Федина беда

Последний покойник Рассказ

Валька Кузнецов был родом из глухих северных мест. Если б не ранняя смерть матушки, он бы никогда не уехал из деревни. Внезапная потеря потрясла его — матушка для Вальки была все — и отца заменяла, и бабушку. Днем и ночью о ней вспоминал Валька. Возвращается он из совхозного гаража с работы, глянет на светелку — ноги подкашиваются, водонос в руки возьмет — сердце ноет. В открытом поле голос ее мерещится.

Не выдержал, заколотил дом, в город подался.

Много пришлось попястаться парню на разных работах, наконец пристроился на птичьих правах в редакцию местной газеты, заметки писать, по пять-десять строк, информации всякие, а иной раз стихи к знаменательным дням. Образования специального у Вальки не было, и он боялся, что редактор его уволит. Но редактору нравились Валькины заметки. Правда, он частенько упрекал автора в школярстве, но сумел подметить также и оптимизм, и честную критику, и дотошность. Даже ставил его в пример опытным штатным сотрудникам. А на последнем производственном собрании предложил самоучку Кузнецова перевести на должность спецкора.

Валькиной радости не было предела. Даже стихи новые родились. Валька шел по улице и декламировал.

Быть спецкором и писать о том, что волнует не только его самого, но и земляков района, казалось несбыточной мечтой.

Как-то раз Валька возвращался с гидролизного завода, обнаружив там большие санитарные нарушения. Пожилая женщина, с которой он беседовал в цехе, и по его вопросам, и по интонации «усекла», что от этого, как она определила его для себя, «настырного газетчика» того и жди какой-нибудь пакости. Так вот, и пяти минут не прошло, как Вальку за проходной нагнали желтые «Жигули». За рулем сидел сам хозяин предприятия Иван Константинович Маколюхин. Он притормозил машину и, выйдя из нее, приветливо улыбнулся.

— Привет, корреспондент!.. Мне-то на твои заметочки наплевать, но вот в следственном отделе, а у меня там свои люди, хотят тебя утихомирить… Я им сказал — не надо. Он парень толковый, я с ним сам разберусь.

Открыв багажник, Маколюхин вытащил литровую бутылку с прозрачной жидкостью и сунул в руку Вальке.

— Прими сувенир, дружок, и уразумей навсегда, кто здесь хозяин.

Валька не шелохнулся. Бутылка выскользнула из его рук и, стукнувшись об асфальт, разбилась. Одна Валькина брючина, от колена донизу, стала влажной и остро запахла спиртом.

— Так! — усмехнулся Маколюхин. — Значит, без взаимности?! Ну ладно… — Он сел в машину и погнал ее к своей конторе.

В редакцию Валька вернулся в скверном настроении. Некоторое время он сидел за столом словно парализованный. Четыре года назад директор гидролизного вместе с редактором приезжали на охоту в его деревню. Еще тогда он почувствовал, что дружба шефа с Маколюхиным ничего хорошего не сулит. Но решил стоять на своем — принялся писать очерк «О хищении гидролизного спирта работниками завода».

Очерк получился острым и ко времени. Но опубликовать его так и не удалось. Вальку вызвал в свой кабинет редактор.

— Пиши заявление, — сухо приказал он.

— На должность спецкора? — обрадовался Валька.

— Нет, дорогой умник, на должность правдоискателя, — сострил редактор и поднялся из-за стола. — А я, дурак, чуть было и в самом деле спецкором тебя не сделал… В общем, садись и пиши заявление. По собственному желанию.

— Вы что, за очерк, Феофан Ильич? — взорвался Валька. — У Маколюхина ползавода жуликов!

— Ты мастер слова или сотрудник милиции? — спросил редактор. — Учись у современных классиков жизнь понимать многогранно, без преступлений и наказаний… Кроме того, не в капиталистической системе живем, начальство уважать надо…

— Вы это серьезно?

— А ты как думал. Хватит редакцию в следственный отдел превращать! Пиши, пиши, пока по статье не уволил.

И поехал Валька обратно в свою деревню.

Ехал он от райцентра на попутной машине с мукой. Знакомый водитель предупредил:

— Садись, парень, только с условием — выгружаем вместе.

— Ну что ж, помогу, — согласился Валька. — Главное, засветло дома быть.

