Фердинанд Врангель. След на земле

Глава первая

В майский день 1820 года в столицу Сибири Иркутск въехали два почтовых экипажа. Путники, четверо молодых флотских служащих, лишь полтора месяца назад покинули Петербург, но так как начальник их, лейтенант Фердинанд Врангель, имел при себе сопроводительный документ, подписанный высоким чином из морского министерства, на станциях моряков обслуживали в первую очередь, лошадей давали крепких и резвых, и, несмотря на распутицу и разливы рек, бодро настроенный отряд двигался в края холодные с завидной скоростью, наперегонки с весной.

Среди немногих иркутских горожан, заранее, в силу служебного положения, уведомленных о предстоящем прибытии северной экспедиции, был и начальник тамошнего адмиралтейства флотский лейтенант Матвей Иванович Кутыгин. Ему и довелось первому встретить путников и позаботиться об их жилье. С присущим сибирякам гостеприимством он предложил начальнику отряда и штурману Прокопию Козьмину остановиться в его доме. Двоих же их спутников, матроса первой статьи Михаила Нехорошкова и Степана Иванникова, устроил на постой по соседству.

Помимо цеховой солидарности, предписывающей людям одной профессии помогать друг другу, для радушного приема гостей у Кутыгина были и личные мотивы. При встрече Врангель вручил ему рекомендательное письмо от младшего брата Федора Кутыгина, и, жадно прочитав послание, Матвей Иванович с восторженной непосредственностью вскричал:

— Так вы ж с Федькой-то моим из одного котла щи хлебали! Вот радость-то, вот уж не знал и не ведал!

За быстро приготовленным ужином разговор по инициативе хозяина зашел о кругосветном плавании гостей на шлюпе «Камчатка» в компании с его братом, лейтенантом Федором Кутыгиным.

— И как Федя, не сплоховал ли где? — настырно вопрошал Матвей Иванович, и голубые его глаза на широком добродушном лице задорно щурились, словно и сам понимал, что брат его в дальнем походе сплоховать не мог и вопрос задан лишь для того, чтобы услышать о родиче похвальное слово.

— У капитана нашего, Василия Михайловича Головнина, никаких претензий к Федору Ивановичу не было, — отвечал Врангель. — По капитанской инструкции каждому офицеру, боцману, гардемарину определялось при маневрах свое место, и наше с Федором было на шканцах. Когда шторма у мыса Горн захватили, в одной, так сказать, связке от них отбивались.

Уже отведаны были за столом и пельмени со сметаной, и подкопченный байкальский омуль, и подсахаренная брусника, и выпито в честь встречи не по одной рюмке крепкого винца, а Матвей Иванович Кутыгин все не мог наговориться с гостями, жадно расспрашивал и о Бразилии, и о посещении Сандвичевых островов, русских поселениях в Америке, и о других местах, где побывали эти счастливчики вместе с его братом.

Гости понимали его состояние и терпеливо отвечали на все вопросы. С таким же интересом атаковали их друзья и родственники после возвращения из кругосветного вояжа.

— Да как же вам не позавидовать! — с доброй улыбкой резюмировал Матвей Кутыгин. — Теперь опять путь держите в неведомые края, к белым медведям. А у нас, стало быть, жизненный расклад иной. Шестой уж годик пошел, как здесь, на Байкале, флотскую лямку тяну.

Прокопия Козьмина с дороги все ж сморило, и полнотелая супруга Матвея Ивановича, коренная, как он упомянул, сибирячка из купеческого рода, прошла проводить штурмана в отведенную ему комнату. А лейтенант Врангель тем временем решил, что пора и ему кое о чем порасспросить хозяина.

— По дороге сюда, — начал он, — проезжая через Тобольск и Томск, немало мы наслышались о новом генерал-губернаторе Михаиле Михайловиче Сперанском[1]. Некоторые жаловались: мол, не слишком ли круто взял? Обижает, дескать, именитых людей. Неужто и иркутяне действия его не поддерживают?

— Кто ж вам такое наговорил? — с неудовольствием отреагировал Кутыгин. — Не те ли лихоимцы, кому Сперанский по рукам дал? Да ежели хотите знать, — горячо продолжал он, раскрасневшись от выпитого вина и остроты затронутой темы, — здесь давно надо было порядок навести. Бывший наш губернатор, Трескин Николай Иванович, так всех лиц купеческого звания в кулак зажал, что они без подношений и дела никакого начать не смели. Даже ручку свою облобызать лишь купцов первой гильдии допускал. При Сперанском-то общество местное повеселело: ввел в обычай балы устраивать в здании биржи. А при Трескине — тишь и страх, не до балов. Лишь свои да женины именины праздновал, и в такие дни только самые близкие люди были к нему вхожи: здешний исправник Волошин, нижнеудинский Лоскутов да еще Геденштром[2] из Верхнеудинска. О Геденштроме рассказывают, что он опаздывал как-то на праздник к Трескину и, чтоб перед ним не осрамиться, триста пятьдесят верст из Верхнеудинска за восемнадцать часов проскакал, нескольких лошадей загнал. Вот с ними-то первыми, отстранив от должности Трескина, Михаил Михайлович и начал разбираться. Приезжает в Нижнеудинск, во владения Лоскутова, — тот спокойно держится: думает, жаловаться начальству не посмеют, запуганы. Но на всякий случай накануне велел во всем уезде собрать по домам перья, чернила и бумагу и запереть под замок в волостных правлениях, ан нет, кое-что уцелело. Народ генерал-губернатора у реки Кан встречал — с хлебом и солью. И вдруг из толпы вылезли бочком два старика, бац на колени и так, на карачках, ползут к Сперанскому и жалобы свои на головах держат. Сперанский велит секретарю своему жалобы взять и тут же вслух прочесть, а старикам встать, не унижаться. Лоскутов же подле Сперанского стоит и кривится от ярости. Михаил Михайлович человек светский, выдержанный. Выслушал жалобы и в сторону Лоскутова кивает: «Арестовать и следствие учинить!» Старики аж до смерти при его словах напугались, опять на колени бухнулись, за полу генерал-губернатора хватают: «Ты что ж это, батюшка, баешь! Аль не видишь, что это сам Лоскутов! Как бы тебе греха от него не было!» Когда дом Лоскутова описывали, одними ассигнациями полмиллиона нашли. А потом и Геденштрома очередь наступила. В феврале, кажется, отстранен он был от должности и вызван для проведения следствия сюда, в Иркутск, без права выезда за пределы губернии...

— Тот самый Геденштром, кто лет десять назад Новую Сибирь и побережье Ледовитого моря исследовал?

— Кажется, он и есть. Матвей Матвеевич человек здесь известный, ученый. С ним, сказывают, даже ближайший сотрудник Сперанского, Батеньков, дружбу водит.

Несколько оправившись от неожиданных для него новостей о Геденштроме, Врангель рассеянно сказал:

— Мне надо завтра же представиться Сперанскому, поговорить относительно подготовки экспедиции. В Петербурге решено, что здесь, в Сибири, именно Сперанский будет руководить нами и оказывать необходимую помощь.

— Встретитесь, — подхватил Кутыгин. — Михаил Михайлович занимает дом товарища откупщика Ивана Ефимовича Кузнецова. Его, Кузнецова, «королем» звали — за красоту, богатство, лихость во всех делах. Недаром сердце покойной жены Трескина, Агнессы Федоровны, завоевал. Из-за него, говорят, она и погибла, когда вместе они с прогулки на Байкал возвращались, а лошади вдруг взбесились и понесли...

Матвей Иванович Кутыгин, судя по его рассказам, в местные дела был посвящен до самых тонкостей, но не все представляло для гостя равный интерес. Он встал из-за стола:

— Спасибо, Матвей Иванович, за приют и угощение. Пора, пожалуй, и мне почивать.

Но мысли о Геденштроме не отпускали. Еще в Петербурге, готовясь к отъезду, Врангель изучал вместе с начальником другого отряда экспедиции Петром Анжу[3] затребованный в столицу журнал десятилетней давности путешествия Геденштрома, ждал личной встречи с ним в Сибири, надеясь на его советы. Как-то он настроен сейчас, находясь под следствием, и состоится ли встреча?

На пути к Иркутску, трясясь на ухабистых сибирских дорогах, лейтенант Врангель имел полную возможность поразмышлять о том, как счастливо складывается его судьба, не без помощи, конечно, определивших ее направление двух знаменитых мореплавателей — Ивана Федоровича Крузенштерна и Василия Михайловича Головнина.

Рассказы Крузенштерна о совершенном совместно с Лисянским первом в России кругосветном плавании Фердинанд слышал еще подростком, когда бывалый моряк на правах близкого знакомого навещал в Эстляндии дом родственников, приютивших мальчика после смерти родителей. Зародившаяся с тех пор мечта о дальних странствиях привела Фердинанда в стены Морского кадетского корпуса. Спартанская жизнь кадетов, суровая дисциплина лишь обострили желание преодолеть все трудности и добиться своего. По успеваемости он признан первым среди выпускников. Но разве это дает какие-то привилегии? И вот, с гордостью нацепив мичманские погоны, Фердинанд вместе с другом Петром Анжу отправляется служить на Балтику, в девятнадцатый флотский экипаж. Увы, однообразные плавания на фрегате «Автроил» в Финском заливе слишком далеки от воплощения чаяний о дальних странствиях, а пропитывающий ревельский порт запах рыбы даже самое пылкое воображение не способно преобразить в аромат мангровых рощ тихоокеанских островов. И так день за днем, из года в год? Иной раз им овладевало отчаяние при мысли, что светлые планы вязнут в трясине рутинной службы.

Но вот, прослышав от сослуживца о готовящейся новой кругосветной экспедиции под начальством Головнина, он решился на дерзкий, почти безумный шаг — так азартный игрок в надежде на выигрыш бросает на ломберный стол последние деньги. Под предлогом болезни Фердинанд покидает фрегат, уходящий на зимовку в Свеаборг, и ближайшим каботажным судном плывет в Петербург для личной встречи с Головниным. Рассказывая впоследствии об этом судьбоносном свидании другу Анжу, Фердинанд не мог вспомнить всех деталей разговора. Он был словно в лихорадке, говорил Головнину о своей мечте, пробужденной рассказами Крузенштерна, о том, с какой жадностью постигал морскую науку, как закалял себя для дальних походов и что, ежели нет возможности отправиться в плавание в офицерской должности, готов служить под его началом даже рядовым матросом. И сумел все же растопить сердце сурового моряка. Головнин, предупредив, что легкой жизни на борту вверенного ему корабля не будет, пообещал включить завоевавшего его симпатию мичмана Врангеля в экипаж шлюпа «Камчатка».

Это плавание сполна оправдало самые смелые ожидания Фердинанда, да и требовательный до педантичности капитан Головнин не имел повода когда-либо раскаяться, что уступил атаке молодого офицера. Напротив, командир «Камчатки» оценил превосходное знание Врангелем нескольких иностранных языков и потому именно его посылал на берег при посещении заморских портов для предварительных переговоров с местными властями. Командиру пришлась по душе и готовность подопечного разбиться в лепешку, лишь бы достойно выполнить любое трудное и ответственное поручение, как, например, заготовка и доставка в кратчайший срок дров на борт корабля во время стоянки шлюпа в Петропавловской гавани.

Не забыл Головнин, как показали дальнейшие события, и подмеченного им в морских переходах увлечения Фердинанда литературой о полярных путешествиях. «Вы, помнится, мечтали об экспедициях в Арктику. Есть такая возможность», — многозначительно заявил Головнин при новой встрече, после окончания плавания, в Петербурге, в здании Адмиралтейского департамента. Уловив азартный блеск, вспыхнувший в глазах мичмана, посвятил в суть дела. По данным нескольких путешественников, проникших к новооткрытым островам в Ледовитом море, где-то к северу от устьев рек Яны и Колымы лежит неведомая земля — огромный остров либо даже часть вытянутого на запад Американского материка. Настало время найти эту землю и изучить ее, а заодно описать уже открытые острова и северное побережье России между Колымой и Беринговым проливом.

С этой целью организуется экспедиция из двух отрядов. Одному из них предстояло исследовать острова Новой Сибири и искать землю, виденную в тех краях мещанином Санниковым. Другому — описывать берег Ледовитого моря к востоку от Колымы и попытаться найти на севере землю, усмотренную в прошлом веке сержантом Андреевым, существование коей подтверждают и прибрежные чукчи.

«Не хотите ли, мичман, возглавить один из отрядов?» Вопрос, разумеется, был задан не без лукавства. Кто-кто, а Головнин-то знал, что после кругосветного путешествия в планах Врангеля значилась именно полярная экспедиция. Согласие принять участие в ней он дал сразу. Чтобы не терять понапрасну время до официального утверждения его кандидатуры морским ведомством, Головнин посоветовал отправиться в университетский Дерпт и под руководством тамошних профессоров углубить знания в области минералогии, физики, как и в искусстве определять с помощью астрономии точное географическое положение места. Само собой, путь к Дерпту был избран Врангелем так, чтобы вновь повстречаться с Крузенштерном в его поместии Кильтен.

