Глава третья ЗАКОН ВОРОВ ЛЮБВИ НЕ ЗНАЕТ…


В «малинах» города не знали, где живет Цапля. Он появлялся сам, когда и где хотел. Уходил, не прощаясь и не предупреждая, словно растворялся в городских кварталах. И, не считаясь ни с кем, отсутствовал. Нередко подолгу.

Никому из фартовых не удавалось найти Цаплю, если он того сам не желал. Даже Пахану было неизвестно, где затаился его кент. Где он приклеился. Выследить, где «канает» Цапля, не удалось никому.

А Цапля жил на самом бойком месте. На виду у всех. В десятке метров от железной дороги в домишке уборщицы.

Нет, не хотел он возвращаться сюда после того, как мать с дочерью притащили его, избитого, в убогую хибару.

Цапля, уходя, простился с ними в душе навсегда. Но судьба сыграла «оверкиль».[22]

Возвращался Цапля от пахана. Было уже темно. В парке музыка гремела. Цапля шел спокойно. И вдруг в стороне услышал крик:

— Помогите!

Фартового словно по пяткам стегнули. Нырнул в кусты. Милиция, заметив убегающего Цаплю, кинулась в погоню.

Вор мчался, обгоняя свистки и крики. Как оказался на железной дороге, сам того не знал. Огляделся. Перевести дух негде. Погоня приближалась. Вот тогда и нырнул в дом к уборщице с шепотом:

— Спрячьте меня.

Ивановна, не раздумывая, откинула половик, и Цапля нырнул в подвал. Крышка и половик едва легли на место, как в дверь загрохотали кулаки:

— Ивановна! Ты жива? К тебе никто не заходил?

— Да нет! Чего орете, как с цепи сорвались? Кто ко мне добровольно придет, разве только сумасшедший? Идите отсюда. Мы спать ложимся. Носит вас черт по ночам, — ругалась баба.

Когда погоня ушла и на улице стало тихо, открыла женщина подвал. Позвала Цаплю:

— Вылезай. Теперь никто не сунется.

Цапля рассказал, что случилось с ним в парке. Ивановна головой качала. Кормила фартового.

— Семья-то хоть у тебя имеется? — спросила бесхитростно.

— Нет. Не обзавелся, — отвел тот глаза от взгляда женщины.

— А крыша над головой есть?

— Тоже нет, — вздохнул Цапля.

— Значит, ханыга, — не спросила, скорее ответила сама на свой вопрос.

Цапля не ответил. Положил на стол кучу денег. Уходить собрался А Ивановна и говорит:

— Куда несет тебя, горе мое? Куда еще голову свою всунешь? Раздевайся. Да ложись спать. Пощади себя в этой жизни. Ее немного каждому из нас отведено.

Цапля ушам не поверил. Сама баба ему предложилась? А может, и не ляжет в одну постель? Может, постелит тюфяк па полу, предложит сучье место у дверей? От этого предположения обидно стало. Решил уйти. Но Ивановна у двери встала:

— Иди ложись. Дочка уже на диване спит. Я с ней. А ты — в постель живо.

Цапля погасил свет, раздеваться стал. В темноте нашарил диван, случайно коснулся плеча Ивановны. Та не вздрогнула, не отодвинулась. Цапля робко погладил плечо.

Не имел он дела с обычными бабами. Потому и терялся, не знал, как вести себя.

С проститутками все просто. Там думать и беспокоиться не о чем. Деньги искупают недостатки, сглаживают грубость. Да и как иначе должен вести себя мужик, если самой природой отведена верхняя полка?

Да, но не с Ивановной. Не он, она ему помогла, укрыла. Не он, она приютила его. И, конечно, не ради денег. Это Цапля чувствовал всей шкурой.

Фартовый ткнулся коленкой в диван. Ивановна погладила его руку:

— Ложись, отдыхай.

— Приди ко мне, — наклонился к уху…

Всю ночь не мог уснуть потрясенный Цапля. Дерзкий, отчаянный вор чуть не плакал от обиды: фортуна едва не обделила его бесхитростным человеческим счастьем. Не отнятым и не купленным, не украденным.

Душа слилась с телом и улыбка блаженства не сходила с его лица. Не шлюха, не похотливая искательница острых ощущений, — баба вошла в сердце фартового, доверчиво прикорнув на его груди.

Фартовый гладил плечи, руки, голову женщины. Вздыхал. Впервые в жизни ему не хотелось уходить.

«Кто назвал тебя Ивановной, записав из девчонки сразу в старухи? Ведь вон как красива ты. Я ж за шлюх башли давал. А ты — чистая, как облачко, как цветок, в стуже зимней жила. От тебя глаз оторвать нельзя. Радость ты моя первая, припоздалая. Счастьем моим стала невзначай. От всего готов я отказаться. Даже от жизни, лишь бы ты была со мной. Словно самый большой навар сорвал в деле — тебя нашел. И уж не выпущу, никому не уступлю», — думал Цапля.

Ему было жаль, что долгие годы, гоняясь за удачей, упускал счастье, которое невозможно ни украсть, ни отнять…

Вспомнилось фартовому в эту ночь свое детство. В нем — пьяный отчим, избивающий мать уже который год. Не выдержал однажды и в сарае воткнул в него вилы. Потом со страху из дома убежал. Отчима спасли. Заштопали врачи. Но после больницы — поутих. Боялся на мать руку поднимать. Знал, может пасынок объявиться и прикончить.

Но через год умерла мать. И Цапля больше не интересовался домом. Связался с такими же, как сам. Воровал, кочевал. Ни о чем не заботился. Любил ли он кого? Пожалуй, кроме матери, никого. Да и недостойным любви считалось среди воров, что можно спереть, отнять или купить. Нельзя было купить мать. И все воры любой «малины» поднимали за них первый

тост. За здоровье матерей или за память о них! Каждый в этот момент видел только свою — единственную, никогда не забываемую, самую несчастную и лучшую на свете.

Ее одну любили безгранично и светло. И пусть порою не хватало слов, чтоб сказать о том достойно, но, даже умирая, звали воры к себе не кентов, не проституток, не пахана, а ее — свою родную…

И вдруг полюбил! Цапля понял, что не сможет и дня прожить без этой женщины. Но жить как? Кто он, чтобы она любила его?

Может, припекло бабу одиночество и взяла в ней верх природа в эту ночь? Не случись такого совпадения, близко к себе не подпустила бы. Стоит ему раздеться при белом свете — из хибары голиком выкинет.

Цаплю еще пацаны дразнили за длинные тонкие ноги. И кличку «малина» приклеила соответственно, на всю жизнь.

В зонах она шагала за ним, стуча мослатыми коленками. И кенты не раз смеялись над уродливым сложением. Мол, там, где у порядочных воров спина, у Цапли — ноги. А потому рубаха ему не нужна. Ведь у него, не как у всех, сразу из задницы шея растет. Ее шарфом обернуть — и готов пижон.

Ноги у Цапли и впрямь были несоразмерные Казалось, голова сразу из них росла. Грудь была мала и худа-.

Но сегодня Цапля понял, что и у него есть сердце.

А остальному откуда взяться, если всю жизнь, почти с детства, спасали вора быстрые ноги да цепкие, как тиски, пальцы. Уж они свою судьбу не выпустят.

Фартовый прижал к себе Ивановну. Та проснулась от необычного ощущения. Обняла мужика. Расцеловала нежно. И, выскользнув из-под одеяла, начала вскоре готовить завтрак.

Проснувшаяся дочка не удивилась. Пожелав доброго утра, поцеловала мать и Цаплю. Поев, засобиралась в школу.

— Конфет себе купи, — достал фартовый из кармана червонец.

— Я не люблю конфеты, — не жеманничая, ответила девчонка.

— Не балуй, — посоветовала Ивановна.

А когда девчонка ушла, села женщина рядом с фартовым. Долго говорили они о жизни. Рассказала Ивановна о себе. Цапля слушал. Впервые в душе его мела пурга.