До первой разгрузки машина шла два часа. Мешки оказались по семьдесят килограммов, но Валька терпел.

Поехали дальше. Сначала дорога была сносной, но к полудню разыгралась такая метель, что машину пришлось остановить.

— Переждем малость, — мрачно предложил водитель. — Хорошо — термос прихватил. Давай чайку похлебаем…

— А может, поедем? Еще час-другой — и я дома…

Водитель, отхлебнув из термоса, усмехнулся:

— Успеешь…

К последней разгрузке Валька так ослаб, что мешок взвалить на плечи самому не удавалось.

К вечеру насилу добрались до Лихих Качелей, Валькиной деревни, вернее, до тропки в полукилометре от нее.

— Наконец-то, — вздохнул он.

Из последних сил снял с двери железную плаху, зашел в дом и поднялся по лестнице в зимнюю горницу.

Вечной мерзлотой пахнуло от бревенчатых стен, пола, потолка. «Надо бы переодеться… я весь мокрый… Но во что?» Валька хотел включить электрообогреватель, но света не было. Видимо; старые провода, протянутые к дому, заледенели и лопнули. Он зажег керосиновую лампу, принес с повети дров, разжег печь и плиту.

От жаровни пахнуло теплом, но в горнице было по-прежнему холодно. По крутой лестнице Валька спустился во двор, набил снегом чайник и, поставив его на плиту, стащил с себя потную одежду. Голова у него кружилась. Все тело корежило от озноба. Отдышавшись, он попил горячего чаю, лег на влажную, еще холодную постель, но уснуть не мог, а если засыпал, то вздрагивал во сне и снова просыпался. Мучили сны. Снилось ему то солнечное лето, то прежняя многолюдная деревня, то покойные родственники, то белоснежный цвет черемухи.

Проснулся он среди ночи. Кто-то стучался в избу.

Валька поднялся с постели, распахнул дверь и ахнул. На пороге, словно в тумане, стояла покойная матушка.

— Не пришла бы, сынок, да жалко тебя стало, — заговорила она. — Простуда тебя скрутить должна… Вот на этой деревянной кровати, в этой светлой горенке все твои родичи почили… А ты сынок, ежели хочешь быть в страданиях вместе с живыми, выслушай мой наказ.

Матушка присела на табурет в темном углу, занавешенном камусовым ковром, и тут Вальке показалось, что и не матушка это вовсе, а какая-то другая женщина, и он чувствовал, по всем признакам чувствовал, что хорошо знает ее — эту женщину-старуху, сидящую в углу.

— Сегодня придет к тебе последний житель нашей деревни дед Тимофей, — приглушенным голосом сказала старуха. — Собирается он тебя лечить снадобьем… Ох уж это снадобье! Для него это дело доходное: полечатся люди, попьют несусветного зелья, действует оно постепенно, не подкопаешься, и уходят в другой мир, и ему кое-что перепадает… Так он не одну душу загубил. А дом рубленый за пятнадцать тыщ поставил…

«Да откуда же я знаю старуху эту», — пробовал вспомнить Валька, но вспомнить не мог.

— А ты, сынок мой, будь похитрее его… — продолжала старуха. — Возьми да сразу и напиши Тимофею завещание на свой домик и скажи хитрому лешаку: снадобье мне ни к чему, потому как жить ты больше не хочешь, а вот самогоном пусть он тебя уважит да баню жаркую пусть истопит — грехи перед смертью отмыть…

Старуха поднялась.

— Все запомнил, что я сказала? — со вздохом спросила она и нехотя, словно желая сказать еще что-то, скрылась в дверях.

— Вот чертовщина-то! — обожгло Вальку. — Ведь я знаю, что нету ее, нету! А похожа! И пальтишко — ее!

Когда Валька очнулся, метель уже успокоилась. Он глянул в окно и опять удивился безлюдью и жуткому безмолвию когда-то многолюдной деревни, насчитывавшей более сорока дворов. Яркие солнечные лучи поползли по стенам просторной избы, и горница показалась наполненной мутной водой.

«Это от пыли», — решил Валька. Он с трудом поднялся, глянул в окно. Со стороны соседской избы, прямо к его калитке, тянулись следы соседа Тимофея Шустрого. Так его прозвали за то, что любое дело, за которое он брался, всегда оборачивалось только в его пользу.

