Фантастика и Детективы, 2014 № 11 (23)

Любовь и смерть биотехника Евстигнеева Бортникова Лариса

10 октября 1970 г.

Евстигнеев лежал на спине, глядя в стерильно-белый потолок крошечной каюты. Это было неправильно. Сейчас он должен был находиться на посту, одетый в форму Артели, подтянутый, улыбающийся и всем довольный.

До утреннего гимна оставалось пять минут.

Через пять минут все динамики укладчика дрогнут первыми обманчиво тихими нотами. До-ми-соль. Вкрадчивый шепот флейт — молчок. После секундной паузы вялую дремоту корабля вскроет дробь армейских барабанов. Тра-та-та-та-та! А потом и-раз, и-два, и-три, и-четыре — «Libertate! Vita sine libertate, nihil» — вступит откуда-то с самых небес чистое детское сопрано…

Liberta-a-a-a-a-te…

Евстигнеев, кряхтя, поднялся, побрёл в гальюн. Там скрутил из пипифакса жгуты и затолкал их в уши. Он давно мог бы заклеить все динамики акустическим скотчем, но клей плохо счищался, и следы могли заметить сменщики, что никак не входило в евстигнеевские жизненные планы. Сменщики наверняка бы слили Евстигнеева начальству — кляузничество в Артели поощрялось. А поскольку отказ от прослушивания гимна считался одним из самых жестких проколов, Евстигнееву могло светить увольнение с лишением всех страховых и пенсионных накоплений. Оно ему надо?

«Libertate» — глухо зашелестело где-то снаружи, побудка началась. Сопрано десятилетнего сына Председателя Совета Директоров уверенно продиралось через самодельные беруши и ввинчивалось в мозг. Евстигнеев подошел к стене и врубил смотровую панель. Ввёл доступ, выбрал «шлюзовой отсек»… и правильно сделал — шлюзовка мигала датчиками, сообщая о только что прибывших гостях. Черт! Евстигнеев выругался. Он не следил за графиком, полагаясь в мелочах на Софи. Но она либо забыла, либо не захотела предупредить, что вахта заканчивается, и на укладчик вот-вот прибудет смена. Стерва! Какая же она стерва!

«Чтоб ты сдохла!» — в сердцах прошипел Евстигнеев и тут же усмехнулся, вспомнив, как Софи вчера вечером билась в закрытую дверь его каюты, истошно вопя: «Чтоб ты сдох, психопат чокнутый!»

«Стерва…» — Евстигнеев натянул униформу прямо поверх пижамы и бегом бросился в лабу — именно там ему и полагалось сейчас находиться: точно перед вопящим динамиком, болтать в экстазе головой и ронять слёзы восторга и умиления. И выглядеть полным идиотом, как выглядит сейчас Софи, застывшая по стойке смирно на капитанском мостике, сменщики, зафиксированные ремнями внутри транспортной капсулы, и еще два миллиона девятьсот девяноста девять тысяч девятьсот девяноста шесть человек, работающих на Артель.

«Libertaaa…» — глухо надрывался будущий вице— или даже президент, пока Евстигнеев лихорадочно расставлял по лаборатории флажки, гербы и портреты членов Совета. Он успел нацепить на лацкан бейдж, поменять на дисплеях заставки и уже под заключительную ноту сообразил выдернуть из ушей туалетную бумагу и пихнуть ее в шредер. После чего уже спокойно запустил оборудование, в последний за эти полгода раз оставил «пальчики» под строкой «артельщик Евстигнеев» и стал ждать сменщика для церемонии передачи поста. С каким бы удовольствием он опустил эту часть регламента: «товарищ Такой-то вахту сдал — товарищ Сякой-то вахту принял», но работой своей Евстигнеев дорожил.

Спроси кто-нибудь, что хорошего он, когда-то подававший определенные надежды учёный и почти гений, находит в однообразных вахтах на древнем паутиноукладчике, чем его привлекает бесконечное сидение в крошечной, похожей на больничный бокс лаборатории, почему он изо дня в день выполняет тупые, механические действия, на которые способен даже самый низкоквалифицированный технарь — Евстигнеев не затруднился бы ответить.

Вероятно, он бы вспомнил, как пять с лишним лет назад мыкался голодный, безработный и злой, и должность техника в экипаже из двух человек тогда оказалась спасительной. Вероятно, он бы перебрал еще ряд аргументов, в числе которых счастливая возможность целых полгода находиться вдали от человечества, которое Евстигнеев, мягко говоря, недолюбливал. Может быть, и даже наверняка, Евстигнеев сообщил бы о глубоких чувствах к жене, а также рассказал бы о величии Артели, о единстве, братстве, жертвенности и прочем, благо для этого достаточно вспомнить любую статью из корпоративного еженедельника и изложить её в свободной форме. Но всё это оказалось бы ложью. На самом деле Евстигнеев был влюблён.

Влюблённость свою Евстигнеев скрывал даже от себя самого. Но Софи — второй член экипажа, его командир, пилот-навигатор, а также евстигнеевская законная супруга — заявляла со свойственной ей бесцеремонностью: «Ты псих, Евстигнеев. Думаешь, я не вижу, как ты к ней относишься?» Евстигнеев злился. Бледнел и пытался скрыться от жены в лабе, а она тащилась за ним вслед и приговаривала: «Извращенец, псих… Чтоб ты сдох! Вот возьму и напишу докладную в Артель, пусть все знают, что ты из себя представляешь. Пусть знают, что ты даже бейджик не носишь, а только целыми днями сидишь в лабе или лазишь, как последний извращенец, в шлюз, в эту свою пряху».