«Малина»… Да ведь сдохнет он где-нибудь на нарах в зоне. Так кончали жизни почти все законники. Либо нагонит где-нибудь шальная маслина. Либо свой кент по бухой перо в бок воткнет. Стоит ли ради этого жить? А с Ивановной? Ведь ничего не умеешь делать. Да и работать законнику — западло.

А как жить? Хавать, барахло покупать за что? «Малина» из общака ничего не даст. Пронюхают — прикончат и меня, и ее. Хотя… Дядя жил в отколе, и никто ни хрена ему не сделал. А может, чем таиться, как сявке, пойти к пахану и начистоту потрехать? Ну что он мне устроит? Его же недавнее напомню. Пусть гонят мою долю из общака и отвалю я куда-нибудь с Ивановной, подальше от кентов».

Но Цапля вдруг вспомнил, что даже Дяде отплатили за откол фартовые, прирезали его жену. А уж Дядя — не чета Цапле. Его весь Север знает, как облупленного. И до сих пор не может мокрушника застукать. «Нет, пока нужно выждать. Там видно будет», — решил Цапля. И, едва стемнело, пошел к кентам в «малину», предупредив Ивановну, чтоб ложилась спать, не ожидая его.

Вернулся под утро. Усталый, измотанный. Принес Ивановне золотые часы. Надел на руку. Та испуганно ойкнула. Быстро поняла.

— Развяжись, брось фартовых, — просила со слезами.

— Погоди, радость моя. Не все так быстро делается. Молчи пока. Потерпи немного. Твой я. Не ревнуй к кентам. Они — на миг. Ты — на жизнь. Не плачь, голубка моя. Все у нас наладится, — просил Цапля.

Фартовые вскоре заметили перемену в нем. Еще недавно равнодушный к деньгам, Цапля теперь стал жадным на купюры и дорогие безделушки. Кулаками и горлом вырывал себе долю побольше, пожирней.

Забрав свою долю, исчезал на три-четыре дня. Возвращался не испитый, не желто-зеленый с похмелья, как раньше. Не лез в рискованные дела, где могло пахнуть порохом и особым режимом лагерей. Не нажирался с кентами в притонах и в ресторанах, не обмывал с ними удачи. Никому не говорил, где приклеился на хазе. И фартовые, подмечая все, нафискалили Дяде на своего главаря.

Пахан, подумав, велел найти Цаплю и прислать к нему. Кентам лишь через два дня удалось выполнить требование Дяди.

Цапля пришел к пахану затемно. Дядя не любил долго рассусоливать со своими и спросил в лоб:

— Подженился, что ль, кент? Чего ж не ботнул мне? Все «малины» трехают о том, а я — ни слухом, ни духом.

Цапля знал, — легким бывает только начало разговора. Как он повернется и чем закончится — предугадать невозможно. Дядя не из тех, кто легко выпустит из своих рук фартового. Сам ушел в откол и женился? Так он напрочь порвал с «малиной». И не кормился из общака ни сам, ни с бабой.

Цапля все это отлично знал.

— Ну, что заткнулся? — начинал свирепеть Дядя.

— Слушай, Дядя, я тебе не сявка, чтоб со мной ботать вот так! Первый я признал тебя паханом. А базлать будешь на меня— я и замокрю! Допер? — встал Цапля.

— Ас чего залупаешься? Иль западло и без того уже известное признать? Законник ты иль фрайер? — налилось кровью лицо Дяди.

— Кем ты был, когда под бабьей юбкой отсиживался в Охе? Законник иль фрайер?

— Захлопнись, кент! Не тронь это! Иначе размажу. И уж никто не спросит, кто я? — заорал пахан.

— Тебе больно? А мне как? Иль я не фартовый? Иль не мужик? Иль не могу бабу любить? А почему? Я ее не отбил, мне ее сама фортуна подарила! — ершился Цапля.

— А как зовут твою фортуну? Кто она? — поинтересовался Дядя, поутихнув.

— Это тебе без понту. И сам я не знаю. Люблю без имени. Моя она.

— Чеканутый ты, обалдел вконец. Не из куража спросил. Может, подставная она утка, осведомитель легавых. И это случалось. Падлы-мусора подкидывали нам своих сук всегда. Даже клевые, бывало, ментам нас закладывали.

— Эта не засветит, — возражал Цапля.

— Ты ж кентелем думай. Вон наш Дрозд, моим кентом был. Какие дела проворачивали! А теперь пригрелся к курве, об какую все фрайера вытирались, и заклинился паскуда! Пригрелся, заморыш, недоносок. Не шевелит рогами, когда я его зову. Западло ему ночью от толстой сраки отвалить. И тоже вякает, вошь недобитая: люблю, хоть и лярва была. А эта блядь еще и узакониться вздумала, — краснел Дядя.

— Как, к нам в «малину»?

— Кой хрен! Требует у Дрозда, чтоб в бабы взял. Под роспись…

У Цапли рот перекосился от удивления.

— На что? Это ведь в ксивы запись ставить?

— Ну да. А как он, мудила, мерекает себе такое, если его все мусора по городу знают. Это ж у нас западло, — бабой по закону обрасти. Ну, подженился тихо и дыши. Покуда без шухеру. Чуть что — смылся. И ни памяти, ни розыску. Так нет. Вбил в тыкву, что дозволю! А ведь записавшийся — в отколе. Баба его вмиг обратает. Чуть что, он нас лягавым с потрохами заложит, бот и трехнул: завязывай с курвой, иначе самого кончу! А теперь ты подвалил. С тем же! Люблю! Иди в жопу! И тебе ботаю; мозгуй — «малина» иль перо?

— А ты не грозись. Я и без тебя, и до тебя пуганый. Чё «на понял» берешь? Записываться не думаю. Так что с Дроздом меня в этом не равняй.

— Слушай, кент, не дави на мозги. Иль разборки давно не нюхал?! — вскипал пахан.

— В разборке не ты один. Мы все — фартовые. Пусть законные и скажут. А станешь духариться, я тоже не пальцем делан, — снова вскочил со стула Цапля.

— Мало вам клевых чувих в городе стало. Хиляй к любой. Обслужит классно. И без забот. На что тебе морока с бабой? Через год, как от блевотины, воротить от нее будет.

— Тебя чего не воротило? — напомнил Цапля.

Дядя посерел с лица:

— У меня другое. У меня не баба— настоящий кент была. Ее не поминай. Такая раз в жизни случается. Еще вякнешь, захлопну твою пасть, — пообещал пахан.

— Откуда тебе знать, может, моя не хуже, а и файней твоей. Тебе можно было. А мне — так сразу прокол? Не ссы. Я свою не оставлю! А пером дразнить станешь, сам пожалеешь. Не тебе бы ботать пустое. Я сам — мокрушник.

— Жди разборку. Пусть кенты скажут. А покуда вали! — резко оборвал разговор пахан.

Цапля выскочил из хазы злой. Знал, разборка может решить по-всякому. Особо, если верх в ней возьмут Кабан и Крыса. Последний не упустит случая отличиться перед Дядей. И не сморгнув, воткнет перо Цапле в горло по приказу законников. Чтоб никто не опередил. В «малинах» всегда прав тот, кто умеет опередить…

— Эй, кент, разуй зенки. Хиляй сюда. Водяра имеется, — Крыса позвал Цаплю.

— Дело есть, — отмахнулся тот.

— У меня тоже к тебе дело. Клевое. Шуруй ко мне, — тот позвал из темени жасминовых зарослей.

Цапля перешагнул завал, сделанный сявками на случай облавы.

— Ну, чего у тебя? Чирикай.

— Надыбал клевую. Седалище — пятеро кентов не обнимут. Сиськи с мою голову. Всю ночь можно кувыркаться. Жаркая лярва. А башлей тьма. Все мандой заработала. Все наше. Ночью поиграем — утром кокнем. Башли — в общак. И будь здоров. Себе удовольствие, «малине» — навар. Идет?

