Федина беда

Ванино масло

— Ванька, вставай! Морду бить буду…

Иван Частоколов перевернулся на другой бок, оглядел темную горницу и только сейчас сообразил, что ночевал не у себя дома и не у Клавы Рогожиной, своей синеглазой невесты, а совсем в другой деревне.

Он медленно поднялся и молча подошел к ушату с водой. Иван так устал за последние дни, что ощущал тяжесть во всем теле. Голова кружилась.

— Ты что рявкаешь, — пробурчал он, испив из ушата два ковша студеной водицы. — Я ведь двадцать ден без выходных пашу!

Бригадир молча достал из-за пазухи целлофановый пакет, вытащил из него кусок сливочного масла и вмазал его Ивану в физиономию.

— На днях ареста жди! — пригрозил он. — А к молоковозу теперь не прикасайся!

Иван закашлялся, отпрянул в сторону, но все-таки проглотил малую толику масла и, сморщившись, побежал во двор.

Когда он вернулся в горницу, бригадира уже не было. Только масло желтело на широких половицах старинного поморского дома, да на деревянном стуле лежал скомканный целлофан. Частоколов дрожащими руками развернул его и, лизнув оставшиеся на целлофане желтые пятна, брезгливо поморщился. От масла несло бензином. Иван, тяжело вздохнув, устало опустился на стул и долго сидел согнувшись, будто на него взвалили несколько мешков муки. «Ну при чем здесь я?» — размышлял он и вдруг вспомнил…

Два дня назад Иван сильно мучился простудой: хрипел, кашлял, всю ночь не спал, а утром решил идти к врачу. Но не успел он очухаться от бессонницы, как в его доме, точно так же, как сегодня утром, появился бригадир и срочно приказал ехать за молоком в Соену. Отказываться было никак нельзя, потому что другой совхозный молоковозчик в это время отсутствовал, а совхоз и без того не выполнял план по молоку.

На улице всю ночь шел дождь с мелким колючим снегом, ехать пришлось по разбитой колее. После трех километров изнурительного пути Иван так занедужил, что остановил машину прямо на дороге и отправился на перекур в ближайшую избу.

В избе его встретили хорошо: угостили солеными груздями с картошкой, а для улучшения самочувствия поставили на стол чашку крепко заваренного чая. После этого хозяин двухэтажной рубленки Матвей Демьянович попросил его на обратном пути отлить литров тридцать молока для только что родившейся холмогорской телушки. Частоколов, конечно, отказал, убедительно растолковав, что совхоз и так в тяжелом положении со сдачей молока. Тогда хозяин предложил еще одну чашку чая, только уже с «напитками», но ответ получил тот же.

И вот сейчас Иван вспомнил, что после Большой Калины у него пропал шланг для перекачки молока. Иван не сомневался, что открутил его хозяин того самого дома. Надо было либо возвращаться за новым шлангом в механический цех, либо ехать обратно в Большую Калину и, пристыдив старика, отобрать пропажу. Но молоко в Соене за это время могло испортиться. Кроме того, ни на то, ни на другое не было ни сил, ни времени. И тогда Иван решил задачу по-своему. Недалеко от Соены геологи бурили скважину. К ним и обратился Частоколов. Шланг удалось выпросить. Но какой?!

Только теперь он сообразил, что геологи могли перепутать шланг и дать ему из-под бензина, да еще с остатками горючей смеси внутри. А он даже не догадался понюхать его.

Припомнив все это, Иван Частоколов быстро привел себя в порядок, умылся, причесался и, поблагодарив хозяйку дома за ночлег, опрометью бросился в сельмаг.

На высоком крыльце сельмага никого не было, только две огненно-рыжие собаки, уютно развалившись у входа, терпеливо дожидались первых посетителей.

Иван крадучись, почти бесшумно открыл дверь магазина и, войдя внутрь, облегченно вздохнул.

В сельмаге, кроме молоденькой продавщицы в импортных очках, тоже никого не было.

— Здравствуй, уважаемая, — стараясь говорить как можно тише, начал Иван. — Масло есть?

— Пока есть.

— Взвесьте грамм сорок.

