОРТа приложили все усилия для проведения в жизнь традиционной политики Общества, невзирая на советизацию его управляющего аппарата. Часть их сумела на время вернуть себе после Берлинской встречи (декабрь 1922 г.) ответственные посты руководителей Всемирного и Российского ОРТа. В Берлине, в частности, было достигнуто соглашение о том что 2/3 состава учредителей Всероссийского ОРТа, его ЦК и провинциальных комитетов будут составлять представители Всемирного ОРТа (ОРТ Фарбанд). В результате председателем Петроградского комитета был избран беспартийный интеллигент доктор Д.Хазан, а казначеем — инженер И.Штейн, оба — общественные деятели с дореволюционным стажем. Однако во второй половине 1924 г. или начале 1925 г. произошла новая реорганизация, и во главе Ленинградского отделения были поставлены коммунисты.

Переориентация основной деятельности Всероссийского ОРТа на поддержку землеустройства и перемещение активной работы на Украину уменьшили значение Петроградского отделения в глазах Московского правления. Если и прежде ОРТ не являлся многочисленной организацией, то теперь почти вся его работа замерла, а немногое оставшееся (например, две профтехшколы на Троицкой улице) перешло в руки уполномоченного Всероссийского ОРТа Л.Офмана, руководившего до 1924 г. Ленинградским отделением Евобщесткома.

Поддержка аграризации евреев как новый ориентир работы ОРТа была с недовольством встречена частью ветеранов-ортовцев, традиционно видевших главный смысл своей деятельности в помощи кустарям и ремесленникам. С их точки зрения это было дешевле и лучше отвечало нуждам евреев, основной поток которых устремился в крупные города, а не в деревню. В Ленинграде в помощи ОРТа нуждались именно кустари, а для работы по землеустройству почти не было места. Не веря более в эффективность ОРТа и не разделяя его новую программу, некоторые старые ортовцы посчитали нужным оставить «легальный» ОРТ и проводить «ортовскую» работу через общероссийские производственные объединения, ремесленные кооперативы и артели, где эти люди, по крайней мере, были менее подконтрольны еврейским коммунистам и поэтому имели больше шансов получить ответственные посты. Новый подход обсуждался в октябре 1925 г. на двух неофициальных совещаниях ортовских активистов с американским членом Центрального совета Всемирного ОРТа Генри Московичем, которые состоялись на квартире переехавшего в Москву доктора Грана накануне подписания соглашения между Всемирным ОРТом и советским Внешторгом о поддержке ОРТом землеустройства евреев в СССР. На этих встречах Ленинград представляли доктор Хазан и инженер Штейн, которые к тому времени уже начали «камуфлировать» ортовскую деятельность у себя в городе. Совместно с неутомимым Брамсоном, Каменецким и Ландау они образовали Кооперативное товарищество (общество) «Труд». Формально «Труд» входил в трест артелей Производсоюз, но на деле являлся автономным кооперативом еврейских кустарей. В 1925 г. контора «Труда» располагалась в лучшей части города, на Морской улице. Там же был устроен и одноименный клуб кустарей, в котором велась «большая культурно-просветительная работа». По сведениям Подотдела нацменьшинств Агитотдела Ленинградского Губкома ВКП(б), «Труд» получал «колоссальные субсидии». К 1929 г. Товарищество насчитывало несколько тысяч кустарей, причем в его руководящем составе было только два члена ВКП(б). По признанию обследовавшей «Труд» Комиссии ЛенОЗЕТа, эти коммунисты не имели почти никакого влияния на артельщиков.

Возможно, из-за традиционной конкуренции Москвы с Ленинградом, а может быть, и из-за того, что еврейские кустари в Ленинграде были объединены в несоветизированное товарищество, Московское Правление ОРТа открыто дискриминировало их при распределении машин и ремесленного оборудования, поставлявшихся в СССР Всемирным ОРТом по соглашению между ним и КОМЗЕТом (подписано в мае 1928 г.). Так, осенью того же года из 981 заграничных машин, полученных от Всемирного ОРТа, в Ленинград было послано только 28 (2%), в то время как Москва получила 458 машин (47%), хотя количество заявок, поступивших из Ленинграда, лишь в 4,7 раза уступало московскому. Представители Всемирного ОРТа были по сути отстранены от распределения поступавшего оборудования. Их надежда на то, что существенная часть машин попадет кустарям-надомникам, большей частью «лишенцам», не объединенным в артели, не осуществилась.

В феврале 1928 г. Всероссийский ОРТ принял новый устав, по которому в него не принимались «лишенцы». В состав Правления ввели несколько видных еврейских коммунистов — Мережина, Чемерисского, Гольде, Зака. Было объявлено, что ОРТ займется индустриализацией и станет действовать через КОМЗЕТ. В том же месяце прошло через аналогичную «реорганизацию» и Ленинградское Правление.

Через полтора года, 27 сентября 1929 г., Бюро ленинградской Евсекции решило внедрить в состав областного Правления ОРТа еще несколько коммунистов, в их числе нового председателя — некоего Токарева. На состоявшемся через неделю заседании Евсекции решалась судьба «Труда». Из доклада, сделанного заместителем Правления Ленинградского ОРТа Турбовичем (представлявшем и Товарищество), следовало, что до 1928 г. «Труд» являлся несоветской организацией, во главе которой стояли «бывшие» люди. Одного из членов Правления «Труда», Штейна, докладчик охарактеризовал как бывшего миллионера, фабриканта, домовладельца, «очень хитрого человека», имеющего большое влияние на членов Товарищества. Председатель «Труда» Хазан также был представлен как «не наш человек» с дореволюционным, националистическим, ортовским мировоззрением. Бюро постановило советизировать «Труд», но делать это осторожно, потому что в отличие от других закрывавшихся тогда общественных и культурных организаций Товарищество занималось производством материальной продукции. По указанию из Москвы во главе Товарищества был поставлен коммунист, а Хазана временно оставили заместителем, опасаясь, что без него «Труд» распадется. Одновременно было признано излишним требовать чистки всех «лишенцев» в «Труде».

Через неделю, в течение которой, очевидно, было получено новое указание свыше, вопрос о Товариществе «Труд» пришлось снова поставить на заседании Евсекции. На этот раз Бюро постановило уволить с работы в Товариществе Хазана и самого Турбовича, а на их место рекомендовать коммунистов-выдвиженцев. Дело реорганизации «Труда», как и ОРТа, было поручено Токареву. Члены Бюро Евсекции полагали, что после предстоявшей ликвидации «буржуазно-клерикального» ЛЕКОПО роль Ленинградского ОРТа возрастет, так как ему придется взять на себя руководство артелями ЛЕКОПО и превратить их в «действительно советские трудовые объединения». Однако прогнозы евсеков не оправдались. В 1930 г. Всероссийский ОРТ слили с ОЗЕТом, так как его традиционная ориентация на еврейского кустаря стала противоречить партийному курсу на массовое привлечение рабочей силы на фабрики и заводы в связи с индустриализацией страны.

Вместе с закрытием ЛЕКОПО и ОРТа, последовавшими за ликвидацией ЛЕРО, в Ленинграде исчезла последняя возможность оказывать легальную социальную помощь еврейскому населению. С этого момента она осуществлялась только тайно, через синагоги.

ЛенОЗЕТ

Ликвидируя последние очаги еврейской общественной жизни в России, власть образовала вместо них суррогат в виде общественной организации, которая была изначально подконтрольна партии и государству. 17 января 1925 г. в Москве было создано Общество по земельному устройству трудящихся евреев в СССР (ОЗЕТ). В будущем ОЗЕТ хотели видеть массовой организацией наподобие Осоавиахиму (Обществу содействия обороне и авиационнохимическому строительству) или МОПРу (Международной организации помощи борцам революции). В начальный период своего существования ОЗЕТ обладал некоторой автономией и его «партийность» не очень бросалась в глаза. Согласно первому уставу в ОЗЕТ принимали любых лиц старше 18 лет, не находившихся под судом и следствием, что открыло в него доступ «лишенцам». В Ленинграде это давало надежду на участие старой петербургской общественности в деле еврейского землеустройства. Сама же работа могла заключаться только в поддержке переселенческой деятельности. Ни старожилы, ни вчерашние местечковые евреи, с трудом выбравшиеся в большой город, были, конечно, не готовы переезжать в деревню добровольно.

Северо-Западное областное отделение ОЗЕТа (с 1 августа 1927 г. — Ленинградский областной ОЗЕТ, ЛенОЗЕТ) было организовано в феврале 1926 г. ЛенОЗЕТ образовался с некоторым запозданием, быть может, из-за трудностей привлечения в новое общество горожан, у которых имелась альтернативная возможность участвовать в независимой организации помощи — ЛЕКОПО. Первым председателем ЛенОЗЕТа был избран большевик с дореволюционным стажем Иосиф Розовский, заместителем — А.Брамсон, казначеем — С.Антокольский. Немного позднее вторым заместителем стал коммунист СЛомовский. Розовский, выходец из Виленской губернии, в юности учился в иешиве, а затем, прежде чем присоединиться к большевикам, по всей видимости, работал в Бунде. «Еврейская улица» была ему хорошо знакома. Избрание Брамсона означало определенное влияние старой общественности на дела ЛенОЗЕТа в первые годы его деятельности. Действительно, из 925 членов организации, принятых к 1 июля, только 52 были коммунистами и 38 — комсомольцами. Подавляющее большинство озетовцев (61,4%) составляли служащие (табл.2.2).

Несколько первых месяцев работа организации ограничивалась, в основном, заседаниями и агитационными мероприятиями. По-видимому, единственная конкретная помощь ЛенОЗЕТа еврейским крестьянам в тот период выразилась в выделении 50 рублей на установку радиоприемника с громкоговорителем в одном из переселенческих сельсоветов.

Толчком к оживлению работы послужил 1-й Всесоюзный съезд ОЗЕТа (ноябрь 1926 г.), после которого ЛенОЗЕТ начал собирать библиотечки медицинской, агрономической и детской литературы для отправки в Крым и на Украину. Поселенцам было послано немного денег и сельскохозяйственные орудия. 21-22 марта 1927 г. в Ленинграде прошла 1-я областная конференция ОЗЕТа с участием председателя Центрального Правления ОЗЕТа (ЦПО) Семена Диманштейна. Розовский в своем отчетном докладе подчеркнул принципиальное отличие ОЗЕТа, как советской организации, от бывших еврейских общественных учреждений. Диманштейн сформулировал новую линию так: отказ от национализма, партийное руководство, неприятие старой еврейской общественности и ее методов работы.

Следствием конференции явилось открытие новых отделений в области, в частности, в городках ее юго-западной части (Себеже, Невеле и Велиже), где с дореволюционных времен имелось заметное еврейское население. В деятельности ЛенОЗЕТа продолжал преобладать культурно-просветительский аспект. Ее размах был невелик, освещение в нееврейской печати — весьма скромным. При прикреплении крымских поселений к ОЗЕТ-организациям крупных городов ЛенОЗЕТу достался лишь один участок в Евпаторийском районе, в то время как Московская организация получила 3 участка. Еще скромнее обстояло дело с переселением ленинградских евреев в южные колонии. Из пятисот нарядов, выделенных КОМЗЕТом на переселение в Крым, на Ленинград пришлось только десять, да и то неясно, были ли эти места заполнены. Чтобы оправдать незначительность достижений ЛенОЗЕТа, Розовский упрекал в бездействии «старую еврейскую общественность» Ленинграда, которая, видимо, только и могла бы собрать в обеспеченных кругах значительные денежные суммы. В результате проведенной в мае кампании по вовлечению в Общество новых членов в него вступили около 500 человек. Однако до желательной руководству ОЗЕТа пролетаризации Общества было пока далеко. Доля рабочих в нем не превышала 20%.

21 июля в Кисловодске умер Розовский. Новым председателем избрали П.Петрова-Соколовского.

В 1927 г. в области было образовано несколько еврейских сельскохозяйственных поселений. Только вблизи Ленинграда появились два маленьких еврейских колхоза с полным обобществлением скота и инвентаря. Один из этих колхозов, на станции Ириновка, был основан еще весной 1926 г. В колхоз Еврабзем вошли 8 семей; в другой, Евселькооп, — 9. Характерно, что колхозниками стали не ленинградцы, а выходцы из Белоруссии и Польши.

В началу 1928 г. масштабы деятельности ЛенОЗЕТА заметно расширились. Уполномоченные ОЗЕТа появились на крупнейших предприятиях города. Число членов, как индивидуальных, так и организованных в 64 ячейки, выросло до 4,5 тысяч. Тем не менее процент служащих продолжал оставаться высоким (41%). Подавляющее большинство ячеек находилось в учреждениях и в учебных заведениях. Общая картина отражала скорее социальный состав самодеятельных ленинградских евреев, чем горожан в целом (Гл. 1.3, табл. 1.4). Со стороны партии ЛенОЗЕТ курировался ответственным секретарем Евсекции при Севзапбюро ЦК ВКП(б), бывшим минским сионистом-социалистом Давидом Мацем. Значительную часть суммы членских взносов ЛенОЗЕТ тратил теперь на помощь крымским переселенцам.

Идея направить еврейскую переселенческую деятельность в район рек Биры и Биджана, официально закрепленная постановлением ЦИК СССР от 28 марта 1928 г., исходила не от еврейских активистов ОЗЕТа, часть которых вначале выступила против нее. Поэтому постановлению предшествовали мероприятия по обеспечению поддержки биробиджанского плана самими озетовцами. В Ленинграде с этой целью 19-20 февраля 1928 г. был созван 3-й пленум областного ОЗЕТа. На митинге, проведенном в день открытия пленума с участием Семена Диманштейна, члена Президиума ЦПО Моисея Каменштейна, руководителей Евсекции (Шмуэль Агурский, Давид Мац), редактора Дер Эмее Моше Литвакова и московских идишистских писателей, присутствовавшие проголосовали за резолюцию в поддержку биробиджанского проекта. Сложнее оказалось принять подобную резолюцию на самом пленуме. Как и в центральном руководстве, в Ленинграде мнения делегатов разделились. Среди выступавших против были и члены Правления ЛенОЗЕТа, что вызвало долго не прекращавшиеся разговоры о его «расколе». Только «после продолжительного обмена мнениями» требуемая резолюция была все же принята. Результаты первого голосования (неопубликованные) не удовлетворили руководство. Второе голосование, проведенное, очевидно, после «нажима» начальства, дало 10 воздержавшихся, пятерых из которых последующей «проработкой» удалось заставить написать заявления в поддержку резолюции. Чтобы закрепить победу, вскоре после пленума Ленинград посетил заместитель председателя ЦПО Шмуэль Вейцман, в присутствии которого расширенное заседание Президиума ЛенОЗЕТа приняло новую резолюцию о содействии биробиджанскому проекту, на этот раз единогласно.

В отчетном докладе на пленуме Петров-Соколовский с гордостью отмечал вовлечение в озет-работу значительного числа женщин и неевреев. Однако процент неевреев в ЛенОЗЕТЕ назван не был (хотя, конечно, подсчитан), поскольку в действительности 97% его членов оставались евреями. Не удивительно, что и в области в озет-работе отличались населенные пункты с заметным еврейским населением.

Чтобы осуществить интернационализацию ЛенОЗЕТа, Северо-Западное Бюро ЦК ВКП(б) обязало партийные и комсомольские организации содействовать озет-работе. Членство в ЛенОЗЕТе стало быстро расти, как и его доходы. Процент неевреев к началу 1929 г. достиг 17% (обнародованная цифра — 22-23%). Для поднятия престижа организации в ее почетные члены был принят ряд известных деятелей науки и культуры, среди них Максим Горький. В ответ писатель прислал из Сорренто благодарственное письмо, в котором выразил надежду, «что факт возникновения ОЗЕТа несколько отрезвит граждан-антисемитов, в чьих черепах снова начинает закисать нездоровый мозг».

Партийное руководство города, вслед за ЦК, считало, что пропаганда еврейского землеустройства среди широких масс неевреев будет способствовать исчезновению антиеврейских предрассудков. «Сознательные» русские рабочие по указке партии призывали ответить на рост антисемитизма массовым вступлением в ОЗЕТ. В еврейские колонии в Крым и на Херсонщину посылались делегации рабочих-неевреев.

На деле, однако, бесплатная раздача земли евреям в период усиления нажима на деревню вызывала только рост антисемитизма, тем более что иногда переселенцам передавались дома «раскулаченных» крестьян. Тем не менее официальная политика продолжала совмещать популяризацию еврейского землеустройства с кампанией против антисемитизма. «Антисемитизм и ОЗЕТ» — так назывался доклад П.Петрова-Соколовского, прочитанный им по ленинградскому радио. Его же киносценарий «Земля обетованная» — о переходе евреев на землю — был принят к постановке в Совкино.

Участились митинги ЛенОЗЕТа. Образовывались его новые ячейки на заводах и фабриках, в институтах и школах. В пропагандистской деятельности комсомольская организация города играла, по-видимому, большую, чем в других местах, роль. Комсомольцы составляли 18% всех членов ЛенОЗЕТа, в то время как на Украине, в Крыму, Грузии, Татарии, Азербайджане этот процент колебался от двух до семи.

В пылу кампании выяснилось, что ленинградские еврейские колхозы находятся в критическом состоянии. Маленькое хозяйство в Ириновке испытывало острый недостаток жилья. Культурное обслуживание отсутствовало. Детского сада и школы не было. Взрослые дети, желавшие учиться, были вынуждены жить в городе далеко от родителей. Колхозникам приходилось подрабатывать подвозкой песка и камней к железной дороге. В другом колхозе, Еврабземе, дела обстояли немногим лучше. Колхозники существовали на 12 рублей в месяц, «и меню их частенько составлял хлеб с луковицей».

Несмотря на пропаганду, широкое население (в том числе и евреи) деятельностью ЛенОЗЕТа не интересовалось, судя хотя бы по масштабам реализации в городе озетовского журнала Трибуна; в сентябре она составила 200 экземпляров, включая подписку. Как важный успех была представлена инициатива путиловского рабочего, собравшего в своем цехе 5 руб. 40 коп. на библиотечку по пчеловодству для биробиджанских колонистов. В 1928 г. 10 ленинградских семей было направлено в Крым. Из них только четыре семьи действительно туда поехали, причем две вернулись обратно. Из 6 человек, уехавших в Биробиджан, один вскоре вернулся. Видимо, данные о численности ЛенОЗЕТа были дутые, а членство формальным. Незначительность достигнутого признал и Петров-Соколовский.

Переориентация на Биробиджан, колонизация которого проходила в тяжелейших условиях, а также курс на искусственную интернационализацию и пролетаризацию ОЗЕТа отталкивали еврейских активистов, что сказалось на эффективности его озет-работы. Введение 24 мая 1928 г. нового устава ОЗЕТа, согласно которому в организацию был закрыт доступ «нетрудовым элементам», могло только ухудшить положение. В течение агитационного месячника, проведенного комсомолом в марте 1929 г., на семи предприятиях города ни один человек не присоединился к ОЗЕТу, на других вступало по 1-2 человека. Трибуна назвала такой результат провалом. На деле даже среди записавшихся в Общество подавляющее большинство не платило членских взносов и ничем иным не проявляло своего членства.

Конец 1928 г. был отмечен серьезным конфликтом в руководстве ЛенОЗЕТа. Часть Президиума и Правления во главе с Мацем выступила с критикой агитационной комедии Петрова-Соколовского «Ганойвим-Трест», надеясь таким образом дискредитировать председателя. Зная, что накануне Мац был уволен со штатной должности в Секторе нацменьшинств ЦК ВКП(б), Петров-Соколовский, в свою очередь, обвинил Маца в создании в ЛенОЗЕТе «шовинистической группировки», ведущей вредительскую работу. Конфликт закончился снятием Петрова-Соколовского с должности председателя и исключением Маца из Президиума. В марте 1929 г., накануне 3-го пленума ЛенОЗЕТа, Общество возглавил бывший заведующий Евотделом Губкомнаца Соломон Раппопорт, третий по счету председатель.

Наиболее успешно озет-работа проводилась среди ленинградского студенчества, очевидно, благодаря высокому проценту евреев среди студентов и преподавателей вузов и техникумов. Только в ячейке Технологического института насчитывалось в мае 450 членов, в том числе: членов ВКП(б) — 28%, комсомольцев — 26%, неевреев — 50%. Студенты провели десятки докладов, вечеров, информационных мероприятий. Несмотря на проблемы, ЛенОЗЕТ был на хорошем счету у ЦПО. Сообщения об его успехах то и дело появлялись в центральной печати. Такое выделение Ленинграда означало, что в других крупных центрах России достигнуто было и того меньше.

К концу 1929 г., в момент ликвидации независимых еврейских общественных организаций, участие «петербургских деятелей» в ЛенОЗЕТе стало выглядеть анахронизмом. Осенью 1929 г. в печати появился ряд публикаций, остро критиковавших «нездоровые явления» в работе Правления. Бывший председатель ЛенОЗЕТа П. Петров-Соколовский осудил руководство за нежелание «проникнуть в толщу рабочих масс», повышенные расходы на содержание аппарата и неудовлетворительный сбор членских взносов. Он писал, что большинство членов Правления — это почетные представители учреждений и организаций, не принимающие в работе Общества никакого участия, что основой финансовой деятельности ЛенОЗЕТа стали «подсобные предприятия», а не членские взносы. За статьей последовало заседание фракции коммунистов Общества, на котором указывалось, что Раппопорт редко бывает в ОЗЕТе, в результате чего руководство организацией «вручено нэпманам». Говорилось и о том, что некоторые руководители ЛенОЗЕТа отказались поддержать кампанию по закрытию Хоральной синагоги.

За критикой стояло намерение партии избавиться от последних представителей старой еврейской общественности, все еще входивших в Правление, в том числе от А.Брамсона. Обком рекомендовал резко сократить число членов Правления, усилив в нем партийное руководство. В январе 1930 г. в коллективном письме к Дер Эмее озет-активисты Ленинградского Политехнического института потребовали переизбрать руководство ЛенОЗЕТа. Приехавший в город секретарь ЦПО Я.Левин также выступил с обвинениями в адрес Правления. Получалось, что численность ЛенОЗЕТа неизмеримо выросла, финансовая база окрепла, лотерейные билеты распространены, но все это достигнуто не благодаря работе, а вопреки бездеятельности руководства. Травля Правления завершилась, разумеется, его переизбранием на новое, в котором половину мест получили заводские рабочие. Председателем ЛенОЗЕТа был выбран коммунист Анатолий Гельнер, названный Трибуной «поляком по национальности».