— Ты что, охренел, бухарик? Я не ханыга, чтоб чувих за башли мокрить! Всякая клевая для нас дышит. Усек? И иди ты в жопу, чтоб на такую грязь меня фаловать! — повернул Цапля к тропинке.

— Стой, кент! Это ж клевая Дрозда! — уговаривал Крыса.

— Я свой хрен не взаймы и не на помойке поднял, чтоб после шныря в очереди быть. Пусть он свои пенки сам собирает. А если ты ее тронешь, со мной дело будешь иметь! — пригрозил Цапля и нырнул в темноту.

Весь этот разговор слышал Дрозд, вжавшийся в заросли можжевельника. Он пришел к пахану по своим делам. Хотел выклянчить у Дяди денег. За то, что целых три дня торчал на чердаке напротив прокуратуры и следил за Оглоблей.

Но идти к пахану, не зная заранее о его настроении, опасно. Можно было получить много плюх, вылететь из хазы под хай и угрозы. Тут бы у фартовых пронюхать, да разве скажут? Чтобы поизмываться — еще и обманут.

Узнал Дрозд и голос Цапли. К этому, после стычки на железке, не решился бы обратиться ни с чем. Для себя навек во враги зачислил. А услышал — и опешил шнырь.

Встал из кустов, не дыша. И, едва Цапля собрался свернуть в распадок к парку, нагнал его:

— Цапля, кент, пристопорись.

Фартовый враз узнал Дрозда. Злое вспомнилось. Загорелись кулаки.

— Иди, падла, я тебе перья живо повыдергаю из-под хвоста, — мрачно пообещал Цапля.

Дрозд взмок спиной. Но отступать было некуда. Защебетал тихо, просяще:

— Я ж с понтом к тебе.

— Твой понт мне и теперь свербит, — огрызнулся Цапля.

— К пахану хилял. С делом. Ну и то, о чем ты с Крысой трехал, дошло, — шептал жалобно.

— К пахану не время. Пришибет тебя, — понял Цапля. И добавил невесело — Хиляй к своей. Дай остыть Дяде.

— А как про Оглоблю? Она ж так и не нарисовалась в прокуратуру. Может, копыта откинула?

Цапля подошел к шнырю. Тот к дереву прижался. Вдруг бить начнет, хоть опора будет. Но фартовый присел рядом. Руками голову обхватил.

— Дяде не до Оглобли. Нынче другое грызет. На тебя за бабу ерепенится.

— Так и думал, — выдохнул шнырь и продолжил тихо: — Берендей бы понял. Он старых кентов отпускал из «малин» в откол без разборок. Тот понимал кентов. Не силком держал в «малинах». Дядя — зверь из зверей, — жаловался Дрозд.

— У тебя что, всерьез с ней? — спросил Цапля.

— Без булды. Чтоб век свободы не видать, не могу без нее. Она ж меня своим зовет. Признала единственным. Вот уж месяц, как никого другого не признает. Я ее хозяин. Сама так захотела. Кормит, поит. Это хрен с ней. Обещается до старости, до конца со мной. И вкалывать не пускает. Мол, того, что есть, хватит нам. Побереги себя. Мне таких слов никто не трехал. Все бляди с меня тянули. А эта мне отдает. И любит. Я, что ж, совсем падла, чтоб добра не видать?

— А расписаться зачем ей надо? — не выдержал Цапля.

— Смыться хотим. На материк. В деревню глухую. Где нас ни сном, ни духом не знают. Там дышать станем. Моя когда-то коров умела доить, — щебетал Дрозд.

— Где коровы, где фартовые? От коров навару мало. А ты что станешь делать? — обдумывал свое Цапля.

— Найду себе понт. Не век же шнырем буду, у легавых занозой. Не хочу копыта в зоне откинуть. Пусть мое Дядя отдает из общака и отпустит с миром. Нынче я не фартовый. А зажиливать чужое — всегда западло было.

— То при Берендее, — согласился Цапля.

— Выходит, зажмет мою долю пахан? — ерзнул Дрозд.

— Не о том тебе печалиться. Смотри не на навар. Тыкву бы на плечах удержать, — прозрачно намекнул фартовый.

Дрозд понял. Вздохнул тяжело и спросил потерянно:

— Значит, лучше мне слинять тихо, так думаешь?

— Думай ты. Я свое тебе выложил.

— Мне б хоть на дорогу. Не то вовсе в ханыгах при бабе останусь.

И Цапля вдруг до боли пожалел старого шныря. Сколько ходок в зоны осталось за его худыми плечами! Сколько раз обжали его фартовые при дележе, а когда сыпались «малины», ничего не давали из общака. Забывали, сколько с его помощью брали на делах.

Кому был нужен состарившийся Дрозд, который всего-то и умел свистеть. Постоять за себя перед «малиной», а тем более перед паханом, он, конечно, не сумеет. А слабому в «малине» не выжить. Это Цапля знал лучше многих.

— Сколько твоих башлей в общаке сегодня? — спросил Цапля.

— Пахан, когда кирной был, ботал, что больше десяти кусков. Все не отдаст. Хотя бы половину.

— Разборка будет. Там фартовые скажут, — встал Цапля.

— А мне как узнать?

— Я тебя откопаю, — пообещал законник. И быстро растаял в темноте.

Дрозду было трудно ждать. Да и на Цаплю он не мог положиться. А самое главное, считал: нельзя медлить с Оглоблей. Если она недавно прооперированная, не оправилась после взбучки и умерла, — фартовым и вовсе не станет житья в городе. Потому, погоревав, прикинув все за и против, решил сам наведаться к Дяде.

Крыса, заметив Дрозда, криво усмехнулся, зная, что пахан еще не успел остыть от разговора с Цаплей. И предвкушал, как выкинет Дрозда Дядя, пропустил шныря к пахану без предупреждения.

Дрозд, войдя в хазу, сразу заговорил об Оглобле. Не преминул сказать, что все три дня он добросовестно не спускал глаз с прокуратуры. А когда в кабинете Ярового гас свет, шел на стрёму у дома Оглобли.

Там все три дня свет не загорался ни в одном окне. Ни разу не шелохнулись занавески, не открывались балкон и форточка на кухне. Не приходила домой и Ольга.

Куда делись она и Оглобля, узнать не удалось. Обе они живут в доме недавно, а новоселы меж собой еще не успели познакомиться.

Дядя молчал. Потом сказал, словно раздумывая вслух:

— На погосте у бездомных ханыг надо бы узнать. Либо сторожа поспрошать, хоронили ль кого в эти дни.

— Заметано, пахан, только дарма нынче и чирий не сядет. Гони башли. Я и так на чердаке все три дня всухую просидел, без подогрева.

— Ты сначала дело сделай! — буркнул Дядя.

— На халяву хочешь? Не пройдет, — вздыбился шнырь и встал к стене, приготовился защищаться.

— Возьми стольник и линяй, — кинул купюру пахан. Дрозд даже не шелохнулся, чтоб ее поднять.

— Жидко. Ты мое верни. Что в общаке вложено. Иль на дармовщину жиреешь? Хватит мне твоих кентов греть. Понту от вас никакого. Пусть они столько фартуют, как я. Чего их не пошлешь за Оглоблей стремачить? Иль им это западло? Тоську гробанул, потом меня, а завтра кого? Иль забыл, что Оглобля тебя не один год в постели принимала? А и не кто иной, как я, тебя в дело взял — первым! Теперь ты гоношишься. Паханом стал! А кто сделал тебя таким? Меня с закона выкинул. Оставил Крыс и Кабанов. А они давно ли в «малине»? Пальцем не пошевелил, когда я в ходках был, чтоб подогрев послать. С хрена я тебе чем обязан? Гони мою долю! — требовал шнырь.

— Прохвост паршивый! Я твою долю схавал? Да подавись ты ею. Пусть фартовые скажут…

— А кто — фартовые? Они меня в дела посылают или ты? Кто из них знает, сколько я сделал? Иль не пахан ты? Посылаешь— плати. Ты мне задолжал. Вот и гони монету. Иначе — хрен тебе в зубы! — раздухарился Дрозд.

