Еврейское счастье военлета Фрейдсона

13.

Отпуск мой больше напоминал командировку от Главного политуправления, разве, что без пайковой сгущенки. Те же митинги, встречи и беседы. Про войну, про фашизм, про то, почему врагу столько земли отдали? Чуть ли не полглобуса. Почему зеки не воюют, а сидят на шее у народа? Про всё дай ответ честному народу. И за себя ответь, и за товарища Сталина.

Хорошо, была у меня тренировка в Москве по таким мероприятиям, так, что справился.

Лизавета везде со мной под ручку, тигриным взглядом отваживая от меня конкуренток. Герой приватизирован.

Пришла в себя девчонка, осмелела. Во взгляде уверенность появилась. Но я-то помню, как в тусклом освещении прикрученного фитиля керосиновой лампы, в первую нашу ночь она мелко дрожала всем организмом и не давала с себя ночную сорочку снимать, зажав ткань кулачками у горла. А глаза зажмурив. При этом мне очень хорошо были видны ее бёдра и курчавый белобрысый треугольник в месте схождения ног, и тонкая талия с чуть наметившимся животиком, и умопомрачительная девичья грудь с мелкими коричневыми сосками.

Класть сразу в койку девочку в таком вздёрнутом состоянии, только портить. Аккуратно и ласково поглаживал ее по шелковистой коже, унимая боязливые мурашки. Пытался целовать плотно сжатые губы.

— Ты не хочешь ребенка? — шепчу в ухо, чуть покусывая мочку.

— Хочу, — шепчет. — Но боюсь.

— Давай сегодня просто поспим рядом. Привыкнем друг к другу.

— Я в рубашке останусь.

— Как скажешь.

— Свет погаси.

— Разве ты страшная?

— А причём тут страшная?

— Только с крокодилками спят в полной темноте, чтобы их не видеть. А на ощупь все бабы одинаковые.

Смеётся.

— Я красивая?

— Для меня, да.

Легли наконец-то. Целуемся даже.

— Лиза, Лиза, Лизавета… Ты совсем целоваться не умеешь, — шепчу.

— Я и не целовалась ни разу еще с мальчиками.

— А с девочками?

— Что я зечка, что ли, кобеляжем заниматься? — возмущенно шипит.

— А на яблоке или помидоре, что лучше, потренироваться не пробовала?

— Откуда у нас помидоры? Только солёные в банках. Они вялые и склизкие.

— А вот так тебе приятно?

— Да. Погладь там еще.

— Успокоилась?

— Да. Но давай сегодня ничего делать не будем.

— Просто так поспим?

— Нет. Ты меня еще погладь.

— А ты меня?

— Такой большой? Как он во мне поместится?

— Не сразу и не весь. Вот это место у тебя вообще-то безразмерное. Только пока оно сухое. А это плохо. Не сжимай ноги, я там поглажу. Не дрожи, ничего плохого с тобой не случится.

— Давай просто поспим. А то уже ночь глубокая, а завтра вставать рано.

— Уговорила. Туши лампу.

Здравствуйте, утром квадратные яйца. Но перетерпим. Важнее девочке на всю жизнь отвращения к сексу не привить.

Утром Лиза меня сама разбудила. Ошарашенная донельзя. Оказывается, решила она приласкаться ко мне, пока я сплю, и кончила на моей коленке. Теперь вся мокрая.

Тут я и сам возбудился не на шутку.

Приподнял девочку и посадил сверху, а наделась она уже сама, почти без крика. Скорее с удивлением.

А меня, после вчерашнего, надолго не хватило. Излился почти моментально.

— Я теперь женщина? — спрашивает с удивлением.

— Обязательно. Воды омыться от крови ты приготовила нам, женщина?

Весь день Лиза ходила как пыльным мешком приголубленная, прислушивалась к чему-то внутри себя. Но к ночи девушка была готова к новым подвигам. Вела себя в койке скромно, сдержанно, но нетерпеливо.

Если самого себя спросить: почему я на эту связь пошел? То самый честный ответ будет даже не в том, что девушка мне понравилась и неплохой получается отпускной роман. А в том, что, забрав у матери сына, я внуком восполняю, таким образом, ей потерю.

Утром, пока Лиза доила козу, мать выступила с неожиданным предложением.

— Тот денежный аттестат, что ты мне присылал, перепишешь на Лизу, когда она понесет от тебя. Дополнительный будет документ, если придется твое отцовство доказывать.

— Зачем его доказывать? — не понял я. — Я не отказываюсь.

— А если тебя убьют до того, как малыш родится. Я не дура, понимаю, что навязала тебе девчонку, но я не хочу, чтобы ты ее забирал с собой. Они мое утешение в старости. А ты свободен, в своей Москве, жениться на ком хочешь. Хоть на дочке генерала.

Тут Лиза пришла с молоком, и стрёмные разговоры мигом прекратились.

А потом и самые нетерпеливые визитёры пошли, с утра пораньше. И каждый думает, что именно я воюю с их родственником в одной части, хотя я лётчик, а их родственник понтонёр.

На второй день я сразу выдавал ''дежурную котлету'': воевал только в небе Москвы. Нигде в других местах не был. Так, что думайте, прежде чем вопросы задавать.

Мать меня отдергивала, что нельзя так с людьми… Я отбрёхивался тем, что их много, а я один. И у меня отпуск по излечению, а не для их развлечения.

