Фельдмаршал Борис Шереметев

Глава первая ПОРА НАЧИНАТЬ

Новые союзники царя оказались столь нетерпеливыми и воинственными, что не стали дожидаться его вступления в войну.

— Мой друг, — говорил король Август своему главнокомандующему графу Флемингу, — пока царь раздумывает, мы должны захватить Ливонию. Для начала ступай и возьми Ригу. Сделай мне подарок к Рождеству.

Подталкивал короля к войне и его новый советник полковник Паткуль, у которого в Ливонии остались поместья, он надеялся вернуть их с помощью саксонцев.

Однако, взяв какой-то незначительный городок на Даугаве, оставив армию, Флеминг поскакал домой в Саксонию жениться. Надо думать, хорошо гульнули они со своим коронованным другом по такому случаю. Весь январь пропьянствовали. А армия, которой давно уже не платили содержания, оставшись без главнокомандующего, жила за счет местного населения. В феврале наконец прибыл Флеминг, а вскоре, с наступлением тепла, явился и король Август. Саксонцы подступили к Риге. Король послал рижанам грозное предупреждение: «Сдайте город, или я сровняю его с землей!» Испуганные рижане предложили Августу полтора миллиона талеров ^{117} откупных. Король деньги взял и снял осаду.

Царь Петр, узнав о столь «блистательном» начале войны Августом, заметил:

— Как бы этот король не заключил сепаратного мира и не бросил своих союзников, впутав их в войну.

— Да, мин херц, хреновый оказался у нас союзник, — согласился Меншиков. — Одна надежа на датского короля.

Действительно, король датский Фредерик IV, напав на своего заклятого врага герцога Голштейн-Готторпского Фридриха, вынудил его бежать в Швецию к Карлу XII, своему родственнику и другу юности. Не много прошло времени с тех пор, когда они с герцогом, приезжавшим сватать его сестру, забавлялись прямо во дворце, отрубая головы телятам, которых в день до десятка пригоняли скотники.

Конечно, в рубке телячьих голов король был сильнее, он, как правило, срубал голову с одного удара, говоря при этом:

— Учись, Фриц.

— Куда мне до тебя, — признавал герцог свое поражение, чем льстил Карлу.

И теперь, когда родственник попал в беду, Карл его успокоил:

— Я скорее лишусь короны, чем оставлю тебя в беде.

Карл XII был молод, ему едва исполнилось восемнадцать лет, и он даже был рад, что наконец-то предстоит настоящая драка, настоящий бой за справедливость, что приспело время рубить и человеческие головы.

Попрощавшись с бабушкой и сестрами, сказав им, что едет повеселиться во дворец Кунгсер, он отправился на войну, с которой ему не суждено было скоро воротиться и увидеть свою бабушку живой.

С пятнадцатитысячным войском он высадился в Дании и подошел под Копенгаген. Под угрозой разрушения своей столицы Фридрих IV капитулировал. Более того, по Травендальскому договору Дания обязалась выплатить 260 тысяч талеров Голштинии, уважать ее независимость и более никогда не выступать против Швеции.

Но, как говорится, пришла беда — отворяй ворота. Пошли упорные слухи, что Турция готовится к войне с Россией. Переговоры Украинцева то и дело заходили в тупик. Разногласия были в вопросе о Черном море и побережье. Русскому посланцу было заявлено: «Оттоманская Порта бережет Черное море, как чистую и непорочную девицу, к которой никто прикасаться не смеет».

Уже 11 февраля 1700 года Петр отправился в Воронеж, где три месяца с топором в руках и сам строил, и других подгонял, наращивая мощь молодого флота. Он понимал, что только этим может удержать Порту от воинственных поползновений.

Ночью, ворочаясь под полушубком, говорил Меншикову:

— Как бы не пришлось с норда опять на зюйд поворачивать.

— Да, обидно будет, — соглашался Меншиков. — Черное море не трогай, к Балтийскому не подходи. Что там Пембрук-то натворил в Стамбуле?

— Да, напившись с гостями, решил ночью салют устроить, начал палить из корабельных пушек, и султана и весь гарем перепугал.

— Представляю переполох бабий, — засмеялся Меншиков.

— Пришлось Украинцеву утром туркам свои извинения приносить. А с Пембрука как с гуся вода, говорит: я гостей чествовал.

— Лихой капитан, ничего не скажешь. Этот в бою не оплошает.

— Да лучше б того боя не было.

— А зачем же строим, мин херц, вооружаемся?

— Чтоб султан лучше к миру наклонялся. Сколько ж тебе говорить можно! Чем мощнее будет наш флот, тем он сговорчивее станет.

Воротившись из Воронежа, Петр призвал к себе стольника князя Трубецкого ^{118}:

— Юрий Юрьевич, еще в девяносто седьмом году, когда Великое посольство было в Бранденбурге, тамошний курфюрст Фридрих ^{119} очень настойчиво предлагал мне союз против Швеции. Тогда об этом говорить было рано, ныне приспело время. Поезжай, брат, вези вот два экземпляра договора, один на русском, другой на немецком, я и подписи свои поставил.

— Я готов, государь. Но что я буду делать, если он откажется?

— Не должен. Во всех письмах он называет себя «другом, братом и союзником». Я помог ему округлить владения за счет Польши, взять город Эльбинг. Не откажется. Обещай ему приращения к Бранденбургу. Кроме того, я похлопочу за него перед империей, чтобы он получил титул короля, он давно об этом мечтает.

И князь Трубецкой помчался в Берлин, где курфюрст встретил царского посла едва ли не объятиями.

— Как я рад, что мой друг и брат Петр наконец-то вспомнил обо мне.

И на торжественном ужине он произносил тост за здоровье царя Петра, желал ему успехов во всех его начинаниях. Восхищался тем, что наконец-то по указу царя в России с 1700 года Новый год начинается с 1 января, как во всех цивилизованных государствах.

— Он пленил мое сердце!

Однако, когда Трубецкой завел разговор о вступлении Бранденбурга в антишведский союз, курфюрст скис.

— Дорогой князь, я бы со всей душой, но взгляни на Данию. Едва она выступила против Карла XII, как получила сильнейший щелчок по лбу. Хе-хе. Уплатила огромную контрибуцию. А у меня таких денег нет. Да и лоб свой подставлять не хотелось бы.

— Но ведь вы сами во всех письмах к моему государю величаете себя его союзником.

— Но зачем же цепляться к словам, дорогой князь, сказанным с искренней любовью к вашему государю. Я в душе всегда остаюсь его другом и союзником. Всегда. Но подумайте сами, какая ему будет польза от того, что шведы разобьют мою армию, обдерут меня как липку?

— Но государь не требует от вас сразу боевых действий. Он и сам сейчас не может выступить. Но когда приспеет час, он хочет опереться на кого-то. И потом, он обещает выхлопотать вам в империи королевский титул. Ведь курфюрст саксонский не без помощи государя стал королем польским.

— Что вы говорите, князь? Август, став польским королем, не может поставить под ружье ни одного поляка. Уж я-то знаю. Какой же это король?

Нет, ничем не мог умаслить бранденбургского курфюрста князь Трубецкой, не помогли и личные подписи царя на заготовленных договорах. Вернулся в Москву ни с чем. Когда возвратил царю заготовленные, но так и не подписанные договора, Петр тут же порвал их и швырнул в угол, процедив сквозь зубы:

— Скотина! Это я не вам, князь, а «другу и брату».

Меж тем Август II, прожигая рижские деньги в балах и любовных похождениях, не переставал напоминать царю: «Когда же?»

Петр отвечал через посланцев: «Как только получу весть о мире с турками, на следующий день выступлю. Я человек, на слово которого можно положиться».

Поскольку в Москве сидел шведский резидент Томас Книпперкрон, внимательно следивший за деятельностью Петра и его правительства, обо всем доносивший в Стокгольм, царь собрал тайно военный совет в Преображенском, подальше от Кремля и от лишних глаз и ушей. На совете присутствовали Меншиков, Борис Шереметев, князь Аникита Репнин ^{120}, Яков Долгорукий ^{121}, Адам Вейде ^{122}, Иван Бутурлин, Автомон Головин, Яков Брюс ^{123} и офицер Преображенского полка Василий Корчмин ^{124}.

— Я собрал вас сюда, господа, чтобы Книппер не пронюхал об этом. Вы должны быть готовы к немедленному выступлению, как только султан подпишет мирный договор. Первый удар, я думаю, мы должны нанести по Нарве, ранее именовавшейся по-русски Ругодив. Общее командование под Нарвой будет поручено герцогу Шарлю де Круи, который имеет большой опыт…

— А где он? — спросил Долгорукий.

— Я пока не решился его сюда приглашать, все же иностранец. С ним прибыло около восьмидесяти опытных немецких офицеров. Адам Адамыч, вы займетесь их распределением по полкам.

— Согласен, государь, — отвечал Вейде, — но я слышал, что они не знают русского языка.

— Да, это, конечно, большой недостаток, придется к ним приставить переводчиков.

Шереметев закряхтел, заворочался в кресле и, кашлянув, выдавил:

— Пока в бою переводчик будет переводить приказ, так и щи перекиснут.

— А ты что предлагаешь, Борис Петрович? — спросил Петр.

— Надо б больше наших ставить ротмистрами, Петр Алексеевич.

— А я разве не ставлю.

— Ставишь, государь, но скуповато.

— Шеин в прошлую кампанию наплодил этих офицеров как блох ^{125}. Вся родня, все чалы-драны в офицерах обретались, казну трясли. Зачем мне свои такие офицеры?

— Ну, де Круи тоже, наверно, котов в мешке понавез.

— Тебе, Борис Петрович, не бойся, ни одного не дам. Твои иррегулярные своими обойдутся. Можешь сына Михаила взять и дать полк ему.

— Спасибо, государь. Я уж сам думал, да ждал твоего указу.

— Автомон Михайлович, — обратился Петр к Головину, — ты закончил формирование полков? Сколько их у тебя?

— Семь пехотных и один драгунский. С рекрутами беда ^{126}, Петр Алексеевич.

— Что так?

— Учить надо, рук не хватает, да и ружей тоже.

— Адам Адамыч, изволь человек двадцать этих немецких офицеров передать Головину. Ежели языка не знают, так хоть строю и стрельбе рекрутов научат.

Петр подробно расспросил всех присутствующих о состоянии их полков. Записал, кому чего еще надо до полной готовности: обмундировки, пушек, ружей, пороху, лошадей. Указал каждому его место. Заканчивая совет, взглянул в сторону Корчмина.

— Ты задержись, Василий Дмитриевич, у меня к тебе особый разговор.

Когда генералы и полковники ушли и в горнице остался лишь Корчмин, Петр пригласил его сесть поближе и заговорил:

— Завтра же, Василий, снаряжай подвод двадцать — тридцать и не мешкая отправляйся в Нарву. Поедешь ты якобы для закупки корабельных пушек, уже договоренность со шведами есть. Получишь для того деньги у Федора Алексеевича. Но не это главное в твоей поездке, это прикрытие. Главное, постарайся как военный инженер, чай, не зря учился за границей, разведай все о Нарве. Каковы там стены, подступы, гарнизон, определи, что за пушки стоят на раскатах. Елико возможно, зарисуй. Пушки, которые купишь, отправляй якобы на Москву, а в действительности доставь и сдай Петру Матвеевичу Апраксину ^{127}, они скоро могут нам там понадобиться. Понял?

— Понял, ваше величество. Все исполню.

— И еще, Василий, сие не приказ, просьба. Попробуй добраться до Орешка, по-шведски Нотебурга, он как раз в истоке Невы на острову. Внутрь, пожалуй, в него не попадешь, заделья нет, так хоть снаружи осмотри и нарисуй.

— Хорошо, государь.

— Да смотри не попадись где на глаза Книпперкрону — шведскому резиденту, он наверняка знает, что ты инженер, и может догадаться, для чего ты у крепости обретаешься.

— Но он же в Москве?!

— В Москве-то в Москве, но он же как пес вынюхивает. Нет-нет да спрашивает, для чего мы рекрутов в полки сбиваем? Пока отбрехиваюсь: на турка, мол. Но он же не дурак, чует пес. Так что, если тебя у крепости встретит, мигом сообразит, по каким ты там делам. Тогда добра не жди. Так что оберегу блюди, Вася. Я, чай, инженерами не шибко богат.

— Слушаюсь, государь.

Восьмого августа 1700 года перед Петром предстали гонцы из Стамбула, он узнал в них родных преображенцев.

— Ну?.. — вскочил Петр.

— Мы привезли мир, государь.

Петр, опрокинув стул, подбежал к гонцам, расцеловал всех троих, грязных, пропыленных. Выхватив пакет с договором, разворачивал его дрожащими руками, сам над собой посмеиваясь:

— Во-о, трясучка прицепилась. — Крикнул: — Данилыч, угости ребят.

Меншиков притащил бутылки, наливал гостям чарки. Поил их щедро: заслужили. Петр читал договор ^{128}, шевеля губами, вскрикивал радостно:

— Так… так… Ого, на тридцать лет мир, Алексаха!.. Так… Азов наш! Виват Украинцеву… Ага, Крыму фиг с маслом, дани нет хану… Слышь, Данилыч? Все! Отошла коту масленица… Так… Казыкермен уступлен… Черт с ним, главное — мир. Завтра же объявляю войну шведам.

Петр распорядился отметить мир как положено — салютом. Сам носился по Москве, сам пускал ракеты, радовался как дитя. Угощая других, и сам пил «за мир с турками», но не пьянел. И уже ночью, когда все угомонились, сел за стол писать объявление войны Швеции, придумывая веские обоснования для нее: «за многие свейские направды». Ничтоже сумняшеся строчил» на бумаге: «…за обиду и оскорбление, нанесенное самой особе царского величества в Риге в 1697 году», совсем забыв, что был там не царем вовсе, а всего лишь урядником Петром Михайловым.

Писал и представлял себе, как вытянется завтра рожа у шведского резидента Томаса Книпперкрона при прочтении этих строк. Даже посмеивался. И уж совершенно не предполагал, что именно в это время, 8 августа, его надежный союзник и вдохновитель датский король Фридрих IV подписывал в Травендале позорную капитуляцию перед восемнадцатилетним Карлом XII, что Северный антишведский союз, едва родившись, трещит по всем швам.

Как хорошо, что почты тогда ходили неспешно, и Петр узнал об этом уже на полпути к Нарве, когда запустил свою военную машину на полный ход.

Но само совпадение таких разных и значительных событий в один день что-то же знаменовало. Но что?

Глава вторая ПЕРВАЯ КОНФУЗИЯ

На десятки верст растянулась русская армия на узких лесных дорогах, двигаясь в сторону неблизкой Нарвы. Двигалась медленно, потому как везла с собой пушки, запасы пороха, ядер, продовольствия, фуража на тысячах телег, оглашавших окрестности скрипом колес и неисчерпаемым матом срамословов-возчиков.

Конные драгунские полки перемежались пехотными, за теми волочились пушки, далее следовали сотни донских казаков, отряды калмыков, башкир, за ними опять пехота, пушки, драгуны.

Первые полки выступили из Москвы 22 августа. А под Нарву последние отряды пришли лишь в начале октября, когда вовсю полоскали холодные дожди, а дороги стали непролазными из-за великих грязей.

Сам Петр с Преображенским полком прибыл под Нарву 23 сентября. Вместе с саксонским инженером Галлартом и герцогом де Круи царь объехал вокруг крепости, определяя, где лучше поставить пушки, которые пока еще были в пути.

Тридцатипятитысячная армия обложила с суши Нарву, растянувшись на семь верст гигантской дугой.

Дня через три Петр собрал в шатре военный совет, на котором Кормчин сообщил, что в крепости гарнизону всего тысяча двести солдат, примерно двести конников и четыреста жителей, могущих принять участие в сопротивлении.

— Как видите, господа, гарнизон невелик, — заговорил Петр. — И я надеюсь на успех предприятия. Прошу всех господ генералов и полковников неукоснительно исполнять приказы главнокомандующего герцога де Круи, которому я вручаю свою армию. Есть сведения, что шведский король собирается идти на помощь Нарве, поэтому желательно до его прихода овладеть крепостью.

— Мы ее расщелкаем как орех, — заявил на ломаном русском языке герцог.

— Ну дай Бог, дай Бог… — сказал Петр. — Борис Петрович, — обратился царь к Шереметеву, — тебе надлежит немедленно выступить навстречу шведскому сикурсу ^{129} и, встретя, чинить над ним промысел. Твой корволант [5] будет состоять из пяти тысяч сабель нерегулярной конницы. Изволь исполнять.

— Слушаюсь, государь.

— Яков Велимович, вы с генерал-фельдцейхмейстером Александром Аргиловичем отвечаете за артиллерию.

— Государь, но у нас мало запасу и пороху и ядер, — сказал Брюс. — Для хорошей стрельбы и на три дни не хватит.

— Я отправлюсь во Псков и потороплю с припасами. Это я обещаю.

Имеретинский царевич Александр Аргилович вздохнул:

— Да и пушки, государь, качеством неважны.

— С чего ты взял, Александр?

— Да недавно разорвало одну, прислугу почти всю побило и покалечило.

— Узнай, где была отлита. Найдем виновного, накажем. А ныне и новые пушки подвезем.

Первое огорчение под Нарвой ждало царя оттуда, откуда он и помыслить не мог. Когда были подвезены и установлены наличные пушки, однажды утром к нему в шатер влетел бомбардир-преображенец:

— Государь, капитан Гуммерт бежал в Нарву.

— Как?! — вскричал Петр. — Не может быть! Он же преображенец. Данилыч, ты слышал?

— Слышал, мин херц. Худая примета.

— С чего ты взял?

— С Азова, Петр Алексеевич. Помнишь, там в первый поход Яков Янсен бежал и выдал наши тайны, турки тогда, проникнув в лагерь в послеобеденный сон, побили много наших. Мы ж ушли несолоно хлебавши.

— Но Янсен был простым матросом. А Гуммерт — капитан бомбардирской роты, мой близкий товарищ. Преображенец! Понимаешь, преображенец!

— Это, значит, еще худшая примета, — вздохнул Меншиков.

— Не каркай, Алексаха. Кому ж тогда верить? А? Кому?

— У него ж жена и ребенок в Москве, — напомнил Меншиков. — Может, их… кхек? — провел фаворит ладонью по горлу.

— А при чем баба? Дите? Впрочем… — Петр задумался и вечером, присев к походному столику, написал письмо Ромодановскому:

«Федор Юрьевич, ради предательства капитана Гуммерта, перебежавшего к шведам, вели изготовить его куклу в натуральном образе и повесить ее перед домом супруги евоной. Самою с дитем не трогай, но с содержания уволь. Объяви ей все о муже-предателе. Петр».

Как ни странно, повешенная в Москве кукла Гуммерта напророчила ему именно такой конец. Только повесили его самого уже шведы, предупредив этим его второе предательство.

Конница Шереметева уходила от Нарвы на запад, и поскольку состояла в основном из донских казаков и башкир, то при захвате какой-нибудь мызы ^{130} или хутора казаки, не испрашивая позволения начальства, грабили жителей, забирая все до последних портков и даже куриц. Любое сопротивление или недовольство населения заканчивалось резней. Казаки обнажали сабли и тогда уж, разгорячась, не щадили ни старых, ни малых. Съестное, фураж выметали до былинки, хорошо если не поджигали строение. Оно и понятно: на чужой территории полагалось кормиться за счет местного населения, мало заботясь, а точнее, совсем не заботясь о нем.

Адъютант Шереметева Петр Савелов не считал за нужное докладывать командиру даже о самых вопиющих фактах насилия и грабежа.

— У него не об этом головушка болит.

И верно, «головушка» воеводы болела о другом: как бы не напороться на шведов. Именно для этого он отправлял вперед в разведку усиленные дозоры во главе с сотниками, строго указуя:

— Прозеваете шведа, шкуры спущу.

Он догадывался, что именно дозорные, как правило, начинали мародерство, часто забывая о главной своей задаче — «дозирать врага».

И вот где-то уже в 120 верстах от Нарвы такой дозор, увлекшись очисткой закромов мызы, прозевал-таки шведов, упавших на казаков ровно с неба.

— Рятуйте, хлопцы! — заорал казак у ворот.

Но в следующее мгновение упал с разрубленной головой, зажав в руке повод, на котором наполоханный конь потащил мертвого хозяина в поле.

Дозорная сотня почти вся была вырублена, ускакали, спаслись лишь двое, у которых кони оказались резвее шведских. Самого сотника Данилу Люльку настигли в полуверсте от мызы и свалили ударом шпаги меж лопаток.

Кони, седла и ранее награбленное тряпье достались шведским воинам.

Два напуганных и бледных казака примчались к отряду, вопя еще на подъезде:

— Шведы-ы!

— Где Люлька, сукин сын? — закричал Шереметев.

— Люльку вбылы. Усих вбылы.

— Сколько их? Чего глаза вылупили? Спрашиваю, сколько шведов?

— Богато.

— Тьфу, дураки. Тыща? Две?

— Ни. Мабудь, сотни две-три.

Воевода, только что думавший «уносить ноги», тут же передумал: «Даже если и пять сотен, нас все равно в десять раз больше».

— Петро! — окликнул адъютанта.

— Я! — отозвался быстро Савелов.

— Скачи ко второму полку, скажи полковнику, пусть обходит справа, потом в четвертый — те пусть слева. Я пойду прямо, мы должны окружить их, чтоб ни один не ушел. Это дозор шведский. Да всех не вели рубить, скажи, мне языки нужны.

Шведы, отмечавшие на мызе столь удачную победу над русскими (вырубили всех, своих не потеряли ни одного), были тоже застигнуты врасплох подошедшим отрядом Шереметева. Их почти всех перебили, оставив в живых лишь пять человек. Боярин с помощью переводчика приступил к допросу:

— Кто ими командует, спроси?

— Говорит, они из отряда полковника Шлиппенбаха.

— Где король?

— Король идет с армией на помощь Нарве.

— Какие с ним силы?

— Говорит, около тридцати тысяч.

— Врет, сукин сын. Он высаживался в Дании с пятнадцатитысячной армией.

— Говорит, ему после победы над Фридрихом IV прислали из королевства пополнение.

Шереметев с шумом втянул через ноздри воздух, видно, ему не по вкусу пришлась сия новость.

— Петро!

— Я слушаю, Борис Петрович.

— Сходи в первую сотню до Нечипоренки. Пусть пришлет хорошего казака со справным конем, и с заводным ^{131} чтоб.

— Где он заводного возьмет?

— А из шведских, которые там есть добрые коняки. Это не твоя забота. Ступай.

Донесение царю Шереметев писал, положив лист бумаги на жесткий тебенек [6]: «Всемилостивейший государь! Только что разбил я швецкий отряд в триста человек, языки, которые сказали, король идет с тридцатью тысяч войска. Бережения людей ради начинаю отход, к тому ж и кормов конских никаких нет. Твой раб Бориска Шереметев».

Из первой сотни явился здоровенный казак с лихо закрученными усами, с саблей на боку.

— Как звать? — спросил Шереметев.

— Авдей Донцов, ваше превосходительство.

— Авдей, вот тебе донесение для государя. Гони к Нарве, он там. Передашь лично в руки. Возьми заводного коня и торбу овса. Если будет ответ государя, мы ворочаемся той же дорогой, не разминемся.

Донцов уехал, и Шереметев приказал хорошо кормить коней для грядущего большого перехода. Сам обходил сотни, проверял: кормят ли? Но казаки сердились на него за это: «Али нам няньки нужны? Сам не доешь, а коняку покормишь».

Накормив коней последним, что оставалось в торбах, Шереметев начал отступление к Нарве. Через два дня встретились с Донцовым, который передал боярину ответ государя: «Борис Петрович, ты послан промышлять над неприятелем, а ты чинишь ретираду ^{132}. Немедленно исполняй, что было ранее указано. Вреди неприятелю колико возможно. А зайцем скакать и дурак может. Петр».

Легко сказать, «вреди неприятелю», а чем? В корволанте ни одной пушки, только сабли да ружья. Но и ослушиваться государя себе дороже станет. Скрепя сердце повернул свой отряд Шереметев назад на запад, вызвав этим приказом недовольство в отряде. Казаки ворчали: «То туда, то сюда — не жди добра».

На Савелова, доносившего о недовольстве в отряде, Шереметев прикрикнул:

— А ты б меньше слушал, а исполнял что велят.

Видно, забыл воевода, что накануне сам же приказал адъютанту докладывать ему о настроении казаков.

— Я и исполняю.

— Вот и исполняй, а не суй нос куда не просят.

— Но вы же сами, Борис Петрович…

— Цыц! Замолчь! Лучше подтяни подпругу, свалишься.

Савелов, слезши с коня и подтягивая подпругу у седла, ворчал:

— Ежели коня сутками не кормить, так у подпруги и дырок не хватит.

Знал адъютант, чем пронять воеводу — для того хуже зубной боли была конская бескормица. Однако корволант завернул навстречу врагу, исполняя царский приказ. Ехали шагом, жалея голодных коней, да и себя в придачу. Все понимали, что если схлестнутся с 30-тысячной армией короля, то вряд ли кто из них уцелеет. А тут еще и погода была пакостная, то дождь посеет, то снежок посыплется с хмурого неба. Холодно, тоскливо, неприятно.

Приискали место весьма удобное для встречи шведов: дорога промеж двух скал, которые обойти невозможно из-за болот, окружающих местность.

— Эх, хоть бы пару пушек поставить тут!.. — вздыхал Борис Петрович. — И заяц бы не проскочил.

Но вместо пушек пришлось спешить первый полк, разместить по скалам с ружьями. Выслали вперед разведчиков с наказом в бой не ввязываться, а, увидя врага, немедленно скакать назад и сообщить о его приближении.

Наступила долгая сырая ноябрьская ночь, а о шведах ничего не было слышно. Дрогли казаки на скалах, проклиная всех и вся на свете, доставалось и воеводе, и даже царю: «И чего ждем? Кони голодные, скоро друг дружке хвосты грызть учнут. Согреться нечем, ни дров, ни огня».

Едва начало развиднять, к Шереметеву явился Нечипоренко.

— Беда, Борис Петрович.

— Что случилось?

— Порох на полках отсырел. Не горит.

— Пробовали стрелить?

— Пробовали аж с пяти ружей. Ни одно не выстрелило.

— Кой черт вам велел загодя сыпать?!

Это была уже катастрофа. То горевал о пушках, теперь, считай, и ружей нет. Может, казаки нарочно это подстроили, поди узнай. И когда явились разведчики с криком: «Идет, идет! Сила-а-а!» — Шереметев отдал команду: «На конь!»

Теперь не о бое приходилось думать, а о том, чтобы успеть предупредить своих о приближении короля.

Скакали всю ночь, понукая голодных, измученных коней. Рано утром 18 ноября прибыли под Нарву. Явившись в шатер герцога, Шереметев сообщил:

— Король на подходе. Надо готовиться.

Главнокомандующий засуетился, разослал адъютантов сзывать генералов на военный совет. Они являлись один за другим.

— Где государь?

— Государь вчера уехал в Псков, гнать обоз с зарядами.

«Ну, и слава Богу», — подумал Шереметев, полагая, что царь при виде «зайца» устроил бы ему головомойку. Однако появившийся Вейде сунул ему записку.

— От государя тебе, Борис Петрович.

Шереметев развернул, читал, с трудом разбирая каракули: «Приказал я ведать над войском и над вами фону Круи. Изволь сие ведать и потому чинить, как написано в статьях у него, за моею рукою, и сему поверь».

Все было ясно. Командование над всеми отдано этому французу фон Круи. Государь не верит в возможности своих генералов.

На военном совете фон Круи, видимо от волнения, с трудом произносил русские слова, путаясь и сбиваясь:

— Швед рядом… я просит всех господин генерал иметь опаску… Смотрель солдат, чтоб быть готов… пушки заряжаль… сабли вынималь… я приказать слушать…

Выслушав косноязычную и бессвязную речь герцога, Шереметев сказал:

— Шведы прорвут нашу семиверстную цепь в любом месте. Я предлагаю стянуть войско в один кулак, чтобы мы смогли противостоять им.

— Нет, нет, — замахал герцог руками. — Надо слушать мой приказ. Я командую, отнюдь вы нет.

Хотел сказать что-то князь Репнин, но и его перебил Круи:

— Всем стоять свой мест.

Командиры расходились, не удовлетворенные советом: «всем стоять свой мест».

Неожиданно повалил густой снег, и именно под прикрытием его шведы ударили в центре, сразу захватив там пушки. Началась беспорядочная стрельба, засвистели пули.

И тут кто-то закричал: «Немцы нас предали! Бей немцев!» Крик этот был подхвачен сотнями глоток. Никто не слушал офицеров, началась паника, быстро охватившая рекрутские полки, никогда еще не видевшие боя, не успевшие выучиться толком стрелять.