В передней горенке сначала послышался кашель, потом старческий шепот.

— Господи, внемли молитвам раба божьего…

— Тимофей? — тихо спросил Валька. — Ты чего там делаешь?

Из передней вышел седой старый человек, роста маленького, внешности непримечательной.

— Здорово, Валентин! В щель твою туды… — с ухмылкой проговорил он, подходя к старинной деревянной кровати. — Крепкий у вас род, сохатиный… Очнулся, значит?! Видать, не судьба… Ну, теперь мы тебя вылечим!

Вальке не по себе стало от этих слов.

«Может, это и не сон был», — с тревогой подумал он.

— Ты по делу в деревню пожаловал али как? — строго спросил старик.

— Отдохнуть надо от города да на могилу матушки сходить.

— Так, так… А на вид — нездоровый… Ладно. Лечить тебя буду, — торжественно объявил старик. — Как следует, самым проверенным снадобьем!..

«Удивительно, — подумал Валька. — Дед ведет себя точно по предсказаниям матушки. А говорят, вещих снов не бывает!»

— А ну-ка, парень, сбрось-ка одеяло да на живот ляг, — скомандовал Тимофей.

Валька повиновался.

— Та-ак! Внутри будто медведь храпит… Щас я лекарство принесу…

На глазах Вальки навернулись слезы: он и сам не понял от чего: то ли от беспомощности своей перед болезнью, то ли от воспоминаний об умерших родичах.

— Ты чего разнюнился?

— Я здесь не хочу оставаться, — почти шепотом ответил Валька, — и туда идти страшно…

— Ишь ты, забрало, видно… Да не дадим мы тебя просто так спровадить, никак не дадим, — улыбнулся Тимофей, шаря глазами по избе. — Домик у тебя хороший… пятистенный, печка добрая… живи пока… Я тебе угождать буду… Снадобьем на ноги поставлю, а там и девки к тебе дролиться приедут. Дородные… Хошь, из райцентру, хошь, из Крутолесья! Здесь-то уж их не раздобудешь… Хи-хи…

— Из Крутолесья?! — вскричал Ванька. — Не до дроленья! Тошно мне! Принес бы лучше бутылочку самогона…

— Вот заладил, — с досадой пробурчал Тимофей. — Тошно, тошно! А дом-то на кого оставишь? Он ведь у тебя сосновый просмолок, веки вечные простоит.

— На тебя оставлю, Тимофей Гаврилович, на тебя, дедушка! — почти выкрикнул Валька, да так громко, что дед перекрестился. — Давай бумагу скорей, сейчас завещание нацарапаю! Неси ручку! Закружится голова — поздно будет…

Старик оторопел.

— Ох-хо-хо… Ты что, и впрямь отходишь?!

Тимофея из горницы словно ветром сдуло, он даже полушубок не запахнул, несмотря на ветер и колкий снег.

— Про бутылку не забудь! — крикнул вслед Валька, а про себя подумал: «Да ведь для такой мерзости и слов-то не подберешь… Людоед в законе! Нет, нет! Кровосос! Дверь-то на мороз так и не закрыл!»

Тимофей воротился в горницу так же тихо: Валька даже не слышал шагов, а когда открыл глаза, то увидел близко склонившееся лицо, крысиные глазки.

— Вот, Валюша, два листка бумаги принес да авторучку до отказа заправил, — зашептал Тимофей.

— Зачем два листка? Мне одного хватит.

— Так ведь дом-то у тебя, ого-го! Тут утвари — от четырех поколений, одни кресла разные чего стоят… Или кресла-то не мне отпишешь?

— Тебе, все тебе, дедушка… — еле слышно выдавил Валька и опять закрыл глаза.

— Ох, Валюша, совсем ты плох, — засуетился Тимофей. — А я-то, старый дурак, снадобье-то взял, а про самогонку забыл! Да ты не серчай на дедушку Тимофея… Хи-хи… Я щас сбегаю…

С самогоном старик вернулся быстро.

— Вот тебе, Валенька, литровая банка… Только не серчай на дедушку, память дырявая… Мне для тебя и литру не жалко! Я ведь тебя, голубчик, со всеми почестями, — зашептал он, — по всем правилам похороню. У меня и домовинка готова… который год в избе покоится, из осины отстойной, сам парил… Только ты, в щель его туды… подробнее напиши, чего мне оставляешь, с пояснениями. Дескать, сначала двоюродные дядья померли, потом отец родной, давно это было, потом матерь… и вот как есть никого, отсюда и…

— Хватит! — не выдержал Валька. — Сам-то пьешь?