Под «этой своей пряхой» имелась ввиду Арахна — встроенная в хвост корабля биосистема, которая, собственно, и выполняла основную производственную задачу — генерировать и выбрасывать в космос мононуклеарную транспортную нить. Безостановочно… Каждую долю каждой секунды. В течение десяти, ста, тысячи лет. Всё время, пока паутиноукладчик идёт по бесконечному маршруту, оставляя позади неосвоенные ещё звёздные системы, свободные пока планеты и невидимый невесомый след. След, по которому, привлеченные сжатым в короткий, короче старинного SOS, зовом «самки», устремятся «распалённые страстью самцы». Самцами считались транспортные биокапсулы, так называемые «пули». Самками — Арахны.

Арахн существовало не так уж много — тысяч пять, может быть шесть. Делились Арахны на «мам» и «прядильщиц». Многочисленными «мамами» обустраивались космические станции. «Прядильщиц» же устанавливали на паутиноукладчиках. Арахна Евстигнеева вполне могла претендовать на звание почётной прядильщицы галактики и требовать улучшенных условий труда, поскольку была в своём роде пионеркой. Паутиноукладчик под номером 0004 вышел в рейс триста с небольшим лет назад, неся на своём борту девственную Арахну. Корабль с тех пор был несколько раз отремонтирован, пережил замену навигационной системы и основного двигателя, а Арахна так и осталась прежней. Разве что потеряла всякую невинность, раз в полгода распахивая створки шлюзовой эпигины вахтовым капсулам.

Арахна… Созданный три столетия назад биостанок по производству мононуклеарной нити функционировал без перебоев. Неутомимая, неуничтожаемая, наделенная лишь одним инстинктом — инстинктом размножения — Арахна отличалась от своего природного прототипа, как силиконовая вагина на вечных батарейках отличается от живой женщины. Сравнение это, при всей его неприглядности, казалось Евстигнееву единственно точным. В отличие от мужской «пули», представляющей собой самостоятельную биосистему с прочным экзоскелетом, с пусть управляемой извне, но полноценной нервной системой, Арахна была всего лишь набором органов. Ровно тех органов, которых хватало для производства паутины, выдачи феромонального кода, привлекающего «самцов» — и всё. Арахна — гигантское лоно и прядильная железа размером с двухэтажный дом. У нее даже не имелось собственного скелета. Лишенная хитина опистосома крепилась к стенам шлюзового помещения сверхпрочными рёбрами, соединёнными между собой не менее прочными поперечинами. Эта «сбруя» удерживала Арахну от полноценного спазмирования. Иначе, ощутив «самца» внутри, «самка» расплющила бы собой и саму «пулю», и её пассажиров.

Точно старая дева, алчущая недозволенного совокупления и сублимирующая похоть в бесконечном рукоделии, Арахна-прядильщица трепетала от неудовлетворения и выдавливала из себя в космос тончайшую паутину.

Вот в этот кусок искусственно созданной плоти и был влюблён техник Евстигнеев.

— Товарищ Стан вахту приняла, — сменщица отсалютовала Евстигнееву, и он едва заметно скривился в ответ.

— Товарищ Евстигнеев вахту сдал.

— Куда в отпуск? — сменщица шлёпнулась в кресло перед монитором, развернула панель и налепила прямо на идеально чистую (у Евстигнеева имелась специальная ветошка) поверхность «живую картинку». На картинке кривлялся ребёнок неопределённого пола и возраста, наряженный в оранжевую униформу артели. Женщина поймала взгляд Евстигнеева и сочла необходимым пояснить:

— Дочка. Будущий техник. В прошлом году приняли в наш… корпоративный лицей. А у вас детей нет?

— Детей нет. В отпуск не поеду.

— Да? А мы вот уже планируем… Смена закончится, и на корпоративном круизнике по солнечной. Романтика…

— Не знаю, не видел, — Евстигнеев с сожалением оглядел лабораторию, остановился взглядом на той части панели, куда транслировались данные с обожаемой Арахны. Громко выдохнул.

— Пора.

— Уже? — сменщица (Евстигнеев видел ее четвертый или уже пятый раз, но никак не мог запомнить имени) всполошилась, взглянула на время. — Ой! И правда. Быстрой вам «пули», товарищ.

Евстигнеев не ответил. Поспешил к входу в шлюз.

Софи опаздывала. Евстигнеев воспользовался ее отсутствием, прильнул ухом к перегородке и неожиданно для себя растрогался, ощутив едва заметные колебания. Арахна трепетала, пыталась прорваться сквозь металлические рёбра, обхватить собой капсулу, сдавить ее со всей силой страсти. Через несколько минут Евстигнеев сменит ответный код «пули», и арахна равнодушно обмякнет. Это сейчас «возлюбленные» абсолютно совместимы за счет совпадения сигнала, но стоит лишь перенастроить феромональный код — и прядильщица продолжит безразлично генерировать паутину, а пуля устремится в Солнечную, на страстный зов своей новой любви — станционной мамы. «Инстинкт… Безупречная любовь, — прошептал Евстигнеев и погладил ладонью переборку. — Непостижимо! Недоступно».

— Тьфу! Чтоб ты сдох, извращенец! — Софи вывалилась из-за поворота. Встала — руки в боки. — Всё-таки напишу докладную. Поглядим, как ты тогда завертишься.

Евстигнеев пожал плечами. Знал, что Софи не станет рисковать гражданством Артели ради того, чтобы досадить мужу. Будет, как все эти пять лет, беситься, топать ногами, грозить, ненавидеть… и молчать. Иногда ему казалось, что они похожи: оба истово преданы чему-то великому, абстрактному и равнодушному. И оба вынуждены сосуществовать рядом друг с другом ради того, чтобы не лишиться главного. Бессмысленной своей любви.

