Фартовые деньги

27 Что такое грех?

По дороге назад в «Голубой дельфин» Валентайн не проронил ни слова. Проводил Джерри и Иоланду до их номера, потом обошел мотель кругом из предосторожности. Он предполагал, что братья Молло не настолько безмозглы, чтобы заявиться сюда белым днем, но жизнь научила его, что поступки неандертальцев предвидеть невозможно.

– Мне нужно уехать на пару часов, – сказал он, вернувшись в номер. – Обещайте, что не натворите глупостей, вроде похода в «Бомбей», чтобы поиграть на автомате «Фартовые деньги».

– Это была моя идея, – напомнила Иоланда.

– И это не глупость, – встрял Джерри. – Сестра Иоланды выиграла новенький «Шевроле»-внедорожник.

– Знаешь, сколько у тебя шансов выиграть машину на игровых автоматах? – спросил его Валентайн. – Столько же, сколько попасть под удар молнии… дважды.

– Всяко бывает, пап, – возмутился Джерри.

Ничто так не злило Валентайна, как идиотская логика, особенно в том, что касалось азартных игр. Подойдя к комоду, он выдвинул ящик, вытащил Гидеоновскую Библию[45] и передал ее сыну.

– Поклянись на Библии, что не выйдешь из номера.

Джерри смотрел на него, как на душевнобольного.

– Ну же, – поторопил Валентайн.

В двадцать минут второго Валентайн остановил «Мерседес» на пустой парковке собора Святой Марии и заглушил мотор.

Сидя в машине, он пытался вспомнить, когда в последний раз переступал порог церкви. Он вырос в строгой католической семье, ходил на мессу каждое воскресенье, иногда и по два раза, если его матери взбредало в голову спеть еще несколько «Аве Мария», но с возрастом бросил эту привычку, а в конечном итоге и церковь вообще. Валентайн по-прежнему верил в Бога и пытался строить жизнь соответственно, но вера, в которой его воспитывали, больше не подходила ему. Чтобы быть добрым католиком, следует каяться и молиться, а ему такое было не свойственно. Вот и все.

Проскользнув в исповедальню, он подивился тому, как эта холодная коробочка способна всколыхнуть тяжелое чувство вины. Валентайн пристыженно опустил голову. Через несколько секунд открылось крошечное окошко.

– Простите меня, отец мой, ибо я согрешил.

– И в чем же твой грех, сын мой? – спросил отец Том.

Валентайн сделал глубокий вдох. Он решил не говорить Тому о смерти Спарки, потому что был убежден, что не сделал ничего дурного. Но его сердце отягощали еще множество других прегрешений, поэтому Валентайн признался священнику, что избил Кэт, бессовестно обманул Коулмана и Маркони, принял гонорар от Арчи Таннера за работу, которую и так собирался сделать – тогда это не казалось грехом, зато теперь – еще каким, – и ввалился в квартиру хорватов, намереваясь всадить пару пуль в Юрая Гавелку.

– Ты времени даром не терял, – констатировал священник.

Валентайн уперся взглядом в пол исповедальни.

– Это еще не все.

– Что еще?

– Я наступил человеку на руку.

Отец Том был чувствителен, и его резкий вдох прозвучал как выстрел пистолета небольшого калибра.

– Поясни, пожалуйста.

Валентайн пояснил, описав так красочно, как сумел, сцену у мотеля с участием Большого Тони.

– Ты наверняка и раньше причинял людям боль, – догадался священник, выслушав рассказ.

– Я переступил черту, – ответил Валентайн.

– Какую именно черту?

Он умолк. Невидимую черту между тем, что действительно хорошо, и тем, что действительно плохо. Но ведь он всегда знал, где она проходит. И он переступил через нее – широким шагом.

– Этот человек был безоружен, – наконец вымолвил Валентайн.

– Но он напал на твоего сына и его невесту.

– Я опустился до его уровня. А может, и ниже.

– Ты никогда такого не делал?

Валентайн уловил намек на скепсис в голосе отца Тома. Как будто грех, о котором он говорил, был чем-то обыденным, вроде ежедневного восхода солнца. Вот только Валентайн воспринимал его иначе. Он прожил жизнь настолько честно, насколько возможно, и никогда не причинял людям боль, если это не было оправдано.

– Нет.

– Тогда, я уверен, Бог на этот раз простит тебя, – подытожил священник.