— Я-то?.. — И Тимофей вдруг ехидно и неестественно захихикал. — Редко пью… Когда того… ну, когда ухаживаю за кем-нибудь из приезжих… А ты-то щас выпей, сразу, ведь оно того… — И он опять захихикал, и на этот раз Валька заметил, что в кармане его полушубка еще одна бутылка. И удивительно — точно такая же, как у директора гидролизного завода.

— А по-моему, тебе сейчас в самый раз выпить, уважаемый Тимофей Гаврилович, — твердо сказал Валька. — В порядке исключения! Как заслуженному труженику…

— Ну, погодь… погодь… Невозможно это: у меня работа — завсегда трезвым обязан быть. Я ведь за всей деревней слежу, а в ней добра-то сколько! Одних овечек сорок голов, дом двухэтажный, усадьба, гараж, и все мое, не государственное… государство жалованье мне платит за то, что я два совхозных сенохранилища сторожу да землю пахотную, но ведь это крохи…

— Ну что ж… Давай бумагу. — Валька чуть поднялся с подушки и, взяв у старика авторучку, кое-как нацарапал завещание на дом и все имущество, которое в нем находилось. — Вот и все… Только у меня еще одна просьба есть…

— Говори, говори, Валюша! Любую просьбу выполню, потому как ты нынче… — старик вдруг осекся и, выбрав удобный момент, попытался незаметно взять завещание из рук парня.

— Не торопись, Тимофей Гаврилович. Дело-то ведь очень серьезное… — Валька сунул бумагу под одеяло. — Я ведь тебе даром дом отдаю, а по страховке он двенадцать тысяч…

— Так-то оно так… Но ведь я тебе добром отвечу… по всем правилам не только с домовиной отстойной, но и с музыкой модной, чай, не без транзистора живем, да и пропаганду газетную подкупаем… А что ж за претензии у тебя?

— Просьба, дед… прошу тебя, Тимофей Гаврилович, баню истопить жаркую, по-черному…

— По-черному так по-черному, — угодливо поддакнул старик. — Только с завещаньем-то как быть, дороганушко?

— А никак! Я ведь живой еще, а ты со мной как с покойником разговариваешь…

— Ну, ну, Валюша, не хотел я тебя обидеть…

— А может быть, без завещания обойдется?

— Как так?

— Да я снадобье-то твое принял, вдруг поможет…

— Должно помочь. Да одно другому не мешает… Завещание пусть покамест у меня будет как у твоего старшего уважаемого наставника, ну а ежели дело решится в твою пользу, обратно получишь чего причитается…

— Ладно, бери… — Валька достал бумагу из-под одеяла, протянул деду. — Но чтоб баня сейчас же была.

Старик дрожащей рукой взял завещание, поспешно положил в карман.

— Бегу, топить бегу! — И действительно побежал к себе.

— Двери закрой! — крикнул ему вслед Валька, но старик то ли и в самом деле не слышал, то ли сделал вид, что не слышит.

— О-го-го… Вот ведь налим-то клюнул, — радовался он, приближаясь к своему дому. — Валькины хоромы! Это ж уму непостижимо! Одних окон двадцать четыре штуки, сеновал на восемнадцать возов, светелка поднебесная! Ежели дело выгорит, терем покойника продам, другую хозяйку смекать буду, а эту, как инвалида, в дом престарелых, а то и к сыну в Нарьян-Мар…

— Марея, где домовина моя? — спросил он, войдя в натопленную горницу своего дома.

— На чердаке, Тимоша, а что? — насторожилась старуха.

— Ты чего накуксилась? Я ж не для себя ее спрашиваю.

— А говорил, что последнюю домовинку для себя присмекал.

— Э-э, размечталась! Еще чего!

Тимофей поднялся на чердак, осторожно ступая по лестнице, словно по сучковатой лесине.

«Хорошо бы теперь после снадобья метель запластала… — размышлял он, — дней на пяток. Любая тварь от стужи до тьмы скуксится, а парень, как стакан с водой на морозе, треснет».

