Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

37

Пока я сидел и просто смотрел по сторонам, ничего особенного вокруг не проис­ходило, а в голове моей выстроилась очередная бесконечная цепочка, связывающая воедино все то, что я видел в эту минуту перед собой, и то, что не увижу никогда; птиц и людей; горы и равнины; жару и холод; день и ночь; прошлое и будущее… На­чав с чисто научного вопроса, я пришел к тому, что покачивался в мыслях на почти лириче­ских волнах…

Думая об этом, я услышал за спиной звук. Настолько близко, что повернуть голо­ву было уже нельзя ― я бы обязатель­но вспугнул того, кто там находился. Это был, несомненно, кто- то маленького размера.

Все звуки, производимые животными, разные. Звук от движения змеи непрерыв­ный, он как бы течет. Ящерица шуршит совсем иначе: шорох от нее цепкий и царапаю­щийся. Удирающие песчанки смешно топочут в своем мышином галопе.

Звук за спиной был другим. Он был ритмичным ― равномерные лилипутские шаги с каким‑то странным призвуком. Было абсолютно тихо ― ни ветра, ни ручья поблизо­сти, лишь пение птиц внизу в долине. Тишина задержалась почти на минуту ― необычно долгая пауза для любого мелкого животного. Я медленно повернул голову. Ничего. Тот, кто шевелился, был явно почти вплотную со мной и не мог никуда поде­ваться: никакого убегающего движения или шороха не было. Я сидел, неудобно вы­вернув шею и понимая умом, что звуки из ничего не возникают, смотрел и смот­рел, замерев, на пустую по­верхность скалы. И я пересидел того, кто затаился у меня за спиной.

Это был продолговатый, жесткий, свернувшийся спиралью сухой лист какого‑то ку­старника. От невидимого движения воздуха он опять шевельнулся и медленно пока­тился по слегка наклонной каменистой поверхности, вращаясь как нож у мясорубки и производя этот отчетливо живой звук.

Я сидел, окаменев, и думал о том, насколько условны наши представления об окружающем. Ведь возьми мы за опреде­ление жизни иной критерий ― например, способность производить звуки, и вся классификация природы, равно как и наше ее понимание, выглядели бы совершенно иначе. И в чем‑то гораздо гармоничнее, чем сейчас. Живыми бы оказались река и ветер; скалы, отражающие эхо; волны, дождь и град; камни в горных обвалах; шторма и грозы; лавины и шуршащий по барханам пе­сок; капель и трескающийся на реке лед; вулканы и гейзеры; густо хлюпающая рас­каленная лава; водопады и опавшая листва…

Идея, прямо скажем, не нова, но я соприкоснулся с ней уж как‑то очень вплотную, и таким освежающим оказалось вдруг ее звучание… Глупо, конечно, но, думая об этом, я ощутил, что внутри у меня все встает на свои места. Я окончательно пришел в себя и, глядя вокруг со своей скалы, убедился, что краски сияют не просто с былой силой ― я испытал самое на­стоящее вдохновение. От всего окружающего меня ве­ликолепия. От мгновенно нахлынувшего ощущения всех предше­ствующих и уже уга­дывающихся впереди последующих лет, связывающих меня с этим прекрасным ме­стом. От единения со всеми теми, кто со времен Зарудного, Радде и Вальтера путе­шествовал здесь, исследуя и описывая эту уникальную природу. От почти физиче­ского контакта со всем тем феерическим разнообразием, которое росло, ползало, жужжало, ле­тало, чирикало, возвышалось и шуршало вокруг меня. Это был момент, когда я отчетливо ощутил себя Частью Целого…

Прошу прощения за столь пространные сентиментальные сентенции, но все ска­занное важно. Потому что эта благодать, снизошедшая откуда‑то без видимых при­чин, подняла меня на такую высоту эмоционального подъема, что сделала как бы само собой разумеющимся тот факт, что в следующее мгновение, через сто десять минут после начала наблюдений, я вдруг услышал озабоченное карканье вороны из кроны дерева и не удивился его причине: в двухстах метрах от меня и на высоте де­сяти метров над крышами домов запросто и без шика летел ястребиный орел…