Дядя схватился за край тяжеленного стола. Вот так бы и прижать, раздавить эту орущую шмакодявку. Но лучше него никто не справится с этим делом. А потому решил сдержаться:

— Захлопнись! Размажу гада по стене! — грохнул кулаком по столу. И сунувшись в комнату, швырнул на стол шнырю пачки денег.

Пересчитав, Дрозд затолкал их за пазуху, бросил небрежно:

— Три куска — за тобой должок.

— Мать твою!.. — сцепил кулаки пахан и пошел на Дрозда.

— А Оглобля? Кто ее стремачить будет? Потом и ко мне подсылать начнешь. Общака не хватит, — ухмылялся шнырь.

Когда Дядя успокоился, Дрозд выслушал, что ему нужно сделать. И поторопился уйти, пока пахан не отнял деньги.

Дрозд трусил боковой тропинкой. Неудобная, незаметная, она петляла через пни и кусты прямо к городской свалке. Почему не послушались ноги, сами свернули с удобной дорожки? Почему? Он и сам не отдавал себе в том отчета. Петлял меж деревьев счастливой мышью, урвавшей свой кусок, свою кроху с чужого жирного стола. На нем не убавилось, а вот старому шнырю было тепло и легко бежать домой, придерживая за пазухой пухлые пачки денег. Они согревали лучше водки и самого шикарного барахла.

Шнырь готов был плакать на радостях от удачи.

«Значит, надо быть смелее с паханом. Тогда своего быстрей добиться можно. Вот теперь всерьез стоит подумать о деревеньке на материке. Потихоньку расписаться. Чтоб дом на двоих с женой купить. И никаких загвоздок с пропиской не будет. Семья…» — Дрозд даже причмокнул от удовольствия, так нравилось ему новое в его биографии слово: «Конечно, детей не надо. Припоздали с этим на заработках. Оно и к лучшему. Для себя можно пожить в удовольствие, к старости и так сил немного. То-то обрадуется моя краля таким деньжищам», — думал шнырь, торопливо семеня в темноте: «Тут и на дорогу и на харч, и на избу с коровой хватит. А там пусть жена раскошеливается. Всякие там подарки родственникам — за свои приобретет», — мечтал Дрозд.

Пребывая в розовых мечтах, он совсем забыл об осторожности. Не оглядывался, не прислушивался, не переждал ни у одного дерева ни минуты. Даже дух не перевел ни разу. Уж очень торопился домой. И потому не сразу понял, что за рука мелькнула перед глазами, ухватила за глотку жесткой браслеткой. Тряхнула так, что в голове помутилось. Потом кто-то сверкнул лезвием перед глазами.

Не верилось. Не может быть! Ведь все так удачно клеилось…

Дрозд хотел вскрикнуть, когда нетерпеливые руки вспороли тощий пиджачишко, рубаху. Стали вытаскивать деньги.

Шнырь укусил руку. Кто-то скрипнул зубами и сказал злобно:

— Захлебнись и захлопнись на век, — шнырь почувствовал, как острый, холодный нож тонет в его горле.

Не стало воздуха. Только неожиданная боль отняла последнюю мечту и надежду. Перед глазами крутанулось лицо бабы, так и не ставшей женой. Ей он не успел сказать ни прости, ни прощай.

Когда-то, недавно, они оба жалели, что не встретились раньше, потеряли впустую молодость. Ох и горько было эго осознавать!

А потерявший жизнь уже ни о чем не сможет пожалеть. Пожалеют его самого, если будет кому…

Дрозда нашли далеко не сразу. Да и кто хватился бы его, кроме бабы, забывшей страх и обратившейся в милицию.

Яровой, приехавший в морг, тут же узнал Дрозда. Шнырь, осмелев, несколько дней нахально пялился в окно следователя. Опознали Дрозда и инспекторы уголовного розыска. В картотеке о нем были данные: от отпечатков пальцев до перечня судимостей.

Привезенная в морг Тоська вмиг опознала Дрозда.

Едва приоткрыли простынь, Оглобля ойкнула. Побледнела. Зажмурилась:

— Дрозд это! Кент пахана. Бывший. Он за мной следил. Видно, чем-то не потрафил Дяде.

— Как думаете, пахан сам его убил? — спросил Яровой.

— Нет, конечно. Он на кулак иль на «маслину» мог взять. Но пером не работал никогда. Не слышала о таком.

— Могли ему поручить убрать вас, а он отказался. Его за это и убили? — спросил Яровой.

— Погасить меня пахан мог приказать любому, но не Дрозду. Тот — стремач. Мокрить не умел. Базлали — руки у него на это слабые. Тут не за это прикончили. Не за меня, — успокоившись, говорила Тоська.

— Вы уверены?

— Меня пришить они всегда сумеют. Но попробуют это провернуть не без понту для себя, — дрогнула плечами Оглобля и продолжила — Шнырь, видать, перегнул. Загоношился иль «на понт» взял. Либо пронюхал такое, что его тыкве знать не полагалось. Со страху, чтоб не трехал, пришили.

— Рука убийцы не знакома? — спросил Яровой.

— Да мокрушников у фартовых — хоть жопой ешь. Но вот Кабан, тот сзади жмурит. Цапля — душит. Рябой глотку не

режет. Потрошит спереди. Но не так, — припоминала Оглобля пьяные признания кентов. — Вот Крыса мог так погасить. Но не только он. Средь новых тоже всяких набралось.

— Вы их всех знаете?

— Кто же их всех знать может, кроме пахана? Я тех, кто ко мне рисовался. Вон и Фикса, тоже мог вот так отделать, прикажи ему пахан.

— Нет Фиксы. Умер. Вчера ночью. Кризис наступил. Не выдержал. А тех, кто нанес ему тяжкие телесные повреждения, повлекшие смерть, судить будем. За превышение пределов необходимой обороны.

— Да без вашего суда пришьют фартовые тех фрайеров, что Фиксу погасили. Дядя с них с живых шкуры снимет, — выдохнула Оглобля.

Яровой понимал, что Тоська теперь станет еще больше опасаться фартовых и бояться за свою жизнь. А значит, должна в большей мере доверять следователю.

А Тоське уже нечего стало терять. Она хорошо понимала, что Дядя убьет ее, как только получит подтверждение, что Оглобля проговорилась. Ведь вот смог же он поднять на нее руку в парке. А уж как грозил, того не забыть. Не случись всего, может и придержала б язык за зубами, теперь же страх заставлял говорить.

От Дяди ей уже добра не ждать. А следователь…

Ведь вот и в больницу поместили, в отдельную палату. Да так, что в нее незаметно никто не попадет.

А все — та ночь…

Вернулась Оглобля из парка еле живая. И если б не Ольга, не дотянула бы и до утра.

Девчонка вызвала неотложку.

И снова врачи возвращали Тоську к жизни.

Первым навестил ее в больнице Яровой. Зашел ненадолго. Сказал, чтоб не выходила на прогулку в больничный двор, даже когда поправится.

Ольга почти всегда была рядом. Она ни о чем не спрашивала. Ухаживала за Тоськой. А чтобы той не ночевать одной, спала с бабой в одной палате, допоздна сидела над учебниками.

После посещения морга Тоська стала неразговорчивой. На улицу не смотрела даже из окна. Поняла без слов: чтоб выжить, надо выждать.

А Яровой тем временем был занят работой так, что уходил из прокуратуры уже за полночь.

Он понимал, что неспроста фартовые даже не спрятали труп шныря. Не закопали, не засунули под корягу, не завалили булыжником в распадке. Этой смертью они хотели запугать кого-то. Но кого? Его — Ярового? Не исключено. Ведь любое убийство расследует прокуратура. И без внимания Ярового этот покойник не останется.

Решили пригрозить таким образом? «Но ведь примитивно», — подумал следователь и вспомнил предостережение Оглобли в отношении тех, кто избил до смерти Фиксу. Мол, с живых Дядя шкуру снимет.