Ставший ему старшим другом и наставником, Иван Федорович, узнав о предложении Головнина, не скрывал своей радости. Крузенштерн посоветовал Фердинанду принять руководство вторым отрядом и описывать береговую линию до Берингова пролива наряду с поисками «Земли Андреева» — с научной точки зрения, он полагал, результаты исследований в этом направлении более важны.

Они беседовали во время прогулки к старинной каменной ветряной мельнице, а когда вернулись в дом Крузенштерна, Иван Федорович ознакомил Фердинанда с рукописью своей статьи об островах, недавно открытых в Ледовитом море, уже напечатанной в английском морском журнале, а ныне подготовленной к публикации в «Сыне отечества». Для Врангеля она представляла особый интерес как краткая хроника путешествий русских в полярные области к северу и востоку от Яны и Колымы.

В статье упоминалось имя исследователя Новой Сибири Геденштрома. Хотя сам Крузенштерн сомневался в существовании «Земли Андреева», он счел нужным заметить, что Геденштром верит в нее и даже считает эту землю, как и некоторые именитые ученые, продолжением материка Америки. Прояснить истину, по мнению Крузенштерна, способна лишь новая экспедиция в эти края искусного морского офицера, сопровождаемого естествоиспытателем. Они могли бы уточнить и географические описания новооткрытых островов и побережья моря: астрономические наблюдения Геденшторма были неточны из-за несовершенства имевшихся у него инструментов.

«Дерзай, Фердинанд! — напутствовал, провожая Врангеля в Дерпт, Крузенштерн. — Дело тебе предстоит непростое, но захватывающее, крайне важное для науки».

Фердинанд же был воодушевлен уже потому, что сверкнувшая на его горизонте Полярная звезда вновь свела его общим интересом с достойнейшими, глубоко чтимыми им людьми. После поездки в Дерпт к ним следовало отнести и молодого астронома, уроженца немецкого городка Альтоны, нашедшего применение своим талантам в России, Вильгельма Струве[4]. Лишь на год старше Фердинанда, Струве, окончив филологический факультет Дерптского университета, вдруг увлекся астрономией и математикой и, удостоившись двадцати лет звания экстраординарного профессора, наряду с регулярными наблюдениями звезд в университетской обсерватории, преподавал студентам естественно-научные дисциплины.

Вильгельм не отказал себе в удовольствии немного копнуть знания морского офицера в области теорий и практического изучения звездного неба, остался в целом доволен, спросил, по каким пособиям он штудировал эту науку, и, услышав имя академика Федора Шуберта, оживился и признал, что и сам высоко оценивает его «Теоретическую астрономию». «А знакомы ли вы с его недавно опубликованным руководством к астрономическому определению долготы и широты мест для офицеров Генерального штаба?» — живо спросил Струве. Врангель признался, что нет, не знаком, поскольку лишь недавно вернулся из кругосветного плавания. «Я дам вам его книжку, а потом мы испытаем рецепты Шуберта на практике». Струве не преминул шутливо заметить, что знакомство с офицером, побывавшим в кругосветном плавании, посеяло в его сердце белую зависть: «Счастливчик, вы имели возможность наблюдать звезды южного полушария!» На что Врангель в том же шутливом тоне ответил, что раскачиваемая волнами палуба корабля не лучшая площадка для систематического наблюдения звезд.

Иногда в ясные ночи Струве приглашал Врангеля в святая святых — оборудованную им с помощью местных умельцев обсерваторию. Помимо наблюдений приполярных звезд, особой его страстью были так называемые двойные и кратные звезды, и Струве гордился тем, что эти наблюдения позволили ему существенно расширить общеизвестный их каталог.

Надежной опорой молодому ученому служила семья миловидная жена, тоже немка, Эмилия, и новорожденный малыш Отто. Врангель с удовольствием посещал их недавно отстроенный дом по соседству с обсерваторией.

Прощаясь со Струве и его коллегами, профессорами университета Парротом и Энгельгардтом, преподававшими стажеру геологию и физику Земли, Врангель покидал Дерпт обогащенный советами Струве, какие инструменты взять с собой для полевых наблюдений звезд, и настоятельным пожеланием не пренебрегать интересами науки и непременно устроить на месте своей постоянной базы астрономическую обсерваторию.

На следующее после приезда в Иркутск утро Кутыгин, упомянув, что особняк Кузнецова находится недалеко от адмиралтейства, сам вызвался проводить гостя к резиденции генерал-губернатора.

Город радовал глаз свежей, пахучей зеленью. Кое-где, близ домов, украшенных по фасаду затейливой резьбой, выглядывали за заборами пышно цветущие яблони.

— У вас тут чисто, опрятно, чувствуется хозяйская рука, — одобрительно заметил Врангель сидевшему рядом с ним в пролетке Кутыгину.

— Понятно, — хмыкнул тот, — сейчас каждый старается, чтобы не оплошать перед новым начальником. Но Трескин-то, кстати, порядок тоже любил.

Экипаж остановился у большого, обнесенного забором, двухэтажного каменного особняка с примыкающими к нему флигелями и садом. Врангель приветливо кивнул Кутыгину и направился к двери. Он был встречен в прихожей лощеным молодым человеком с усиками и попросил доложить генерал-губернатору, что для встречи с ним прибыл начальник Колымской экспедиции лейтенант барон Врангель. Долго ждать не пришлось, и вскоре его пригласили в кабинет Сперанского.

Генерал-губернатор стоял возле стола. В длиннополом светлом сюртуке и панталонах, без каких-либо орденов на груди, он, может быть, намеренно являл собой образ человека, привыкшего к внешней скромности. Вместе с тем вся его худощавая фигура демонстрировала воспитанную годами сановитость, а в манере смотреть на собеседника внимательным, слегка прищуренным взглядом светлых, чуть навыкате глаз проглядывал незаурядный ум.

— Добро пожаловать, барон Врангель! — протянув сухонькую руку, любезно поздоровался Сперанский. — Когда прибыли?

— Вчера, ваше высокопревосходительство, но с дороги...

— Я понимаю, — Сперанский улыбнулся краями губ. — А где ваши спутники, начальник второго отряда, как его?..

— Лейтенант Анжу, — с той же четкостью ответил Врангель, — выехал из Москвы несколько позже. Он везет инструменты и, надеюсь, будет здесь через несколько дней.

— Присядем и поговорим, — Сперанский кивнул на два кожаных кресла. — Вероятно, вам известно, барон, не теряя времени, приступил он к деловой беседе, — что здесь, в Сибири, по всем делам экспедиции вы поступаете в мое подчинение. Я вполне в курсе поставленной перед вами задачи и имел по этому вопросу переписку с морским министром маркизом де Траверсе. На всех нас накладывает особую ответственность то обстоятельство, что сия экспедиция удостоена внимания его императорского величества. Надеюсь, еще до отъезда из Петербурга вы удосужились ознакомиться с некоторыми присланными мною материалами, в числе коих журнал путешествия Геденштрома с приложениями и составленное им описание берегов Ледовитого моря от устья Яны до Баранова камня. Там, кажется, было и кое-что другое: предполагаемая смета издержек и замечания г-на Геденштрома по поводу плана экспедиции, разработанного вице-адмиралом Сарычевым.

— Да, — кивнул Врангель, — перед отъездом мы с лейтенантом Анжу знакомились с этими документами.

Начало разговора свидетельствовало, что Сперанский из тех начальников, кто любит входить в порученные ему дела досконально.

— Признаться, — продолжал Сперанский, — из беседы с Геденштромом я сделал заключение, что острова Новой Сибири и часть побережья Ледовитого океана, им осмотренные, нет необходимости обследовать вновь и можно было бы сэкономить и силы, и средства, но в Петербурге решили иначе...

— В Петербурге полагают, что Геденштром, к несчастью, имел в своем распоряжении несовершенные инструменты, и о том же мне говорил при встрече капитан-командор Крузенштерн.

— Что ж, в Петербурге виднее, пока же я сделал все от меня зависящее, — уже не глядя на собеседника, откинувшись к спинке кресла, говорил Сперанский, — чтобы должным образом подготовить ваш поход. О необходимых вам потребностях в собаках и продовольственных припасах поставлен в известность начальник Якутской области Михаил Иванович Миницкий. Он, правда, упоминает о плохом улове рыбы последние три года, но приложит все силы к тому, чтобы это не сорвало поход. Возьмите, кстати, на заметку совет Миницкого прислать кого-либо из вашего отряда в Нижнеколымск заранее, чтобы проконтролировать заготовку рыбы для экспедиции в период ее интенсивного промысла. Ваш отряд прибыл сюда в полном составе? — Сперанский прямо взглянул на Врангеля.

— Пока, ваше пре...

— Меня зовут Михаил Михайлович, — поправил Сперанский.

— Пока не все, Михаил Михайлович. Мичман Матюшкин[5] задержался в Томске. Он прибудет со дня на день.

— Пусть тоже явится ко мне. Вам же... кажется, вас зовут Фердинанд Петрович...

— Именно так, Михаил Михайлович.

— Вам, Фердинанд Петрович, я поручаю еще раз изучить здесь все обстоятельства, связанные с походом, и представить мне, скажем, дней через десять свои соображения по этому поводу. Думаю, вам полезно будет встретиться и поговорить с вашим предшественником по исследованиям в тех краях, бывшим верхнеудинским исправником титулярным советником Геденштромом.

Сперанский сделал короткую паузу и голосом холодно-отстраненным заключил:

— К моему глубокому сожалению, сей чиновник оказался причастным к допущенным здесь злоупотреблениям и находится под следствием. Тем не менее я обязал его оказать помощь экспедиции, и советами его пренебрегать не стоит.

Сперанский встал с кресла, заставив подняться и Врангеля.

— С Геденштромом вам лучше связаться через сотрудника моей канцелярии Гаврилу Степановича Батенькова. Они, кажется, в довольно близких отношениях. И отдохните, барон, с дороги, — чисто выбритое лицо Сперанского тронула легкая светская улыбка. — У вас несколько утомленный вид.

Прощальное пожатие руки генерал-губернатора было, как и при встрече, безжизненно-вялым.

Задержавшийся по пути в Томске Федор Матюшкин прибыл через несколько дней. Через Кутыгина Врангель заблаговременно подыскал для него наемную квартиру, но Федор с веселой улыбкой сказал, что уже превосходно устроился и, между прочим, не без помощи местных полицейских.

— Представь, Фердинанд, — блестя темными живыми глазами, рассказывал Матюшкин, — въезжаю на извозчике в город, стучусь в первый приличный дом: «Нельзя ли у вас остановиться?» Отвечают — увы, нет, на постой не берем. Едем дальше, стучусь во второй дом, в третий, и везде вежливый отказ. В сердцах приказываю кучеру: «Вези меня в полицию!» — «Как, ваше благородие?» «Да вот так, пора и отдохнуть». Привез, а там сидят в мундирах такие плутовские рожи, один другого краше. Спрашивают: «Чего угодно-с?» — «Да я, господа, просто хочу у вас отдохнуть». Опешили, переглядываются, понять, естественно, ничего не могут, бормочут в том духе, что, мол, все камеры заняты. «Да поймите, мил государь, я ничего не натворил, но с дороги, от Петербурга, устал как собака. Мне бы комнатку в приличном доме». Опомнились: «Извольте-с. Тотчас. Вот рядом, превосходная семья, мы вас устроим». Проводили, познакомили. Там действительно милые люди, под окном цветник, и какие ароматы!

Федора Матюшкина, как и другого своего спутника по плаванию на «Камчатке» штурмана Прокопия Кузьмина, Врангель сам попросил включить в состав его отряда. Капитан Головнин поддержал это предложение.

Склонный к самоанализу и критической оценке окружающих, Врангель сознавал, что в отличие от него Матюшкин из тех людей, у кого чувство главенствует над рассудком, а действие — над мыслью. Романтический настрой сочетался в нем с открытостью сердца. С попиравшей светские условности прямотой он часто, не таясь, выкладывал все, что думает. Эти свойства его души одних озадачивали, других подкупали.

Привыкший в Морском корпусе к обуздыванию своих эмоций, Врангель относил особенности характера Матюшкина к несравненно более либеральной системе воспитания, господствовавшей в Царскосельском лицее, который окончил Матюшкин.

— Что-то застрял ты в Томске, — мягко укорил Федора Врангель. — Или дружок твой все окрестности решил показать?

— О, там такое было! — мечтательно вздохнул Матюшкин. — Насилу вырвался.

Лицейский друг Матюшкина, Алексей Илличевский[6], был сыном томского губернатора. В губернаторском доме и останавливался Матюшкин, и рассказ о томских впечатлениях он начал с того, как болезненно воспринимают там чистку рядов сибирского чиновничества, устроенную Сперанским. Жесткие меры его считают чрезмерными, и даже сам томский губернатор, когда-то учившийся в одной семинарии со Сперанским, ныне избегает встречи с ним и в страхе ждет, что вот-вот, по примеру Трескина, полетит и его голова.

— Но не думай, Фердинанд, — с жаром переключился Матюшкин на более волнующую его тему, — что такие-то разговоры задержали меня в Томске.