Реформа ЛенОЗЕТа не могла, конечно, ускорить вербовку переселенцев в городе, где безработица по существу исчезла и стало особенно трудно найти даже нескольких желающих переселиться в деревню, тем более на Дальний Восток. Чтобы выполнить даже небольшой «спущенный» на ЛенОЗЕТ план, вербовщикам приходилось прибегать к откровенной лжи, обещая «золотые горы» на новом месте. Такой подход создавал конфликтные ситуации по приезде и высокий процент «обратников». Несмотря на все усилия, в начале 1930 г. только 15 ленинградцев согласились уехать в Крым и еще 8 — в Биробиджан.

Проект нового устава Общества, обнародованный весной 1930 г., объявлял целью ОЗЕТа не просто землеустройство евреев, а переселение «на началах коллективизации» с условием участия в «социалистическом строительстве страны». Существовавшее на бумаге разделение между законодательной и исполнительной властью в виде Совета и Правления упразднялось; оставался один Совет.

Ленинградский ОЗЕТ предпочел сконцентрироваться на идеологическом воспитании, старательно избегая реальной работы по землеустройству. Когда студенты предложили взять шефство над еще одним евпаторийским участком, руководство ЛенОЗЕТа постаралось уклониться от его получения. Когда же новый подшефный поселок Перецфельд был все же передан ленинградцам, выяснилось, что даже на содержание там библиотекаря у них нет средств, т. к. новый устав позволял ЛенОЗЕТу тратить на культурное обслуживание переселенцев только 25% своих доходов.

В апреле 1931 г. в ходе специального месячника Ленинградская организация завербовала 12 тысяч индивидуальных и 78 юридических членов, реализовала 142 тысячи билетов ОЗЕТ-лотереи, провела десятки других мероприятий. Вскоре, однако, выяснилось, что отрапортованные цифры были сильно преувеличены. Среди новых членов оказалось множество «мертвых душ», с которых впоследствии не удавалось собрать членских взносов. Более того, к концу года ЛенОЗЕТ потерял многих старых членов, зато заданная партией пролетаризация и интернационализация Общества была, наконец, достигнута. Рабочих в ЛенОЗЕТе стало 66%, членов ВКП(б) — 23%, евреев — только 5%(!). Центр озетовской деятельности переместился на предприятия, особенно на крупные, такие, как «Красный Треугольник», «Большевик» и «Скороход». Рабочих стали посылать на воскресники в еврейские колхозы. На заводах создавались рабочие бригады им. ОЗЕТа.

Вытеснение евреев, служащих и учащихся из ЛенОЗЕТа осуществил бывший чекист Васильев, занявший пост председателя в феврале 1931 г. Опираясь на новый устав, он завершил превращение организации в бюрократический придаток партийногосударственного аппарата. Отныне большинство отделений ОЗЕТа размещались при райкомах партии, а в каждом районе появились освобожденные секретарь и инструктор, как правило, неевреи. Предприятия и частные лица не смели отказывать ЛенОЗЕТу в содействии, так как это означало ссору с партией и даже с ОГПУ, надзор которого символизировался прошлым Васильева. Представление о том, в какой мере успехи озетовцев стали зависеть от нажима парторганизации, можно составить по рассказу Трибуны о работе ячейки ленинградского порта:

Началом озет-работы нужно считать июнь 1931 года, когда Нарвский райком ВКП(б) дал директиву (выделено мною. — М.Б.) по озет-работе и когда был выделен отдельный инструктор. Инструктор начал свою работу с распространения билетов 3-й озет-лотереи. Вначале работа не спорилась, билеты брали с неохотой. В июле партком, Райкомвод и ВЛКСМ выпустили совместную директиву о важности озет-работы. Места встрепенулись и в короткий срок было реализовано 10 тысяч билетов... 16-го октября Райкомвод дал новую директиву. Работа несколько оживилась.

Основным показателем успеха озет-работы стало число распространенных лотерейных билетов, выпущенных к 3-му розыгрышу немыслимым тиражом в шесть миллионов; по этому критерию ЛенОЗЕТ назывался в числе лучших озетовских организаций. Необходимость реализовывать массу лотерейных билетов сама по себе прерращала ОЗЕТ в интернациональную организацию, так как одни евреи физически не были способны купить все билеты.

В условиях непрерывно растущего, спускаемого сверху плана работы и малости реальных доходов от членских взносов местные озетовские организации снова обратились к предпринимательству, как выходу из финансового тупика. Вопрос о «подсобных предприятиях» опять стал дискутироваться на страницах печати. В статье, опубликованной в августовском номере Трибуны, автор высказал мысль, что, при некоторых ограничениях, открытие отделениями ОЗЕТ подсобных предприятий допустимо и даже желательно. В пример ставился ЛенОЗЕТ, организовавший массовое производство портретов вождей, то есть вернувшийся к деятельности, за которую прошлое Правление было снято. Выяснилось, однако, что конкретные результаты работы ЛенОЗЕТа не улучшились. Расходы на содержание аппарата выросли, лотерейные билеты распространялись плохо, членские взносы собирались с трудом, даже практика подсобных предприятий была восстановлена. Но зато теперь руководителей ЛенОЗЕТа, как номенклатурных работников, нельзя было критиковать без указания сверху.

Постановление ВЦИК РСФСР от 30 сентября 1931 г. о намерении создать в Биробиджане еврейскую автономную административно-территориальную единицу еще больше приковало деятельность озет-организаций, в том числе ЛенОЗЕТа, к Дальнему Востоку. Работа в Крыму сворачивалась. Возможно, в связи с этим в 9-м номере ленинградского журнала Звезда появился очерк Семена Бытового «По еврейским колхозам Крыма», в котором большинство колхозников было представлено «лишенцами», тунеядцами, склочниками. Крупнейшие фабрики и заводы города выделили своих представителей в состав делегации, направленной в Биробиджан. Отдельные поселки и объекты области были прикреплены к ленинградским предприятиям для шефства. Однако конкретная помощь переселенцам заключалась пока в посылке двух тракторов от «Красного Путиловца». За отсутствием других внушительных примеров эти два трактора неоднократно упоминали все, кто писал о шефской помощи Ленинграда Биробиджану.

5-я Областная конференция ОЗЕТа открылась в феврале 1932 г. Ее делегаты представляли более 27 тыс. индивидуальных и 20 тыс. коллективных членов, объединенных в 354 ячейки, из них 85% рабочих и 90% неевреев. На конференции подчеркивалось, что сильно укрепилась финансовая база ЛенОЗЕТА, годовой оборот которого достиг 700 тыс. рублей. Доходы организации состояли в основном из средств, поступавших от юридических членов (т.е. учреждений) и прибыли от подсобных предприятий. Это позволяло

ЛенОЗЕТу содержать 140 освобожденных работников. Главным его успехом считалась налаживание связи с заводами и фабриками. Теперь в ЛенОЗЕТе «место расфуфыренных дам заняла рабочая аудитория». Конкретная помощь Биробиджану и выполнение нарядов на переселение обсуждались на конференции во вторую очередь. Председателем ЛенОЗЕТа стал Зельцер, а Васильев был назначен ответственным секретарем.

После конференции акцент в деятельности ЛенОЗЕТа ненадолго сместился на шефскую работу в Биробиджане. Оживление в этот вопрос внесла возвратившаяся в город после двухмесячного пребывания на Дальнем Востоке рабочая делегация. Тяжелое положение переселенцев произвело, очевидно, сильное впечатление на членов делегации. На встрече с Московским ОЗЕТом и в своих последующих выступлениях в Ленинграде рабочие настаивали на увеличении конкретной помощи. В результате в Биробиджан послали бригаду квалифицированных рабочих для ремонта тракторов и дорожных машин. Отдельные заводы города были прикреплены к ряду биробиджанских объектов.

Не прекращалась и агитационная деятельность ОЗЕТа, которая включала борьбу с антисемитизмом и еврейским национализмом, «правым» и «левацким» уклонами. В эту работу вовлекались школьные ячейки «Друзей ОЗЕТа» и даже армия. Той же цели были посвящены радиопередачи, а также газетные публикации в заводских многотиражках и стенгазетах. Весь 1932 г. ЛенОЗЕТ был на прекрасном счету у Центрального Совета ОЗЕТа (ЦСО) и получил переходящее знамя, как передовой коллектив. Во главе организации встала Висневская, большевичка с 1905 г.

К 1933 г. энтузиазм по поводу еврейского землеустройства уменьшился как у евреев, так и у советского руководства, не говоря уже о русских рабочих, из которых в основном были сформированы низовые озет-ячейки. Уже в ноябре 1932 г. печать сообщала о значительном спаде в работе краснопутиловской ячейки. За пять месяцев на заводе не собрали ни копейки членских взносов и провалили лотерейную кампанию. Неуспех крупнейшего завода указывал на положение во всей организации. Как оказалось, контрольные цифры плана за 1932 г. ЛенОЗЕТом выполнены не были. Проведенная в октябре Областная конференция зафиксировала только 25 тысяч членов. Тем не менее планы шефской работы, спускаемые ЛенОЗЕТу, пока не уменьшались. Убедившись, видимо, в том, что на переселенцев полагаться нельзя, ЦСО на этот раз потребовало от ЛенОЗЕТа не только собрать средства на строительство в Биробиджане и Крыму, но и самостоятельно построить необходимые дома, используя своих людей.

В 1933—1934 гг., по-видимому, вновь вырос процент евреев в организации, что можно объяснить их реакцией на события в Германии, а также влиянием пропагандистской шумихи вокруг образования Еврейской автономной области (ЕАО) в мае 1934 г. Озетовская и местная ленинградская печать неоднократно подчеркивали, что в то время, как в Германии и Польше свирепствует антисемитизм, в Советском Союзе самая бесправная в прошлом национальность получила автономию. Косвенным доказательством роста процента евреев можно считать исчезновение со страниц Трибуны данных о национальном составе ЛенОЗЕТа. Кроме того, в тех случаях, когда печать сообщала о достижениях какой-нибудь озет-ячейки, почти всегда назывались одни еврейские имена.

17-й съезд ВКП(б), на котором Сталин призвал к борьбе с «уклонами» в национальном вопросе, ознаменовал начало нового этапа, на котором само существование ОЗЕТа, независимо от степени его интернационализации, выглядело все более неуместным. Все же, учитывая стратегическую важность заселения дальневосточной границы, а также пропагандистские цели, советское правительство не спешило ликвидировать ОЗЕТ. 1-й Съезд Советов ЕАО вызвал оживление пропагандистской кампании в Ленинграде, осуществлявшейся, как обычно, в приказном порядке. На Съезд была послана и ленинградская делегация, привезшая с собой подарков на 60 тыс. рублей.

Массовый террор, последовавший за убийством Кирова, не способствовал, надо думать, активизации деятельности организации. В 1935 —1936 гг. она ограничивалась, в основном, сбором членских взносов, причем собранные деньги тратились почти исключительно на содержание собственного аппарата. Поэтому, например, скромная попытка организовать курсы фотографов для ЕАО не удалась из-за отсутствия средств. На майском 1936 г. собрании актива работа ЛенОЗЕТа резко критиковалась как самими активистами, так и ответственным секретарем ЦСО Е.Эйдельманом. В духе времени раздавались голоса о недостаточной бдительности руководства организации. Относительно высокая в начале года цифра подписки на Трибуну уменьшилась втрое, когда выяснилось, что прежде ЛенОЗЕТ платил за тысячу подписок, которые не распространялись и никем не читались. Весной 1936 г. ЛенОЗЕТ отмечал десятилетие пригородного колхоза Еврабзем. Второй колхоз, Евселькооп, к тому времени уже не существовал. Еврабзем добился определенного благосостояния для своих членов. Тем не менее молодежь, притягиваемая близостью большого города, покидала колхоз.

В начале 1937 г. должность председателя ЛенОЗЕТа занял уроженец белорусского местечка Б.Эскин, малограмотный партийный организатор, выпускник Губсовпартшколы. Уже не несколько сот, как в предыдущие годы, а всего лишь 80 активистов со всего Ленинграда собрались в мае в Евдомпросвете, чтобы «на основе решений Пленума ЦК ВКП(б)», в присутствии Е.Эйдельмана и представителей обкома партии «вскрыть недостатки в работе ЛенОЗЕТа и помочь руководству их исправить». Дела организации шли плохо. Число ячеек резко уменьшилось, как и общее число озетовцев. В то же время большинство выступавших указывали только на мелкие проблемы. Они либо не могли нащупать, либо не решались назвать истинных причин деградации ОЗЕТа. На самом же деле и сила, и слабость этого придатка партийно-советской бюрократической машины заключалась в тесной кооперации с патроном, который, давая директивы озетовцам, одновременно сам заботился об их выполнении методами нажима на государственные предприятия. С того момента, как ОЗЕТ лишился ежедневной опеки, самостоятельно существовать он, конечно, не мог. Не случайно некоторые выступавшие жаловались на слабое руководство организацией.

Участь ОЗЕТа была, очевидно, уже решена, хотя исполнение приговора пока откладывалось. Эту участь сообщил активисту-озетовцу инструктор Дзержинского райкома ВКП(б): «ЦК вас скоро ликвидирует». Выступавший на собрании Эйдельман обвинил активистов в наличии «националистических выступлений, имевших место в ЛенОЗЕТе и раньше и теперь на активе». Не прибегая к излишним демократическим процедурам, Эйдельман сообщил, что существующее руководство ленинградской организации — Совет и его Президиум — заменяется на Оргбюро из 5 человек во главе с представителем обкома. Оргбюро поручалось подготовить Областную конференцию ОЗЕТа.

Разумеется, и после конференции жизнь в ЛенОЗЕТе еле теплилась. В собщении Дер Эмее о массовом вечере в поддержку ЕАО, проведенном в конце января 1938 г. Центральным ОЗЕТом совместно с Ленинградским Советом потребительских обществ (ЛСПО), ЛенОЗЕТ даже не упоминался. Новый работник, вступивший в марте в должность районного инструктора, уволился на следующий же день, когда убедился, что озет-работа на заводах совершенно отсутствует. Тогда же был ликвидирован и колхоз Еврабзем, ушел и его еврейский директор. В середине мая по распоряжению Центрального Совета ОЗЕТа Эскин уволил большинство своих сотрудников. Неделей позже, 21 мая, ЦСО приказал ликвидировать ленинградское отделение. Вскоре и Центральный ОЗЕТ прекратил свое существование.

ЛенОЗЕТ на девять лет пережил независимые еврейские организации помощи, действовавшие в Ленинграде в 1920-х. Его долгожительство объяснялось выхолащиванием национального содержания в работе Общества и превращением его в придаток советско-партийной бюрократической машины. Однако даже в свои лучшие годы эта эрзац-еврейская организация не могла по своим достижениям сравниться с обществами, руководимыми старой петербургской общественностью, — ЛЕКОПО, ОРТом и ОЗЕ. Старая общественность по мере сил старалась поддерживать собственные организации помощи и добилась на этом пути выдающихся, по сравнению с другими городами, успехов. До начала 1930-х ее влияние в известной степени распространялось и на ОЗЕТ. Даже утратив прежние организационные рамки, некоторые еврейские деятели еще долго продолжали оказывать профессиональную, медицинскую и другую помощь нуждающимся евреям. Являясь самой массовой еврейской организацией, в которой в 1929 г. числился каждый тринадцатый ленинградский еврей, ЛенОЗЕТ оказался своего рода отдушиной для тех, кто искренне хотел облегчить тяжелое экономическое положение своих собратьев в местечках. Альтернативной точки приложения сил с ликвидацией н&зависимых еврейских организаций у них не стало. На деле же реальная помощь ЛенОЗЕТа еврейским поселенцам была незначительной, а надежды, возлагавшиеся на него идеалистами, иллюзорными.

Еврейское образование накануне революции и его советизация

Благодаря высокой степени аккультурации и низкой концентрации евреев в столице, подавляющее большинство детей до первой мировой войны обучались в системе общерусского образования. В 1911 г. в учебных заведениях С.-Петербургского учебного округа Министерства народного просвещения обучалось 3665 учеников-евреев (табл.2.3). Процент евреев в гимназиях и реальных училищах в среднем совпадал с установленной в 1908 г. «повышенной» пятипроцентной нормой для столиц. Значительное число евреев обучалось также в учебных заведениях Министерства промышленности и торговли (торговых школах, коммерческих училищах и т.п.), где процентная норма была гораздо выше.

С 1887 г. прием евреев в высшие учебные заведения Петербурга был ограничен тремя процентами, причем такие вузы, как Институт инженеров путей сообщения, Военно-медицинская академия, Электротехнический институт, были почти все эти годы вообще закрыты для них. Получив автономию в 1905-1908 гг., вузы исключили из своих уставов процентную норму, в результате чего процент евреев в них резко возрос. Однако затем старые ограничения были введены опять. Тем не менее еще в 1911 г. этот процент был гораздо выше установленного и составил 7,8% в университете и, в среднем, 8,9% в технических вузах.

Оказавшаяся непринятой еврейская молодежь могла пойти в частный Психоневрологический институт, на который не распространялась процентная норма, или поехать учиться за границу. С началом войны вторая возможность отпала. Правда, в августе 1915 г. была повышена норма и установлены льготы для участников войны и их семей. Тем не менее этих льгот было недостаточно, чтобы все желающие могли учиться без дискриминации. В поисках общероссийского решения проблемы высшего образования для еврейской молодежи 31 января 1917 г. в Екатеринославе был открыт Еврейский политехнический институт, в основании которого ведущая роль принадлежала петроградской общественности. Кроме естественных и технических предметов, в Политехникуме предполагалось ввести занятия по еврейскому языку, истории и т. п., но это, так же как и установление субботы выходным днем, было отложено, потому что многие устроители были против придания институту национального характера.

«Просветительский» отпечаток на систему еврейского образования столицы наложила деятельность Общества распространения просвещения среди евреев в России (ОПЕ). При ЦК ОПЕ работали разнообразные комиссии по развитию светского образования, помощи учителям и т.п. Вопросами еврейского образования в Петрограде занимались также Общество для доставления начального образования еврейским детям Петрограда, Хозяйственное правление Хоральной синагоги и другие общества.

Дошкольное воспитание детей находилось в ведении ОЗЕ и Петроградского еврейского общества воспитания и образования. Детские очаги (детские сады) вначале обслуживали только детей беженцев, но потом стали популярными и среди евреев-старожилов, хотя в России учреждений дошкольного воспитания в ту пору почти не существовало.

Одним из старейших общинных учреждений для детей Петрограда был Сиротский дом, размещавшийся с 1880 г. в специально построенном здании на Васильевском острове. Дом находился на попечении Дамского комитета при Правлении общины и содержался в основном на средства баронов Гинцбургов. В него принимали сирот от 3 до 13 лет. Школа при Сиротском доме давала образование в объеме двухклассного начального училища и ремесленную специальность.

Гордостью ОПЕ являлись Мужское и Женское профессиональные технические училища для еврейских детей (Училища ОПЕ), руководившиеся Моисеем Югенбургом. Они вели свое происхождение от училищ Лазаря Бермана, существовавших с 1864 г., и располагались в специально построенном общинном здании рядом с Хоральной синагогой. Мальчиков там обучали слесарномеханическому и столярно-резному ремеслам, девочек — дамско-портняжному и белошвейному мастерствам. Благодаря субсидиям Хозяйственного правления плата за обучение была невысокой. Детей бедных родителей обучали бесплатно. Обучение велось на русском языке. Еврейские предметы преподавались выдающимися педагогами. Экзамен на ремесло, сданный по окончанию училища, давал его воспитанникам право проживания вне «черты оседлости».

Высокий уровень подготовки обеспечивала учащимся частная Еврейская гимназия Ильи Эйзенбета, открытая в 1906 г. в районе, густо заселенном евреями. Программа обучения в ней включала общегимназический курс, а также иврит, еврейскую историю и Танах. Большинство окончивших гимназию поступали затем в вузы.

Те, кто не обучался в еврейских школах, могли заниматься в кружках и на вечерних курсах для всех возрастов, а также посещать популярные лекции, организованные еврейскими культурными обществами. В конце 1912 г. под руководством раввина М.Айзенштадта были открыты Курсы библейского языка и по библейской истории для студентов высших и средних учебных заведений. Вечерние курсы для взрослых, устроенные Обществом внешкольного образования, существовали в 1914—1917 гг. при гимназии Эйзенбета. Из еврейских предметов на курсах преподавали идиш и еврейскую историю. Помимо этих и других стационарных курсов существовали кружки еврейской истории и литературы при вузах. Кроме того, знания по еврейским предметам можно было получить на лекциях Петроградского общества воспитания и образования, на субботних собраниях, проводившихся Отделом попечения о еврейских девушках Петрограда при Российском обществе защиты женщин, а также на курсах для взрослых и подростков при Обществе «Поалей Цедек» (Праведные труженики).

Петроградские общественные деятели уделяли большое внимание внешкольному образованию, так как только через него было возможно передать основы еврейских знаний юношеству, распыленному по нееврейским учебным заведениям. Ведь уровень преподавания иудаизма (курс «Закона Божьего» для евреев) в нееврейских гимназиях и училищах Петрограда был невысоким, и аккультурация обучавшейся там молодежи шла быстро. В открытом письме М.Айзенштадта, опубликованном в начале 1917 г., раввин указывал на то, что многие ученики общих учебных заведений, обращавшиеся к нему с просьбой проэкзаменоваться по Закону Божьему (без оценки по которому нельзя было получить аттестат зрелости), показывали почти полное незнание предмета.

Некоторые родители стремились дать своим детям в раннем возрасте традиционное еврейское образование, по крайней мере дополнительно к общему. В 1910 г. в Петербурге было зарегистрировано 33 хедера (начальные религиозные школы), в которых 35 учителей обучали 176 учеников и 21 ученицу. Очевидно, часть детей учила Тору и иврит у частных учителей, индивидуально или в незарегистрированных группах.

Высшие еврейские религиозные школы (иешивы) в Петербурге отсутствовали. Высшие светские знания по иудаике можно было приобрести на трех кафедрах восточного факультета Петербургского университета, среди выпускников которого были и еврейские деятели — Давид Гинцбург, Абрам Гаркави, Исаак Маркой. Однако петроградская общественность, и прежде всего ОПЕ, мечтала об основании собственной еврейской светской высшей школы. Первой попыткой на пути ее создания было учреждение частных Курсов востоковедения барона Давида Гинцбурга, которые открылись в 1908 г. и распались вскоре после начала мировой войны.