— Что так мало? — улыбнулась продавщица.

— Сперва попробовать надо, — глухо выдавил Частоколов, — а потом уж покупать…

— А чего пробовать? Масло наше, совхозное, по всему району славится. После большой взбойки его и то не всегда пробуют, а вчера всего три ящика приготовили специально для нашего магазина.

Иван безрассудно глянул на свежее масло, с грустью протянул последнюю мелочь, оставшуюся после покупки подарка в честь Клавиного дня рождения. Затем сунул сверток в карман и быстро вышел из магазина.

Рыжие собаки пошли следом.

«Масло чуют, — подумал он. — Может, оно и хорошее, может, бригадир разыграл…»

Не в силах больше мучиться догадками, он почти добежал до первой лодки, опрокинутой вверх дном, уселся на нее поудобней и, достав из кармана сверток, развернул его. Сначала он только понюхал, затем осторожно лизнул, еще не веря мерзкому запаху, а потом положил масло целиком в рот. Он хотел сразу проглотить его, чтобы убедить себя в том, что оно вполне съедобное и даже вкусное, но комок не лез в горло.

«Значит, крышка!» — решил он, выплюнув несъедобный продукт. Собаки тут же набросились на масло, обнюхали его со всех сторон, но есть не решились и разочарованно ушли прочь.

Иван остался один. В ноющем сердце опять зазвенели слова бригадира: «На днях ареста жди!»

Неужели тюрьма?! Неужели проволока колючая?!

Иван резко поднялся с лодки и опять пошел в сельмаг.

В магазине по-прежнему было пусто.

— Слушай, принцесса, — обратился он к продавщице. — Масло кто-нибудь покупал, кроме меня?

— Покупали… Бригадир еще утром да Чижик из Большой Калины. А в чем дело?

— Дело в том, что… — Иван не знал, с чего начать. — Короче, Глафира, будь другом, не продавай его! Оно порченое…

Продавщица отрезала от бруска крохотную дольку масла и, попробовав его, поморщилась.

— Чуешь, отрава какая?!

— А что делать теперь? Все равно продавать надо.

— А я говорю — не надо. Людей отравишь… Сам выкуплю. Я испортил, мне и горевать… Сколько этот брусок стоит?

— Шестьдесят один рубль, — удивленно ответила Глафира.

— А остальное масло на сколько потянет?

— Сто пятьдесят, — растерянно буркнула продавщица.

— Тогда вот что. Спрячь его подальше и жди, когда я деньги раздобуду. Только, ради бога, не продавай!

Иван, словно ошпаренный, выскочил из магазина.

«Только бы ветеринаршу застать, — лихорадочно соображал он. — Только бы уговорить ее сейчас же, не теряя времени, осмотреть мою поросюху! А если Аглаиды Поликарповны дома нет? Тогда к Чижику побегу, взаймы просить буду… Не даст, корову продам!»

Но самый уважаемый человек в деревне, местная ветеринарша, Аглаида Поликарповна Толстощекова, оказалась дома. Он заметил ее еще с другой стороны улицы, потому как роста она была выше среднего, да и объема редкого.

— Аглаида Поликарповна! Помогите! Деньги позарез нужны! Дайте взаймы двести десять рублей!

— А зачем тебе двести десять рублей? — Аглаида Поликарповна работала на огороде и, не отрывая глаз от грядки, с достоинством перевернула лопату конского навоза.

— Баню в Большой Калине хочу купить, — неуверенно соврал Иван.

— У кого же это?

— В Чижиковских угодьях…

— Ну что ж, Ваня, дело хорошее. Только денег у меня нет.

— Тогда помогите, Аглаида Поликарповна, в самом необходимом! Сделайте заключение о здоровье моей единственной поросюхи! Справка нужна…

Только теперь ветеринарша оторвалась от лопаты и пристально посмотрела Ивану в глаза.

— У меня выходной сегодня, завтра приходи.

— Мне завтра ни к чему, — не отступался Иван, — нынче рубль дорог.

— Я же тебе русским языком сказала: не могу сегодня, занята я.