В шлюзе Евстигнеев не удержался, шагнул к стене и коснулся пальцами напряженной гиподермы, облепляющей стены, пол и потолок. Софи фыркнула. Вихляя задом и насвистывая что-то бравурное, направилась к капсуле. Евстигнееву показалось, что Софи слишком грубо вдавливает подошвы в тело Арахны. Удержавшись от окрика, Евстигнеев вскрыл «пулю» и полез внутрь первым. Софи втиснулась следом. Евстигнеев тяжело молчал, набирал по памяти код. До старта оставалась одна минута сорок секунд.

— Не майся ты так, Евстигнеев. За полгода ничего с твоей пряшкой не случится. Станы эти — отличный марьяж, — Софи зевнула так, что Евстигнееву показалось: еще секунда, и у нее отвалится челюсть. — Что товарищ капитан, что товарищ техник.

— Экипаж, — поправил Евстигнеев. Подумав, поправил еще. — Пилот и биотехник. Арахна.

— Ты меня еще править будешь? В артели ТАК говорят! — Софи сцепила зубы. Сквозь зубы повторила: — Марьяж. Товарищ. Пряха.

— Заткнись, Софи… три, два, один. Пуск!

Ничего не произошло. То есть и обычно «ничего» не происходило, но на этот раз «ничего» было другим. Пугающим. Пустым и абсолютно беззвучным. Евстигнеев замер.

— Всё? — голос Софи сорвался. Она, видимо, тоже почувствовала неладное. — С прибытием? Мы на станции? Выходим?

— Сиди, где сидишь, — оборвал ее Евстигнеев.

Он еще раз перепроверил код. Верный. Сейчас капсула должна была уже находиться на «маме», в одной из многочисленных принимающих ячеек орбитальной станции. Теперь Евстигнееву полагалось вернуть пульт на место, откинуть люк и выйти в шлюзовой отсек «мамы». А там уже ждет шаттл до Земли. Дальше, как всегда: Софи в оплаченный Артелью круиз по Солнечной, а он в свою нору с зашторенными окнами и бумажной библиотекой. Но что-то пошло не так. Подумав еще с полсекунды, Евстигнеев выбрался наружу.

Шлюз, в котором они сейчас находились, был не «мамин» — с надписью «welcome back», оранжево струящейся под потолком, но знакомый, маленький, облепленный изнутри молочным желе опистосомы, притянутой к стенам металлической решеткой.

— Мы что, еще в нашей пряхе, что ли? — Софи вылезла вслед за Евстигнеевым. Округлила глаза и рот. — Ты код, что ли, не тот ввёл? А? Что молчишь?

Евстигнеев думал. Он думал всё время, пока Софи требовала забраться обратно в капсулу и попробовать еще раз. И потом, когда после пятнадцати попыток ничего не изменилось, и капсула не тронулась с места. И тогда, когда Софи слишком быстро шагала по коридору в кают-компанию, а Евстигнеев тащился за ней. Он думал даже тогда, когда Софи, сбиваясь, докладывала сменщикам о происшедшем, а сменщики пытались задавать какие-то никчемные вопросы, вроде «как себя вела Арахна, товарищ техник?» и «в порядке ли пульт-кодер, товарищ техник?».

— Ну? Что молчишь, Евстигнеев? — Софи, красная и некрасивая, маячила прямо перед его лицом. — Это обрыв? Да?

Евстигнеев дёрнулся, когда Софи вцепилась пальцами в его плечо. Впервые заметил, что кают-компания слишком мала для четверых, и что у одной из ламп над столом сломалось крепление, и теперь она висит чуть ниже и кривее остальных.

Евстигнеев посмотрел на Софи, обнаружил прыщ на мочке её левого уха, перевел взгляд на сменщиков. Им было страшно — Евстигнеев это почувствовал по напряжённым лицам, неуютным позам и нарочито спокойным голосам. Но они улыбались друг другу, Софи и ему — Евстигнееву. И повторяли как болванчики: «Товарищи в Артели разберутся, надо ждать». Бесило! Даже больше чем Софи, которая вдруг вытаращила глаза и затянула дребезжащим голосом «Либерта-а-ате». Сменщики подхватили. Евстигнеев поднялся и демонстративно вышел вон.

Проходя через рубку, он едва удержался, чтобы не вырубить гравитацию. Но вовремя представил, как униженно станет щебетать Софи, поясняя, что произошла досадная случайность, или еще хуже — задрожит нижней губой и голосом и начнёт оправдывать нелюдимого мужа, выдумает какую-нибудь идиотскую историю, которая, на её взгляд, заставит сменщиков сострадать и самому Евстигнееву и его «несчастной» супруге. А потом будет старательно раскладывать на столе благодарности, грамоты и вырезки из еженедельника с упоминанием марьяжа Евстигнеевых, чтобы сменщики, не дай бог, не подумали чего неладного.

Артель давно уже следовало переименовать в корпорацию. Лет триста назад отцы-основатели вывели первую сотню паутиноукладчиков в космос, не представляя толком ни сложностей, ни грядущих масштабов своего тогда еще никакого не бизнеса, но смелого эксперимента. Тогда отцы-основатели не то поскромничали, не то решили сэкономить на налогах и заявились в реестре, как артель по укладке транспортных биосетей. До первой «пули», прошедшей от точки А до точки Б за время, несопоставимое даже с понятием «моментально», Артель никого не интересовала. Более того, в научных и научно-популярных кругах деятельность Артели вызывала насмешки, а теория пара-сингулярностей Нгобо, положенная в основу идеи транспортной паутины — гомерический хохот.