Почувствовав, что теряет нити управления, герцог фон Круи вскричал по-французски: «Пусть сам черт дерется с такими солдатами!» — и бросился вместе с адъютантами в сторону шведов. За ним последовали и офицеры, которых он привез из Австрии.

Менее чем через полчаса фон Круи предстал перед Карлом XII. Картинно вынув шпагу, положил ее перед королем, молвив проникновенно:

— На милость победителя.

— Кто вы? — спросил Карл.

— Я, ваше величество, несчастный командующий этого стада, герцог фон Круи.

— Ну что ж, герцог, прикажите вашему стаду сложить оружие.

— Оно уже не подвластно мне, ваше величество. Но со мной пришли почти все офицеры.

— Хорошо, герцог. Я ценю вашу услугу. Скажите же, где у вас самое слабое звено?

— Правее вашего первого удара, ваше величество. Там стоят рекруты, вчерашние крестьяне, они толком и стрелять не умеют.

Обезглавленная в самом начале боя армия, которую к тому же предали офицеры, кинулась к единственному мосту густой обезумевшей массой: «Спасайся, ребята!»

Автомона Головина, пытавшегося остановить этот поток бегущих, стоптали и едва не убили, признав в нем офицера. Лишь крик его адъютанта «Он русский!» спас ему жизнь.

Видя, что пехота ломится на мост, казаки начали соскакивать с коней и вести их в реку. Вода была холодная, даже кони вздрагивали, вступая в нее.

К Шереметеву подскакал Савелов:

— Борис Петрович, что стоим? Ваш фон вместе со штабом сдался королю.

— Врешь, сукин сын!

— Ей-богу, Борис Петрович, я сам видел, как он бежал с офицерами через фашины к шведам.

И Шереметев повернул к реке, тем более что его казаки давно уже митусились на ее свинцовых водах, уплывая на спасительный правый берег. Ржали кони, кто-то тонул, барахтаясь и моля о помощи, на которую вряд ли можно было рассчитывать в этой сутолоке всеобщего бега и страха.

У самой воды Борис Петрович соскочил с коня, перекрестился, сказал своему любимцу:

— Ну, Воронко, выноси, друг!

Ледяная вода словно обручем сдавила грудь, перехватила дыхание. Воронко, вскидывая высоко голову, похрапывая и кося на хозяина сизый глаз, перебирал под водой мощными копытами, плыл, как бежал бы и по земле. Боярин онемевшей правой рукой держался за седло, пытаясь левой огребаться, чувствуя, что вот-вот упустит скользкую луку седла. Упустит и мгновенно пойдет ко дну, весь напитанный, набрякший ледяной водой. Он не помнил, когда упустил седло, лишь услышал рядом крик:

— Имайся за хвост! За хвост!

Обеспамятевшего боярина выволок на берег казак Донцов. Придя в чувство, Борис Петрович увидел близко его лицо, мокрое, с обвисшими усами.

— Авдей.

— Слава Богу, жив боярин. Было-к ко дну не ушел.

— Воронко? Где Воронко?

— Воронко жив, вон стоит отряхивается. Я ж тебе кричал: имайся за хвост. Пошто не слушал?

Борис Петрович сел, его мутило. Все тело дрожало как осиновый лист. Он увидел на воде много голов, барахтающихся, плывущих людей. Но чего-то не хватало глазу. Наконец догадался:

— А где мост, Авдей? Мост?

— Он рухнул, боярин. Много народу на нем было, не выдержал. Сколь утопло наших, страсть!

Над рекой стоял крик и стон, с того берега неслась стрельба, ухали пушки. Шереметев догадался по интенсивной стрельбе, что там идет бой. На душе муторно стало: а я убежал. Донцов как будто уловил мысли спасенного боярина.

— То гвардейцы дерутся, Борис Петрович. Преображенцы и семеновцы. — И чтоб уж совсем успокоить боярина, добавил: — Им сам Бог так велел.

И действительно, гвардейцы, заняв круговую оборону, дрались отчаянно. Лишь с наступившей темнотой прекратилась стрельба. Шведы отошли, гвардейцы затаились.

Карл XII, сам бывший на передовой, воротясь в свой шатер, спросил Стейнбока:

— Так победа, генерал, или нет?

— Я думаю, победа, ваше величество, все русские бежали на другой берег, тут осталась горстка, не более полка.

— Но дерутся отчаянно, черти. А?

— У них безвыходное положение, ваше величество. Отступать некуда. Мост рухнул.

— Может, стоит им предложить почетный уход, генерал? Они заслужили это. Да и к тому и у нас силы невелики.

— Можно попробовать.

— Пошлите майора Боура ^{133} с барабанщиками, пусть пригласит кого из офицеров, лучше генерала.

В полночь в шатре короля появился имеретинский царевич Александр Аргилович. Лицо его было закопчено, видимо стоял у пушки.

— Генерал-фельдцейхмейстер, — представился вошедший.

Король с любопытством разглядывал русского генерала и, видимо, вполне оценил и его закопченное лицо, и гордый вид.

— Генерал, я предлагаю вам почетный выход из боя.

— Я слушаю ваши условия, ваше величество.

— С наступлением утра вы уходите на правый берег с личным оружием. Я оставляю его храбрецам. Но все пушки достаются мне.

— Мы уходим под своими знаменами, — не то спросил, не то молвил утвердительно Аргилович.

— Да, да. Я оставляю вам знамя. Вы храбро сражались, зачем же лишать вас чести.

— Благодарю вас, ваше величество, за великодушие.

Имеретинскому царевичу еще предстояло убедиться в коварстве короля. Но это случится утром. А сейчас Карл XII вроде даже являл заботу о гвардейцах:

— Мост разрушен, поэтому постарайтесь, генерал, к утру построить новый. Мы не станем мешать вам. Майор Боур, ступайте с генералом, обсудите детали, проследите исполнение.

— Слушаюсь, ваше величество!

Перед царем предстали трое: Репнин, Шереметев и князь Голицын Михаил Михайлович.

— И это все? — спросил Петр с горечью.

— Из старших все, государь, — вздохнул Голицын.

— Вы с ума сошли, братцы. В одном бою потерять почти весь офицерский состав. Как хоть случилось-то?

— В самом начале боя главнокомандующий фон Круи со всем штабом сдался королю, а за ним все его офицеры.

— Вот сукин сын! — Петр треснул крепкой ладонью по столу, словно из пистолета выстрелил, и, обернувшись к Меншикову, стоявшему у окна, передразнил: — А ты: «ох разумный, ох разумный». Вот тебе и разумный!

— Так я вижу, — промямлил фаворит, — вроде шибко умный, в этикете дока…

— Вот тебе и дока, обезглавил армию. Нет, не зря я не доверял французам. Не зря.

— Не доверял, а зачем брал, — упрекнул Меншиков.

— А что Автомон Михайлович? — спросил царь.

— Головина его же рекруты чуть не стоптали. Как началась стрельба, они кинулись на мост, он пытался остановить, да где там… Явился к нам в Преображенский с адъютантом, с нами и дрался.

— Погиб?

— Нет. Пленен.

— Как? Полковник Преображенского полка пленен?

— А когда мы по договоренности с Карлом выходили, унося раненых, король нарушил свой пароль [7]. В самый последний момент арестовал офицеров. Они шли сзади, замыкая строй, он и отсек их.

— Кто там еще был?

— Аргилович, Бутурлин, Вейде, Долгорукий…

— Яков Федорович? — Петр схватился за голову. — Моих самых близких, моих самых…

Присутствующим показалось, что царю даже горло перехватило. Он умолк на полуслове, словно захлебнулся горечью. Потом заговорил как бы с самим собой:

— Ах, брат Карл, брат Карл, нехорошо пароля не держать. Нехорошо. Не по-королевски. — Взглянув на стоявшую троицу перед ним, спросил: — Ну, что теперь будем делать, братцы?

— Что прикажешь, государь, — сказал Шереметев.

— Я-то прикажу, но исполнишь ли, Борис Петрович.

— Исполним, государь, на то мы и слуги твои.

Вечером адъютант доложил Петру:

— Ваше величество, к вам швед какой-то.

— Швед? — удивился царь. — Пусть войдет.

В комнату вошел шведский офицер при шпаге, подкинул к шляпе руку в приветствии.

— Майор Боур, ваше величество, — представился он. — Прошу принять меня на службу в русскую армию.

Петр с Меншиковым недоуменно переглянулись. Наконец царь спросил:

— Позвольте, майор, судя по вашей форме, вы из армии короля Карла XII.

— Да, ваше величество, я командовал батальоном у короля.

— Вы швед?

— Нет. Я голштинец, ваше величество.

— Но король победил, что же заставило вас покинуть его?

— Он опозорил мое имя офицера.

— Как?

— Я от имени короля вел переговоры с вашими гвардейцами, поскольку знаю русский. Его именем обещал им беспрепятственный переход через реку, дав им честное слово офицера. Но утром, когда эти полки стали переходить по мосту на правый берег, имея в арьергарде ^{134} своих офицеров, король приказал отсечь их от полка и пленить. Карл не сдержал слово и опозорил меня, и я не хочу служить ему. Я честный офицер и дорожу своим именем.

— Как вас зовут?

— Родион Христианович, ваше величество.

— Данилыч, — повернулся Петр к Меншикову, — иди позови Бориса Петровича.

Меншиков вышел, царь заговорил:

— Родион Христианович, вы сами видите, в каком мы расстройстве после этой конфузии. Не пожалеете ли, что переходите к нам?

— Нет. Не пожалею, ваше величество. Я наслышан о вас как о честном и трудолюбивом государе, а для меня это дороже всего — служба у честного монарха.

Когда Шереметев пришел, Петр сказал ему:

— Борис Петрович, у вас, кажется, есть вакансия в драгунских полках?

— Увы, есть, ваше величество.

— Вот майор Боур, дайте ему драгунский полк — и в дело.

— Но-о… — нахмурился Борис Петрович, настороженно всматриваясь в незнакомца. — Он же… Он же швед вроде…

— Не швед, голштинец. Берите, Борис Петрович, не пожалеете, а то отдам Репнину.

— Клянусь честью, вы не пожалеете, ваше превосходительство, — сказал вдруг Боур.

— Ну что ж, — вздохнул Шереметев, — мало нам было де Круи… Так и быть…

— Тут другой случай, Борис Петрович. Майор расскажет тебе. Ступайте.

Когда Шереметев и Боур ушли, Петр сказал Меншикову:

— Ну вот, хоть и малая, но утеха. Король бесчестно пленил моих офицеров, а ко мне его офицер сам пришел. Это о чем говорит, Данилыч?

— О чем?

— Не сообразишь? О том, что правда все же на нашей стороне.

Ночью, потушив свечи, Петр долго ворочался под тулупом, потом окликнул Меншикова, лежавшего на полу:

— Данилыч?

— Я слушаю, мин херц.

— Где же нам теперь главнокомандующего брать?

— Надо из своих назначать, Петр Алексеевич.

— Кого? Из этой троицы, что ли?

— Что делать, мин херц! Сам знаешь, на безрыбье-то и рак рыба.

— Ну и какого же «рака» ты предлагаешь?

— А хотя бы Бориса Петровича.

— Но он же дела своего не исправил.

— А кто исправил, мин херц? Те, кто в плен угодил? Шереметев хоть худо-бедно вывел полки из этой «каши». И потом, на Днепре он хорошо воевал крепости крымские.

— Да, задача… — вздохнул Петр.

— Может, фона Круи сызнова позвать? — пошутил Меншиков.

— Не поминай мне этого засранца.

На следующий день, призвав к себе уцелевших старших офицеров, царь сказал:

— Ну что, Аникита Иванович, собирай уцелевших, разбежавшихся, ставь на довольствие, под ружье. Учи делу ратному.

— Слушаюсь, государь.

— А ты, Борис Петрович, готовься опять идти за рубеж, будешь вести малую войну. Не мытьем, так катаньем неприятеля донимать будем. Ливонию оголодить надо, отсюда королевство кормится.

— Так что, государь, опять с пятью тыщами?

— Нет, нет. Придам тебе драгун, и как только станут реки, пойдешь вдаль.

— Но корма ж конские, Петр Алексеевич! Не снегом же коней кормить.

— Корма у неприятеля брать станешь, на то и идешь шведа оголаживать. Ну а князю Михаилу Михайловичу надо гвардией заняться. Преображенский, Семеновский и Лефортовский полки пополнить, привести в надлежащий вид. Нарвская конфузия должна нам послужить хорошим уроком, братцы. Как у нас говорится, первый блин комом. Но чтоб больше таких блинов не печь.

Глава третья МАЛАЯ ВОЙНА

После конфузии под Нарвой царь приказал укреплять Псков, Печорский монастырь и Новгород, резонно полагая, что Карл XII вступит в пределы России.

Однако юный король решил иначе: считая, что русской армии больше не существует, он обратил свое внимание на саксонское войско Августа II.

— Разбив короля, я обеспечу себе тыл, — рассуждал Карл XII. — Тогда можно прийти и добить царя.

Худую службу сослужили восемнадцатилетнему королю две победы подряд — над Данией и Россией. Он уверовал в свою непобедимость, эти победы вскружили ему голову: он — новый Александр Македонский — твердо решил посвятить всю свою жизнь войнам, только войнам. И, разумеется, победоносным. Нет, не зря у русских молвится: «Молодо-зелено». Подогрели тщеславие юного короля европейские газеты, объявив его чуть ли не гением войны.

Под Нарвой он задержался недолго. Усилил крепостную артиллерию, передав Нарве часть пушек, отбитых у русских, отправил пленных в Стокгольм. Наградил за известные услуги герцога фон Круи, выдав ему премию в полторы тысячи талеров и повелев кормить с королевского стола.

Вызвав к себе подполковника Шлиппенбаха, по возрасту годившегося ему в отцы, если не в деды, Карл сказал ему:

— Дорогой Густав, я поручаю твоим заботам Ливонию.

— Благодарю вас, ваше величество, — отвечал седой полковник.

— Но… но помимо этого ты должен взять Гдов, Псков, Печоры, а если достанет сил, то и Новгород.

Не ведомо, что подумал пятидесятилетний вояка о короле, но наверняка что-то нелестное, хотя вслух произнес вполне верноподданно:

— Ваше величество, но восемью тысячами солдат это невозможно.

— Все возможно, Густав. Для нас все возможно. Русской армии не существует, а ведь я распушил ее с восемью с половиной тысячами. Когда рухнул мост и на воде оказались тысячи голов, мои солдаты стреляли их, как уток. Эту потеху надо было видеть. Так что дерзай, Густав, пока нам везет.

Однако первое же «дерзание» Шлиппенбаха — нападение на Гдов — окончилось неудачей, ему пришлось отойти, потеряв несколько десятков солдат, и довольствоваться разграблением нескольких окрестных деревень.

Шлиппенбах стал готовиться к нападению на Печоры.

Туда сразу после Нарвы прибыл Петр и стал немедленно укреплять город. Придя в Печорский монастырь, он приказал заложить первый раскат у Святых ворот и поставить пушки, сам участвовал в закладке, поручив далее руководство работой подполковнику Шеншину. Заставил копать рвы не только солдат и драгун, но людей всех чинов и положений, в том числе монахов и священников, даже женщин. Царь никого не желал видеть праздным. Вернувшись на следующий день к Святым воротам и не обнаружив на месте Шеншина, рассвирепевший Петр приказал найти его. Когда испуганный подполковник предстал перед царем, Петр приказал сечь его плетьми нещадно. Тут же разжаловал в рядовые и велел отправить в Смоленск:

— Чтоб я не зрел здесь этой рожи.

В течение нескольких дней монастырь превратился в хорошо укрепленную крепость, и когда Шлиппенбах явился к нему, со стен ударили пушки и заставили шведскую конницу скакать без оглядки.

На этом закончились «дерзания» шведского подполковника.

Укреплялись не только Печоры, но и Псков и Новгород. Князь Репнин быстро формировал новые полки. Именно в это тревожное время Петр приказал переливать колокола на пушки. Царь не переставал подстегивать Шереметева «итить вдаль для лучшего вреда неприятелю», «не чини отговорки ничем».

Отговариваться Борису Петровичу было нечем. Получив в свое распоряжение драгун и казаков, он уже в декабре попытался взять Мариенбург, но отступил ни с чем и занялся разорением деревень и хуторов. В этой малой войне более всего страдали приграничные жители как той, так и другой стороны.

Уже из первого похода казаки пригнали живую добычу — более четырех тысяч мирных жителей, за которых надеялись получить хороший выкуп, а нет, так иметь даровых работников для своих хозяйств. Почти все пленные были выведены в Малороссию и поделены меж казаками.

В феврале 1701 года в местечке Биржи Динабурского уезда собрались союзники, Петр и Август II, договариваться, как быть дальше. Прибыл туда и представитель Речи Посполитой ^{135} подскарбий Антон Щука, которого царь надеялся склонить к союзу-против Швеции.

Вторая встреча царя и короля также началась с объятий и хорошей пирушки, на которой не только пили, но и походя обсуждали важные дела. Август хотя и значился королем польским, но не мог склонить Речь Посполитую к войне со шведами. Поэтому сам царь подступил к подскарбию:

— Послушайте, пан Щука, почему бы Речи Посполитой не воспользоваться удобным случаем и не вернуть себе Лифляндию?

— О каком случае ведете речь, ваше величество?

— Ай не догадываетесь, пан Антон? — подмигивал Петр подскарбию. — Русская и саксонская армии объединились против шведов, а где же польская армия? Или вы надеетесь подоспеть только к дележу?

— Ваше величество, Польша истощена только что оконченными войнами, распрями ^{136}. Для нас гораздо выгоднее пожить сегодня в мире.

— Когда вся Европа объята пламенем войны, пан Щука, вам не удастся отсидеться на полатях. Рано или поздно и полати загорятся. Скажите, что вас удерживает?

— Польшу можно побудить к войне, ваше величество, если б вы пообещали ей что-либо посущественнее.

— Ого! — вскинул брови царь. — Вам мало Лифляндии?

— По последнему договору с Россией Польша лишилась Киева. Если б ваше величество уступили хотя бы Киев с округом…

— Но это невозможно, пан Щука.

— Почему?

— Хотя бы потому, что население само не захочет переходить под владычество Польши. Или вы забыли, какую резню полякам устроили черные люди когда-то? ^{137}

— Ну, то были происки Москвы.

— Нет, пан Щука, то паны сами накликали на себя беду своей спесью и презрением к украинцам.

— Ну, возвратите нам хотя бы заднепровские городки Стайки, Триполье, Чигирин.

— Без совета с думой и гетманом я ничего вам воротить не могу, пан Щука. Ничего.

— Тогда будет невозможно побудить Речь Посполитую к этой войне.

— Ну что ж, будем ждать, когда жареный петух клюнет вас в задницу.

Меншиков заржал над шуткой царя, а когда сказанное перевели Августу, он тоже расхохотался. Подскарбий Щука обиделся. Но Петр налил ему полную чарку вина и молвил миролюбиво:

— Не обижайся, пан Антон, это у нас такая пословица. Выпей лучше.

— Плохая пословица, — проворчал Щука.

— Что делать? Чем богаты.

С Августом Петру было легче разговаривать, этот на русские земли не покушался, согласен был на Лифляндию, но зато умело попрошайничал:

— Питер, дай мне двадцать тысяч твоих солдат — и я завтра же возьму Ригу.

— Ты ее уже один раз брал. Золотом, — смеялся Петр.

Король не обижался, смеялся вместе с царем.

— Ну, то не в счет, Питер. Теперь пора показать Карлу XII нашу силу. У меня отличный главнокомандующий, генерал-фельдмаршал Штейнау.

— Что ж ты тогда подсунул мне фона Круи, а не дал Штейнау?

— А я бы с кем остался, Питер? Афона Круи мне император рекомендовал. Если б я знал, разве б я подсунул его тебе?

— Этот твой фон бежал в плен, так ведь еще и оттуда требует с меня обусловленного договором содержания. А? Каков?

— Нахал, — засмеялся Август. — Ну, как насчет солдат, Питер?

— Хорошо, Август, я дам тебе корпус генерала Репнина. С ним отряжу двадцать тысяч пехоты в полное твое распоряжение. Более того, брат Август, я выделю деньги на провиантские склады. А в Витебске ты можешь получить десять тысяч фунтов пороху. Мало?

— Спасибо, Питер, — молвил король, прикладываясь к бокалу с вином, но, выпив его, сказал: — Хорошо, если б ты выделил деньги и на содержание русского корпуса.

— Ах ты, бестия! — засмеялся царь и, перегнувшись через стол, сгреб короля за затылок, потрепал дружески. — Договорились, в течение трех лет выплачиваю на это по сто тысяч.

Но Август, видя заинтересованность в нем царя, совсем обнаглел:

— Питер, душа моя, кинь тысяч двадцать немедленно.

— Зачем?

— Для подкупа польских сенаторов, к ним без подарков не подступишься.

— Знаю я это. Черт с тобой, договорились.

— Но только эту сумму включи в секретную статью. Ладно?

— Ладно. Только ж уговор, брат Август, ты всеми силами отвлекаешь Карла на себя, чтоб я смог заняться Ижорской землей и Карельской.

— Постараюсь, но Лифляндия и Эстляндия достаются мне. Верно?

— Верно.

— Все. Вели писать договор, но эти двадцать тысяч, пожалуйста, давай включим в секретную статью. А?

Петр, усмехаясь, покрутил головой: «Ах плутня, на баб тебе нужны они, не на сенаторов. На баб». Но вслух согласился:

— Ладно. Пусть будет в секретной.

Ночью Меншиков пилил мин херца:

— Петр Лексеич, ты чего его балуешь? Чем более даешь, тем более просит. Он же совсем обнаглел, краю не знает. То сто тысяч, то двадцать.

— Данилыч, он пока у меня один союзник. Беречь его надо, лелеять. А деньги не скоро понадобятся.

Однако Петр ошибся. Едва он вернулся в Москву, как тут же следом явился генерал-адъютант короля Августа получить с царя деньги по секретной статье.

У царя и такой суммы не оказалось. По велению Петра начали скрести по приказам, даже пришлось просить у Троицкого монастыря, богатый гость Филатьев отвалил десять тысяч. И все равно недоставало до двадцати.

— Данилыч, умри, но найди четыреста двадцать, — сказал Петр.

Меншиков умирать не стал, но ради спасения чести минхерца отвалил недостающие золотые из своего кармана, предупредив:

— Учти, мин херц, кровные отдаю.

— Ладно, не обеднеешь.

На следующий день деньги были вручены генерал-адъютанту короля, а после его отъезда Петр заметил о союзнике:

— Туг на бой, скор за мздой.

И приказал князю Репнину с корпусом из двадцати пехотных полков выступать на помощь Августу, поступить под команду генерал-фельдмаршала Штейнау.

Штейнау лично принимал русский двадцатитысячный корпус и остался им очень доволен: «Прекрасные солдаты, хорошо обучены, дисциплинированны, исполнительны». Особенно поглянулась фельдмаршалу их исполнительность. Шестнадцать полков во главе с князем Репниным он бросил на рытье окопов и строительство укреплений, а четыре полка (четыре тысячи человек) присоединил к своей саксонской армии, осадившей Ригу. Грядущую победу ему не хотелось ни с кем делить. Ригу должна взять саксонская армия, то есть он — Штейнау.

Но 9 июля под Ригу явился Карл XII с армией, столь же внезапно, как и под Нарву, и в двухчасовом бою разнес саксонцев в пух и прах, захватив всю их артиллерию. Штейнау позорно бежал с поля боя, едва не угодив в плен.

Освободив Ригу, король тут же отправил в Дерпт к Шлиппенбаху курьера с запиской: «Густав, выступай к Пскову и жди моего прихода. Пора кончать их. Карл».

Глава четвертая ПЕРВАЯ ПОБЕДА

Борис Петрович подозвал сына к карте и, ткнув в нее пальцем, сказал:

— Вот, Миша, Ряпнина мыза. Гарнизон здесь не столь велик. Даю тебе одиннадцать полков, это будет, пожалуй, раз в пять больше, чем у шведа. Потрудись, сынок. С Богом!

Шереметев перекрестил сына, толкнул ласково в плечо. И когда тот вышел, подозвал к карте Корсакова.

— Тебе, полковник, в это время надо атаковать мызу Рауге. Вот она. Надеюсь, не заблудишься?

— Что вы, Борис Петрович, чай, не впервой.

— Вот именно, не впервой блукать. У тебя будет три полка, для Рауге вполне достаточно, там, сказывают, даже и пушек нет.

В эту вылазку Шереметев решил сам не ходить, надо было принимать новые драгунские полки, а у Бориса Петровича была привычка дотошно вникать в самые мелкие детали. Он мог придраться к ослабленной или надорванной подпруге, заставить перековать коня, не случайно заглазно драгуны иногда называли его «всякой бочке затычка».

А накануне, принимая драгунский полк Жданова, Борис Петрович возмутился видом лошадей:

— И вы собираетесь на этих одрах итить в поход?

— С фуражом туго, — пытался оправдаться Михаил Жданов.

— Это вы мне говорите в сентябре, когда в лугах высятся сотни стогов. А что запоете зимой?

— Так у стогов есть хозяева.

— А вы в полку хозяин. Извольте откормить коней до кондиции.

Однако, воротившись в штаб, Шереметев распорядился отпустить полку Жданова двести мер овса. Не его пожалел — лошадей. Плохое состояние коней в каком-то полку всегда огорчало Бориса Петровича, отчего он более уважал казаков и калмыков, любивших коней и понимавших в них толк, хотя эти нерегулярные части отличались невысокой дисциплиной и своеволием. Но Шереметев многое прощал им именно из-за любви к лошадям. Поэтому после Нарвы он приблизил к себе казака Авдея Донцова, оказавшегося с ним рядом в самый тяжелый момент. А адъютанта Савелова упрекнул после того:

— Где тебя черти носили?

— Но, Борис Петрович, вы же сами к Бутурлину отправили.

— Тебе б надо было там досидеть до плена, дурак.

— Но я ж мигом, — оправдывался Савелов. — Одна нога тут, другая там… вернулся — а вы уж на том берегу.

— Если б не Авдей, я б на том свете оказался. Выдать бы тебе, да плеть жалко.

И стал Донцов при воеводе не то денщиком, не то коноводом, поваром, нянькой. Стлал постель, варил немудреную похлебку, иной раз и бельишко пропотевшее постирывал воеводе… Коня его, Воронка, холил не менее своего Каурки. И когда речь заходила о лошадях, именно к нему апеллировал Борис Петрович:

— Слышь, Авдей, в ждановском полку кони-скелеты. А? Это как?

— Срамота, — соглашался Донцов.

От Михаила Борисовича прискакал гонец с радостной вестью:

— Мы побили шведа!

Шереметев обнял вестника, поднес чарку:

— Спасибо, братец.

И тут же приказал готовиться к встрече победителей. Когда показался возвращающийся отряд, на монастырских раскатах загрохотали пушки в честь победителей. Впереди войска гнали пленных человек пятнадцать, за ними везли две захваченные пушки и несколько возов фузей ^{138} и знамена.

Борис Петрович едва дождался сына, тот замыкал все шествие. Подъехал к отцу, слез с коня, доложил:

— Так что мыза разгромлена, побили триста шведов, взяли две пушки, сто фузей. Своих потеряли девять человек.

— Ай, Миша! — Шереметев схватил сына, обнял, расцеловал крепко. — Вот уж уважил старика, вот порадовал. Спасибо, дружок.

Глаза воеводы блестели от подступающих слез. Он был безмерно рад удаче сына.

— Ты, сынок, ты первый после Нарвы почал бить их, окаянных.

Со смертью жены, случившейся как раз в дни Нарвской конфузии, о которой узнал Борис Петрович лишь спустя месяц, стал он несколько слабоват на слезу. Не то что очень тосковал. В походах и частых отлучках как-то отвык от нее, но с уходом жены понял, что и он ведь не вечен, что и его самого смерть поджидает, может, вон и за тем леском. Потому успех сына — родного корешка — был приятен его сердцу и трогателен. И слеза была простительна счастливому отцу.

Вылазка Корсакова на мызу Рауге оказалась неудачной, нападение его было отбито пушечной картечью ^{139}, и он потерял около полусотни человек. Хвалиться ему перед воеводой было нечем, и он постарался въехать в Печоры поздно вечером. А утром, представ перед воеводой, попробовал оправдаться:

— Были пушки-то на Рауге, Борис Петрович. Были.

Это прозвучало упреком самому воеводе, мол, не ты ли говорил, что там пушек нет.

— М-да… — вздохнул Шереметев, — знать, сбрехали наши разведчики, полагалось бы плетей им всыпать по полсотни на каждую задницу. Как думаешь?

— Надо бы, Борис Петрович, чтоб вдругорядь глаза лепш разували.