Спас меня на четвертый день первый секретарь окружкома ВКП(б) Петр Иванович Гулин, пустив все такие встречи в организованное русло, а у наших ворот выставил милицейский пост — любопытных отгонять. С пониманием человек, с таким и работать приятно.

Ваня-хант примчался через неделю, привез самогона и мороженую оленью тушу в подарок.

— Три оленя, две яранги — это город Лабытнанги, — смеётся.

На этот раз он прибыл сам-один в санях, запряженных большим рысаком, из чего я сделал вывод, что на ночлег напрашиваться он будет к нам. И не прогадал.

Первый митинг у ''Дома ненца'' собрал огромное множество для Салехарда людей — почти четыре тысячи.

— Больше только в день объявления войны собиралось, — приметил товарищ Гулин и дал мне слово, как первому герою-ямальцу.

Хорошо, что я все формулы магического марксизма еще при вступлении в партию выучил. А о войне… Я стал говорить не о подвигах на фронте, а о госпитале, который забит под завязку обмороженными бойцами. Потому, хоть страна и готовилась к войне, но никто и предположить не мог, что на нас попрётся вся объединённая Европа и придётся призывать столько человек в армию. Фронту не хватает тёплых вещей. И если на нас — лётчиков всем обеспечивают, то до вашего брата — пехотинца не всегда доходит, а чаще всего не хватает.

И тут пошел партхозактив отчитываться перед народом.

— С июня 1941-го по февраль нынешнего года по Ямальскому району было подписано по государственному займу 210 тысяч рублей, — не то секретарь райкома, не то предисполкома зачитывал. Заранее подготовился. — Собрано 2550 штук теплых вещей — все отправлены в Фонд обороны. К тому же и в частном неорганизованном порядке жители Ямальского района отправляют посылки на фронт с тёплыми вещами, как родственникам, так и ''неизвестным бойцам'' с письмами.

— У нас в Новом порту, — отчитывался мужик рабочего вида, — 23 тысячи рублей собрано на строительство танковой колонны ''Омский колхозник''. Это не считая того, что новопортовские рыбаки вдвое увеличили улов обского осетра, муксуна, ряпушки, щёкура, который составил свыше 830 центнеров.

— У нас в колхозе ''Красная Москва'' ударница Марина Вэнго создала женскую ненецкую рыболовную бригаду. И мы докажем, что женщины Севера ни в чем не уступят мужчинам. И с самого начала вольёмся в движение двухсотников, — выкрикивала с каким-то остервенением девушка-нацменка.

— Кто такие двухсотники? — спросил я Гулина.

— О! Это такой важный почин снизу у нас. Двухсотники — это те, кто выполняет норму на сто процентов и больше. — Хвалится Петр Иванович, словно сам за каждого по две нормы выполняет.

Но тут нас перебил звонкий мальчишеский голос.

— Мы, комсомольцы-селькупы, зимой ловили куропаток, добывали пушного зверя. Все это мы сдали государству. Нам объяснили, что мех — это то же золото, за которое Англия продает нам оружие. Нам бы патронов побольше, а то над каждым трясёшься…

— Не только селькупская молодёжь заменила отцов и старших братьев на охоте. Наиболее отличились в этом комсомольцы Самойлов и Кугаевский из посёлка Яр-Сале. А в Надымском районе семнадцатилетняя девушка-ненка Вэла Опту добыла за зимний сезон 360 белок, перевыполнив взрослую норму на 150 процентов. Мы ее представили на почётное звание ''стахановец военного времени''.

— Я вам про наболевшее скажу: о бочкотаре. Железа не стало на обручи, выкрутились дедовским способом. Вязали обручи из тальника. Так тут другая напасть — недостаток леса на клёпку. И если с сухосоленой рыбой можно обойтись просто плетёными из того же тальника корзинами, то рыбу в рассоле куда складировать?

Другие не отставали и каждый о своём речи вёл. Народ внимал, несмотря на пятнадцатиградусный мороз. И, видно, что ему это интересно.

Так, что митинг получился отчётным и зачётным для местного начальства. Даже фотограф присутствовал. Начальство тоже желает иметь почётное звание ''гвардейца тыла''.

Самой трудной задачей для меня было отказаться от распития спиртосодержащих напитков с начальством после таких мероприятий. А зачем мне ребёнок, по пьяночке заделанный? Отговаривался, что врачи запретили на время лечения спиртное напрочь. Иначе потом в небо летать не пустят. Слава богу, сочли причину уважительной.

Ваня-хант, видать, живёт тут очень непросто, постоянно застегнутым на все пуговицы. Весь на юру, доступный всем ветрам и взглядам. По душам поговорить не с кем, чтобы так, без последствий. Его и так в Лабытнанги как в ссылку отправили, хоть и на повышение. На ''армейские деньги'' он полковник.