Но Иван все-таки отважился забить поросенка и сдать свинину в сельмаг.

Мясо в магазин он решил доставить на собственных плечах, а не на совхозной лошади, как это обычно делается в деревне. «Для конспирации», — решил он и, быстро разделив тушу на четыре куска, перевязал каждый мешковиной.

На этот раз в магазине было полно народу. Продавщица, увидев Ивана еще через окно, сама вышла навстречу.

— Ну что, Ванька?! Народ масло требует! Деньги принес?

— Вот они… Поросюха пудов на десять будет…

— А разрешение на сдачу мяса?

— Будет, Глаша, потом будет… А теперь, сама понимаешь…

— Ну ладно, хватай ношу скорей да за витрину тащи… Люди смотрят… Слушай, Ванька, если ты в течение часа не перетаскаешь в сельмаг всю поросюху и не выкупишь масло — придет заведующая, голову с меня снимет.

— Хорошо, хорошо, — закивал Иван. — Потерпи, Глафирушка, только смотри, масла никому… ни грамма.

Во второй заход Частоколов взвалил на себя сразу два куска. Ноша оказалась намного тяжелей, и нести ее было неудобно. Прогибались от груза сосновые мостки, путались собаки под ногами, но Иван не давал себе роздыху. «Только не позор! Только не тюрьма!»

Третий, завершающий заход для Ивана Частоколова стал почти праздником. Прежде чем отправиться в магазин, он до блеска начистил кирзовые сапоги, тщательно причесал светлую шевелюру, и оставшаяся часть груза показалась ему легче ватной подушки. Но когда он приблизился к сельмагу, сердце сжалось. Он вдруг увидел, что все три куска тщательно завернутого мяса кто-то уже вынес обратно из магазина, а около них, зеленея от злости, кружилась заведующая. Он даже не стал уговаривать ее принять мясо без ветеринарной справки, тяжело вздохнул и вошел в магазин.

Обстановка там была понятной: во-первых, только что началась торговля свежим маслом, во-вторых, через несколько минут должны были выбросить индийский чай. Глафира, как ни в чем не бывало, расфасовывала порченый продукт. Иван остолбенел, он словно не верил своим глазам. Под ложечкой неприятно засосало, стало даже муторней, чем с утра. Постояв несколько секунд у порога, он весь напрягся и вдруг выкрикнул:

— Ну что, Глашка, деньги дороже совести?! Так получается? А?

Продавщица засуетилась, хотела улыбнуться или подмигнуть, мол, что ты орешь, мол, масло и без твоей поросюхи продам, но подмигивания не получилось, и вместо улыбки на лице появилась одна злость.

Иван хотел выпалить еще что-то грубое, резкое, но в этот момент в магазине появился участковый.

«Донесли уже», — с тоской подумал Частоколов.

— Товарищ в рыжем картузе! — строго обратился к нему участковый. — В чем дело? Что вы тут насчет совести говорили?

— Да нет ее, совести!

— У кого нет?

— У крали этой, — Иван кивнул на Глафиру.

И закричал надрывно, чуть не плача:

— Граждане! Кто купил масло — верните обратно в магазин… Передайте всем, что деньги будут возвращены. А теперь послушайте меня, товарищ участковый. Это я во всем виноват… И в том, что оно бензином пропиталось. И в том, что допустил продажу его. Но ведь я не скрываюсь от наказания, только об одном прошу — дайте выкупить порченый продукт.

— Вы, если я не ошибаюсь, молоковозчик? — спокойно спросил участковый.

— Да… — угрюмо ответил Иван.

— Тогда с этим понятно. Но есть и другие вопросы. Во-первых, как такое масло могло попасть из маслобойки в магазин? Во-вторых, почему его оприходовали словно кота в мешке? А вам, товарищ, придется выкупить из магазина все масло. Иначе, сами понимаете, дело дойдет до суда. — Участковый неожиданно улыбнулся Ивану, будто давнему приятелю. — Мой вам совет: действуйте быстрее.