— Уж наверное было что-то поважнее. Скажем, дела сердечные, — Врангель лукаво усмехнулся.

— Вот теперь в точку попал! — радостно ответил Матюшкин. — Ты сам понимаешь, молодой, в цвете лет офицер, пока неженатый, гостит в губернаторском доме, едет, по слухам, черт знает куда — то ли в Америку, то ли в Китай, то ли на Северный полюс. Толком-то никто ничего не знает, но достоверно, по всем углам шепчутся, особливо маменьки с невестами на выданье, что миссия государственной важности и совершенно секретная. Тут, видя такой ко мне чрезвычайный интерес, друг мой Алешка решил мне подыграть и из озорства шептал то одной дамочке, то другой, что этот самый Матюшкин богат чрезвычайно, с обширнейшими связями в петербургском высшем свете и, даже если что с ним в сей тайной экспедиции приключится, молодая вдова на судьбу жаловаться не будет. Это уж он потом мне рассказал, а я никак не пойму, почему на балу в губернаторском доме оказываюсь вдруг в центре всеобщего внимания. Каждая солидная дама норовит локтем другую оттолкнуть, чтоб свою дочку мне представить. И у меня, понятно, голова кругом. Одна мамзель очаровала с первого взгляда. И вот роман — бурный, скоропалительный. Признание в чувствах. Потом — вечерний сад, ее окно, приставленная к стене лестница, тайное прощание... Но кто ж знал, что у меня окажется соперник и очень опасный. Меня предупреждают: либо слуги отделают дубинками до инвалидного состояния, либо вызов на дуэль, и мне все одно несдобровать. Спас Алексей, добрый друг: «Федя, срочно уезжай к своим якутам и чукчам — иначе пропадешь!» Прощальный поцелуй, ее слезы — и уж пыль столбом позади моего экипажа!

Выслушав пылкий рассказ, Врангель осуждающе заметил:

— Даже не подозревал, что у тебя такие таланты, но так, дружище, можно и экспедицию сорвать!

— Никогда! — страстно опроверг Матюшкин. — Наше общее дело для меня на первом месте.

Перед тем как представить Матюшкина Сперанскому, Врангель напутствовал его:

— Держись с ним поосторожнее, не распускай язык. Помни: от воли этого человека зависит будущее нашей экспедиции, ее успех.

К дому Сперанского подъехали в экипаже Кутыгина. Тот же секретарь встретил их и пригласил в гостиную. Врангель представил коллегу:

— Мичман Федор Матюшкин. Едет вместе со мной. Ему пришлось задержаться в Томске, приболел.

— Весьма рад вашему благополучному прибытию.

Сперанский, пожимая руку Матюшкина, усмехнулся улыбкой царедворца, который, если и знает что-то дополнительное о визитере, не торопится объявлять об этом.

— У меня, ваше превосходительство, есть рекомендательное письмо, — полез в карман Матюшкин, — от вашего знакомого, директора Царскосельского лицея Егора Антоновича Энгельгардта.

Сперанский тут же распечатал и прочитал письмо. Взяв под руку Матюшкина, сказал:

— Мы немного погуляем по саду. Если у вас, Фердинанд Петрович, есть дела, я вас не задерживаю. А в час дня мы все вместе отобедаем.

Врангель согласно склонил голову. В предобеденное время можно было обсудить с Кутыгиным вопрос о постройке кожаной байдары, необходимой для плаваний через полыньи среди льдов. В назначенный час он вернулся в дом Сперанского. Стол был уже накрыт, и Сперанский познакомил Врангеля еще с одним приглашенным на обед гостем — высоким, лет двадцати восьми приставом Егором Федоровичем Тимковским, назначенным для сопровождения духовной миссии, вскоре отправляющейся в Пекин.

— У нас с вашим другом, — говорил, обращаясь к Врангелю, Сперанский, — был довольно интересный разговор. Федор Федорович уверял меня, что там, в Ледовитом море, вы можете открыть новый материк или, на худой конец, большой остров, наподобие Исландии.

Врангель в замешательстве посмотрел на Матюшкина: не наболтал ли он генерал-губернатору лишнего?

А Сперанский уже перевел веселый взгляд на Матюшкина:

— Но вам, Федор Федорович, надо остерегаться, как бы не заболеть перед отъездом из Иркутска, как вы приболели в Томске. — Скрытая ехидность реплики не оставляла сомнений, что Сперанский каким-то образом наслышан о томских приключениях Матюшкина.

Тот со смущенным видом пробормотал:

— Право, ваше превосходительство, я надеюсь, что...

— Что вы не найдете здесь того, что нашли в Томске? — живо закончил за Матюшкина Сперанский. — А вы не торопитесь. Как знать, может, здесь-то возможностей на сей предмет еще больше. Не жениться ли вам, господа, прежде чем отправиться в ледяную пустыню? — Поворот беседы, кажется, очень забавлял генерал-губернатора. И пристав Тимковский, уловив, что здесь присутствует игривый, имеющий под собой почву подтекст, сдержанно улыбался.

— Что, жениться? — едва не поперхнулся Матюшкин и уныло заключил: — Спаси мя от лукавого!

— Нет, в самом деле, господа, женитесь пока не поздно. Тут есть завидные красавицы. Нынешней зимой, на балах, я на них с удовольствием насмотрелся. Некоторые флотские офицеры специально приезжают сюда за невестами. Выбор, поверьте мне, широк. Есть мечтательно-романтические дамы, есть и иные, как огонь, кровь с молоком. А не найдете здесь, Федор Федорович, я, так и быть, позволю вам опять съездить в Томск.

— Мне, в Томск, да зачем же? — пролепетал красный как рак Матюшкин.

— Вам виднее — зачем, — усмехнулся Сперанский.

Впрочем, чувство меры все же заставило его проявить снисхождение и повернуть разговор на дела экспедиции, а затем на нерешенные и немаловажные для Тимковского проблемы отправки духовной миссии в Пекин. Обсуждение маршрута движения миссии соприкоснулось с необходимостью оборудования новой, более удобной дороги вокруг Байкала, проект которой выдвинули Геденштром и Батеньков.

— Неужели ты проболтался ему о своих томских похождениях? — сердито спросил Врангель Матюшкина, когда они покинули дом генерал-губернатора.

— Клянусь, что нет! — горячо парировал Матюшкин. — Сам не пойму, кто ему донес. Михаил Михайлович проводил меня в сад. Там, в беседке, его дожидался Батеньков, вроде как помощник, высокого роста, в очках. Сперанский спрашивал, как мне показалась Сибирь, каковы впечатления. А я, черт меня, видно, подзадорил, с иронией, которую он не должен был прозевать, отвечаю: «Совершенно, ваше превосходительство, замечательные впечатления: дороги ровные и прямые, крестьяне довольны жизнью, чиновники услужливы и совершенно бескорыстны, отвергают даже малейшую попытку отблагодарить за услугу. В сердцах людей — воодушевление и вера в прогресс. Словом, вижу в Сибири светлое будущее всей России. В народе же местном популярна песенка:

Тут Батеньков с усмешкой, словно извиняясь за меня, встрял: «Юношу, видно, не просветили, что сия верноподданическая песенка местными чиновниками во славу Трескина исполнялась». Сперанский тоже иронически скривился и говорит, что ему со мной интересно и могу заходить запросто, в любое время, а сегодня еще во время обеда поговорим. Вот и все, Фердинанд. Но, сам видишь, в Томске у него осведомители есть.

— Не без того, — согласился Врангель.

Заочно заинтересовавший Врангеля Батеньков вскоре сам пожаловал в дом Кутыгина. Он был темноволос, крепок телом, лет около тридцати. Карие глаза близоруко смотрели из-за стекол очков в изящной золотой оправе.

От хозяина дома о Батенькове предварительно удалось узнать немногое. По рождению, кажется, сибиряк, работал по дорожной части в Тобольске, где его приметил и отличил Сперанский во время проезда через Сибирь. Здесь успел по поручению Сперанского съездить в Кяхту — изучал возможности укрепления пограничного с Китаем района, а потом на Байкал — для дорожных изысканий.

Отрекомендовавшись Врангелю, Гаврила Степанович с приятной улыбкой заметил:

— Сказать по чести, Михаил Михайлович очень увлечен делами вашей экспедиции. Он намедни признался мне, что заботы об успехе вашего похода да еще о предстоящей летом отправке духовной миссии в Китай благотворно действуют на его душу. Вы, должно быть, и сами понимаете, что неблагодарная работа по очистке авгиевых конюшен способна очерствить сердце человека просвещенного, более привыкшего к делам иного рода во славу отечества.

— Я, к несчастью, — обронил в ответ Врангель, — не вполне знаком с тем, какими делами занимался ранее Михаил Михайлович.

— А это надо знать. Сперанский — реформатор по натуре и был очень близок к императору до начала войны с французами. Здесь, в Сибири, обыватели видят в нем лишь то, что на поверхности: борьбу с казнокрадством, коррупцией. Но он вынашивает замечательные по глубине планы преобразования всей системы управления в Сибири, сверху донизу, и организации местной жизни на более разумных и справедливых началах. По правде говоря, — стеснительно улыбнулся Батеньков, — Михаил Михайлович и меня, с учетом моих знаний, привлек к подготовке указов в рамках задуманной им реформы. Но, что таиться, будь на то моя воля да здоровье немножко покрепче, я бы с вами в компанию на Север напросился. Мечтал о таких походах с юности, да еще приятель мой здешний, Геденштром, своими рассказами воображение разогрел. Я даже стихами на эту тему баловался.

Батеньков отпил из стакана клюквенный морс и, встав из-за стола, с мечтательным видом прочитал нараспев:

— Очень даже хорошо! — похвалил Врангель. — Представьте, Гаврила Степанович, и в моем воображении берега Ледовитого моря рисуются примерно такими же. Кстати, что могли бы вы сказать о Геденштроме? Я нахожусь здесь всего несколько дней, но слышал о нем самое разное...

— Не хотите ли прогуляться по городу? — предложил Батеньков. — Право, на природе сейчас лучше.

Они пошли по улице по направлению к набережной Ангары. Навстречу важно шествовали нарядно одетые купчихи, укрыв плечи пестрыми платками, их обгоняли погромыхивающие экипажи. Изредка возницы покрикивали прохожим: «Посторонись!»

— Проблема Матвея Матвеевича Геденштрома, — глуховатым голосом говорил Батеньков, — в том, что его карьера здесь, в Сибири, делалась при Трескине. Трескин руководил его полярным путешествием, как вами будет руководить Сперанский. Хотя сама идея исследования островов, открытых сибирскими промышленниками, принадлежала, конечно, не Трескину, а тогдашнему государственному канцлеру Румянцеву. А после возвращения Геденштрома из экспедиции Трескин подыскал для Матвея Матвеевича подходящую, по его разумению, должность — исправника в Верхнеудинске. Место, известно, доходное, денежное. А Трескин просто так, из человеколюбия, на такие места людей не сажал. При нем облаченный властью чиновник не брать просто не мог: эта система прочно опутывала. Матвей мне сам как-то говорил, что он жил лишь на проценты, основной же капитал губернатору доставался. Так и завяз. Да еще молодая супруга Матвея Матвеевича, очаровательная женщина, с ее страстью к нарядам в немалые расходы его ввергала. Теперь вот предъявляют ему обвинения — в присвоении средств при государственных закупках хлеба, в махинациях при покупке беличьих шкурок и прочее. Горько все это! Матвей-то, поверьте мне, человек умнейший и знает Сибирь, как мало кто, с разных сторон. А уж касательно вашего путешествия ни от кого более, как от него, самые нужные рекомендации получить можете.

— Сперанский как раз советовал мне встретиться с вашей помощью с Геденштромом.

— Я знаю. И Матвей Матвеевич знает, что вы здесь. Но пока не приехал начальник другого отряда, Анжу?

— Жду его со дня на день.

— Вот тогда, сказал Матвей, пусть вместе и заходят. А то зачем, мол, талдычить поочередно. Геденштром, он, знаете, гордый. Тем более не совсем себе представляет, кто из вас в какие края направится.

— Пусть будет так, — согласился Врангель.

— И еще. Имейте в виду, что Матвей бывает капризным. Он чувствует, что во всей этой ситуации с вашей экспедицией его собственные интересы будто бы петербургским начальством ущемлены. К Петербургу у него, впрочем, особый счет. Он попал-то в эти края как ссыльный. Надеялся, что за заслуги его во имя науки простят ему юношеские его прегрешения и разрешат на родину, в Ригу, вернуться. Ан нет! Всего-то дали чин с ежегодным окладом, но чтоб Сибирь не покидать! Обидно ему. А в такой-то экспедиции он и здоровье потерял, ревматизмом мается. Вот так!

Батеньков неожиданно остановился, полез в карман, взглянул на часы:

— Заговорился с вами. Меня уже Сперанский ждет. Еще встретимся — у Матвея Матвеевича.

Матюшкин, на удивление Врангелю и Козьмину, почти сдружился со Сперанским, навещал его чуть не каждый день и, как признался коллегам, открыл под светской маской генерал-губернатора душу нежную и, кажется, одинокую. Сперанский, услышав, что мичман взял с собой в поход изданное на немецком путешествие Палласа[7], выпросил книжку для ознакомления. Живейший интерес сановника вызвали рассказы Федора о его учебе в лицее и лицейском товарище Пушкине, чье имя уже было на устах любителей словесности после появления в печати «Руслана и Людмилы».