Идея Высшей школы еврейских знаний (ВШЕЗ) получила шансы на реализацию после того, как член Комитета ОПЕ Меир Крейнин пожертвовал в январе 1917 г. 200 тыс. руб. на приобретение дома на Стремянной улице для размещения в нем Комитета ОПЕ, библиотеки и еврейского вуза. Специальная комиссия ОПЕ под началом Льва Каценельсона, а затем (после его смерти) — Михаила Кулишера, разрабатывала план и программу ВШЕЗ. Предполагалось, что Школа станет общероссийским учебным заведением. Мнение энтузиастов выразил учитель Х.Фиалков:

«Стыдно и больно сознавать, — писал он, — что 6-миллионное еврейское население России до сих пор обходилось без рассадника высших еврейских знаний. С этим делом мы опоздали по меньшей мере на четверть века.

Подготовка к открытию еврейского вуза ускорилась и благодаря давлению петроградских студентов, национальное самосознание которых усилилось в ходе войны и которые постоянно обращались к Каценельсону, Дубнову и Айзенштадту с просьбами прочесть курсы лекций, главным образом, по еврейской истории.

Декрет 21 марта 1917 г., отменив национальное неравенство, поставил под угрозу еврейские школы, так как родители стали теперь чаще отдавать своих детей в общерусские учебные заведения. Традиционные же семьи предпочитали обычный хедер светским школам ОПЕ. Многие из лучших учителей также перешли из еврейских, в русские школы, т.к. там условия работы были лучше, а дискриминации больше не существовало. Кое-кто из преподавателей пошел учиться в вуз. В связи с угрозой финансового краха организаторы еврейского образования Петрограда предложили министру просвещения Временного правительства Александру Мануйлову включить еврейские школы в общую школьную систему, однако реальных шагов в этом направлении не было предпринято. Нехватка средств уже летом 1917 г. затруднила организацию летних лагерей для еврейских детей. ОПЕ и ОЗЕ пришлось обратиться к еврейской молодежи с призывом добровольно помочь в организации досуга детям, предоставленным самим себе во время каникул. «И если мы не примем самых решительных мер сейчас же, — говорилось в обращении, — многие из детей уже не увидят этой лучшей жизни или окажутся непригодными для нее».

В развернувшейся борьбе активистов еврейского просвещения за права учителей и за демократизацию школы лидировали петроградские преподаватели. Созданное накануне революции (24 января) Петроградское еврейское учительское общество выпустило воззвание, в котором говорилось:

Наконец-то наступил момент, когда многое из того, о чем мы мечтали долгие годы, может и должно воплотиться в жизнь... Теперь, товарищи, цепи рабства пали, созданы большие возможности, горизонты нашей работы расширились и углубились. Теперь, когда вся страна и каждая группа в отдельности приступает к организации своих сил... нам, евреям, безусловно, необходимо возможно скорее осуществить и зафиксировать наши естественные культурные права...

По инициативе петроградцев в июне 1917 г. в столице был созван Всероссийский съезд еврейских учителей для формулировки единой национальной политики в области образования. На съезде разгорелись ожесточенные споры по вопросам о языке преподавания и месте религиозных предметов в школьной программе. Победили идишисты, добившиеся резолюции, в которой декларировалась бесплатная, общая, обязательная, восьмилетняя, единая и светская еврейская народная школа. Частные и общественные школы съезд предложил включать в общую школьную сеть и и выдавать им правительственные субсидии при условии, что конфессиональные предметы не будут входить в школьную программу. Что касается религиозных школ, то они должны были содержаться за счет самих родителей. Преподавание в народной школе должно было вестись на идише, а иврит и ивритскую литературу разрешалось изучать как элемент еврейской культуры, начиная с начальной школы. На съезде был образован Всероссийский еврейский учительский союз и избрано его Центральное бюро, в котором половину мест заняли петроградские учителя. Учителя иврита не приняли участия в голосовании по резолюции о форме будущей школы и образовали собственный профсоюз.

Несмотря на решения учительского съезда, полная перестройка программы обучения, которая начала осуществляться в гимназии Эйзенбета летом 1917 г., далеко не соответствовала провозглашенным на съезде принципам и отражала тот факт, что соотношение сил в руководстве этой гимназии было не в пользу идишистов. Инициатива принадлежала членам родительского комитета М.Кролю и С.Трайнину, которые образовали Общество для учреждения еврейской гимназии в Петрограде, выкупили гимназию у ее предыдущего владельца и переименовали ее в Общественную еврейскую гимназию Петрограда. Здесь решили ввести классическое образование на основе усиленного преподавания иврита, изучения средневековой литературы и древнегреческого языка. Программа имела целью обеспечить выпускникам возможность после окончания гимназии поступать в создававшуюся Высшую школу еврейских знаний (ВШЕЗ). Председателем Комиссии по изменению программы гимназии был выбран учитель еврейской истории Бенцион Динабург. Директором гимназии назначили учителя истории Тимофея Цейтлина. В результате Октябрьского переворота новая программа, подготовленная к весне 1918 г., так и осталась на бумаге.

Сразу после Февраля Комиссия по выработке плана и программы ВШЕЗ ускорила шаги по ее организации. На заседания Комиссии приглашались для консультаций петербургские востоковеды, а также еврейские учителя. Были разработаны устав и программа ВШЕЗ. Предполагалось открыть три факультета: филологический, исторический и талмудический. Материальное обеспечение школы рассчитывали получить от ОПЕ, Общества поощрения высших знаний и от общин Петрограда, Москвы, Киева, Одессы, Харькова и Екатеринослава. Основой для школьной библиотеки должны были стать богатые личные собрания книг АТаркави и Л.Каценельсона, пожертвованные в общину. Однако рост финансовых трудностей в системе еврейского образования к концу 1917 г. привел к временному ослаблению интереса к ВШЕЗ и к прекращению деятельности Комиссии.

Между Февралем и Октябрем в Петрограде подверглись ревизии также профессиональное, дошкольное и внешкольное еврейское образование. Так, в конце сентября 1917 г. был созван съезд специалистов и деятелей по профессиональному образованию среди евреев. В октябре 1917 г. ЦК ОЗЕ провел совещание работников детских очагов, на котором было решено передать их в ведение демократических общин, а до образования общин поручить руководство детскими очагами национальным секциям при городских и земских комиссиях по народному образованию. Совещание образовало при ОЗЕ автономный Отдел по дошкольному образованию, в правление которого были избраны в основном петроградцы. С целью распространения еврейских знаний среди взрослых предлагалось открыть в Петрограде Еврейский народный университет, однако реальных шагов по его организации в тот момент предпринято не было.

Политический и экономический хаос, последовавший за большевистским переворотом, в первую очередь сказался на внешкольном образовании. К марту 1918 г. большинство вечерних курсов и кружков уже не работало. Число призреваемых детей в Еврейском сиротском доме уменьшилось на треть, но в целом школьная система еще функционировала. Ее состояние на начало 1918 г. было зафиксировано в докладе специальной комиссии, подготовленном по заданию Совета Петроградской общины (табл.2.4).

Доклад комиссии охватил 3 начальные школы, 2 (мужское и женское) высших начальных училища, 2 гимназии, сиротский дом, 2 очага (детских сада) и 6 хедеров, причем список хедеров, по признанию комиссии, был неполным. Еврейским школьным образованием, таким образом, к началу 1918 г. было охвачено около 1400 учащихся, или не более 25% школьников-евреев города.

Национализация банков и валютный кризис лишил еврейские учебные заведения даже тех скромных средств, которые у них были. Одновременно было подорвано благосостояние поддерживавших школу организаций и частных лиц. Несмотря на кризис, петроградская общественность не сдавалась и искала пути проведения независимой школьной политики. С этой целью в апреле 1918 г. общинная Культурно-просветительная комиссия анкетировала школьников и их родителей. Тогда же в городе открылась дешевая столовая для студентов-евреев. Летом 1918 г. Комитет ОПЕ сумел выделить средства на летний отдых воспитанников своих училищ.

В конце лета 1918 г. Петроградский Евком и Наркомпрос приступили к реорганизации и национализации еврейских учебных заведений. Все виды существовавших школ были заменены «единой трудовой школой», предназначенной стать базой для коммунистического воспитания молодежи. Декрет Наркомпроса от 21 октября 1918 г. о школах нацменьшинств распространял положение о единой трудовой школе и на национальные школы. На основании этого декрета в ноябре училища ОПЕ, а также начальные училища Песковского района и «Иврио» были переданы в ведение Еврейского подотдела Отдела национальных школ Петроградского компроса. Сиротский дом был преобразован в трудовую школу-интернат для еврейских детей. Национализация школ ускорила их реорганизацию по вкусу новой власти, что привело к увольнению части учителей, не смирившихся с новыми порядками, и усугубило тем самым острую нехватку преподавательских кадров. Даже лишившись своих школ, петроградская общественность не сразу капитулировала. В декабре 1918 г. Евком в очередной раз потребовал исключить религиозные предметы и иврит из школьных программ. В ответ на это Культурно-просветительная комиссия при Совете общины поручила Еврейскому учительскому союзу и представителям ОПЕ обратиться в Комиссариат просвещения в Москве с ходатайством о расширении преподавания еврейских предметов в уже национализированных школах. Последняя инициатива явно шла вразрез с государственной политикой. Под давлением евсекций летом 1919 г. Наркомпрос объявил иврит иностранным языком и запретил его преподавание в начальной школе, сохранив его временно только в старших классах.

Если еврейские школы подвергались коренной реконструкции, то хедеры вообще не признавались советской властью и подлежали тотальному искоренению как очаги суеверий и религиозного фанатизма. На 2-й Конференции евсекций в начале июня 1919 г. за основу политики в области культуры и просвещения был принят доклад заведующего еврейским подотделом Наркомпроса С.Томсинского, который в числе прочего сказал:

Мы предпочитали, чтобы еврейские дети лучше бегали по улице и кидали камнями в окна, нежели посещали эти гнойники духа — хедеры и старые школы.

Изданный 28 декабря 1920 г. циркуляр Евотдела Наркомпроса о ликвидации хедеров и иешив положил начало кампании судов над хедерами. Объявив хедеры вне закона и национализировав школы, власти не оставили еврейским детям (как и вообще всем детям России) возможности получить образование вне общегосударственной школьной сети.

Советская еврейская школа

В результате национализации все легальные еврейские учебные заведения Петрограда оказались в ведении Еврейского подотдела Отдела нацменьшинств Губкомпроса, а с 1920 г. они стали также контролироваться Евсекцией Петроградского губкома партии. В 1920-1921 гг. деятельность Евсекции сконцентрировалась в основном на устройстве и размещении около 300 еврейских сирот, прибывших из погромленных мест Украины. Вот как проходил этот переезд, судя по воспоминаниям, записанным десятилетие спустя в обработке советского журналиста:

Организовали специальный детский эшелон. Сначала — до Киева — из товарных вагонов, из теплушек, потом — из санитарных. Ехали не спеша, как вообще в те годы ездили. От Киева до Петрограда ехали не то два, не то три месяца. Мерзли по дороге.... Потом нам всем выдали новую американскую одежду. Мне дали бархатный пиджак, короткие 2 штаны и высокие сапоги на шнурках.

В операции по переселению детей, материально поддержанной Джойнтом, приняли участие Культур-Лига, ОЗЕ, ЕКОПО и, по-видимому, петроградские синагоги. Общественности разрешалось работать только под пристальным надзором Евсекции. После приезда сирот число детей в еврейских детских воспитательных и учебных заведениях к 1 ноября 1920 г. превысило тысячу. Более ста из них были дошкольниками, которые ходили в один из трех детских садов или жили в детском доме. Детей школьного возраста обслуживали три еврейские школы и три детских дома. К марту 1921 г. на Сергиевской улице открылась новая еврейская школа первой ступени. Учитывая резкое сокращение численности петроградского населения, можно сказать, что степень его охвата еврейскими школами даже выросла по сравнению с 1917 г. Однако состав учащихся стал иным. Школы все больше заполнялись приезжими сиротами, лишенными возможности выбора учебного заведения, в то время как старожилов советские национальные школы привлекали еще меньше, чем еврейское образование до революции. Общее количество школ в Петрограде (не только еврейских) упало в 2,5 раза уже к весне 1919 г., обгоняя скорость депопуляции города. Бюджетных ассигнований Исполкома было явно недостаточно для того, чтобы обеспечить провозглашенное большевиками всеобщее и бесплатное образование. Так, в Сиротском доме дети «ели мороженую шелуху, все мерзли, в классах замерзали чернила, на потолках в спальнях — снег». К 1922 г., несмотря на начало НЭПа, положение петроградских школ, по признанию самих же властей, оставалось катастрофическим. Только введение дифференцированной платы за обучение в 1922-1923 учебном году позволило резко увеличить бюджет народного образования и удвоить зарплаты учителям, после чего положение школ стало улучшаться.

К осени 1922 г. в Петрограде имелось три еврейские школы первой ступени с 430 учащимися, одна школа второй ступени с 200 учащимися и шесть детских домов на 500 детей (см. таблю 2.5). Положение еврейских детских учреждений Петрограда было лучшим, чем других, благодаря поддержке Джойнта, распределявшейся через Евобщестком. Преподаватели стали получать систематическую помощь деньгами и продуктами. Два детских сада субсидировались ЛЕКОПО.

Крупнейшей из еврейских школ была 5-я национальная 9-летняя школа двух ступеней, преобразованная из училищ ОПЕ. В начале 20-х ею продолжал заведовать М.Югенбург, а затем (с 1923 г.) — Т.Цейтлин, бывший директор гимназии Эйзенбета. В начале 1,921 г. в школе обучалось 260 детей, причем 45 из них — во второй ступени. Пятую часть учащихся составляли питомцы близлежащего детского дома. От старых времен в школе сохранились библиотека, швейная и переплетная мастерские.

В бывшем Сиротском доме располагались одновременно 93-й интернат (детдом для детей школьного возраста), 27-я школа первой ступени (в 1923 г. ей присвоили номер 14) и Дом ребенка. В школе имелась библиотека и мастерские: слесарно-кузнечная, столярная, сапожная и швейная. Благодаря своему директору, знатоку народной музыки Киссельгофу, школа выделялась профессиональным преподаванием различных музыкальных предметов — хорового пения, игры на рояле и музыкального слушания.

На Троицкой ул., в бывшем училище «Иврио» расположилась 1-я еврейская национальная школа, куда, по-видимому, ходили учиться дети из ближайшего детдома. В 52-й еврейской национальной школе на Сергиевской улице (с 1923 г. — школа №2) обучались воспитанники трех детских домов, два из которых (235-й и 17-й) размещались в одном доме со школой, а третий (48-й) — по соседству на улице Воинова. Детдомовцы зачастую не знали русского языка, поэтому обучение в школе велось на идише учителями, большинство которых, как и дети, приехали с Украины. Вначале школой заведовала Эсфирь Заславская, жена журналиста Д.Заславского, а затем (с 1924 г.) — Фаина Гольдгор. Пение и музыку преподавал Моисей Береговский (1892 —1961), ставший впоследствии собирателем еврейского музыкального фольклора.

Кроме того, на Троицкой улице имелись еще 1-я и 2-я еврейские профессионально-технические школы, образовавшиеся при ОРТе не позже 1924 г. Очевидно, их предшественницей была швейная мастерская, существовавшая уже в 1922 г. в соседнем детдоме. В 1-й школе, которой вначале заведовал А.Левинсон, а с 1924 г. — А.Мовшович, готовили слесарей и токарей. Во 2-й школе под руководством С.Авироном обучали швей. На оборудование профтехшкол Джойнт выделил Петроградскому Евобщесткому 6 тыс. долларов.

К середине 20-х значительная часть старых преподавателей еврейских школ Ленинграда сменилась. Однако некоторые из них (Киссельгоф, Цейтлин), а также отдельные ортовские деятели (Авирон) продолжали оставаться в руководстве школ. Процент детей старожилов среди учащихся снизился за счет сирот из провинции, что привело кое-где к введению идиша как языка преподавания. Вместе с тем, считаясь с высокой аккультурированностью ленинградцев, ни Отдел народного образования Облисполкома, ни Евсекция не заставляли их записывать своих детей в еврейскую школу.

Иной была политика Евсекции в Псковском учебном округе Ленинградской области, который считался неассимилированным районом. Несмотря на недостаток преподавательских кадров и желающих получить еврейское образование, в 1927 г. в Пскове открыли еврейскую школу-семилетку с преподаванием на идише.

Учителей пригласили из Минска и Витебска, однако родители не хотели отдавать в школу своих детей. Чтобы поправить положение, Псковский Отдел народного образования (ОНО) приказал другим школам не принимать туда учащихся-евреев. Таким насильственным способом удалось набрать 50 учеников в первые пять классов. Для расширения школы в нее зазывали детей из соседних городков, обещая им общежитие в Пскове. В то же время в великолукской еврейской школе Псковского округа, где население было традиционнее, царили скученность, низкий уровень преподавания, слабое знание русского языка учениками, второгодничество.

В среднем по РСФСР еврейские школы в 1925-1926 гг. охватывали до 20% детей, в то время как в Ленинграде этот показатель был гораздо ниже. В последующее трехлетие число еврейских школ и детских домов снизилось еще более. В 1929 г. из каждой тысячи ленинградских немцев в национальных школах обучалось 38 человек, поляков — 16, эстонцев — 13, латышей — 11, а евреев — только 5.

В 1931 г. в ходе кампании по интернационализации школ некоторые ленинградские национальные школы были слиты в так называемые «интернациональные комбинаты». Первый такой комбинат на 3 тыс. учащихся образовался в Октябрьском районе из бывших русской, польской, немецкой и еврейской школ. Классы в комбинате продолжали оставаться национальными. Антисемитизм, судя по свидетельствам, был там нередким явлением. Очевидно, опыт с комбинатами закончился неудачно, так как на следующий год неподалеку, в переулке Матвеева воссоздали еврейскую школу.

В 30-х последней еврейской школой Ленинграда оставалась 14-я неполная средняя школа на Васильевском острове, преобразованная в 1933 г. в 11-ю полную среднюю школу. В 1931 г. в ней было всего 267, а в 1934 г. — 320 учащихся. Школу и детский дом при ней продолжал возглавлять Зиновий Киссельгоф, представитель той самой «петербургской еврейской общественности», которую власти упорно изводили. Учебное заведение на Васильевском мало напоминало типичную советскую еврейскую школу, во всем проигрывавшую русской школе. Уровень подготовки учащихся по общим предметам был весьма высоким. Киссельгоф очень тщательно подбирал преподавателей. Когда нужно было отделаться от нежелательного кандидата, он выставлял требование знания языка идищ. До середины 20-х большинство учеников школы составляли детдомовцы, но затем стали преобладать дети, проживавшие в округе. В глазах их родителей школа имела два важных плюса — качественное обучение и отсутствие антисемитизма.

Национальным ядром школы оставались детдомовцы. Они лучше владели еврейским языком. Однако преподавание в школе велось по-русски, так как в семьях многих «приходящих» детей не разговаривали на идише. Его изучали наряду с другими иностранными языками, причем среди школьников не считалось престижным получать высокие оценки по этому предмету. Уроки идиша вел завуч школы Лев Иохельчук (1874—1955), которому зачастую приходилось ограничиваться чтением вслух отрывков из классиков — Менделе или Шолом-Алейхема, а затем тут же переводить их на русский язык, чтобы смысл прочитанного дошел до всех. Уроки непопулярного предмета часто сопровождались шумом и конфликтами с преподавателем. Попытка перевести преподавание всех предметов на идише, предпринятая в начале 30-х, привела к снижению успеваемости, и от этой идеи пришлось отказаться.

Киссельгофу и его преподавательскому коллективу ничего не оставалось, как насаждать еврейскую культуру через внеклассную, кружковую деятельность. Школьные ансамбли выступали с успехом в Евдомпросвете. Друзья Киссельгофа, известные еврейские поэты (Изя Харик, Ицик Фефер), певцы (Эпельбаум), актеры (Михоэлс, Зускин) бывали частыми гостями школьников. Важным фактором в спайке школьного коллектива и в его национальном воспитании были ежегодные летние выезды детдомовцев на дачу. Директор специально нанимал на летние месяцы говоривших на идише воспитателей, чтобы дети заодно подучили язык. Теплые летние вечера за городом располагали к пению народных хасидских песен, множество которых знал и прекрасно исполнял сам директор.

Определенную роль в национальном воспитании (в интернациональной «упаковке») играло и активное участие школьников в городской организации Юных друзей ОЗЕТа, центром которой являлась школа. Ребята активно собирали посылки с книгами и тетрадями для отправки в еврейские колхозы Крыма и Биробиджана, распространяли ОЗЕТ-лотерею, участвовали в митингах и конференциях ЛенОЗЕТа, писали заметки в озетовскую печать. Имелось, конечно, и трудовое воспитание. Школьники работали в мастерских, а заработанные деньги шли на нужды детдома.

В 1937 г. в Ленинграде оставалось лишь 14 школ всех нацменьшинств. Так как, кроме 11-й, других еврейских школ уже не было, о ней часто сообщала Трибуна, а журналист Дойвбер Левин написал книгу о Киссельгофе и его воспитанниках. Директора школы приглашали выступать на совещаниях работников просвещения. Неизбалованные заботой старших детдомовцы и приходящие ученики обожали Киссельгофа, а для него школа и детский дом были главным делом жизни. Он и жил в самом здании школы. В 1934 г. Киссельгоф не преминул выступить в печати против антисемитского нападения на его воспитанников со стороны учеников соседней школы, куда еврейских детей привели на «интернациональную» встречу, — и это тогда, когда официальная кампания против антисемитизма давно уже закончилась. Не боялся он и переписываться со своими бывшими учениками, эмигрировавшими за границу, среди которых был, между прочим, всемирно известный скрипач Яша Хейфец. Когда в конце 1937 г. был арестован школьный учитель рисования Борис Цирлин, Киссельгоф дал на него положительную характеристику, что сыграло не последнюю роль в скором освобождении учителя.

12 июня 1938 г. органы НКВД арестовали престарелого, сгорбленного Зиновия Ароновича Киссельгофа, но несмотря на царившую тогда атмосферу страха и оказанное на детей давление, школьные активисты не согласились считать своего директора «врагом народа» и ходатайствовали в райкоме комсомола об его освобождении. Почти через год, в мае 1939 г., Киссельгоф с отбитыми на допросах легкими был освобожден и через две недели умер. На похороны собралось множество учеников, их родителей, учителей других школ. Гроб был покрыт красным чехлом с большим Маген-Давидом. Школа перестала называться еврейской осенью 1938 г. одновременно с ликвидацией других национальных школ Ленинграда.