Зато на следующее утро, после того как информация об успешном испытании сверхнового вида транспорта попала к медийщикам, а вчерашние шутники, бледнея щеками, заявили о «революции в транспортных технологиях», началась публичная истерия. Биржи лихорадило, акции межзвездных перевозчиков за сутки превратились в пипифакс, владельцы контрольных пакетов требовали возмещения ущерба, и, не получив ничего, шагали с крыш небоскрёбов. Артель же из никому не известной группы мечтателей превратилась в самую преуспевающую компанию галактики. За неделю лица отцов-основателей Артели стали известны всякому зрячему и неравнодушному, а слегка заикающийся фальцет главного биотехнолога артели — Збышека Стойцева (тогда еще неженатого) был выбран самым сексуальным голосом вселенной. Кстати, аудио-версию его диплома «Таксономическое разнообразие полифагов» скачали около трех миллиардов раз, и это без учета пиратских версий. Также был зафиксирован внезапный всплеск интереса к арахнологии и двухмерному фильму-артефакту «Человек-паук».

Через полгода общественность успокоилась, а Артель, предусмотрительно и по номиналу передав двадцать процентов акций членам земного правительства, продолжила триумфальный захват космоса.

К концу первого столетия своего существования Артель запустила несколько сотен укладчиков и установила первые «мамы», после чего обзавелась собственной, небольшой, но весьма профессиональной армией. Странно, что это никого не насторожило. Лишь тогда, когда Артель ультимативно потребовала присвоения статуса независимого анклава, налоговых льгот и законодательной неприкосновенности всем своим служащим, а также недвусмысленно пригрозила Земле отключением от «паутины», наверху по-настоящему заволновались. Волновались, впрочем, недолго. Еще двадцать процентов акций чиновникам свели проблему к небольшим бюрократическим процедурам. И три миллиона работников Артели получили новые паспорта с улыбающимся пауком на оранжевых корочках.

Еще лет пять назад всей этой предыстории Евстигнеев знать не знал. Кроме, разве что, работы «Таксономическое разнообразие полифагов», которую изучал на первом семестре магистратуры. На втором семестре он был отчислен за регулярное непосещение занятий, хотя понятно, что вовсе не это, но скандал с деканом и оскорбительные доводы, которыми Евстигнеев продемонстрировал свое интеллектуальное превосходство над профессором, послужили главным поводом для отчисления. Евстигнеев попытался восстановиться, потом попробовал перевестись в менее престижный университет, но сплетни (особенно в научной среде) распространяются быстрее «пули». Ему отказали. Тщедушный, некрасиво-конопатый, слабый здоровьем, но непримиримый Евстигнеев написал статью, в которой желчно обличал слабоумие и протекционизм, процветающие среди его бывших коллег. В статье он несколько раз употребил слова «коррупция», «маразм» и «искоренить». Ему обещали публикацию сразу в нескольких крупных изданиях, если он сделает текст чуть более скандальным и, помимо уже упомянутых имён, упомянет те, что ему порекомендуют. Евстигнеев согласился с первой частью предложения, но напрочь отказался от второй. В результате статья так и не вышла, зато его немедленно и под благовидным поводом уволили из младших лаборантов небольшого биопроизводства, где он служил на полставки.

Иллюстрация к рассказу Макса Олина

После полугода мытарств, двух десятков немотивированных отказов и одного интервью с кадровичкой богом забытого НИИ, которая честно призналась, что имя Евстигнеева занимает в черном списке позицию номер два («Под номером один у нас налоговый мошенник, но он сейчас отбывает,» — покраснела она и закашлялась) он наконец-то понял, что проиграл. Именно тогда Евстигнеев сперва подхватил ветрянку и спустил всю оставшуюся медстраховку на лечение, а затем зарегистрировался на бирже труда. Там, страдая от жары, переминаясь с ноги на ногу в бесконечной очереди к окошку, где пергидрольная мулатка старательно делала вид, что ей не наплевать на всех этих бездельников, он познакомился с Софи.

В тот день ему исполнилось двадцать девять.

— Ой, да у тебя праздник, — стоящая сзади женщина почти положила подбородок на евстигнеевское острое плечико. Она жарко дышала клубничной жвачкой, и дыхание ее казалось отвратительно липким. — Надо же! У меня тоже.

— Может быть, — Евстигнеев отодвинулся.

— Положено отметить.

Евстигнеев скрипнул зубами от раздражения, но промолчал. Женщина не унималась.

— Тут в кафетерии можно по талонам взять пива. У меня накопилось жетонов на пару кружек.

Если бы Евстигнеев в то утро позавтракал, если бы поужинал днем раньше… Да что там! Если бы не два предыдущих дня на чае без чая и сахара, он бы вышел из очереди и побежал бы прочь и от клубничного дыхания, и от приторной смеси дезодоранта и подмышек, и от несвежих волос… Но он был смертельно голоден.

Евстигнеев не любил женщин. Не в том смысле, что женщинам он предпочитал мужчин. А в том, что если мужчины его кое-как устраивали в качестве объектов коммуникации, то женщины воспринимались как существа нерациональные, нелогичные и вообще неприятные. Не чувствуя ни эмоциональной, ни физиологической потребности в женщинах, Евстигнеев старался держаться от них как можно дальше. Дальше! Еще дальше! Но не тогда, когда вопрос его, Евстигнеева, выживания можно было решить за их счет.

Задыхаясь и едва сдерживаясь, чтобы не зажать нос пальцами, Евстигнеев кивнул.

— Согласен. Пойдемте.

— Софи Зайковская-Смит, — она втиснула пухлое запястье под локоть Евстигнеева и поволокла куда-то в сторону.

— Евстигнеев. Сергей… — он послушно поволокся вслед.

Софи безостановочно болтала и макала толстые губы в пену. Евстигнеев жевал гамбургер и размышлял о возможности использования маутнеровских нейронов рыб для испытания паукообразных с целью поиска новых нейротоксинов. Он так увлёкся, что довольно поздно сообразил, что его спутница уже с полминуты молчит… как рыба.