— Михаил Михайлович, — рассказывал Федор, — в разборе «Руслана» истинным знатоком поэзии себя показал. Я ляпнул сдуру, что как, мол, приятно видеть такую просвещенность, а он пожурил меня по-отечески и сказал, что страсть к изящной словесности с юности питает и в моем примерно возрасте написал трактат об ораторском искусстве.

Наконец прибыл со своим отрядом и инструментами Петр Анжу, представился Сперанскому, а на следующий день за Врангелем и Анжу заехал Батеньков и пригласил их навестить Геденштрома.

Расположенный на другом конце города дом Геденштрома и внешне, и внутри выглядел явно богаче и наряднее дома адмиралтейского начальника Кутыгина, в котором квартировали флотские офицеры.

— Вот, Матвей Матвеевич, гостей к тебе привез! — бодро приветствовал хозяина Батеньков.

С первого взгляда на Геденштрома Врангелю бросилась в глаза некоторая противоречивость его облика. С одной стороны, лицо Матвея Матвеевича, с крупным прямым носом, светлыми, на висках седеющими, волосами, высоким лбом с большими залысинами и слегка ироническим взглядом глубоко посаженных глаз, говорило об уме, предприимчивости, сильном характере. Но одновременно в нем угадывались и бесшабашность, разгульность, авантюрный дух, свойственный завзятым карточным игрокам и дуэлянтам. Усмехается — ни дать ни взять беспринципный циник, но стоит лицу приобрести серьезное выражение — глубокие складки от переносицы выдают горечь, тоску, неосуществленные амбиции.

Геденштром пригласил гостей в кабинет, уставленный шкафами с журналами и книгами не только на русском, но и на латинском, немецком, французском языках. Еще раз уточнив, чтобы не путаться, кто из них есть кто и что каждый намерен исследовать в составе общей экспедиции, Геденштром пронизывающим и почти неприязненным взглядом уставился на Анжу и с плохо скрытым неудовольствием сказал:

— Стало быть, все-таки пойдете на Новую Сибирь и Котельный и Фаддеевский острова! Я же говорил Сперанскому, что острова сии подробно изучены и картированы мною и моим спутником — промышленником и геодезистом Пшеницыным. Весьма сомневаюсь, что вы откроете там нечто новое. Разве что попытаться пройти на собаках к северо-западу от острова Котельного и попробовать отыскать гористую землю, виденную с берега Санниковым[8] на расстоянии 70—80 верст. Та земля на моей карте обозначена как предполагаемая. Есть и другие признаки неизвестной земли — на северо-востоке от Новой Сибири. Я пробовал достичь ее на собаках, но встретил на пути непроходимые торосы...

— Торосы, — осторожно прервал его Врангель, — основное препятствие для путешествий в тех краях?

— Да почему ж одни торосы?! — почти обиделся Геденштром. — А трещины во льду, полыньи, которые невозможно преодолеть? А, допустим, ваш продовольственный склад разграбили песцы или медведи, а у вас припасов осталось на день-два, а до материкового берега несколько сот верст, что тогда?

— Вы знакомились, — перевел он строгий взгляд на Врангеля, — с походами в те края ваших предшественников — казаков, промышленников?

— Да, — подтвердил Врангель. — Перед отъездом из Петербурга мы изучали в Морском ведомстве все бумаги, относящиеся к их путешествиям, — и Семена Дежнева, и братьев Лаптевых[9], и Ляхова, и других.

— Тогда, возможно, знаете, — с недобрым блеском в глазах продолжил тему Геденштром, — какие страдания вынес отряд Дмитрия Лаптева при исследованиях Таймырского мыса, как, коченея от холода, возвращались они к зимовью на реке Хатанге. Добрались, да не все: по пути двадцать человек от голода и стужи скончалось.

А что-нибудь слышали об отряде казака Меркурия Вагина, посланного еще ранее для отыскания земли, виденной к северу от устьев Колымы и Яны? Они тоже остались без съестных припасов. Сначала ели от голода собак и мышей. Когда же Вагин вновь хотел поднять отряд на поиски острова, казаки, озлобясь на начальника, убили Вагина, и сына его, и двух его сторонников. По возвращении же выдумали, будто задрали их товарищей медведи.

Врангель попытался шутливой репликой несколько снизить драматизм рассказа Геденштрома:

— Договоримся, Петр, что мы с тобой друг друга из-за куска мерзлой лепешки убивать не будем.

— Там вам будет не до шуток, — мрачно пообещал Геденштром. — Кстати, вы уже определились с местами ваших постоянных баз, откуда будете ездить на север, и с промежуточными складами?

— Я полагаю, — ответил за обоих Врангель, — сделать базой Нижнеколымск. Петру же Федоровичу в Петербурге советовали избрать для базы Верхоянск.

— Нижнеколымск — это правильно. Вам оттуда удобнее всего. А насчет Верхоянска Сарычев — это, наверное, его идея — ошибся. База второго отряда должна быть ближе к берегу Ледовитого моря — в Усть-Янске. Что же касается промежуточных продовольственных баз, то вот вам самые подходящие места...

Геденштром достал из стола копию составленной им карты восточного побережья Ледовитого моря с обозначенными на ней новооткрытыми островами.

— Для Колымского отряда, — он взглянул на Врангеля и тут же перевел взгляд на карту, — место склада должно быть у Большого Баранова камня — здесь. Устьянской экспедиции лучше устроить склад в Посадском зимовье — я сам его строил — между Святым носом и устьем Индигирки. Сколько человек в каждом из ваших отрядов? — отрывочно спросил Геденштром.

— По шесть в каждом, — ответил Анжу.

— Добро, хоть в этом мое мнение учли, — хмыкнул Геденштром. — А поначалу, я слышал, чуть не двадцать планировали. Да где ж на такую ораву собачьих упряжек и корму в тех краях найти, когда местные жители и сами едва концы с концами сводят?

— Ты, Матвей, хотел еще посоветовать насчет собак... — напомнил Батеньков.

— Да, собак лучше всего подыскать в окрестностях Усть-Янска. Там самые лучшие. И этим должен заняться человек, хорошо разбирающийся в собаках. Кто-то из местных. Я бы мог порекомендовать двоих. Один — унтер-офицер Иван Решетников. Он ездил по льдам вместе со мной. Человек во многих случаях незаменимый. Отлично знает якутский, понимает и юкагирский. Будет вам толмачом. Вы найдете его в Якутске. Скажете, что я рекомендовал. Думаю, не откажется, особливо ежели положить ему жалованье. Второй — казачий сотник Антон Татаринов. Он был в завершающих походах на острова с Яковом Санниковым. Превосходный проводник и знаток собак. Кажется, он живет в Нижнеколымске. С этими двумя будете чувствовать себя увереннее. И еще совет. Ежели вам предложит свою помощь кто-либо из местных купцов, охотников за мамонтовой костью, не отказывайтесь. Я, правда, не знаю, кто сейчас в тех краях занимается этим промыслом, но это, как правило, люди деятельные, много повидавшие. Они могут и своим транспортом подсобить — собаками или лошадьми. Пойдемте, я, так и быть, кое-что вам покажу.

Геденштром пригласил пройти в другую комнату, оборудованную как своего рода музей. На стенах ее можно было видеть и старинное ружье, и лук с костяной рукоятью, и причудливые маски, служившие, вероятно, для шаманских камланий. По соседству с ними — праздничные одеяния бурятов, должно быть, привезенные Геденштромом из Верхнеудинска. На подвесных полках и в застекленных шкафах — образцы горных пород, кости неведомых животных, черепа...

Геденштром снял с полки один из экспонатов:

— Это и есть мамонтовая кость, за которой тамошние купцы готовы идти хоть на край света. На Якутской ярмарке она составляет, наряду с пушниной, основной предмет торга.

Он положил кость на место и взял в руки что-то похожее на череп.

— Полюбуйтесь: здесь начало рогов. Совершенно необычная форма. Показывал нескольким научным авторитетам. В один голос говорят, что науке этот вид еще не известен. Череп вымершего ископаемого зверя. Нашли в Новой Сибири. Там и другое находили. Вот, например, тоже любопытная штука — костяной юкагирский скребок для выделки кож. А вот в этот каменный футляр он вкладывался. Найдены спутником Санникова на острове Фаддеевском. Я думаю, эти орудия труда принадлежали предкам юкагиров — омокам. О них говорят, что лет сто назад они переселились на ближние к берегу острова, а потом ушли на те дальние, к Берингову проливу, которые вы собираетесь отыскать.

— Как, по-вашему, Матвей Матвеевич, — спросил Врангель, — почему после Семена Дежнева никому из путешественников, ни Куку, ни другим, не удалось пройти Беринговым проливом?

— Я думал об этом. Все дело, думаю, в том, что для такого плавания нужны исключительно благоприятные погодные условия. По моим наблюдениям, море у берегов Ледовитого океана мелеет, а масса льда все более нарастает. Нам пока слишком мало известно и о течениях у его берегов, и о тех законах, которые определяют формирование ледяных полей. Со временем, вероятно, приполярный район моря будет изучен лучше, и, надо полагать, ваша экспедиция внесет в это свой вклад. Главное, — с мрачноватым юмором заключил Геденштром, — постарайтесь вернуться — целыми и невредимыми. А ваши трупы, сами понимаете, для науки представят слишком малый интерес. Что же до ревматизма, который вы, как и я, наверняка там заработаете, то это лишь малая дань, которую Север берет с тех, кто покушается на его тайны.

— Разговоры можно продолжить и за чайком, — предложил Геденштром. Прощаясь, просил не обижаться на него, ежели сказал что-то не так.

Он вышел вместе с офицерами и наказал своему кучеру подвезти гостей к дому Кутыгина. На улице с ними распрощался и Батеньков. С извинительной улыбкой пояснил:

— Я иногда ночую у Матвея Матвеевича, хотя Сперанский не одобряет. Надеюсь, встреча была полезной.

— И весьма! — чуть не хором подтвердили офицеры. — Премного благодарны.

— Всегда рад услужить. Заезжайте, ежели будут другие вопросы, — любезно откланялся Геденштром.

Матюшкин покидал Иркутск первым. Врангель признал разумным совет начальника Якутской области Миницкого заранее отправить кого-либо из членов отряда в Нижнеколымск, чтобы лично контролировать заготовку рыбы для корма собак и обеспечение других хозяйственных нужд.

Перед отъездом Матюшкин навестил Сперанского и, вернувшись к друзьям, рассказал, что Михаил Михайлович простился с ним почти как с сыном, обнял, поцеловал и просил сдерживать порывы юношеской лихости и излишне не рисковать.

Вскоре подошел и день отъезда основных отрядов экспедиции, совпавший с отбытием в Кяхту Пекинской духовной миссии. Сперанский устроил в их честь прощальный обед.

За длинным столом большой залы занимаемого генерал-губернатором особняка сидели по одну сторону Врангель, Анжу и Козьмин, по другую — монахи, члены миссии с возглавлявшим ее архимандритом Петром Каменским и сопровождавшим миссию до Пекина приставом Егором Федоровичем Тимковским. Осанистый, несколько полноватый, с ухоженной черной бородой и кустистыми бровями, архимандрит держался уверенно, с большим чувством собственного достоинства и уже внешностью демонстрировал, что по всем статьям отвечает высокому своему положению как бы неофициального посла России в Китае.

Из отрывочных реплик, которыми Сперанский обменивался во время обеда с главой монашеской братии, Врангель уловил, что отец Петр уже прожил в Китае четырнадцать лет в составе одной из предыдущих миссий, хорошо знает и китайский язык, и непривычные для европейцев обычаи Поднебесной империи. Сидевшие рядом с архимандритом упитанный иеродиакон Израиль, еще два церковнослужителя и четверо оголодавших с виду молодых монахов, включенных в миссию на правах студентов, соблюдая иерархию, не отвлекались от обеда мирскими беседами и сосредоточились на дегустации обильных закусок и меняемых слугами блюд — малосольной белуги, чиров, копченого омуля, стерляжьей ухи, жареных поросят и иных кушаний, столь же питательных, сколь и ароматных, не забывая под тосты и без оных, особливо в моменты, когда их наставник был увлечен разговором с генерал-губернатором, сдабривать яства чарками водки.

В обращенной к монахам речи Сперанский со скорбной нотой в голосе говорил, что в силу возложенного на него высочайшей волей поручения досконально вникнуть в сибирские дела и навести здесь порядок он столкнулся с превосходящими его воображение последствиями страстей, пороков и грехов человеческих и с тем большей ясностью осознал, насколько необходима непрерывная работа по искоренению зла и пагубных слабостей в сердце человека, как важно, чтобы каждый, облеченный светской либо духовной властью, являл собой пример благочинного поведения, отмеченного достоинством, мудростью и справедливостью. Заключая речь, генерал-губернатор выразил надежду, что отправляемая в дальний путь духовная миссия окажется на высоте поставленных перед ней задач и не даст никому в Пекине повода для хулы и порицаний ее действий. Для посвященных намек был более чем прозрачным. От Батенькова Врангель уже слышал, что находящаяся ныне в Пекине миссия под руководством отца Иакинфа вызвала резкое недовольство со стороны некоторых высокопоставленных китайских чиновников и потому, мол, не избежать отцу Иакинфу[10]по возвращении в Россию суровой кары со стороны Святейшего Синода.