Институт высших еврейских знаний

Если еврейская школа была советизирована в первые же годы после Октябрьской революции, то борьба за независимый еврейский вуз продолжалась в Петрограде до середине 20-х. Подготовка ОПЕ к открытию Высшей школы еврейских знаний возобновилась уже в начале 1918 г. Ее программа имела чисто светский характер, что критиковалось частью еврейской общественности. Так, молодой востоковед Михаил Тубянский (1893—1937) горячо рекомендовал включить в проект ВШЕЗ богословский факультет, так как в развитии и укреплении религии он видел залог национального будущего еврейского народа. Одним из главных сторонников ВШЕЗ стал Семен Дубнов, который считал необходимым сохранение очага еврейских знаний в эпоху разрушения:

И вот мы сидим за столом, поверяя друг другу свои сомнения насчет того, возможно ли нечто подобное в окружавшей нас тьме. Саул Гинзбург высказался в том смысле, что быть может разумнее подождать, пока кончится это безумие. Но Семен Маркович возразил ему — и насколько убедительнее прозвучало это возражение, продиктованное неколебимой дубновской гордостью! «Что вы имеете в виду, говоря о тьме? — спросил он, обводя сидящих проницательным взглядом.

— Конечно, вокруг тьма, египетская тьма. Но когда же и зажигать свечу? При свете дня? Мы должны учиться у прошлого...

Как это ни парадоксально, большевистский переворот способствовал открытию ВШЕЗ, так как перед липом развала высшего образования в столице Наркомпрос согласился субсидировать даже еврейский вуз. Особую роль в рождении ВШЕЗ, первоначально названной Петроградским еврейским народным университетом (ПЕНУ), сыграл заместитель комиссара народного просвещения Зерах Гринберг, ассигновавший четверть миллиона на этот проект. По всей видимости, Гринберг, прилагавший одновременно усилия для «пролетаризации» еврейской начальной и средней школы, не имел ничего против сохранения элитарного центра еврейских знаний. Он, разумеется, выразил желание, чтобы большинство профессоров были коммунистами или хотя бы социалистами, но, за неимением таковых, не препятствовал приглашению ни откровенного противника советской власти Дубнова, ни раввина Айзенштадта, ни сиониста Ю.Бруцкуса.

Университет открылся в феврале 1919 г. на Английской набережной в особняке издателя Биржевых ведомостей Станислава Проппера. К концу года он переехал в просторную квартиру на Троицкой улице. Ректором ПЕНУ стал специалист по истории евреев Западной Европы Самуил Лозинский, а ученым секретарем — историк русской литературы Сергей (Израиль) Цинберг. Профессорами и преподавателями университета за первые 3 года его существования состояли лучшие научные кадры Петрограда. Часть ученых видела в ПЕНУ лишь временное убежище и при первой же возможности эмигрировала. Их сменили новые лекторы: ФАбрамович, М.Айзенштадт, Шалом Ганелин, ДЛевин, И.Сосис, И.Франк-Каменецкий, Бер Шульман. Пожалуй, ни в какой другой точке мира в то время не имелся столь квалифицированный состав преподавателей еврейских предметов, работавших к тому же за столь скромную плату. Каждый профессор заранее составлял подробный конспект лекций, обсуждавшийся на коллегии лекторов. Лекции читались в основном по-русски, но иногда и на идише. Первоначально было объявлено о создании трех отделений: а) общего; б) национальной истории, литературы и экономики; в) национальных искусств. В первом семестре занятия носили случайный характер. Их посещало не более 20 слушателей, в основном женщин, так как многие мужчины были мобилизованы. Разруха создавала массу препятствий для нормальной работы ПЕНУ. Помещение для занятий почти не отапливалось. Случались перебои в электроснабжении. Из-за практического отсутствия общественного транспорта профессора и студенты добирались в университет пешком. Так, 60-летний Дубнов приходил в университет с Петроградской стороны. По дороге он пересекал Неву по километровому Троицкому мосту, обдувавшемуся пронизывающими ветрами.

Тем не менее в октябре 1919 г. занятия возобновились. Еще летом был разработан новый трехгодичный план преподавания. Первый курс решили сделать подготовительным, обязательным для всех студентов. Затем предполагалось разделение на пять отделений: историко-социальное, философское, правовых предметов, филологическое и художественное. На этот раз в университет записалось 256 слушателей, но только 50-60 человек действительно посещали занятия. Надо сказать, что большинство петроградских вузов в тот период испытывали аналогичные трудности. Так, например, только 28 студентов закончило в 1919 г. крупнейший Технологический институт, а в Горном институте в 1919 —1920 учебном году занималось всего 75 человек.

Так как одного года первоначальной подготовки оказалось мало, обязательную программу ПЕНУ удлинили до двух лет. Таким образом, только на третий год своего существования университету удалось открыть, вместо предполагавшихся пяти отделений, два факультета — литературно-филологический и историко-социальный. Высшим управляющим органом ПЕНУ являлась Профессорская коллегия, куда входили все преподаватели и представители студентов. Исполнительным органом служило Правление, занимавшееся вопросами материального обеспечения. При университете имелась библиотека в 5000 томов. Так как по многим курсам учебники отсутствовали, планировалось издание трудов профессуры: Евреи во время Великой Французской революции С.Лозинского, Промыслы евреев в средние века И.Кулишера, О кодексе Хаммураби Г.Красного-Адмони и др. Однако нехватка средств помешала осуществить эти планы.

Наравне со студентами других вузов, в 1919 г. слушателям университета регулярно выдавались пайки Наркомпроса. Учрежденная в начале 1920 г. по ходатайству Горького Комиссия для улучшения быта ученых (КУБУ) стала систематически обеспечивать основными продуктами преподавателей вузов, в том числе ПЕНУ, что спасло оставшихся в Петрограде ученых от голодной смерти. В 1919 г. покровитель университета З.Гринберг переехал в Москву, что привело к усилению нападок на ПЕНУ со стороны еврейских коммунистов. В марте 1920 г. Петроградский отдел просвещения отказал университету в признании и в финансовой поддержке, сославшись на «крайний недостаток в учебных силах и учебных пособиях» в городе, а также недостаточный диапазон преподаваемых в ПЕНУ дисциплин. Однако настоящей причиной было то, что в глазах властей учебная программа не соответствовала духу времени, а состав преподавателей был далеко не советским. Чтобы все-таки пройти регистрацию, администрация университета совместно с преподавателями и слушателями разработала новое «Положение о Петроградском еврейском университете», не содержавшее, впрочем, больших уступок советской власти. В нем подчеркивалось, что студенты должны знать иврит и идиш и что учащихся готовят «к строго научному анализу всех теоретических и практических вопросов современной еврейской действительности». Руководство университета предлагало Наркомпросу объединить его с существовавшими архивными комиссиями (по изучению истории погромов, ритуальных наветов и библиографической), а также с возрождавшимся Историко-этнографическим обществом и образовать Институт истории и культуры еврейства. Хотя названный проект и не был принят, он, возможно, повлиял на переименование ПЕНУ осенью 1920 г. в Институт высших еврейских знаний (ИВЕЗ).

В конце 1920 г. в город приезжал представитель Евотдела Наркомпроса Моше Литваков, которого местные коммунисты склонили к мысли о реорганизации программы ИВЕЗа, обновлении состава его слушателей, а затем передаче его в ведение Евподотдела Петроградского ОНО. Литваков исключил Айзенштадта, как раввина, и Ю.Бруцкуса, как сиониста, из числа профессоров. Совет ИВЕЗа вынужден был согласиться на навязанные реформы. Ввиду перспективы возобновления пособий студентам приехавший с Литваковым представитель Евсекции настоял на их сортировке на «активных» и «пассивных» (вольнослушателей). В Правление ИВЕЗа был введен студент и, одновременно, заведующий ЕП ОНМ Петроградского НКП П.Лейтман.

Решение вопроса об ИВЕЗе и его бюджете затянулось в связи с одновременным утверждением сметы на учреждение конкурента — Института еврейской филологии, истории и литературы в Москве. Между тем положение стало критическим, так как с мая 1920 г. государственные средства в ИВЕЗ не поступали, а частные пожертвования резко сократились с того момента, как стало известно, что институт переходит к государству. Комиссар П.Лейтман три раза ездил в Москву, пытаясь сдвинуть дело с мертвой точки и доказать, что в новой столице из-за нехватки ученых и библиотек труднее организовать еврейский вуз, чем в Петрограде. Однако Евсекция переключилась на поддержку нарождавшихся учреждений «пролетарской культуры», таких, как филологическая комиссия Исаака Зарецкого, еврейская кафедра при педагогическом факультете Второго Московского университета и еврейская кафедра Коммунистического университета национальных меньшинств Запада. Таким образом ИВЕЗ на какой-то период de facto снова превратился в общественное учреждение, что обеспечило ему определенную свободу. В частности, в штат лекторов был возвращен Айзенштадт. Однако финансовая база ИВЕЗа оставалась шаткой. Профессора не получали жалования. Студенты были вынуждены и работать, и учиться, что вредило их академическим успехам и заставило ректорат обратиться за помощью к еврейской общественности России и заграницы. Хлопоты привели к получению средств от Джойнта.

С американской помощью дела института пошли лучше, что позволило к 1922 г. повысить требования при приеме студентов. Теперь абитуриенты должны были иметь общее среднее образование и знать один из двух еврейских языков. Из 70 слушателей 35—40 постоянно присутствовали на занятиях, проходивших по вечерам. Основной контингент составляла учащаяся молодежь, сменившая разнородную публику первых лет. Среди студентов имелось несколько христиан. В рамках международной кампании помощи голодающей еврейской интеллигенции России студентам ИВЕЗа отправлялись продовольственные посылки. Кроме обычных занятий профессора университета регулярно устраивали публичные лекции.

Прошло не более года, и власти вновь заинтересовались Институтом высших еврейских знаний, взяв его частично на свой бюджет и решительно вмешавшись в его внутреннюю жизнь. В 1923 г. вместо уехавшего в Берлин Арона Штейнберга Евсекции удалось провести в Правление института бывшего заведующего Евотделом Петрогубнаца Израиля Сосиса, имевшего опыт советизации и ликвидации старых еврейских учреждений. Осенью была устроена «чистка», «в результате которой выкинули порядочное количество белого студенчества». К весне 1924 г. в ИВЕЗе появились партийная и комсомольская ячейки, в которых числилось 4 коммуниста и 25 членов РКСМ. Институт был снова переименован, на этот раз в Институт еврейской истории и литературы (по другим сведениям — в Высшие курсы еврейского языка, литературы и культуры). Весной группу его слушателей возили в Москву на практику (фактически на промывку мозгов) на еврейскую кафедру Коммунистического университета нацменьшинств Запада. На лето планировалась этнографическая экспедиция на Украину. Можно предположить, что были предприняты и дальнейшие шаги по советизации института. Вместо И.Сосиса и С.Гинзбурга в его Правление вошли новые лица. Только Лозинский все еще оставался на ректорской должности. В 1925 г. Евсекция победно сообщала в Ленгубком ВКП(б): «Еврейский институт — наш — реорганизованная педагогика, политпросвет, работа». В том же году в рамках кампании «по упорядочиванию сети ленинградских вузов» ИВЕЗ был закрыт. Три его профессора — Лозинский, Красный-Ддмони и Марголин — обращались в ЦИК СССР с предложением открыть в Ленинграде вместо закрытого вуза Всесоюзный еврейский исследовательский институт, однако эта инициатива не принесла плодов. Двое лекторов — Маркой и Равребе — нашли преподавательскую работу на еврейской кафедре в университете Минска. Остальным пришлось удовлетвориться безвозмездной работой при ЕИЭО или вообще оставить область еврейских знаний. Про-существовавший шесть лет ИВЕЗ окончила лишь незначительная часть еврейской молодежи Ленинграда. В основном же она стремилась поручить не еврейское, а общее высшее образование, обещавшее успешную адаптацию в новом обществе.

Еврейское отделение рабфака ЛГУ

Еврейское отделение рабфака ЛГУ, созданное в год закрытия ИВЕЗа, помогло десяткам молодых людей преодолеть как социальный, так и образовательно-культурный барьер при поступлении в вузы. Отделение было одним из последних учебных заведений в городе, где состав учащихся и язык преподавания были еврейскими.

Рабфаки (рабочие факультеты) были созданы при университетах и вузах в 1919-1920 гг. для образования верного советской власти слоя студенчества. Сюда принимались рабочие, члены профсоюзов, проработавшие на предприятии рабочими не менее двух лет, крестьяне, «не эксплуатировавшие чужого труда», а из лиц нефизического труда только члены РКП(б) или члены комсомола со стажем не менее трех лет. Образовательный ценз первые годы был минимальным. Поступающие должны были бегло читать и знать четыре действия арифметики. Обучение длилось два года. Выпускникам рабфаков гарантировался прием без экзаменов в вузы, где отводимая для них квота росла из года в год. Тем не менее из-за чрезвычайно низкого общеобразовательного уровня рабфаковцев большинство из них отсеивалось еще до поступления в институт. До 1922 г. число рабфаковцев, распределенных по вузам, оставалось незначительным, а их влияние среди студентов ничтожным. Старое студенчество отнеслось к организации рабфака с презрением: «Шуму много, толку нет. То рабочий факультет». В марте 1922 г. сходка студентов Петроградского университета постановила не допускать рабфаковцев в студенческие организации. Если верить Петроградской правде, это решение было вызвано не только политическими, но и антисемитскими мотивами.

Евреи, разумеется, были не только среди рабфаковцев, но и среди «белоподкладочников», и они, случалось, боролись за права старого студенчества. Так, осенью 1922 г. на собрании студентов университета по выдвижению кандидатов в Петросовет сын раввина Евгений Айзенштадт добивался избрания представителя некоммунистов для «защиты интересов несогласных». Вскоре после этого Айзенштадт публично вызвал на дуэль зарвавшегося большевика, но тот отказался стреляться, заявив, что его жизнь принадлежит партии. Айзенштадту пришлось оставить университет и скрываться от ареста.

Выдвинутый в 1921 г. «классовый принцип» приема (в основном через рабфак) и начавшиеся с 1922 г. «чистки» постепенно привели к качественному изменению состава студентов. В 1923 г. в петроградские вузы было принято 30% рабочих, почти вдвое больше, чем в предыдущем году. Большое число «платных» студентов отсеялось на специально введенном для этого экзамене по политграмоте, на котором от абитуриента требовали выразить свои политические взгляды. В мае 1924 г. в Ленинграде было принято решение об исключении 20% всех студентов по классовому признаку. Прием на следующий учебный год был сокращен вдвое, причем большинство вакантных мест было предоставлено рабфаковцам. Хотя в 1926 г. и были введены приемные экзамены, распространявшиеся также и на выпускников рабфака, политический критерий оставался доминирующим в работе приемных комиссий.

Создалась ситуация, в которой единственной дверью в высшее образование для евреев — детей «лишенцев» оказался рабфак. Для тех, кто недостаточно владел русским языком, при рабфаке Ленинградского университета в 1925 г. было открыто еврейское отделение, где преподавание велось на идише. Еврейские рабфаки появились также в Москве, Минске и Одессе. Наряду с еврейским в Ленинграде были открыты эстонское, латышское и финское отделения рабфака. Рабфак разместился на 10-й линии Васильевского острова в здании бывших Высших женских (Бестужевских) курсов, по соседству с еврейской школой, директор которой, Киссельгоф, преподавал и на рабфаке. Идишистский поэт и филолог М.Гитлиц (1895—1945) заведовал еврейским отделением. Ленинградская правда, представляя читателю еврея-рабфаковца, подчеркивала его разрыв с традицией отцов:

Детские годы Соломона Вяткина протекли в тесной комнатенке маленького местечкового «хедера». Правоверный еврей считал своим долгом познакомить сына с древним (подчеркнуто мною. — М.Б.) языком отцов, с древними изречениями Талмуда, с проповедями древних пророков. И в течение долгих лет, с утра до вечера, Соломон Вяткин слушал рассказы древнего и дряхлого «ребе». А когда Талмуд был постигнут-, его заменила работа в хлебопекарне.

После революции учиться было некогда. Надо было перестраивать нищий еврейский поселок, работать в комсомольской ячейке, руководить красным уголком, комитетом крестьянской взаимопомощи. И Соломон Вяткин, когда-то изучавший Талмуд, а теперь больно ощущающий свое невежество, снова взялся за книгу. Он — слушатель еврейского отделения рабфака при ЛГУ.

Еврейское отделение обслуживало не только и не столько ленинградцев, сколько молодежь из российской провинции. В соответствии с ежегодно составлявшимися разверстками туда приезжали учиться из Смоленской и Брянской областей, из Ростова-на-Дону и Казани, Крыма и Баку. На каждом из четырех курсов отделения в конце 20-х обучалось по 30 студентов. Несмотря на то, что национальные рабфаки, по идее, были созданы для обучения молодежи, плохо владевшей русским языком, с самого начала часть поступавших на еврейское отделение в Ленинграде не знала как раз идиша. Такие студенты выбирали евотделение потому, что дорога в вуз в качестве «национального кадра» была сравнительно более легкой. Молодой аспирант-семитолог университета Исаак Винников, преподававший на рабфаке идиш, отмечал в своем отчете:

Когда осенью 1925 г. я приступил к занятиям в названной группе, то оказалось, что группа далеко не однородна по своей подготовке по языку. Из 30 человек шестеро совершенно не владели ни письмом, ни устной речью, 7 человек умели говорить и читать, но не умели писать, остальные 17 человек более или менее знали язык....В результате годовой работы в учащихся удалось развить интерес и любовь к языку и книге.

С ростом качества вузовского образования в СССР росли требования и к поступавшим на рабфак. С 1929 г. евотделение получило право самостоятельно отбирать кандидатов, минуя Управление по профтехобразованию. Однако слабая подготовка и недостаточное число абитуриентов, присылавшихся провинциальными организациями, не давали возможности проводить настоящий конкурсный отбор. Так, к 1929—1930 учебному году на отделение было прислано лишь 27-28 кандидатов на 34-35 вакантных мест, причем пятеро из приехавших провалились на вступительных экзаменах. Случалось, что с периферии присылали лиц, заведомо непригодных для учебы, лишь на основании их еврейского происхождения. Для выхода из кризиса руководство евотделением призывало усилить ответственность местных организаций. Действительная же причина упадка еврейского отделения заключалась, думается, в том, что абитуриент конца 20-х уже не нуждался в предвузовской подготовке на идише и, быть может, даже видел в обучении на еврейском отделении оскорбительную сегрегацию. В то время как евотделение не могло подобрать по всему РСФСР трех десятков подходящих студентов, поток еврейской молодежи в советские вузы отнюдь не уменьшался. Даже студенты еврейского рабфака стремились в русскую культуру, не читали еврейских газет и, по выражению заведующего, «были оторваны от масс».

Рабфак служил также пропагандистской трибуной. Так, например, на его базе в январе 1929 г. Евсекцией Обкома было собрано совещание еврейских студентов, на котором присутствовало до 50 рабфаковцев. Заведующий еврейским отделением Рабфака М.Гитлиц, обращаясь к студентам, упрекнул их в том, что они, приезжая в родные местечки, не ведут там просветительную работу. В ответных выступлениях студенты выражали тревогу за тяжелое положение в местечках, рост бюрократизма и антисемитизма. Однако в заключительном слове заведующий всем рабфаком Кочергин ушел от ответа на поставленные вопросы, повторив призыв к политпросветработе. В дни летних каникул рабфаковцы должны были вести в местечках агитацию за переход евреев на землю и организовывать кружки среди новых колхозников. В ОЗЕТ-ячейке рабфака числились главным образом евреи. Усилия активистов привлечь неевреев не принесли заметных плодов.

С началом индустриализации требования к студентам вузов были повышены. В 1932 г. в ЛГУ началась реставрация традиционных методов обучения, были восстановлены факультеты, отменен бригадно-лабораторный метод и его спутник — коллективный зачет. Снова вводились дипломные работы и две экзаменационные сессии в год. Рабфак с его классовым подходом противоречил объективному контролю за успеваемостью. Его значение неизбежно должно было снизиться. В отличие от Белоруссии и Украины нужда в еврейском отделении рабфака в Ленинграде с самого его основания не особенно ощущалась, и поэтому его ликвидация в начале 30-х прошла незаметно.

Анализ еврейского образования в Петрограде-Ленинграде в межвоенный период показывает, что, как и в других областях еврейской жизни, на его судьбу существенное влияние оказали высокая степень аккультурации городского населения, просветительские традиции и конкуренция высококачественного общего образования, Играла роль также и незаинтересованность городских властей в насаждении даже «пролетарского» варианта еврейской школы, в отличие от политики «коренизации», проводившейся в 20-х в Белоруссии и Украине.

В школьном деле все эти обстоятельства проявилось прежде всего в низком проценте охвата детей еврейскими школами, который и до революции не превышал 25%, а в советское время неуклонно уменьшался, не достигая даже среднего уровня по РСФСР, в то время как в западных областях число еврейских школ росло вплоть до начала 30-х. Исключением из этой тенденции можно считать только самое начало 20-х, когда в Петрограде пришлось открыть новые еврейские детские дома и школы для устройства сирот из погромленных местечек «черты оседлости». В отличие от Украины и Белоруссии в петроградских еврейских школах преподавание велось, как правило, на русском языке. Идиш вводился только там, где дети еще не освоили русский язык.

От старых времен петроградским школам досталась лучшая, чем в провинции, материальная база — здания, библиотеки, мастерские. Отдельные учителя-ветераны, оставшиеся в школе, передавали ученикам основы еврейской культуры через кружковую деятельность. Тем не менее к середине 1930-х последнюю сохранившуюся еврейскую школу посещал один из тысячи ленинградских евреев, а большинство даже не подозревало о ее существовании.

Что касается традиционного религиозного образования, то оно не играло в дореволюционном Петрограде значительной роли. В 20-е, в связи с наплывом местечковых евреев, в особенности любавичских хасидов, сеть нелегальных хедеров, видимо, расширилась, однако степень распространенности этого явления не поддается оценке. Полулегальные кружки по религиозному образованию молодежи «Тиферес Бахурим», охватывавшие несколько десятков человек, были окончательно разгромлены в 1937 г.

Просветительские традиции повлияли и на ситуацию с высшей еврейской школой в Петрограде. Власти предпочли бы с самого начала основать еврейский вуз в районах с неассимилированным еврейским населением, ограничив его задачи в основном подготовкой учителей для еврейских школ и укомплектовав штат «красными» профессорами, но так как желаемое было недостижимо, то им пришлось пойти на компромисс, открыв университет в Петрограде, где имелись квалифицированные ученые, разработанная программа ВШЕЗ и богатые книжные собрания. При этом власти надеялись в будущем «пролетаризовать» этот вуз. Когда же реорганизацию не удалось осуществить в полной мере, а новые идишистские научные центры уже стали появляться в Москве, Белоруссии и Украине, Петроградский Институт высших еврейских знаний был ликвидирован.