— А всё началось с заготконторы, — покачав головой на мою трезвость, хряпнул он стопку самогона. — Я тогда здесь, в Салехарде в лейтенантах служил, даже не в старших. Вдруг в городе стал по рукам ходить неучтенный сахар-песок. Много. А время было такое — еще карточки не отменили. Всех, кого можно обыскали. Мать твою и то трясли, все подворье обшмонали, хотя у нее репутация честнейшего человека. Всех протрусили — везде, что по бумагам, что по натуре — тютелька в тютельку. До грамма. Откуда спекулятивный сахар берётся? Без понятия! Дошло до Тюмени. Приехал оттуда целый старший майор и говорит мне: не раскроешь — пойдёшь в рядовые милиционеры, раскроешь — верти в петлицах дырки под вторую шпалу. И хрен бы я что раскрыл, если бы твоя мать не заметила, что свеженький, присланный с Тюмени, с Облпотребсоюза на вырост в местные начальники, молодой приказчик Лазарь Окунь, у каждого вновь раскрытого мешка с сахаром на ночь ставит ведро с водой. А утром ведро пустое. Потянул я эту ниточку и посадил почти весь Тюменский Облпотребсоюз. Они эту аферу с сахаром в двух десятках посёлков уже вертели и на том останавливаться не собирались. Печенье в ту же схему запустили и чай. Но там навар не тот. Всех на нары определил. И самого главного потребсоюзника — товарища Аршкопфа Романа свет Ароновича паровозом пустил. Только его у меня из рук НКГБ вынуло. Пошел Роман Аронович по этапу не как крадун-растратчик, а по пятьдесят восьмой статье, как троцкист, не разоружившийся перед партией. И потащил Роман свет Ароныч за собой столько народу по области и не только, что наши чекисты ордена получили за раскрытие особо крупного заговора.

— Но шпалу-то тебе дали?

— Дали. Но в Тюмень, как надеялся, не взяли. А тут в округе на меня стали со всех кабинетов косо смотреть. Каждый же в чем-то замешан. То, что в Москву осетровые балыки да муксуна чемоданами отсылают в Разпредупр, чтобы по ротации куда-нибудь в теплые края распределили, тут вообще почитается за мелочь. А балыки эти, как сам понимаешь, неучтенные нигде. В итоге кинули мне еще шпалу в петлицу и сослали за речку в Лабытнанги большим начальником, на железной дороге хищения искать. Мое счастье, что я еще нацкадр, русского давно бы уже замордовали.

— Ну, за твое хантыйское счастье, — поднял я рюмку с морсом чокнуться.

— А у тебя какое счастье? — повторил мой жест Ваня самогоном.

— У меня? Еврейское, какое же еще? — смеюсь.

— А что такое еврейское счастье?

— Еврей покупает яйца по рублю за десяток, варит и продает вареные по рублю за десяток. В чем гешефт? — спрашивают. Отвечает: во-первых, я при деле, а во-вторых, навар мой.

— У нас счастье лучше, — смеётся Ваня. — Наше счастье: украсть ящик водки, водку продать, а деньги пропить.

— Как дальше жить думаешь? — интересуюсь у одноклассника.

— Достиг я в карьере своего потолка. Выше, Лёша, меня уже не пустят. Жениться думаю, детей завести пяток, да и врастать в Лабытнанги. Место это, если подходить как к своему, очень даже неплохое. Опять же ''чугунка'' есть. Она работы будничной исправно подбрасывает.

— Присмотрел уже: на ком жениться?

— Есть. Как не быть? Хорошая девочка. Красивая. Коми по национальности. Только подарка необычного требует.

— Что требует?

— Иголку необычную, чтобы шкуры хорошо шила. А где я ее возьму, если по всей округе обычную-то иголку не найти. Это я тебе говорю. Я тут, что угодно найти могу, кроме того, чего вовсе нет.

— Подожди, — хлопнул я его по плечу и вышел в комнату.

Обратно вошел уже с парусной боцманской иглой в руках.

— Такая подойдёт?

— Лёша, благодетель! — взревел обрадованный жених. — Это откуда такая роскошь?

— По случаю досталась, — пожал плечами. — Такой иглой паруса сшивали в царском флоте. Владей. Тебе мой подарок на счастье.

— Проси, что хочешь? — бормочет Ваня, вертя большую бронзовую иглу в руках.

— От тебя? Самую малость: если меня убьют, то помоги матери оформить Лизиного ребенка, как моего законного сына.

— А ты, я смотрю, еще тот ходок. Когда только успел?

— Дурное дело оно нехитрое. Так получилось. Но о ребенке я должен позаботиться заранее.

— Можешь не беспокоиться. Чем могу всегда помогу.

Стукнула в сенях дверь — или мать с работы, или Лиза со школы.

Приложил я палец к губам.

Ваня понятливо закивал.

Отпуск в размеренное русло вошел. Лиза у кого-то достала коньки-снегурки, которые к валенкам привязываются и стали мы с ней завсегдатаями катка в городском саду. Заряжались энергией перед ночными ее тратами.

Погода устоялась. Минус пять где-то по Цельсию, а солнышко уже по-весеннему припекает. Местные говорят, что им лета не надо, оставьте такую погоду круглый год. И комфортно, и гнуса нет. А рыбу можно и из полыньи багрить. Хариус, к примеру, весной оголодавший на кусок портянки ловится исправно. А то и совсем голый крючок хватает.

По дому делать совсем нечего мужику. Дрова еще по осени заготовил Лизкин отец — на две зимы хватит. Разве, что двор весь от снега вычистил. Да воду таскал.

Подарки свои женщинам раздал. Мать особо иголкам обрадовалась. Сказала, что войну они теперь точно переживут.

Только белый оренбургский платок припрятал я до времени. И не прогадал.

На третьей неделе парить меня вошла в парную с вениками не Лиза, а мать. На мой недоумённый взгляд, она только перекрестилась и торжественно сказала.