Когда наступила очередь напутствовать морских офицеров, для них тоже нашлись у Сперанского добрые и проникновенные слова. Он говорил о том, что человеку свойственно на пути познания мира проникать все далее и далее в глубины пространства и тайны природы, и воистину счастливы должны быть люди, чье дерзкое стремление к новым открытиям встречает могучую и всестороннюю поддержку со стороны государства Российского.

— Верю, — одарив отеческим взглядом внимательно слушавших его офицеров, сказал Сперанский, — что ваше отважное покушение на холодные и малоисследованные области Ледовитого моря послужит приращению научных знаний и, может быть, расширению северных границ России, как плавание Беринга и Чирикова раздвинуло границы отечества до американских берегов.

В ответной речи архимандрит Петр выразил благодарность Сперанскому за участие и деятельную помощь во всех суетных мелочах, касающихся отправления миссии в Пекин. Разговор перекинулся на уже поджидающих путников в Бортойской степи многочисленных лошадей и верблюдов, готовых провести караван через просторы Гоби, и было выражено опасение, как бы не случилось задержки с прибытием в пограничную Кяхту назначенных для сопровождения китайских приставов, а то пока суд да дело и зима на носу, а в зимнюю пору в Гобийских степях, кроме подножного, другого корма для вьючных животных не сыскать.

Врангель же, слушая эти речи, думал о том, как устроятся их собственные транспортные проблемы, смогут ли они в местах постоянного базирования найти достаточное количество собак и нарт, потребных для успеха исследований.

Глава вторая

В селении Качуг на Лене путники с лошадей пересели на плоскодонный паузок, приспособленный для плаванья по мелководью. Каюты убогие, отдающие сыростью, но что есть то есть, пора отвыкать от комфорта. И вот какой уже день еще неширокая здесь река, приняв судно в свой поток, несет его вниз по течению.

На плесах, где стремление воды замедляется, дружно берутся за весла гребцы. Их около дюжины, народ пестрый, разноязыкий: ссыльный татарин, черноусый, мрачно глядящий уроженец Кавказа — неведомо, что занесло его в сибирскую глушь, и, пожалуй, самый колоритный из всей команды — отставной, лет сорока пяти, солдат в изрядно потрепанной шинели, с медалью за войну 1812 года. Он бородат, весел, с дерзким вызовом в глазах. Чего ж не радоваться жизни! Отслужив положенные двадцать пять годков, приняв своей горемычной спиной сотни палочных ударов, уцелев в боях, прошагав в военные годы через всю Европу туда и обратно, он следует теперь в родной Киренск, домой, а до него по Лене-реке уж рукой подать. Потому и весел!

Река тянется меж гористых, поросших хвойным лесом берегов. После затишья вдруг задул попутный ветер, на судне подняли парус, гребцы с облегчением отложили весла и, покуривая самокрутки, разговорились. Голубая медаль на груди солдата вызвала любопытство.

— За дело дали аль в кабаке купил? — поинтересовался татарин.

— Поди купи такую в кабаке! — с вызовом ответил солдат. — За ратную службу выдана, как положено.

— С французами воевал? — встрял в беседу курносый, со следами оспы на лице малороссиянин.

— А с кем еще! До самого Парижа их гнали. А Париж город большой, шумный, там всякий народ живет, даже немцы есть, не пашут, не орают, богато проживают.

— А ты туда все песком и песком шел? — не отставал татарин.

— А как еще, конечно, пешком! — осклабился солдат. — Кто ж мне карету подаст? Лоб пулям открыт, в спину унтер, чтоб не мешкал, подгоняет. А ныне и не иду — на крыльях домой лечу. Вот отпустили тебя на волю — небось, и в дикой тайге дорогу найдешь.

— Он «песком» не пойдет — кобылу украдет, — пародируя выговор татарина, подмигнул другим мужик, отмеченный оспой.

— Ну ты на меня не больно-то! — обиделся татарин.

Стоявшие на палубе Анжу и Врангель с улыбками слушали разговор. Настроение у обоих было под стать погоде — ясное и безмятежное. Совместный путь друзей лежал до Якутска. Там дороги разделятся: Анжу намеревался со своими спутниками плыть далее по реке до выхода ее в Ледовитое море, чтоб оттуда пройти на оленях к устью Яны. Врангелю предстоял конный путь на восток, в Нижнеколымск, через горы и реки.

Балагурство отдыхавших гребцов, должно быть, отвлекло от своих обязанностей и лоцмана: уверенно шедшее вперед судно вдруг наскочило на мель. Недовольно замычала привязанная на корме корова семьи переселенцев, следующих в низовья реки. Лоцман и гребцы засуетились. Кто-то крикнул:

— Плеуху тащи!

Несколько человек спустили с носа судна широкую доску и установили ее поперек течения. Вскоре искусственная плотина напором воды приподняла паузок, и, подталкиваемый дружными взмахами вернувшихся к работе гребцов, он вновь заскользил по реке.

В ночной тиши с окрестных скал мрачно ухает, пророча беду, филин. Селения по берегам, в основном почтовые станции, редки, да и там трудно купить в эту пору свежее мясо: жители сетуют, что и самим-то есть нечего.

В Киренске с просиявшим от счастья лицом легко спрыгнул на родную землю давным-давно покинувший ее отслуживший свое солдат. Он зычно крикнул стоявшим у пристани мужикам и бабам:

— Митька Фарков я! Неужто не признали?!

Народ, пока не признавая, почтительно сторонился, давая ему дорогу, и солдат, жадно всматриваясь в лица земляков, широким шагом пошел к городку.

Верст на двести пятьдесят ниже Киренска подошли к величественно-мрачному скальному суженью реки — щекам. Прослышав от лоцмана о необыкновенном эхе, которым знаменито это место, Анжу сходил в каюту за ружьем и, направив ствол вперед и вверх, нажал на курок. Звук выстрела, как в бесконечном зеркале, отразился в горах вновь и вновь, вспугнув стайку затаившихся близ берега уток.

Приняв в себя воды Витима, известного добываемыми по его берегам соболями, Лена заметно разлилась. На стрелке другого притока — Олекмы — в спокойном до этого плавании случилась заминка. Сильный встречный ветер поднял такую волну, что она совершенно остановила ход паузка. И тут флотские офицеры еще раз имели возможность оценить сметливость сибирских речников. Та же плотина из связанных друг с другом лесин была закреплена к носовой части судна и с помощью груза привязанных к ней камней опущена в реку на сажень от поверхности воды. Не затронутое ветром нижнее течение реки уперлось в подводный парус и, наперекор ветру и встречной волне, повлекло судно вперед.

За Олекмой небо помрачнело. Зной сменился дождем, но и он не мог справиться с охватившим прибрежные леса пожаром. Повсюду в зеленом массиве сквозили черные пятна гарей. Подлесок огонь сожрал начисто, и тем эффектнее сияли в ночной тьме объятые пламенем сосны и лиственницы. Время от времени подточенное огнем дерево с глухим треском падало в окрашенную заревом воду. Туда же ныряло пытавшееся спастись от пожара лесное зверье.

— Смотри, впереди лось плывет! — возбужденно вскрикнул Анжу, схватив за руку стоявшего рядом на палубе Врангеля. — Подстрелить бы — вот и свежатинка на дальнейший путь.

— Не надо, — удержал его Врангель. — Разве это охота? Убийство! Деваться-то ему некуда. Пусть живет.

По прибытии в Якутск офицеры, как рекомендовал Сперанский, тотчас явились представиться областному начальнику капитану первого ранга Михаилу Ивановичу Миницкому. Имя его на флоте было известно. Наряду с первыми русскими волонтерами Миницкий несколько лет служил на английских кораблях, плавал в Средиземном море, участвовал в сражениях против испанских судов. До назначения в Якутск несколько лет командовал Охотским портом. Да и в Якутии, по словам Сперанского, прожил уже лет пять, считался опытным и честным администратором и большим знатоком этого сурового и отдаленного края.

Северный городок производил весьма унылое впечатление. На улицах не видно ни деревьев, ни кустиков. Лишь свежая травка зеленеет возле домов. От прошедших недавно дождей дороги развезло, экипажи то и дело ныряют в заполненные грязью колдобины. Вдоль проезжей части настелены тротуары из досок, по которым семенят ко всему привычные горожане.

Дом областного начальника, как ему и положено, смотрелся просторнее и основательнее соседних. Сам Михаил Иванович встретил гостей радушно, крепко жал руки, внимательно, чуть улыбаясь, всматривался в их лица, словно испытывая, не ошиблись ли в Петербурге, избрав в опасное предприятие столь молодых людей.

Хозяин дома и всей Якутской области был уже в годах, под пятьдесят, с крупной, местами заметно посеребренной головой, с сильным, широкой кости, телом. Первые вопросы были о дороге, как доехали. Затем затронулась и иркутская тема: как жизнь там и какие идут преобразования? Во внешне невинных, естественных вопросах капитана Миницкого все же проглядывала внутренняя обеспокоенность. До него, несомненно, дошли вести об осуществляемой Сперанским полномасштабной ревизии сибирских дел, о смещении иркутского губернатора Трескина вкупе с ближайшими подручными. И Миницкий, должно быть, переживал, не сломит ли сия буря и его служебное благополучие. Тем более, кто ж в Иркутске, не исключая, разумеется, и самого Сперанского, не знает о родственных отношениях, через жену, Миницкого с Трескиным.

Уловив его состояние, Врангель, дабы внести в ситуацию определенность, сказал, что, как он понял из бесед со Сперанским, здесь, в Якутии, кое-что уже подготовлено, проведена работа по обеспечению нужд экспедиции, и потому они прибыли сюда в уверенности, что никаких серьезных сбоев быть не должно.

— Все так и есть! — облегченно подтвердил Миницкий. — Подчиненные мне комиссары на местах, в кои вы отправляетесь, уведомлены и сделают все, что в их силах, для обеспечения походов транспортными собаками и необходимым кормом. Здесь тоже для дальнейшего вашего пути все готово, дадим лучших лошадей и проводников. Особливо вам, Фердинанд Петрович, — Миницкий участливо посмотрел на Врангеля, — придется непросто. Дорога до Нижнеколымска не сахаром усыпана — болота, топи, перевалы. Опять же бурные реки. И потому советую: выступать пока не торопитесь, чтоб хоть некоторые реки уже по льду перейти. Да и топи, как подморозит, легче преодолевать будет. А вот товарища вашего, — бойкий парень этот мичман Матюшкин, он вас дожидается, — все ж вперед пустите, чтоб в Нижнеколымске нужную подготовку провести.

— А что мне, тоже ждать? — вступил в разговор Анжу.

— Нет, — решительно опроверг Миницкий. — Вам-то погоды ждать совсем не резон. У вас, Петр Федорович, путь водный, и, пока шуга не пошла, напротив, поспешать надобно.

— Мне, — вспомнил Врангель, — рекомендовал в Иркутске Геденштром... может, слышали о нем?

— Слышал, — подтвердил Миницкий.

—...Толкового напарника в поход, отставного унтер-офицера Решетникова. Он вместе с Геденштромом к полярным островам ходил. Человек вроде знающий и толковый. Он здесь, в Якутске, сейчас?

— Иван-то? Ну а как же! Должен быть здесь, если на рыбный промысел не подался. Мы его разыщем. Вам правильно его рекомендовали. Много знает, умеет, с ним будет легче.

В заключение беседы Миницкий пригласил отобедать и сказал, что будет рад, ежели воспользуются они гостеприимством его дома и поживут здесь, кому сколь потребно. Да и все вопросы, находясь в его доме, решать будет проще. Анжу и Врангель с благодарностью приняли приглашение.

Перед тем как представить жену и сесть за стол, Михаил Иванович с извинительной ноткой предупредил, что супруга его приходится сестрой опальному губернатору Трескину, и все дела, связанные с братом очень ее беспокоят. Не лучше ли, мол, избегать за обедом болезненных для нее тем? Так и порешили, и разговор за столом вращался первоначально, как и в иркутском доме Кутыгина, вокруг перипетий совершенного Врангелем кругосветного плавания под командой Головнина, а затем, в силу естественного интереса гостей, перешел к особенностям езды на собаках, в чем Миницкий показал себя человеком вполне осведомленным. Столь же основательно дал он характеристику Усть-Янска и Нижнеколымска и народам, проживающим на подведомственной ему территории: якутам, тунгусам и юкагирам. Когда же на этом фарватере обозначился подводный камень — супруга Миницкого спросила, как воспринимают в Иркутстке нового генерал-губернатора, — Врангель беспечно заметил, что они были заняты там иными делами и не имели ни времени, ни желания выслушивать разного рода обывательские разговоры.