Домовину найти было нетрудно, потому как для старика она была ценной вещью, да и немалых размеров. Тимофей, быстро сбросив тряпье, отложил крышку гроба в сторону, на глаз прикинул длину выдолбленного пространства. Желая примерить его поточнее, он задумчиво опустился в гроб, положил руки на грудь, закрыл глаза, замер, потом позвал.

— Марея! А ну, поди сюда!

— Чего тебе? — запыхавшись, отозвалась жена, с трудом вскарабкавшись на чердак по крутой лестнице. — Тимоша, ты пошто в гробу лежишь? Ведь ты же еще жив, Тимоша?

Жена расплакалась.

— Ну-ну, не хнычь. Кто домовиной не любовался, тому и корыто диво! Хорошая штука, даже жалко отдавать.

— Это кому же? — удивилась старуха.

— Да Вальке Кузнецову… На ладан дышит. Христом богом просил меня позаботиться…

— Ой, Тимоша!

— Не веришь? — Тимофей вылез из домовины, достал завещание. — Читай, ежели не веришь.

Старуха надолго уткнулась в Валькину писанину.

— Боюсь тебя, Шустрый, — сквозь зубы процедила она. — Тридцать лет рядом, а не привыкну. Такого загребущего во всем свете больше нету! — Она положила завещание на край гроба, и глаза ее округлились. — Значит, в свою копилку еще один дом сгреб?

— Со всеми потрохами! И вины моей нет… Просто мне люди добром за добро платят…

— А у меня после таких завещаний сна нет, и Вальку жалко, почитай, и не жил еще…

— Ну ладно, зажужжала оса, уходя под небеса!

На второй день метель опять усилилась, и в горенке заметно похолодало. Самочувствие Вальки не улучшалось. Он принес дров из сарая, вновь затопил печь, плиту и, облив длинное полотенце самогоном, несколько раз обернул его вокруг себя. Задрожав всем телом, он надел поверх полотенца овчинную безрукавку и, укрывшись ватным одеялом, задремал.

Сколько прошло времени, он не знал, но очнулся от какого-то странного шороха. Он приоткрыл глаза, оглядел избу, и голову его опять словно стальным обручем стянуло.

В сумерках просторной горницы у двери стоял большой гладкоструганый белый гроб. Рядом Тимофей протирал крышку. Валька закрыл глаза, даже не заметив по соседству с Тимофеем старуху. А она почти со слезами уже спрашивала у деда.

— Спит парень-то али помер уж?

— Я тебе велел транзистор взять! — отрезал Тимофей.

— Да вот он, ослеп, что ли? — ответила старуха жалобным голосом.

— Хорошо бы музыка праздничная была… Да где ее найдешь тут?! Главное ведь, по всем обычаям… По всем правилам… Валюша! — заботливо, даже с какой-то отеческой лаской окликнул Тимофей. — Глянь-ка, какую шкатулочку я тебе присмекал… Уговор дороже денег… Однодеревая, из красносельского бора. Запаху несусветного… Или уж не слышишь меня?

Валька не открывал глаз и не отвечал. Компресс на самогонном питье делал свое дело. Парня бросало то в жар, то в холод. На какое-то мгновение ему стало полегче, температура спала, но слабость не покидала.

Старуха включила транзистор. Валька от неожиданности открыл глаза, уловил колючий, настороженный взгляд Тимофея.

— А-а-а, Тимофей Гаврилович! Чего смекаешь?

— Да вот, сам видишь, домовина хоть куда, внеплановая… Мы-то свое слово завсегда держим…

— Ты на что намекаешь! — не выдержал Валька, — Что я в срок не уложился, не умер еще?

— Господь с тобой, — забеспокоился Тимофей. — Чего обижаться… Домовина-то уже здесь…

— Да ты, я вижу, Тимофей Гаврилович, после моего завещания совсем башку потерял! — прохрипел Валька. — Или она у тебя всегда только думками о наживе набита?

— О чем мне еще думать? — усмехнулся старик. — О красе лесов, полей и рек? Вспоминать несправедливости разные или глупости? Или о боге?! Так я в него не верую, в щель его туды! Для меня он пустой звук.

— Я ведь слышал, как ты молился.

— В сумлениях был, — вывернулся Тимофей. — Удаче не верил, вот и молился на всякий случай.