Евстигнеев поежился. Очевидно, был задан вопрос, на который требовалось немедленно ответить. Он побаивался женских вопросов. Все женщины, что он встречал на жизненном пути, отличались бесцеремонностью и обожали выяснять детали евстигнеевского быта. Поэтому Евстигнеев не без опаски переспросил:

— Что? Не расслышал…

— Профессия у тебя какая?

Поскольку вопрос прозвучал за столиком кафе при бирже труда, а задавала его такая же, как сам Евстигнеев, безработная, он посчитал возможным ответить.

— Биотехнолог. Специализация — арахноконструкции, а если подробнее, то…

— Ого! — перебила Софи и округлила глаза. Потом ткнулась лицом в кружку и с полсекунды громко втягивала в себя пиво. — Так, выходит, что мы с тобой идеальный марьяж. Я — кэп, ты — техник.

— Не понял, — нахмурился Евстигнеев.

— Про Артель слыхал?

— Мало… — Евстигнеев почти не лукавил.

— Ну, ты даешь! Артель — шикарная контора, в которую мечтает пристроиться всякий чел, если у него, конечно, есть мозги. Это почти невозможно — там все места на тысячу лет вперёд расписаны. Но тебе нереально повезло! — она подняла жирный палец и поводила им перед евстигнеевским носом. — У Артели есть паутиноукладчики. Столетние жестянки, которые прокладывают сетку в дальнем. Работа, буду честна, собачья, но платят отлично! Так вот, на укладчики берут только парные экипажи, но чтоб официально муж и жена, потому как вахты долгие и традиция такая… Ну, и чтобы один обязательно пилот, а второй с биосистемами мог возиться. А теперь внимание: я кто, по-твоему? Я — пилот! Не веришь? Хочешь, лицензию покажу? По-моему, это судьба. Ничего личного, только здравый смысл. Как тебе?

Она говорила долго. Слишком долго, чтобы Евстигнееву хотелось всё это выслушивать. Но главное он понял на самой первой минуте рассказа — у него будет работа. И лаборатория. И шесть месяцев абсолютного покоя. Существовал лишь один минус — женитьба, но Евстигнеев предпочёл об этом пока не думать, тем более что Софи сама оговорила фиктивность брака.

— Если почешемся и успеем на собеседование к следующему вторнику, то через месяц будем уже на вахте. Ну что, товарищ техник… За крепкий марьяж? Кстати, мне сегодня тридцать.

Софи солгала. В тот день ей стукнуло не тридцать и даже не тридцать пять. Она родилась на десять лет раньше Евстигнеева и даже не в один с ним день. Евстигнеев узнал об этом в момент регистрации брака, когда его взгляд случайно упал на ее паспорт с гербом Артели на корочках. Позже Софи призналась, что специально таскалась по биржам — подыскивала неженатого биотеха. Дело было в том, что Софи уже больше года стояла в «черном списке» Артели и могла вот-вот лишиться гражданства, поскольку к тридцати девяти годам оставалась бездетной, что Артелью не поощрялось.

Проболтавшись на паутиноукладчиках в марьяже со своим бывшим, Софи растеряла квалификацию и после развода оказалась невостребованной. С ней беседовал лично вице-президент. Долго извинялся и поил кофе из высокой оранжевой кружки. «Простите, милая Софи, но мы вряд ли сможем…» Артель не любила расставаться со своими людьми, но содержать балласт она не любила еще больше.

Софи была в отчаянии. Дочь артельщиков, рожденная и воспитанная в анклаве, она не представляла, как можно жить иначе. Как можно просыпаться не под привычные флейты «Либертате» и встречать Рождество где-то, кроме предоставленного для рождественского бала дворца, украшенного оранжевыми лентами и розетками с изображением улыбающегося паука в центре.

— Если бы ты не попался, я бы в тот день наверное, решилась бы… Понимаешь? — разоткровенничалась Софи уже после успешно пройденного Евстигнеевым собеседования. — Смысла жить никакого — ни детей, ни друзей… Сбережения есть, но зачем они, если я не там. Не со своими. Понимаешь?

— Наверное, — Евстигнеев вздыхал. Он хорошо помнил, как еще не так давно по утрам собирался и выбегал из дома, чтобы на полпути вспомнить, что его «альма матер» уже даже не мачеха, а так… комплекс зданий и сооружений.

— Знаешь, Артель — это такое место! Неартелыцик даже представить не в состоянии… Все вместе, все друг другу помогают, любят друг друга, как братья. Артель — это семья. И, кстати, Евстигнеев, про семью… Ты мне, в целом, нравишься, как мужчина. Понимаешь?

Вот этого Евстигнеев совершенно понимать не желал.

Ночью, в королевском номере роскошного отеля, снятом Артелью для молодоженов в качестве свадебного подарка, Софи, изрядно нахлебавшись шампанского полезла целоваться. Евстигнеев сухо напомнил, что договоренности их не предусматривают никаких отношений, кроме рабочих. Софи поприставала еще с полчаса, потом пьяно захныкала.

— Обижаешь, Евстигнеев… Я всё-таки еще молодая и красивая женщина.

— Возможно, — Евстигнеев смотрел в пол, стараясь не поднимать глаз. — Но мне это не интересно.

— Ты что, импотент? Голубой? Или, может, девственник? — расхохоталась Софи громко. Чтобы спрятать за смехом женскую нехорошую обиду.

— Угу, — Евстигнеев нехотя кивнул. — Я — девственник. И не намерен ничего менять.

— Ладно. Я тогда как-нибудь сама. Всё-таки первая брачная ночь…

Евстигнеев спал на диване возле бара, изредка просыпаясь и слушая, как стонет, кряхтит, а потом храпит новобрачная.