— Слава богу! Снизошла до нас Царица небесная. Лиза четвертый день кровь не роняет, хотя должна была уже. Спасибо, сын. Уважил.

А потом на радостях меня так вениками отходила, что в мыльню я еле выполз.

Когда Лизавета приготовилась ко сну и стояла посередине жарко натопленной комнаты на оленьей шкуре босая в одной ночной сорочке, я ей на плечи накинул этот оренбургский пуховый платок.

— Мама сказала? — откликнулась догадливая девушка.

— Да. — Не стал я отпираться.

— Я не совсем уверена. Может быть просто задержка, — виновато улыбнулась Лиза.

— Тогда остаётся только усилить наши старания, — улыбнулся я.

— Я согласна, — потупила она взгляд. — А платок чудесный.

Все хорошее всегда кончается. Быстро кончается. Это неприятности длятся, чуть ли не вечно, хотя по календарю времени может пройти одинаково. Что поделать: особенность психики.

Вот и отпуск мой закончился.

''На дворе январь холодный, в отпуск едет Ванька-взводный. В небе солнышко палит, в отпуск едет замполит''. Ну, а так как я ни то, ни другое, то отпуск я провел в марте. Хотя для иной местности это суровая зима.

Отдохнул хорошо, грех жаловаться. Не только телом, сколько душой в обществе любящих меня людей. Именно так. Не столько уже тело Фрейдсона, сколько меня как совокупности тела и души. Меня настоящего. И я их полюбил. Особенно мать. Все же есть какая-то мистика между матерью и тем телом, которое она из себя родила.

Врач подтвердил Лизину беременность перед самым отъездом. И душа моя совсем успокоилась. Отдал я долг матери, который висел на моей душе тяжестью камня.

А Лиза ходила гордая. Особенно перед своими одноклассницами. Таскала меня по всем очагам культуры в городе, не выпуская из рук моего локтя. И в кино, и в разные дома культуры на самодеятельные спектакли и концерты. На последние особенно. Там все видели мою Золотую звезду, в отраженных лучах которой она купалась.

Что не любила Лизавета, так это танцы. Один раз сходили. Так она чуть не покусала тех женщин, с которыми я танцевал, кроме нее. А уж шипела ревниво…

Отвальную устроили мне в горпотребсоюзе. В него входила заготконтора, в которой работала мать. Инициатива исходила от нового председателя — Исаака Акмана, недавно присланного из Тюмени. Он, неведомо где, раздобыл шерстяное егерское белье, которое и преподнесли мне официально от потребсоюза как подарок фронтовику. Как и два литра водки, настоянной на кедровых орешках. Это с собой в дорогу. Как и тормозок с продуктами. Как и двадцать пачек хороших папирос.

Вот тут-то я второй раз за месяц оторвался выпить от души.

— Смотрю я на тебя, как лихо ты пьешь, и гадаю: это все евреи на фронте становятся такими пьяницами? — спрашивал меня тоже подвыпивший, но очень в меру, Акман.

— Исаак Сергеевич, — пожимаю я плечами, — кто как… от человека зависит.

— Ну-ну… Я тебе вот что хотел сказать. За мать не беспокойся. В обиду я ее никому не дам. Она и так на доске почёта постоянно висит. А когда снова выборы в горсовет будут, то я ее в депутаты выдвину. Заслужила. Лыхаим, — поднял он рюмку.

— Лыхаим, — поднял я свою.

Акман же устроил меня по блату на грузовой борт, который без пересадок летел до Москвы с аппетитно пахнущим грузом в адрес Центросоюза, который собирался открывать в столице коммерческий магазин с дарами природы со всех концов нашей необъятной страны. У нас этот рейс добирал ''карго до марки'', а так маршрут его был очень заковыристый по северам.

В предрассветных сумерках Лиза повисла на мне, впившись в губы пиявочкой, роняя редкие крупные слёзы из зажмуренных глаз.

— Боюсь тебя больше не увидеть, — пожаловалась.

— Не обещаю себя беречь в бою, милая. — Ответил ей серьёзно. — Ребенка береги. Вырасти человеком. Мне было очень хорошо с тобой.

Мать была довольна, что наше интимное прощание с Лизой около здания аэропорта видело много зевак. В свою очередь, она тайком мне сунула за отворот кожаного пальто лакированную бумажную икону Богородицы, с молитвой, написанной на обратной стороне каллиграфическим почерком черной тушью.

— Спаси и сохрани тебя, сынок, Царица небесная, — и накинула мне на шею черный шарф, который для меня вязала по вечерам.

Как ни не хотелось мне отрываться от своих женщин, но оранжевый Г-2 ''АвиаАрктика'' — сильно огражданенный ТБ-3 — на высоких лыжах уже прогревал моторы. Летчики-полярники ждать никого не будут. Даже героя.

В небольшом пассажирском салоне свободных мест не было и устроили меня в застеклённой передней штурманской кабине, под летчиками, которые в отличие от бедолаг на ТБ-3, что торчат по пояс наружу за слабеньким козырьком, имели теплую полностью остекленную кабину. Небесное братство в действии. Мне даже курить штурман разрешил. И пепельницу выдал самодельную из квадратной консервной банки от американского колбасного фарша.

Я естественно поделился дефицитнейшей и дорогой ''Герцеговиной флор'' от Акмана. Рассказал штурманский анекдот про пачку ''Беломора''. В общем сдружились.