Но наказывать лазутчиков Борис Петрович не стал, отчасти потому, что они опять ушли за рубеж в сторону Дерпта высматривать, вынюхивать планы Шлиппенбаха. И даже если б они были дома, он бы все равно не стал их наказывать: ребята и так головой рискуют. А то, что оконфузились с пушками на мызе Рауге, так с кем того не случается. Возможно, у шведов эти самые пушки были по сараям спрятаны. Увидь попробуй.

Но Шлиппенбах в донесении королю описал бой при Рауге как блестящую победу шведского оружия, раз в пять преувеличив русские потери и совершенно умолчав о разгроме шведов при мызе Ряпниной. В конце донесения он намекнул королю о его обещании прийти под Псков.

Однако Карл XII прислал Шлиппенбаху поздравления с блестящей победой и с присвоением «дорогому Густаву» звания генерал-майора.

— Эх, — вздохнул новоиспеченный генерал, — лучше б прислал мне король тысяч восемь солдат!

— Его величество отправляется добивать саксонскую армию, — молвил посыльный Карла. — Как только управится там, так придет к вам на помощь, генерал.

Маленькая ложь Шлиппенбаха докатилась до Европы, раздувшись до бессовестных размеров. Газеты, захлебываясь от восторга, живописали, что при мызе Рауге на тысячу двести шведов напала 100-тысячная армия русских и потерпела сокрушительное поражение, оставив на поле боя шесть тысяч трупов. Европа смеялась над «русским медведем».

Призвав к себе Корсакова, Шереметев подсунул к нему лист газеты и спросил подчеркнуто серьезно:

— Полковник Корсаков, как вы умудрились, ведя в бой три тысячи, потерять шесть тысяч солдат? А?

Корсаков вскинул в удивлении брови:

— Я что-то не соображу, Борис Петрович.

— Вот, читай в газете. Вот, вот тут.

— Но я не знаю этого языка.

— Я тебе переведу.

После перевода Корсаков засмеялся, а потом выругался:

— Вот суки. А?

— Это, брат, нам Нарва отрыгивается. А тут еще и саксонцев раздолбал мальчик. Где нам уж!

— Надо задать хорошую трепку Шлиппенбаху.

— Надо, брат, надо. А пока он за трепку тебе получил звание генерала.

Царь еще с октября начал понукать Шереметева «итить вдаль». Борис Петрович не спешил, резонно полагая, что и под Нарвой оконфузились из-за спешки. Он готовился к походу обстоятельно, велев не только откармливать лошадей, но и хорошо обучать молодых рекрутов и ружейному и сабельному бою, при случае повторяя молодым солдатам:

— Ты стрелишь — промахнешься, значит, в тебя попадут. Ты не срубишь, тебе башку снесут. Так что овладевай, натаривайся.

Во второй половине декабря Шереметеву лазутчики донесли: «Шлиппенбах сосредоточил у мызы Эрестфер около восьми тысяч конницы и пехоты. Предполагаем — собирается атаковать Печоры».

Поскольку приближались рождественские праздники, Шлиппенбах перенес время похода. А Шереметев решил упредить нападение шведов и 23 декабря выступил из Пскова в поход «за свейский рубеж» с корпусом почти в девятнадцать тысяч человек.

Впереди шли драгунские полки, за ними пехотные, а сзади ехала артиллерия с прислугой, уже изрядно наторевшей в стрельбе. Замыкал колонну обоз с продовольствием и фуражом. Все предусмотрел Борис Петрович, ехало даже несколько саней, нагруженных сухими дровами и берестой, чтобы на ночевках не мучиться с разведением костров, над чем драгуны зубоскалили меж собой:

— И чего ж он печку с собой не взял.

Однако на первой же остановке-ночевке вполне оценили предусмотрительность воеводы, когда пришлось в темноте в глубоком снегу лазить по кустам, рубить сырняк и разжигать костер: «Соображат наш-то, соображат».

Три дня корпус двигался кучно, не растягиваясь, но потом Шереметев пустил вперед три полка драгун, дабы, подкрадясь скрытно, напали на мызу внезапно.

Шлиппенбаха его лазутчики предупредили о приближении русских 27 декабря, когда солдаты вовсю веселились по случаю праздника, пили вино, пели песни, тискали крестьянок.

— Проспали, сукины дети! — ругался генерал и тут же разослал адъютантов и денщиков по полкам приводить в чувство разгулявшихся солдат.

Двадцать восьмого утром злые с похмелья солдаты выкатывали на окраину мызы пушки и по приказу самого генерала заряжали картечью. Поэтому, когда русские драгуны утром 29 декабря бросились в атаку, их встретил убийственный огонь шестнадцати пушек, завизжала густая картечь, валились из седел первые убитые.

Драгуны были рассеяны, разбежались по кустам и лесам. Сам полковник Львов прискакал к воеводе без шапки с поцарапанной щекой:

— Борис Петрович, пушки… Давай пушки.

— Петро, мигом к артиллеристам! — приказал Шереметев адъютанту. — Авдей, перевяжи князя.

Донцов достал из тороки бинты, льняные охлопья, подъехал к Львову:

— Дозвольте, ваше сиятельство.

Промокнув кровь охлопьями, он присыпал рану порохом и замотал бинтом голову князя. Открыв сулейку ^{140}, предложил ему выпить:

— Глотните, ваше сиятельство.

Львов сделал несколько глотков, вернул сулею:

— Спасибо, казак.

— На доброе здоровье, князь.

Когда русские выкатили пушки на прямую наводку и сыпанули картечью по шведам, там случилась некоторая заминка, поскольку сразу половина прислуги была выведена из строя, кто убит, кто ранен.

Борис Петрович послал адъютанта к полку Жданова:

— Пусть обходит мызу справа. Авдей, скачи к князю Мещерскому, пусть слева окружает.

Шлиппенбах, видя, что артиллерия его захлебывается, неся потери, приказал вступить в бой коннице, пустив ее вперерез Мещерскому. Шереметев отправил во фланг им своих драгун. Началась рубка, где долго невозможно было определить, чей перевес — то швед гонится за драгуном, то драгун наседает на шведского конника. Крики, ржанье коней, звон и скрежет сабель…

Но вот справа от мызы затрещала ружейная пальба прямо у крайних хат. Это Жданов цеплялся за окраину.

Почувствовав, что его окружают, Шлиппенбах приказал отходить. Но отход конницы был воспринят русскими как отступление неприятеля. И тут Шереметев, обернувшись, приказал адъютанту:

— Скачи к Мише, пусть в палаши их.

Драгуны Михаила Борисовича ворвались на мызу на плечах бегущих шведов. Мгновенно умолкла артиллерия и пошла в бой пехота. Уже в сумерках мыза была захвачена, но солдаты до самого утра извлекали из всяких щелей — амбаров, сеновалов, погребов — спрятавшихся шведов. К рассвету 30 декабря набралось пленных сто пятьдесят человек, несколько знамен, все шестнадцать пушек. Но чему особенно радовался Шереметев, так это фуражу и провианту, заготовленному впрок шведами.

— Ай спасибо, ай спасибачка Шлиппенбаху, позаботился о нас, — шутил Борис Петрович. — Не послать ли ему благодарственное письмо в Дерпт?

На обратном пути в Псков на одной из дневок Шереметев сел за донесение государю: «С Божьей помощью, государь, мы шведов изрядно побили под Эрестфером, получив над Шлиппенбахом викторию, и, думаю, от этого поражения они долго не образумятся, не оправятся. Сам генерал Шлиппенбах бежал в Дерптскую крепость с остатками корпуса, оставив нам добрые трофеи — пушки и много провианта и фуража. Три тыщи полегло шведов, наших в три раза менее. Подробности тебе поведает Мишка, с которым шлю твоей милости сие письмо. А я, твой раб Бориска Шереметев, поздравляю тебя, милостивца нашего, с первой победой».

Одновременно к Карлу XII скакал из Дерпта от генерала Шлиппенбаха гонец с донесением, где мельком говорилось о некоторой неудаче при Эрестфере, но зато обстоятельно о бегстве врага в «свое логово Псков».

— Я спокоен за Шлиппенбаха, — сказал король. — С русскими даже неинтересно сражаться, при первом выстреле они разбегаются как зайцы.

— Наконец-то мы можем бить шведов! — вскричал царь, прочтя донесение Шереметева.

Потом долго расспрашивал участника боя Михаила Борисовича о подробностях, тут же произвел его в полковники. Приказал оповестить всю Москву о «славной виктории», палить из пушек, пускать фейерверки и за счет казны угощать народ пивом и вином, на Красной площади построить хоромы, в которых лицедеям и скоморохам представлять народу всякие художества и сцены.

А уже на следующий день в Псков поскакал Меншиков с указом государя о производстве Шереметева в фельдмаршалы и награждении героя орденом Андрея Первозванного «за великие заслуги его перед отечеством».

Прикрепив к кафтану фельдмаршала орден, Меншиков, надевая на него кавалерскую голубую ленту, заметил:

— Гордись, Борис Петрович, ты у нас третий кавалер.

— А кто первые?

— Первый — Головин, второй — гетман Мазепа Иван Степанович.

— Ну, свату, ясно, заслужил. А гетману за что?

— Ну как? Он Украину держит в узде, как на угольях сидит. Государь сказал, мол, порадовать надо.

Порадованы были и все офицеры, получившие повышение и денежные награды, солдатам досталось по одному рублю из только что отчеканенной монеты. Адъютант Савелов получил чин полковника, как-никак теперь при генерал-фельдмаршале должен обретаться.

В честь фельдмаршала и кавалера меншиковский эскорт палил из ружей вверх, а после этого было устроено застолье, на которое сошлись почти все полковники. Пили за здоровье государя, фельдмаршала, за его кавалерию. Напившись, пели, плясали. Меншиков, подпив, рассказывал о конфузии шведов на море:

— Карл послал шесть фрегатов ^{141} с повелением сжечь Архангельск и верфи тамошние ^{142}. Боясь напороться на камни, шведский адмирал поймал двух рыбаков местных и заставил провести их к Новодвинской крепости. Однако те посадили флагмана на камни, а наши с берега открыли по шведам огонь. Те бежали на лодках к другим кораблям. Нашим достались фрегат и яхта ^{143}. Так что и на море помаленьку начинаем.

— А как рыбаки? Ну те, что завели их на камни?

— Одному удалось бежать, но Прозоровский засадил его в тюрьму.

— В тюрьму? Героя-то. За что?

— А спроси. Говорит, мол, нарушил запрет — вышел в море. Ну, Петр Алексеевич велел не только выпустить рыбака, но и до скончания живота освободил его от тягла.

— Повезло мужику.

Пир окончился далеко за полночь, перегрузившиеся гости стали расползаться. Князь Львов давно храпел под столом. И Шереметев велел Донцову:

— Авдей, вынь князя из-под стола, отнеси на ложе.

— Слушаюсь, Борис Петрович!

— Да укрой потеплее, вишь, скрючился как цуцик.

Донцов вытащил «цуцика» из-под стола, взял на руки, как ребенка, понес в другую горницу.

— Где такого богатыря взял? — спросил Шереметева Меншиков.

— Под Нарвой нашел. И то как сказать: не то я его, а скорее он меня. Почти со дна выволок. С того времени при мне и состоит.

Шереметев, выпивший немного, был почти трезв, сам проводил Меншикова в отведенную ему горницу. И когда тот, раздевшись, сложил аккуратно одежду на лавку и залез под одеяло, фельдмаршал спросил его:

— А скажи, Александр Данилович, нельзя ли мне пушек подкинуть? Али все еще туго с имя?

— С пушками нынче легче будет, Борис Петрович. Виниус на Урале старается ^{144}, за год триста штук отлил.

— Ай молодец Андрей Андреевич!

— Да уж, государь на него не нарадуется.

— А что государь мне-то ныне велел делать? Наступательно действовать или оборонительно?

— Тебе надо, Борис Петрович, Ливонию оголаживать и опустошать. Чтоб королю, если воротится, негде было бы голову приклонить.

— Да уж, моих казаков опустошать учить не надо. Это они умеют.

— Вот-вот, распускай их в загоны партиями. Пусть полонятся, да и драгунам не возбраняй.

— Драгунам шибко воли нельзя давать, живо оказачатся, Александр Данилович. А начни сверх меры зажимать, дезертируют. С имя одним кнутом не обойдесся, где и пряник нужен. Что там про короля Карла слышно? Не собирается сюда? Пленные что-то говорили, что должон, мол, быть. Обещался.

— Да нет вроде. Пока за Августом охотится. Он ненавидит его, пока, грит, его не прикончу, не пойду на Русь. Ну нам-то то и надо. Хотя влетает нам этот союзничек в копеечку. Как государя увидит, так: дай, дай, дай. Другого слова не знает. И добро б хошь на армию просил, а то все на баб транжирит.

— Так не давали б…

— Так я уж говорил Петру Алексеевичу: на кой нам такой союзник. Так он, мол, на безрыбье и рак рыба. Нельзя, грит, нам против шведа одним оставаться. Да, Борис Петрович, чтоб знал ты: от тридцатого декабря государь указал, чтоб отныне не называл себя никто уменьшительными именами. У тебя есть грех такой себя в письмах Бориской-рабом величать.

— Так это ж от веку так велось, Александр Данилович.

— А отныне чтоб не писал так. Рассердится государь. И чтоб на колени перед ним не падали. Я, грит, не Бог.

— Я знаю, это он давно не любил.

— И чтоб зимой шапок перед дворцом не сымали, голов, грит, чтоб не студили.

— Золотое сердце у государя, до всего-то сам доходит.

Поговорили еще о том о сем, наконец Шереметев сказал:

— Ну, покойной ночи тебе, Александр Данилович. Спасибо тебе еще раз, что добрые вести нам привез.

— Покойной ночи, Борис Петрович. Шумни там моего адъютанта ^{145}, куда он запропастился.

— Которого?

— Крюкова.

Шереметев вышел, прикрыл тихо дверь. Огладил на груди голубую ленту кавалерии, покосился с удовлетворением на сиявший слева орден Андрея Первозванного. Перекрестился:

— Дай Бог здоровья государю-милостивцу.

Глава пятая ЛЕТНЯЯ КАМПАНИЯ

Летом 1702 года царь в сопровождении Преображенского и Семеновского полков, а также с двенадцатилетним наследником Алексеем отбыл в Архангельск, приказав фельдмаршалу Шереметеву «итить вдаль».

Борис Петрович не знал, зачем государь отправился в столь дальний путь, но догадывался, вспоминая его январское письмо. В нем Петр проговаривался: «намерение есть по льду Орешек доставать». И просил фельдмаршала разузнать точно, когда Нева замерзает и когда ото льда освобождается.

«Не иначе государь оттель на Неву явится, под Нотебург», — думал Шереметев, по-прежнему неспешно сбираясь в поход. На то же намекала и последняя строчка в письме: «Все сие приготовление зело, зело хранить тайно, как возможно, чтоб никто не дознался».

Восемнадцатитысячная армия Шереметева выступила из Пскова 12 июля. Поданным разведки, фельдмаршал знал, что Шлиппенбах едва наскреб семь тысяч.

Князь Львов возглавил авангард и уже 18 июля у мызы Гуммельсгоф столкнулся с противником. Завязался бой. Шведы начали теснить авангард и даже отбили пять пушек у русских. Львов немедленно отправил к Шереметеву адъютанта, прося поддержки. Фельдмаршал пустил вперед пехоту, и она переломила ход боя хорошим метким ружейным огнем, а затем и штыковой атакой. Шведская конница повернула назад и, скача через собственную пехоту, расстроила ее ряды, многих потоптав. Брошенная конницей пехота кинулась врассыпную, но была почти полностью уничтожена ружейной стрельбой и штыками.

Генерал Шлиппенбах бежал в Пярну, куда с великим трудом собрал от своего корпуса около трех тысяч солдат, деморализованных случившимся. Остальные остались на поле боя.

Лифляндия полностью подпала под власть Шереметева, и он отправлял отряды в разные концы разорять и сжигать все, превращая край в пустыню. Особенно старались нерегулярные части — казаки, башкиры и калмыки.

Выполняя приказ государя — оголаживать край, Борис Петрович здесь настолько перестарался, что очень скоро сам почувствовал недостаток продовольствия и кормов не только среди тысяч пленных, но и в самой армии. Хозяйство Ливонии было подорвано, и она уже не могла кормить даже победителей.

Все тюрьмы, амбары, сараи были забиты тысячными толпами пленных жителей, а их же надо было как-то кормить.

Узнав о разгроме Шлиппенбаха, царь писал фельдмаршалу: «Зело благодарны мы вашими трудами».

Оставалось взять еще две крепости. Одну из них — у мызы Менза и вторую — на озере Пойн, так называемый город Мариенбург.

Комендант первой, подполковник, на предложение авангарда сдать крепость ответил отказом. Но, увидев, как к крепости приблизились основные силы и стали разворачивать пушки, приказал бить в барабан и сам, высунувшись в бойницу, замахал белой шляпой.

— Не стрелять! — приказал Шереметев и милостиво отпустил гарнизон, предварительно обезоружив. Коменданта же похвалил: — Молодец подполковник, что не дал пролиться напрасной крови.

— Я счел сопротивление бессмысленным, — отвечал подполковник, краснея.

— Правильно счел. Зато всем вам живота дарую. Но запомните, вдругорядь попадешься с оружием — повешу.

В середине августа победоносная армия фельдмаршала подошла к озеру Пойн, там, более чем в ста саженях от берега, высились каменные стены Мариенбургской крепости. Мост был разрушен, крепость казалась неприступной.

— М-да… — произнес адъютант Савелов, — сюда надо зимой приходить, когда озеро замерзнет.

— Ничего. Попробуем летом одолеть, — отвечал Шереметев и приказал ставить по берегу пушки. — Ну-ка, ребята, сыграйте им хорошую музыку.

Пушки начали палить, окутываясь дымом. Крепость отстреливалась, но более для порядка, чем для вреда. Вечером, когда пальба стихла, у фельдмаршала в шатре собрались полковники, решали, как быть. Некоторые предлагали продолжать обстрел, мол, рано или поздно крепость выбросит белый флаг, другие склонялись к тому, что надо оставить до зимы, когда замерзнет озеро. Спорили, спорили, так ни до чего не договорились, разошлись в темноте.

Авдей стал стелить фельдмаршалу постель и, когда тот улегся, сказал:

— Борис Петрович, а что, если сколотить плоты и на них подойти к крепости?

— А дальше?

— А дальше лестницы — и на штурм.

Шереметев помолчал и, когда Донцов погасил свечи и тоже улегся, сказал:

— А ты знаешь, Авдей, надо попробовать.

— Конечно, Борис Петрович! — обрадовался Донцов. — Надо токо с берега прикрыть плоты ружейным боем, не давать никому со стены высовываться.

Утром Шереметев созвал полковников.

— Вы тут вечер прогомонили, ни до чего не домолвились. А мы вот с Авдеем ночь не спали и придумали. Немедленно отряжайте рубщиков валить лес. Будем строить плоты.

— Тут есть много бревен и от бывшего моста, — сказал Савелов.

— Пусть собирают, сплачивают и вяжут.

В три дня было навалено и стаскано к берегу довольно леса, вязали по четыре, пять бревен, тесали весла прямо из сырника, приспосабливали их на плоты, выстругивали тонкие шесты.

Дабы не привлекать внимания осажденных, плоты сталкивали в воду ночью. Перед тем как начать штурм, Шереметев послал на лодке барабанщика к крепости с предложением сдаться. Комендант отказался. И тогда, расставив по берегу лучших стрелков с ружьями и с двумя-тремя помощниками для скорой зарядки ружей, фельдмаршал дал команду плотам отчаливать. На них отправляли штурмовые группы с лестницами, баграми. Солдаты были вооружены палашами, кинжалами и пистолетами, некоторые отправлялись с ружьями, снаряженными багинетами ^{146}.

Однако, когда плоты приблизились к крепости и начали приставать к ней, со стены были выброшены сразу три белых флага и забил барабан к сдаче.

— Сразу бы так, дураки! — проворчал Шереметев, хотя и был доволен столь легкой победой.

Было приказано выйти из крепости не только гарнизону, который оказался не столь велик, но и всем жителям, поскольку предстояло взорвать цитадель.

— Жалко, — сказал Мещерский. — Экая красота!

— Взрываем, князь Иван, чтобы второй раз не брать, — отвечал Борис Петрович. — Чтоб если воротится Карл XII, ему негде б было и переночевать.

— Да понимаю я, для чего мы их уничтожаем, Борис Петрович, но все равно жалко, ведь труд человеческий.

Для вывода гарнизона и жителей устроили наплавной мост из плотов, некоторые переплывали на лодках, сохранившихся в немалом количестве в городе. Каждый тащил все, что мог: мешки, узлы, корзины, подушки, шубы. Солдат тут же на берегу разоружали, сбивали в отдельные команды. Шум, крик, плач стояли окрест.

Казаки бесцеремонно отбирали у горожан вещи, понравившиеся им, припугивая несчастных: «Тебе все равно не понадобится».

К шатру Шереметева явился взволнованный старик священник.

— Ваше высокопревосходительство, ваше высокопревосходительство, я мариенбургский пастор Глюк, проявите милость и благородство, ради Христа.

— Что стряслось? — нахмурился Шереметев.

— Мою воспитанницу… Она только что из-под венца… Ее казак схватил… проявите великодушие…

— Авдей! — повернулся Шереметев к денщику. — Ступай разберись, помоги святому отцу.

Донцов отправился за пастором, тот, торопясь, продолжал лепетать:

— Она мастерица, она все умеет… Варить… Стирать… Вязать. Пожалуйста, заберите ее от казака к его превосходительству поварихой, прачкой, служанкой.

— Не суетись, отче, — успокаивал Донцов. — Раз девка умелая, заберем.

Девушка сидела на телеге на каком-то тряпье и плакала. Плакала беззвучно, крупные слезы горошинами катились по щекам.

— Вот, вот она, — указал пастор Донцову.

При виде чернобровой красавицы что-то теплое шевельнулось в зачерствевшем сердце Авдея, он взял ее за подбородок, заглянул в черные глаза, спросил ласково:

— О чем плачешь, красавица?

— А ну, не лапай чужое! — явился словно из-под земли казак. — То моя добыча.

Он был ростом едва ли по плечо Донцову. Авдей обернулся к нему:

— Ты что, ее с бою брал?

— Как бы ни брал, она моя. Я ее первый узрел.

— Вперед тебя ее узрел фельдмаршал, дура.

— То не по праву, то не по праву! — закричал казак. — Братцы, это же грабеж, — пытался он привлечь внимание своих товарищей.

— Чего вережжишь? Ты ее на дуване [8] получил? А?

— Какой дуван? Какой дуван? Я ее первый полонил.

От соседнего воза кто-то посоветовал:

— Отчепись, Федьша, от греха. Аль в петлю захотел?

— Вот именно, — сказал Донцов, беря девушку за руку. — Идем, красавица.

— Ее Мартой звать ^{147}, — подсказал пастор.

Девушка слезла с телеги, покорно пошла за Донцовым. Пастор шел рядом, что-то быстро говоря ей по-шведски. Перед Донцовым оправдывался:

— Она плохо понимает по-русски.

— Выучится. Русский — не турский, мигом натореет. Верно, Марта?

— Вьерна, — наконец улыбнувшись, старательно повторила девушка.

— Во, видал, а ты говоришь — не понимает.

Так в обслуге фельдмаршала Шереметева появилась молодая прачка Марта.

Шереметев прямо от Мариенбурга писал царю письмо: «Чиню тебе известие, что Всесильный Бог и Святая Богоматерь желание твое исполнили: больше того, неприятельской земли разорять нечего, все разорили и запустошили без остатку, и от Риги возвратились загонные люди ^{148} в 25 верстах и до самой польской границы, и только осталось целого места Пернов и Колывань. Пошлю в разные стороны калмыков и казаков для конфузии неприятеля. Прибыло мне печали: где мне деть взятый полон? Тюрьмы полны, пленные сердятся, чтобы какие хитрости не учинили: пороху в погребах бы не зажгли? Так же от тесноты не почали бы мереть? И денег на корм много исходит, а провожатых до Москвы одного полку мало. Вели мне об них указ учинить… Августа 31 числа пойду к Пскову, быть тут стало невозможно, вконец изнужились крайне, обесхлебели, обезлошадели и отяготились полоном и скотом, и пушки везти стало не на чем: новых подвод взять стало неоткуда, а в Пскове нет».

А семнадцатилетняя прачка Марта, целыми днями трудясь неустанно то у корыта, то у огня, то с иглой и починкой, ночью плакала тихонько и, если это замечал пастор, жалилась ему:

— Где же он? Где мой суженый?

— Успокойся, милая. Вишь, что творится. Найдется твой капрал, куда ему деться?

— Не, мог майор кого другого послать. Почему именно Вольфганга, и прямо от венца?

— Ну, для такого дела нужен был самый надежный, самый смелый. Даст Бог, найдется твой супруг. Не плачь, дитя… — утешал пастор.

Сам Глюк мало верил в чудо, но искренне жалел Марту и переживал за нее. Надо ж было такому случиться, только обвенчались молодые, только вышли из костела. И тут же, прямо от крыльца вызвали капрала к коменданту, и тот, вручив ему пакет, отправил к генералу Шлиппенбаху, прося помощи.

— От вас, капрал, зависит спасение города.

Кто мог знать, что сам Шлиппенбах нуждался в спасении? Зализывал собственные раны в Пярну. До Мариенбурга ли ему было! И капрал Вольфганг — муж Марты — исчез в этом водовороте, словно камень, упавший в морскую пучину.

Только в Пскове были посчитаны мариенбургские трофеи: более тысячи пленных, в том числе 68 офицеров, 51 пушка, 26 знамен.

Прачка Марта в счет не вошла. А зря. Через год с небольшим станет ясно, что это был главный трофей фельдмаршала Бориса Шереметева.

Глава шестая НА ОЧЕРЕДИ НОТЕБУРГ

Меншиков появился в Пскове неожиданно. Оставив во дворе свою многочисленную свиту, гремя крепкими каблуками на лестнице и досках соснового пола, ворвался в кабинет фельдмаршала.

— Борис Петрович, дорогой, поздравляю тебя с очередной викторией. Петр Алексеевич в восторге от твоих побед.

— Спасибо, Александр Данилович, — поднялся Шереметев навстречу нежданному гостю. — Каким ветром?

Они обнялись.

— Попутным, Борис Петрович, попутным, — молвил Меншиков, опустился на лавку, отталкивая саблю, словно мешавшую удобно сидеть. Выразительно мотнул головой фельдмаршалу, и тот понял: надо выпроводить из кабинета лишних.

— Князь, — обратился Шереметев к Мещерскому, — договорим опосля.

— Хорошо, — пожал тот плечами, поднимаясь с лавки. И, щелкнув каблуками, вышел.

— Петро, не вели никому быть ко мне.

— Слушаюсь! — отвечал адъютант и тоже свел каблуки, повернулся и вышел.

Когда они остались одни, Меншиков заговорил:

— Раньше времени государь не велел об этом говорить. — И, вынув из-за обшлага бумагу, бросил на стол фельдмаршалу. — Это от него.

— Догадываюсь, — усмехнулся Шереметев.

— О чем?

— О том, что грядет. Нотебург. Верно?

— Верно, — засмеялся Меншиков. — Как догадался?

— Да государь еще в январе писал мне об этом. Сейчас Лифляндия повержена. Отсюда вывод: на очереди Ингрия.

— Ох, хитер ты, Борис Петрович, — улыбаясь, погрозил Меншиков пальцем. — Хитер.

— Ничего хитрого, Александр Данилович, я, чай, главнокомандующий, фельдмаршал все ж.

— Ладно. Читай.

Борис Петрович развернул записку царя, в которой была короткая просьба прибыть на совет в Старую Ладогу.

— Торопится государь, — полувопросительно сказал Шереметев, откладывая на стол записку.

— Еще как. До Архангельска от Москвы месяц добирались. А оттуда до Повенца шли без дороги, прорубаясь через чащу две недели, еще и две яхты на себе волокли. А это сто двадцать верст, у самого Петра Алексеевича мозоли от топора во какие.

— Да уж труженик он не чета нам, — вздохнул Шереметев. — И откель силы берутся. Так когда выезжать?

— Да хоть сейчас. Армии вели следовать к Старой Ладоге. Зачем — не говори, пусть исполняют. А мы с тобой вперед побежим, государь ждет.

— Надо полон на Москву к Стрешневу отправить, перемрут ведь тут.

— Отправляй.

— Придется полк Рожнова отрядить.

— Отряжай, Борис Петрович. Да вели обед приготовить, я голоден. Всю дорогу всухомятку, горяченького хочется.

Обедали вдвоем же, дабы в подпитии не проболтаться при посторонних. Подавала на стол румяная, черноволосая девушка с ямочками на щеках. Поставила чашки с пахучим жарким, сковороду с жареной рыбой. Молвила ласково:

— Кушать хорошо, здоровия быть надо.