Теперь у Ивана осталась единственная надежда — корова. Мысль о том, что придется продавать Энтузиастку, угнетала его, а по отношению к матери, которая и дня не могла прожить без своей коровушки, казалась особенно жестокой. Но делать было нечего. Частоколов угрюмо дошел до выгона, а оттуда, забрав корову, — прямо к Матвею Демьяновичу Чижикову, в Большую Калину. У того деньги водились — это Иван знал точно.

— А ну-ка, черт болотный, открывай ворота! Я к тебе с товаром! — закричал он, подойдя к знакомой двухэтажной рубленке. А у самого сердце щемило от боли да ноги подкашивались, словно после угарной бани.

Хозяин дома хотел было спрятаться от незваного гостя, но, увидев, что тот пожаловал не один, а со своей дородной коровой, вышел на крыльцо.

— Ты что надумал, Ванька?! Зачем с Энтузиасткой ко мне?

Иван не торопился с ответом. Молча подогнал корову к крыльцу и, сняв картуз, в упор посмотрел на Чижикова.

— Вот что, Матвей Демьянович, хватит нам в жмурки играть! Потому сразу скажу: меня посадят — и тебе решетка!

— Об чем речь, Иван Петрович?

— Сам знаешь.

— Погоди, не кипятись… Что стряслось с тобой?

— Со мной ничего не стряслось. Я еще будь-будь! А ты вот… Короче, не ругаться пришел… Насчет масла. Ты, кажись, тоже его сегодня в магазине покупал. Понял теперь?

— Ничего не понял…

— Тогда прокурор тебе растолкует! — Иван тяжело вздохнул. — Так вот, Матвей Демьянович, масло это есть невозможно. И кто в этом виноват?

— А мне откуда знать?

— Ах ты, крот пакостливый! — Лицо Ивана побагровело. — А я точно скажу, что виноваты мы с тобой, оба! Ты открутил молоковозный шланг, подумал, я без него не справлюсь. А я, дурак, по оплошности прикрутил бензиновый… Вот масло-то и пропиталось гадостью. А раз так, то и отвечать нам вместе!

Такого поворота Матвей Демьянович не ожидал. Глаза его округлились, руки нервно задрожали.

— А, струсил! — выкрикнул Иван. — Да я тебя, если бы захотел… — Он схватил кусок красной глины прямо со своих сапог и сжал ее в кулак с такой силой, что глина брызнула в лицо оторопевшего Чижикова. — Мокрого бы места не оставил. Но я не затем к тебе пришел…

Хозяин стоял на крыльце своего двухэтажного дома словно оплеванный. Редко кому позволял он обращаться с собой так грубо, но Ванька-молоковозчик в этом смысле был исключением. Он знал про Матвея Демьяновича Чижикова почти всю его подноготную. Старик кичился своим участием в Великой Отечественной войне и ранениями, якобы полученными на фронте. На самом же деле «заработал» их в ночных браконьерских стычках с районной охотинспекцией. А всю войну он провел в похоронной команде, так и не сделав ни одного выстрела.

Матвей Демьянович страсть как не любил, когда ему в чем-либо отказывали. Потому что за услугу или добытый дефицит платил щедро — перво-наперво наливал полную кружку браги, а потом вознаграждал нужного человека лисьими, а чаще куничьими шкурками, угощал красной рыбой или дородным куском сохатиного мяса. Но попробуй отказать старику в какой-нибудь пусть даже малости — неприятностей не оберешься. Потому Иван и был уверен в том, что шланг от молоковоза открутил именно он, Матвей Демьянович Чижиков. И сам старик понимал, что пакость его с молочным шлангом и дураку понятна, но натуру он имел потаенную и пакости свои всегда тщательно маскировал.

— Ты знаешь, Ванька! — опомнившись после несусветной дерзости молоковозчика, заговорил Чижиков. — Ведь я хоть и при деньгах живу, но за так ничего не делаю! И шлангом ты меня не стращай, не я молоко возил, не мне и отвечать! Сказывай лучше, зачем пожаловал? Ежели пожировать решил, в избу заходи, ежели пугать тюрьмой надумал, от ворот поворот! Мне теперь все одно, что воля, что неволя, что семга, что хек… потому как мне восьмой десяток уже! Ну, открутил я шланг? Ну, насолил тебе… Только докажи, что я это сделал!