Через несколько недель чета Евстигнеевых направилась на паутиноукладчик номер 0004 и приняла вахту у пожилой милой пары. Первые месяцы Евстигнеев привыкал к кораблю, изучал лабораторное оборудование, читал мануалы. Спускаться и проверять шлюзовую эпигину лично он не собирался. Зачем? Информации с датчиков и камер ему вполне хватало. К тому же, сразу по прибытии, едва выбравшись из капсулы на стянутую металлической решеткой поверхность шлюза, Евстигнеев взял соскоб. «Отличная… Великолепная конструкция. Безупречно!» — повторял он восхищенным полушепотом, разглядывая на экране многократно увеличенную плоть Арахны. Если бы не Софи, Евстигнеев был бы почти счастлив. Она слишком часто заходила в лабораторию, не обращая внимания на молчаливое сопротивление мужа, клала ладонь на его плечо, дышала на ухо клубничными парами и возбужденно рассказывала об Артели. Еще Софи требовала от Евстигнеева в обязательном порядке носить оранжевую униформу и не манкировать утренним прослушиванием гимна.

— Это важно, Евстигнеев. Лишь так ты сможешь стать настоящим артельщиком, — она сперва с терпеливой, какой-то чересчур уж ангельской улыбкой, а потом уже нервно отдирала скотч с динамиков и подсовывала стопку прошлогодних еженедельников под дверь евстигнеевской каюты (к счастью, на укладчике имелось несколько отдельных спальных помещений).

Евстигнеев терпел и даже цеплял к лацкану паучий бейжд, ровно до той самой ночи, когда Софи ввела капитанский код доступа в лок-панель евстигнеевской каюты и объявилась перед напуганным мужем совершенно без одежды, зато с накрашенными губами и щеками. Тщедушный, худенький Евстигнеев оказался неожиданно юрким и быстроногим. Сперва он ловко скатился с ложемента, потом поднырнул под локоть Софи, а затем, преследуемый женой, ворвался в шлюз, подперев вход прихваченным по пути осветительным блоком.

— Я — твоя жена, Евстигнеев! — кричала Софи и стучала кулаком в обшивку, наплевав на всякую гордость. — И я требую, чтобы ты ко мне относился как к женщине, а не торчал всё время в лаборатории, разглядывая паучьи внутренности! У меня, между прочим, гормоны, Евстигнеев, и я могу из-за этого напутать с навигацией! Мне нужен мужчина, слышишь, ты, псих!

Евстигнеев молчал. Софи не успокаивалась.

— Кстати, если в Артели узнают, что ты со мной не спишь — вылетишь к чертям собачьим! С голоду сдохнешь! Кому ты сдался, бездарь!

— А сама? — Голос Евстигнеева прозвучал зло и глумливо. — Сама-то ты кому нужна? Артели своей? Брехня! Не будет меня — и тебя не будет. Вышвырнут тебя к четям собачьим!

— Да чтоб ты сдох!

Софи пошла прочь, размазывая по лицу не то слёзы, не то румяна, и смешно шаркая босыми ногами по пластиковой обшивке пола. А Евстигнеев долго еще прислушивался, затаившись внутри Арахны. Устав стоять, он сперва сел, а потом и лёг на пол шлюза. И, ощутив всем телом нежную и живую ткань опистосомы, неожиданно расчувствовался. Он лежал сперва на спине, потом на животе, гладя, трогая и нюхая Арахну, и ему казалось, что от его прикосновений она слегка вздрагивает и волнуется. «Прекрасная, безупречная, идеальная…» — шептал Евстигнеев, не замечая, как по его щекам текут слёзы.

Утром Евстигнеев прокрался к себе, снял ненавистные оранжевые кальсоны и наконец-то переоделся в обычные джинсы и футболку. Потом прошел к Софи на мостик и заявил, что больше не собирается ни петь по утрам гимны, ни терпеть совместные ужины с зачитыванием вслух прошлогодних «новостей Артели». «И никакого секса… Я же сказал, что мне это не интересно!» — топнул ногой Евстигнеев и покраснел, вспомнив прошлую ночь.

Софи сначала кривилась, но в конце концов приняла новый формат супружеских отношений. И всё-таки раз в месяц с неумолимой настойчивостью океанского прилива билась к Евстигнееву в каюту и, не получив ответа, желала ему немедленной и страшной смерти.

Теперь Евстигнееву уж точно было не до секса, и не до Софи. Он изучал смотровой экран шлюза, перемещая камеру по периметру шлюзовой эпигины. Арахна вибрировала. Рвалась к равнодушно-застывшей «пуле». «Интересно, как долго защитная решетка выдержит?» — бесцветно подумал Евстигнеев. Вряд ли проектировщики рассчитывали на долгое пребывание капсулы внутри шлюза. Регламентом определено полчаса. Расчет прочности, наверняка, делался с аварийным допуском… Сколько? Час? Два? Когда мышцы Арахны сомнут сбрую, дотянутся до «пули» и раздавят её?

— Стопроцентно произошел обрыв на паутине, — в лабу вошла сменщица. Ни «здрасте, товарищ», ни «как дела, товарищ». Видимо, сделала для себя выводы на предмет евстигнеевской лояльности. — Вероятность подобного обрыва, согласно теореме Нгобо…

— Ничтожна, но существует, — согласно кивнул Евстигнеев, хотя его никто и не спрашивал.

— Товарищи из Артели сделают всё возможное, однако, нам необходимо отработать прочие версии.

— Версии? Какие? — голос Евстигнеева зазвучал неожиданно язвительно. — На паутине обрыв, и мы знаем, что на ее восстановление потребуется лет сто. Но нам-то от этого что? Легче?