«Надо предупредить ребят из милиции, чтоб глаз не спускали с этого дома», — решил Аркадий Федорович, собирая бумаги со стола.

Пора домой. Но в это время закричал телефон:

— Следователь по особо важным делам Яровой? Докладывает подполковник Галантюк: совершено убийство. В той квартире, где вора по кличке Фикса взяли. Я знаю, что он умер.

— Задержать кого-нибудь удалось? — спросил следователь.

— Да, обоих налетчиков.

— Кого убили?

— Того геолога, Петренко, из мести за самосуд над Фиксой, наверное. Его сын жив, с сотрясением мозга доставлен в больницу, — кричал дежурный городской милиции в трубку.

— Сейчас буду! — хотел положить трубку Яровой, но услышал в ответ — Я посылаю к вам оперативную машину. Хоть тут в десяти минутах ходьбы, но не вздумайте пешком. Опасно… Подождите машину!

Тем временем Цапля пришел на разборку к Дяде. На хазе пахана собрались все фартовые. Не было только Крысы.

Законники ждали. Но тот не пришел ни через час, ни через два.

— Передал ему про сход? — спросил пахан сявку. Тот кивнул головой.

— Вчера утром, — ответил уверенно.

— Вольничает кент! Иль прихилять на разборку западло стало? — испортилось настроение у пахана. И он решил начать ее без Крысы.

Дядя сел, все законники встали у стен тихими столбами:

— Кенты! Много клевых дел провернули мы с вами. Имеем общак неплохой. На него все вкалывали. Но в последнее время средь нас плесень завелась. Один размазан. Ожмурили Дрозда. Вздумал, баламут, бабой обзавестись. Отколоться. Требовал долю из общака Ну, о нем — кончено. Нет его. Теперь Фикса подзалетел. Без кентов вздумал дело провернуть. Накрылся. Откинул копыта. Завтра его будут хоронить. Не мы, конечно. Чтоб никто не засветился. Помянем его без шума. Тихо. Усекли?

— А где его хоронить будут? — спросил Рябой

— На кладбище. Он же в больнице помер. Не в тюрьме.

Власти его закопают. Но и найдутся тихушники, кто на погосте постремачит, не нарисуемся ли мы с кентом проститься. Так не клюньте на живца, верней, на жмура. Дошло? Кто накроется там, подогрева не будет.

Дядя помолчал. Глянул на Цаплю и обратился к фартовым:

— Кенты! Не только Дрозд опаскудил наш закон! Цапля скурвился. Ему западло с блядью спать, падла — жену захотел. И уже приженился, мудило! Какой он после этого фартовый?

— А у нее на транде в обязаловку клеймо шлюхи должно стоять? Иль тебе охота на ней покувыркаться, чтоб общей стала? Не жена, баба моя — не стемнил. Да не тебе бы базлать. Сам из-за бабы в отколе был. Так и захлопнись! Покуда я твое хлябало не порвал! Моя с общака не хавает и барахла не имеет, — сжал кулаки Цапля.

— Ты на меня хвост поднял! — вскочил Дядя и подошел к Цапле.

Тот не вжался. Отступил от стены. Лицо — в лицо. Оба бледные, дрожащие. Глаза что пули. Кулаки горят.

— Эй, кенты, гоп-стоп! На что тогда разборка? — вмешался Рябой и отдернул Цаплю за локоть

— Пахан! А чем его баба «малине» насолила? — не сдержался кент из «малины» Крысы.

— Сегодня — нет, завтра — заложит, — обрубил Дядя.

— Тогда продажней шлюх никого бы не было. Они нас, как облупленных знают. А молчат.

— Потому что не забывают, чего им брёх может стоить, — огрызнулся пахан.

— С закона его! Из фартовых — под жопу! Пусть катится к своей… — звонкая затрещина оборвала чей-то выкрик.

— Цапля не фрайер, я с ним в делах много лет. Ни одна баба на подлянку его не сфалует, — мрачно сказал Кабан.

— А кто она? — подал голос старый вор из «малины» Рябого.

— Тебе зачем? Ты уж за мужичьими утехами лет десять не хиляешь. А к бабе фартового и вовсе без понту прикалываться. То, что раньше вещью было, теперь чинарем стало, — хохотали воры.

— Ему не до кайфа, подержаться б только, — зубоскалил Рябой.

Дядя злился. Разборка не получалась. Фартовые явно приняли сторону Цапли. И пахан понимал, что своему они доверяли, а вот ему, пахану, лишь отчасти. А тут еще эти проколы с Фиксой, Дроздом, Оглоблей. Дядя слышал о разговорах, какие ведут за его спиной законники. Сявка их все дословно передает.

Уступи сегодня Цапле, завтра все туда же навострятся. И засыпятся «малины».

«К тому ж Цапля, падла, при всех пасть на него, пахана открыл. Проучить надо. Но пусть это фартовые проделают с ним».

Дядя, оборвав шутки, спросил:

— Так как, кенты? Иль снова своими калганами платить будем за риск? Ведь вон пришили шныря, — баба его вмиг к лягавым кинулась.

— То шлюха, — отмахнулся Рябой.

— Даже шлюха, — поправил Дядя.

— И что мусора? От них нам ни холодно, ни жарко, — рассмеялся старый вор.

— Это нынче. Жмуром Яровой занялся. Я его знаю. И коль он тут, рисковать никем не стану, — злился Дядя.

— Ты пахан, много ссышь. И баб, и Ярового, и Цапли. Рисковать не хочешь? А вся наша жизнь риск. Так может, ты нам не по кайфу? — не выдержал мрачный молчун, законник из «малины» Цапли.

Пахан криво усмехнулся:

— Лады! Я не набивался. Хоть сегодня сдам общак.

— Не духарись, Дядя. Левша верно трехает. Цаплей не кидаются. Файный кент. И ты не залупайся с ним. Не то он тебе по кентелю сыграет шустро, — встрял худой, как пустая бутылка, законник из «малины» Кабана.

— А чё, кенты? Может, и западло баба! Им, сукам, все до транды. Они сколько фартовых засыпали. Я ни одной выше пупка не верю. — вставил Кабан.

— Кто баб больше, чем мусоров боится, тог и себя дрейфит. Потому курва — одно, а «малина» — всегда «малина».

— Кончай трепаться, кенты! Я вот как думаю. Дядя — пахан на время. Потому решать, что делать с Цаплей, будет Берендей. Он скоро из ходки прихиляет. А покуда пусть Цапля повременит со своей бабой. А Дядя чтоб за это время все подготовил. Общак чтоб — чин по чину. А дела наши сами решать будем. При Берендее «малины» росли, а при тебе, Дядя, убавились. Тогда мы своих не гасили. А ты даже клевых метелишь. Уж это вовсе против закона. Если доказано, что заложила — погаси, но не молоти. С ней каждый из нас спал. Фартовому западло бабу бить, мужику уподобляясь. Еще такое будет — смотри, я заводной! — говорил фартовый из «малины» Цапли.

— Кенты! Срывайся! Мусора! — влетел в хазу стремач. И тут же зазвенели стекла. Погас свет. Кто-то кого-то за голову из окна тянул. Другой, сдурев, прыгнул на чью-то спину. Но через минуту все стихло.

Хаза, пережив погром, смотрела в ночь выбитыми глазами, из которых еще долго выветривался табачный дым.

Фартовые, заслышав лай собак, уносили ноги быстрее ветра. Последние, выскочившие из дома, заметили свет фонариков, услышали короткие науськивания собак.

В руках появились ножи, «керогазы» — так на воровском жаргоне именовалось огнестрельное оружие.

Пахан, описав дугу, нырнул в распадок. Там речушка. Мелкая, быстрая. В ее звоне всякий звук глохнет. А темень даже днем стоит. За Дядей кенты поспешили. Пока милиция хазу будет обыскивать, фартовые будут далеко…

Общак четверо кентов несут. В нем и радость, и горе, и надежда. Всем ли убежать удастся? Но тут уж — от фортуны многое. Она не всем светит и греет не каждого.