— Откуда у тебя сия жемчужина, Борис Петрович? — спросил, прищурясь озорно, Меншиков.

— Из пленных, Александр Данилович.

— Ах ты, старый охальник! Окочуриться хошь в постели?

— Брось ты, Данилыч, — смутился Шереметев. — Она дите еще.

— Дите в самом соку, все кругом как орех, так и просится на грех. Ха-ха-ха!

Выпили чарку под жаркое за здоровье государя. Вторую — под рыбу — за грядущие успехи на ратном поле. Потом принялись за пироги с капустой.

— Послушай, Борис Петрович… — заговорил Меншиков после третьей чарки, но уже серьезно. — Только это между нами. Ладно? Ни-ни.

— О чем говоришь, Данилыч? Ясно.

— Я, понимаешь, недавно поцапался с Монсихой ^{149}, ну, с которой государь. Знаешь?

— Знаю.

— Она, сучка, теперь злая, наверно, ему в уши дует черт знает что про меня. Надо бы отворотить его от нее. А?

— Так ты хочешь Марту? — догадался Шереметев, с чем подъезжает фаворит.

— Какую Марту?

— Ну вот эту «жемчужину», как ты сказал.

— Ах, ее Мартой зовут? Да, да, ее. Отдай ее мне, Борис Петрович, а уж я улучу момент, когда государю показать. Что ж ягодке-то зазря пропадать.

— Ну что ж, если для государя, не смею спорить, Александр Данилович. Бери.

— Вот и отлично, — обрадовался Меншиков и стал наполнять чарки. — Вот и обмоем наш сговор. Только, пожалуйста, Петрович, держи пока все при себе это.

— Ну, сказано же, Данилыч.

Утром Меншиков призвал к себе адъютанта Крюкова.

— Послушай, братец, ты завтра вместе с полком Рожнова отправишься в Москву. Повезешь девицу. Чтоб ни един волос с ее головы не пал. Слышишь?

— Все ясно, Александр Данилович. Сполню, как велишь.

— Отвезешь ее к Анисьи Толстой. Скажешь, я послал. Пусть они вместе с Дарьей Михайловной ^{150} учат нашему языку и политесу всякому.

— А как везть? Верхи?

— Дурак. Выбери там из трофеев добрую коляску крытую да дорогой присматривай. Что случится, головой ответишь. Сам можешь и вершним ехать.

Военный совет в Старой Ладоге царь предварил такими словами:

— Господа генералы и полковники, ныне время приспело ворочать наши земли Ижорские, принадлежавшие еще нашим славным предкам, тому же святому князю Александру Невскому ^{151}, прозвище которого говорит об этом. Ворочать как можно быстрее, часу не откладывая, пока Карл XII завяз в Польше. Ныне в Варшаве прилагает все усилия к задержанию его князь Григорий Долгорукий, именно он сообщает, что союзник наш, король Август, вельми ненадежен стал, особливо после конфузии под Калишем ^{152}.

— Да, по конфузиям он в Европе ныне всех обскакал, — заметил с места Меншиков.

— Бог с ним, пусть обскакивает, лишь бы короля возле себя держал. А то вон из-за того же бежал от Августа дипломат Паткуль, он боялся, что как только Август замирится с Карлом ХИ, так тут же выдаст его головой, а это для Паткуля смерть. Я принял его к нам на службу ума его ради и опыта, так что отныне он будет нам служить. Но все это худой знак, поэтому с Ингрией спешить надо. Наперво будем брать Нотебург, то бишь нашенский Орешек. Поскольку он на острове, думал по льду на него идти. Ан нет. Спешить надо. Еще неведомо, где Карл зимой окажется. Скорей, скорей надо в Ингрии твердой ногой встать. Вот худо, что ты, Петр Матвеевич, здесь повоевал много сел. — Царь укоризненно покосился на Апраксина.

— Я хотел как лучше, государь, чтоб у неприятеля пристанища не было.

— Сие велено было фельдмаршалу в Лифляндии творить, он славно и погостил там. А здесь наши земли, здесь завтра нам же пристанища понадобятся, а ты деревни жег. Нехорошо, Петр Матвеевич, не по-хозяйски.

— Надо было предупредить, государь.

— А своя голова для чего? В общем так, господа генералы, тут мы на своей земле, потому прошу помнить об этом. Без нужды ничего не рушить, не жечь. Тем более не обижать население. И никаких грабежей. Борис Петрович, предупреди своих казаков.

— Я их отпустил, государь. Свой полон на Дон погнали, ясырь ^{153} повезли по домам, хотели и пушки с собой везти, кое-как отговорил. Наша добыча, говорят, и все тут.

— Может, и верно, что отпустил эту вольницу. Значит, к Нотебургу придут регулярные.

— Да, государь, почти одни регулярные.

— Инженер Корчмин был в Нотебурге не так давно, осмотрел крепость, видел, что надо было. Василий Дмитриевич, посвяти совет в то, что узнать изволил.

— Крепость сия невелика, — встав с лавки, заговорил Корчмин. — На первый взгляд кажется неприступной. Стены каменные, высотой в четыре сажени, толщиной в две. Потому, кажется мне, чтоб как-то пробить их, желательно бить в одно какое-то место, лучше всего с юго-запада. Гарнизон невелик, четыреста пятьдесят человек, сто сорок две пушки. Чтобы пресечь возможность сикурса крепости, в первую очередь надо взять укрепление на той стороне.

— А откуда может быть сикурс? — спросил царь.

— От генерала Кронхиорта.

— Кронхиорта изрядно Петр Матвеевич потрепал. До сикурса ли ему?

— В такой крепости, как Нотебург, и полета человек полка будут стоить.

— Что ж, ты, пожалуй, прав, Василий Дмитриевич. Эти укрепления на той стороне я беру на себя. Думаю, там без пушек обойдемся. Яков Велимович?

— Я слушаю, государь, — встал Брюс.

— Ты, как артиллерийский генерал, отвечаешь за пушки. Ставишь их на сей стороне одна к одной. Сколько их у тебя?

— Помимо полковых трехфунтовых, государь, 19 пушек восемнадцатифунтовых, 12 двенадцатифунтовых и 12 мортир.

— Вот, и отлично. Будешь бить, как и советует Корчмин, по юго-западному фасу. Стрелять, я полагаю, придется не один день, так что озаботься добрым запасом пороха и ядер.

— Я думаю, недельного достанет.

— Нет, нет. Имей двух-, а лепш трехнедельный запас. А подвезешь месячный, бранить не стану.

Брюс, усмехнувшись, покачал головой.

— Чего ты? — спросил царь.

— Так ведь, Петр Алексеевич, месячного огня ни одно орудие не выдержит.

— Значит, имей и пушек запас. Князь Михаил?

В свою очередь поднялся Михаил Михайлович Голицын.

— Тебе надлежит, князь, озаботиться штурмовыми лестницами. Слыхал, какие стены? Вот и рассчитывай, чтобы длины не менее четырех сажен были. Общее командование я возлагаю на фельдмаршала Бориса Петровича Шереметева. Извольте, господа, его приказы исполнять неукоснительно и без пререканий. Кто ослушается во время боя, пойдет под суд. А приговор кригсрехта ^{154} сами знаете какой.

— Об этом можно б было и не говорить, — с ноткой обиды молвил князь Голицын.

— Напомнить не помешает, князь Михайла.

К Нотебургу царь стянул пятнадцать полков. Конечно, это не могло быть секретом для шведов, однако на виду крепости до времени никто не появлялся.

В ночь с 26 на 27 сентября 1702 года были выкачены на берег пушки и явились гвардейские полки, начавшие перестрелку с крепостью, не приносившую никакого вреда ни той, ни другой стороне, зато послужившую отличным прикрытием прокладки трехверстной просеки от Ладожского озера к Неве, невидимой из крепости. Царь сам с топором в руках был на просеке и трудился на рубке, подавая пример рядовым семеновцам. Трехверстная просека была пробита за сутки, и по ней в Неву из озера перетащили пятьдесят лодок.

Появление русской флотилии у крепости повергло шведов в изумление: откуда они явились? Ведь все течение Невы находилось в руках шведов. На следующий день Петр, взяв тысячу гвардейцев, переплыл с ними на другую сторону, атаковал береговое укрепление и захватил его, лишив крепость связи с берегом, откуда комендантом ожидалась помощь. Здесь закрепилось три русских полка.

Обложив таким образом Нотебург, фельдмаршал послал на лодке к крепости трубача с предложением коменданту сдать крепость, поскольку ему теперь ждать помощи было неоткуда. Трубач воротился с отказом.

— Что он сказал? — спросил Шереметев.

— Он посмеялся и сказал: зубы сломаете.

— Ну что ж, раз ему так весело, дадим ему музыку. Капитан Михайлов, извольте открыть огонь.

— Есть, господин фельдмаршал! — четко отсалютовал капитан Михайлов, он же царь.

И рявкнули пушки, берег заволокло дымом, от стен крепости брызнули крошки камней, дождем падая в реку. Пальба шла весь день и ночью. Пушкари, чтоб не оглохнуть, закладывали в уши очески, работали посменно. После трехсуточной беспрерывной пальбы в крепости послышался барабанный бой, который едва был услышан.

— Ага, — сказал капитан Михайлов, — кажись, с пардоном решились.

На лодке прибыл барабанщик с письмом от госпожи комендантши.

— Пакет для господина фельдмаршала, — сказал он.

— Давай сюда, — сказал высокий артиллерист-капитан, столь прокопченный, что светились на лице только зубы и белки глаз.

Он разорвал пакет, пробежал глазами, засмеялся и сообщил пушкарям, окружавшим его:

— От великого шума и беспокойства жены господ офицеров просят господина фельдмаршала выпустить их из крепости. А? Каково? — Повернулся к барабанщику: — Передай от имени фельдмаршала, что он с удовольствием предоставит дамам выход из крепости, но только совместно с их любезными супружниками. Ступай.

Барабанщик отплыл, и едва он исчез в крепости, как бомбардировка возобновилась.

Десять дней без передышки грохотали пушки, изрядно измолотив юго-западный фас крепости. Наконец Брюс не выдержал, подбежал к Петру:

— Господин капитан, орудия раскалились до опасного состояния, дайте остыть им.

— Хорошо, Яков Велимович, — согласился Петр. — Они свое дело изрядно исправили. Пусть остывают. Алексашка!

— Я здесь, капитан! — подскочил Меншиков, закопченный не менее царя.

— Тащи мыло, утирку и пошли кого-нибудь за Голицыным.

Петр, взяв мыло и полотенце, прошел к воде и стал умываться вместе с Меншиковым, присев у самой кромки.

С крепостной стены щелкнул выстрел; и пуля жмякнулась рядом в воду, обрызгав их.

— Ты гля, еще и огрызаются, — сказал Меншиков.

— Мазилы, — хмыкнул Петр, вытирая отмытое от копоти лицо. — Впрочем, далековато, пожалуй, и я бы не попал.

Петр и Меншиков наворачивали из одного горшка гречневую кашу, когда явился Голицын.

— Садись с нами, князь, бери ложку.

— Спасибо, государь, я только что поел.

— Тогда так, князь Михайла, готовься к штурму. Поведешь семеновцев. Лестницы готовы?

— Готовы, ваше величество.

— Ночью я дам сигнал из трех мортир ^{155}. По этому сигналу отчалишь на лодках, на самолете [9]. А днем на берег чтоб не высовывались. Сейчас через зрительную трубу присмотри место, где начнешь, чтоб ночью не плутать.

— Мне тоже позволь, мин херц, — попросился Меншиков.

— Тебе? — взглянул на него Петр и, помолчав, сказал: — Поведешь преображенцев, поддержишь князя Голицына. Берите на штурм только охотников, кто сам вызовется.

К двум часам ночи семеновцы были готовы, сидели уже в лодках и на самолете. В это время вспыхнул в крепости пожар, озаривший низко плывшие облака.

— Ну, это нам на руку, — заметил Петр.

В четвертом часу одна за другой выстрелили мортиры и лодки с самолетом отчалили, вперерез быстрого течения направляясь к крепости.

Высадившись у стен крепости, семеновцы, предводительствуемые князем Голицыным, устремились к проломам, начали приставлять лестницы и лезть вверх. Навстречу им загремели выстрелы.

Комендант воспринял затишье как подготовку к штурму и принял свои меры, усилив охрану именно в проломах.

Первый приступ оказался неудачным, к тому же многие лестницы оказались короткими. Русские откатились, и несколько человек было бросились к лодкам.

— Назад! — властно закричал Голицын и обернулся к адъютанту: — Зубарев, быстро все лодки оттолкни от берега, чтоб никто и мысли не держал об отступлении.

Адъютант кинулся исполнять приказ князя.

Когда начало светать, с берега хорошо стало видно происходящее у стен крепости. Петр наблюдал в зрительную трубу штурм, скрипел зубами:

— А-а, дьявол, еще надо огня дать им. Еще. Пушки остыли уж. — Обернулся с перекошенным лицом к адъютанту: — Живо в лодку. Скажи князю, пусть отходит. Он же там половину семеновцев положит.

Голицын, выслушав посланца, крикнул ему:

— Скажи государю, что я теперь принадлежу не Петру, но Богу.

Выслушав ответ князя, царь пробормотал:

— Под суд, сукин сын, хочет. Под суд. — И, обернувшись к Меншикову, приказал: — Александр, веди преображенцев. Да живей!

Весь день штурмующие то накатывались, то откатывались, оставляя убитых и раненых. Но изнемогали и осажденные. Когда спустились сумерки, в крепости едва не вспыхнуло восстание.

— Сдавай крепость! — кричали озверевшие солдаты Шлиппенбаху. — Не то мы тебя подымем на штыки.

И генерал Шлиппенбах приказал бить в барабаны, прося пощады.

Заслыша барабанную дробь, Петр сам схватил драгунский барабан и ударил в ответ. Мгновенно стихла стрельба с обеих сторон.

Голицын и Меншиков поднялись на стену. Их встретил сам комендант с переводчиком.

— Мы готовы прекратить сопротивление, — сказал Шлиппенбах, — если нам будут гарантированы жизнь и выход из крепости.

— Вы будете отпущены с миром, генерал, — сказал Голицын, — но без оружия, разумеется. Вы дрались храбро, потому вам оставляется одно знамя, а каждый солдат выходит из крепости с пулей во рту. Это то, что мы можем позволить вам вынести из оружия.

— Но нам нужен день-два, чтобы перевязать раненых.

— Вы их получите, генерал, кроме того, вам будут предоставлены лодки для ухода.

— Ключ! — неожиданно сказал Меншиков и, видя удивление на лице коменданта, пояснил: — Извольте сдать ключ от города. И шпагу.

Принесли огромный, чуть тронутый ржавчиной ключ, которым, наверно, никогда не пользовались, держа его скорее как символ.

Меншиков принял ключ и шпагу коменданта.

— А теперь готовьтесь к выходу, господин генерал.

Через три дня с развернутым знаменем, с музыкой шведы вышли из крепости, неся раненых. Сели в лодки и поплыли вниз. Солдаты не могли разговаривать, ибо у каждого во рту было по пуле. У жен офицеров рты были свободные, и супруга коменданта, увидев на берегу свежие виселицы, спросила мужа:

— Густав, ты видишь? Для кого это?

— Это русские приготовили для своих, — отвечал Шлиппенбах.

— Как «для своих»? — удивилась женщина.

— После боя они казнят трусов, кто бежал из сечи.

— Господи! — закрестилась испуганно комендантша.

А на берегу полковой палач, называемый профосом, готовил осужденных к экзекуции, велев им раздеваться до белья.

Те снимали зеленые кафтаны, такие же как у профоса, с одним лишь отличием: у палача правый рукав кафтана был черный.

И уж далеко отплыли шведы, когда до них донеслась густая и зловещая дробь барабана, что говорило о начале казни. Комендантша не оглядывалась, хотя виселиц уже не было видно. Она мелко крестилась и что-то шептала высохшими, потрескавшимися губами. Шлиппенбах был хмур и насуплен.

В тот же день фельдмаршал Борис Шереметев в окружении господ офицеров, в числе которых был и капитан-бомбардир Михайлов, вступил в крепость. Грянул троекратный салют из пушек и ружей в честь славной победы. Над западной башней по приказу царя был прикреплен ключ, а башня наименована Царской.

— Отныне сему граду именоваться Ключ-городом! — сказал Петр на пиру. — А именно Шлиссельбургом, поскольку он является для нас ключом к выходу в море.

В крепости были найдены исправными 139 пушек, множество гранат, ядер, ружей, 270 бочек пороху и довольно другого военного добра и съестных припасов.

Главный герой штурма князь Голицын был произведен в полковники Семеновского полка, высший чин в гвардии, ему были даны поместья.

На пиру в подпитии Петр негромко сказал ему:

— А ведь я, Миша, хотел под суд тебя.

— За что, государь?

— Вот те раз! Ты же не выполнил мой приказ.

— Какой?

— К отходу.

— Я не слышал такого, государь.

— И правильно, — засмеялся Петр. — Как говорится, победителя не судят.

Бомбардир-поручик Меншиков был назначен комендантом крепости. И ему были сказаны напутственные слова царя:

— Доверяю тебе, Александр Данилович, самый главный наш трофей. Сохрани и приумножь.

— Спасибо за честь, Петр Алексеевич! — благодарил фаворит, хотя в душе ему ох как не хотелось отставать от царя. Уж очень он угрелся возле его сердца. Но воля все же манила: «Эх, развернусь!»

Глава седьмая ДОРОЖНЫЕ СТРАСТИ

В Москве торжества по случаю побед фельдмаршала в Лифляндии и овладения Нотебургом были отмечены 4 декабря шествием войск через трое триумфальных ворот, салютом, фейерверком, веселыми представлениями и, конечно, пиром с хорошей попойкой. Все это происходило в отсутствие главного виновника этих торжеств. Он еще находился в Пскове, устраивая на зимние квартиры утомленную армию. Петр звал Шереметева в Москву: «…Ждем вас к сражению с Ивашкой Хмельницким, господин фельдмаршал, ибо без вашего сикурса терпим мы от него повальные потери».

Борис Петрович представлял, что там творится ныне в Москве, что там за «повальные потери», возможно, оттого и не спешил, поскольку не охоч был до беспробудного пьянства. Выпить чарку-другую куда ни шло. Но пить без меры и без счета ему не глянулось. А как не будешь?! Если сам царь преподносит огромный кубок и велит пить до дна, порою не считаясь с возможностями человека. И если какой-то смельчак очень уж упирается: «Не могу» — царь того добивал известной фразой: «Ну, за мое-то здоровье, братец!» А кто ж осмелится не выпить за здоровье государя? Через три «не хочу» хлобыстнешь. Конечно, и сам Петр не отставал в «сражениях с Ивашкой Хмельницким», но в отличие от многих почти не пьянел и все равно вставал чуть свет и принимался за дело. Если это было в Москве, отправлялся по приказам, если в Воронеже — то хватал топор и бежал на верфь отесывать мачту либо бимсу очередного корабля ^{156}.

Оставив за себя князя Мещерского, а дом и коней поручив присмотру денщиков Гаврилы Ермолаева и Степана Саморокова, отправился Шереметев в Москву уже в конце декабря. Поспел как раз к четвертому празднованию Нового года по-новому. До 1700 года на Руси новый год начинался с сентября. Петр I велел специальным указом от 19 декабря 1699 года начинать его с 1 января 1700. И летосчисление вести не от «сотворения мира», а от Рождества Иисуса Христа, как было в других странах Европы. И посему велено было указом веселиться и друг друга поздравлять с Новым годом. Вот так Петр I приобщал к культуре свой темный народ, даже веселиться силой заставлял, говоря при этом: «Бог дурака поваля кормит».

Что и говорить, поотвык от дома фельдмаршал, поотвык. Ходил по подворью, не узнавал многого:

— Здесь навроде амбар стоял. Куда делся?

— Так сгнил же он, боярин, на дрова пошел.

— Эх, хозяева… — ворчал боярин.

Пришел в мыльню париться, удивился:

— Полок-от вроде опустился.

— Верно, Борис Петрович, угадал, — осклабился Ермилка-лакей. — Еще боярыня-покойница опустить велела.

— Зачем?

— Да, парясь, осклизнулась, до пола высоко-далеко показалось. Едва кости не переломала.

— Какой же теперь пар на такой низине!.. — ворчал боярин, взбираясь на полок. — Бздани там.

Ермилка плеснул ковш воды на каменку, взвился горячий пар к потолку.

— Ну вот, — сидя на полке, возмущался Борис Петрович, — голову токо и хватает, а задница холодная. Чего скалишься, дурак? Почему водой бздаешь? Где квас?

— Так не приказывали, — оправдывался Ермилка.

— Небось в нужнике портки сымать тоже не приказывают, а сымаешь же, не кладешь в штаны.

Ермилка ухахатывался, но молча корчился, боясь рассердить хозяина. Но тот замечал все.

— Э-э, смеху-те. Бери веник, жеребец, починай.

Под веником березовым помягчел боярин. Вспомнив про квас, невольно вспомнил и Алешку Курбатова. Уж тот бы не забыл про квас, ему не надо было приказывать. Спросил Ермилку:

— Алешку-то видаете?

— Какого, Борис Петрович?

— Ну какого? Курбатова.

— О-о, он уж ныне не Алешка, Борис Петрович, а Алексей Александрович, его ныне рукой не достигнешь. Дьяк. Каменный дом. Пешки уж и не ходит, все в коляске, свои лакеи бегают. Прибыльщик, говорят, у государя. Морду отъел — за три дни не обежишь.

— Прибыльщик, — с оттенком небрежения повторил Борис Петрович. — До-олжно-ость.

— Не скажите, боярин. Пред ним иные и знатные на цыпках ходють.

«Ну, от меня не дождется, — подумал Шереметев. — Не хватало, чтоб я пред своим лакеем тянулся». Но вслух не сказал, посчитав недостойным перед Ермилкой выситься. Где-то в глубине души осуждал Борис Петрович царя, что так запросто из людишек подлых подымает он вверх вдруг какого-нибудь мужика, ставя его над родовитыми, знатными князьями, боярами. Что Алешка? Вон Шафирова возьми, подлетел ввысь из каких-то приказчиков. Всего-то и достоинства: языки чужеземные ведает. Экая заслуга. Огорчительно Борису Петровичу видеть сие. Ему, представителю старинного боярского рода, ведущего свою родословную с XIV века ^{157}, приходится теперь улыбаться, а то и руку жать какому-нибудь рабу вчерашнему, а то и за здоровье его подлое пити. Огорчительно. Но сказать об этом не моги. Не то время. Вмиг в опалу угодишь у государя. Уж лучше помолчать.

Из предбанника турнул-таки Ермилку за квасом. Сидел на лавке, попивая квасок, блаженствовал. Тихо-то как, где-то под полком булькают редкие капли, хорошо на душе у фельдмаршала. Давно в такой тиши не сиживал. Думал неспешно: «Надо бы государю показаться завтрева. А куда спешить? Можно и послезавтрева, а то лепш и через неделю».

Однако не вышло, как думалось. Чуть свет из Кремля посыльный явился: «Пожалуйте к государю».

— Во. Уже… — вздохнул фельдмаршал, однако в глубине души доволен: не может без него обойтись государь-то. Не может.

Призвал Миньку, тот побрил боярина. Приоделся Борис Петрович в чистое, даже жабо напялил, повесил обе кавалерии — Мальтийскую и Андрея Первозванного. Во всем блеске явился перед царем. Тот сам пошел навстречу и, согласно своему указу, приветствовал:

— С Новым годом, Борис Петрович, с новым счастьем!

— С Новым годом, государь!

Обнялись, поцеловались.

— Что ж сразу не доложился, как в Москву явился?

— Так решил грязь с себя соскрести, государь. Что ж, с немытым-то рылом к тебе?

— Ну ладно, коли так. Кого за себя оставил?

— Князя Мещерского.

— Ты ж жалился, что у него болезнь сухотная.

— Так не с кого выбирать-то, государь. Новиков стар, Львов давно уж не лев, Жданову и полк доверить страшно, не то что армию.

— Приискивай молодых, Борис Петрович. Ты, чай, генерал-фельдмаршал ныне. А я утвержу. Сына двигай, он же неплохо себя в деле показал.

— Неплохо. Считай, с него у нас и победы пошли, с его набега, с Мишкиного.

— Вот видишь. В вашей-то фамилии сколь добрых полководцев было, не ломай традицию. Я что тебя звал-то, Борис Петрович. Не токо поздоровкаться, но и посоветоваться. Проходи вот к карте.

Шереметев прошел к рабочему столу царя, на котором развернута была карта Балтийского побережья. Петр закурил трубку, пустил дым.

— Вот Ниеншанц ^{158}, — ткнул Петр концом трубки в устье Невы. — Когда мыслишь взять эту крепость?

— Когда прикажешь, государь. Скажешь — сейчас…

— Сейчас не скажу, Борис Петрович, пусть люди, да и лошади передохнут от летних трудов.

— Святая истина, государь.

— Потрудились славно, заслужили. Займемся весной. Эта крепость будет послабей Орешка, однако ж для нас не менее важна. Возьмем — и мы у моря. Здесь можно порт построить.

— Вроде Архангельска?

— Вроде, но помощнее. Меншикову уж послал приказ приискивать место для верфи. Как долго хочешь дома сидеть?

— С месяц, поди, можно?

— Ладно. Гости до февраля, но, если что в армии случится, с тебя спрошу, Борис Петрович, не с полковника Мещерского. Дома дела не высидишь. Я вот после Крещения потеку в Воронеж.

— С турком мир, государь. Может, уж и не стоит там убиваться-то, корабли строить?

— Э-э, Борис Петрович, сразу видно, сухопутный ты человек. На них только, на наших кораблях, мир и держится. Пока султан боится нас, до тех пор и мирен будет.

Уловив паузу в царской речи (Петр начал опять прикуривать потухшую трубку), Шереметев спросил:

— Что там мой дворецкий Курбатов? Сказывают, сгодился.

— Еще как! — запыхал опять трубкой Петр. — Он у меня в Оружейной палате, школами занят ^{159} — математической и навигацкой. Там англичане преподают — Гвин, Грейс и Фарварсон. Они было-к взъелись на нашего Леонтия Магницкого ^{160}, тоже математика изрядного. Так твой Курбатов за него горой встал. Он даже считает, что наш Леонтий по знаниям выше, чем Гвин и Грейс. Може, оттого и взъелись. А? Как думаешь, Борис Петрович?

— Все может быть, государь. Алешка не дурак, раз так говорит.

— В навигацкую школу именно он набирает учеников. Так что твой дворецкий весьма, весьма сгодился.

— Ну что ж, я рад.

Поговорив еще о грядущих делах, царь отпустил фельдмаршала: иди отдыхай.

И первые дни Борис Петрович действительно отдыхал душой и телом, даже в дела хозяйственные вникать начал. Заставил среди зимы утеплять конюшню. Но где-то после Крещения заскучал, задумчив стал, нет-нет да сыну Михаилу начнет говорить о Пскове:

— Как-то там князь Никита управляется?

И уж 1 февраля засобирался, оправдываясь перед домашними: «Государь приказал». Сыну Михаилу велел в марте на месте в полку быть, сам выехал на двух санях. В первых сидел сам с кучером, во вторых поклажу везли и продукты на долгий путь.

Дорога до Твери была накатана. Фельдмаршал, обутый в валенки и укутанный в тулуп, угрелся, даже подремывал под скрип полозьев.

Где-то, не доезжая Твери, вдруг сани встали. Шереметев очнулся, спросил кучера:

— Чего встал?

— Да чего-то впереди какие-то путь заняли. Стоят.

— Так объедь. Или крикни, пусть съедут на обочину.

— Эй, вы, там! — закричал кучер. — Прочь с дороги, дайте путь!

— А ты кто таков? — раздалось в ответ.

И перед Шереметевым появился пьяный матрос, за ним еще несколько, и все пьяные.

— Едет его высокопревосходительство фельдмаршал Борис Шереметев, — сказал со значением кучер.

— Плевали мы на твое превосходительство, — выругался грязно матрос.

— Да как ты смеешь, мерзавец?! — вскочил в санях Борис Петрович и сбросил тулуп, дабы видел матрос его форму.

Но вид генерала не испугал матроса, а, напротив, разозлил того более.

— А-а, кровопивец! — заорал он и, выхватив пистолет, приставил прямо к груди фельдмаршала. — Так подохни как пес!

Грянул выстрел. На счастье, в пистолете не оказалось пули, или ее не было там, или она выкатилась. И тут Борис Петрович струхнул: «Убьет ведь, мерзавец, убьет!»

— Вы что смотрите, сукины дети? — закричал он спутникам разбушевавшегося матроса. — Если со мной что случится, вас всех повесят.

— Ах, ты еще грозиться! — заорал матрос и, схватив Шереметева за грудки, рванул так, что отлетели пуговицы. — Да я тебя придушу своими руками, кровопивец.