Иван ласково похлопал Энтузиастку по упругой шее, подвел к хозяину.

— Пришел я к тебе, сыч болотный, потому что жить на воле хочу, — выдавил он. — Вот корова моя… Вот я перед тобой, Ванька Частоколов, словно распятие Иисусово. Я знаю, что ты подлец! Помрешь — никто тебя не вспомнит… А если вспомнят, то только как жука энцефалитного. А меня вот, Матвей Демьянович, может, еще и вспомянут, и не просто так, а добрым словом мужицким. Короче, вся надежда на тебя… Покупай корову, иначе, сам понимаешь, — тюрьма… Участковый сказал: масло порченое не выкупишь — крышка.

— Вот оно что… — Чижиков перевел дыхание, вытер со лба капли пота. — Значит, деньги на масло нужны…

Старик суетливо открыл дверь в горницу, предложил войти.

— Сколько за корову просишь? — лукаво спросил он, усадив Ивана на лавку.

— Сколько дашь…

— Что так дешево? А ежели больше дам, чем думаешь?

— Больше не надо…

— Так уж и не надо?

— Говорю, не надо! Мне токо бы масло выкупить…

— Ну, ну, ты не злись… я щас… — Хозяин дома достал из глубины берестяного туеса кожаную полевую сумку и, вытащив из нее несколько коричневых сторублевок, протянул Ивану. — На, держи… и не серчай на старика. Я хоть и болотный сыч, но в трудную минуту выручу.

Иван взял деньги, и в душе его стало светлей. «Теперь я выкуплю масло, — думал он, — совесть будет чиста, и жить будет радостней… Выкуплю и, если все обойдется, завтра же сделаю предложение Клавке».

Слух о порченом масле, хотя Частоколов и выкупил его, быстро прокатился за пределы деревни. И многие люди, в особенности старушки, тут же нарекли его «Ваниным маслом».

После этой истории Иван сильно захворал и три дня провалялся на печке. И странное дело — все три дня к нему даже почтальонша не заходила. А он ждал: и повестки из милиции, и Клаву Рогожину, и директора совхоза, и бригадира, а на четвертый день — просто кого-нибудь, лишь бы в избу зашли, словом обмолвились. Но никто не появлялся.

Только на пятый день к дому подкатила скрипучая подвода, а на подводе — Клава.

— Ну, ну… Давно жду, — повеселел Иван. — А то ведь меня словно похоронили… — Он сполз с печки на широкую деревянную лавку. — Раньше бригадир каждый день наведывался, а тут как в воду канул… Рассказывай, что стряслось?

Клава не ответила, только закрыла глаза и опустилась на лавку, словно подкошенная.

— Ты прости, Ваня, что не появлялась. — Лицо ее сморщилось, и она начала всхлипывать. — Тятька как узнал о твоих делах, — сквозь слезы причитала она, — так и запер меня… На всю неделю запер… Забудь, говорит, про Ваньку, ведь он преступник злостный.

— Ты о чем, Клава? До конца договаривай!

— Весь мир против тебя поднялся! Чижиков какие-то подписи собирает… В совхозное управление жалобу послал. И бригадир тоже так настроен, и директор…

— Да что же такое стряслось?! Ведь я масло выкупил…

— Выкупил, Ванюша… Все знают, что выкупил… А оно опять порченое пошло…

— Что?!

Клава вновь залилась слезами.

— Что же ты, Ваня, с молоковозом натворил? Молоко вроде бы хорошее откачивают, а как всбойку сделают, опять бензином пахнет. Чижиков моему тятьке все уши прожужжал…

— А при чем здесь Чижиков? Ведь он в совхозе не работает…

Иван торопливо натянул стеганую фуфайку.

— Куда, Ваня?

— К Чижикову.

— Ты что, с ума сошел! Глянь в зеркало… У тебя жар, лицо, как брусника, красное! Да и на что тебе Чижиков?

— Так это же он, сыч болотный, шланг от молоковоза открутил.

— Не может быть!