Старуха положила транзистор на крышку гроба, всхлипывая, бочком вышла из избы.

— Как же это получается?! — никак не мог успокоиться Валька. — Вырос ты, Тимофей Гаврилович, на земле, предки твои в голодный год ершом последним делились, мякиной… Когда хворь подкашивала, всей деревней лечили от злых недугов! А с тобой-то что случилось? Как ты от людей отбился?

— Такие вот грамотеи, как ты, и отпихнули меня, сначала от землицы, а потом и от человеков! — неожиданно вспылил дед, вглядываясь в глаза Вальки. — Раньше поле-то, хотя бы мое, все вместе обрабатывали, почти вручную, оттого и душу чуяли друг дружки, а ноне?! Поставил трактористу бутыль водки, и шабаш. Он и скосит, и вспашет, и без твоего участия бутыль высосет… Понял я однажды, что можно без особого труда жить в довольствии.

— Это ошибка, — еле слышно прошептал Валька и вдруг почувствовал, что ему становится хуже.

— Никакой ошибки! — заулыбался дед. — Просто беспокойный ты человек, Валюша. Говоришь, без людей не можешь, однако моей заботы не оценил… Вот тебе транзистор — для панихиды, сынок… Может, тебе питание принести? Совсем ты отощал перед кончиной-то. Ноне, новопреставленный Валенька, от нас все зависит, и музыка, и питание, и панихида… К деревне-то щас даже анфибия не подходит… Снегу жуть!

— Хорошо у тебя, Тимофей Гаврилович, все складывается, — прошептал Валька, ощущая все большую и большую слабость во всем теле. — Только скажи честно, тебе не жаль меня, ведь я же еще молодой?

Старик задумался и, не ожидая такого вопроса, даже немного растерялся.

— Оно, может, и жалко, но сам посуди, хворь-то свое возьмет… А не имей я твоего завещания — все здесь прахом пойдет… А так я на твой дом «Буран» новый куплю, мотор подвесной, лодку алюминьку. Все лоси мои… Главное, Валюшенька, никого, кроме меня, не осталось. Я теперича полный хозяин во всей деревне, может, и для государства чего присмекаю… Кооператив бы по продаже этих самых долбленок открыть…

— Здорово! — покачал головой Валька. — И все-таки непонятно, как же вы дальше жить будете, Тимофей Гаврилович?

— Как завещал, так и будем, — усмехнулся старик и вдруг засуетился. — Может, домовинку-то примерим, а? Штука-то уж больно дородная… Работы редкой… Необыкновенной… Правда, и транзистор-то не худой, Америку ловит. Примерим гробик-то?

Валька не ответил. Закрыл глаза от слабости.

Скрипнула дверь, и холодная струя морозного воздуха просочилась в избу.

«Значит, Тимофей Гаврилович ушел… Выжидать ушел…» — подумалось Вальке. Ему снова стало плохо: голова кружилась. Он кое-как поднялся с постели, прикрыл дверь в избу, закрыл на железный засов дверь в горнице.

«Хорошо, что самогон еще есть… Надо лечиться, а то дед и в самом деле упекет…» Он посмотрел на домовину, вернулся к постели, снял свитер, рубаху, овчинную безрукавку.

Полотенце прилипло к телу. Достав из-под кровати самогонное зелье, Валька еще раз намочил полотенце и, завернувшись в него, снова глянул на домовину.

«Сколько интересного на земле! Сколько еще непережитого, непонятного… а ведь запросто можно загреметь в эту шкатулку…»

Пошарив рукой под мышкой, Валька вгляделся в еле заметный столбик ртути и, соскочив с кровати, оделся.

— Тридцать шесть и три! Жар спал, одна слабость осталась да боль в голове. Эх, оказаться бы сейчас в тепле среди добрых, честных людей. Вот только где они! Где?

Он посидел на постели, затем подошел к низкому оконцу, вгляделся в летящие за окном снежные вихри. Отошел от окна, и опять домовина встала перед глазами. На этот раз Валька подсунул под нее половик, чтобы она лучше скользила по полу, ухватился обеими руками, потянул к выходу и выбросил с крыльца.

— Вон так вот! Я жить хочу! — И в душе полегчало. Он лег в постель и незаметно погрузился в дрему. Во сне он увидел снова ту самую старуху соседку, что являлась к нему наяву с транзистором. Потом старуха исчезла, превратилась в круглолицую девочку лет десяти, но со старыми собачьими глазами.