— Не сметь! — Сменщица покраснела. — Не сметь паниковать!

— Да кто паникует, товарищ? — ухмыльнулся Евстигнеев. — Мы застряли, а ваша расчудесная Артель, даже если захочет нас вытащить, не сможет прежде, чем все мы умрем. Я не паникую, но и не вижу смысла изображать из себя героя.

— В чем дело? — капитан сменщиков ворвался в лабораторию, и Евстигнееву показалось что стены как-то разом сдвинулись, превращая и без того крошечное помещение в склеп.

— Товарищ биотехник тут… — сменщица повернулась к мужу. — Считает, что мы в безвыходной ситуации. Паникует.

— Глупости! Мы не погибнем. Артель не оставляет своих! — взрокотал капитан, надвигаясь на Евстигнеева.

— Евстигнеев! — следом за капитаном сменщиков в лабораторию втиснулась Софи, заполнила собой всё оставшееся пространство так, что, кажется, даже не осталось места для воздуха. — Прекрати! Товарищи, он просто нервничает… Извините его, товарищи. Он совсем недавно в Артели.

Евстигнееву стало совсем гадостно. Все эти ужимки, прыжки, все эти игры в сильных людей, в героев дальнего космоса, в отчаянных первопроходцев. Никакой целесообразности, никакой честности — сплошной героический комикс. К чему пафос, когда есть простая и очевидная правда — четыре человека застряли на старом паутиноукладчике вдали от обжитого космоса, без всякой возможности вернуться назад. Застряли до самой смерти… Естественной, между прочим. Кислород, пищевые водоросли, вода, медикаменты — всего этого вполне хватает, хоть и без избытка, разумеется. Правда, чтобы выжить, следует избавиться от основного потребителя ресурса — от Арахны. Словно подслушав его мысли, техник Стан повернулась к своему капитану и мужу, и отчеканила.

— Товарищ капитан, в целях оптимизации расходов кислорода, потребуется немедленно скинуть пряху.

— Нет… Погодите! — Евстигнеев внезапно побледнел. Он попытался убедить себя, что это от духоты и от нежелания до конца своих дней делить крошечное пространство с чужими людьми, но дело было совсем не в этом. Арахна! Безупречная, идеальная… Живая. Любимая. Евстигнеев собрался с силами и спокойно, уверенно проговорил, — Погодите. Дайте мне еще с полчаса подумать. Мы не имеем права разбрасываться имуществом Артели, не отработав все возможные версии. Я попробую найти выход. Я… Я справлюсь. Я хочу доказать всем, что я настоящий артельщик! Либерта-а-ате-е-е…

— У вас есть полчаса, товарищ. Уважаю ваш порыв, — капитан похлопал Евстигнеева по плечу. — Ждем вас в кают-компании. Пойдемте, товарищи. Не будем мешать.

Софи, конечно же, догадалась. Сообразила, что дело вовсе не в Артели. Прошипела: «Чтоб ты сдох, псих!» и вышла, больно толкнув Евстигнеева плечом. Он даже не заметил.

Наверное, Евстигнеев полюбил Арахну еще тогда, когда часами любовался на экране волокнистой структурой опистосомы. А в ночь, когда он впервые ощутил всем своим тщедушным телом ее молочную нежность, Евстигнеев понял, что грезил об этом всю жизнь. В чувстве Евстигнеева не было ничего стыдного и ненормального, как бы ни издевалась Софи. Просто ему, как никому другому, оказалась доступна простая формула любви, заложенная в генетический код Арахны. Его разум сумел оценить красоту примитивного уравнения: А + А = любовь. И больше ничего лишнего… Никакой эмоциональной шелухи. Ни сомнений, ни ревности, ни ненависти, ни страданий. Чистый безупречный инстинкт. Еще Евстигнееву было по-своему жаль Арахну, за триста лет так и не получившую удовлетворения. Но, увы, с этим он поделать ничего не мог. «Прости меня, что я не паук. Если б я мог… если б я только мог,» — шептал он в порыве нежности. Арахна молчала.

Теперь же Арахне грозила смерть. И ради чего? Ради того, чтобы трое фанатиков и один когда-то подававший надежды учёный еще пятьдесят, а то и больше лет, толкались по утрам в кают-компании, слушая идиотский гимн?

Евстигнеев думал, глядя в монитор на несчастную свою возлюбленную.

— Есть выход… — Он отсалютовал сидящим в кают-компании. — Это позволит сохранить ценный корабль для следующих поколений артельщиков, но, возможно, придётся пожертвовать собой. Артель не забудет наш великий подвиг. Наши дети станут гордиться нами, а наши имена встанут в один ряд с… — Евстигнеев впервые был благодарен Софи за оставленную когда-то в лабе стопку «Еженедельника». Сам бы он в жизни столько чепухи не придумал.

— Мы готовы на любые жертвы ради Артели, товарищ, — капитан сменщиков побледнел, задвигал желваками и уставился в стол тяжелым героическим взглядом.

— Разумеется, товарищ, — Евстигнеев махнул рукой. Продолжил быстро, но отчетливо, словно выступал перед большой аудиторией где-нибудь в университетской библиотеке, в Москве или Сорбонне. — Из-за обрыва в паутине мы не можем ничего сделать с «пулей», но никто не мешает нам поменять настройки самой Арахны. Нашей м-м-м… пряшки. Она должна сгенерировать, как бы это поточнее выразиться, феромональный антикод!

— То есть? Что за чушь? — сменщица вцепилась пальцами в ладонь мужа. Кажется, она боялась. Евстигнеев удержал злорадный смешок и пояснил:

— Я о том, что наша пряха должна перестать хотеть пулю. Более того, она должна ее возненавидеть. Выплюнуть ее из себя к чертям! Тогда «самец», отвергнутый «самкой» с той же нулевой скоростью пройдет по нити и вылетит в точку обрыва. А там достаточно будет поставить кодер на общий поиск, и первый уловленный сигнал заставит капсулу встать на паутину и пойти к ближайшей станции.