Специфическим учреждением советского периода являлось еврейское отделение рабфака Ленинградского университета, созданное для подготовки к обучению в вузе той части еврейской молодежи, которая плохо владела русским языком. Старожилам еврейский рабфак был ни к чему, а немалая часть абитуриентов из центральной России уже не знала идиша и шла на национальный рабфак только для того, чтобы облегчить себе преодоление социального барьера на пути к высшему образованию. На рабфаке таким студентам прививали основы идишистской культуры и вовлекали их в общественную работу среди еврейского населения, что в принципе могло укреплять их национальное самосознание (в противоположность замыслу организаторов национальных рабфаков, видевших в них «мост» к ассимиляции). Впрочем, популярность еврейского рабфака среди молодежи была низка.

Причины, сходные с теми, что определили судьбу еврейского образования, повлияли и на другие процессы в еврейской культурной жизни Ленинграда, в частности, на развитие науки о еврействе.

Наука о еврействе

Одной из наиболее характерных особенностей еврейской культурной жизни в предреволюционном Петрограде был высокий уровень науки о еврействе, достигнутый в основном благодаря деятельности двух общественных организаций — Общества для распространения просвещения между евреями в России (ОПЕ) и Еврейского историко-этнографического общества (ЕИЭО). ОПЕ, основанное в Петербурге в 1863 г. под председательством барона Евзеля Гинцбурга, было старейшей и крупнейшей культурно-просветительной и научной организацией российских евреев. Учредители ОПЕ стремились к распространению в еврейском народе светских знаний на русском языке. ОПЕ печатало научную и просветительную литературу, разрабатывало учебные программы для еврейских школ, оказывало помощь бедным еврейским студентам, поощряло исследования в области еврейских наук, устраивало лекции, доклады, семинары, на которых выступали деятели еврейской науки и культуры. Оно имело десятки отделений в Одессе, Москве, Екатеринославе, Ковно и других городах.

Если вначале деятельность ОПЕ носила отпечаток русификации, то к концу 19-го века оно стало склоняться к национализму, что выразилось в большем поощрении иврита, а затем и языка идиш. На рубеже веков ОПЕ начало уделять больше внимания еврейским начальным школам, их субсидированию, изданию учебой литературы, а также стало открывать и свои собственные школы. Во время первой мировой войны, в связи с проблемой беженства, деятельность ОПЕ по поддержке еврейских начальных учебных заведений неизмеримо расширилась за счет средств, переводившихся этому обществу от ЕКОПО. За два года войны было открыто 370 школ на 30 тысяч учащихся с годовым бюджетом в один миллион рублей. Комитет ОПЕ также разрабатывал программу высшего еврейского образование и готовился к открытию еврейского вуза в Петрограде.

В 1892 г. вдохновленная призывом С.Дубнова группа молодых юристов образовала при ОПЕ Еврейскую историко-этнографическую комиссию под председательством известного адвоката Александра Пассовера, которого вскоре сменил на этом посту Максим Винавер. Комиссия стала собирать документальный архив и музейную коллекцию, отражавшие прошлое российского еврейства. В 1908 г. Комиссия была преобразована в Еврейское историко-этнографическое общество, которое объединяло большинство еврейских историков и этнографов, работавших в России, а также множество любителей. С 1909 г. ЕИЭО издавало периодический сборник Еврейская старина под редакцией С.Дубнова, продолжало пополнять архив и музейную коллекцию, устраивало публичные лекции и поощряло издания на исторические темы. В 1916 г. при ЕИЭО был открыт Еврейский музей на базе материалов, собранных в 1911—1914 гг. этнографическими экспедициями этого общества под руководством Семена Ан-ского.

Следуя традициям Хаскалы, еврейские научные учреждения никогда не ограничивались поддержкой одной только науки. Они стремились к просвещению и воспитанию народа, укреплению его национального самосознания, к спасению исчезающего культурного наследия. Важнейшими аспектами их работы являлись становление еврейского образования всех уровней, распространение популярных знаний о еврействе, борьба с антиеврейскими предрассудками.

Развитие и пропаганда еврейских наук рассматривались как продолжение социальной и профессиональной помощи, культурного и общинного строительства. Не случайно комитет ОПЕ принимал участие в решениях вопросов общественной жизни наравне с ОЗЕ, ОРТом и ЕКОПО, а в руководство ОПЕ и ЕИЭО входили общественные деятели, не являвшиеся ни профессиональными историками, ни семитологами, ни гебраистами. Многие еврейские ученые, в свою очередь, активно участвовали не только в просветительской деятельности, но и в общественно-политической жизни. Д.Гинцбург, А.Гаркави, Л.Каценельсон, И.Маркой, а позднее и И.Гинцбург играли выдающуюся роль в петроградской общине. С.Дубнов был идеологом и основателем Фолкспартей.

Политизация культурной жизни, усилившаяся к 1917 г., не миновала и науку. Так, например, 29 января 1917 г. в ЕИЭО

М.Лазарсон прочитал доклад «Новейший этап в постановке еврейского вопроса», в котором потребовал международного юридического признания евреев единым народом, имеющим право на автономию и, в принципе, на собственную территорию.

Февральская революция нарушила нормальное течение еврейской научной жизни. Общие собрания членов ЕИЭО прекратились, так как с весны 1917 г. «трудно было привлечь внимание к деятельности организации, далекой от политической злобы дня». Комитет Общества во главе с М.Винавером за первые 10 месяцев 1917 г. заседал только трижды (по сравнению с десятью заседаниями в 1916 г.). На фоне разросшейся партийной печати научные публикации по иудаике почти исчезли. Запланированные Обществом издания не выходили, и никто не представил сочинение на объявленную ЕИЭО премию за Краткий учебник еврейской истории для еврейских народных училищ и талмуд-тор, так что срок конкурса пришлось продлить еще на год. Только в 1918 г. увидел, наконец, свет 10-й том Еврейской старины. Малоуспешной оказалась и попытка публикации первого в России исторического журнала на иврите Хеавар (Былое) под редакцией Саула Гинзбурга. Летом 1918 г. издательство журнала переехало в Москву, где вскоре было закрыто под давлением еврейских коммунистов. Затрудняло научные исследования и непоступление книг из-за границы. Открытый в конце 1916 г. Еврейский музей пришлось временно закрыть с осени 1917 г. из-за участившихся грабежей. Хотя формально между 1916 г. и 1918 г. число членов Общества выросло с 710 до 823, связь с большинством из них, жившим вне Петрограда, прервалась. За весь 1918 г. поступило 156 руб. членских взносов (по сравнению с 4370 руб. в 1917 г.). Только архив и библиотека ЕИЭО продолжали пополняться документами и книгами умерших общественных деятелей, а также ликвидированных еврейских организаций, в частности, Политического бюро при еврейских депутатах Государственной думы (1914-1917 гг.). В остальном деятельность Общества почти совсем замерла.

Перенос столицы в Москву не означал немедленного перемещения туда центра научной жизни, так как важнейшие книгохранилища и архивы, не говоря уже о научных кадрах, оставались в Петрограде. Дубнов, несмотря на голод и холод, продолжал работать над многотомной Всеобщей историей евреев и вел дневник, фиксировавший события в городе. Израиль Цинберг в это время уже закончил том истории еврейской литературы, посвященный средним векам, но не мог осуществить его издание в России. Тем не менее он приступил к работе над следующим томом, посвященным литературе эпохи Ренессанса. После изнурительного трудового дня, проведенного в химической лаборатории Путиловского завода, Цинберг находил в себе силы просиживать долгие часы в нетопленых залах Азиатского музея, работая над своей монографией. «Научными исследованиями занимаются немногие из нас, — писал он в 1920 г. Шломо Нигеру в Нью-Йорк. — Условий для этого совсем нет. Каторжным трудом приходится зарабатывать на высохший ломоть хлеба». Действительно, таких подвижников, как Дубнов и Цинберг, оставалось в городе все меньше.

Новая власть вначале не возражала против развития еврейских наук как таковых. Однако ее не устраивали образовательные и просветительные аспекты деятельности еврейских обществ, не прошедших процесс советизации. Поэтому в ходе унификации школьного образования вскоре после Октябрьского переворота у ОПЕ были отобраны его образовательные учреждения. Еще раньше был закрыт Музей ЕИЭО. Вместе с тем Наркомпрос ассигновал ЕИЭО 250 тыс. руб. в 1919 г. с обещанием выделять такую же сумму в последующие годы, очевидно, в надежде постепенно установить контроль над деятельностью Общества. Стремлением комиссара Гринберга «направлять» науку объяснялось и его согласие финансировать ПЕНУ, а также архивные комиссии — по истории еврейских погромов, по исследованию процессов о «ритуальных убийствах» и по истории еврейского образования, учрежденные по предложению «ловкого юриста» Григория Красного-Адмони, а также Комиссию по составлению библиографического указателя русско-

«Ритуальная» комиссия, наполовину сформированная из нееврейских ученых, подготовила том документов по Гродненскому ритуальному процессу 1816 г., который так и не увидел свет. Ничего не опубликовала и Библиографическая комиссия. «Погромная» комиссия издала два тома документов (в 1919 и 1923 гг.). Один том выпустила и Комиссия по образованию. В 1920 г. комиссии были переданы в ведение Евотделу Наркомнаца. В 1921 г. Комиссия по исследованию еврейских погромов еще существовала, а «ритуальная» комиссия была преобразована в Комиссию по исследованию истории евреев в России.

Из-за трудностей с книгопечатанием не осуществился начатый в середине 1919 г. проект издания новой Еврейской энциклопедии (очевидно, на идише), во главе которого стояли И.Яшунский, Д.Рейдер, А.Иоффин, Дубинский, Лапидус, Меламед. В редакцию входили Динабург, Лацкий, Литваков, Литвак, Лещинский, Кальманович, Штиф. Проведя ряд заседаний и потратив имевшиеся деньги, редакция так и не выпустила ни одного тома.

Лишенное своих учебных заведений ОПЕ, как и ЕИЭО, было вынужденно сосредоточиться главным образом на научной деятельности, объем которой резко сократился. В 1919 г. ОПЕ выпустило три книги на идише. Две из них, написанные публицистом Шмуэлем Розенфельдом (1869-1943), были посвящены деятелям Хаскалы, а третья — Израиля Сосиса — социально-экономической истории российских евреев в начале 19-го века. Дела ОПЕ, видимо, несколько поправились, когда в ноябре 1921 г. его удалось зарегистрировать в списке научных учреждений Петроградского Академического центра. Библиотека ОПЕ, в которой хранилось около 60 тыс. печатных изданий, коллекция редких рукописей и 300 произведений искусства, стала получать ассигнования от ГубОНО.

При НЭПе еврейская научная жизнь в Петрограде оживилась. Продуктовые посылки Фонда помощи еврейским ученым и писателям России, учрежденного в Берлине в начале 1922 г., облегчали положение деятелей культуры и науки. Снова появилась возможность относительно независимой издательской деятельности, что позволило напечатать в Петрограде ряд книг по еврейской истории. Две книги Дубнова Евреи в царствование Николая 2-го (1922) и Евреи в России и Западной Европе в эпоху антисемитской реакции (1923) вышли вскоре после эмиграции историка. Соломон Лурье выпустил книгу Антисемитизм в древнем мире (1922), которая перекликалась содержанием с тогдашними проблемами российского еврейства. Саул Гинзбург опубликовал тиражом в полторы тысячи экземпляров свой труд Минувшее, исторические очерки (1923). Нахум Бухбиндер выпустил в 1925 г. монографию История еврейского рабочего движения в России, описывавшую в основном борьбу Бунда. Юлий Гессен переработал и издал в двух томах свою Историю еврейского народа в России (Т.1, 1925; Т.2, 1927), после чего оставил еврейскую тематику. История Гессена касалась больше правительственной политики по отношению к евреям, а не еврейской жизни как таковой. Это объяснялось, во-первых, тем, что Гессен как до, так и после революции имел лучший доступ к государственным архивам, чем многие его коллеги; во-вторых, он не использовал собственно еврейские источники, поскольку, по свидетельству И.Цинберга, был «в еврейской грамоте не сведущ». В 1922 г. ОПЕ выпустило научнолитературный сборник Еврейская мысль под редакцией С.Гинзбурга. Разумеется, только часть издательских планов могла быть осуществлена. Так, Цинберг, убедившись, что его монография по истории еврейской литературы не имеет шансов быть опубликованной целиком в советской России, заключил договор с издательством в Вильно. Одной из причин, побудивших Дубнова эмигрировать в 1922 г. в Германию, было его стремление опубликовать свой opus magnum Всемирная история еврейского народа одновременно на иврите, русском, немецком и идише, что в условиях России было невыполнимо.

В 1923 г. в Петрограде в процессе обязательной перерегистрации было закрыто большинство гуманитарных обществ, но около ста чисто научных обществ не тронули, потому что советское правительство было заинтересовано привлечь на свою сторону ученых, сконцентрированных в таком крупнейшем академическом центре, как Петроград. ОПЕ было зарегистрировано как научное общество с правом деятельности только в Петрограде и его губернии и без права работать «среди широких масс», как хотелось его учредителям.

Активизировалось, получив средства из-за границы, и ЕИЭО. Как и ОПЕ, оно лишилось всероссийского статуса и было вынужденно ограничить свою работу лишь наукой, хотя его новый председатель, бывший народник, профессор этнографии Лев Штернберг мечтал о том, чтобы Общество прежде всего формировало национальное самосознание еврейского народа и через осмысление прошлого определяло его национальные цели, так как «народ без национальной цели, без идеала, жить не может». Несмотря на формальное ограничение своих функций, возрожденное ЕИЭО, как и прежде, стремилось к просвещению еврейского населения и тесному сотрудничеству с другими общественными организациями. В 1923 г. вновь открылся Музей ЕИЭО. Председателем Музейной комиссии стал академик скульпторы И.Гинцбург, а хранителем — молодой художник Соломон Юдовин (1892—1954), участник этнографических экспедиций Ан-ского. Товарищем председателя Музейной комиссии был избран Абрам Брамсон (с 1927 г. — председатель). Музей располагался в помещении Убежища для престарелых, а Брамсон возглавлял ЛЕКОПО, опекавшее Убежище. Годом позже вышел 11-й том Еврейской старины, в котором отразился этнографический «уклон» нового председателя. В 1927 г., во время печатания 12-го тома, Штернберг умер, поэтому последний, 13-й том вышел в 1930 г. под редакцией И.Цинберга, последнего председателя ЕИЭО.

Интересы членов ЕИЭО распространялись и за пределы России. Так, Комиссия по изучению еврейских древностей, действовавшая при Обществе под председательством Якова Эйгера, занималась формированием картотеки современной научной (в первую очередь — медицинской) терминологии на иврите на основании лексики Талмуда. Эту терминологию разработчики надеялись внедрить в возрожденной Эрец-Исраэль. Один из членов Комиссии, Владимир Иоффе, опубликовал в палестинском журнале Харефуа (медицина), статью по микробиологии, в которой он использовал новые термины. Выход под эгидой ЕИЭО трех сборников Вопросы биологии и патологии евреев (1926, 1928 и 1930 гг.) указывал на не прервавшуюся связь ученых с еврейской общественностью города, в данном случае — с деятелями распущенного ОЗЕ, из которых при Обществе была образована Комиссия по изучению психофизики евреев.

Поскольку в рамках публикаций ЕИЭО не было возможности обращаться к широкой аудитории читателей, члены общества Ю.Гессен, Д.Заславский, СЛозинский, И.Равребе и даже еврейский коммунист И.Сосис не преминули принять участие в популярных сборниках Еврейская летопись, четырежды появившихся между 1923 и 1926 гг. Большую часть в них занимали воспоминания, исследования о недавнем прошлом, публицистические очерки. Некоторые из статей были проникнуты ностальгией по уходящей традиционной жизни, по еврейскому укладу, подобно статье Иехиеля Равребе «Свадьба Макаровского цадика», где, между прочим, призывается сохранять наследие прошлого, «пока мировая буря не рассеяла остатки его по семи морям». Еврейская летопись — не только памятник дореволюционному еврейскому Петербургу ходатаев, просветителей, борцов за равноправие; это также одна из знаменательных попыток, предпринятых в 1920-х еврейскими учеными, журналистами и общественными деятелями старого поколения с целью «прорваться» к широким читательским кругам. Видимо, доступность и занимательность Еврейской Летописи, а также и ее склонность к «клерикальной» тематике привели к запрещению издания на основании надуманного обвинения в «сионизме».

В 1922 и 1926 гг. ОПЕ выпустило два сборника Еврейской мысли под редакцией С. Гинзбурга, в которых наряду с членами Общества участвовали представители нееврейских академических кругов В.Бенешевич, Василий Струве и Николай Марр. Среди молодых авторов сборника оказался и одессит Саул Боровой (1903-1989), которого привлек Саул Гинзбург.

Последним изданием ОПЕ стал Еврейский вестник, вышедший в 1928 г. Усилившаяся к тому времени цензура, очевидно, возмущала ученых. Не имея возможности открыто протестовать, редактор, видимо, не случайно включил в сборник «Отрывки из воспоминаний» Льва Гордона, в которых был нарисован отталкивающий портрет цензора еврейских книг Якова Брафмана (1825-1879), а также рассказывалось об инспирированном жандармским начальником письме бердичевских евреев английскому премьер-министру лорду Биконсфильду (Дизраэли), где утверждалось, будто «евреям в России живется прекрасно» и «никаких притеснений они не претерпевают».

Влияние ОПЕ и ЕИЭО распространялось не только через печатные издания. Регулярные доклады, читавшиеся на заседаниях ОПЕ на Стремянной ул. 18, являлись отдушиной для той части интеллигентов, которые не хотели расставаться с любимой ими еврейской культурой, несмотря на то, что многие из них на работе были заняты в областях, ничего общего не имевших с иудаикой, как, например, врач Шварц, микробиолог Иоффе и химик-металлург Цинберг. Первые арест и ссылка будущего кумраниста Иосифа Амусина (1910-1984) в 1927(?) г., по слухам, были вызваны тем, что он, едва приехав из Витебска в Ленинград, вступил в контакт «с кем-то со Стремянной». Выходец из Перми Владимир Иоффе выступил на заседании ОПЕ с докладом о поэзии Шнеура. Перебравшийся из Москвы в Ленинград активист ЕКРП Поалей Цион Зеэв Блюм в конце 20-х был на одном из собраний ОПЕ. Посетивший в 1927 г. СССР Марк Вишницер свидетельствовал, что на научные доклады ОПЕ и ЕИЭО собиралось по 60-70, а иногда и до 200 слушателей одновременно. В 1925—1927 гг. в ОПЕ и в

ЕИЭО состояло по 65-80 членов. Популярность богатой Библиотеки ОПЕ, открытой в 1924 г. 5 раз, а в 1927 г. — 3 раза в неделю и содержавшей книги по иудаике на 14 языках, выразилась в более чем 4 тыс. посещений в 1927 г. Библиотека продолжала пополняться, главным образом, за счет частных собраний умерших ученых и общественных деятелей — Я.Гальперна, Л.Каменецкого, С.Вейсенберга и др. Книгообмен осуществлялся с советскими еврейскими научными учреждениями и библиотекой Еврейского университета в Иерусалиме. Новые книги бесплатно присылались еврейскими организациями из Берлина. Бюджет ОПЕ состоял из членских взносов и дотаций Джойнта.

Значительная популярность ОПЕ и ЕИЭО, их интерес к науке в ее «допролетарской» форме, не могли не беспокоить городские власти. В 20-е ОПЕ и ЕИЭО оставались последними бастионами культуры «еврейского Петербурга», терпимыми постольку, поскольку запрещенные темы (сионизм, иврит, религия) не занимали заметного места в их исследованиях, и пока государственная внутренняя политика была относительно либеральной. Советизировать общества не удавалось. Если к 1925 г. Евсекция сумела установить контроль над ИВЕЗом, то в ОПЕ и ЕИЭО она не имела своих людей: в них не было ни единого члена партии. Когда в 1929 г. советский журналист вынужденно признавал, что «одна группа еврейских ученых в одном городе — Ленинграде осталась вне сферы нашего влияния, вне сферы нашей культурной революции», он имел в виду оба этих общества. До поры ОГПУ ограничивалось лишь наблюдением за их деятельностью.

Несмотря на периодические нападки евсеков и замалчивание достижений ученых еврейских обществ официальной печатью, последние до 1928 г. не чувствовали себя полностью изолированными от советской научной жизни. Да и окружающие не считали их «париями» до тех пор, пока сохранялась независимость «петербургской науки» в целом. Ленинградские востоковеды-неевреи не боялись выступать на заседаниях обществ и публиковать свои статьи в их редких сборниках. Существовало даже некоторое сотрудничество между минским идишистским центром (Еврейским отделом Института белорусской культуры) и членами ЕИЭО И.Равребе и Б.Шульманом. И.Маркон и И.Равребе в 1927 г. были приглашены преподавать на Кафедру семитологии и еврейской литературы в Белорусский государственный университет. Вместе с тем обществам все труднее было маневрировать в условиях ужесточавшегося режима. В последней книжке Еврейского вестника Комитет ОПЕ уже не смог использовать еврейский шрифт; под «еврейским языком» в ней подразумевался только идиш. На заседаниях обществ слово иногда приходилось давать и еврейским коммунистам.

В связи с ревизией национальной политики в конце 20-х и начавшимся разгромом находившейся тогда в Ленинграде Академии наук у ОПЕ и ЕИЭО, бывших в глазах властей одновременно «националистическими» и «буржуазными», не оставалось шансов выжить. В сентябре 1928 г. Трибуна сообщила, что журналист Соломон Непомнящий собирается конфисковать в архиве ЕИЭО фонд еврейских депутатов Государственной думы и передать его в Москву в якобы образованное при Наркомпросе Всероссийское общество по изучению еврейской истории, литературы и языка. В июне 1929 г. тот же Непомнящий на страницах Трибуны напал на ОПЕ и ЕИЭО, призывая перейти от бойкота «этого очага петербургщины» к «обращению на нашу сторону людей, по ряду мотивов отставших от нашего социалистического строительства и копошащихся в пыли». Эти слова, напечатанные в разгар всеобщей травли петербургской науки, были, в сущности, парафразой тезиса Покровского о том, что «период мирного сожительства с наукой буржуазной изжит до конца».