— Сколько летим до столицы? — интересуюсь.

Штурман ответил, одновременно с удовольствием выдыхая ароматный дым.

— Расчётно: восемь часов. Но как погода себя покажет. Ветер если встречный попадется, то дольше. А если снегопад с пургой, то где-нибудь сядем, переждём. Чем хороша эта старушка — куда угодно сядет, лишь бы полосы хватило. Кстати, если тебе приспичит, то сортир за пассажирским салоном. Всё. Сейчас взлетать будем. Ты у нас кто?

— Ночной истребитель ПВО.

— Тогда тебе скучно будет. Наша птичка очень неторопливая. Хотя новые трёхлопастные винты прибавили слегка резвости.

Взлетели с восходом солнца.

Незабываемое ощущение: летишь…

Летишь…

Летишь…

И всё, что под тобой проплывает часами — всё твоё.

Твоя страна.

Такая большая и необъятная. Такая нуждающаяся именно в твоей защите.

К вечеру я должен быть в Москве.

А там на фронт. Другие долги пора отдавать.

Штурмана и лётчиков встречал на аэродроме в Кубинке ЗиС-101 с водителем, и отвозил их в ''Дом Полярника'' на Бульварное кольцо. Так, что меня весьма удачно по пути забросили на Пушкинскую площадь. А там до дома два шага. Отдарился бутылкой кедровой водки. Получил приглашение летать их бортом в любое время, когда мне приспичит. Кстати они, заодно, мне и литер отметили.

Дома как-то непривычно быть одному, но эта квартира уже воспринималась как мой дом.

Отзвонился комиссару в госпиталь и доложился о прибытии.

— Я пометил у себя в календаре, — сказал Смирнов, — так, что как приедешь, отмечу тебе отпускной лист.

А к началу комендантского часа завалился Коган с врачихами. На всю ночь. Наверное, на запах муксуна в моем чемодане. И медовой калины. Водку, правда, они с собой привезли. Точнее — спирт.

Хорошо посидели. Душевно. Хорошо иметь искренних друзей-приятелей.

Постелил я Саше с Машей списанные матрацы у батареи отопления на пол. И оставил их там вести половую жизнь. А сам задернулся шторой от них в алькове. С Костиковой. И Ленка оторвалась по-полной с согласием на все половые эксперименты. Соскучилась по мужской ласке, сразу видно.

Утром проснулся потому, как дверь хлопнула. Она у меня такая, как гаубица. Если просто захлопнуть. Гости ушли. Лёг дальше досыпать.

В Москве конец марта. Температура плюсовая, чуть выше нуля. Погода, как на картинах Саврасова. (Идея: надо Ленку в Третьяковку сводить — она там точно не была). Поэтому сегодня ни каракуль, ни шлемофон в дело не пошли — форсил в американской кожаной фуражке, гарнитурной с пальто.

Сапоги блестят — солнечные зайчики пускают. А то? Чистил я их настоящим довоенным гуталином, не ваксой. Подарок от матери на прощание. Драил и вспоминал добрым словом любящую меня женщину.

В госпитале все по-прежнему, только обмороженных бойцов стало меньше. Новых уже не привозят. В моей палате все новенькие, кроме сапёрного мамлея, которому еще пару операций на руки должны сделать. Вспомнил романс про ''старенький дом с мезонином''. Стало грустно. Дай им бог, всего доброго и не допусти злого.

По врачам и комиссарам раздал подарки в виде балыка муксуна каждому. Интересные такие балыки: голова, спинка и хвост. Остальное собакам скормили на Северах.

Отдал с благодарностью.

И приняли с благодарностью.

Предупредили, что дадут перевод в госпиталь ВВС в Сокольниках. Там меня снова полностью по всем врачам прокрутят. И мозголомы будут новые.

— У них там все требования гораздо строже. Так, что готовься, — закончил свою тираду военврач Туровский. — Выяснил своё происхождение?

— Выяснил, Соломон Иосифович. — И слегка подкорректировал версию, которую и выдаю этому слегка повёрнутому на еврействе человеку. — Отец еврей. Мать — еврейка, по крайней мере, по документам. Но мы все выкресты. Я тоже крещёный, как оказалось.

— Вей з мир! Так, что, выходит, ваш батюшка, был-таки из ассимилянтов?

— Этого не знаю. На стенде в городском музее написано, что он был видный деятель партии анархистов-максималистов. Погиб в восемнадцатом, как комиссар Красной армии. В Симбирске во время мятежа Муравьёва.

— Это я с вашим отцом мог и столкнуться. Я тогда там недалеко был. В Саратове.

Ну, да… столкнуться… полковой фельдшер и инструктор политотдела фронта — усмехнулся я внутри себя. Хотя… чего только не бывает на войне. И не только. Вчера Коган со смехом рассказал, что в ЦК зарегистрировано 216 человек, которые утверждают, что носили вместе с Лениным бревно на субботнике.

Ленка сегодня в ночь дежурила и упросила меня остаться. Шлялся по госпиталю до отбоя. Рассказывал раненым, как вкалывают люди в тылу. Для того чтобы фронт ни в чем не нуждался.

Шумская, как всегда, ночевала у Когана, и их комната в госпитале была свободна. Я торчал один в двухместной небольшой палате, метров десять квадратных. Две монашеские узенькие коечки. Платяной шкаф. Жестяная раковина с краном холодной воды. Стол, покрытый медицинской клеенкой. Два стула. Одно окно с жесткой шторой светомаскировки из черной крафт-бумаги.