— А если… — капитан замешкался, — если капсулу вышвырнет где-нибудь поблизости отсюда, где нет никакой паутины. Только пустота. Или если мы не поймаем код? Или…

— Слишком много «или», товарищ! — Евстигнеев вытянулся, подобрал живот и вскричал с интонациями, достойными великих политиков прошлого. — Тогда смерть! Героическая смерть! Но зато наши имена встанут в один ряд с именами тех артельщиков, чьи жизни стали платой за независимость.

— Он прав, — до этого хранившая молчание Софи с восторгом глядела на мужа. Конечно, сквозь прорехи обожания проглядывала женская ревность, но уже это не имело значения.

— Конечно, дорогая моя. Я всегда прав. И советую торопиться, потому что еще час-другой, и пряха снесет решётку ко всем чертям, раздавит капсулу, и тогда всё…

Они бежали в шлюз. Впереди капитан сменщиков, потом его жена, Софи и сам Евстигнеев.

— Евстигнеев, ты гений, псих, и это не мое дело, но… — Софи резко затормозила. Евстигнеев едва не ткнулся носом в ее спину. — Перенастраивать пряшку ты как собираешься?

— Арахну, — машинально поправил Евстигнеев. — Полагаю, она вытолкнет из себя лишнюю «самку», оберегая свою территорию и своего самца. Ревнуя его, то есть меня, к сопернице. Для чего сначала мне потребуется… м-м-м… соперница. В общем, придется вступить в интимную связь. Ты ведь мне поможешь? Ты ведь все еще находишь меня привлекательным? — выдавил Евстигнеев. И покраснел.

— Ох ты ж, чертов псих!

Шлюзовая камера дыбилась стенами, полом и потолком. Арахна пульсировала так отчаянно, что воздух в камере не просто дрожал — сотрясался. Евстигнеев, абсолютно голый, беззащитный, стоял, прислонившись спиной к хитиновому покрытию «пули». Выглядели они презабавно: изящная матово-черная «пуля» и нелепый бледный человечек, прикрывающий ладонями живот. Софи сидела на вибрирующем полу, раскинув полные ноги. Сменщики находились внутри капсулы уже минут десять, и Евстигнеев предполагал, что они минимум в третий раз допевают «Libertate».

— Может не надо, Евстигнеев? — Софи старалась не глядеть по сторонам, чтобы не видеть, как напряжены ребра защитной решетки.

— Надо! Мы же артельщики! Один за всех, все за одного! И учти, ты должна немедленно! Повторяю! Немедленно! Прыгать в капсулу! Сразу после того как… — Евстигнеев жалко закашлялся…

— Я всё поняла, — Софи посмотрела на Евстигнеева с уважением и даже любовью. — Ты гений! И извращенец! Чтоб ты сдох…

— Думаю, что за это Артель даст тебе хорошую премию. Может быть даже, наградит значком почетного артельщика и вечным гражданством. Представляешь?

— Заткнись… И давай уже! Возьми меня! — Софи зажмурилась и потянулась к мужу толстыми потными руками.

Евстигнееву было трудно. Нестерпимо. Но он справился. Сделал это ради своей любимой Арахны. И когда Софи жарко задышала клубникой ему в лицо и сочно, неприятно застонала, он нашел в себе силы не останавливаться. О чем он думал? Может быть о безупречной любви, а может о том, что надо было десять лет назад не изображать героя, но написать ту статью на заказ.

— Евстигнеев… Прощай! — выдохнула Софи. Вскочила и метнулась к капсуле. — Прости.

Евстигнеев заставил успокоиться обезумевшее сердце, быстро снял с капсулы педиальпу, очистил ее от хитина и аккуратно (он вообще был человеком очень аккуратным) натянул ее на себя, как чулок. Евстигнеев немного боялся, что задохнется, но искусственная дерма замечательно пропускала кислород. Плотная, чуть скользкая биомасса обхватила его тело ласково и настойчиво. Евстигнееву вдруг показалось, что он стал огромным… или, по крайней мере сильным, словно человек-паук из старинного комикса и двухмерного фильма-артефакта.

И когда обновленный Евстигнеев прижался своим новым паучьим телом к стене шлюза, когда услышал, как неистово трепещет Арахна, получая ответ на свой неутолимый зов, как тянется к нему, Евстигнееву-пауку, каждой клеткой своего тела, он затрепетал.

— Инстинкт! Безупречная любовь! — выдохнул Евстигнеев и даже не услышал, как лопаются сверхпрочные ребра и поперечины. Арахна, две сотни лет ждущая безупречной любви, наконец-то дождалась. Евстигнееву хотелось думать, что это его страсть вызвала такой взрыв.

Впрочем, думать ему пришлось недолго. Его сжало, стиснуло, сдавило… и разверзлось небо. Евстигнееву чудилось, что он, надев оранжевый скафандр, парит в черном-пречерном космосе, а вокруг, добрые и неопасные, сияют звёзды. Захлебываясь восторгом, болью и счастьем, Евстигнеев не успел заметить исчезновение капсулы — ревнивая паучиха не потерпела внутри себя соперницы. Лучший биотехник Артели Евстигнеев оказался прав.

Он оказался прав и в том, что Артель выдала Софи премию и наградила ее пожизненным гражданством. Через год Софи вышла удачно вышла замуж и вскоре родила двойню. Она никогда больше не интересовалась космосом, и так и не узнала, что паутиноукладчик 0004 так и не удалось отыскать.