С июля 1929 г. в Ленинграде начала работать правительственная комиссия по чистке аппарата АН во главе с Ю.Фигатнером. Чистка выразилась в многочисленных увольнениях и арестах. В конце октября был уволен непременный секретарь АН академик С. Ольденбург. В ноябре-декабре из Библиотеки АН было увезено в Москву огромное количество исторических документов. По подсчетам Ф.Перченка, всего в связи с «Делом АН» с октября 1929 г. по декабрь 1930 г. было арестовано не менее 150 человек, две трети которых составляли историки, музееведы, краеведы, архивисты, этнографы.

Одновременно с «чисткой» Академии наук в октябре 1929 г. в Ленинграде работала Комиссия по обследованию политического состояния еврейских организаций города. ОПЕ и ЕИЭО проверялись Рогальским (Евсекция), Гильманом, Шидловским (Евдомпросвет) и Элентухом. Комиссия, не имевшая в своем составе ни одного научного эксперта, за один день «обследовала» деятельность ЕИЭО и его музея. Руководствуясь заключением Комиссии, Ленинградский Облисполком постановил ликвидировать ЕИЭО, о чем 9 декабря 1929 г. было сообщено его Комитету. Тогда же было закрыто и ОПЕ. Предлогом ликвидации ЕИЭО была избрана его связь с эмигрантом Дубновым, хотя в действительности это было результатом пересмотра национальной политики в масштабах страны, а также частью разгрома петербургской науки, учиненного ее московскими конкурентами. Не случайно эпитет «петербургские» употреблялся в статьях, направленных против ОПЕ и ЕИЭО, в неизменно презрительном смысле.

Музей, архив и библиотека обществ были закрыты; ценнейшие собрания книг, древних рукописей, исторических документов и художественных ценностей были утрачены или рассеяны по государственным хранилищам Ленинграда, Киева, Одессы, Минска, Москвы\ После ликвидации обществ последний председатель ОПЕ Саул Гинзбург, должно быть, напуганный арестами научных работников в Ленинграде, эмигрировал в США.

Наряду с научными программами еврейских учреждений в Петрограде существовала и официальная академическая наука о еврействе. Она интересовалась, как правило, только классическими аспектами иудаики (гебраистика, семитология, древнейшая история), которые изучались в университете, Государственной публичной библиотеке, Азиатском музее и родственных им учреждениях. В университете с дореволюционных времен работал выдающийся семитолог Павел Коковцов (1861-1942). До 1929 г. Коковцов преподавал историю средневековой еврейской литературы и анализ библейских текстов. Преподавание иврита он передал своему ученику гебраисту Михаилу Соколову. В 1922—1925 гг. университет закончили ученик Л.Штернберга и П.Коковцова Исаак Винников, критик Библии и гебраист Иосиф Бендер (1900-1941), семитолог Андрей Борисов (1903-1942). В 1921 г. при университете был образован Научно-исследовательский институт сравнительной истории языков и литератур Запада и Востока имени А.Весел6вского, в котором работал И.Маркой. В 1918 г. возникли Российская Академия истории материальной культуры и Институт истории искусств, в которых В.Струве, В.Шилейко, И.Франк-Каменецкий изучали и историю древнего Израиля. В 1921 г. при Азиатском музее образовалась Коллегия востоковедов, секретарем которой стал М.Соколов.

Бывшее Православное Палестинское общество в 1918 г. было превращено в чисто научное учреждение и вошло в состав Академии наук. В Обществе уделялось внимание древней истории евреев, истории иудаизма. В рукописном отделе ГПБ после смерти АТаркави его работу по описанию и регистрации арабских и еврейских рукописей продолжали П.Коковцов, И.Маркой, а затем И.Равребе и А.Борисов. В фонде еврейских книг с 1918 г. по 1930 г. работал Давид Маггид. Восточным отделом ГПБ заведовал гебраист Иван Троицкий. В Азиатском музее Соломон Винер систематически описывал богатое собрание еврейских книг из библиотеки, пожертвованной в 1892 г. купцом Львом Фридландом, а рукописной частью занимался Иона Гинцбург (1871-1942). Библиотека Азиатского музея и ГПБ пополнились в послеоктябрьские годы частными собраниями умерших ученых и коллекционеров, а также из конфискованных советской властью библиотек. Свои труды семитологи печатали в научных журналах Восток (1921-1925), Новый Восток (1922-1930) и в ежегоднике Записки Коллегии востоковедов.

Еврейская этнография развивалась в 20-х благодаря усилиям Штернберга и переехавшего в 1925 г. из Харькова в Ленинград профессора-этнографа Евгения Кагарова, которые образовали Еврейскую группу в этнографическом кружке университета. В 1926 г. под редакцией В.Тана-Богораза вышла книга о состоянии еврейского местечка, основанная на результатах экспедиции 1924 г.

Академическая наука уходила корнями в христианскую библеистику, не признававшую существования единого еврейского народа после разрушения Второго храма. Поскольку марксизм унаследовал эту точку зрения, кафедры по новой еврейской истории не появились в Ленинграде ни в одном вузе, она не изучалась и в академических институтах. Старой профессуре столь же чужда была и классовая еврейская история, насаждавшаяся Евсекцией в Киеве и Минске, но практически не прижившаяся в Ленинграде. Не только Лозинскому, Гинзбургу, Цинбергу, но и марксистам Бухбиндеру и Сосису, как еврейским историкам, не было места в ленинградских академических учреждениях, поэтому после закрытия ОПЕ и ЕИЭО в официальной науке смогли удержаться только исследователи древности. Не последнюю роль играли и антиеврейские настроения некоторых профессоров. Ректором университета в середине 20-х стал переметнувшийся к коммунистам бывший член Союза русского народа Николай Державин (1877-1953), что едва ди способствовало росту процента евреев на кафедрах по изучению еврейских наук. С другой стороны, еврейские ученые, не принятые в официальную науку, были менее зависимы от идеологического диктата, в то время как их университетским коллегам-неевреям было труднее сохранять принципиальность. Более стойкие из них — П.Коковцов и его ученики М.Соколов и А.Борисов — не побоялись отвергнуть «глоттогоническую» теорию Н.Марра, объявленную в конце 20-х «марксизмом в языкознании». В то же время В.Струве поспешил внедрить марксизм-ленинизм в изучение общественных отношений на Древнем Востоке. Не удовлетворившись туманным определением Маркса «азиатского способа производства», он «обнаружил» на Древнем Востоке, в том числе и у евреев, рабовладельческую формацию.

Несмотря на существенную дистанцию между официальной и неофициальной иудаикой, не было того бойкота еврейских научных обществ, который хотели видеть власти. Такие «официальные» ученые, как гебраист Франк-Каменецкий, библеист Винников, семитолог Коковцов, историк древнего мира Струве, этнограф Штернберг участвовали, хоть и в разной степени, в работе ПЕНУ, ОПЕ или ЕИЭО. В свою очередь некоторые ученые из еврейской среды (С.Винер, Д.Маггид, И.Равребе, И.Маркой, И.Гинцбург) работали в академических учреждениях. Когда в 1928 г. в Рас-Шамра начались раскопки древнего финикийского города Угарита, И.Равребе, наряду с И.Франк-Каменецким и Н.Никольским, одним из первых начал изучать угаритскую письменность. Гебраист А. Борисов и студент восточного факультета Роберт Левин даже принимали участие в нелегальном литературном кружке Хаима Ленского (см. ниже).

Разгром академического и университетского востоковедения, в том числе семитологии, начался одновременно с чисткой АН и закрытием еврейских обществ. В 1930 г. Коковцов был вынужден прекратить преподавание в университете. Последующие пять лет в университетских рамках иврит вообще не преподавался. В 1930 г. были закрыты оба востоковедческих издания Новый восток и Записки Коллегии востоковедов. Чистки не миновала ГПБ, где ее жертвой оказался престарелый Давид Маггид. В конце 1929 г. Маггида уволили за подготовку еврейских календарей и контакты с иностранными учеными, в том числе — с университетом в Иерусалиме. Позднее, в 1933 г. безработному Маггиду запретили даже частным порядком изучать еврейские рукописи в ГПБ, так как, по определению администрации, он был богословом, а не ученым. Вернувшийся в 1930 г. из Минска в Ленинград И.Равребе целый год не мог найти себе работу по специальности, пока не был принят в Еврейскую группу Рукописного отдела ГПБ, очевидно, на должность Маггида.

Софья Маггид, дочь Д.Маггида, будучи специалистом по музыкально-поэтическому фольклору разных народов, несколько раз (в 1930, 1931, 1934 гг.) ездила в Белоруссию с фольклорными экспедициями от Пушкинского дома (Института русской литературы). Результатом обработки собранного там обширного материала явилась большая монография Баллада в еврейском фольклоре, законченная ею в 1938 г., но так и не увидевшая свет.

В 1933 г. вместо гуманитарных факультетов университета был образован Ленинградский институт философии, литературы и истории (ЛИФЛИ). В ЛИФЛИ вновь появилась кафедра семитских (с 1934 г. — семито-хамитских) языков и литератур под руководством ассиролога А.Рифтина. Там на древнееврейском цикле преподавали И.Франк-Каменецкий (ум. в 1937 г.), А.Борисов и И.Винников. С 1937 г. в связи с восстановлением филологического факультета в ЛГУ туда была переведена и кафедра. Здесь учились гебраистка К.Старкова, а также подававшие большие надежды арабист Михаил Гринберг, семитолог И.Гринберг и ассиролог Николай Ерехович.

Михаил Гринберг, бывший иешиботник, а затем, в 1920-х, участник молодежного сионистского движения в Могилеве, был сослан в Среднюю Азию, но освобожден через полтора года. Переехав в Ленинград, он поступил в университет, чтобы изучать арабский язык и понимать арабов по приезде в Эрец-Исраэль. Хорошо владея ивритом, Гринберг не сказал об этом при поступлении, чтобы скрыть свое сионистское прошлое.

Из независимых еврейских ученых только Цинберг продолжал в 1930-е серьезную исследовательскую работу. Восемь томов своего труда Ди гешихте фун дер литератур бай иди (История литературы евреев) он публиковал в Вильно между 1919 и 1937 гг. Об общественной деятельности и публицистике он мог только мечтать. Поведение Цинберга, который не боялся печататься за границей, принимать иностранных гостей и собирать в своем доме любителей еврейской культуры, и без того должно было выглядеть вызывающим в глазах властей. Накаленность атмосферы, в которой работал Цинберг, как нельзя лучше передает опубликованный в 1935 г. Трибуной фельетон-рецензия на выход второго тома Книги жизни Дубнова. Хотя к тому времени историк уже 13 лет жил за границей, автор фельетона явно опасался, что «дубновизм» все еще имеет сторонников среди советских евреев. Он сравнивал Дубнова с Гитлером и обзывал его «жалкой моськой, взвизгивающей пискливым лаем еврейского фашизма».

30-е стали фатальными для ленинградского востоковедения, в частности для специалистов по еврейским наукам, как евреев, так и неевреев. Первой жертвой оказался гебраист Соколов, арестованный в 1933 г. и расстрелянный в 1937 г. В 1934 г. был заключен в тюрьму и погиб студент-востоковед Р.Левин. С января 1938 г. по 1939 г. повторно оказался в заключении студент ЛГУ И.Амусин, обвиненный в «участии в групповой террористической организации» студентов. В феврале 1938 г. во время повальных арестов востоковедов взяли И.Гринберга и, видимо, тогда же Н.Ериховича (1913-1946 или 1947).

4 апреля 1938 г. органы НКВД арестовали 66-летнего Израиля (Сергея Лазаревича) Цинберга. Его обвинили в принадлежности к контрреволюционной организации. Следствие вел лейтенант госбезопасности (чин НКВД, равный армейскому капитану) Фейгельштейн, который «сколотил» контрреволюционную организацию из знакомых Цинберга, собиравшихся у него по пятничным вечерам, чтобы поговорить о еврейской литературе и на еврейские темы вообще. На следствии упоминались ивритские литераторы Хаим Ленский и Нахум Шварц, поэт-идишист Хаим Левин, историк Сергей Лозинский, бывший секретарь ОПЕ Самуил Каменецкий, товарищи Цинберга по давно распущенной Фолкспартей Иосиф Клейнман и А.Перельман, гебраист Иехиэль Равребе, специалист по идишу М.Гитлиц, любители еврейской культуры: бывший член ЕРКП Беньомин-Зеэв Блюм-Махлин, инженер Пейсах Смоткин, а также некто Голубчик. Многие из них к тому времени были уже арестованы, подобно Голубчику, который показал на следствии, что Цинберг в беседах с друзьями сетовал на отсутствие демократических свобод в СССР и на гибельные последствия политики ВКП(б) на судьбу еврейского народа. Следствию удалось получить показания против ученого также от заключенных Смоткина и Махлина. Несмотря на твердый отказ признать себя виновным, 21 июня Цинберг был приговорен к 8-ми годам заключения и отправлен по этапу во Владивосток, где умер 3 января 1939 г. в больнице пересыльного лагеря, не дождавшись открытия навигации и последующей переправки морем в Магадан, а оттуда на Колыму.

Авторитет Цинберга на Кировском заводе, где он более 30 лет возглавлял химическую лабораторию, был столь высок, что в течение полутора месяцев после ареста его не увольняли, а часть сотрудников не отвернулась от него вопреки нормам тогдашней этики. Известный металловед, академик Александр Байков, по просьбе супруги арестованного заступился за Цинберга перед Генеральным Прокурором СССР Андреем Вышинским.

Хотя Роза Вольфовна Цинберг во всех своих жалобах в верховные инстанции, включая письмо «другу человечества» Сталину, неустанно подчеркивала, что ее муж осужден «не по линии его литературной деятельности» и что он всегда выступал против сионизма и иврита, не вызывает сомнения, что именно это определило участь ученого. По свидетельству Эрнеста Цинберга, приемного сына его дочери Тамары, Вышинский якобы сказал одному из ходатаев, что будь Цинберг только старый «спец», то можно было бы его и простить, но так как он еще и еврейский деятель, то сделать ничего нельзя.

Поразительным самообладанием, стремлением подбодрить семью дышат письма Цинберга жене и дочери из заключения. В них он никогда не жалуется и даже выговаривает жене, оставшейся без средств, за деньги и передачи, посланные в тюрьму. Даже свое прибытие во владивостокскую пересылку Цинберг старается представить жене как позитивный знак: «Но полагаю, что продолжение уже будет в западном направлении, т. е. ближе к милому пределу». Только в безнадежном уже положении, за две недели до смерти, он закончил свое последнее письмо домой сигналом бедствия: «Стараюсь кое-как держаться!»

Иехиеля Равребе арестовали 26 октября того же года. Как и Цинберг, он был приговорен к восьми годам исправительно-трудовых лагерей за «националистическую деятельность» и вскоре погиб в заключении. По трагической иронии судьбы, за две недели до своего ареста Равребе написал в автобиографии, представленной в отдел кадров Публичной библиотеки:

Второй период моей жизни начинается с Октябрьской революции, когда я — тень человека — превратился в живого человека, и при совершенно других условиях, стал свободным участником культурной и научной жизни нашей страны.

Можно сказать, что с уходом Цинберга и Равребе завершился процесс угасания петербургского центра еврейских знаний.

Еврейская литература

Если в науке о еврействе Петрограду принадлежало неоспоримое лидерство, то в области развития еврейской литературы дело обстояло сложнее. К началу 20-го века у ашкеназских евреев в России уже существовала значительная современная еврейская литература (под которой мы понимаем здесь творчество на иврите и идише, а также русскоязычное творчество писателей-евреев — в той мере, в какой они отражали еврейскую жизнь и идентифицировали себя со своим народом).

Еврейская литература успешно развивалась, но большинство авторов, писавших на иврите и на идише (включая Бялика и Шолом-Алейхема), как и их читателей, проживали вне столицы. Просветительская деятельность петербургской общественности, олицетворявшаяся ОПЕ, на протяжении десятилетий была направлена главным образом на распространение русского языка среди еврейского населения, в то время как поощрению иврита уделялось меньше внимания. Идиш, традиционно презиравшийся просвещенцами, начал проникать в планы работы Общества только с 1903 г.

В 1907 г. от ОПЕ отпочковалось Общество любителей (древне-) еврейского языка (ОЛДЕЯ), взявшееся за развитие литературы на иврите. Еврейское литературное общество, основанное в 1908 г., и сменившее его в 1911 г. Еврейское литературно-научное общество в своей деятельности не отдавали предпочтения ни одному из языков. Только накануне революции в 1916 г. в Петрограде зародилось Еврейское литературно-художественное общество им. Леона (Ицхака-Лейбуша) Переца, основной целью которого было развитие литературы на идише. Развернуть свою работу оно не успело. Если ОЛДЕЯ имело отделения в десятках городов провинции, то молодое Общество им. Переца сумело открыть только одно отделение в Москве и остро критиковалось своими же членами за слабую инициативу и «оторванность от масс». Идишисты чувствовали себя неуверенно. В январе 1917 г. бундовская газета жаловалась, что в Петрограде не выдаются разрешения на вечера и концерты, где предполагаются выступления на идише, и что в этом виноваты сионисты, настроившие общественное мнение против идиша. Права идиша отстаивали социалистические партии, из представителей которых и состоял Комитет Общества имени Переца.

Иначе говоря, до 1917 г. общественность Петрограда гораздо больше внимания уделяла развитию иврита, чем идиша, — в то время как русский язык и русская культура уже глубоко укоренились в среде еврейской интеллигенции.

После падения самодержавия культурная деятельность была оставлена многими из активистов, перешедшими или вернувшимися в политическую сферу. Еврейское литературно-научное общество совершенно прекратило свою работу. В апреле 1917 г. ОЛДЕЯ влилось в сионистский «Тарбут», чья деятельность была перенесена в Москву. Весьма скромны были успехи в 1917 г. у Литературно-художественного общества им. Переца. Несмотря на обширные планы, Комитет сумел выпустить только одну книгу — сборник, посвященный памяти Шолом-Алейхема. Чтобы систематически получать субсидии от Наркомпроса, в 1919 г. Общество им. Переца совместно с обществами еврейской народной музыки, театральным и поощрения художеств предприняли попытку создания Культур-Лиги (по примеру аналогичной организации уже существовавшей в Киеве). Во главе ее встал бундовский журналист Давид Чертков. Евком, однако, не разрешил легализацию КультурЛиги, найдя ее состав «контрреволюционным». Весной 1921 г. Еврейский отдел Губкомнаца ликвидировал Общество им. Л.Переца, а также ряд других еврейских обществ, книжных магазинов и типографий. С закрытием литературных обществ еврейская литература в Петрограде продолжала развиваться лишь усилиями отдельных лиц.

Направлявшийся «сверху» процесс идишизации еврейской культурной жизни в стране не оказал почти никакого влияния на Петроград. В то же время рост мастерства авторов русско-еврейской литературы приблизил ее к чисто русской литературе. К тому же один из наиболее выдающихся русско-еврейских писателей Петрограда, С.Ан-ский, эмигрировал (1918), другой, Д.Айзман, умер (1922). Советская цензура не дозволяла затрагивать целый ряд животрепещущих еврейских проблем. Так, нельзя было горевать по поводу разрушения традиционного уклада местечковой жизни, осуждать преследование религиозных и сионистских активистов, представлять антисемитизм иначе, как в контексте классовой борьбы. Даже тема широкого участия евреев в русском либеральном движении предреволюционного десятилетия стала абсолютным табу. Не удивительно поэтому, что большинство тех, кто ранее писал на эти темы, подобно автору сионистских стихов Самуилу Маршаку, вообще оставили еврейскую тематику.

Разрешенных же тем — «антисемитизм и погромы», «евреи в революции», «уход еврейских масс от религии и обскурантизма в «новую жизнь» и т.п. — могли касаться не только литераторы-евреи. В этом плане образ комиссара Миндлина в книге ленинградского писателя-еврея Юрия Либединского Комиссары (1925) мало чем отличался от командира партизанского отряда Левинсона в фадеевском Разгроме. Протестовать против антисемитизма мог и Маяковский (стихотворение «Жид»), и ассимилированный В.Тан-Богораз (стихотворение «Колымская Иудея»). С этой точки зрения — не как русско-еврейскую литературу, а как русскую литературу с еврейскими персонажами — следует рассматривать творчество евреев — «Серапионовых братьев» Вениамина Каверина (1902-1990), Льва Лунца (1901-1924), Елизаветы Полонской (1890-1969), Михаила Слонимского (1897-1972), выросших в петербургской культуре, а также книги выходца с Урала «лапповца» (члена Ленинградской ассоциации пролетарских писателей) Юрия Либединского (1898-1959). Хотя главный герой рассказа Каверина «Конец Хазы» (1925) Шмерка Турецкий Барабан — еврей, а его речь полна еврейского колорита, автор не стремится сообщить ничего специфического именно еврейскому читателю. Еще дальше от еврейских проблем отстоят Неделя (1922) и Комиссары Ю.Либединского, хотя в них и представлены образы евреев. Несколько иначе смотрится рассказ Льва Лунца «Родина» (1923), в котором автор делает попытку разобраться в чувствах мятущегося интеллигента с двойственным русско-еврейским сознанием. Этот рассказ подпадает под определение русско-еврейской литературы и не случайно был опубликован в Еврейском Альманахе. Другим исключением можно считать «обэриута» Дойвбера (Бориса) Левина (1904-1941), ряд произведений которого — Десять вагонов (1931), Улица сапожников (1932), Вольные штаты Славичи (1932), Лихово (1934), несмотря на свое «советское звучание», с очевидностью апеллируют к еврейскому читателю. Ему же предназначен рассказ Михаила Козакова (1897-1954) «Человек, падающий ниц» (1929), написанный в разгар официальной кампании против антисемитизма, но несмотря на это подвергшийся критике — очевидно, за то, что в нем антисемитами показаны рабочий и важный советский чиновник.

Таким образом, не избегая еврейских тем и героев, ленинградские писатели почти не создали произведений русско-еврейской литературы. Написанное ими по своему масштабу не приблизилось к уровню лучших советских произведений этой литературы, например, к рассказам И.Бабеля.

При этом спрос на русско-еврейскую литературу, даже советского содержания, в городе имелся. Так, ленинградский читатель Трибуны просил журнал печатать побольше рассказов, повестей и стихов из еврейской жизни.

Стоит отметить, что писавшие на еврейские темы разделялись на две четкие группы. «Серапионовы братья» представляли петербургскую аккультурированную интеллигенцию, в то время как более советизированные авторы были выходцами из провинции — ДЛевин из Лад, М.Козаков из Полтавской губернии, Ю.Либединский с Урала. Никто из обеих этих групп не участвовал в прошлом в работе еврейских литературных обществ Петербурга и не был активен в жизни городской общины.