«Чудак ты, Валька, — вкрадчиво шептала она. — Ценишь доброту выше богатства… Ведь богатство — вечность, а ты всего лишь ее мгновение…»

Валька хотел возразить, но не смог пошевелить губами и проснулся. А когда зажег керосиновую лампу и огляделся, то по телу опять пробежала дрожь: в остывшей горнице, в том же углу, на прежнем месте стоял проклятый гладкоструганый гроб. Только на этот раз одна половина его была аккуратно покрыта белым саваном, а в изголовье гремел металлической музыкой транзистор.

Загасив керосиновую лампу, Валька поднялся с постели, на ощупь выключил транзистор и опять подошел к окну.

— Ну что же, дедушка, — сказал себе самому. — Придется клин клином вышибать, любыми средствами придется… Э-эх! Жаль, голова кружится от жизни пропащей…

Метель за окном наконец-то унялась, и звезды рассыпались по небу до самого горизонта. Такая тишина стояла во всей деревне, что было слышно, как где-то в лесу гонялся за своей добычей сыч-тетеревятник. Весь низкорослый лес около деревни был озарен полнолунием.

То ли напряженная тишина, то ли отдаленный гул приближающегося мотора заставил Вальку прислушаться.

«Неужто сюда едут?! — Он надел отцовские валенки, нахлобучил зимнюю шапку, вышел на крыльцо. — Кого же это занесло в такой час? По-моему, на «Буране»… К кому, интересно…»

Он довольно уверенно сделал несколько шагов по снежному насту, дошел до конца изгороди и увидел в окне Тимофея свет.

В этот момент до Валькиного слуха донесся отчетливый рокот приближающегося «Бурана». По всей видимости, водитель старался объезжать слишком глубокие снеговины и поэтому долго петлял. Но вот, оглушая снежное безмолвие, мотонарты показались со стороны леса и направились к дому Тимофея. Они были с удобным самодельным прицепом, напоминавшим приземистые розвальни. Валька замер в тени изгороди, вглядываясь в яркую лунную ночь, и вдруг чуть не вскрикнул: водителем «Бурана» оказался Маколюхин — директор гидролизного завода.

— Ну что, батя! Быть бычку на веревочке, мясу в котомочке! — сострил Маколюхин, приглушив «Буран» у крыльца Тимофея. — Отцепляй сани. — И, оглядевшись, спросил у Тимофея: — В соседнем-то тереме кто живет?

— Да жил один… — усмехнулся старик. — Помер, пакостник, в щель его туды!

— А у меня почин! — усмехнулся Маколюхин, нагибаясь к саням. — Гляди! Сохатинка…

— Везучий вы, Иван Константинович, — оживленно отозвался старик, чуть-чуть выделяя голосом, что разговаривает не с кем-нибудь, а с самим директором завода. — Прошу пирога с брусникой отведать.

Они прошли в избу.

Валька что есть мочи бросился к дому старика, первой попавшейся лесиной наглухо придавил кованую дверь и, прицепив сани с сохатиной к «Бурану», завел мотор. Двигатель был еще теплый, машина взревела, вздрогнула и ходко покатилась через снежный наст.

Не проехав и полкилометра, Валька услышал позади приглушенные выстрелы гладкоствольного ружья, потом мощные раскаты современного карабина, оглянулся и увидел, что его преследуют на «Буране».

«Надо отцеплять розвальни, — застучало в сердце. — У Тимофея «Буран» мощный… От погони не уйти. Нет! Без улик мне не поверят…» Он прибавил скорость. Но уйти от браконьеров не удалось. Валька хотел уже остановить машину, чтобы отцепить розвальни, но обнаружил, что бензина в баке осталось меньше литра. Несколько минут он мчался по заснеженной равнине, не выбирая дороги и подминая на своем пути мелкие кустарники и низкорослые елки, но потом развернул мотонарты.

До браконьеров оставалось всего несколько метров, он уже видел оторопевшее лицо директора завода и хитрые глазки Тимофея, как вдруг словно каленым железом обожгло предплечье. Валька запрокинул голову назад, но оцепеневшие руки продолжали сжимать руль «Бурана» до тех пор, пока машина не врезалась в обезумевших людей…