Чувствуя, что матрос уже рванул и ворот рубашки и добирается до горла, Борис Петрович схватил эти руки, сжал сколь было сил, развел их, крикнул кучеру:

— Что стоишь, скотина? Паняй!

Тот хлестнул кнутом по лошадям, свернул с дороги и по чистому снегу помчал в объезд загородивших путь саней. Шереметев отбросил матроса, тот упал лицом в снег, вскочил и с перекошенным от злости лицом, грязно матерясь, кинулся догонять фельдмаршала. Борис Петрович выхватил у кучера кнут, размахнулся и первым же ударом сбил с матроса шапку. Но тот даже не наклонился за ней, продолжал бежать за санями, все более и более отставая. А когда сани выскочили опять на торную дорогу, матрос отстал, грозя лишь кулаком.

Кони несли во весь опор. Борис Петрович долго не мог успокоиться, пережив неподдельный ужас от случившегося. Ведь окажись в пистолете у матроса пуля — он бы уже был покойником.

— Ах, сукин сын… ах, мерзавец… — бормотал он, ища дрожащими руками пуговицы у ворота. Но их там не было. Тогда стал укутываться в тулуп.

Кучер, обернувшись, крикнул:

— Борис Петрович, вам надо было тож свои пистоли достать.

И только тут Шереметев вспомнил о своих пистолетах, лежавших у него в сумке буквально под рукой в передке санок.

«Ах, старый дурак! — корил он себя. — Как же я о них-то забыл. Я б мог этих мерзавцев там всех положить».

И даже себе не хотел признаться фельдмаршал, что забыл обо всем от страха, какого во всю жизнь не переживал.

«Господи! Спасибо тебе, Матерь Божия, что заслонила меня», — бормотал он, крестясь, искренне веря, что вышние силы заслонили его, сберегли для грядущих больших дел. Без них такого чуда — пистолета без пули — не могло случиться.

Глава восьмая ЗДРАВСТВУЙ, МОРЕ!

В марте Петр уже был в Шлиссельбурге, откуда торопил фельдмаршала: «Здесь за помощью Божиею все готово, и больше не могу писать, только что время, время, время, и чтоб не дать предварить неприятелю нас, о чем тужить будем после».

С 20-тысячной армией — этакой громадой скоро не побежишь. Конные полки, пехота, обозы, пушки по раздрызганной от весенней грязи дороге едва ползли.

Под Шлиссельбург прибыли во второй половине апреля. Царь, потерявший, казалось, всякое терпение, не стал выговаривать фельдмаршалу, сдержался. Не захотел омрачать начало новой кампании. Мало того, предложил ему взять с собой царевича Алексея Петровича:

— Возьми наследника, Борис Петрович. Тринадцать лет уж парню, пусть привыкает.

— С удовольствием, государь, — сказал Шереметев, хотя никакого удовольствия при сем не испытывал: «Не дай Бог, зацепит шальная пуля мальчишку. Что тогда?» Даже и думать было страшно о таком исходе. Повернулся к Донцову: — Авдей, будь около его высочества да гляди в оба. Головой ответишь.

— Не изволь беспокоиться, ваше высокопревосходительство, соблюдем царевича.

Под Шлиссельбургом теснилась на воде целая флотилия новеньких лодок, баркасов и самолет. С их помощью армия стала переправляться на правый берег Невы. На это было потрачено несколько дней, так как помимо пехоты перевозили и артиллерию, а погрузка последней отнимала очень много времени.

Наконец 23 апреля армия выступила вдоль Невы к ее устью. Три полка пехоты удалось погрузить на лодки, и они поплыли вниз по течению, обгоняя идущих по суше. На одной из первых отправился и царь вместе с Меншиковым. Его задачей было разведать обстановку и постараться раньше времени не быть обнаруженным противником.

Крепость Ниеншанц, называвшаяся по-русски Канец, была построена новгородцами в 1349 году для защиты водного пути в Варяжское море ^{161}. В 1611 году, в Смутное время ^{162}, была захвачена шведами, перекрывшими этим России путь к морю. Приспел час возвращать ее бывшим хозяевам.

Едва русские появились у крепости, как оттуда началась стрельба, почти не приносившая вреда армии Шереметева. Крепость была окружена тремя земляными валами и каменной стеной.

Именно под прикрытием этих валов русским удалось придвинуть ближе артиллерию — 48 пушек и 16 мортир. Стрельбу не начинали, не было приказа.

Вместе с фельдмаршалом Петр осмотрел крепость.

— Можно начинать? — спросил Шереметев.

— Я пройду с гвардейцами на взморье, выставлю сторожей. Вернусь, тогда и приступим.

Несколько десятков лодок направились мимо крепости к морю, шведы открыли по ним сильнейший огонь, однако не потопили ни одной.

Когда впереди увидели морской простор, Петр встал, раздувая ноздри, окинул горизонт жадным взором, молвил, волнуясь:

— Ну, здравствуй, море… Варяжское! — И повернулся к Меншикову: — Алексаха, наконец-то мы вышли к нему.

— А чирий-то, — молвил Меншиков, кивая за спину, намекая на еще не взятую крепость.

— Выдавим, — сказал Петр. — Орешек разгрызли, а тут прикусить да выплюнуть.

Пристав к берегу, стали высаживаться. Петр позвал сержанта Щепотьева.

— Я слушаю, господин капитан, — появился преображенец.

— Вот что, Михаил, ты остаешься здесь на сторожевом посту за старшего. Не спускай с моря глаз. Вполне возможен сикурс к крепости. Поэтому, как увидишь паруса, немедля шли ко мне сообщение. Шатры, укрытия на берегу не ставьте. Ставьте за кустами, чтоб с моря не видно было. Да и сами на виду не толкитесь.

Возвратившись к крепости, Петр сказал Шереметеву:

— Приступайте, фельдмаршал.

Борис Петрович отправил в крепость трубача с предложением коменданту: сдать крепость на почетных условиях. Однако трубача там задержали, тогда послан был барабанщик. Воротившись, он передал фельдмаршалу ответ коменданта: «Крепость поручена мне для обороны, а не для сдачи».

И капитану-бомбардиру был отдан приказ: «Огонь!» Началась канонада из 64 стволов. Крепость отстреливалась, но чем далее, тем меньше и меньше и где-то после полуночи совсем перестала, а русские пушки продолжали «молотить». На рассвете в крепости забили барабаны, давая знак согласия на сдачу. Это случилось 1 мая 1703 года.

Ввечеру Преображенский и Семеновский полки вступили в крепость под музыку с развевающимися знаменами. Комендант и его офицеры сдали свои шпаги фельдмаршалу, Шереметев хотел отпустить их, но Петр не согласился:

— Приняли бы мирное предложение, отпустили б. А коли решили драться, ныне они пленные. Будем менять на наших.

На следующий день отслужили торжественный молебен в честь победы и царь отправил в Москву письмо Ромодановскому, в котором повелевал отметить событие в столице пальбой из пушек, фейерверком, хорошим угощением и всенародным веселием.

После молебна крепость Ниеншанц была переименована в Шлотбург.

Петр обычно довольствовался пятичасовым ночным отдыхом, но в эти дни почти не спал, распираемый радостью: «Наконец-то мы у моря!»

Ночью, когда вся крепость погружалась в сон, Петр донимал фаворита, спавшего у ложа, разговорами:

— Данилыч, ты не спишь?

— Не сплю, мин херц.

— Надо заложить новую крепость.

— Где?

— На Веселом острове хотя бы. Даже не крепость, город заложим ^{163}. Большой портовый город.

— Раз портовый, то надо и верфь тут же.

— Да, да. Обязательно.

— Может, Олонецкую ^{164} сюда перетащить?

— Нет, нет. Пусть Олонецкая так там и останется. Здесь заложим новую верфь. Кстати, ты уже имеешь опыт, Олонецкую ты ж ставил. Ты этим и займешься.

— Но у меня Шлиссельбург, мин херц.

— Ничего, станешь губернатором и этого города. Вот как нам его назвать?

— Давай, мин херц, твоим именем.

— Как?

— Ну, скажем, Питербург. А? Звучит?

— Питербург. По-моему, неплохо. Молодец, Алексашка, хорошо придумал.

— Я-то стараюсь, — вздохнул Меншиков, — а мне…

— Чего тебе?

— Ну как? Сам говоришь, будь губернатором, а по званию-то я кто? Поручик. Хоть бы в бароны или графья произвел.

— Хых, мерзавец… — тихо засмеялся Петр. — С суконным-то рылом… Ладно, ладно, не обижайся. Я перед императором за тебя, дурака, хлопочу на диплом князя римского. А в графья и сам смогу. Расписываться хоть навык?

— Навык.

— Значит, будешь графом, шут с тобой.

— Ну это уж другой разговор.

— А сейчас спи, граф, вон уж, кажись, вторые петухи горланят. Завтрева будем город закладывать.

Но утром закладку пришлось отложить, со сторожевого поста от Щепотьева прибежал солдат:

— Ваше величество, господин капитан, на море корабли явились.

— Сколько?

— Девять.

— Так. Чеши назад. Передай сержанту, глаз с них не спускать. Если станут высаживаться, пусть языка захватит.

Едва солдат убежал, как со стороны моря докатилось два пушечных выстрела.

— Ответить, немедленно ответить! — закричал Петр и сам бросился к пушке.

И в крепости тоже грохнули два выстрела с небольшим интервалом, что, по мнению Петра, должно было означать, мол, в крепости все в порядке. Ясно, что на кораблях еще не знали о захвате Ниеншанца русскими.

По приказу царя к нему привели пленного коменданта.

— Вы знаете, зачем пришли корабли?

— Они должны были доставить нам пополнение, боевые припасы и продукты.

— Значит, вы их ждали?

— Да. Ждали. Правда, несколько позже.

— Кто командует ими?

— Точно не могу знать, ваше величество.

— И все же. В прошлый раз кто приводил?

— Вице-адмирал Нуммерс.

— Вы допускаете, что и в этот раз пришел он? Что означали их выстрелы?

— Сообщали о прибытии и просят лоцмана.

— Лоцман ваш?

— Да. И у чухонцев есть проводники.

Когда коменданта увели, Петр спросил Шереметева:

— Ну что будем делать, Борис Петрович?

— Лоцмана нельзя посылать, Петр Алексеевич. Он же скажет им, что в крепости русские.

— Это наверняка. Будем ждать. Не станут же они век стоять, что-то предпримут. А мы подождем.

— А если уйдут?

— Вряд ли. У них пополнение для крепости и провиант.

Им край выгружаться надо.

— М-да… — вздохнул Шереметев, — а у нас здесь ни одного корабля, в лодках не навоюешь.

— Ничего. Дай срок, Борис Петрович, будет и здесь флот не хуже воронежского. Теперь мы за море Балтийское зацепились, никто уж нас отсюда не сможет выгнать. Никто. Все силы к тому приложу.

— Дай Бог, дай Бог.

— На всякий случай, Борис Петрович, распорядись, чтоб по фасу, что к Неве обращен, пушек добавили и припасу к ним. Чтоб, если сюда гости сунутся, было чем встретить.

Однако «гости» не спешили входить в Неву, стояли на взморье. Наконец с флагманского корабля спустили шлюпку-«шестерку», и она подошла к берегу. Солдаты вышли из нее, и тут со сторожевого поста выскочили русские, шведы кинулись к шлюпке, но одного из них все же удалось поймать.

Щепотьеву при допросе пленного удалось выяснить, что эскадрой командует вице-адмирал Нуммерс. Он тут же отправил солдата с донесением к Петру.

— Ах, черти! — поморщился царь, выслушав донесение. — Кабы не испортили все дело. Ступай и передай Щепотьеву, чтобы более не высовывались, только чтоб наблюдали и сообщали мне о движении шведов. Да не вздумали б стрелять.

Эскадра стояла день-другой, лишь на третий день от нее отделились шнява [11] и большой бот и уже на склоне дня направились в устье Невы. Однако, войдя в реку, плыть дальше не решились, стали на якоря, видимо, чтобы переждать ночь.

Щепотьев тут же отправил об этом донесение Петру. Тот распорядился немедленно готовить тридцать лодок с экипажами из гвардейцев. Призвав к себе Меншикова, сказал:

— Значит, так, Данилыч, ты берешь половину лодок и заходишь отсюда, я пройду у берега и отрежу им отход в море. Берем их в клещи — и на абордаж. Всем помимо пистолетов иметь шпаги. И чтоб в лодках никаких разговоров. Делаем все тихо. С Богом!

Лодки отчалили и поплыли по течению вниз, держась у берега, ближе к кустам. Шведские корабли, стоявшие на якорях, были окружены и атакованы на рассвете. Всполошившиеся команды их пытались отстреливаться, бросать гранаты, но русские лодки буквально облепили корабли, и из них на палубу полезли солдаты во главе с долговязым капитаном, размахивавшим длинной шпагой.

Началась рукопашная, как обычно сопровождаемая звоном стали, криками, стонами и даже рычанием озверевших людей. Одолели, конечно, русские, взявшие не только числом и внезапностью, но и готовностью к драке, чего нельзя было сказать о шведах, пред тем досматривавших зоревые сны.

Из восьмидесяти шведов уцелела десятая часть их, остальные заколоты шпагами. Трупы убитых были сброшены за борт, пленные заперты в кубрике. И под командой торжествующего Петра шнява и бот двинулись к крепости. Бот волочили на буксире несколько лодок. Шнява шла под парусами, на ее капитанском мостике возвышался Петр.

На берегу густо толпился народ, громкими криками приветствуя победителей. Впереди стоял фельдмаршал и рядом с ним царевич Алексей.

Шнява причалила, паруса убрали, улыбающийся Петр сбежал по трапу, приблизился к Шереметеву, бросив к виску правую ладонь, громко доложил:

— Господин фельдмаршал, первый морской бой нами выигран. У врага отбито два судна. Прошу отметить смелость и отвагу поручика Меншикова. Докладывает капитан-бомбардир Михайлов.

— Господин капитан, — отвечал серьезно фельдмаршал, — за сию славную первую викторию на море представляю вас и поручика Меншикова к награждению орденом Андрея Первозванного, а всех остальных участников — к золотым медалям. Извольте представить список отличившихся.

— Есть! — козырнул Петр.

В честь столь удивительной победы Петр приказал палить из всех пушек и тут же отправил письмо в Москву с повелением, чтобы и там была достойно отпразднована эта победа, чтоб в честь ее была выбита медаль со словами «Небываемое бывает», которые придумал Петр и, мало того, сам нарисовал то, что на ней должно быть изображено. Раз фельдмаршал заикнулся о медалях, не желая обижать никого из участников боя, надо их заказать.

Вечером в доме коменданта собрался совет. Решался вопрос: что делать с крепостью? После недолгих споров было решено крепость Ниеншанц срыть, а выстроить новую ближе к морю на острове Заячьем, положив этим начало городу Санкт-Петербургу. Губернатором царь назначил графа Меншикова Александра Даниловича, предоставив ему беспредельные полномочия и в строительстве, и в наборе рабочей силы.

Столь стремительное возвышение поручика было не по душе фельдмаршалу, но он смолчал. И даже когда они остались наедине с адъютантом и тот, чувствуя настроение Шереметева, заметил:

— Надо же! Еще и вы не граф, а он…

Борис Петрович осадил резко:

— Не твоего ума дело!

Хотя, конечно, в душе был согласен с Савеловым: фельдмаршал не имел графского достоинства, а вот какой-то безродный поручик…

Впрочем, приходилось мириться, мало того, еще и поздравлять «дорогого Александра Даниловича», да еще и величать «его сиятельством». Тьфу, прости, Господи!

Десятого мая граф Федор Алексеевич Головин — первый кавалер ордена — торжественно наградил Петра I и Меншикова орденом Андрея Первозванного, обвязав их лично голубыми лентами кавалерии. И в этом отчасти была «вина» и Бориса Петровича. Ведь он первый провозгласил им это награждение. Знал бы, что за этим последует графство и губернаторство фавориту!

А уж 16 мая, в день Святой Троицы, Петр I собственноручно заложил основание Петропавловской крепости на Заячьем острове. Именно этот остров, кругом окруженный глубокими невскими рукавами, заменявшими искусственные рвы, был, по мнению царя, наиболее подходящ для крепости. Он сам составил план крепости, расположение бастионов, давая каждому имя — Государев, Нарышкина, Трубецкого, Зотова, Головина и Меншикова. И поручил надзор за строительством тому, чье имя носил бастион.

Призвав Шереметева, приказал ему:

— Борис Петрович, дабы обеспечить спокойствие Петербургу, надо взять Копорье ^{165} и Ям. После этого изволь пройтись по Лифляндии и Эстляндии и запустошить их так, чтоб шведам никакой от них пользы не было. Если встретишь Шлиппенбаха, поищи с ним баталии. Ну а на зимние квартиры отправляйся в Псков и Печоры.

Глава девятая ПОХОД ФЕЛЬДМАРШАЛА

Денщик Гаврила Ермолаев, балагуря, чистил Воронка, тут же Донцов орудовал шилом и дратвой над седлом, пришивая тебеньки.

— Надысь купил-таки дом барин на Москве, — хвастал Гаврила, словно это он купил. — А то ведь это как? Фельдмаршал, а дома свово нет, все по чужим дворам проживал.

— Как? Совсем не было? — дивился Авдей.

— Ну как же не было? Когда воеводствовал в Белгороде, там были добрые хоромы, да и в Борисовке евоной тоже дворец, считай. А когда в Москву государь нас востребовал, тут ж наймовал фатеры. Не до домов было. Сам-то все в походах, а супруге евоной не ндравилось по чужим углам обретаться. И вот купил, когда сама-то померла, царствие ей небесное. Хороший домино, в длину девятнадцать сажен ^{166}, в ширину двенадцать, а в вышину пять.

— Ого! — воскликнул Донцов. — Это ж дворец почти. Сколько ж отдал за него? Тыщи две, поди?

— Князь Воротынский за него три тыщи просил с хвостиком. За скоко, думаешь, отдал? А? Вовек не угадаешь.

— За скоко?

— За пять тыщ.

— Как так? Просил три, а отдал за пять?

— Вот так. Дом-от больно хорош, да на месте добром по Никольской улке в Китай-городе ^{167}. На него много покупников сыскалось. Они цену-те и подняли. Но Борис Петрович всех перешиб, дал пять и купил.

— Да, — крутил головой Донцов в удивлении, и это подстегивало Гаврилу на похвальбу:

— На новоселье у нас, брат, сам царь приезжал с царевнами. Да, было пито-перепито зелена вина! Гульнули. Государь молвил, дому, мол, сносу не будет, потому как обмыли хорошо.

— Да-а, видно, царю глянется фельдмаршал.

— Еще как глянется. Он ведь один на всю Русь-то. Ему и государь говорит: ты, грит, да я, грит.

Они и не заметили, как в конюшне появился сам фельдмаршал. Услыхав последние слова денщика, молвил:

— Ну и язык у тебя, Гаврила. Без костей.

— Почему, Борис Петрович? — обиделся Ермолаев — Рази я не правду говорю?

— Правду, правду. Почему у Буланой стойло не чищено.

— Так я вот с Воронком занялся. Вы, чаю я, на нем поедете?

— Конечно, на нем.

— Ну вот дочищу вашего любимца и Буланкой займусь.

— Авдей, пришьешь тебеньки, проверь укладку на моих возах.

— Я уже проверил, Борис Петрович. Все на месте.

— Проверь еще раз. На походе хватишься: забыл чего, получишь на орехи.

— А куда пойдем-то?

— На Копорье.

К Копорью подошли в полдень. Крепость оказалась окруженной рвом, наполненным водой.

— Да, пожалуй, это будет потрудней Ниеншанца, — сказал Шереметев князю Мещерскому, с которым ехали неспешно вдоль рва, осматривая подступы.

— Стенки гранитные, природные, — согласился Мещерский. — Зацепиться не за что.

— Одна надежа на пушки. С полтыщи лет тому благоверный князь Александр Ярославич Невский взял Копорье хитростью.

— Он-то зимой брал, да и рвов, наверно, этих не было. А нам в мае доводится.

— Ступай, князь, поторопи пушки. Ставь вкруговую. Будем шведам музыку играть.

Фельдмаршал по заведенному им обычаю, прежде чем начать обстрел, послал в крепость барабанщика с предложением: «Во избежание лишней крови добровольно сдать крепость». Комендант отказался.

— Что он сказал? — спросил Шереметев барабанщика.

— Он сказал, что скорее луна упадет с неба, чем мы сдадимся.

— Однако храбрый комендант-то, — усмехнулся Шереметев.

— Похоже, так, ваше высокопревосходительство, — согласился барабанщик.

— Ну что ж, мы этих лун ему накидаем под завязку. Петро! — обернулся Шереметев к адъютанту. — Скачи, скажи Якову Велимовичу, пусть начинает да бомб не жалеет.

Первыми рявкнули мортиры, за ними загрохотали пушки. Пехота и конница оттянулись подальше от этого грохота.

Пушки палили до вечера, не перестали стрелять и ночью. Все было затянуто пороховым дымом. Ночью в крепости начался пожар, и чтоб затруднить его тушение, туда стали стрелять картечью.

Утром на стене крепости затрещал барабан.

— Ага, просит пардону, — сказал фельдмаршал. — Не понравилась наша музыка. Ступай, Петро, пусть комендант ко мне сам пожалует.

Комендант явился весь закопченный, с перевязанной головой.

— Никак, луна свалилась на вас, господин комендант, — съязвил фельдмаршал.

— Мы согласны, — сказал комендант. — От ваших бомб нигде не было спасения.

— А я вам что вчерась говорил?

— Но я не имел права сдавать крепость без боя. За это меня бы казнили.

— Ничего. В плену вас казнить не станут, господин комендант. Сгодитесь для размена.

Посылая царю донесение о взятии Копорья, фельдмаршал пошутил в конце: «Музыка твоя, государь, хорошо играет. Шведы горазды танцевать и фортеции отдавать. А если б не бомбы, Бог знает что бы делать».

Вскоре пришел ответ от государя с благодарностью за Копорье и приказом: «…итить тебе к Яму сикурсом, там что-то у наших заколодило. Пособи».

Оставив в Копорье гарнизон, а пленных отправив к Пскову, фельдмаршал пошел с полками к Яму. Здесь и комендант, и гарнизон оказались поупрямее. Почти десять дней палила артиллерия, казалось, в крепости не осталось живого места, но, едва пехота поднималась на штурм, со стен начиналась ружейная пальба, наносившая немалый урон атакующим.

Если Копорье взяли почти за сутки, то с Ямом провозились две недели. Но зато когда солдаты ворвались в крепость, обозленные, они не щадили никого и даже в плен не брали. Въехав в захваченную крепость, фельдмаршал за голову схватился.

— Ну, ребятки, наработали! — молвил он, имея в виду артиллеристов.

И действительно, в крепости не осталось ни одного целого здания, сарая или амбара. Каменные строения порушены, все деревянное сгорело, торчали одни головешки.

Сообщив в донесении царю о взятии Яма, фельдмаршал в конце приписал: «…А от крепости той остались рожки да ножки».

Приказ царя был краткий: «Отстроить и оставить гарнизон».

Вполне оценив необходимость этого (как-никак от Яма было чуть более десяти верст до Нарвы), Шереметев приказал отстраивать то, что вчера они со старанием разрушили. Ясно было, что царь, помня прошлую конфузию под Нарвой, на этот раз решил под боком у нее иметь свою крепость, чтобы, опираясь на нее, брать Нарву и Иван-город.

Если крепость развалили за две недели, то над восстановлением ее вся армия трудилась два месяца, в сущности все лето. А когда заканчивали, фельдмаршал отправил государю просьбу, прося для армии отдыху: «Люди и кони истомились от великих трудов и стараний».

Государь в ответе своем отдых разрешил, но не ранее того, как армия пройдется с огнем и мечом по Эстляндии и Лифляндии. На это Шереметев отвечал царю, что «в поход идти еще нельзя. Город Ямбург еще недостаточно приготовлен к защите. Поход не к спеху. Не пришла еще лучшая пора. Вот когда крестьяне уберут с полей хлеб в гумна и свезут сено в сараи, когда все это покончат, вот тогда мы с помошью Божией можем большую беду им сделать».

— А ведь он, пожалуй, прав, — сказал Петр, откладывая письмо. — Ведь и печенеги, и половцы набегали на Русь ^{168}, когда урожай уж был смердами ^{169} убран. Прав фельдмаршал, прав наш кавалер.

— Я думаю, его надо на Шлиппенбаха нацелить ^{170}, — заметил Меншиков. — Сколь уж бьем его, добить не можем.

— Оно, может, и лучше недобитый-то, чем добитый.

— Почему?

— Ну как? Пока он жив и квохчет, Карл на него надеется, что он тут худо-бедно Лифляндию с Эстляндией от нас боронит. Особенно хорошо, когда Шлиппенбах свои конфузии королю за победы выдает. А ну разбей мы его, да еще поплени, король может сам сюда заявиться со всей армией. Нам это пока ни к чему. Вот закрепимся, встанем твердой ногой в Ингрии, тогда, пожалуйста, пусть приходит. Драки с ним все равно не избежать, но лучше попозже. А пока мы шведскую житницу должны разорить доколе возможно. Швеция-то отсюда кормится, из Лифляндии. Так что прав Борис Петрович, пусть управятся с хлебом, он нам тоже сгодится.

Петр с Меншиковым выработали и путь для армии Шереметева: «Итить на Везенберг ^{171}, а от него, завернув на зюйд-вест, обогнув Чудское озеро, пройтись по Эстляндии и, обойдя Псковское озеро, встать на зимние квартиры в Пскове и Печорах».

Наконец фельдмаршал двинулся на вест, пустив впереди летучие отряды нерегулярной конницы — калмыков, башкир и татар. Шлиппенбах, знавший силы противника, не стал искушать судьбу, а сразу начал отступать в сторону Ревеля [12], едва успеваяки дикой конницы, клевавшей его со всех сторон. Дабы затруднить движение русских, Шлиппенбах разрушал за собой мосты и сжигал села и фураж, невольно выполняя приказ царя «оголаживать местность».

Еще за несколько верст до Везенберга фельдмаршал увидел густой дым, поднимавшийся над городом.

Богатый красивый город со множеством каменных строений и королевским дворцом не сопротивлялся, и уж Шереметев подумывал за это не причинять зла горожанам. Однако, расположившись в королевском дворце, велел призвать голову города.

— Что это горело у вас? — спросил он его.

— Это горели продовольственные склады.

— Так… — нахмурился фельдмаршал. — По чьему приказу их зажгли?

— По общему решению жителей.

— Что решили жители?

— Чтоб не начался пьяный разгул войска, вылили вино из всех бочек, а продовольственные склады постановили сжечь.

— И вылили вино?

— Да. Все.

— В таком случае город расплатится сполна за содеянное.

И, вызвав к себе полковников, фельдмаршал приказал: город отдается на четыре дня в полное распоряжение солдат.

И начались для Везенберга самые страшные дни. Солдаты врывались в любой дом, хватали все, что им нравилось, насиловали девушек, женщин, убивали любого, кто хоть как-то проявил неудовольствие или сопротивление, защищая честь дома.

Крик и вой почти звериный стоял над горящим городом. Артиллеристы, исполняя приказ фельдмаршала, взрывали дома и административные здания, порою и не предупредив живущих там.

Через четыре дня Везенберг был превращен в развалины, залитые кровью и слезами его несчастных жителей. Горожане расплатились более чем сполна за свою находчивость, лишившую завоевателей пищи и вина. Всех уцелевших сгоняли в толпы и гнали в полон. И еще неведомо кто оказался счастливее — эти, уходящие на чужбину, или те, кто остался под развалинами родного пепелища.

Нерегулярные конные отряды возвращались из-под Ревеля тоже отягощенные богатой добычей. Гнали скот, пленных, груженные добром и хлебом телеги.

От Везенберга Шереметев повернул армию на зюйд-вест, согласно плану, и шел, разрушая все на пути, забирая хлеб, фураж и самих жителей, не успевших скрыться в лесах. Восточная Эстляндия подверглась почти полному опустошению, а в Западной «потрудился» Шлиппенбах. Вот уж истина — в войну противники друг друга стоят. И неизвестно, от кого более страдает крестьянин, от своих или чужих. И те и другие грабители. Куда денешься — война.

В конце сентября 1703 года армия Шереметева добралась наконец до Печор, перегруженная добычей, как объевшийся волк, заползающий в свою нору. Отдых предстоял заслуженный, а главное, вполне сытный. И благодарность царя за содеянное вскоре воспоследовала: «Весьма благодарны мы вашими трудами».