Дядя оступился на булыжнике. Осел от боли.

— Чего раскорячился? Смывайся шустрей. Уже рукой подать, — подталкивал Рябой.

Пахан, сцепив зубы, спешил следом за кентами. Знал, — остановись, скажи, что не может идти дальше, — всадят в лоб пулю без разговоров и, перешагнув, как через бревно, побегут дальше.

Законы воров в этом для всех одинаковы. Кто в обузу — пусть умрет. Чтобы жила «малина»…

Через несколько часов фартовые были далеко от опасности.

А в покинутой хазе, понимая, что спугнули банду, работали милиционеры. Конечно, хазу эту не сами нашли. Понадеялись, что собаки помогут задержать воров. Да просчитались. Из пяти овчарок, взятых на задание, лишь две вернулись из погони.

…Крыса в этой квартире был схвачен внезапно. Покуда его кент, недавно появившийся в «малине» мокрушник, пошел нанести последний визит в спальню хозяйки квартиры, Крыса обыскивал шифоньер, искал там деньги.

На полу в зале лежали двое мужиков. Одного убил Крыса. А второго, молодого, кент по голове фомкой огрел. Крыса был уверен — насмерть. И спокойно ходил по комнатам, шарил по ящикам и полкам. Забрал золотые украшения хозяйки. Выгреб деньги из ее сумки. И не сразу приметил, что молодой мужик исчез. А тот на балкон выполз и заблажил:

— Помогите! Убивают!

Крыса метнулся к двери. В нее уже соседи ломятся. Прыгать с балкона не решился — высоко. На водосточную трубу не влезть. Веревку ветром отнесло. До соседнего балкона не дотянуться. На крышу иль чердак — нет шансов забраться. Может, из окна спальни до пожарной лестницы можно дотянуться?

И только в спальню хозяйки сунулся, та углом табуретки в

висок двинула. Дальше Крыса ничего не помнил. Очнулся — руки в наручниках. А рядом на корточках милиционер сидит. И говорит доверительно:

— Попался, гад ползучий! Ну, погоди, мерзавец!

Крыса вначале подумал, что это дурной сон. Обругал милиционера. Попытался ударить его, чтоб настроение не портил. Да наручники впились так, что не своим голосом взвыл.

Когда его везли в «воронке» в казенный дом, Крыса вспомнил о кенте. Нет его, значит, слинял.

Вспомнил случившееся. Если все взять на себя, «вышка» обеспечена.

Холодок изнутри поднялся: «Значит, все… А может, выручат кенты? Но ведь Фикса так и загнулся в больнице. Никто пальцем не пошевелил. Накрылся, как последний фрайер».

Пока суть да дело, конвоиры отвели Крысу в камеру. Там двое мужиков лежали на узких нарах.

Крыса хотел лезть на верхние нары и решил потеснить одного.

Едва открыл фартовый рот и заговорил «по фене», с верхних нар сполз громадней лохматый мужик. Схватил законника за голову и в парашу личностью воткнул. Едва не захлебнулся фартовый. Потом, когда вытащил, под нары Крысу пинком вогнал.

Вор зеленел от злобы и бессилия. Два дня до него никому дела не было. А мужики, узнав, за что влип фартовый, и вовсе озверели.

Законник впервые в жизни взмолился. Мол, мне и так «вышка» светит. Хоть вы отклейтесь.

— Это же он семью геологов порезал! Я ж с ними работал на профиле. Отличные ребята. И этот подонок на них посмел руку наложить! — возмущался тот, которого другой мужик называл Медведем. — Я тут до выяснения личности канаю. Ксивы не успел получить. А меня вместе с этим паскудой приморили! — чесал он кулаки.

Едва Крыса высовывался из-под нар, Медведь вгонял его обратно вонючим задником сапога. И лишь на третий день, когда силы совсем сдали, выволокли фартового из-под нар охранники, повели на допрос.

В эту камеру он больше не вернулся. В одиночной, мрачной как склеп, метался загнанным зверем.

Напрасно думал Крыса, что его подельнику удалось уйти. Выпрыгнув с балкона, он поломал ноги. И его раньше Крысы повязали. Поместили в тюремную больницу.

Фартовый даже не думал убивать хозяйку. Хотел оглушить. И снять с нее кольца и перстни, с которыми та не расставалась

и ночью. Но женщина увернулась и ударила коленом в пах. Свалился. Тут на балконе мужик заорал. В дверь стали колотиться. Страх загнал фартового на подоконник. Прыгнул в ночь, в темень.

«Шнобель», — так дразнили его сверстники за безобразный громадный нос, кроме которого на морде, казалось, ничего й не было. Из-за носа он претерпел много бед. Он и довел его до «малины». Фартовым было наплевать на мурло нового кента. Они даже зубоскалили, что сама фортуна судьбу определила, наградив фрайера таким «шнобелем». С ним, мол, стоит едва нарисоваться, как все хмыри со страху сами копыта отбросят.

Шнобель сразу скентовался с Крысой, У того харя не лучше была. В двух делах вместе побывали. Удачно. А вот теперь…

— И зачем согласился в это дело лезть? Влип на мокром деле. Теперь уж точно «вышку» схлопочу, — думал Шнобель.

Ноги в гипсе. Двинуться с места нельзя. Окна не просто зарешечены, а и заварены снаружи листовой сталью. Волчьей пастью такое окно называется. Дневного света не пропускает. Рядом на койке мужик лежит. Ругается, грозит Шнобелю. Особо, когда тот бредить начинает. Обещает башку, как арбуз, пополам раскроить. Чего, мол, зубами скрипишь, как глистатый? Зачем блатные песни поешь во сне?

А тут еще одна беда свалилась. Сам того не зная о предстоящей разборке, проговорился в бреду. Конечно, в протокол сказанное в бреду не заносят, но для уголовного розыска и такая информация — находка.

Шнобель сон потерял.

Крыса, считавший, что «кент слинял», «лепил темнуху» Яровому. Тот, про себя не раз удивлялся изобретательности фартового. Когда же следователю надоела «липа», сказал, как огорошил:

— А Шнобель у нас. В тюремной больнице теперь. С переломом обеих ног. Не состоялся из него прыгун. Но показания давать в состоянии. И дает, довольно правдивые. В том числе о Дяде, о его конфликте с Цаплей, о многом другом.

Крыса умолк ошарашенно. А потом стал все отрицать. Мол, Шнобеля никакого не знаю, про Дядю впервые слышу. С Цаплей — не кентовался никогда.

Малина? Какая малина? У Крысы от нее с детства краснуха выступала. Ни вида, ни запаха терпеть не может.

Аркадий Федорович еле сдерживал смех.

— Ну, а как объясните вот эту наколку на пальце? — указал на руку Крысы.

— С пацанами баловались, — ответил тот, не сморгнув.

— На Колыме играли. Там и накололи вам это колечко.

Темной ночкой называется. И ставят его закоренелым убийцам, кто не меньше трех ходок на Севера имел, — посуровел Яровой.

Мокрушник спрятал руки под стол.

— Хотите, скажу, кто и в каком году это клеймо вам поставил и для чего?

Крыса молчал.

— Так вот, наколку вам сделали на Колыме. Ее ставил Дядя. Семь-восемь лет назад. Для того, чтобы в любой «малине» вас не за фрайера, за фартового признали. Руку Дяди законники знают. Медвежатник. Нигде не дрогнул. Все линии четкие. Вы с ним в четвертой ходке были. Там он и порезвился. Наколку мочой промывали, чтоб не вспухла. Потому линия такая широкая получилась. Хоть главарем мокрушников ставь. Да только всему предел есть. Так-то, Крыса. А теперь — в камеру. Я в ваших показаниях не нуждаюсь и времени терять на пустые разговоры не намерен. Через недельку предъявлю обвинение и — ждите суда. Копию обвинительного заключения вам вручат.

«Да хрен с ним, пусть «вышка». Пусть Шнобелю легче станет. Меня уж приморило жить на свете. Пойду канать последние дни», — дернул Крыса маленьким острым подбородком. Его тут же увели в одиночку.