Даже почитать нечего. Из книг только медицинские справочники, от которых у меня сводило челюсти. Я бы что-нибудь в охотку прочитал по психиатрии, учитывая близкое будущее знакомство с мозголомами в госпитале ВВС, но нет такого. Оставалось только дурью маяться, что я терпеть не могу.

Выключил свет. Поднял штору светомаскировки. Открыл форточку и стал курить. Накурившись, разделся и лег в Ленкину кровать.

Н-н-н-н… да, это не мой полуторный матрац на медных пружинах.

Довольно быстро, пригревшись, заснул.

Проснулся от прикосновения прохладного тела женщины.

Сразу стало жутко неудобно и тесно. А от стены, к которой меня прижали, веяло холодом.

— Знаешь что? — сказал я, пытаясь быть доброжелательным. — Утром возьмёшь у меня запасные ключи. И переезжай ко мне.

— Арик, мы только с детьми спешить не будем. Ладно? — согласилась Ленка, приласкивась.

А что? Как бабы говорят: ''хер на хер менять, только время терять''. В постели мы идеально подходим друг другу. И как я понял вчера: зрелая женщина это вам не девочка-подросток, которая не умеет еще доставить мужчине наслаждение и берет только юностью и свежестью. А то, что Ленка медицинский робот, так у каждого свои недостатки. Надо учитывать еще то, что она пробилась-то с социального дна только такой вот упёртой целеустремленностью. Уважать надо. Тем более не собирается она меня на себе женить. Ну, разве что в дальней перспективе…

А поза ''на боку'' оказалась вполне даже неплоха. И удовлетворённая врачиха быстро умотала дальше дежурить. Так, что мне удалось выспаться, несмотря на узость и жесткость койки.

Следующие две недели я ездил в Сокольники как на работу. От госпитализации отказался — нечего чужое койко-место занимать. Тем более, что паёк опять получил натурой, после того как сдал отпускной лист в кадры ВВС.

Утром пешком спускался по улице Горького до Манежной площади. На метро добирался до Сокольников. А там еще трамваем четыре остановки. И пешком по дикому парку. Во второй половине дня в обратном порядке.

В госпитале ВВС я ходил по кабинетам, сидел в очередях, сдавал анализы. Меня простукивали, просвечивали, вертели во все стороны, словно готовили в отряд космонавтов (вспомнить бы еще, что такое ''космонавты''?). А мозголомы как всегда желали странного. При этом врачи что-то неразборчиво писали в мою толстую уже историю болезни, но ничего мне не говорили. И это слегка нервировало.

А вот вечера были свободны. Гуляли с Ленкой, когда она не дежурила, по вечерней весенней Москве. По бульварам. Вдыхали вкусный весенний воздух. Даже в парк Горького добрались в выходной — посмотреть выставку трофейной техники. Ленка нашла там табличку с моей фамилией, и я увидел бомбер, который таранил Фрейдсон. Точнее, что от него осталось.

Неугомонная Костикова нашла в парке ''холодного'' фотографа и заставила меня у останков этого бомбардировщика сфотографироваться.

— Матери фотку вышлешь, — убеждала. — Если самому — на память, такая не нужна.

А ночью… Ночами у нас как бы медовый месяц настал.

Но война войной, а обед по расписанию. Половину денежного аттестата я перевел Лизе, как то и обещал матери в день отлёта. Ленка знала, что у меня скоро будет ребенок в Салехарде. Сам ей об этом сказал. Но отнеслась она к этому спокойно.

— Если мужик кобелино, то это на всю жизнь, — смеётся.

Жизнь пошла практически семейная. Готовка на мне. Стирка на ней. Ленка действительно енот-полоскун. Пришлось вешать дополнительные веревки в ванной.

Но свои вещи она ко мне перевезла только через две недели плотной совместной жизни.

Культуртрегерской программы по моей задумке не получилась. Третьяковка и большинство столичных музеев находились в эвакуации. Зато в подвале моего дома работал цыганский театр ''Ромэн''. И один вечер мы с Ленкой провели там.

С билетами помогла комендантша. Так как я хотел на сборный концерт, а не на ''серьезную'' пьесу, которые тут ставил знаменитый Михаил Яншин. А концертные билеты неожиданно оказались в дефиците.

А вообще было удобно. Не одеваясь в верхнюю одежду, не связываясь с гардеробом, просто спуститься в подвал и всё.

Ленка опять пошла в форме, сделав исключение только для туфелек и тонких чулок. Возможно, у нее и не было приличного платья для похода в театр. Я не стал копаться в женских комплексах.

Она так гордилась моими наградами, словно мы их вместе заработали. И еще тем, что она военный врач.

Посмотрев в большое зеркало театрального холла, я вынужден был констатировать, что мы красивая пара. Именно в форме. Синий низ, зелёный верх. Молодые, стройные, утянутые ремнями.

Буфет театральный был бедный, но шампанское наличествовало.

Обратно, когда поднимались по лестницам, Ленка всю дорогу пела понравившейся ей цыганский романс.

Мне также концерт очень понравился. Как очищающие душу струи, после всех унылых походов по врачебным кабинетам. Зажигательно. Энергично. Позитивно.

Ленка замолчала только у двери квартиры. Потом выдала уже в дверях.