Глава десятая ПОКА «СТРЯПАЮТ» КОРОЛЯ

Карл XII ненавидел и презирал Августа II, оттого и решил сперва покончить с ним, тем более что из Государственного совета Швеции умоляли короля заключить мир с одним из своих врагов; «Из чувства подданнической верности и из сострадания к положению обедневшего народа мы просим ваше величество освободить себя по крайней мере хоть от одного из двух врагов, лучше всего от польского короля…»

Нанося саксонцам одно поражение за другим, Карл решил дать Польше своего собственного короля. Лучше всего на это, по его мнению, подходил бы сын умершего короля Собеского принц Яков. Но Август, по подсказке Паткуля, решил предупредить задуманное, арестовав Якова Собеского и засадив его в Кинигсштейне, на всякий случай присовокупив к нему и младшего брата Константина.

Карл XII, узнав об этом, молвил со свойственной ему бравадой:

— Ничего, мы состряпаем полякам другого короля.

И предложил корону третьему Собескому — Александру. Тот, пробурчав камердинеру, что «ныне корона слетает вместе с головой», отправил вежливый отказ Карлу XII, сказав, что он — Александр — недостоин столь высокой чести.

Перетрусивший Август, укрывшийся в своей Саксонии, пытаясь примириться с Карлом, послал к нему самую красивую свою любовницу, графиню Аврору Кенигсмарк, с заданием любой ценой влюбить в себя юного короля. Бедная Аврора делала все, что могла, соблазняя короля, но успеха не имела. Карл XII не испытывал к женщинам влечения, его влекла только слава великого полководца — нового Александра Македонского ^{172}. Ратное поле — вот была его настоящая любовь.

Пообещав полякам полмиллиона талеров, Карл XII добился от варшавского сейма низложения короля Августа II и тут же, опираясь на шведские штыки, назначил на польский трон малоизвестного и совсем невлиятельного Станислава Лещинского ^{173}. Это была его роковая ошибка, оттолкнувшая от него многих его сторонников в Польше, усилившая в ней междоусобия и неразбериху.

Русский посол в Польше, князь Долгорукий Григорий Федорович, по сему случаю доносил в Москву: «О новоизбранном в Варшаве кролике не извольте много сомневаться, выбран такой, который нам всех легче, человек молодой и в Речи Посполитой незнатный, кредита не имеет, так что и самые ближайшие его свойственники ни во что его не ставят».

Пока Карл XII занимался «стряпаньем» короля для Польши, Петр не терял время. Уже 30 апреля 1704 года он шлет указ фельдмаршалу: «Извольте, как возможно скоро, иттить со всею пехотою под Дерпт». Шереметев, однако, не спешил, и царю пришлось подстегивать его. 12 мая последовало напоминание: «…не отлагая, с помощью Божией, подите и осажайте». И следом: «Еще в третье подтверждая пишу, учини по вышеписаному и пиши немедленно к нам».

Шереметев наконец ответил: «В поход я к Дерпту сбираюсь, и как могу скоро, так и пойду». Нетерпеливый Петр в раздражении: «Немедленно извольте осаждать Дерпт».

Раздражение царя легко было объяснимо: он в это время подступил к Нарве, не имея в достаточном количестве осадных пушек и рассчитывая на фельдмаршальскую артиллерию, которая должна освободиться после взятия Дерпта.

Дерпт — древнерусский город, основанный 675 лет тому назад великим князем Ярославом Владимировичем под именем Юрьева, через 200 лет подпал под власть Ливонского ордена ^{174}, сменил имя и к 1704 году был уже совершенно немецким городом, хорошо укрепленным. Крепостные стены имели шесть бастионов и 132 пушки, гарнизону насчитывалось пять тысяч человек.

Шереметев подошел к Дерпту в ночь с 3-го на 4 июня и сразу призвал к себе генерала Вердена.

— Николай Григорьевич, дабы к крепости по воде предупредить сикурс, ступай с своим полком к устью, оседлай его. Там их флотилия, постарайся уничтожить ее.

— Слушаюсь, Борис Петрович. Мне после этого воротиться?

— Нет. Стой там и не пропускай их, если явятся новые.

Утром фельдмаршал приказал начать осадные работы, рыть апроши ^{175}, дабы, подведя к стенам, взорвать их и сделать пролом для штурма.

Но осажденные открыли стрельбу, и фельдмаршал распорядился начать ответный огонь. Так под гул канонады трудились в окопах солдаты, почти не обращая внимания на пролетающие ядра.

Коменданту Дерпта, полковнику Скитте, Шереметев предложил сдать город, напомнив ему о судьбе Везенберга. Скитте категорически отказался: «Я солдат — не гулящая девка, и намерен драться до последнего солдата».

Тогда 13 июня, установив все 46 пушек, имевшиеся в его распоряжении, фельдмаршал приказал открыть беспрерывный огонь, доколе хватит пороху и снарядов. Обстрел продолжался восемнадцать дней без передышки, прислуга едва успевала охлаждать пушки. В городе несколько раз начинались пожары, много разрушений было причинено зданиям. Однако гарнизон, неся потери, не думал пока сдаваться.

Ночью 3 июля из-под Нарвы прискакал Петр. Поднял фельдмаршала:

— Отчего медлишь, Борис Петрович?

— Не могу пробить бреши, государь.

— А апроши?

— Апроши не дают делать, стреляют бесперечь. А то и налеты делают. Надысь пытались засыпать их на вылазке.

— Слух есть, что к ним сикурс должен подойти.

— Я не верю в это, государь. Шлиппенбаха Ренне разбил, сам, сказывали, едва в Ревель спасся.

— Полковника Ренне я посылал, я знаю об этом. Но иметь опаску надо. Не хватало нам под Нарвой еще раз оконфузиться.

Едва начало светать, царь в сопровождении фельдмаршала поехал на рекогносцировку и остался очень недоволен проделанной работой:

— Вы копаете там, где удобней, а надо там, где мур [13] слабее.

— Но там болото, река.

— Вот и смотрите, от реки стена только указу ждет, чтоб упасть. Здесь и бить надо, а вы по бастионам лупите. Месяц топчетесь, Борис Петрович. Месяц.

— Так что, государь, прикажете бросить тут?

— Нельзя. Это их насторожит. Продолжайте для виду. А пушки перевезите за Эмбах и осадную работу ведите вот к этой башне.

— Нейтурм она называется.

— Вот под этот Нейтурм и копайте. Ну и что ж, что там болото. Сыро, грязно, зато от ядер безопасно. Как только все будет готово, в одну ночь надо выстроить наплавной мост и ввести через него в бой пару полков.

Через три дня все было сделано, как указал царь, и 6 июля артиллерия из-за реки открыла ураганный огонь по крепости, солдаты, работая по пояс в воде, добрались до нее. В стене были сделаны проломы в трех местах. Ночью несколько выше города был сделан мост, и через него перешел отряд, чтобы занять палисады ^{176}.

Однако шведы, открыв ворота, напали на отряд, чтобы оттеснить его. Но к русским подошла подмога, и до самого рассвета шла ожесточенная рукопашная схватка. Шведы были оттеснены, русские захватили пять пушек и одну мортиру. Повернули их и начали стрелять по городу. Шведы, установив орудия в воротах, отвечали картечью. Но, несмотря на убийственный огонь, русские ворвались в город, и не только через ворота, но и через проломы.

Видя, что положение безвыходное, полковник Скитте крикнул барабанщику:

— Бей шамад! [14] Скорее бей шамад!

Однако барабанщик, не успев поднять палочки, упал, сраженный пулей. Барабан схватил другой солдат, но в шуме сражения никто не услышал этого сигнала. Тогда комендант послал трубача на стену, оттуда тот и вострубил «шамад».

Фельдмаршал долго не мог остановить солдат, буквально озверевших во время сражения. Шереметев разогнал всех своих адъютантов с приказом: «Остановите. Противник сдается».

Кое-как сражение было остановлено, и вскоре явился парламентер с «упросительными пунктами от всего дерптского гарнизона». Комендант просил разрешить героическому гарнизону выход с литаврами, со всею музыкой, с распущенными знаменами, с шестью пушками, со всем огнестрельным оружием и месячным запасом продовольствия.

Высокий закопченный капитан-бомбардир, ознакомившись с «упросительными пунктами», сказал посланцу:

— Господин фельдмаршал зело удивляется, что такие запросы чинятся от коменданта, когда уже солдаты его величества у них в воротах обретаются. Подобное фельдмаршал предлагал до штурма, комендант отказался. Пусть пеняет на себя. Господин фельдмаршал разрешает гарнизону взять с собой только запас продовольствия и по пуле в рот. Остальное считается законным трофеем.

Уходили шведы без знамен, без музыки, без пушек, унося каждый во рту по пуле. Русским досталось 132 пушки, 15 тысяч ядер и много продовольствия. Шведы потеряли 2 тысячи солдат, русские 700 солдат.

— Назначай гарнизон, Борис Петрович, и не мешкая выступай к Нарве, — приказал царь и уехал на яхте, увозя с собой часть пушек, столь нужных под Нарвой, все знамена, захваченные в Дерпте, и самого коменданта Скитте, взятого в плен.

Петр не сказал Шереметеву, что под Нарву в качестве главнокомандующего он привез наемника австрийского фельдмаршала Огильви ^{177}, догадываясь, что сия новость будет неприятна кавалеру. Он помнил, что когда привез Огильви и построил армию для представления ей нового главнокомандующего, как многозначительно переглядывались офицеры и преображенцы. По глазам их читалось: «Во, опять чужака нам навеливают [15]. Один нас предал, второго привезли». И хотя Петр, представляя, говорил о новом главнокомандующем хорошие слова, что-де он и «многоопытен и на рати удачлив», морды у преображенцев были кислые.

Из всех высших чинов Огильви понравился только Меншикову: «Умный мужик, рассудительный». И это легко объяснялось: Петрова тень — фаворит в царскую дуду и дует.

Зато и самому Огильви после осмотра не понравились офицеры и солдаты.

— Ошень распушен… нет дисциплин.

— Других не имею, — развел Петр руками.

Все свои претензии Огильви изложил в донесении, врученном царю, где говорилось, что войско плохо обучено, офицеры плохие, вооружены и даже одеты не так, как полагалось бы. Написано было в донесении, как надо осаждать город.

Петр внимательно изучил это донесение и согласился с главным утверждением его, что надо осаждать Нарву с правого берега реки. А об остальном ни слова, как бы его и не было в донесении.

Апроши приказано было вести под бастионы Виктория и Гонор. Работали здесь солдаты Преображенского полка, как наиболее надежные, под командой сержанта Карпова. Шведы всячески мешали им, часто совершая вылазки и нападая на работающих. Однажды даже окружили их и чуть не пленили, но из лагеря подошла помощь, и нападение было отбито. Однако преображенцы потеряли десять человек, в этой схватке погиб и Карпов.

Несмотря на наскоки, русские с каждым днем приближались к крепости. Петр, целыми днями носившийся по полкам, не мог и ночью найти покоя.

— Где этот чертов кавалер? — ругался он, имея в виду Шереметева. — Послал уж три приказа ему выступать, а его черти с квасом съели.

— Он заболел, мин херц, не иначе узнал про Огильви. Он мне записку прислал, пишет: зело я, братец, болен и не знаю как волочиться, хоть отдохнуть бы.

— Я ему отдохну, я ему отдохну, старому мерину, — грозился Петр. — Что у него, некому команду передать?

Утром к Шереметеву поскакал гонец с четвертым грозным приказом царя: «Приказываю немедля выступать и днем и ночью итить, никаких отговорок не чини. А если так не учинишь, не изволь на меня пенять впредь».

Из Петербурга наконец прибыла осадная артиллерия, и 30 июля, в воскресенье, началась бомбардировка крепости. На восьмой день после начала ее Огильви, велев приостановить стрельбу, послал в крепость к коменданту Горну барабанщика и плененного коменданта Скитте:

— Засвидетельствуйте ему, как русские обошлись с вашим гарнизоном. И предложте сложить оружие и не проливать напрасной крови.

Но Горн, узнав, кто к нему пожаловал парламентером, отвечал, что он не желает видеться с трусом и предателем. А в записке, переданной Огильви, написал: «Я сдам город только по приказу короля. Будьте вы все прокляты. Горн».

Огильви приказал возобновить бомбардировку, и еще два дня шел сильнейший обстрел города.

В ночь на 9 августа у Петра собрался военный совет, на котором было принято решение о начале штурма. Ночью же солдатам были розданы штурмовые лестницы, священники отслужили молебен.

И ранним утром по сигналу — пять выстрелов из мортиры — русские пошли на приступ. Шведы защищались с особым ожесточением, сами взорвали подкоп вместе с людьми, скатывали со стен на атакующих бревна и бочки.

Преображенцы первыми оказались на бастионе Гонор, опрокинули шведов, расчистив путь другим атакующим колоннам.

Шведы отступили в Старый город, затворив за собой ворота. Но комендант, наконец поняв, что все пропало, трахнул кулаком по барабану, крикнув барабанщику:

— Бей шамад, скотина!

Но солдаты, опьяненные битвой, или не услышали, или не захотели слышать барабан, умолявший их остановиться. Горн надеялся получить капитуляцию и умилостивить этим противника.

Русские разломали ворота Старого города и погнали шведов до замка Иван-города, куда едва не ворвались на плечах отступающих. Разгоряченные битвой, ожесточенные бессмысленным сопротивлением гарнизона, они бросились грабить и убивать всех подряд, никого не щадя — ни женщин, ни детей, ни стариков.

Петр I вместе с Огильви въехал в город и был возмущен творящимся там. Он соскочил с коня и кинулся в гущу людей, крича:

— Прекратить! Прекратить! — Выхватил шпагу и проткнул ею солдата, волочившего за волосы женщину.

— Царь, царь… — прошелестело в толпе, и это подействовало отрезвляюще на солдат.

Петр вошел в первый же дом и, увидев, как там испуганно шарахнулись по углам люди при виде его окровавленной шпаги, бросил оружие на стол, сказав:

— Не бойтесь, это не шведская, это русская кровь. — Обернулся к Огильви, приказал: — Вели привести ко мне этого сукиного сына Горна.

Когда солдаты ввели бледного коменданта, Петр быстро подошел к нему и тяжелой ладонью влепил звонкую пощечину.

— Мерзавец! Из-за тебя пострадали ни в чем не повинные люди. Мне пришлось убить своего солдата. Оковать его — и в тюрьму.

Шереметеву, прибывшему под Нарву перед самым штурмом и уже не принявшему участия в нем, Петр сказал:

— Благодари викторию, кавалер, а то быть бы тебе под кригсрехтом.

— Но, государь… — хотел оправдаться Борис Петрович.

— Молчи. Здесь оправданием могла бы служить только смерть.

Теперь оставался в руках шведов Иван-город. Огильви приказал плененному Горну:

— Извольте, генерал, приказать вашим людям сдать Иван-город по-доброму, чтоб не допустить повторения резни.

Горн, у которого все еще горела щека от царской оплеухи, написал коменданту Иван-города приказ капитулировать.

С этим приказом к Иван-городу отправился русский офицер в сопровождении барабанщика. Комендант, прочтя письмо, отвечал:

— Генерал Горн — пленник, приказывать мне не может. А мы решили защищаться до последней капли крови.

Коменданту было передано заявление от русских:

— Если вы не сдадите крепость, то все пленные, взятые в Нарве, и жители от мала до велика будут уничтожены.

Комендант отвечал:

— Царь волен делать, что ему угодно. Но я почитаю позором сдавать крепость по первому требованию. Она поручена мне королем для защиты, а не для сдачи. Но если будут предложены выгодные условия, мы подумаем о капитуляции.

— Каковы ваши условия? — было спрошено от командующего.

— Я должен посоветоваться с гарнизоном.

Комендант собрал офицеров гарнизона:

— Господа, что будем делать?

Офицеры в один голос твердили:

— Надо покориться, иначе гарнизон погибнет от голода.

Было решено назавтра, 15 августа, начать переговоры об условиях сдачи, но к крепости никто не шел.

— В чем дело? — тревожился комендант.

— Русские празднуют победу, — отвечали приворотные сторожа.

И действительно, Петр торжественно объявил Меншикова комендантом города, предоставив ему для жительства лучший дом в крепости. К этому дому была привезена новенькая мортира, ни разу не стрелявшая, в ней заткнули запальное отверстие, и сам Петр доверху наполнил ее вином и, черпая ковшом, разливал по чаркам офицерам, говоря каждому:

— Спасибо, братец. За победу!

Перепившиеся офицеры наливали еще и орали хором:

— Здоровье государя!

Так в тот день и не дождались осажденные в Иван-городе парламентера. Он пришел на следующий день и продиктовал условия:

— Коменданту и гарнизону и всем жителям, женщинам с детьми, будет позволено удалиться немедленно в Ревель. Гарнизон выходит без оружия, без музыки и без знамен и отправляется туда же, в Ревель или Выборг.

Победители сдержали слово. Гарнизон и жители ушли частью сушей, а частью отплыли на шнявах. И едва крепость очистилась от шведов, как по приказанию нового коменданта графа Меншикова были выставлены на ее бастионах русские караулы. Нарва и Иван-город вновь стали российскими.

Через десять дней после взятия Нарвы в русский лагерь прибыл посланец Августа II, генерал-майор Карлович. И, несмотря на то что он привез из Польши нерадостные вести (союзник Август вынужден оставить Варшаву и уж готов был отступиться от польской короны), царь встретил посланца в самом веселом расположении духа. Лично объехал с ним крепость, рассказывая подробно, как атаковали и брали ее. Приказал адъютанту сводить гостя в тюрьму и показать ему плененных комендантов Дерпта и Нарвы. Нет, не ради хвастовства показывал он все это саксонцу, а ради ободрения сникшего союзника.

— Как видите, генерал, шведов можно бить, и вельми успешно. Но моему брату Августу надо в конце концов склонить на свою сторону поляков.

— Сделать это трудно, ваше величество.

— Почему?

— Потому что на Украине некий полковник Палий восстал против поляков ^{178}. А это отбивает поляков от вашей стороны. Палий-то русский подданный.

— Я велю гетману Мазепе арестовать этого полковника.

— Хорошо бы, ваше величество. Тогда бы нам было легче наклонять поляков к войне против Швеции.

— Я ныне же отправлю приказ гетману на арест Палия.

— Потом, ваше величество, надо полякам что-то посулить в награду.

— Что, например?

— Ну, скажем, часть Лифляндии.

— Если они действительно станут воевать на нашей стороне, а не бросаться из стороны в сторону, я уступлю им лифляндские города и крепости. Они, считай, уже большей частью в моих руках.

Не все были довольны уступчивостью царя. Даже Меншиков ночью зудел недовольно:

— Вот те раз, мин херц, мы воюем, города берем, а полякам задарма их.

— Не задарма, Данилыч, не задарма. Нам важно, чтоб Карл завяз в Польше как можно дольше. Понимаешь? Чтоб мы успели укрепиться в Ингрии, флот построить. Без флота Петербург уязвим. Эвон шведы так и реют возле Кроншлота ^{179}.

— Но это надо в договоре оговорить, что Лифляндию получат лишь за участие в войне.

— Обязательно, Алексаха, обязательно.

Через два дня был заключен новый договор, по которому Россия обязалась содействовать прекращению восстания Палия и возвращению Польше занятых им городов. Все города Лифляндии Россия уступает Речи Посполитой, если последняя выступит против шведской агрессии. В помощь ей будет направлен 12-тысячный корпус регулярной армии. Кроме того, Россия брала обязательство ежегодно в течение войны выделять 200 тысяч рублей на содержание армии Речи Посполитой в 48 тысяч человек.

Союзники обязались воевать с неприятелем на суше и на море «истинно и непритворно» до заключения победоносного мира.

И, как водится после столь важного события, как заключение союзного договора, царь устроил щедрое застолье для дорогих гостей. Там, выпив за успех, спрашивал повеселевшего Карловича:

— Ну как, генерал, вы довольны?

— Оч-чень, ваше величество! — искренне признавался саксонско-польский представитель.

— Передайте моему брату Августу, генерал, что я никогда не оставлю его в беде. Никогда. А уж на мое слово он может положиться.

Глава одиннадцатая КОНФУЗ У МУР-МЫЗЫ

После Нарвы, под которую он, в сущности, опоздал, у фельдмаршала Шереметева и дальше пошло через пень-колоду. Царь приказал ему идти на Левенгаупта ^{180}, как только ляжет зимний путь и станут реки. Прибыв в Витебск, Борис Петрович обнаружил неготовность конницы к переходу, не был припасен фураж. Устроив генерал-квартирмейстеру Апухтину головомойку, Шереметев отписал царю, что «итить в поход неразумно. Ныне стою в Витебске и никуды без указу не пойду».

И указ не заставил себя ждать. Но какой! Разгневанный отговорками, царь распорядился поделить армию между двумя высокими начальниками, отдав кавалерию под команду Шереметева, а пехоту Огильви. Это явилось настоящим ударом для Бориса Петровича. Прочитав сей царский документ, он почувствовал боль в сердце: «Все, доконали сивку крутые горки». Обида, горькая обида захлестнула ему горло. «Нет, не оценил он меня, не оценил, — растравливал сам себя Борис Петрович. — Отдать какому-то наемнику всю пехоту… Это же… Это же…»

Фельдмаршал заперся у себя, велел Авдею занавесить окна, никого к нему не пускать, даже генерал-адъютанта Савелова. Его остановил в дверях Донцов:

— Ваше превосходительство, не велел он.

— Меня? — удивился генерал-адъютант.

— И вас.

— Что с ним?

— Занемог. Сердцем занемог. Вот ему отвар изготовил, несу.

— Какой отвар? Из чего?

— Из боярышника, ваше превосходительство. Он сердце облегчает.

— С чего бы он? — пожал плечами Савелов.

— С кручины, — вздохнул Донцов. — Всю пехоту вроде отымают у него. А без нее какая ж война?

— Хм, — хмыкнул Савелов, который об этом указе знал, но не предполагал, что так от него закручинится Борис Петрович.

В тот же день отправил донесение Меншикову, зная о его благоприятствии Шереметеву: «…Фельдмаршал в великой печали пребывает, зреть никого не хочет».

Меншиков появился внезапно, без предупреждения, ворвался в горницу фельдмаршала, звеня шпорами. Крикнул Донцову:

— Дай свету, дурак. Скинь за вески.

Тот знал, кто это, не посмел ослушаться, сорвал занавески и исчез из горницы, догадываясь, о чем речь пойдет.

— Борис Петрович, дорогой, с чего печаль как на похоронах?

— Да уж, видно, хоронят меня, Александр Данилович. Всем награды за кампанию, кому деньги, кому деревеньки. Вон даже Петьше, адъютанту моему, генерала отвалили. А мне? Хошь бы благодарность.

— Обиделся, что ли? — прищурился Меншиков, присаживаясь на стул. — При фельдмаршале по статусу адъютантом генерал положен.

— А скажи, не обидно, Александр Данилович, пехоту у меня отымают, отдают австрийцу этому, Огильви. Разве то справедливо? Ты сам человек военный, понимать должен. Ну, налечу я с драгунами, а там пушки. Пехота заляжет, ползком подберется. А мы с конями на мясо? Да?

— Ну так уж и на мясо. Эвон сколь городов взял.

— А кто те города сторожит? Пехота. Драгуна не очень-то заставишь, скажет: мое дело палаш.

— И из-за этого решил поболеть? А? Борис Петрович?

— Ну и что ж тут хорошего, Александр Данилович? Наградами обходят, права отымают. Сам-от велит на Левенгаупта итить. А как без пехоты? Да вон мой денщик и то понимает: какая ж война без пехоты? Одна конфузия.

Меншиков утешал фельдмаршала, как мог, пообещал похлопотать перед бомбардиром. И слово свое сдержал. Царь отменил свое решение, а Шереметеву прислал утешительное письмо: «Борис Петрович, сие было сделано не ради нанесения вам оскорбления, но ради лучшего, мыслилось, управления».

Фельдмаршал сразу выздоровел, скомандовал денщикам:

— Авдей, Гаврила, штаны… Кирасу ^{181}. Палаш ^{182}. Воронка.

И поскакал Борис Петрович по полкам проверять боеготовность, по конюшням, кузницам, где перековывали коней. Устраивал разносы за перетершиеся подпруги, за разлохматившиеся поводья.

— Ну, разошелся, конелюб, — ворчали драгуны незлобиво.

Однако всерьез не сердились на фельдмаршала, знали, что требует он справедливо, что во время боя любая пустяковина может бойцу жизни стоить. Порвись та же перетершаяся подпруга, мигом конник вместе с седлом под брюхо коню улетит. «Рогатку» сделает, как говорили ветераны-драгуны, поскольку летящий вниз головой человек с раскоряченными ногами похож на рогатку.

Весной 1705 года явился слух, скорее всего распространяемый шведами, что Карл XII собирается в Литву. И обеспокоенный Петр прислал из Воронежа приказ: «Свести войска вместе и поступать с неприятелем как Господь Бог наставит, а генерального бою отнюдь не давать».

В июне уже шлет инструкцию фельдмаршалу и генералу Чамберсу: выступить в легкий поход против Левенгаупта и постараться отрезать его от Риги. Если Левенгаупт направится в Польшу, то путь ему должны загородить генерал Рене и Паткуль. Если он задумает осесть в Митаве и Бауске, здесь его должен блокировать Шереметев. В инструкции царь особо налегал на дисциплину среди драгун, нарушение коей будет чревато для всей операции.

Выслав вперед Боура с его драгунским отрядом, вслед за ним выступил и фельдмаршал, имея помимо пехоты и пушек 8-тысячную конницу.

Кампания началась удачно. Налетев неожиданно, Боур разгромил под Митавой небольшой шведский отряд, захватил две пушки и пленных. Этот налет явился как бы предупреждением для Левенгаупта, а главное, он понял, куда нацеливаются русские, и занял у Мур-мызы боевую позицию.

15 июля Шереметев подошел к Мур-мызе, занял ее и собрал военный совет.

— Ну что, господа, под лесом стоит Левенгаупт на крепкой позиции. Атаковать в лоб нельзя, он посечет картечью всю конницу. Наши пушки с пехотой еще в пути. Будем ждать?

— Зачем ждать, — возразил полковник Кропотов. — Надо выманить шведа в поле.

— Правильно, — поддержал Кропотова Игнатьев.

— А как это сделать?

— Я думаю, завтра на виду у них надо показать, что мы дрогнули и отступаем. Они невольно должны оставить позиции, чтобы нас преследовать. Вот тут мы их и подловим.

— А ты как думаешь, Родион Христианович? — обратился фельдмаршал к Боуру. — Ты, чай, служил у них, поди, и Левенгаупта знал.

Боур не обиделся на это напоминание о его службе у шведов, ведь он перешел на сторону Петра добровольно и в самое тяжелое для него время, за что и был определен царем сразу в командиры.

— Да, — отвечал он, — я хорошо знал Адама Левенгаупта и боюсь, что он не клюнет на эту уловку. Это не Шлиппенбах.

Они и не догадывались, что в это самое время Левенгаупт «придумал» точно такую уловку для русских. И теперь решало время, кто первый приступит к ее исполнению и кто поверит в нее.

Чуть свет русские выстроились в боевой порядок, невольно ли, вольно, как исполчались их пращуры. В центре встал Большой Воевода, по-нынешнему фельдмаршал, на левом крыле Игнатьев и Кропотов, на правом отряд Боура.

Выманивать шведов должен был Кропотов, но, неожиданно прискакав к Шереметеву, закричал:

— Борис Петрович, они уходят. Позволь атаковать?

— Погоди, погоди, полковник. Не суетись.

Однако Кропотов, воротившись, крикнул:

— Степан, атакуем. Сам не против.

И помчались драгуны Кропотова и Игнатьева вдогон за отступавшими шведами. Началась сеча, и столь зла, что Шереметеву пришлось отдать команду: «С Богом, ребята!» — и пустить своих драгун в помощь ввязавшимся в бой.

К нему подскакал Боур:

— В чем дело, Борис Петрович? Почему нарушили пароль?

— Да Кропотов, мерзавец, не утерпел. А теперь схлестнулись, попробуй воротить.

— Вон артиллерия на подходе, поставили бы пушки.

— Ну по своим же не будешь палить. — Шереметев обернулся к адъютанту: — Скачи к артиллеристам, пусть занимают позицию за спиной у нас.

Савелов ускакал. Фельдмаршал, наблюдая сечу в зрительную трубу, кряхтел недовольно:

— Ох нарубят, сукины дети, ох нарубят на свою голову!

Однако шведы не выдержали, стали отходить, оставив обоз.

Драгуны Игнатьева, решив, что победа у них в кармане, навалились грабить обоз, благо там оказалось достаточно добра и даже вина. Шведов не было видно, и грабеж разгорелся не на шутку, драгуны вязали в тороки кафтаны, шубы, сапоги, хлеб, баклаги. Радовались: живем, ребята!

Но Левенгаупт, собрав за лесом остатки разбитых полков, присоединил их к резервной дивизии и ударил, в сущности, со свежими силами. Игнатьевский полк почти весь был вырублен у обоза.