Они стояли на крыльце, ветер немилосердно бил им в лицо. Собор Святой Марии находился в жилом квартале в стороне от Девятого шоссе в Суэйнтоне – церковь, построенная восемьдесят лет назад и окруженная многоквартирными домами с табличками на почтовых ящиках типа «Мерфи» или «О'Салливаны». Почти из каждой трубы поднимался черный дым. Через дорогу две ватаги ребятишек объединили усилия, чтобы слепить гигантского снеговика.

– Хочу поговорить с тобой о Дойле, – начал Валентайн.

– Стало быть, исповедь – только способ задобрить меня, – предположил отец Том с легкой улыбкой. – Мы с Дойлом часто беседовали, но в основном не о его работе.

– Но все-таки часто.

– Да.

– Можно я задам вопрос о конкретном разговоре?

Отец Том помрачнел. Когда-то он был красив: типично ирландский румянец, волнистые светлые волосы. Но с годами лицо его вытянулось, а линия волос отодвинулась от лба. Увидев на другой стороне улицы что-то, что ему не понравилось, он хлопнул в ладоши и крикнул. Нашкодившие дети бросились врассыпную.

– Извини, – сказал священник. – О каком разговоре между Дойлом и мной речь?

– О том, в котором Дойл вышел из себя. Потом он написал тебе записку с извинениями за это.

Отец Том задумался. Он вышел на улицу без пальто и, кажется, не чувствовал холода. Много раз в жизни Валентайн видел священников, разгуливавших зимой в легкой одежде, словно Господь за верную службу даровал им дополнительный слой кожи.

– Прогуляемся, – предложил отец Том.

Они обошли квартал. На перекрестке наткнулись на тех же озорников, которых отец Том шуганул несколько минут назад. Они бросались снежками в проезжающие машины. Священник выбежал на улицу и прогнал их, угрожая вдогонку позвонить их родителям. За ним было занятно наблюдать. Нарушители спокойствия отступили, пристыженно повесив головы.

– Веселишься, как я посмотрю, – сказал священник, вернувшись к Валентайну.

– Будь на свете больше таких, как ты, стало бы меньше таких, как я.

– Совесть – одно из мощнейших орудий Господа, – заметил отец Том. – Способность человечества ко греху практически неограниченна. Не будь совести, мы все озверели бы, согласен?

– Иногда мне кажется, что мы и впрямь озверели, – ответил Валентайн.

Они стояли у булочной, в ледяном воздухе витал аромат выпечки.

– Мой брат был добрым католиком, – священник понизил голос. – Верным своим близким и друзьям, покорным Создателю. Но и он сражался со своими демонами. Я никогда не видел его таким… напуганным.

– Что случилось?

Отец Том задумался.

– Однажды во время обеда Дойлу на мобильный позвонил какой-то человек. Сказал что-то, а мой брат спросил в ответ: «Что такое грех?» Потом ужасно разозлился. Когда он закончил разговор, я сказал ему: «Дойл, только не говори, что не знаешь, что такое грех». А он мне: «Это совсем другой грех, Том». Я сто раз думал о том разговоре, но так ничего и не понял. Может, ты разберешься.

Валентайн покачал головой. Всякий католик знает, что такое грех. Грехи бывают смертные, простительные, духовные, плотские и тяжкие. Но вот другой грех? Он понятия не имел о таком.

– Ему звонил мужчина или женщина?

– Мужчина.

– Дойл обращался к нему по имени?

Отец Том нахмурил лоб, припоминая.

– Боб? Нет, Барри. Нет, постой. Бенни. Точно, Бенни, – наконец определился он.

– Уверен?

– Абсолютно. Дойл несколько раз произнес это имя.

Единственный Бенни, о котором могла идти речь, это Бенни Розелли, бывший полицейский, тупой, как деревяшка, начальник охраны в казино «Дикий-дикий Запад». С чего это Дойлу вздумалось говорить о религии с Бенни?

Они вернулись к собору. У дверей стояла молодая пара, их лица горели от волнения. Отец Том представил их как жениха и невесту такого-то и такую-то. Они так сияли от счастья, что Валентайн не сдержал улыбки.

– Приятно было поболтать, Тони, – сказал священник. – Сообщи, если что-то узнаешь.

– Хорошо, – пообещал Валентайн.

– И вот еще что…

– Да, отец Том.

– Постарайся не влипнуть в неприятности.

Глаза священника сверкали так, как будто он понимал, что просит о невозможном.

– А если не получится, приходи ко мне, – закончил отец Том.