— По-моему, все, как обычно. Одни хвалят, другие ругают. На всех, как известно, не угодишь.

От внимания офицеров не ускользнул выразительный взгляд, брошенный Миницким на жену, женщину, судя по чертам лица, независимого нрава. Этого оказалось достаточно, чтобы приглушить неприятную тему, и разговор вновь свернул к обсуждению предстоящего гостям путешествия.

В ожидании товарищей Федор Матюшкин уже истосковался в Якутске и не без ехидства повествовал, какой прогресс достигнут здесь за последние годы:

— Вообразите, закопали и покрыли настилом несколько уличных ям, в которые раньше лошади с головой уходили. В домах тоже порядок: вместо льдин и слюды в окна стекла вставляют — чем не Москва или Петербург. Да и якутских юрт по улицам не видать. А вот ярмарка местная, право, хороша. Жаль, вы на нее не поспели.

Мичман торопился в дальнейший путь, и Врангель, наказав ему быть поосторожнее при форсировании рек, отправил его в дорогу. Федор пообещал, что к прибытию в Нижнеколымск начальника постарается построить там здание для астрономической обсерватории. Само собой, займется и заготовкой рыбы для собак.

Вслед за Матюшкиным отплыл со своим отрядом в низовья Лены и Анжу. Договорились, что как-нибудь летом встретятся в Нижнеколымске — обменяться первыми результатами своих походов.

Миницкий выполнил обещание разыскать Решетникова, и тот сам явился в дом начальника области. Унтер-офицер оказался человеком представительным, высоким, дюжим, с лицом, обветренным солнцем и морозами, с серьезным и, пожалуй, даже суровым взглядом. От Миницкого он уже был наслышан об экспедиции, и вопрос его участия в ней, особливо после упоминания Врангелем, что будет положено приличное вознаграждение, решился к обоюдному удовольствию.

— Вот с собаками только могут быть проблемы, — посетовал Решетников. — Да ничего, где-нибудь отыщем. А как там Матвей Матвеевич Геденштром поживает в Иркутске? Слышал, вы навещали его? — При упоминании Геденштрома теплота вдруг проскользнула в его голосе.

— Да, мы виделись, — ответил Врангель. — Матвей Матвеевич дал несколько ценных советов касательно нашего путешествия. Показал коллекцию предметов, собранных во время полярных странствий. Кстати, и о вас, Иван Федорович, с большим уважением отзывался, говорил, что с вами, ежели согласитесь, будет легче.

— Человек-то он хороший, душевный, — Решетников, казалось, чуть не силком выдавливал из себя эту оценку. — Досадно, что под следствие, как слышал я, попал. Да у нас такие есть: оговорят облыжно и возьмут за то недорого, — в голосе его скользнуло ожесточение.

С помощью Решетникова сборы в дорогу пошли живее, подготовлены необходимые припасы, найдены проводники, и в середине сентября отряд Врангеля выступил в путь.

Уже первые дни после отъезда из Якутска убедили Врангеля, что его главенство над небольшим караваном в достаточной степени иллюзорно. Двое проводников-якутов, сорокалетний Анисим и тридцатилетний Петр, как будто сразу признали своим истинным начальником унтер-офицера Решетникова. Ведь именно унтер-офицер, а не Врангель, как только переправились на другой берег Лены, где поджидали проводника с лошадьми, тщательно проверил укладку вьюков, потуже увязал одну из кладей, осмотрел и лошадей, проверяя, не больны ли копыта, и при этом дал какие-то указания смиренно слушавшим его якутам на их родном языке. В глубине души Врангель сознавал, что Иван Решетников имел немалые основания для почтительного отношения к нему местных жителей. Он не хуже их знал предстоящий маршрут до Нижнеколымска, лошади повиновались ему столь же легко, как и проводникам. Да и чисто внешне выигрывал по сравнению с невысоким и достаточно юным командиром отряда: сильное, тренированное для дальних походов тело, зычная глотка и строгий, почти немигающий взгляд выдавали в унтер-офицере человека, умеющего заставить других повиноваться себе, используя при этом средства простые, но эффективные.

Что ж, решил Врангель, для успеха в походе это не так уж и плохо, а ежели Решетников вдруг забудет, кому здесь принадлежит первое слово, придется напомнить и поставить его на место.

Когда оседлали лошадей и тронулись, Врангель, подъехав к Решетникову, спросил:

— Сколько дней, думаете, займет путь?

— Ежели б немного погодя вышли, когда реки станут, за пару месяцев добрались бы. А ныне — не менее семидесяти дней. Реки вброд придется. Опять же топи не подмерзли. Сейчас-то полегче стало, дорога кое-где расчищена, а прежде и все три месяца шли.

Проводников с вьючным караваном пустили вперед. Правильно ли, размышлял, следуя за ними, Врангель, поступил он, поторопившись в дорогу и оставив в Якутске Козьмина, чтобы тот собрал еще кое-какое необходимое для экспедиции снаряжение. Впрочем, Миницкий предупредил, что Козьмину идти будет легче и о надежном сопровождении штурмана он сам позаботится. Однако вдвоем-то им было бы веселее.

Путь пролегал через холмы и долины с оживляющими их лиственничными рощами. Неяркое осеннее солнце серебрилось в небольших озерах. На их не возбужденную ветром гладь то и дело садились стаи пролетных уток, и Решетников, пришпорив коня и с ходу снимая со спины ружье, пригласил Врангеля:

— Надо бы и об ужине позаботиться.

Вдвоем они настреляли десятка два уток и куропаток.

Уже в сумерках добрались до первой от реки станции, расположенной в лесу, на большой поляне. Внутри просторного бревенчатого дома, покрытого землей, горел в глиняной печи, чувале, огонь, и было дымно. Хозяин станции, средних лет якут, живший здесь вместе с семейством, засуетился, принимая гостей, и дал поначалу промашку, приняв за начальника каравана Решетникова. Тот, со скользнувшей по губам усмешкой, поправил оплошность, представив якуту более молодого спутника.

Поужинали отварной утятиной и стали устраиваться на ночлег. Врангелю было предложено лучшее место на нарах — как раз против очага. Но, не успев заснуть, он предпочел перебраться на свежий воздух: неприятно действовали сложная смесь запахов, переговоры людей, детская возня. Да еще в бревенчатую юрту забрались пара собак и несколько телят.

Взяв медвежью шкуру, лейтенант расстелил ее возле ярко горевшего на поляне костра. Пахло ночной сыростью, увядающей травой. Облегавший его теплый мех вызывал ощущение уюта. «Хорошо, все пока хорошо», — засыпая, подумал он.

Проснулся рано от треска возрождаемого якутами огня и запаха разогреваемой на костре похлебки. Одеваясь, поежился от озноба: ночью был заморозок, и термометр показал два градуса ниже нуля. Что же будет дальше?

Каждый день, проведенный в дороге, умножал знания о стране, через которую лежал путь, и об обычаях ее жителей. Так, когда караван проезжал через вершину поросшей лесом сопки, якуты остановились возле старой высокой лиственницы. С ее ветвей свисали конские волосы с привязанными к ним разноцветными лентами, а у корней были воткнуты в землю шесты и прутья. Старший из проводников, Анисим, выдернул из гривы своей лошади несколько волосьев и тоже подвесил их на дерево. Лишь после этой, не без торжественности исполненной церемонии караван возобновил свой путь. Якуты почти тут же затянули монотонную песню.

На вопросы Врангеля, что значит жертвоприношение и о чем поют якуты, Решетников пояснил:

— Так задабривают они духа гор, чтобы беда миновала их. А поют о том, как красивы горы и реки, и озера. Ну, вроде как хвалят своего бога за его всемогущество.

— Разве они не крещеные?

— А кто их знает, — пожал плечами Решетников, — может, и крещеные. Но и своих древних богов не забывают.

К ночи добрались до другой станционной юрты, где предстояло сменить лошадей. Лишь холодный дождь заставил Врангеля, вновь расположившегося спать на поляне, уйти из-под сени деревьев в помещение. Но спертый воздух, дружный храп утомленных спутников и другие малоприятные звуки, производимые людьми и скотиной, отбили у него всякий сон. Он встал, как и лег, усталый, с воспаленными от бессонницы глазами, но постарался скрыть плохое расположение духа и лишь подумал о том, что пора бы подавить культурные привычки и попытаться приспособиться к иной жизни, которой эти люди живут из века в век.

Встретивший его у костра Решетников участливо спросил:

— Аль не здоровится, Фердинанд Петрович? Что-то глаза у вас нынче красные.

— Это ничего, пройдет, — суховато ответил Врангель и спросил: — Свежих лошадей привели?

— Привели. Уже седлают.

Теперь они вступили в низменный край с множеством тихих, словно заколдованных озер. Шуршащая под копытами лошадей сухая листва, обеспокоенные крики вспугнутых караваном птиц, созерцание ловких прыжков резвящихся меж веток лиственниц белок — все это целительно действовало на душу, и Врангель, поборов дрему, с любопытством и радостью всматривался в окрестный пейзаж.

В глубине долины, покрытой тучным лугом, вдруг открылось целое поселение из нескольких юрт, и, как только караван приблизился к Врангелю, поспешило с докладом тамошнее начальство — голова улуса[11] с якутским князем и писарями. Взаимные подарки заключались с якутской стороны в свежих съестных припасах, а со стороны гостей — в чае, табаке и водке. Впрочем, подарки подарками, а приезд русского офицера якуты использовали, чтобы вывалить на него ворох своих жалоб и обид на проезжающих через их наслег, т.е. поселение, казаков, которые обирают жителей, а в случае протестов еще и потчуют плеткой.

— Не слушайте вы их, ваше благородие, — советовал выступавший переводчиком Решетников. — Известные ябедники, все врут.

Не в его силах был что-либо изменить здесь, но Врангель посчитал нужным вдохнуть в якутов надежду на лучшее. Вскоре, заявил он, все должно измениться: по новым установлениям казаки получают землю и, возделывая ее, не буду иметь времени докучать своим соседям-якутам.

Выслушав эту новость, якуты молча переглянулись.

На Алданской станции вновь взяли свежих лошадей. Оседлав коренастого, с широкой грудью и мохнатого, как все якутские лошади, жеребца, унтер-офицер Решетников, прежде чем тронуться, размашисто перекрестился. Поймав на себе взгляд Врангеля, словно оправдываясь, пояснил:

— Впереди Тукуланский путь, самые тяготы. Да ничего, не впервой, Бог нам в помощь!

Ясная в последние дни погода сменилась ненастьем. С обложенного тучами неба сыпал дождь. Холодный ветер поднимал волну на Алдане. До другого берега, отстоящего на полторы версты, переправлялись на плоскодонном судне того же типа, на каком плыли по Лене.

Несмотря на усилия гребцов, судно заметно сносило по течению. Когда достигли середины реки, снизу, из трюма, вдруг стали выскакивать мыши. Лошади, брезгливо переступая ногами, обеспокоенно заржали.

— Дармоеды! — в сердцах ругнулся Решетников на станционных служителей. — Дали худую посудину, не могли проконопатить.

Паузок заметно оседал, уже и на палубе начала плескаться вода. Врангель лихорадочно размышлял: как же спасти инструменты? Кажется, они лежат в ящике, обернутом кожей, вон на той рыжей кобыле.

— Глубок ли здесь Алдан? — отрывисто бросил он Решетникову.

Но тот уже не слушал его.

— Круче вправо забирай! — с бешенством крикнув гребцам, Решетников сам бросился вперед, рывком оторвал от весла щуплого парня, сел на его место и взял команду на себя:— А ну веселее, раз, еще раз!

Только сейчас Врангель заметил, что гребцы пытаются вырулить судно на островок посреди реки. И это, не без помощи энергичного Решетникова, удалось. Лошадей осторожно свели на берег и отпустили пастись. Общими усилиями паузок толкнули повыше на мель и начали конопатить травой и мхом.

Пока под большой березой ставили палатку, разводили костер, стряпали ужин, начало смеркаться. До темноты все же успели переправиться через реку.

Ночь выдалась стылой. На рассвете пошел снег с градом. Теперь узкая тропа вела караван ущельем вдоль бурного притока Алдана — Тукулана, к его верховью, берущему начало в горах Верхоянского хребта.

Снег присыпал пожелтевшие листья осин и ив, накрыл шапками вершины гор. На Тукуланском пути, считавшемся самой трудной частью дороги до Нижнеколымска, уже не действовала традиционная для якутов мера расстояния — кёс, т.е. тот путь, который можно преодолеть за время, пока в котле сварится мясо. В горах меры иные.

Врангель в последующие дни потерял счет, сколько раз они преодолевали реки, сначала Тукулан, потом другие. Лошади осторожно ступали по камням, чтобы сохранить равновесие в стремительном потоке. Седоки поднимали ноги к их спинам, но вода доставала и здесь. На привалах лошади копытили траву из-под снега; стрелка термометра держалась на пяти градусах ниже нуля.

Чем дальше продвигались по реке, тем теснее сдавливали горы русло Тукулана. Лес, густо росший в низовьях: березы, ели, кедровый стланик, — заметно поредел. Вершины же гор и вовсе облысели.