После того как в 1921 г. большинство писателей-ветеранов во главе с Бяликом покинуло Советскую Россию, литературная жизнь на иврите пришла в упадок. Образовавшийся вакуум частично заполнила группа молодых литераторов, в основном поэтов, выходцев с Украины и Белоруссии, большая часть которых в 1924 — 1925 гг. сконцентрировалась в Ленинграде и Москве. До 1927 г. им удалось выпустить четыре литературных сборника, отпечатанных крошечными тиражами. Большинство этих литераторов по своим художественным вкусам были авангардистами и придерживались крайне левых взглядов. Они считали себя «воспитанниками Октябрьской революции» и заявляли о своей решимости развивать культуру на иврите в СССР, вместо того чтобы уезжать в Палестину. В то же время, несмотря на авангардизм и левизну, из-за самого своего языка поэзия молодых ассоциативно уходила корнями в библейскую поэтическую традицию, использовала лексику Танаха для обозначения новых понятий. Один из их сборников назывался Берешит («в начале»). Повествованию Танаха о сотворении мира молодые поэты противопоставили альтернативный образ строительства нового общества. Названия двух других поэтических сборников Цилцелей шама и Алей асор (звенящие цимбалы и десятиструнная лира) означали старинные музыкальные инструменты и были заимствованы из псалмов. Причем название второго инструмента должно было ассоциироваться с десятилетним юбилеем революции.

Организационным лидером ленинградской группы был Иосиф Матов (литературные псевдонимы — Иосепон и И.Саарони), приехавший из Харькова, где он редактировал сборник Цилцелей шама. В группу также входил харьковчанин Гершон Фрид (псевдоним Г.Шалом), выходец из украинского городка Семен Требуков (псевдоним Шимон Ха-Боне), минчанин Шломо Сосенский (1903-1957, секретарь группы, псевдоним — Шломо Руси) и перебежчик из Польши Хаим Ленский (Штейнсон, 1906-1943), считающийся наиболее талантливым ивритским поэтом советской России. Ленский был душой «ленинградской компании». В 1924 г. в Ленинграде недолго проживала и поэтесса Иохевед Бат Мирьям (Железняк, 1901—1980), бывшая в тот период замужем за Требуковым. Несколько особняком держался поэт и врач Нахум Шварц (1888 — после 1938), который был гораздо старше остальных и, хотя тоже происходил из «черты оседлости», но проживал в Ленинграде уже более десяти лет, заведовал отделением крупной больницы и имел прочные связи с петербургской еврейской общественностью, с ОЗЕ и ЕИЭО. Положение остальных литераторов было очень шатким. У них не имелось ни приемлемого жилья, ни элементарного имущества, ни постоянного заработка. Ленский занимался тяжелым физическим трудом. Кроме самих писателей собрания кружка посещали несколько любителей иврита и ивритской литературы, причем кое-кто из них, видимо, и сам пробовал писать. Это инженер-химик Александр Зархин (1897—1988), студент-экономист Хаим (Ефим) Райзе (1904—1970), студент-семитолог Роберт Левин, гебраист Андрей Борисов (лит. псевдоним АБИБ — Андрей бен-Яаков Борисов), грузинский еврей Альберт из Тифлиса (фамилия неизвестна), а также Лазарь Бобровский и Соломон Зарин.

Будучи в Ленинграде приезжими, молодые писатели чувствовали себя там чужими. Полуукраинец Требуков скучал по Украине. Ленский тогда считал своей родиной Литву. В стихотворении из цикла «Петрополис» он сравнивал свое пребывание в Ленинграде с египетским пленением, ностальгически восклицая: «Ну что мне делать здесь, на берегах Невы, (чужой как) Нил?» Старая петербургская общественность не спешила устанавливать тесные контакты с Ленским и его товарищами из-за их молодости и экстремизма. Почти единственным связующим звеном между ними и старожилами был Шварц.

Зыбкость своих позиций в Ленинграде группа компенсировала контактами с единомышленниками в других городах СССР. Ха-Боне принял участие в литературном сборнике Берешит, подготовленном к изданию в Москве и Ленинграде, но отпечатанном в Берлине в 1926 г. Ленский переписывался с московским писателем Аврахамом Криворучко (Карив, 1900—1976). Начинающие поэты из провинции, случалось, обращались к ним за советом. До 1934 г. литераторы посылали свои произведения в Эрец-Исраэль, где их публиковали журналы Ктувим и Гильонот. Группа не была однородна ни по своим политическим взглядам, ни по литературным вкусам. Ленский обожал Пушкина и почитал Бялика, однажды похвалившего его поэзию. Ха-Боне являлся ярым противником Бялика, сторонником мировой революции и поклонником Симона Петлюры. Зархин был религиозным сионистом. Альберт (грузин) интересовался индийской философией. Ленский считал себя анархистом. Он также увлекался восточными культурами, зороастризмом, изучал язык пушту. Шломо Руси был «сталинистом» и не терпел «полного уклонов» Ха-Боне. Шварца раздражали романтизация революции, которой увлекались молодые «левые», и их демонстративный отказ от еврейского культурного наследия. Сам Шварц оплакивал судьбу евреев в годы гражданской войны в поэме «Голос крови братьев взывает ко мне с земли Украины».

Несмотря на разногласия, группу сплачивала готовность бороться за права иврита в СССР. Хотя Ленский пессимистично оценивал шансы победить в этой борьбе, группа стремилась к легализации своей деятельности. Она попробовала получить разрешение на издание собственного «ленинградского» поэтического сборника Ткуфатену (Наша эпоха), но цензура (Гублит) ответила отказом. Отказ получил и Н.Шварц в ответ на просьбу о публикации своей поэмы «Питериада». Ленинградский Союз писателей не согласился принять ивритских литераторов в свои ряды. На обращение И.Матова в начале 1927 г. к Калинину с просьбой либо принять закон, запрещающий иврит, либо прекратить его преследование, заместитель председателя ВЦИК Петр Смидович ответил, что иврит — мертвый язык, а у мертвого нет прав. Такой же ответ они получили в Смольном. Поговорить с Крупской по вопросу преследовавания иврита Ленскому не дали.

10 апреля, еще до получения ответа из ВЦИКа, группа попыталась провести вечер «гебрайских» писателей. На вечере Шломо Руси собирался прочесть лекцию «О состоянии литературы на иврите в СССР и за рубежом». И.Матов ухитрился получить разрешение Гублита на проведение вечера. Однако в назначенный день милиция, по указанию Губкома, заперла двери и не пустила в зал публику, очевидно, мало знакомую с творчеством литераторов, но истосковавшуюся по языку иврит. Новая попытка провести 22 апреля в Доме печати аналогичный вечер (объявление о нем удалось поместить в Ленинградской правде), также закончилась ничем. Жалобы писателей в прокуратуру, в Президиум ВЦИК и председателю Центральной Ревизионной комиссии ВКП(б) Е.Ярославскому не помогли. Наоборот, они стали поводом для расправы с жалобщиками. Сначала был арестован Требуков (Ха-Боне) и сослан на Соловки, якобы за организацию «новой ленинской смены» из комсомольцев и интеллигенции. За квартирой Матова и Ленского была установлена слежка. 1 ноября 1927 г. Матов, Сосенский, Фрид и Шварц были арестованы. Матов и Сосенский были осуждены на три года ссылки в Сибирь, замененной в 1928 г. на высылку в Палестину. Шварца и Фрида, очевидно, быстро освободили. Требуков вышел из заключения в 1933 г.

После ареста товарищей Ленский понял, что власти уже не оставят их в покое. В своих письмах в Эрец-Исраэль он молил о спасении, но его вместе с друзьями арестовали прежде, чем спасение пришло. Ночью 29 ноября 1934 г. вся группа (Ленский, Требуков, Фрид, Бобровский, Левин, Зархин, Зарин, Райзе) была посажена в тюрьму. Ленский и Зархин получили по пять лет лагерей, остальные — по три года. Это были сравнительно небольшие сроки, если учесть беспощадность террора, охватившего весь Ленинград после убийства Кирова, тем более что для части арестованных это была уже не первая судимость. Ленского арестовали в третий раз. Впервые его задержали в 1923 г. за нелегальный переход границы из Польши в СССР. Второй раз он был арестован в ходе одной из «операций» ОГПУ против Хехалуца (1925?) «Мягкость» наказаний объяснялась, видимо, тем, что власти не видели большой угрозы в деятельности молодых людей из-за их низкого социального статуса и непонятности их произведений широкому читателю. Может быть, помогло и то, что их следователя Лулова, который еще в 1927 г. вел дело Любавичского ребе, «разоблачили» и расстреляли вскоре после убийства Кирова. Левин и Требуков, очевидно, погибли в лагерях, а Райзе был вскоре освобожден. Зархин и Ленский вышли на свободу, отбыв свои сроки. Нахман Шварц был арестован в 1938 г., проходил по одному делу с Равребе и, видимо, погиб вскоре после ареста. Зархину удалось эмигрировать в Эрец-Исраэль в 1947 г. О дальнейшей судьбе Фрида ничего неизвестно.

Выйдя из лагеря в 1939 г., Ленский был вынужден жить в Малой Вишере Новгородской области, иногда тайно наведываясь в Ленинград и Москву, чтобы увидеться со своей семьей и оставшимися друзьями. В последний раз он был арестован 30 июня 1941 г., вскоре после начала войны. При аресте у поэта были отобраны тфилин, что указывает на его возросший интерес к религии. 11 декабря Особое совещание при НКВД постановило заключить Ленского на 10 лет в исправительно-трудовой лагерь за «антисоветскую деятельность». Он отбывал заключение в Минусинске, Красноярске и Казани, а умер, судя по официальному документу, 22 марта 1943 г. в лагере в Нижнеингашском районе Красноярского края. 16 января 1989 г. Ленского реабилитировали.

Благодаря таланту и более умеренным, по сравнению с товарищами, взглядам Ленского его личные связи с ленинградской интеллигенцией оказались несколько шире, чем у Матова, Сосенского и Требукова. Ленский дружил с художником С.Юдовиным, был знаком с И.Цинбергом и, через Шварца, с Владимиром Иоффе. У него был и русский друг — поэт Иван Федоров, бывший заключенный. Эти связи очень пригодились Ленскому в период между двумя последними арестами. Тайком приезжая в Ленинград из Малой Вишеры, он мог обедать у Райзе, ночевать у Федорова, получать материальную помощь от Иоффе. Письма Ленского из последнего заключения, адресованные доктору бен Илиаху, имеют в виду доктора медицинских наук, микробиолога и эпидемиолога Владимира Ильича Иоффе, а не Нахума Шварца (как предположил публикатор писем М.Альтшулер), об аресте которого Ленский не мог не знать. По заказу Иоффе Ленский, находясь в Малой Вишере, аккуратно записал в тетради все свои стихи, которые Иоффе сохранил и передал в Израиль в 1958 г. брату своей жены Элиаху Каценеленбогену. Последняя хранившаяся у Иоффе поэма Ленского «В снежный день» (1941) была переслана в Израиль семьей Иоффе в 1984 г. уже после смерти Владимира Ильича. Его фамилия в посвящении к поэме была при публикации заменена многоточием по просьбе родных. Упоминание в посвящении микробов связано с профессией Иоффе — микробиологией. В полном виде оно звучало так:

Последнее сохранившееся письмо Ленского помечено 24 марта 1943 г., двумя днями позже официальной даты его смерти, что наводит на мысль о том, что акт о смерти мог быть оформлен ошибочно, задним числом, через несколько дней после случившегося.

В последние годы своей жизни поэт все чаще думал об Эрец-Исраэль как о родине. В только что процитированной поэме, говоря о казахстанской ссылке, он восклицал:

Театральная и клубная жизнь, музыка, изобразительное искусство

В отличие от литературы и науки о еврействе, достижения которых определялись индивидуальными усилиями, успех еврейского театра (как и театра вообще) зависел от сочетания трех составляющих — наличия добротного репертуара, уровня мастерства театральной труппы и зрительского интереса к предлагаемым спектаклям. Только анализируя динамику всех этих составляющих, можно объяснить «хождения по мукам» еврейского театра в Петрограде.

В канун Февральской революции еврейскому профессиональному театру в России не исполнилось еще и сорока лет, если отсчитывать его историю от 1879 г. — даты переезда труппы основателя современного идишистского театра Аврахама Гольдфадена (1840-1908) из Румынии в Одессу. Из этого периода двадцать два года (1883-1905) театр на идише был официально запрещен, что заставило эмигрировать многих актеров и антрепренеров. Таким образом, едва появившись, театр пришел в упадок. Когда же запрет был снят, возродившиеся еврейские труппы не могли, конечно, рассчитывать на финансовую поддержку государства подобно императорским театрам. Поэтому им зачастую приходилось потакать вкусам провинциальной публики, чтобы обеспечивать кассовые сборы. Ведь в Петербург и Москву еврейские труппы обычно не пускали, да и потенциальный зритель театра на идише находился не в столице, а за «чертой оседлости». Не было и профессиональной школы актеров и режиссеров еврейского театра. Не удивительно поэтому, что еврейский театр в России перед мировой войной отставал от русских театров и по репертуару, и по уровню актеров и режиссеров, и по наличию подготовленного зрителя, и по обеспеченности стационарными театральными помещениями.

Национальная интеллигенция еврейский театр не любила. В столице не имелось постоянной идишистской труппы. Зато в 1912 г. в Петербурге по инициативе ОЛДЕЯ и под руководством дирижера Мордехая Голынкина на сцене Консерватории впервые была поставлена опера на иврите «Самсон и Далила» Сен-Санса, либретто которой перевел Иехиэль Равребе. Тем самым со сцены было заявлено, что еврейский театр возможен и на иврите. Ситуация несколько изменилась во время войны, когда в Петроград прибыло немало беженцев из западных губерний, творческой идишистской интеллигенции и потенциальных зрителей театра на идише.

В 1916 г. в Петрограде образовалось Еврейское театральное общество (ЕТО), деятельность которого распространялась на всю Россию. Устав Общества устанавливал равноправие иврита и идиша как языков театральных представлений. Двуязычие ЕТО стало причиной острых дискуссий между его членами, как только на заседаниях началось обсуждение возможности открытия стационарного театра в городе. Если М.Ривесман и Ш.Нигер хотели создать театр на идише, доступный для масс, то популярный либеральный журналист Лев Клячко считал, что серьезный театр на «разговорном еврейском языке» невозможен, так как идиш годится только для юмора и сарказма. Не было и подходящего репертуара ни на идише, ни на иврите. Поэтому одни предлагали подгонять старую драматургию под новые требования, другие — нанять талантливого литератора, чтобы он написал пьесы. В первые месяцы 1917 г. подготовка к открытию Еврейского художественного театра была наконец начата, но революция разрушила эти планы.

Во время «военного коммунизма» без государственной поддержки не могла существовать никакая театральная труппа. В этот период в Петрограде, благодаря деятельности 3.Гринберга, наблюдался кратковременный всплеск культурной активности на идише, главным достижением которой Наркомпрос считал основание еврейского театра. Хотя театр-студия, открывшаяся в конце 1918 г. под руководством Алексея Грановского (1890-1937), образовалась не при ЕТО, а при Отделе театров и зрелищ Наркомпроса, тем не менее идишистская общественность активно участвовала в его создании. Марк Ривесман занял должность литературного режиссера. Музыкант и композитор Исидор Ахрон (1892 —1948, брат Иосифа Ахрона, тоже музыканта и композитора) заведовал музыкальной частью и написал симфоническую музыку к пьесе «Слепые» Метерлинка. Соломон Розовский сочинил сюиту к легенде «Амнон и Тамар» Шолома Аша. Киссельгоф взялся руководить совместным хором участников студии, студентов Консерватории и солистов Хоральной синагоги. Студент Петроградского университета Соломон Вовси (Михоэлс) очень скоро показал себя талантливым актером и возглавил сценическую часть.

Официальное открытие театра-студии состоялось через полгода после его основания 3 июля 1919 г. на сцене Малого (бывшего Суворинского) театра. В июле Театр показал пьесу К.Гуцкова «Уриэль Акоста», «Грех», «Амнон и Тамар» и «Зимой» Ш.Аша, «Слепых» М.Метерлинка, «Строитель» С.Михоэлса. Успех был ниже среднего, потому что петроградская интеллектуальная элита предпочитала русский столичный театр, а вчерашние провинциалы не были готовы к восприятию авангардистских постановок ученика Макса Рейнхардта А.Грановского, игнорировавшего еврейский быт. Спектакли собирали мало зрителей. Одно представление, по настоянию Гринберга, было дано для еврейских красноармейцев, однако очень немногие из них пришли в театр. Больше других публике понравилась знакомая пьеса «Уриэль Акоста». Критик Жизни искусства отнесся к дебюту театра снисходительно, а сионистская пресса обругала. В августе труппа Грановского гастролировала в Витебске, где зрительская реакция на спектакли также оказалась прохладной. Зимой 1919—1920 гг. театр не работал из-за отсутствия топлива, а к лету 1920 г. ГОСЕКТ (Государственный еврейский камерный театр) перевели в Москву, очевидно, чтобы противопоставить его уже завоевавшему там признание театру на иврите «Хабима». К тому времени в руководстве театра усилился контроль комиссаров. Заведование литературной частью было передано Моше Литвакову. Марк Шагал и Натан Альтман заместили «мирискусников» в работе над оформлением спектаклей. Представители Наркомпроса официально вошли в правление театра.

Еврейская тематика проникла также в репертуар петроградских нееврейских театров. В театре Пти-Палас была поставлена пьеса Бернштейна «Израиль», в Мариинском театре в 1920 г. шла опера Александра Серова «Юдифь», где партию Юдифи исполняла известная певица Ермоленко-Южина, а Федор Шаляпин пел партию Олоферна. Годом позже тот же театр показал оперу Антона Рубинштейна «Маккавеи», где в роли Лии выступала Анна Мейчик (1875-1934), а партию Ихуды Маккавея пел А.Мозжухин. Постановку спектакля осуществил В.Раппопорт. Тогда же Большой драматический театр предпринял постановку драмы «Разрушители Иерусалима». Украинский театр Петрограда включил в свой репертуар пьесу «Жидовка-выкрестка». Трудно сказать, чем был вызван рост интереса русских театров к еврейской тематике: расчетом ли на еврейского зрителя, как более перспективного в период бегства и обнищания русских состоятельных слоев, модой ли на восточную экзотику, желанием ли угодить новой власти в лице Зиновьева или Наркомпросу (которому подчинялись театры) в лице Гринберга и супруги Зиновьева Лилиной? Может быть, показ на сцене героического прошлого еврейского народа был ответом на вести о погромах в провинции. Не случайно, сообщая о постановке «Юдифи», газета подчеркивала, что сюжет оперы построен «на патриотическом подвиге Юдифи, спасшей свой родной еврейский народ от беспощадного вавилонского сатрапа, грозившего евреям военным разгромом и национальным позором».

Переезд ГОСЕКТа не означал прекращения попыток организовать в Петрограде стационарный еврейский театр. В конце 1920 г. Наркомпрос открыл новую театральную студию под руководством выдающегося критика Александра (Авраама) Кугеля (1864-1928) и при участии Ахрона, Киссельгофа, Мильнера, Ривесмана, Цинберга. Новая студия являлась скорее театральной школой, чем театром. Ривесман преподавал там еврейскую дикцию, язык идиш, идишистскую литературу и историю еврейского театра. Историю еврейского театра читал также и Цинберг. Кугель обучал сценическому искусству; Нижинская и Спокойная — пластике, а Киссельгоф — хоровому пению. К концу учебного года в студии училось 18 женщин и 6 мужчин, среди которых имелись весьма даровитые актеры. Первый же показательный спектакль студии произвел большое впечатление на экспертов Сорабиса (Союза работников искусства). Они единогласно отметили хорошую сыгранность молодых актеров, их отчетливое понимание ролей и бескорыстный энтузиазм (в отличие от многих других учебных заведений, студенты еврейской студии не получали ни стипендии, ни пайков). У студийцев было больше шансов добиться успеха у зрителя, чем у театра Грановского, поскольку Кугель представлял традиционную школу сценического искусства и выступал за сохранение национального в еврейском театре. В качестве ближайших постановок планировались всем известные пьесы Ш.Аша, К.Гуцкова, Переца и Гиршбейна. Однако студия лишилась материальной поддержки и была вынуждена закрыться, так как именно в этот момент в связи с переходом к НЭПу повсеместно сокращались государственные расходы.

24 января 1922 г. в помещении Театра драмы и комедии открылся еще один государственный Еврейский драматический театр под управлением Картавцева (по другим данным — П.Верховцева). В течение года театр показал не менее десятка различных спектаклей, в основном традиционных («Шхита» и «Дер идишер кениг Лир» (Еврейский король Лир) Я.Гордина, «Слушай, Израиль!» и «Певец своей печали» О.Дымова) и одноактных пьес легкого содержания — «Ди эйбиге лид» (Вечная песня), «А доктор», «Дер эрштер (первый) пациент», «Меншн» (Мужчины), «Дер унбакантер» (Незнакомец), «Цу шлет» (Слишком поздно), «Ди агентн» (Агенты), «Мазаль тов» (Поздравляю). Театр не имел своего помещения и часто переезжал, пока не закрылся во второй половине года, быть может, по той же причине, что и студия Кугеля. Одновременно с театром Картавцева в Петрограде выступал Еврейский передвижной театр, показавший «Ди еруше» (Наследство) и «Ди гройсэ тойвес» (Большие услуги).

В сентябре того же года в зале бывшего опереточного Палас-театра начала свои гастроли Еврейская труппа Белорусского государственного академического театра под управлением Рудольфа Заславского (1886—?), известного до революции актера и режиссера. Репертуар театра состоял из смеси серьезных вещей — «Дер Штумер» (Немой) Д.Бергельсона, «Дер Дыббук (Диббук)» С.Ан-ского, «Миреле Эфрос» Я.Гордина — и развлекательных пьес, таких, как комедия Леона Кобрина «Янкель Дойлэ», «Поташ ун перламутр», «Гелт из ди велт» (Деньги — это все), «Зи зухт а шутеф» (Она ищет компаньона), «А гаст фун Америка» (Гость из Америки), «Хацкеле-кольбойник» (Хацкеле — мастер на все руки) и т.п. Театр был оценен критикой сдержанно-одобрительно: особенно она отмечала режиссера и исполнителя главных ролей Заславского. Успех гастролей Р.Заславского привел к открытию (в ноябре) «постоянного» Петроградского еврейского театра под его руководством. Новый театр выступал с репертуаром, отличным от Белорусского театра, но по характеру он тоже был развлекательным. Несмотря на частую смену репертуара, театру Заславского не удалось дожить до осеннего сезона 1923 г., после чего режиссер покинул город.