Яровой не соврал фартовому. Шнобель действительно не валял дурака. Помолчав немного, рассказал все, как на духу. Даже о прежних своих делах, в том числе о нераскрытом убийстве, которое он совершил, чтобы «малина» признала его: «пришил» доносчика-суку, на которого ему указали. Шнобель твердо решил отвечать сразу за все, чтобы потом его не коснулась ни одна дополнительная «раскрутка»… Что-то надломилось в этом человеке и вместе с выздоровлением в нем росла ненависть к недавним кентам. Так бывало со многими, впервые попавшими в тюрьму.

Крыса провел в своей одиночке семь дней. Он думал, что здесь сумеет отдохнуть от всех, привести в порядок свои мысли. Но напрасно. Одиночество сводило с ума. Оно беззвучно смеялось из темных углов лицами кентов, забывших его. Оно шелестело листьями берез на погосте. Выло голосом матери. Оно ощеривалось Шнобелем и грозилось Дядей. Оно мелькало тенью Дрозда и показывало рваную рану на горле. А ведь как свистеть умел шнырь… Но вот Дрозд остановился прямо перед Крысой. Открыл черный мертвый рот и, подняв руку, тычет пальцем в грудь Крысы и хохочет холодно, жутко.

Крыса посмотрел на грудь: там кровь из дыры льется.

Фартовый проснулся в холодном поту. Но и тут нет покоя — тени, голоса, свист пуль иль ветра. Когда все это кончится?

«Заждались мы тебя, падла!» — услышал он голос Цапли и кинулся к окну. Но там — решетка. Через нее лишь небо в ситечко.

«Хоть бы с кем поговорить, поделиться. Уж лучше б отметелили меня в камере мужики, пусть и под нарами, но хоть бы слышал я голоса, видел бы жизнь. Тут же и впрямь крысой стать можно».

Попытался фартовый с охранником заговорить, тот равнодушно заглянул в «глазок» и снова закрыл его, не сказав ни слова.

Тихо. Как в могиле заживо. Неужели он еще жив? А может, не он Дрозда, а шнырь ожмурил его, и вот теперь Крыса на том свете?

Тьфу, чушь какая! Да разве может шнырь мокрушника пришить? Ведь вот и раньше Крысе приходилось быть подследственным. Но ни разу не сидел он в одиночке. Как оказалось, для Крысы эго испытание стало непосильным. Ведь у фартовых, у каждого, есть своя слабина…

Крыса пытался развлекать самого себя. И тогда он становился среди камеры и пел во весь голос:

Приморили, гады, приморили

И сгубили молодость мою.

Золотые кудри поредели,

Знать, у края пропасти стою…

Охранник, заслышав это, даже «глазок» не открывал. Пой, мол, пока не посинеешь. И Крыса устраивал самому себе представление. Он представлял себя с молодой чувихой. Вот он пляшет с ней «по бухой». И, войдя в раж, трясет Крыса за бабу жирной, как вымя, грудью. Бедрами лениво потряхивает в такт прихлопам.

«Эх, завалить бы теперь какую молодку в лодку! Ух-х и показал бы я ей!» — мечтал фартовый.

Но вспыхнувший было взгляд упирался в сырые, серые стены. Покрывшиеся пылью и плесенью, они и не такое видывали. Они всего насмотрелись…

И падал фартовый на цементный пол. Волком выть готов, только бы на волю из этой клетки, могилы, ямы. Но куда там! Вон в углу Цапля прищурился. Пистолет в руке. Этот не промажет. Не пощадит.

— Пустите, гады! — бился в дверь Крыса. От ужаса волосы дыбом на макушке встали.

— Заткнись! — коротко брякнул охранник «глазком». И снова тихо, пусто, страшно.

Вечером седьмого дня Крыса понял, что не выдерживает одиночества и начинает сходить с ума.

Он пытался собрать мысли воедино, но не получалось.

Фартовый, наглый, отчаянный, плакал от страха и бессилия. Уж лучше «вышка», но теперь, сию минуту, чем до смерти остаться малахольным, со сдвинутыми не в ту степь мозгами.

Он вспомнил, что видел однажды фартового, ставшего полудурком. «Тот собственное дерьмо хавал шустрей водяры. И даже не давился, гад».

Крыса вскочил с пола. Его затошнило от нахлынувших воспоминаний.

«Чем дерьмо жрать, лучше враз на вышку. Чего тянуть? Ведь сам на себя кропаю. Никого не закладываю. Да и знает уже Яровой про все. Так что тянуть резину — пустое. Чем скорее расколюсь, тем быстрей развязка», — заколотился в дверь Крыса и потребовал к себе Ярового.

Когда фартового на следующий день привели к следователю, Крыса торопливо начал выкладывать все, как было.

Аркадий Федорович не спрашивал, почему Крыса, закончив давать показания, попросил об одном, перевести его из одиночной камеры. И вскоре Крысу вернули в прежнюю.

Медведь встретил его, как старого знакомого:

— Нарисовался, козел! А я думал, что тебя зэки пригасили где-нибудь в темном углу. О тебе, паскуда, по беспроволочному, вся тюряга знает.

— А чего ж ты, чистенький, тут околачиваешься? Иль в стукачи нанялся? — не стерпел Крыса.

— Ах ты, курвин сын! — ухватил Медведь Крысу и привычно запихал под нары. Отряхнув руки, сказал — Живи, как самой кликухой определено. А мне порядочные люди извиненье принесли. С жильем помогли определиться. Я ж на чердаках да в подвалах кантовался. Теперь в общаге задышу. И на работу устроили. Поручились за меня. Значит, не западло Медведь. Сегодня все ксивы справят. Завтра к восьми утра — быть готовым. Предупредили. Так что не тебе, Крыса, вякать про меня, — улыбался мужик довольно.

Утром Медведю и впрямь отдали документы, деньги, вещи. Дали направление в общежитие и на работу.

Еще раз извинившись, широко открыли перед ним ворота.

А Крыса тут же занял его место в камере. И всячески старался вызвать на разговор соседа. Но тот словно не видел фартового, не слышал его.

Лишь один раз, когда законник попытался дернуть его за локоть, так покрыл матом, что Крыса пригнулся. Буркнув, что

подселяют в камеру всякое дерьмо, не велел Крысе пользоваться его кружкой и ложкой.

Обидно слушать такое, но хоть какое-то общение, живое слово. Фартовый и тому был рад.

…А между тем улыбающийся Медведь, забросив нехитрые пожитки под койку, отведенную в общежитии, пошел обмыть счастливую удачу в пивбаре, расположенном неподалеку. Получив свои три кружки, расположился за стойкой по-хозяйски.

Настроение у него было самое безмятежное. Все в его жизни налаживалось. И вдруг кто-то потянул его за рукав.

— Где отбывал? — спросил мужик в кепке, надвинутой на брови.

— В Поронайске, — бросил через плечо.

— Берендея знал?

— В одном бараке прозябали.

— А теперь где кентуешься? — любопытствовал мужик.

— Да вот только устроился в общаге. Место дали. Завтра «на пахоту» пойду.

— Хиляй к нам. Дышать с понтом будешь, — предложил незнакомец.

— А чем промышляешь? — поинтересовался Медведь.

— Выметаемся отсюда. Там и потрехаем. На хазе.

Медведь допил пиво. Вышел следом за мужиком на улицу.

Тот спросил о Берендее:

— Как там наш кент парился в зоне?

Медведь остановился. Глянул в упор на попутчика. Спросил в лоб:

— Ты тоже этот? Блатной?

— Не блатной я. Стар для такого. А вот фартовый — так это точно.

— И меня к себе зовешь? — удивился Медведь.

— А что, ты из Ванек?

— Иди в жопу! Понял? Пока я твою керосинку на забор не натянул! Шмаляй, покуда ночи нет! В лоб тебя некому и мне некогда! Чтоб я с таким говном связался! А ну, чеши отсель, гнида недобитая! — взревел Медведь и разъяренно бросился с кулаками на Дядю.