Теперь горохом сыпанули впопят русские, едва не потоптав собственную пехоту. Только ночь остановила побоище. Осиротевшие кони, лишившись своих хозяев, одичало носились по полю, не желая никому отдаваться в руки. Некоторые, особенно привязливые, стояли у трупов своих наездников, словно сторожа их вечный сон.

Ночью Шереметев приказал коннице и пехоте отступить: «Чтоб в ночном времени людей не потерять».

Потери с обеих сторон оказались немалые. Левенгаупт ушел в Митаву и, как доносили оттуда фельдмаршалу лазутчики: «Все церкви едва ли не круглосуточно отпевают погибших».

Не менее пришлось потрудиться и русским полковым священникам, провожая в последний путь сотни воинов.

— Нет, не зря государь толковал в инструкции о дисциплине среди драгун, как чуял все равно, — говорил Шереметев Боуру. — Вместо гоньбы за бегущим врагом они на тряпье позарились и животами поплатились.

— Да, — соглашался Боур, — недисциплинированный воин иной раз страшнее врага. Следовало бы наказать и Кропотова. Ведь он первый нарушил диспозицию.

— Что я скажу государю? — сокрушался фельдмаршал. — Чую, он особенно разгневается за потерю пушек и знамен. Не миновать мне выволочки за конфузию.

Но на этот раз фельдмаршал ошибся, от царя пришла не «выволочка», а утешительное письмо: «Не извольте слишком о бывшем несчастье печальным быть (понеже всегдашняя удача многих людей ввела в пагубу), но неудача хороша тем, что не дает забываться и придает бодрость».

Перечитывая письмо царя, Борис Петрович еле сдерживал слезы, от волнения лепеча под нос себе:

— Отец родной… да я за тебя живота николи не пощажу, голову положу.

И тайком, даже от денщиков, целовал письмо, прятал в кафтане на груди у самого сердца.

Глава двенадцатая АСТРАХАНСКОЕ ВОЗМУЩЕНИЕ

Корпус Шереметева, несколько оправившись от конфузии под Мур-мызой, был направлен царем под Ригу с четким заданием: не дать выйти оттуда Левенгаупту на помощь Митаве.

А столицу Курляндии, Митаву, отправился доставать сам царь. На это было потрачено три недели. 4 сентября была взята после штурма Митава, а через девять дней пал Бауск.

Петр, как обычно, закатил для победителей пир с салютами и фейерверком, однако в самый разгар торжеств пришло тревожное сообщение: «Начался бунт в Астрахани» ^{183}.

Петр, прочтя сообщение, нахмурился, взглянул на Меншикова вопросительно: «Кого?»

Тот и в этом кратком вопросе понял, о чем спрашивает повелитель:

— Думаю, Бориса Петровича, мин херц.

— Почему его, думаешь?

— Он популярен, осторожен, рассудителен. И к тому же наш, русак.

— Пошли поспешного гонца за ним. Пусть передаст командование Боуру, а с собой возьмет два лучших эскадрона драгун и батальон пехоты. И правится сюда, в Митаву.

На вторые сутки фельдмаршал прибыл к царю.

— Проходи, Борис Петрович, тут осталась рыба жареная, перекуси с дороги.

Шереметев счел неудобным отказываться от царского угощения, сел на стул и принялся за рыбу, уже остывшую.

— Ну как там Левенгаупт? — спросил Петр.

— Сидит в Риге, укрепляется.

— Родиону Христиановичу передал команду?

— Да. Ему.

— Кого из командиров с собой взял?

— Мишку, сына. И Арсеньева Василия.

— Дело такое, Борис Петрович: Астрахань взбунтовалась. Мы с Данилычем посоветовались: кого послать? Кроме тебя, некого. Чужих ведь иностранцев не пошлешь. А тебя там знают. А кроме того, тебе надо через Казань итить. Там башкирцы как бы не возмутились, воеводы сполох бьют. Башкирские полки у тебя служили, ты знаешь с ними обращение, язык их ведаешь. Постарайся миром все уладить. Ну а после иди к Астрахани.

— С двумя-то эскадронами, государь?

— Дам один полк из Смоленска, один в Москве возьмешь, и из Петербурга от Апраксина велю один выделить. Трех полков тебе достанет на бунтовщиков. Старайся уговорить рядовых отстать от воровства. Когда умиришь, заводчиков бери за караул и отправляй в Москву, в Преображенский приказ, к князю Ромодановскому. Сволочь, кроме жесточи, ничего не понимает.

— Ну что ж, государь… — вздохнул Шереметев, выплевывая рыбные кости. — Честно сказать, не хотелось бы мне с театра войны съезжать. Но коли велишь, повинуюсь.

— Велю, велю, Борис Петрович. Больше некому. Сейчас письмо напишу в Москву Ромодановскому, чтоб удовольствовал тебя людьми и помог в Казань отчалить.

Царь, как всегда, торопил, но не всегда по его получалось. Шереметев прибыл в Москву с драгунами лишь 20 октября, а там еще ни Смоленского, ни Петербургского полков не было. Они еще на пути к Москве были.

Борис Петрович даже был рад сей нечаянной задержке. Наконец-то он мог спокойно пожить в своем новом московском доме, поспать на чистых простынях в тепле и сухости, поесть, попить вдоволь домашнего. И первое, что они сделали с сыном — это отправились в баню вместе с денщиками, где Гаврила и Авдей славно «отходили» господ березовыми вениками.

Сидя в предбаннике с сыном, попивали квасок, наслаждались тишиной и покоем.

— И помирать не надо, — говорил фельдмаршал.

На записку Меншикова, торопившего фельдмаршала с отъездом, Шереметев отвечал с большим резоном: «Путь столь зол, ни саньми, ни телегами итить нельзя».

И то правда, начались осенние холодные дожди, дороги развезло. Добрый хозяин в такую пору собаку со двора не выгонит, а тут едва не в шею толкают: выезжай. А чего уж теперь спешить-то? Зима на носу, а там встанет Волга. Ясно, что уж ныне в Астрахань не попасть.

И едва во второй половине ноября пал снег, как князь Ромодановский велел:

— Борис Петрович, отъезжай. В Казани с башкирами разберись, бунтовать зачинают.

От Москвы до Казани добирался фельдмаршал с полками едва ль не месяц, правда с задержкой в Нижнем Новгороде.

Казанский воевода Кудрявцев встретил фельдмаршала настороженно (где, когда, кому нравились столичные гости, да еще и в таком чине?).

— Что тут у вас творится, Никита Алферьевич? — спросил Шереметев, сбросив шубу на руку подоспевшему лакею.

— А что? Ничего особенного.

— Как «ничего особенного»? Князь Ромодановский сказывал, башкирцы бунтуют.

— Есть маленько. Но я их живо заарестовал — и в тюрьму. Вшей покормят, поумнеют.

— Ну что ж, с вашего позволения, я должен посмотреть их.

— Кого?

— Не вшей, разумеется, — заарестованных башкир.

— Зачем это вам?

— Государь велел разобраться с имя.

— Ну, если государь…

В те дни, пока фельдмаршал неспешно двигался к Казани, в Преображенский приказ были доставлены с Дона «воры» астраханские во главе с конным стрельцом Иваном Кисельниковым. Повязаны они были донской старшиной ^{184}, так как «подбивали казаков к возмущению», и присланы к князю Ромодановскому «для розыску». У Федора Юрьевича разговор с ворами был короток — дыба, кнут, огонь. Но, видно, родился Кисельников со товарищи под счастливой звездой, опередило их письмо царя к Ромодановскому: «Как воров с Дону, которые бунтовались в Астрахани, привезут к Москве, изволь тотчас послать их за крепким караулом сюды».

А «сюды» — это не близко. Гродно.

В пути Кисельников седеть начал. Знал твердо, что его ждет. Помнил, хорошо помнил девяносто девятый год, когда сотнями отлетали стрелецкие головы на Москве, по многу месяцев качались в петлях зачугуневшие на морозе тела таких, как он. Царь — зверь, пощады не жди.

— Иван, — тихо шептал спутник Спирька, — ты совсем сивый стал.

— Погоди, брат, и ты засивеешь, как его узришь.

Когда ввели Кисельникова к царю, задрожал он от страха, увидев темные пронзительные глаза Петра и в них смерть свою, пал на колени, стукнулся лбом об пол:

— Прости, государь, — прошептал, обливаясь обильно хлынувшими слезами.

И не поверил ушам, когда услышал спокойный, почти доброжелательный голос царя:

— Встань, Кисельников.

Поднялся на ватные, дрожащие ноги, отирая ладонью мокрые щеки, слезы, стоявшие в глазах, размывали лицо царя.

— Как звать тебя?

— Иван.

— А по батюшке?

— Г-григорьевич, г-государь, — пролепетал Кисельников, со страху едва вспомнив имя отца.

— Что ж это ты, Иван Григорьевич, мне в спину нож всаживаешь? А?

— Что ты, государь, — замахай испуганно руками Кисельников. — Такого и в мыслях отродясь… Христос с тобой.

— Ну как же, Иван, рассуди сам. Я воюю со шведом, держава изо всех сил тужится, а вы, астраханцы, мне в спину удар наносите. Это как?

Молчал Кисельников, чувствуя какую-то правду царя. «Все, спекся я», — подумал как о постороннем.

— Ты сядь, Иван. Что стоишь как перед дыбой?

«Дыбу вспомнил. Ясно, к чему готовит».

— Прости, государь, разве о том думалось.

— Садись, садись, сказал.

Царь сидел за столом, обочь его сидел Шафиров с бумагами, чернильницей и перьями. Когда наконец Кисельников сел на краешек стула у стены, царь спросил:

— Расскажи, как это случилось? Из-за чего? Ведь вы ж воеводу Ржевского убили. Так?

— Так, государь.

— За што? Все, все рассказывай, ничего не таи, Иван Григорьевич. Кто ж мне правду поведает кроме вас, самовидцев?

— Всю правду, государь?

— Да, всю правду, Кисельников.

— Оно, вишь, какое дело, государь. Твой воевода Тимофей Ржевский вел себя аки волк в стаде овец, — начиная смелеть, молвил Кисельников и помедлил, ожидая окрика, но царь лишь кивнул: «Ну, ну». — Всю торговлю в городе к рукам прибрал, всех налогом обложил. Да каким! Ино наторгуешь на гривенник, а налогу два требует. Пока хлеб сверху везут — в амбары прячет, а встанет река — втридорога продает. А полковники, на воеводу глядя, с нас драть последнее почали, мол, опальные — не пожалятся. До тебя-то эвон-как до неба. А в этом годе жалованье почти вполовину урезали. На что жить? Индо рот раззявь — до полусмерти забьют. Ну а тут как твой указ пришел, прости, государь, совсем озверели офицеры.

— Какой указ?

— Ну, бороды брить, и чтоб платье немецкое носить. Так что стало-то! Офицеры начали имать бородатых на улицах и, поваля наземь, отрезать бороды ножницами, иной раз прямо с кожей.

— Вот балбесы, — дернул царь щекой. — Заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибет. Неужто от этого пошло?

— От этого и полыхнуло, государь. У терпенья-то ведь тоже край есть. А как почалось, так все припомнили.

— М-да! — Царь взглянул на Шафирова. — Что скажешь, Петр Павлович?

— Худо, Петр Алексеевич.

— Вот так. У нас и добрый указ в дерьме уваляют. Послушай, Иван, если я с тобой простительную грамоту пошлю астраханцам, отстанут они от воровства?

— Государь! — вскочил Кисельников, поняв, что царь клонит к прощению блудных детей. — Да за это… да я…

И опять хлынули у мужика нечаянные слезы, теперь уже от счастья.

Возвращался Кисельников с сотоварищи на двух санях. Всех их царь одарил новыми полушубками, валенками, шапками, чтоб не померзли в пути. Сопровождали их те же драгуны, что и из Москвы доставляли. Но теперь уж не воров везли, а царских посланцев с грамотой простительной. И на Кисельникова смотрели вполне доброжелательно. Еще бы, за пазухой у него грамота царя.

Спирька, сдвигая на затылок наползающую на глаза казачью лохматую шапку, приставал к Кисельникову:

— Иван Григорьевич, дорогой, расскажи еще, как ты с царем гутарил.

И Кисельников, помолчав со значением, начинал:

— Захожу я к нему, стал быть, братишки, а он мне и грит: садись, грит, Иван Григорьевич, да, да, по отчеству и назвал, потолкуем, грит, за возмущение…

И чем далее продолжал рассказывать стрелец, тем более разволновывался, и являлись в его глазах слезы. И кончал он уже, задыхаясь от сдерживаемых рыданий:

— Да за такого царя, как наш… да за Петра Лексеича… я кому хошь башку сверну…

И все невольно проникались его волнением, его чувствами: «Да, это царь так царь, все по правде решил, по справедливости». Словно и не они вовсе с месяц тому назад пытались поднять Дон против этого самого царя.

Тюремщик подвел Шереметева к тяжелой двери темницы, сказал подобострастно:

— Вот здесь они, эти возмутители ясачные ^{185}, ваше высокопревосходительство. Может, выхватить кого из них?

— Нет, нет. Я же сказал, сам зайду к ним. Открывай.

— Ну, глядите, — загремел тюремщик ключами.

С визгом словно поросячьим отворилась дверь, невольно напомнив Борису Петровичу его польское заточение. В камере было почти темно, через верхнее волоковое оконце ^{186}, затянутое паутиной, едва-едва брезжил дневной свет.

Шереметев обернулся к адъютанту:

— Петр, вели принести свечей.

Савелов толкнул тюремщика в плечо:

— Ты оглох? Живо свечей фельдмаршалу.

— Счас, счас, — забормотал тот и, брякая ключами, побежал.

— Да табурет не забудь, скотина! — успел крикнуть вдогон Савелов.

Шереметев шагнул в камеру и, постепенно привыкая к полумраку, начал различать головы людей, сидевших вдоль стен на затхлой гнилой соломе. Вот один у самого окна, привстав, сказал полувопросительно:

— Борис Петрович, вы?

— Да, я, — удивился Шереметев. — А ты кто? Откуда меня знаешь?

— Я Бигинеев. Помните? Шведского языка приволок под…

— Усей, что ли?

— Точно, Борис Петрович. Усей Бигинеев.

— Так почему ты здесь? За что?

— За то, что и остальные, Борис Петрович. Вот и Уразай тоже в нашем полку воевал, два знамя шведских захватил. Домой по ранению воротился, а тут такой ясак востребовали…

— Кто?

— Вараксин Степан. Прибыльщик. Ну, мы к воеводе с жалобой, а он нас сюда на солому. Возмутители, говорит, бунтовщики. А у нас ведь семьи, дети, кто их кормить станет?

— Челобитную писал?

— Какой там. Мы ж неграмотные. А и напишешь, так как в Москву везти? На дороге встретят, изобьют, отымут.

— Кто?

— Воеводские люди. С ними шутки плохи.

— Так… — Наморщился Шереметев, задумался, потом спросил: — Ты Арсеньева Василия знал, Усей?

— Вроде бы знал. Он из чьего полка?

— Боурского.

— Слышал.

— Так вот, я отпущу тебя и Уразая, и вы с Арсеньевым поедете в ваши села и успокоите народ.

— Почему только нас отпускаешь, Борис Петрович? Перед другими нас осрамить хочешь?

— Ты что мелешь, Усей? Я вас с Уразаем знаю, вы у меня воевали, хорошо воевали. А других я не знаю.

— Зато мы их знаем, Борис Петрович. Они так же, как и мы, невинны. Так что не пойдем мы с Уразаем на волю. Не пойдем.

— Как так? — начал сердиться Шереметев. — Как так не пойдете? Уразай, и ты не пойдешь?

— Прости, боярин, не пойду.

— Но почему?

— Как я их женам в глаза смотреть буду? Они спросят, почему тебя отпустили, а моего нет? Что я отвечу?

Явился тюремщик, принес свечу и табуретку и так и замер в дверях, потому как фельдмаршал говорил узникам:

— Я отпускаю вас всех властью, данной мне государем, идите в ваши села и старайтесь утишить волнения народа своего. У нас ныне один враг — Швеция, для победы над ней и вы здесь должны постараться. Усей, неужели ты не понимаешь этого?

— Понимаю, Борис Петрович.

— Петр, — обернулся Шереметев к адъютанту, — отведи их к моему секретарю Висту, пусть он поможет им написать челобитную.

— Хорошо, Борис Петрович.

— В челобитной, Усей, не забудь написать о своем участии в боях, о своем ранении.

— И об Уразае можно?

— Напиши и об Уразае.

В тот же день воевода Кудрявцев появился у Шереметева.

— Борис Петрович, что вы наделали?

— Что я наделал?

— Вы отпустили смутьянов и возмутителей, вы потакаете ворам.

— Никита Алферьевич, я исполняю волю государя, — не дать разгореться еще одному пожару.

— Но именно они являются подстрекателями, Борис Петрович. Из-за этого я и засадил их в тюрьму. Они бунтовщики.

— И Усей с Уразаем?

— Какие еще Усей с Уразаем? Я не знаю, кто там Усей и Уразай, они все одним миром мазаны.

— А я вот их знаю. Они воевали в моей армии, и воевали неплохо, доставали мне «языков», захватывали пушки, знамена противника. Отпущены по ранению, а вы их в тюрьму. Нехорошо, Никита Алферьевич, нехорошо. Этим вы сами подвигаете башкир к бунту. Вы! Неужели непонятно?

— Извините, господин фельдмаршал, но я буду вынужден написать об этом самоуправстве государю.

— Пожалуйста, Никита Алферьевич, разве я возражаю. Но я повторяю, государь велел, если возможно, миловать. Я нашел здесь эту возможность. Отпустил с ними своего офицера, и уверен, они исполнят все в лучшем виде. Утишить надо их, утишить, а не распалять неправыми арестами. Мало нам шведов, так давай еще и башкир против себя восстановим.

Не убедил фельдмаршал воеводу, не убедил. Более того, у Кудрявцева появились сторонники, воевода Сергеев и прибыльщик Вараксин. Прямо на государя выходить не решились, а послали донос Меншикову, твердо зная, что через него все станет известно царю.

В доносе говорилось, что Шереметев творит самоуправство, отпускает безнаказанно из тюрем воров, чинит иноверцам «ослабу», от которой уж добра ждать не приходится.

Доносу, увы, был дан ход, и Петр направил к Шереметеву для надзору гвардейца, сержанта Щепотьева, с строгим указом фельдмаршалу: «Ни в какие дела, кроме военных, не вступаться, а что будет доносить вам сержант Щепотьев, извольте чинить по слову его».

Самому Щепотьеву Петр наказал:

— Ты, Михаила, будешь при фельдмаршале моим оком. И должен смотреть, чтоб все им творилось по моему указу, и если же по каким-то своим прихотям он не станет делать, говорить ему об этом, а если он тебя не послушает, отписывай мне.

Борис Петрович был оскорблен таким решением государя, с горя подвыпив, говорил своему генерал-адъютанту Савелову:

— Где это видано, чтоб сержанта ставить над фельдмаршалом? А? Петро? Что молчишь?

— М-да… — сочувственно мдакал Савелов, но не более, поскольку надзорщик этот царем послан, а уж царево решение хаить себе дороже может обойтись.

Не менее оскорбительным было для Шереметева, что пришел к воеводе Кудрявцеву от царя указ: «Воротить все в прежнее состояние». Воевода приказал вернуть всех выпущенных «воров» в тюрьму, и в ту же камеру, наказав тюремщикам: «Никаких фельдмаршалов туды не пущать». Но и этого мстительному Кудрявцеву показалось мало, он велел писарю сделать несколько списков с царского указа и разослал их во все нижние города, приписав от себя, что-де «государь фельдмаршала ни в чем слушать не велит».

Узнав обо всем этом, Борис Петрович сел за письмо «первому министру» Головину: «Федор Алексеевич, государь мой, я ныне в Казани живу как в крымском полону. Ныне, пожалуй, подай мне помощи, отзови меня в Москву. Зело я, государь, опасаюся, чтоб не учинилось на Уфе от башкирцев, как и в Астрахани, а я вижу, что зреет. А как сделается, мудро будет унимать и усмирять… не таково время, чтоб их слишком злобить, полно нам покуда шведов».

Однако граф Головин, несмотря на свою власть, не решился отзывать фельдмаршала в Москву, но велел «итить до Саратова, дабы оттуда весной двинуться к Астрахани к усмирению бунта».

Таким образом Головин отдалял Шереметева от казанского воеводы Кудрявцева, большего он не смог ему сделать, потрафить.

В марте Шереметев с полками подошел к Черному Яру, тоже, по его сведениям, присоединившемуся к астраханским бунтовщикам. Однако черноярцы, наученные своим воеводой Вашутиным, завидев регулярное войско, вышли ему навстречу с повинной, неся плаху с воткнутым в нее топором. Все без шапок рухнули ниц.

— Вот, батюшка воевода, наши головы, а вот плаха, вели рубить али миловать.

— Я милую вас, — молвил фельдмаршал, не слезая с коня. — Пусть все сдадут оружие, какое имеется.

Он проехал к городской канцелярии, там встретил его черноярский воевода Вашутин:

— Здравия вам, господин фельдмаршал.

— Ты воевода?

— Да, ваше высокопревосходительство.

— Бунтовались твои люди?

— Да, были астраханцы, мутили народ. А ушли, я и уговорил черноярцев не слушать, покориться государю. Согласились почти все, а кто не согласен был, того прогнали.

— Все равно, Вашутин, придется твоим сдать огнестрельное оружие.

— А как же мы? А ну разбойников нанесет.

— Я оставлю тебе солдат с полтысячи с добрым офицером.

— Ну тогда другое дело.

— Савелов, — подозвал Шереметев своего генерал-адъютанта, слезая с коня, — проследи, чтоб сдали ружья, пушки, если таковые имеются. Сабли, алебарды ^{187} оставь им. Воевода поможет, он знает, у кого что имеется.

Шереметев направился в канцелярию, сопровождаемый Вашутиным. Туда же прибыл командир Петербургского полка Петр Матвеевич Апраксин — старший брат Федора Апраксина — друга фельдмаршала. С Шереметевым старший брат не очень ладил, тая на него обиду. Когда-то, воюя в Ингрии, он попросил царя добавить ему три полка, тот эту просьбу переадресовал фельдмаршалу: «Выдели три полка Апраксину». Шереметев от щедрот своих отправил один полк. Петр Матвеевич пожаловался государю, но тот уже не стал докучать фельдмаршалу вторично, так как знал его ответ: «Самому нужны».

Ныне государь отправил Апраксина в распоряжение Шереметева с предписанием: «Как только буде погашен бунт, объявить губернатором Астрахани Петра Матвеевича Апраксина, дабы, взяв власть в городе, смог он там навести порядок».

Здесь же в канцелярии находился и Щепотьев, ставший едва ли не тенью фельдмаршала.

Дабы поднадзорный не забывался, едва войдя в горницу, Щепотьев сказал ему негромко, но нравоучительно:

— Миловать надо именем государя, Борис Петрович.

— Я уже так миловал в Казани, — огрызнулся фельдмаршал. — Не тебе мне указывать.

Апраксин, войдя, перекрестился, молвил:

— Слава Богу, без крови обошлось. Может, и в Астрахани так же случится.

— Возможно, — согласился сухо Шереметев.

— Ты вроде недоволен, Борис Петрович, — сказал Апраксин, присаживаясь к столу.

— Я? — переспросил Шереметев. — Я очень доволен, — молвил с нажимом. И, покосившись на Щепотьева, недружелюбно: — Яйца курицу учить начинают, как тут не быть довольным?

Сержант не остался в долгу, отвечал с язвительной усмешкой:

— Если яйца золотые, у них не грех и поучиться.

Фельдмаршал фыркнул, поднялся и, направляясь к двери, сказал последнее:

— Не все золото, что блестит, сопля тоже поблескивает. — И вышел, хлопнув дверью. За ним выскользнул и Вашутин.

Апраксин догадывался о причине плохого настроения фельдмаршала, даже сочувствовал, однако «соплю» трогать не решился, только, вздохнув, спросил Щепотьева:

— Сколько еще до Астрахани?

— Двести пятьдесят шесть верст.

— Неблизко.

— Отчего? Совсем рядом, — поднялся Щепотьев и вышел за фельдмаршалом.

И едва за ним захлопнулась дверь, Апраксин, плюнув вслед, проворчал:

— Гляди-ка, пузырь бычий. — И передразнил, гундося: — «Совсем рядом».

Вечером в избе, где остановился Шереметев с денщиками, он созвал командиров полков и приказал выставить усиленные посты: «дабы не приключилось беды».

Через два дня в Черный Яр явился шереметевский посланец из Астрахани, которого он отправлял на разведку еще из Саратова.

— Ну что там? — спросил в нетерпении фельдмаршал.

— Худо, Борис Петрович. Начиналось вроде неплохо. Кисельников привез государеву грамоту, в которой царь призывал дураков успокоиться, обещая простить им вины. Пока читал на кругу, вроде соглашались с грамотой. А едва Кисельников отъехал на Москву, увозя это их согласие, как уже на следующий день опять зароптали, а уж на третий взбулгачились того хуже по новой.

— Ты им говорил, что я с полками иду?

— Говорил, Борис Петрович.

— А они?

— Они, стыд головушке, про тебя срамные слова кричали, что-де мы и твово фельдмаршала за Ржевским отправим. И вот велели тебе их злословную бумагу передать.

Посланец полез за пазуху, вынул мятый-перемятый клочок бумаги, подал Шереметеву. Тот взял, расправил на столе, ворча недовольно:

— Ты что, с ней в нужник ходил?

Посланец отвечал виновато:

— Таку дали, Борис Петрович. И что еще велели передать, будем, мол, отбиваться доколе можем, а посля, мол, город сожжем и убежим все на Аграхань ^{188} из-под власти царя.

— Ну и что? Готовятся?

— Да. Пушки по стенам ставят. Людям невоинским ружья дают, кто упрямится, того казнят без милости.

Шереметев, хмурясь, долго разбирал каракули, шевеля губами. Кончив чтение, отодвинул бумагу, слегка прихлопнув по столу ладонью:

— Ну что ж, сами на рожон лезут. Удоволим. Ступай, братец. Поди, голоден?

— Как волк, Борис Петрович, всю дорогу на сухомятке.

— Иди к моему повару, скажи, что велел покормить тебя от пуза.

— Спасибо, Борис Петрович.

После ухода посланца Шереметев велел денщику:

— Гаврила, принеси ларец с бумагами.

Денщик принес окованный невеликий сундучок, поставил на стол. Шереметев открыл его ключиком. Достал лист бумаги, перо, чернила. Умакнув перо, начал писать: «Премилостивый государь! На Черный Яр пришел я марта 2 дня, и черноярцы все по вашему величеству вины шатости принесли со всяким покорением. Воевода на Черном Яру Вашутин добр и показал вашему величеству верную службу, многих их уговорил… И я тому воеводе велел быть по-прежнему, да для караулов оставляю полк Обухова 500 человек, чтоб заводчиков не распустить до указу твоего самодержавия. Посланник мой, которого посылал я в Астрахань, с Саратова возвратился на Черный Яр сего марта 4 дня, привез от астраханцев ко мне отписку, чтобы я помешкал в Царицыне, и пустить меня в Астрахань не хотят и многие возвраты между ними учинились. А я с полками своими сего марта 5 дня пойду наскоро, и чтоб при помощи Божией намерение их разорвать и не упустить из города, чаю поспешить…»

Шереметев перечитал написанное, вспомнив, в какой стыд он угодил в Казани, и приписал подчеркнуто крупными буквами: «Повели указ прислать с статьями, о чем к вашему самодержавству писал я ранее: если вины принесут, что мне чинить?»

Он знал, что последний вопрос рассердит государя, но не жалел, что вписал его. Сам ведь, отправляя в Казань, велел миловать. Помиловал башкирцев в Казани, ну и что получилось? Повелел Кудрявцеву «вернуть в прежнее состояние», мало того, подсунул этого дурака Щепотьева Мишку. В этом вопросе как бы невидимый упрек царю за унижение фельдмаршала: вины велел отпускать устно, а теперь вот напиши в статьях.

— Ничего, кашу маслом не испортишь, — бормотал Борис Петрович, сворачивая грамоту.

На полпути к Астрахани прибыл к фельдмаршалу калмыцкий тайша Аюка ^{189}, горевал вслух:

— Ай плехо делал воевода Ржевский, ай плехо. Зачем люди обижал? Люди нельзя обижать, сердится станут. Сердитый люди хуже волка бешеного, — печалился тайша.

— А ты не обижаешь своих, Аюка?

— Как можно, Борис Петрович, как можно! Они люди все хорошие, если ты хороший. Ты станешь злой, и люди злые станут. За доброе люди всегда добром платят.

— Когда началась смута, к тебе были послы от Астрахани?

— Были, Борис Петрович, были.

— Что говорили?

— Звали на Москву идти.

— А ты?