Иногда в Петрограде организовывались еврейские концерты, к которым привлекали известных исполнителей. Так, 15 октября 1922 г. в праздник Симхат-Тора в Большом зале Филармонии (бывшем Дворянском собрании) был устроен грандиозный Еврейский вечер с участием популярных актеров и ансамбля артистов академического балета. 21 ноября состоялся Вечер еврейского творчества, на котором артист Мариинского театра А.Кернер исполнил 13-й псалом «Доколе, Господи?» на музыку Моше Мильнера, оперный певец С.Левик спел арию Фигаро на еврейском языке, а профессор Петроградской консерватории Д.Зиссерман исполнил «Эли Цион» (Мой Бог — Цион) Цейтлина. Накануне Хануки в Филармонии прошел еще один Еврейский концерт, на котором выступил известный кантор П.Пинчик. Популярностью пользовался исполнитель народных песен М.Эпельбаум, давший в ноябре 1923 г. два сольных вечера в зале Певческой капеллы. В 1922 и 1923 гг. в Петроград приезжал на гастроли театр «Хабима». Петроградская правда отозвалась на выступление театра хвалебной рецензией, в которой, впрочем, были и упреки за игру на иврите, почти никому не понятном, по утверждению газеты.

В начале 20-х еврейская тема продолжала иногда возникать и на больших, нееврейских сценах Петрограда, однако все реже и реже. В декабре 1921 г. в репертуар Большого оперного (Мариинского) театра была включена опера «Жидовка». В начале 1923 г. Александринский театр собирался показать зрителю трагедию Гуцкова «Уриэль Акоста» с Ю.Юрьевым в главной роли. Неясно, была ли она поставлена. 16 мая 1923 г. в Большом драматическом театре прошла премьера оперы М.Мильнера «Ди химлен бренен» (Небеса пылают). Либретто написали Мильнер и Ривесман по мотивам «Дыббука» С.Ан-ского. В опере участвовали оркестр и хор Большого Петроградского театра оперы и балета. Декорации оформлялись известными художниками В.Щуко и А.Бенуа. Спектакль удался, но после двух постановок был снят с репертуара как «реакционный».

С 19 августа по 13 сентября 1926 г. в Малом оперном театре впервые проходили гастроли рожденного в Петрограде ГОСЕТа. Его спектакли были с энтузиазмом встречены ленинградскими знатоками, которые не видели «высокого» еврейского театра со времени гастролей «Хабимы». Театральный критик Симон Дрейден назвал ГОСЕТ «театром живого народа», тогда как «Хабима» была в глазах критика изумительной, но «глубоко трагической лебединой песней старого еврейства, умирающего сионизма». Спектакли «200 тысяч», «Десятая заповедь», «Три еврейских изюминки», «Колдунья», «Ночь на старом рынке» удостоились пространных рецензий в Ленинградской правде. Режиссер театра АТрановский в своем интервью газете заявил, что он удовлетворен гастролями «и в материальном и в художественном отношении». В то же время Грановский нашел ленинградского зрителя куда более академичным по сравнению с московским, и отметил высокий процент неевреев на спектаклях. Судя по этому отзыву и по замечанию в одной из рецензий, зрителем госетовских спектаклей в Ленинграде была интеллигентная аккультурированная публика, «давно порвавшая со старым еврейством», и часть интеллектуалов-неевреев, сложность для которых представляла не модернистская театральная форма, а именно этнографические и религиозные детали (кстати, не очень многочисленные). Нашлись в Ленинграде и критики ГОСЕТа. На бурном диспуте с Михоэлсом, продолжавшемся в Доме wxyccn до трех часов ночи, Александр Кугель утверждал, что ГОСЕТ — не еврейский театр, а всего лишь «адвокат на еврейском языке левых течений русского театра», чуждый и непонятный еврейскому пролетариату.

Широкой аудитории было, очевидно, понятнее опереточное искусство американской актрисы Клары Юнг (Шпиколицер, 1883-1952), гастроли которой в Ленинграде проходили сразу после ГОСЕТа и собирали многочисленных зрителей. Большим успехом в Ленинграде пользовались и представления эстрадной группы под управлением Леонида Утесова, который, хоть и пел по-русски, широко использовал в своих выступлениях одесско-еврейский фольклор. Так, в ноябре 1926 г. Утесов выступал с программой «Мендель Маранц» (Мендель Апельсин). По рассказам, именно в те годы Утесов сделал попытку перейти советско-финскую границу, был пойман, судим, но не заключен в тюрьму из-за огромных доходов, приносимых государству его концертами.

После более чем трехгодичного перерыва в конце 1926 г. была предпринята очередная попытка возродить еврейское театральное искусство в самом Ленинграде. Хотя к этому событию готовились долго, еще за месяц до объявленного открытия нового «синтетического» (многожанрового) Ленинградского еврейского театра (ЛЕТ) казалось, что оно так и не состоится «из-за отсутствия твердой материальной базы». Однако средства в последний момент, по-видимому, нашлись, как и постоянное помещение в «Гранд-Паласе», и 25 декабря театр все-таки открылся заезженной пьесой «Уриэль Акоста», за которой последовали столь же знакомые публике «Ди пусте кречме» П.Гиршбейна, оперетта А. Сегаля «Местечковая свадьба», оперетта «Хацкеле-колбойник». Не блистая талантами, театр не удостоился даже скромного успеха у зрителя, который невольно сравнивал его уровень с профессиональными ленинградскими театрами, с гастролировавшим незадолго до этого ГОСЕТом, со сверкающей опереттой Клары Юнг. В первой же рецензии критик предостерегал ЛЕТ от провинциализма и указывал, что сил его не достает на постановку трагедии. В другом отзыве спектакль «Ди пусте кречме» назывался скучным и глупым: это «такая же «Жмеринка», удушливая провинциальность, как и [сама] пьеса Гиршбейна». Еще безжалостней был оценен «Уриэль Акоста», названный рецензентом «костюмной гробницей». Обвинения в провинциализме можно было бы снести, приноси театр прибыль. Однако на первых же спектаклях ЛЕТа зал был на три четверти пуст. Можно предположить, что причина его непопулярности была не только в невысоком качестве постановок — ведь до первых представлений широкий зритель не мог об этом знать. Просто театр на идише не был нужен тем образованным евреям Ленинграда, кто стремился к русской культуре. Более традиционная публика еще не привыкла ходить в театр, а если и ходила, то ей не могли нравиться постоянные нападки идишистских театров на религию. Сходные проблемы в Москве испытывал и ГОСЕТ. Другой причиной являлся устаревший репертуар. А без репертуара, откликавшегося на жгучие проблемы дня, драматическому театру трудно добиться большого успеха у зрителя. Презрительные рецензии Ленинградской правды скоро подействовали, и уже в конце января 1927 г. газета с удовлетворением сообщила читателям:

В связи с полным отсутствием сборов и бесхозяйственной постановкой дела закрылся Ленинградский еврейский театр «ЛЕТ». Директор театра Рабинер привлечен к уголовной ответственности. В Губрабисе поднят вопрос о возможности дальнейшего существования коллектива ЛЕТа, насчитывающего свыше 100работников.

В 30-х ленинградские евреи не имели собственного театра, и трудно утверждать, что многие из них хотели его иметь. Ведь даже приезд в 1935 г. московского ГОСЕТа на юбилейные гастроли (25 лет со дня основания) не вызвал массового энтузиазма. На это косвенно указывает протокол собрания актива ленинградского Евдомпросвета от 9 апреля 1935 г., где обсуждались мероприятия по наилучшему приему театра «пролетарской общественностью». Евдомпросвет специально позаботился о посылке делегации «рабочих» для встречи труппы на перроне Московского вокзала и об организации там приветственного митинга, не рассчитывая, очевидно, на стихийный приход большого числа поклонников ГОСЕТа. Основное внимание на собрании уделялось распространению билетов на спектакли, для чего планировалось устройство культпоходов и энергичная пропаганда театра в фабрично-заводской печати. Билеты на ряд спектаклей были полностью скуплены самим Домпросветом. Поэтому можно полагать, что даже первый еврейский театр страны не имел в Ленинграде ЗО-х большого количества поклонников.

В отличие от театральной, еврейская музыкальная деятельность имела в городе более глубокие корни. Ее основоположниками стали еще в конце 19-го века Саул Гинзбург (1866-1940) и Петр Марек (1862-1920), собиравшие музыкальный фольклор в западных губерниях. Им и москвичу Юлию (Иоэлю) Энгелю (1868-1927) удалось пробудить интерес интеллигенции к народному творчеству, в результате чего в 1908 г. в Петрограде было создано Общество еврейской народной музыки. Общество не ограничилось лишь сбором фольклора, а обратилось к созданию национальной авторской музыки. За короткое время в его рамках выросла музыкальная школа, включавшая композиторов, исполнителей и музыковедов, таких как Иосиф Ахрон, Эфраим Шкляр, Александр Крейн, Михаил Гнесин, Зиновий Киссельгоф, Моше Мильнер. Успехам еврейской школы способствовал высокий уровень музыкальной культуры в Петербурге и поощрение национального творчества молодых композиторов директором консерватории Н.Римским-Корсаковым. В 1913 г. Общество насчитывало 884 членов, в том числе 410 — в Петербургском отделении. Многочисленные концерты, устраивавшиеся Обществом, неизменно находили теплый прием у публики и одобрение печати как еврейской, так и нееврейской.

После Октябрьского переворота Общество еврейской народной музыки сотрудничало и с сионистами и с властями. Сионистскую тенденцию отражал Камерный ансамбль «Зимро», организованный при Обществе в начале 1918 г. В 1920 г. члены Общества выступали с концертами и в сионистском клубе «Хатхио» на Лиговской улице. Одновременно Общество искало материальную поддержку Наркомпроса. Видимо, на его средства 1 апреля 1919 г. оно организовало в Консерватории юбилейный вечер-концерт плеяды еврейских композиторов, чье творчество расцвело за прошедшее десятилетие. На банкете, устроенном в тот же вечер, выступил комиссар Гринберг. В декабре в Малом театре состоялся еще один концерт, посвященный еврейской народной песне и сказке, для красноармейцев, рабочих и учащихся. Билеты на него раздавались бесплатно в Еврейском отделе Наркомнаца. Одним из главных активистов Общества в 1919 г. был Марк Ривесман. Он хлопотал об изданиях Общества, занимался его денежными делами, пытался сколотить петроградское отделение Культур-Лиги, чтобы заручиться финансовой поддержкой Наркомпроса. Неудача с организацией Культур-Лиги привела к ликвидации Общества еврейской народной музыки. Часть его активных членов (Иосиф Ахрон, Лазарь Саминский, Соломон Розовский, Иосиф Яссер, Иоэль Энгель) вскоре эмигрировали, другие (Гнесин и Крейн) переехали в Москву, где им во время НЭПа удалось на короткий период возродить деятельность Общества. Ривесман умер в 1924 г. В Ленинграде продолжали свою деятельность только Киссельгоф и Мильнер.

Руководители Еврейского общества поощрения художеств, которое после отъезда М.Винавера возглавил скульптор И.Гинцбург, после революции все больше склонялись к поощрению национального в искусстве, хотя часть его членов и стояла за его интернациональность. На годичном собрании Общества в апреле 1918 г. сторонники национального во главе с А.Брамсоном добились соответствующего изменения устава. В своих намерениях деятели Общества находили поддержку сионистов. Так, например, 23 апреля 1918 г. в рамках «палестинской недели» сионисты устроили большую выставку еврейских художников. На открытии выставки выступили Саул Черниховский, член Совета Петроградской Общины от сионистов Моисей Духан и скульптор М.Блох.

Подобно музыкальному обществу, Общество поощрения художеств было закрыто вскоре после непризнания Наркомпросом петроградской Культур-Лиги. И.Гинцбург оставил еврейское творчество. Почти единственным петроградским художником, продолжавшим работать в еврейской тематике и в 1920-е годы, был хранитель Музея ЕИЭО Соломон Юдовин. В 1928 г. вышел в свет альбом его гравюр, большинство которых было посвящено местечковой жизни.

После закрытия последних независимых организаций в 1929 г., еврейская культурная жизнь Ленинграда продолжала существовать в очень скромных размерах, концентрируясь почти исключительно вокруг Еврейского дома просвещения им. Я.Свердлова, который существовал с 1919 г., неоднократно меняя название, адрес и подчинение. В задачи Евдомпросвета входила в первую очередь пропаганда коммунистических идей среди населения, слабо владеющего русским языком. И действительно, в 1920-х его мероприятия носили в основном партийный характер или приурочивались к очередной пропагандистской кампании. События культурной жизни случались там не часто, а их значение было невелико на фоне еще не подавленной деятельности независимых организаций. В 1925 г. Евдомпросвет (тогда — Еврейский рабочий клуб) насчитывал не более 200 членов, четверть которых являлись коммунистами. Таким образом, он охватывал своей работой не больше людей, чем ОПЕ или Клуб им. Борохова. Даже в период кампании за закрытие Хоральной синагоги в 1929 г., когда надо было показать, в какой тесноте работает Евдомпросвет, его руководство утверждало (несомненно, с преувеличением), что его посещают 700 человек.

К началу 1930-х Евдомпросвет успел трижды сменить адрес, в последний раз переселившись из бывшего помещения ИВЕЗа на Троицкой улице в дом 10 по улице Некрасова — в одно здание с польским, латышским, финским, белорусским, литовским и венгерским домами просвещения. С исчезновением других возможностей приобщиться к еврейской культуре просветительная роль Домпросвета становилась все более ощутимой. На организованных клубом вечерах неоднократно выступали идишистские поэты и писатели из Москвы — Арон Кушнеров, Самуил Галкин, Перец Маркиш, Иехезкель Добрушин. Вечера проходили не только в самом клубе, но и в консерватории, заводских клубах, домах культуры. Гордостью клуба считался образованный в 1931 г. Еврейский вокальный ансамбль (Еввоканс), выросший из самодеятельного кружка хорового пения. Руководимый композитором М.Мильнером Еввоканс имел солидный репертуар еврейских и нееврейских народных песен, а также произведений классиков — Моцарта, Бетховена, Шуберта и др. В 1936 г. ансамбль репетировал оперу Мильнера «Новый путь» из жизни советских колхозников и ездил на гастроли в Еврейскую автономную область. Евдомпросвет поддерживал культурные связи с Еврейским отделением (впоследствии — Еврейской группой Отдела национальностей) ГПБ им. М.Салтыкова-Щедрина. В 1934 г. руководство Домпросвета вело переговоры с ГПБ о совместной закупке еврейского шрифта для печатания постоянной многотиражки, но, очевидно, эта инициатива была остановлена властями. В 1936 г. актив Евдомпросвета насчитывал до 150 человек, которые занимались «культурно-массовой» работой на предприятиях. Помимо вокального ансамбля, при нем появились театральная студия, творческий кружок для начинающих писателей, курсы по подготовке рабочих для поступления в вуз. Конечно, лекции и занятия по истории партии, международному положению, антирелигиозные мероприятия и т.п. продолжали занимать важное место в работе клуба, однако на фоне общесоветской оглушающей пропаганды и в отсутствие иных еврейских центров их влияние было, думается, меньшим, чем национальное звучание культурных мероприятий.

Курс на ликвидацию последних остатков еврейской национальной жизни, взятый партией в 1936 г., фатально сказался не только на положении синагоги, но и на учреждениях, вскормленных советской властью, таких как ОЗЕТ и Евдомпросвет. В первой половине года клуб еще действовал в полную силу на свой почти стотысячный бюджет. Проводились регулярные литературные вечера, работали 12 кружков и библиотека. Театральная студия в 1936 г. заняла первое место на смотре театральной самодеятельности.

Травля Евдомпросвета началась 6 августа 1936 г. заметкой «Почему пустует читальня?», помещенной в Красной газете. В заметке утверждалось, что читальню Евдомпросвета почти никто не посещает. Дирекция клуба доказывала, что у библиотеки 1140 читателей, однако ее опровержение не было опубликовано.

В новом 1936—1937 учебном году Евдомпросвету не удалось скомплектовать общеобразовательные кружки, потому что Отдел массовой политической и культурно-просветительной работы Ленсовета не разрешил их рекламировать в преддверии скорой реорганизации национальных домов. Напрасно заведующий Евдомпросветом М.Домнич просил увеличить бюджет Дома, обставить его новой мебелью, поскольку «имеющаяся мебель не соответствует культурному учреждению», произвести ремонт, организовать выезд Еввоканса в Белоруссию. Судьба клуба была уже предрешена.

По указанию свыше бригада Евдомпросвета проверила состояние культурно-просветительной работы на национальных языках на предприятиях города за 1936 г. и заключила, что большинство культработников такую работу не считает целесообразной и не ведет. Заводские библиотеки почти не покупают книг на языках нацменьшинств, а имеющиеся читаются единицами. Исключение составила библиотека Промкооперации, где обнаружилось несколько сот книг на идише и около 60 читателей. В тех же немногих случаях, когда с требованиями о проведении культурных мероприятий на идише выступали сами рабочие, руководство предприятий игнорировало их.

Результаты ревизии были использованы властями города для свертывания работы Домпросвета. На основании постановления Президиума Ленсовета от 5 сентября 1936 г. и майского (1937) решения Президиума ленинградского Облсовпрофа Еврейский и Финский дома просвещения перевели в здание Дворца Труда. Однако выделенные клубам комнаты оказались маленькими, а часть из них вскоре была отобрана. В июне якобы для переучета книжных фондов были закрыты библиотеки домпросветов. К августу Евдомпросвет лишили финансирования, а 15 января 1938 г. он был ликвидирован. 5 марта была закрыта и Еврейская театральная студия.

Так завершилось поэтапное искоренение еврейской культурной жизни в Петрограде, проводившееся большевиками в послеоктябрьский период. Уже в первые годы советской власти перед еврейскими деятелями возникли такие же проблемы, как перед всей петроградской культурой — идеологический контроль государства, потеря материальной независимости, неимоверно возросшие типографские расходы, разрыв связей с заграницей и провинцией, перенос центра культурной жизни в Москву. Захватив в свои руки административный и финансовый контроль, Наркомпрос, Евком и

Евсекция стремились ограничить влияние независимых культурных организаций и советизировать их, одновременно пытаясь утвердить коммунистическую культуру. Эта политика имела лишь относительный успех из-за того, что только часть творческой интеллигенции согласилась сотрудничать с государством, которое на первом этапе избегало чрезмерной конфронтации с деятелями культуры, надеясь привлечь их на свою сторону.

В 1920-е сфера деятельности ОПЕ и ЕИЭО была ограничена сугубо научными исследованиями, а географически сужена до границ Петроградской губернии. В этих рамках, почти изолированные от внешнего мира, оба общества просуществовали до 1929 г., опираясь на поддержку старой петербургской общественности и внося существенный вклад в науку об еврействе. Отдельные ученые, такие как Маггид и Цинберг, и в 30-х продолжали работать и публиковаться за рубежом, не взирая на враждебное отношение властей. Нигде, кроме Ленинграда, независимая наука о еврействе не просуществовала так долго. При этом в Ленинграде так и не появилось центра «пролетарской» еврейской науки на идише (как, скажем, в Киеве и Минске), в чем по сути и не были заинтересованы ни еврейская интеллигенция, ни сами власти.

В отличие от науки о еврействе, традиции петербургских обществ, развивавших еврейскую литературу, музыку и искусство, были вскоре прерваны. Еврейская периодическая печать прекратилась в первое же пятилетие после революции. Русско-еврейская литература почти исчезла, уступив место произведениям, рассчитанным на широкого читателя. Выдающихся писателей-идишистов так и не появилось. Творчество на иврите сперва угасло, однако к середине 20-х возродилось усилиями маленькой группы молодых приезжих литераторов во главе с Хаимом Ленским. Кружок ивритских писателей просуществовал около десяти лет, но из-за невозможности печататься в России их творчество так и осталось неизвестным даже большинству той части ленинградской интеллигенции, которая могла бы его оценить. Десоциализированные, непонятные и преследуемые Ленский и его друзья остались на периферии еврейской жизни Ленинграда. В то же время вклад таких фигур, как Ленский, Цинберг и Равребе, в мировую еврейскую литературу и науку был ощутимым.

Большинство еврейских композиторов и художников покинули Ленинград или оставили национальную тематику. Из тех, кто продолжал трудиться в этой области, выделялись трое — художник Соломон Юдовин, композитор Моше Мильнер и музыкальный фольклорист Зиновий Киссельгоф, причем Мильнер и Киссельгоф оставались активными и в 30-х, сохраняя контакт с еврейской аудиторией.

Стремление петроградской общественности иметь свой собственный еврейский театр, а также финансовая поддержка государства позволили в 1919 —1920 гг. основать две подававшие надежды театральные студии — Грановского и Кугеля. Однако вскоре правительство стало концентрировать культурную жизнь в новой столице, туда был переведен театр Грановского, а студия Кугеля лишилась финансирования. В Ленинграде же, где власти не желали вкладывать значительные средства в развитие культуры на идише, театру не суждено было выжить.

В связи с резким оскудением еврейской культурной жизни к началу 30-х возросла культурная роль Еврейского дома просвещения им. Я.Свердлова, бывшего прежде лишь рупором коммунистической пропаганды на языке идиш. Руководство Клуба, ощутив особенность своего положения и усиливающуюся неприязнь партии к национальным культурам, делало попытки отдалить неизбежный крах этого последнего очага еврейской жизни и легального места собраний ленинградских евреев. Однако нерешительные протесты не могли остановить неминуемой ликвидации Евдомпросвета в начале 1938 г.

Круг любителей еврейской культуры в Ленинграде, довольно широкий в первые послереволюционные годы, впоследствии сильно сузился. В нем выделялась группа старой русскоязычной интеллигенции, насчитывавшая порядка двух сотен человек и концентрировавшаяся вокруг ОПЕ и ЕИЭО, их библиотеки и музея. Публика попроще, состоявшая из говоривших на идише недавних выходцев из местечек, посещала культурные мероприятия Евдомпросвета, Клуба им. Борохова, а также спектакли иногородних театральных трупп. Однако и доля евреев, воспринимавших идишистскую советскую культуру, неуклонно падала. Подавляющее их большинство все более абсорбировалось в доминирующую русскую культурную среду.

Последним культурным событием еврейской жизни Ленинграда стала выставка «Евреи в царской России и в СССР», устроенная в 1939 г. в Государственным музее этнографии. Выставка, включавшая в основном, конфискованное имущество закрытых еврейских организаций, по замыслу устроителей должна была продемонстрировать ленинградским евреям превосходство социалистического образа жизни, хотя к тому времени у них не осталось никакой возможности национального самовыражения.