— Больше некому, — угрюмо ответил Иван, только сейчас сообразив, что об этом он еще никому не говорил.

— Значит, он открутил шланг, а ты прикрутил неизвестно что?

— Ну да… А что ж делать оставалось?!

— Почему же ты сразу не сказал? Вот что, Ваня, ты на телеге поезжай, а я — на маслобойку. Надо про шланг сказать… У меня на сердце прямо полегчало. — Клава подошла к Ивану и обняла его. — Друг ты мой сердешный… Уже шестой год свадьбу откладываем. То с браконьерами воюешь, то с несунами, а теперь вот с Чижиковым оказия…

Но Частоколов уже не слышал Клаву. Одним разом поднял бруски порченого масла и понес к телеге. Клава что-то еще говорила, но он не слушал. Сейчас перед его глазами стоял хитрый старик из Большой Калины, в зеленом жилете, как у американского фермера, и в трофейной пилотке немецкого образца, привезенной еще с войны.

«Ну, держись, калиновский оборотень!»

Смеркалось, когда Иван подъезжал к Большой Калине. Из-за густого белого тумана деревни долго не было видно. Но когда совсем приблизился к избам, туман рассеялся. И будто бы вместе с ним рассеялась, ушла из ущемленного сердца Ивана злоба.

«И что это каждый раз со мною случается, когда подъезжаю к Большой Калине? — не без удивления подумал он. — Как дважды два ясно, что старик насолил мне, а к сердцу словно какая-то блажь подступает… Неужто и вправду калина красная дурманит? Хотел по-хитрому дело сделать, но слабо видно, сердце надвое раскалывается! А ну-ка, Матвей Демьянович, калиновский сыч, выходи во двор, разговаривать будем!» И он с грохотом остановил подводу у колодца Чижиковых.

Из дому никто не появлялся.

— Ты что, оглох, дедка? А ну-ка, открывай затворы! Поди сюда! — закричал Иван.

Кованые двери парадного входа сначала скрипнули, потом завизжали всеми петлями и, медленно растворившись, выпустили Матвея Демьяновича из просторных сеней, словно потревоженного барсука.

— С чем, Ванька, нынче пожаловал? — позевывая, спросил Чижиков. — Мне ведь ничего не требуется, у меня все есть…

— Конечно, все! — неожиданно поддержал его Частоколов, и в груди его опять защемило. — Только одного у тебя нет, Матвей Демьянович Чижиков… И наверное, никогда не будет…

— Чего же это? — лениво спросил старик.

— Совести у тебя нет! — как-то глухо, негромко выкрикнул Иван. — Совести!

— А на что она? — возразил Чижиков. — Ты что, Ванька, и в самом деле глупый?

— Но ведь так нельзя, Матвей Демьянович… Нельзя!..

— Чего нельзя?

— Да шланги-то откручивать…

— А я твой шланг и не откручивал. Вон он на дороге валяется. Принести?

— Эх, Матвей Демьянович, и не стыдно тебе всю жизнь людей обманывать?! Ох, надо бы тебя наказать… И не судом совести — этим тебя, видать, не проймешь… Видишь, три куска масла на телеге лежат. Щас возьму и выброшу в твой колодец! Пусть потом прокурор разбирается, почему Ванька именно масло туда бросил, а не что-то другое…

Старик засуетился, с надеждой посмотрел в оконце второго этажа рубленки, из которого уже настороженно выглядывала его супруга Агриппина Васильевна, подошел к колодцу, закрыл его.

— Да ты не трусь, дед, — спокойно и грустно сказал Иван. — Не сделаю я этого, потому что я — человек! Человек я, Матвей Демьянович! И ты будь человеком…

Иван хотел еще что-то сказать, но в этот момент отдаленный рев вездехода довольно ощутимо оглушил тишину Большой Калины. Вездеход, по-видимому, вынырнул из густой, еще не вырубленной сосновой рощи, потому что гул его сначала был довольно слабым, а потом вдруг стал быстро расти. Вынырнув из леса, машина круто свернула к колодцу Чижиковых и остановилась у самой телеги. Из вездехода с шумом вылезло четверо бородатых геологов, одного из которых Иван узнал.