— А что я? Я сказал, присягал царю Петру Алексеевичу и изменять ему не стану. Нехорошо это — изменять. И им сказал, идите куда хотите, только добра вам не будет.

— Ушли?

— Ушли.

— Куда?

— На Дон, кажется. Грозились, мол, потом не обижайся, когда до вас доберемся.

— Если они вздумают на Аграхань идти, пойдут через твои земли, Аюка? Так?

— Да, да. Я знаю.

— Ты должен задержать их, Аюка.

— Можно. Однако у меня ж нет пушек, и ружей если наберется с сотню, хорошо. Мне трудно их будет задержать, Борис Петрович.

— А я-то на што? И потом, это на крайний случай. Сейчас они укрепляют крепость и надеются отбиться. И если побегут, то скорее малыми партиями, а то, может, по одному — по трое. Их-то ты сможешь переловить?

— Ну, с малыми мы управимся. В степи они далеко не убегут.

— Вот и славно. С Богом, Аюка, желаю тебе успеха. У вас какой бог-то?

— У нас нет бога, как у вас, Борис Петрович. У нас есть Будда, он просветленный, ему и поклоняемся.

Шереметев распорядился дать несколько легких пушек Аюке, которые можно было перевозить во вьюках, пороху и ружей, приняв от него в подарок бурдюк с кумысом.

Приблизясь к Астрахани, фельдмаршал послал стрельцам письмо с требованием прекратить бунт и сложить оружие.

Посланец воротился с отказом:

— Они завалили ворота и подожгли слободы. Настоятель Ивановского монастыря просил вас прийти скорее, пока туда не явились бунтовщики и не разграбили амбары с хлебом.

Шереметев занял монастырь, опередив бунтовщиков на сутки. Стрельцы явились к монастырю на следующий день, видимо вспомнив о хлебных амбарах. Нападение было отбито, и фельдмаршал приказал тут же преследовать воров, дабы на их плечах ворваться в Земляной город.

Атакой Петербургского полка под командой Апраксина они были выбиты из Земляного города, потеряв много убитыми, и отступили в кремль. Оттуда открыли сильнейший огонь, и Шереметев приказал отвести полки, дабы «зря людей не тратить», выкатить пушки и начать бомбардировку города. Он уже на шведах убедился, сколь убедительно «уговаривают» мортиры осажденных.

Мятежники не выдержали и ударили в барабаны к сдаче. Шереметев передал через Арсеньева приказ: «Ворота открыть! Всем лечь!»

Через Воскресенские ворота полки вступили строем в город под барабаны. На пути их следования по обеим сторонам лежали лицом вниз астраханцы, являя этим покорность и прося милости у победителя.

Первым делом все были разоружены, 240 «пущих заводчиков» под усиленным конвоем были отправлены в Москву в Преображенский приказ к князю Ромодановскому для сыска. Остальным стрельцам, согласно указу Петра, было назначено идти в Петербург «заслуживать свои вины». Там на строительстве города требовалось много рабочих рук.

Глава тринадцатая У СВЕТЛЕЙШЕГО

Девять месяцев Борис Петрович был оторван от театра войны, пережив за это время немало огорчений и обид. Думал, что по взятии Астрахани государь отзовет его к армии и он наконец избавится от надсмотрщика Щепотьева, но Петр не спешил этого делать, веля терпеть до «указу». Впрочем, царю в эту зиму и весну не до Астрахани было, нависла угроза гибели 40-тысячной русской армии под командованием Огильви, квартировавшей в Гродно. И Шереметеву волей-неволей пришлось взяться за наведение порядка в покоренной, но не успокоенной Астрахани. Представителю же царя, гвардейскому сержанту Щепотьеву, ничего не оставалось делать, как удариться в загул. Оно бы и ничего, если б только пьянки, поощряемые обычно самим государем, но сержант, возомнивший себя властью даже выше фельдмаршала, в подпитии начинал публично хвастаться:

— Что мне фельдмаршал? Он у меня вот иде. — И сжимал кулак. — Что прикажу, то и сделает бес-спрекословно. Я сполняю волю его величества… Я, а не он.

Услышав однажды собственными ушами подобное выступление Щепотьева перед астраханцами, Борис Петрович взмолился в письме к первому министру: «Федор Алексеевич, за-ради Бога, если мне здесь еще жить, прошу, чтоб Михайла Щепотьева от меня взяли».

Однако Головин, сочувствуя свату, не мог этого сделать без разрешения царя, а тот уехал в армию. Мог лишь посочувствовать и посоветовать: «Не обращать внимания на этого бездельника и не опасаться его».

Тогда Шереметев решил по-другому — самому быть «скоряя отозванным». Он писал Головину: «За грехи мои пришла мне болезнь ножная: не могу ходить ни в сапогах, ни башмаках, а лечиться тут не у кого. Пожалуй, сделай милость, не оставь меня здесь».

Дожидался «милости» фельдмаршал аж до июня. Наконец-то пришел указ ему отправляться в Киев. Радостный явился Борис Петрович к вновь назначенному губернатору проститься:

— Прощай, Петр Матвеевич, наконец-то отзывают меня.

— До свидания, Борис Петрович, я счастлив был служить с вами. Кого берете с собой?

— Только драгун своих. Остальные под вашу команду поступают.

— А Щепотьев?

— Он дрыхнет после очередной пьянки, — изморщился фельдмаршал, как от зубной боли. — Пусть спит.

— А проспится, куда его? За вами послать?

— Боже сохрани, Петр Матвеевич. Он мне и так всю плешь переел. Командируй его в полк Преображенский, к месту постоянной службы.

— Встретите брата, кланяйтесь ему от меня.

— С удовольствием. Мы с Федором Матвеевичем старые друзья.

Посланный вперед квартирмейстер отыскал для фельдмаршала отдельный дом недалеко от Печорского монастыря и встретил его на переправе.

— Все готово, Борис Петрович.

— А место для драгун сыскал?

— Там же рядом большой двор, поставят палатки.

— А для лошадей?

— Для ваших рядом с домом конюшня. Драгунам придется своих в поле пасти.

— Мои тоже свежего, чай, хотят.

— Вашим будем зеленки подкашивать.

Поскольку день клонился к закату, Борис Петрович решил никуда со двора не съезжать, велев денщику готовить постель.

Наутро, хорошо выспавшийся, призвал парикмахера Алешку, велел побрить себя. И дабы не терять время, приказал адъютанту докладывать обстановку в Киеве.

— Здесь ныне фельдмаршал Огильви пребывает, — начал Савелов доклад.

— Спасибо за добрую новость, — с нескрываемой издевкой процедил Шереметев.

Генерал-адъютант понял, что обмишурился, подумал: «Вот уж истина, двум медведям в одной берлоге тесно». Но как ни в чем не бывало продолжил доклад:

— Здесь же пребывает и светлейший князь римский Александр Данилович Меншиков.

— Как ты сказал? Светлейший князь?

— Да, Борис Петрович. Им сей титул пожаловал сам император только что.

«Эк прыток, любимчик!» — подумал с горечью Борис Петрович, но от адъютанта постарался скрыть это. Молвил:

— Рад за Данилыча, рад.

— А также присвоено им звание генерал-лейтенанта, — продолжал Савелов.

«Ого! Этак он и меня скоро достанет».

— И думаю, сие преподнес государь светлейшему ради медового месяца.

— Неужто женился?

— Да. Здесь, в Киеве, говорят, и обвенчался.

— На ком же?

— На девице Арсеньевой, что была в услужении у царевны Натальи Алексеевны ^{190}.

— Ну-у, Данилыча есть с чем поздравить, — сказал Шереметев, подавляя вдруг заскребшую в сердце зависть. Но ретивое не обманешь, это не адъютант, опять почувствовалась боль в ногах.

Но Савелов слишком хорошо знал Шереметева: «Однако! Вот тебе и третий медведь в берлоге».

Отдать первый визит, конечно, надо новоиспеченному светлейшему князю — это ясно как Божий день. Он возле государя обретается и наверняка имеет что сказать фельдмаршалу от его имени. Вполне возможно, и выговор за то, что приказал бомбить Астрахань, ведь государь настаивал на мирном решении конфликта. Даже принимал и одаривал астраханских посланцев, заранее вины им отдавая. А вот пришел под Астрахань фельдмаршал с войском и заговорил с бунтовщиками другим языком — пушечным.

Но у Бориса Петровича на это уже отговорка заготовлена: «С башкирами вон миром решил, а как обернулось?» Государь сторону воевод тамошних взял. Ясно, что они в доносе обнесли фельдмаршала, а государь, не разобравшись, велел «воротить все в прежнее состояние», да еще Щепотьева подкинул для догляду, словно за мальчишкой непутевым. Обидно сие, чего уж там.

Отправляясь к Меншикову, оделся Борис Петрович в лучшее платье, в белые чулки и новенькие башмаки на размер более, чтоб больным ногам не так тесно было. Напялил напудренный Алешкой новый, непропотевший парик. Ну, само собой, обе кавалерии — Мальтийскую и Андреевскую подвесил. Пристегнул шпагу с позолоченной рукоятью, оглядел себя в зеркало. Подумал: «Н-ничего! По военной части я все едино выше. Я фельдмаршал, а он пока генерал-лейтенант».

— Ба-а, кого я вижу! — вскричал Меншиков и пошел навстречу Шереметеву, распахивая руки для объятия. — Граф, я искренне рад за вас.

«Граф? — мелькнуло в голове Бориса Петровича. — Неужто? Давно пора, ему-то вон и князя отвалили». Но, обнимаясь с фаворитом, вслух молвил:

— Уж не оговорились ли, Александр Данилович?

— Нет, нет, Борис Петрович. Именным указом отныне вы граф. Поздравляю вас.

— Спасибо, Александр Данилович.

— Но и это еще не все. Государь жалует вам три тысячи дворов в Ярославском уезде.

О-о, это была, пожалуй, самая радостная новость для фельдмаршала, он невольно залился счастливым румянцем.

— И еще, — продолжал светлейший с искренней щедростью. — Вам назначено фельдмаршальское жалованье семь тысяч рублев в год.

— Александр Данилович, Александр Данилович… — бормотал растроганно Шереметев, едва удерживаясь от слез. — Вашими заботами…

— По сему случаю полагается выпить. Эй, кто там?!

На пороге как из-под земли вырос адъютант.

— Нестеров, тащи нам рейнского с полдюжины бутылок, закусить чего там. И никого ко мне не пускать. Я с фельдмаршалом занят.

И, подмигнув Шереметеву, пошутил:

— Мы ныне обсудим план сражения с Хмельницким.

— Александр Данилович, и вас же надо поздравлять.

— С чем?

— Ну как? Светлейшего вам наконец выхлопотали.

— Спасибо, Борис Петрович. На это светлейшество прорву денег ухлопали, уламывая императора.

— И с законным браком вас, Александр Данилович.

— О-о, это другое дело, брат. Идем-ка к моей разлюбезной Дарье Михайловне, представиться ж надо. — Меншиков схватил Шереметева за руку, потянул за собой в коридорчик. — Идем, идем.

Росту Данилыч был царского, и шаги под стать, широкие, быстрые. Возможно, от роду так, а может, от царственного товарища перенял.

— Дарьюшка, душа моя, позволь нам войти к тебе, — сказал Меншиков, распахивая дверь в горницу жены.

— Ты уже вошел, князь, — улыбнулась Дарья Михайловна, одаривая гостя ласковым взглядом.

— Позволь, душа моя, представить тебе нашего знаменитого фельдмаршала, кавалера двух орденов, графа Бориса Петровича Шереметева.

Шереметев поклонился молодой княгине, осторожно взял ее маленькую ручку и, вспомнив уроки европейского придворного этикета, поцеловал, молвив:

— Весьма рад и счастлив зреть вас, ваше сиятельство.

— Я тоже много наслышана о вас, граф.

— Вот, пожалуйста, Дарьюшка, спроси Бориса Петровича, опасно нам в бою али нет? Спроси.

Шереметев догадался, куда клонит светлейший, тем более что тот успел довольно выразительно подмигнуть ему.

— Что вы, ваше сиятельство. Опасно рядовым, которые непосредственно в бою, а мы — генералы — далеко от боя.

— Вот что я тебе говорил, Даша, — подхватил Меншиков. — Для нас там никакого риска, ну ни капельки. — И, обернувшись к Шереметеву, продолжал: — Вбила себе в голову, что могут и ранить, и убить. Собирается ехать со мной на рать.

— Не уговаривайте, не уговаривайте, Александр Данилович, все равно поеду, — решительно заявила княгиня. — Я считаю, жена должна быть рядом с мужем.

— Ну что ж, Дарья Михайловна, — вздохнул Меншиков, — раз вы так решили… Едемте, но учтите, сабли я вам не дам. Да, кстати, Борис Петрович, именно Даша учила вашу пленницу русскому языку.

— Какую пленницу?

— Ту, что у Магдебурга взяли. Марту-то.

— Я не одна учила девушку. Мы вместе с царевной Натальей Алексеевной. Я — разговаривать, царевна — читать и писать.

— И выучили?

— А как же.

Когда они вышли от княгини, Меншиков сказал Шереметеву:

— Спасибо, брат, тебе за нее.

— За Марту, что ли?

— Ну да. Только она теперь не Марта, Борис Петрович. Ее окрестили в нашу веру, нарекли Екатериной Алексеевной.

— Почему Алексеевной?

— А крестным-то, восприемником был юный наследник Алексей Петрович. Вот от него и отчество получила. Я ее через царевну на государя вывел, и все. Он Монсиху побоку. Теперь с Екатериной Алексеевной любится. Так что отмстил я той дуре ^{191}, она вздумала царя ко мне ревновать, пыталась его на меня натравить. А за что? Черт ее знает, бабью породу.

Первый тост, конечно, как водится, выпили за государя.

— Да, — молвил Меншиков, хлопнув свою чарку, — трудов у него, забот выше головы. Тут и правительство в Москве, и строительство Петербурга прямо на глазах у шведов. И флот воронежский, укрепление Азова, тут и Польша. Приезжал и сюда, смотрели с ним, как Киев укреплять от шведов.

— Неужто и сюда ждем?

— Война, Борис Петрович, все может случиться. Как у нас молвится, лучше заранее соломки подстелить, чтоб посля не больно было.

— И как решили?

— Укрепляем Печорский монастырь, для того я здесь. Но ему ж, государю, неймется. Надумал Волгу с Доном каналом соединить. Нанял в замежье некого инженера Перри ^{192}, а тот деньги стратил и сбежал.

— Как «сбежал»?

— Обыкновенно. Покопался несколько для вида и исчез вместе с деньгами. Теперь вот Огильви отставку просит, тоже бежать хочет. Государь его умасливает, содержание добавляет. А зря. Будь моя воля, я б этому Огильви коленом под зад дал бы.

— Но, Александр Данилович, насколько мне помнится, вы хвалили его, — заметил Борис Петрович.

— Хвалил, да, видно, зря. Он что учудил-то. С сорокатысячной армией засел в Гродно, а тут как тут и Карл припожаловал. Государь обеспокоился, шлет приказы ему: выводи армию. А он и ухом не ведет. Петр Алексеевич повторяет: выведи, иначе в ловушке окажешься, с одного боку-то король, а с другого — Левенгаупт. А он: «Я буду драться». Экий петух сыскался. Дошло до того, что государь послал приказ Репнину взять Огильви под арест.

— Неужто взяли? — удивился Шереметев.

— Нет. Передумал государь в тот же день, послал вдогонку воротить гонца. Говорит: «В Европе шум поднимется, император с Августом осерчают, они ж его нам навелили». Езжай, говорит, ты, Данилыч, и дает мне полномочия любой мой приказ беспрекословно исполнять. Ну, Огильви на сие разобиделся: как, мол, может генерал фельдмаршалу приказывать? Одначе вывел армию, увел от разгрома. Наш бы за такое ослушание под суд угодил, а с него как с гуся вода, еще и жалованье набавили.

— За что?

— Чтоб отставку не просил. — Меншиков сам наполнил чарки. — Ну, теперь за твою победу над бунтовщиками, Борис Петрович. По секрету сказать, не победил бы — не поздоровилось от государя.

— Это отчего?

— Оттого, что там уже примирение наклевывалось.

— Это вы о Кисельникове?

— Ну да.

— Его там меньше всего слушали. А со мной они из пушек разговаривали. Ну я и устроил им бомбардировку не хуже нотебургской, мигом свяли, и дня не выдержали.

— Вот я и говорю, хорошо, что победил. Ну, твое здоровье, граф.

Выпили, закусили икоркой с аржаным хлебом, груздочками солеными, добавили балычком, истекающим янтарным жиром.

— Значит, так, Борис Петрович… — заговорил вдруг деловито Меншиков после третьей чарки. — Делаем так, государь уж одобрил — у меня конница, у вас пехота.

— А мои драгуны? — насторожился фельдмаршал. — Тоже вам?

— Драгун оставьте себе, заместо личной гвардии, дабы не случилось казуса с вами, как тогда с матросами. Фельдмаршалу положена охрана. Вон Огильви целый полк за собой таскает. Государь взводом обходится, а Огильви полком. Вы, Борис Петрович, ведете ваш корпус в Острог, там и квартируете, фуражом с кормами обеспечиваетесь. Я иду в Польшу на соединение с Августом, нашим вшивым союзником.

— Что уж так о нем-то, Александр Данилович?

— А как еще? Сколь лет от Карла бегает, ни одной даже малой баталии не выиграл. Не удивлюсь, если они стакнутся.

Снова вершилось разделение войска, как и тогда, с одной лишь разницей: тогда пехоту отдавали Огильви, а кавалерию — Шереметеву. И лишь обида Бориса Петровича заставила царя не делать этого. Теперь же фельдмаршалу передавалась пехота.

— А государь знает об этом?

— О чем?

— Ну, что вам — кавалерия, мне — пехота.

— Конечно. Он же это и предложил. Мне ведь в Польшу-то поскорей надо. А с пехтурой когда я доползу? Давай еще по одной тяпнем.

До вечера они так «натяпались», что Борис Петрович не решился домой верхом ехать, возвращался в коляске, увозимый денщиком светлейшего, Крюковым.

В затуманенной хмельной голове занозой ныла догадка: «Не иначе и графа и деревни мне отвалил государь не за победу над бунтовщиками, а чтоб подсластить горькую пилюлю: отобрали от меня кавалерию-то. Эх, зря они так, очень даже напрасно». Не соглашался с таким решением фельдмаршал, как и раньше считая его не очень разумным. Догадывался, под чьим нажимом государь решился на это. Ясно, тут давил светлейший. Но на этот раз смолчал, не захотел ссориться с фаворитом, что было бы равносильно размолвке с государем. Да и три тыщи дворов — подарок царя — чего-то стоили. За них можно и смолчать пока. Жизнь покажет, кто был прав.

А от Меншикова назавтра к царю было отправлено письмо, в котором сообщалось о фельдмаршале утешительное, что от новостей приятных Борис Петрович «выздоровел, зело был весел и обещался больше не болеть».

Глава четырнадцатая ПОБЕДА И ПРЕДАТЕЛЬСТВО

Король Август II явился под Люблин к Меншикову в сопровождении нескольких саксонских полков. Для встречи высокого гостя светлейший построил свой-корпус, ехал вместе с королем вдоль строя, представляя ему командиров полков.

Август был весел, не уставая острил, восхищался:

— Какая сила! Какая прекрасная конница! Да с такими орлами, князь, нам будет сам черт не страшен.

— Надеюсь, ваше величество, — отвечал Меншиков, — если мы с вами объединим наши полки, то рога черту, то бишь генералу Мардефельду сломаем обязательно.

— Он, кажется, стоит под Калишем?

— Да. Мои лазутчики нашли его позиции довольно крепкими. Ну ничего, в Ингрии мы и не такое видывали.

Но шутил и смеялся Август лишь до того времени, пока гарцевал перед строем. Едва они со светлейшим вошли в штаб, как веселость его сменилась печалью:

— Князь Александр, ваше сиятельство, выручайте меня. Я пропал.

— Что такое, ваше величество? — удивился Меншиков столь резкой перемене настроения союзника.

— У меня нет ни копейки денег. Стыдно признаться, я порой не могу оплатить свой стол.

— Но ваше курфюршество такое богатое, разве оно не может…

— Не может, не может, князь. Сейчас в моих землях хозяйничает король шведский Карл. Он собирает с моих подданных по сто семьдесят тысяч ефимков в месяц. Так что мне ничего не достается. Выручайте, князь, ведь я же ваш союзник. Царь Петр недослал мне денег за этот год.

Меншиков был обескуражен такой просьбой. Деньги он сам любил. Дать — не дать? Не дать — чего доброго, переметнется к шведам, и тогда государь упрекнет: «Почему не дал? Из-за тебя потеряли союзника». Но и давать не хотелось. А Август, почувствовав заминку, едва ль не слезу пустил в голос:

— Александр Данилович, дорогой. Ну займите, наконец. Я вам сразу же ворочу, как только получу от царя причитаемое по договору.

— Сколько? — спросил наконец Меншиков.

— Ну хотя бы тысяч сто.

— Что вы! У меня нет таких денег.

— Так сколько можете. Ну, пожалуйста, светлейший князь.

— Больше десяти тысяч не могу, ваше величество. И то из казенных.

— Ну давайте хоть десять.

«Каналья, — думал Меншиков. — Моя б воля, я б тебе и рубля не дал. Сколько уж скормили, ненасытному. А проку?»

Призвав казначея, приказал ему выдать королю десять тысяч ефимков в долг, взяв с него расписку, отлично понимая, что этих денег уж никогда не увидит. Расписку брал на всякий случай, не предполагая, что лет через десять она окажется весьма кстати для оправдания перед следственной комиссией ^{193}, вот, мол, собственные кровные не жалел для победы, а вы: казнокрад.

Присоединив саксонцев к своему корпусу, Меншиков выступил к Пьетрокову, пустив в авангард нерегулярную конницу калмыков, татар и казаков. Король Август сказал, что несколько задержится «по делам» и выступит следом за основными силами.

Меншиков и помыслить не мог, что за «дела» удержали его союзника. Через два дня к Августу прибыл из Саксонии шведский эмиссар в сопровождении министра Флюка.

Эмиссар зачитал условия мирного договора курфюрста Августа II с королем Карлом XII.

— …Вы отказываетесь от польской короны и признаете королем Польши Станислава Лещинского, — сухо читал швед статьи договора.

Август согласно кивал головой, кусая суставы пальцев правой руки, словно это облегчало его положение.

— …Вы обязаны содержать на счет Саксонии шведское войско в продолжение зимы.

— …Вы навсегда прерываете союз с русским царем.

— …Вы выдаете королю всех русских солдат и посланника царя Паткуля.

— Если вы согласны, прошу подписать этот договор.

— Да, да. Я согласен. Но у меня есть небольшое условие.

— Какое?

— Я бы просил пока сохранить это в тайне от русских.

— Почему?

— Ну хотя бы для того, чтоб я мог сделать что-то полезное для шведского войска. Например, я хочу предупредить генерала Мардефельда о приближении русских, об опасности, которая грозит ему.

— Хорошо, я доложу королю. Думаю, его величество согласится на это.

И ни слова о царском посланце Паткуле, который уже сидел в крепости Зонненштейн, засаженный туда рьяными саксонскими министрами — Флемингом, Фитцумом и Флюком. Протесты царя на это беззаконие не достигали цели. Саксонские министры знали, что из-за Паткуля Петр не пойдет на разрыв с Августом, а потому отвечали высокому корреспонденту, что «скоро обязательно разберутся и выпустят Паткуля на волю».

Однако с Паткулем суждено было «разбираться» его лютому врагу Карлу XII (не для него ли министры и берегли этот «подарок»?). Король приказал несчастного колесовать и четвертовать с особой изощренной жестокостью, перебив ему железной дубиной все кости, чтоб как можно дольше не отрубать головы, растянуть его мучения. Карл даже разжаловал офицера, который позволил слишком скоро умертвить несчастного.

Таким образом 13 октября в замке Альтранштадт за спиной у русских был подписан мирный договор Августа со Швецией. Царь Петр лишился последнего союзника, единственной заботой которого было удержание шведского войска в Польше.

А меж тем Меншиков, ничего не подозревая, двигался к Калишу. Его авангард налетел под Пьетроковом на передовой отряд Мардефельда, состоявший из тринадцати польских и шведских полков, и с ходу разгромил его, изрубив на месте более шестисот человек.

Август догнал Меншикова почти под Калишем.

— Ну, кончил свои дела? — спросил его светлейший.

— Кончил, — ответил Август, не сморгнув глазом.

— Теперь будем вместе кончать Мардефельда. Бери свои полки, ваше величество, будете атаковать справа. Я пойду по центру.

В трудное положение попал Август II. Как было ему атаковать шведов, с которыми он только что подписал мирный договор? Что на это скажет Карл XII?

Тайный посланец к Мардефельду воротился к Августу и доложил:

— Он не поверил вашему письму.

— Как? Что он ответил?

— Он сказал, пусть твой господин врет кому-нибудь другому, но не мне.

— Ну и дурак, — проворчал обескураженно Август.

В письме Мардефельду Август сообщал, что он уже является союзником Швеции и готов оказать ему помощь и советовал отойти, не вступая в бой. Шведский генерал воспринял предложение Августа как провокацию и посланцу его ответил с солдатской прямолинейностью:

— Пошел он к черту со своими советами.

Посланец побоялся передавать дословно совет господину, смягчил, как мог: «не поверил».

Мардефельд занял крепкую позицию за рекою Просною, меж болот, надеясь, что именно они не дадут противнику возможности окружить его.

Налетать конницей в лоб на позицию шведов светлейший князь счел неразумным: будут большие потери. Поэтому приказал двум полкам драгун спешиться и при поддержке легкой артиллерии идти в атаку. Около трех часов гремел огонь с обеих сторон, и едва у шведов наметилась какая-то заминка, Меншиков выскочил на коне и, выхватив шпагу, закричал:

— За мной, ребята!

Драгуны поднялись и с угрожающим ревом «ур-р-р-а-а!» ринулись за князем. Первыми на шведской стороне дрогнули поляки и бросились бежать, сея панику, оттого и потери их оказались не столь велики — около тысячи человек. Шведы дрались отчаянно, и их потери оказались в пять раз больше. И именно болота, на которые возлагал надежды Мардефельд, сослужили шведам худую службу, не дав спокойно ретироваться. А сам генерал вместе с офицерами угодил в плен.

Бледного Мардефельда привели к Меншикову, он, вынув шпагу, бросил ее к ногам победителя:

— Ваше высокопревосходительство должны помнить, что у нас в плену находятся и ваши генералы.

— Да, мы помним это, — отвечал Меншиков, наступая ногой на шпагу врага.

— И наш король будет готов обменять их на нас.

— Это было бы прекрасно, — согласился светлейший и обернулся к адъютанту: — Гоп, вели взять их всех под караул.

— Слушаюсь, ваше сиятельство.

В тот же день к царю поскакал гонец с письмом Меншикова: «…Неприятеля при Калише мы нагнали, который был в 8000 шведов и в 20 000 поляков… и в крепких местах стал, имея круг себя жестокие переправы, реки и болото… Однако мы с оными крепкую баталию дали… счастливую викторию получили, положили шведов с 5000 да поляков с 1000 человек. Не в похвалу доношу: такая сия прежде небываемая баталия была, что радостно было смотреть, как с обеих сторон регулярно бились, и зело чудесно видеть, как все поле мертвыми телами устлано».

Из-под Калиша корпус Меншикова направился в Варшаву, с ним же до сих пор пребывал и Август II. Мало того, он участвовал в торжествах, посвященных первой большой победе русской армии. И светлейший князь, отбывая с корпусом в Жолкву на зимние квартиры, все еще не знал о предательстве Августа.

Лишь 17 ноября русский представитель в Польше, князь Василий Лукич Долгорукий ^{194}, узнал о случившемся и явился к Августу за объяснениями.

— Я к этому принужден обстоятельствами, князь, — оправдывался тот. — Невозможно мне Саксонию допустить до крайнего разорения, как заключить мир со шведами. И от короны я отказался, чтобы выпроводить Карла из Польши. Передайте его величеству, что союз с ним я буду содержать до конца войны. И как только Карл выйдет из Саксонии, я тут же ворочусь в Польшу с 25-тысячной армией, но для этого царь должен помогать мне деньгами ежегодной платой. Пусть все это его величество держит в тайне, а явно пусть обвиняет меня в нарушении союза.

Через день после беседы с Долгоруким Август отправился на встречу с Карлом. А Василий Лукич выехал в Краков, чтоб, несмотря на отречение Августа от польской короны, удержать сторонников его из вельмож в союзе с Россией.

При встрече с Карлом XII Август II Сильный первым делом в знак покорности отдал победителю шпагу. Ту самую, царскую. И Карл милостиво принял ее, а оценив ее достоинства, нацепил на свой пояс. Царская шпага у него, дело осталось за малым — пленить самого царя.