— Чего химичишь? Не фалуешься — хрен с тобой. За своего, фартового, принял, а ты — фрайер.

— Я вашего Берендея за фарт колошматил. И тебя размажу! — орал Медведь.

Редкие прохожие с любопытством глазели на двух мужиков, что-то не поделивших.

— Ничего, мы с тобой еще встретимся, фрайер, — пообещал Дядя.

— Я тебе, твою мать! — сцепив кулаки, бросился вдогонку Медведь.

Дядя, перемахнув забор, оказался на пустоши и встретил Медведя угрюмой угрозой:

— Ну, гад, падла свинячья! Чего базлал? На перо просишься?

— Ты меня не стращай, блатное мурло. Одного вашего, Крысу, я под нарами держал за это. В парашу его окунал за то, что ботало он.

— Крысу в парашу? — Дядя уже не управлял собой. Кулак сорвался сам. Ударом в челюсть перекинул через забор Медведя. Когда тот очнулся, рядом не было никого. Лишь голова трещала как пивной котел.

Так сильно Медведя никто не бил. Отмывшись у первой колонки, он пришел в общежитие. Лег на койку. Попытался уснуть.

Медведь дал себе слово: хоть из-под земли найти своего обидчика и вернуть удар сторицей.

А Дядя меж тем вернулся в хазу неподалеку от кожзавода. Рассказал кентам о встрече с Медведем. О Крысе. Мол, засыпался тот наглухо.

Рассказывая о Крысе, исподволь проследил за Цаплей. Тот криво усмехнулся, ничего не сказал. Не посочувствовал, не предложил выручить фартового. И только добавил горькое:

— Значит, он, курва, и заложил нас мусорам.

— Откуда знаешь? Может, Шнобель засветил? — огрызнулся Дядя.

— Шнобель тоже его кент, ты его в закон взял. Из-за говна чуть все не попухли, — хмурился Цапля.

— Оглобля смоталась куда-то. В городе нет ее. Если копыта откинула, еще одна зацепа к нам, — отозвался Рябой, искоса взглянув на пахана.

— Она перекинется — невелик урон. А вот если Крысу за- долбают…. — гнул свое Дядя.

— На тюрягу налет сделать… фалуешь? — усмехнулся Кабан.

— По-твоему, задницу отсиживать надо? — рявкнул Дядя.

— Ты что, с колес свихнулся? Я в это дело не полезу. Верняк схлопочем, — не соглашался Левша.

— Не на тюрягу, Ярового погасить надо. Ишь, падла, как кентов сыплет. Одного за другим хавает.

— Мусора шустрят. Яровой лишь колет наших, — отмахнулся Цапля.

— А чего б тебе самому на него не выйти? Возьми за гоп- стоп, — предложил Рябой.

— Он не сейф, — отговаривался пахан.

— Больше сейфа, дороже общака. Как нарисовался, так дышать стало нечем, — поддержал Кабан.

— А может, и впрямь застопорить следчего? — хохотнул Левша.

Фартовые заспорили. Зашумели. Но тут Цапля сказал веско:

— Не кипешитесь, кенты. Мало нам проколов? Сколько фартовых засыпалось недавно? Других пришили. На воле скоро некому станет фартовать. Тот следчий тоже не с морковки соскочил. И конечно, «пушку» под клифтом держит. Не без понта. Пришьет, как два пальца обоссыт. А если мы его ожмурим, нас заметут не только мусора, а и чекисты — это будет называться уже террористическим актом. Дрозд ботал, что у него на клифте депутатский значок имеется. Вот и пришьют нам убийство с целью подрыва советской власти. Это — как мама родная. Кого в ходку, кого — под «вышку». Тот следчий такого кипешу не стоит…

Дядя задумался. Последние дни были и впрямь полны неудач. Фартовые все провалы на пахана готовы повесить. Удачи лишь себе приписывают. Так всегда было. Но как уберечь редеющие «малины»? Вот и вчера троих фартовых из «малины» Рябого милиция арестовала. При проверке документов на вокзале у тех нервишки сдали. Сиганули в окно, а там наряд пограничников оказался на перроне. Скрутили беглецов, а на них — розыск давно объявлен. А о мелочи: майданщиках, домушниках, форточниках — лучше и не вспоминать. Пощипал их уголовный розыск, как корова травку по весне. Теперь на свой нахрап одна надежда.

Дядя давно обложил налогом городских шлюх. Но и те гоношиться стали. Не хотят честно заработанным делиться. И пахан все чаще задумывался: как время изменило многих фартовых и отношение к ним… Вот и он — на старости лет сутенером стал. Берендей таким промыслом побрезговал бы.

О своем будущем Дядя старался не думать. Смерть жены ожесточила его. Он теперь причинял зло каждому по любому, даже незначительному поводу. Подсознательно желая: коль плохо и больно ему, пусть другим ь это время хорошо не будет.

Дядя страдал от того, что кто-то может смеяться, когда он, пусть втихомолку, плачет. Кто отнял жизнь у Анны и радость жизни у него? Убийцу Дядя искал всюду, но «малины» ему не помогали. И поэтому он не доверял кентам.

Найти бы того мокрушника. Всадить перо по рукоять в его глотку и наслаждаться тем, как с брызгами будет выходить из того жизнь. «Уж я б его, падлу, на куски мелкие порвал. Пусть кричал, сходил с ума от боли за все муки и страдания», — мечтал Дядя.

О Яровом он начал вспоминать лишь в последнее время. Когда тот вызвал повесткой Оглоблю.

«О чем он хотел трехать с нею? И почему она слиняла без следа из города? Видно, успела заложить, иначе с чего бы ей линять? Опять же что она знает о «малинах»? Да ни хрена! Раньше, когда была моложе, кенты по бухой могли при ней трехать. А когда состарилась, кентов к ней не затянуть. Молодые появились. И Оглобля много лет ничего не знала о фартовых. Могла назвать лишь кликухи. Ну и что с них? Кликуху в ходку не пошлешь. Ею дело не закроешь. Хотя… Ну, да не без моей помощи в Охе он справился. Здесь ему никто не поможет. Слабо со мной тягаться тебе, Аркадий», — думал пахан.

И мрачнея, представлял себе встречу с Яровым. «Конечно, тот прикинулся бы, что ничего не знает, как я вернулся в «малину». Нарисовал бы улыбку на хайле. Только и я не в корыте родился. Блефовать тоже могу. А вдруг не стал бы Яровой темнить со мною? И тогда? Совестить бы начал? Меня — пахана?! Да кто он такой? А вот и такой: сколько «малин накрыл»— теперь уж и не счесть. Заматерел следователь. Хитрым мужиком стал. Знает нашего брата не хуже себя. Потому и сыпет «малины», накрываются законники. А сколько раз хотели фартовые погасить Ярового! Засады, гоп-стоп, налеты — все срывалось. Заговоренный он, что ли?» — удивлялся Дядя и предложил кентам сходить сегодня в ресторан.

Это предложение было встречено шумным согласием. Никто не возразил, не отговаривал пахана. Да и то надо признать, — уже давно не были законники в этих притягательных для них заведениях.

Дядя не случайно предпочел общую попойку затянувшимся спорам.

«Нужно всем выпустить пар, расслабиться, вытравить из душ и мозгов горечь неудач и провалов, — решил он. Да и самому хоть не надолго хотелось избавиться от ощущения загнанности и предчувствия большой беды. — Эта Оглобля непременно заложила Яровому меня вместе с кликухой моей. Значит, — хана мне и полные кранты, — мрачнел Дядя, заедая водку клешней королевского краба, сваренного в морской воде. — Много мокрых дел висит на городских «малинах» и отвечаю за них я, как пахан или организатор по-ихнему. Мне такого Яровой вдвойне не простит, ведь поверил когда-то, что завязал я с фартовой жизнью. Я и сам тогда в то верил», — навернулась из самой души слеза, но Дядя ее не заметил, машинально растер корявым пальцем.

Загрузка...