— Здорово, Иван, — пробасил знакомый Частоколову парень в зеленом комбинезоне и с черной как смола бородой. — Прости нас. Ведь мы тоже без выходных пашем… Перепутали мы шланг-то. Помочь хотели, а оно… видишь как…

— Это я во всем виноват, — опять с какой-то болезненной грустью процедил Иван. — Точнее, мы с Матвеем Демьяновичем, — еле слышно добавил он, не глядя на растерянного старика.

— По-видимому, вы и есть Матвей Демьянович Чижиков? — обратился бородач к жителю деревни.

— Да, я! — вздрогнул дед.

— Сносить будем ваше хозяйство, — вдруг тоном большого начальника сказал старший геолог и, с издевкой глянув на старика, озорно подмигнул Частоколову. — Конец Большой Калине! И баням черным, и амбарам рубленым пора пришла!

— Чего? — не поняв, переспросил старик.

— Уже решение облисполкома есть… бумаги подписаны…

— Чего? Чего? — никак не верил своим ушам Чижиков.

— Под этой деревней нефть нашли, — строго пояснил старший геолог. — Скважину бурить будем, нефтепровод протягивать… Хватит, старик, чавокать.

Геолог достал выписку из приказа насчет ликвидации всех построек в Большой Калине, протянул деду.

Геологи уехали, Матвей Демьянович почти до самой ночи просидел у колодца, никак не веря случившемуся.

Никак не мог он поверить, может, всю жизнь не верил бы, но через две недели из райцентра приехали первые командировочные и для начала снесли все изгороди Большой Калины.

После этих событий Иван Частоколов несколько раз навещал старика, но это был уже совсем другой человек. Матвей Демьянович продал скот, перестал собирать грибы, ягоды, забросил охоту, распустил уловистые мережи, наконец утопил лодку и сделался совсем бесхозяйственным старцем. Он ждал переселения в районный центр.

— Это я открутил шланг, — однажды признался он Частоколову и, стряхнув слезу со щеки, долго молчал пристально вглядываясь в светлые и какие-то до боли простодушные глаза молоковозчика. — Может, геологи узнали про это и вдвойне осерчали…

— Откуда им знать, — успокаивал его Иван.

— Но ведь они видели, как я шланг-то на дорогу бросил. Прости меня, дурака старого… — Старик неожиданно упал на колени перед табуретом, на котором сидел Иван, и вдруг громко завсхлипывал. — Прости, Ваня… за шланг прости. Мы ведь теперь все одним узлом повязаны… Нельзя нам ссориться… никак нельзя… И то, что масло бензином пропахло, в этом не только мы с тобой виноваты… все люди…

— Как так?! — удивился Иван.

— Очень просто. — Старик медленно поднялся на ноги и, подойдя к вековой изгороди, опять завсхлипывал. — Ягоды и грибы, Ванюша, нынче бензином пропитались… Даже пчелиный мед нефтью горчит. Беда с нашей землей случилась, неслыханная беда! Конец Калине… ночами не сплю… Начальство уже догадывается об этом, но пока молчит. Ведь месяц-то назад геологи все луга нефтью залили. Нефть-то в землю постепенно ушла, а беда осталась. А ну-ка, пойдем в дом, я тебе кое-что покажу.

Старик взял Ивана за локоть и, смахивая на ходу слезы, растерянно потянул молоковозчика на чердак двухэтажного дома.

— Вот, Ванюша, голубятня моя… спасти почтарей я так и не успел, — со вздохом выдавил он, поднявшись по крутой лестнице. Лицо его вдруг сделалось строгим, сосредоточенным, глаза вспыхнули, округлились. — На этой неделе все померли. Теперь у нас ни одного голубя не осталось, а ведь я надеялся, Ваня, особенно после случая с маслом… на мудрость начальства надеялся. А оно, видишь, что получилось… Выходит нефть-то масла дороже, и деревни нашей дороже, и пастбищ, и луговин… Неужели и в самом деле так?! Что ж это делается, Ваня? Что ж дальше будет? Скажи, скажи мне…