— Сейчас бы самое время глухаришек пострелять, неторопливо попивая чай, говорил Врангелю Решетников. — Сентябрь — лучшая пора охоты на них; на галечные отмели выходят — камешки собирать. Да недосуг. Надо торопиться.

Молчаливый матрос Нехорошков, ловко работая на привале ножом, вырезал из тополиной чурки страшноватого языческого идола. Сидевшие по ту сторону костра якуты, покуривая короткие трубки — гамзы, о чем-то оживленно говорили. Прислушавшись к ним, Решетников иронически крякнул и со смешком сказал Врангелю:

— Вот врать-то горазды! Бают, что их сородич как-то в схватке зараз трех медведей уложил; одного ножом, другого топором, а третьего дубиной. Они, мол, напали, а он оборонялся. Да где ж это слыхано, чтоб три медведя на человека компанией нападали? Медведь, бывает, и сам нашего брата боится. А нападают лишь голодные шатуны, которые в берлогу не ложатся. Так они по одному завсегда бродят. Вот хвастуны так хвастуны!

Эту ночь провели в палатке. Внизу грозно рокотал Тукулан. И сладко было постепенно уходить в крепкий сон в сооруженном для себя логове из медвежьей шкуры.

Снег присыпал горную тропу, и местами, чтобы расчистить путь, приходилось браться за лопаты. Карабкаясь по скользким камням вверх, лошадей вели на поводу. На сей раз погода благоприятствовала: было ясно. По словам Решетникова, при ветрах и бурях здесь случалось, что лошади вместе с седоками увлекались в пропасть.

И вот наконец открылась вершина перевала. Остановились передохнуть. Все вокруг искрились от покрывавшего скалы инея. На севере проглядывала долина реки Яны — отсюда она берет свой путь к Ледовитому морю. Западная сторона была закрыта кряжем гор. Верховья рек, питающих Лену, остались позади.

Вниз спускались по северному, более пологому скату и вскоре повстречали на берегу Яны поварню — необитаемую избу для проезжих путников. Кто-то, проходивший тем же путем ранее, позаботился, чтобы наколоть возле нее запас сухих дров. Внутри обнаружили на полках у стола соль в банке, свечи. Задымил быстро растопленный очаг.

Перекусив, Врангель вышел с Решетниковым из избы. На всякий случай взяли ружья: вдруг удастся что-то подстрелить. Оказывается, они были здесь не одни. Слабый дымок тянулся от стоявшего поодаль на реке шалаша. Подошли ближе. У костра, поджав под себя ноги, сидел старый тунгус в ветхой камлейке. Две собаки, такие же старые, как хозяин, недовольно заворчали на пришельцев, но старик осадил их.

— Илэ нэнэденни?[12] — по-тунгусски приветствовал его Решетников.

Старик что-то пробормотал в ответ. Решетников задал еще несколько вопросов. Тунгус ответил и потом тоже спросил его о чем-то. Из шалаша, сделанного с помощью туго сплетенных веток ивы, вышла девочка лет десяти-двенадцати, тоже в камлейке и мягкой обуви из оленьей кожи. С любопытством взглянула на пришельцев темными грустными глазами.

— Старик говорит, — перевел Врангелю их беседу Решетников, — что караулит здесь диких оленей. Пока промысел скудный. Подстрелил лишь одного. А надо бы сделать запас на зиму. Дочь — вроде как домохозяйка. Готовит для него, пока он выслеживает зверей. Жаловался, что у него мало пороха. Нет ли, мол, у вас?

— Надо помочь ему, — встрепенулся Врангель. Он вернулся к их стану, достал из поклажи мешочек с порохом и вручил старику.

Старик взвесил мешок на руке, что-то спросил Решетникова, и тот, отрицательно махнув головой, ответил по-тунгусски. Потом пояснил Врангелю:

— Он хотел дать взамен мяса, но я отказался. Сказал, что это подарок. Что с них взять, сами-то едва живы!

— Луча[13] хороший! — на прощанье старик пожал обоим руки.

— И что же, Иван Федорович, когда отец охотится, неужели дочь живет здесь одна? — Врангелю это казалось невероятным.

— Так и живут, — пожал плечами Решетников. — Тунгусы ко всему привычны.

Станция в местечке Баралас оказалась самой благоустроенной из всех виденных ранее. Заведывавший ею пожилой якут (есаул, как называли его сородичи) содержал свою юрту в образцовом порядке: внутри чисто, выметено, на лавках — свежее сено, у входа — наколотый в реке лед для котлов и чайников.

Каким блаженством было скинуть с плеч тяжелые, покрытые ледяной коркой шубы, снять обувь и вытянуть ноги у жарко горящего очага. Чувство комфорта усилилось, когда внесли стол с угощением: строганина из жирного чира, мерзлое якутское масло, сырой олений мозг. Была предложена и горячая похлебка из конины.

Не испытывая большого доверия к свежемороженым блюдам, Врангель сразу начал с похлебки, но Решетников урезонил его:

— Попробуйте, Фердинанд Петрович, и строганину, и мозг. Это же вкуснятина — пальчики оближешь!

Непривычные поначалу деликатесы буквально таяли во рту.

После теплого ночлега — снова в путь. Яну переходили в двадцати верстах от Бараласа. Лед на ней оказался зеркально ровным, и лошади падали на каждом шагу. Перейти удалось лишь после того, как тропинку посыпали песком и золою.

У притока Яны, реки Догдо, Решетников, указав холм на том берегу, как бы мимоходом заметил:

— За холмом, в долине, Убиенное поле.

— Кого же там убивали?

— Тунгусов наши казаки, когда завоевывали этот край. Там многие свою могилу нашли.

— Стоит взглянуть, — в раздумье сказал Врангель и направил лошадь через реку.

И тут случилось неожиданное. Он еще не успел добраться до середины, как лед затрещал и лошадь стала проваливаться в пролом. Чувство опасности обострило реакцию всадника. Он мгновенно вытащил ноги из стремян и, упав грудью на край пролома, отполз от опасного места. Встал и, сокрушенно взглянув на вздыбившиеся льдины, пошел к берегу. Им овладела горечь потери и стыд, что так опростоволосился на глазах спутников.

Решетников и проводник Анисим, вероятно, видели, как все случилось, и уже подъезжали навстречу.

— Вот незадача, — пробормотал Врангель, — лошадь потерял, едва и сам не пропал.

— Лошадь? — весело осклабился Решетников. — Она цела, сейчас вытащим.

С помощью пешни и топора Решетников и проводник-якут пробили во льду коридор от берега до пролома. Удивительно, но пространство между льдом и дном реки оказалось совершенно сухим, вся вода ушла, и внизу, всхрапывая от возбуждения, стояла лошадь, целая и невредимая. Вывести ее на берег не составило никакого труда. Был утерян лишь упавший при падении и скользнувший куда-то дальше под лед вьюк с чаем, сахаром и ромом.

Узнав, что там был и ром, якуты с таким остервенением принялись долбить лед, как будто собирались взломать всю реку. Время шло, тюк все не находился, и Врангель приказал прекратить поиски.

Дни становились все короче. Менялся и ландшафт страны, которую пересекал караван. Почти непроходимые летом, а теперь подмерзшие болота, бадараны, и угнетенные холодом и ветрами заросли кедрового стланика. За замерзшими реками с голыми унылыми берегами следовали такие же пустынные, почти не оживленные рощами холмы. И озера под снегом, тысячи озер...

На одном из них, лежавшем недалеко от караванной тропы, в вечерний час, окрасивший небо багрянцем, путники увидели стремительно мчавшееся близ берега стадо оленей. Их преследовали, окружив с двух сторон и постепенно сокращая разрыв, два крупных волка. Олени резко повернули и исчезли за холмом.

Да, не только человеку тяжело выжить здесь, размышлял, покачиваясь в седле, Врангель. И дерево, и птица, и река, и зверь по-своему принимают суровый вызов холода и тьмы, стремятся приспособиться и сохранить себе жизнь.

С наступлением зимней поры все с большей надеждой всматривались путники в заснеженную даль: не покажется ли в сумрачном небе столбик дыма — признак жилья?

На сто сороковой версте от Алазейского хребта подъехали к Сарадахской станции. По местным понятиям она была сооружена на славу: на берегу обильного рыбой озера, к которому примыкал густой лиственничный лес, обнесенные палисадом изба и юрты, навесы для лошадей и загоны для скота. Станцией заведовал отставной вахмистр Атласов[14] — один из потомков известного покорителя Камчатки. С особой сердечностью, по-медвежьи облапив, приветствовал он давнего своего приятеля Ивана Решетникова и с благодарностью принял от него гостинец — бутыль водки.

На расспросы Врангеля Атласов сообщил, что мичман Матюшкин проезжал через станцию пару недель назад и даже оставил письмо для своего начальника. В присущем ему юмористическом тоне Матюшкин писал, что на первых верстах от Якутска его изрядно поел гнус, лишив доброй половины запасов крови, что часть пути ему пришлось сплыть по Индигирке, и, напоровшись на валун, он едва не пошел ко дну. В остальном же все прекрасно.

Молодец, прочитав письмо, облегченно подумал Врангель. Несмотря на свои романтические выходки, Федор все же крепкий, неунывающий парень. И, кажется, не придется раскаиваться, что сманил его в этот поход.

Остервенелым лаем собак встретил караван засыпанный в снегах Среднеколымск. Шпиль колокольни торчал в темнеющем небе. В окнах сквозь вставленные в них вместо стекол льдины тускло мерцали огоньки свечей.

На подступах к городку Врангель изрядно продрог, мороз уже подбирался к тридцати, — и без раздумий внял совету облачиться в привычную для местных жителей зимнюю одежду. Поверх форменного платья он надел теплую меховую кухлянку, штаны из заячьих шкур, на ноги — высокую меховую обувь — торбаса. Не помешала и большая лисья шапка. Все уязвимые для холода места Нос, лоб, подбородок — тоже были защищены от ветров и Мороза специальным меховыми покрытиями.

В трехстах верстах от Среднеколымска, в деревне Омолонской, с лошадей пересели на собачьи упряжки, и через два дня стремительной езды на нартах караван наконец прибыл в Нижнеколымск. Путь от Якутска занял два месяца и двадцать дней.

Глава третья

Сойдя на землю, Врангель внимательно окинул взглядом острог. Полузасыпанные снегом дома и юрты, их десятка четыре, церквушка посреди, и унылые берега Колымы, опоясывающей островок, на котором стоит поселение, со всех сторон.

Привлеченные лаем собак, из домов вышли люди. Странно, думал Врангель, что не видать ни Матюшкина, ни местного исправника. Но загадка вскоре прояснилась. С северного конца реки по льду резво мчались две собачьих упряжки. Достигнув поселка, они остановились вблизи от только что прибывшего каравана. Разгоряченные быстрым бегом собаки остервенело кинулись на чужаков — отдыхавших на снегу сородичей. Завязалась драка. Кто-то, соскочив с нарт, с заиндевевшей от мороза бородой, умело орудуя палкой, разогнал сцепившихся собак. Его спутник в это время подбежал к Врангелю и радостно вскричал:

— Фердинанд, дружище!

Врангель узнал Матюшкина. Они обнялись, и Федор сразу повел начальника отряда в приготовленную для него избу. Через обитую мехом небольшую дверь, нагнувшись, вошли внутрь. В помещении было немногим теплее, чем снаружи. Две широких скамьи у стен, стол, несколько стульев, маленькое окошко с вставленной в него льдиной. Матюшкин, не теряя времени, начал растапливать русскую печь у стены. Подкидывая дровишки в занявшийся огонь, говорил:

— А я тебя дня через два ждал. Вовремя подоспел, как раз с устья Колымы вернулся. Ездил с исправником закупать у рыбаков корм для собак. Ты думаешь, кто-то всерьез обеспокоился о нуждах экспедиции? Как бы не так! Плевать они хотели на строгие предписания начальников. Якутск отсюда далеко, Иркутск — еще дальше. И так рассуждают не только здесь — и в Среднеколымске. Мне пришлось задержаться там несколько дней, чтобы угрозами и чуть не силой заставить тамошнего комиссара войти в наши нужды. Никогда не подозревал в себе таких актерских талантов. Какую я изображал свирепость, какое бешенство! Я топал ногами, кричал: «Молчать! Не возражать! Мое слово — закон! То, что я приказал, должно быть, кровь из носу, выполнено любой ценой!» Меня пытались задобрить. Местные князьки тащили в дом подарки, но я приказал казаку выставлять дарителей в шею и пускать лишь тех, кто приходил с мешками рыбы. В городке испуганно шептались: какой приехал сердитый начальник, какой строгий тойон![15] Всякая мелкая чиновная сошка старалась на улицах не показываться мне на глаза. Но представление подействовало, и через несколько дней моя изба была завалена рыбой — чиры, муксуны, стерлядь. Тащили медвежатину, мясо диких оленей, кто что мог. Я с поставщиками расплачивался по справедливости. Да и сам сходил как-то на охоту в компании с юкагиром. Наткнулись на стадо оленей. Лично подстрелил двух, юкагир — четырех. Фердинанд! Я почувствовал себя истинным охотником и целовал ружье, обеспечившее меня первыми трофеями.