— Надо Когана на них натравить, чтобы они в госпитале пели. Раненые быстрее выздоравливать будут.

Ленка сладко спала, утомлённая мною. А мне сон не шёл.

Странно выходит всё в моей жизни. Удивительно, что никто из темного прошлого ещё не претендует на меня, ни с обязательствами, ни с долгами. Всё разворачивается вне моей воли, а я только соглашаюсь с этим. Как говорится: логика обстоятельств сильнее логики намерений.

Я почти влюбился в красивую девочку Соню, но она отвергла меня.

Лизу, если говорить начистоту, под меня подсунула мать.

Ленка сама меня выбрала, а не я ее.

На фронт надо. На фронт. Там я хоть и буду встроен в новую логику обстоятельств, но буду свободен в логике своих намерений. Они там совпадут.

Лишь бы мне разрешили летать…

А вот летать мне не разрешили.

''Не годен для лётно-подъёмной работы''.

И стук печати на приговоре.

Потребовал объяснений у комиссии, настаивая на том, что я абсолютно здоров, руки-ноги-голова на месте. Интеллект сохранен.

— Вы сможете прямо сейчас управлять самолётом? — спросил военврач первого ранга, сидящий по правую руку от председателя.

— Нет. — Честно ответил — Но любой лётчик осваивает новый тип машины заново. Освою и я. — Настаивал. — Осваивал же раньше.

— Рентген показал у вас странное затемнение между полушариями мозга. — Спокойно, как на лекции, разъяснял мне председатель комиссии диввоенврач Левит. Главный хирург Московского военного округа, как меня заранее предупредили. — А голова орган тёмный, во многом еще неизученный, несмотря на целый исследовательский Институт мозга в нашей академии. Что с вами может произойти в следующую минуту, ни один врач не возьмётся предсказать. Вы можете служить. Даже в действующей армии. Но на земле. Водить сложную технику вам противопоказано. Единственное, что мы можем для вас сделать, уважая ваш статус Героя Советского Союза, это провести ещё одну экспертизу через год. Согласны?

— Согласен, — расстроено отвечаю.

А что еще остается? Академик строго предупреждал не конфликтовать.

— Молодец. Мы не сомневались в том, что вы мужественный человек. И найдете ещё себя в жизни, — улыбнулся диввоенврач, встал и через стол пожал мне руку.

Гулял по аллеям весеннего Сокольничего парка. Жалел себя. Точнее свои рухнувшие надежды стать не хуже Фрейдсона, не посрамить его фамилию, чтобы я мог без стыда носить его Золотую звезду. Опять логика обстоятельств оказалась сильнее логики моих намерений. Эх… ''Апрель, апрель, звенит капель…'' Земля весне радуется, в лесу щепка на щепку лезет, а я разнюнился. Тоже мне офицер-герой.

Взял себя в руки и поехал отвозить бумаги в кадры ВВС.

Но вечером в окружении Когана и наших подруг надрался в лохмуты. Пел с остервенением.

— Чому ж я не сокил, чому ж не летаю… За что ты, боже, у меня крыла отнял… Я б землю покинул и в небо злитав…

И друзья пели вместе со мной. Сочувствовали. Среди лётчиков появились первые дважды герои.

Утром Костикова отпаивала меня какими-то противными микстурами, но похмелье сняла как рукой.

Поцеловал ее руки и сказал.

— Ты добрый доктор похметолог.

— Но только сегодня, — строго сказала военврач Костикова и пригрозила. — Станешь пить — брошу тебя.

Неприятности на этом не кончились. В ВВС сменился командующий. Генерал-полковника Жигарева, который Фрейдсона знал лично еще по Китаю, сменил генерал-лейтенант Новиков, который мою тушку вроде как не знал. Новиков воевал в Ленинграде, но с начала февраля 1942 года исполнял должность первого заместителя Жигарева. Замещал, замещал… и подсидел. Жигарев с понижением в должности был отправлен командовать авиацией Западного фронта.

Получив у полковника Никитина — ответственного за формирование и укомплектование в штабе ВВС Красной армии, направление на продолжение службы в инспекцию ВВС, я пошел жаловаться командующему, напомнив ему, что генерал-полковник Жигарев обещал мне переобучение на штурмана.

— Мне плевать, что там тебе обещал Жигарев, — в раздражении высказал генерал-лейтенант и добавил несколько матерных конструкций. — Нынче командующий я. И будешь ты выполнять приказ, как положено старшему командиру Красной армии. Ясно!

— Ясно, товарищ генерал.

— Ну, давай, что там у тебя? — прочитав направление, Новиков усмехнулся и поправил ладонью свою и так безукоризненную прическу. — Только избавились от Василия Сталина, понимаешь, тот поехал на фронт полком командовать, а заменить некем, чтобы авторитет такой… сразу зримый был. Директоров заводов нагибать. А тут герой под руку подвернулся. Зайди снова к полковнику Никитину и скажи, что я это назначение отменяю.

Душа встрепенулась в надежде, но ее командующий ухватил за крылья и заземлил.

— Я тебя направляю в Баку, принимать американские самолёты. Я помню тебя по войне с белофиннами. Ты хороший разведчик, наблюдательный и памятливый. В общении с союзниками это пригодится.

— Товарищ генерал, зачем мне тёплое место у моря, если у меня только одно желание: фашистов бить. В тылу скучно. Это я в отпуске осознал.

— Место, капитан, это не тёплое, а жаркое. Как по окружающей температуре, так и по отношениям с союзниками. Жестче с ними надо. Ты идеально подходишь. И по воинскому званию, и по наградам, и по партийности. Да и что греха таить — по национальности. Понятно?

— Понятно.

— Ну, раз понятно, то свободен, — напутствовал меня Новиков.

Я развернулся и пошел к дверям кабинета, но был остановлен командующим.

— И это… должность там подполковничья, — подсластил он пилюлю.

Выйдя на улицу, я обогнул здание Народного комиссариата обороны, занимавшее целый городской квартал, и прогулочным шагом вышел с обратной стороны этой громадины к знакомому Бюро пропусков Главного политуправления.

— Товарища Мехлиса сейчас нет в Москве, — ответил мне в маленькое застеклённое окошечко младший политрук.

— А товарищ Щербаков?

— По какому вопросу?

— По личному.

— Товарищ капитан, вы же понимаете, чтобы беспокоить таких людей, надо иметь веское основание, — ехидно улыбается местный Цербер.

В ответ я вынул пистолет.

Политрук ощутимо напрягся, даже побледнел.

Я перехватил пистолет за ствол, чтобы была видна рукоять.

— Расслабьтесь и прочитайте, что написано на наградной табличке, — предложил я.

Внутрь меня не пустили, но вызвали ко мне начальника секретариата Мехлиса.

Спустившийся по лестнице старший батальонный комиссар, внимательно меня выслушал и посоветовал.

— Товарища Щербакова сегодня здесь не будет. Попробуйте поймать его либо в Совинформбюро, либо в Московском горкоме партии на Старой площади.

В МГК партии я попал по предъявлению партбилета. Вот так вот простенько и со вкусом. Никаких особых пропусков. И на входе простой милиционер.

Щербаков был на месте и принял меня, не заставляя долго ждать в приёмной.

— О! На ловца и зверь бежит. Я тут тебя не один раз вспомнил. Садись. Чай будешь? — радушный хозяин кабинета пожал мне руку.

Чай с лимоном, сахаром и неистребимыми в Москве сушками принесла непосредственно технический секретарь Щербакова — строгая дама лет сорока пяти в мужском пиджаке, про которую так и хочется сказать ''товарищ''. Для полноценного образа ей не хватало заломленной папиросы в углу рта.

— Товарищ Фрейдсон, опираясь на вашу судьбу, мы собрали по столичным госпиталям три десятка подобных вам лётчиков-командиров и создали при Высшей партийной школе шестимесячные курсы комиссаров полков. Авиационных полков. Они уже месяц как учатся. Так, что если у вас с врачами всё по-прежнему, то предлагаю вам присоединиться к ним.

— Те же яйца, вид в профиль, — отвечаю. — Новиков предлагает мне Баку и тесное общение с союзниками. Вы — учёбу. Что там, что тут — тыл. А я напросился к вам на приём в надежде, что вы поможете мне попасть на фронт.

— Я и предлагаю вам фронт, — Щербаков снял и протер очки куском замши. — Но через пять месяцев. Вы же должны обучиться методам партийно-политической работы, иначе какой из вас будет политработник? После окончания курсов получите направление на фронт в авиационный полк комиссаром. И соответственно переаттестация будет на политическое звание. А миссии в Тегеране и Баку даже не входят в список частей действующей армии. По большому счёту, все военно-дипломатические миссии — это тупик. До конца войны оттуда не вырваться.

— Товарищ Щербаков, разве будет пользоваться уважением у летчиков нелетающий комиссар?

— А где нам на все полки взять летающих комиссаров? — выставил свой аргумент крупный партийный деятель. — И до войны многие комиссары имели квалификацию только лётчика-наблюдателя. Считай — пассажира. А сейчас авиаполков стало намного больше, чем было до войны. Приходится партийных работников с гражданки задействовать. Ну и сам посуди: для летчиков-сержантов, коих сейчас большинство, разве не авторитет капитан ВВС, сбивший девятнадцать самолетов, герой Союза?

— Но не все же герои.

— Не все… Один ты. Но из бывших истребителей никого нет со счетом меньше пяти сбитых машин. У двоих только по три. А из бывших бомбардировщиков — лиц, имеющих менее двадцати пяти боевых вылетов. А по новому положению за сто боевых вылетов бомберам положено героя давать. Так что, товарищ Фрейдсон, если вы согласны на мое предложение, то вот вам бумага, ручка и чернильница: пишите заявление.

— Что писать? — спрашиваю.

Щербаков диктует.

— Первому секретарю МГК ВКП(б) товарищу Щербакову. Заявление. Прошу вас направить меня на курсы комиссаров авиаполков при ВПШ ЦК ВКП(б) в виду того, что врачи запретили мне летать по состоянию здоровья. Подпись: Герой Советского Союза капитан ВВС Фрейдсон и инициалы не забудьте. Партийный билет номер… спишете со своего билета. И сегодняшняя дата.

— Что дальше? — спрашиваю, протягивая готовое заявление.

— Дальше ждите, вас вызовут. Всё, что могу сделать для вас в данных обстоятельствах. И помните: если сдадите все зачёты на отлично, то аттестуем вас на ранг выше вашего сегодняшнего воинского звания. И, как вам известно, должность ''комиссар полка'' — это категория полкового комиссара. Есть, куда расти прямо на фронте.

Встал. Протянул мне руку для пожатия.