Печь между тем разгорелась, вскипятили чай и, не раздеваясь, сели за стол.

— Местный исправник, — продолжал повествовать Матюшкин, — тоже порядочная шельма. Уверял меня, что нужного количества провианта и собак достать не удастся. Он, кажется, всерьез и не верил, что в эту Тмутаракань еще до Нового года может прибыть экспедиция аж из Петербурга, и потому особо не шевелился. Да, к счастью, не все такие. Объявился союзник — казачий сотник Антон Татаринов. Он тоже ездил с нами в устье Колымы — тот самый, который разнимал собак. Отличный, я тебе скажу, мужик, и он готов отправиться с нами в Ледовитое море.

В общей сложности Матюшкину удалось заготовить примерно половину потребного для экспедиции провианта. Татаринов — припомнил Врангель. Именно о нем и говорил в Иркутске Геденштром, что это человек, на которого, как и на Решетникова, можно положиться.

В уже прогревшейся избе стало уютнее, и офицеры скинули верхнюю одежду. За окном темнело, зажгли свечи. Разговор продолжался. Обменялись впечатлениями о дороге. Прошли в соседнюю комнату, поменьше. Растопили стоявший в ней чувал, чтобы и ее прогреть для ночлега. Врангель решил, что именно здесь, в меньшей комнате, он и будет жить. А остальные, Матюшкин, штурман Козьмин и ожидавшийся позднее натуралист экспедиции доктор Кибер, расположатся в большой комнате.

Последнее, и немаловажное, что сообщил Матюшкин: он почти закончил с помощью местных плотников строительство башни-обсерватории с четырьмя окнами на все стороны света, где можно будет вести астрономические наблюдения.

— Молодец, Федор! — сдержанно похвалил Врангель. — Думаю, ты сделал все, что было в твоих силах, и даже немножко больше. С Божьей помощью завершим и остальное.

Знакомство с исправником, упитанным белобрысым человеком с хитроватыми бегающими глазками, убедило Врангеля, что характеристика, данная ему Матюшкиным, была довольно точна.

— Да разве ж можно, ваше благородие, — жалобно нудил исправник, — собрать пятьдесят нарт с упряжками и потребных вам собак? Да и тридцать тысяч рыб для их прокорма где взять? Народ здесь бедный, сами-то едва выживают.

— Я слышал, — непреклонным тоном заявил ему Врангель, — что на днях вы собираетесь выехать на Анюй и Алазею для сбора ясака с кочующих тунгусов и юкагиров. Озаботьтесь вернуться назад с рыбой. Надеюсь, вам сообщили из Якутска, что по моем прибытии вы должны без лишних разговоров выполнять все мои указания. А чтобы вам легче было договариваться о поставках с местными чинами и они получили достойную компенсацию за провизию, возьмите этот лист, — Врангель протянул исправнику бумагу. — Закупать чира, муксуна, сельдь будете по ценам не ниже указанных здесь.

— Что-то вы, ваше благородие, того-с, слишком уж расщедрились, — изучив ценник, озадаченно пробормотал исправник. — Да как же можно после этого по прежней таксе рыбу у них закупать? И, небось, не подумали о том, что трудно будет набрать проводников для поездок в земли, заселенные чукчами, кои известны своим разбойным нравом.

— О нашем с вами взаимодействии, — ставя на разговоре точку, заключил Врангель, — меня просил регулярно докладывать начальник Якутской области Михаил Иванович Миницкий. Вы все поняли?

— Все понял, ваше благородие. Слушаюсь! — исправник вытянулся во фрунт. — Разрешите исполнять?

Совсем иное впечатление произвел на Врангеля явившийся к нему в сопровождении Матюшкина казацкий сотник Татаринов. Был он коренаст, с черными ястребиными глазами, со слегка изогнутым, как у хищной птицы, носом. Судя по разрезу глаз, предки Татаринова когда-то скрестились с одним из северных народов. «Да, именно такие, — подумал, глядя на его обветренное лицо, Врангель, — как этот сотник, как братья Лаптевы и Яков Санников, должны были прокладывать пути в неведомое и открывать в Ледовитом море новые острова».

— Мне рекомендовал вас, отзываясь с самой положительной стороны, известный вам Матвей Матвеевич Геденштром, — пожав руку Татаринова, сказал Врангель.

— Как же, вместе льды на нартах бороздили, — лицо сотника просветлело при, должно быть, приятном ему воспоминании. — Как он, здоров?

— Бодр и деятелен. Но, к сожалению, до сих пор не избавился от ревматизма. Да и другие заботы не позволяют присоединиться к нам, хотя Матвей Матвеевич очень этого хотел. В то же время он выразил уверенность, что вы, Антон Максимович, сможете помочь нам.

— Ежели берете, помогу, — тотчас согласился Татаринов. — Мне Федор Федорович помянул уже, будто вы собираетесь отыскать земли, кои усматривали на севере и Яков Санников, и сержант Андреев.

— Да, — подтвердил Врангель, — такова одна из задач экспедиции, кроме описи берегов Ледовитого моря на восток отсюда.

— Дело достойное, и поеду с охотой.

— Пока же я бы хотел поручить вам отбор и закупку у жителей края собак и нарт для экспедиции. Придется, видимо, поискать по Колыме, Омолону и другим рекам, где есть становища. Нам будет потребно для выезда весной девять-десять собачьих упряжек, с учетом, разумеется, тех, кои будут везти провиант.

Татаринов озадаченно крякнул: видимо, понимал, что закупить примерно сто двадцать собак будет нелегко. Однако ничего не сказал, лишь понимающе кивнул головой.

Чтобы обеспечить экспедицию необходимым, Врангель решил по совету Татаринова собрать в Нижнеколымске старшин якутских, юкагирских и чуванских селений по Омолону и Анюю и объявить им свою твердую таксу на закупку рыбы, сушеного оленьего мяса и оленьих языков и таксу за наем проводников и суточную аренду нарт.

— Когда они от самого начальника экспедиции ваши цены услышат, — пояснил Татаринов, — договариваться с ними будет легче. Да и для исправника лазеек не останется, как бы и их, и вас половчее надуть.

Совет был неплох, и Врангель поторопился воспользоваться им.

Сотник Татаринов уехал по селениям собирать собак. Строительство обсерватории через пару недель было успешно завершено, и тут сполна показал свое мастерство взятый в поход матрос и искусный плотник Михаил Нехорошков.

Вспомнив дерптские уроки Струве, Врангель попробовал начать астрономические наблюдения. Поначалу казалось, что спустившаяся над Нижнеколымском полярная ночь благоприятствует этому, но одновременно пришедший холод значительно осложнил пользование инструментами.

Однажды в полнолуние Врангель с Матюшкиным впервые наблюдали полярное сияние, сполохи, как называли это явление местные жители. Темный, с кое-где просвечивающими звездами небосклон вдруг озарился на горизонте мертвенно-тусклым светом. Он становился все ярче и, принимая форму огромных полукружий, заиграл почти всеми цветами радуги, соединился в движущиеся по горизонту, как исполинские волны, огненные столпы, и вот они уже распались, и на их месте вспыхнули искрящиеся лучи, простершиеся до зенита и образовавшие светлые венчики вокруг помраченной их сиянием луны.

С тех пор сполохи регулярно радовали своими вечно меняющимися картинами.

Встречаясь с жителями селения, Врангель расспрашивал их о прежде бывавших в этих краях исследователях. Некоторые старики еще помнили приезд сюда пятьдесят с лишком лет назад геодезистов Лысьева, Пушкарева и Леонтьева. Некоторые что-то слышали, больше от отцов, о путешествии еще ранее приезжавшего сержанта Андреева к Индигирке и Медвежьим островам. Однако настораживало, что никто из старожилов не знал и не ведал о земле и следах многочисленного оленьего рода, будто замеченных Андреевым к северу от Медвежьих островов.

О более поздней же экспедиции Биллингса[16] и Сарычева[17] память была свежа. Нашелся даже один из казаков, кто в молодости, живя в Верхнеколымске, помогал строить там экспедиционные суда «Паллас» и «Ясашна», на которых мореходы вышли по Колыме на морской простор и отправились на поиски земли, усмотренной сержантом Степаном Андреевым. Не добравшись из-за льдов даже до Медвежьих островов, Биллингс и Сарычев вынуждены были повернуть назад и пошли на восток, намереваясь, по примеру Семена Дежнева, пройти северным путем в Тихий океан. Но и здесь потерпели неудачу. В местечке, называемом Барановым Камнем, непроходимые льды вновь остановили их. Однако наблюдения, сделанные Сарычевым во время стоянки у Баранова Камня, убедили его, что отсутствие там заметного прилива и дрейфа льдов на север, даже при южных ветрах, говорит о возможности существования немалой земли в море к северу от Баранова Камня. Она-то и могла сдерживать движение воды и дрейф льдов. Потому-то Сарычев и поставил Врангелю задание исследовать на собаках, а если будет возможность — и на байдаре море в этих местах с целью отыскания неведомой земли.

Казак, способствовавший постройке кораблей «Паллас» и «Ясашна», между делом упомянул, что после отъезда Биллингса и Сарычева суда эти долго стояли здесь, в Нижнеколымске, пока разлившаяся в половодье река не унесла их подальше отсюда, в лес.

— Нельзя ли увидеть их? — спросил Врангель.

— Почему нельзя? Можно, — уверил казак. — Да толку-то от них теперь! И как доставить обратно в острог?

Для нужд экспедиции обветшавшие суда, разумеется, совершенно не годились. Но как историческая реликвия представляли интерес.

По словам казака, корабли находились недалече, верстах в двух от острога, в лесистой лощине. Осмотреть их отправились на двух собачьих упряжках в сопровождении проводника-якута. Оба корабля покоились в снегу, среди сверкающих ледяным убором лиственниц, метрах в ста друг от друга. На более крупном «Палласе», который водил Биллингс, сохранилась даже мачта. Борта кораблей кое-где вздулись от климатических перемен и пропитавшей их влаги. Грустные мысли навеяло на Врангеля созерцание этих кладбищенских останков, наглядного свидетельства тщеты дерзких попыток человека проникнуть в тайны Севера. Не будет ли столь же плачевным исход и его поисков?

Якут на обратном пути показал в одном из нижнеколымских складов и другие достопримечательности — мортиры, снаряды и орудия для колки льда, оставшиеся от почти вековой давности экспедиции Дмитрия Лаптева.

Вот так невзрачный с виду острог приоткрывал, страницу за страницей, славное прошлое крайнего форпоста России, откуда один за другим, со времен Семена Дежнева, шли русские люди окрест земли — на север, запад, восток...

В самый канун Нового года, 31 декабря, из Среднеколымска неожиданно прибыл на собачьей упряжке, в сопровождении казака, еще один путешественник. На вид ему было около сорока. Его длинное худощавое лицо с крупным носом обрамляли рыжеватые бакенбарды и такая же рыжая бородка. Гость сразу попросил провести его к Врангелю и представился:

— Джон Дундас Кокрэн, капитан британского флота.

Было от чего потерять дар речи, но, прежде чем подробнее узнать, какими судьбами англичанин попал сюда, надо было в первую очередь позаботиться о его здоровье. Дорогой капитан Кокрэн, одетый в неподходящее для северных странствий нанковое пальто, изрядно замерз, и у него, как говорится, зуб на зуб не попадал.

Отогревшись в натопленной избе и выпив несколько чашек горячего чаю, гость смог более связно рассказать о себе. Итак, он лет десять служил офицером флота в Западной Индии. Однажды осознал в себе страсть к дальним походам и предложил английскому правительству свои услуги по исследованию внутренних районов Африки и поиску истоков реки Нигер. Но благородный порыв его не был оценен, и тогда на свой страх и риск морской офицер решил отправиться в кругосветное пешеходное путешествие с намерением пройти всю Европу, Азию, перебраться через Берингов пролив в Америку, пересечь ее от тихоокеанского побережья до атлантического и, поскольку пешего пути через океан нет, кораблем вернуться на Британские острова.

Ныне, с гордостью повествовал Кокрэн, полпути уже позади. Он прошел через Европу, Францию и Германию, вступил в пределы России, в Санкт-Петербурге был будто бы принят Александром I, и весьма благосклонно. При этом путешественнику была обещана всяческая помощь и содействие со стороны властей в любом городе Российской империи.

Внимательно слушавшие английского капитана Врангель и Матюшкин понимающе переглянулись. Врангель вспомнил, что еще в Иркутске слышал о некоем чудаке-англичанине, прошедшем пешком всю Европу и уже находящемся в России. Сама идея пешеходного кругосветного маршрута казалась ему неосуществимой.

Вероятно, англичанин нередко плутовал — преодолевал часть пути, сплавляясь по рекам, верхом на лошади, в повозке или, как здесь, на Севере, на собачьих упряжках.

— Как вы шли, капитан Кокрэн, — вежливо поинтересовался Врангель. — Что имели с собой?

— О, — расплылся Джон Кокрэн, — совсем налегке. Я нес в рюкзаке лишь самое необходимое — сменное белье, пару запасных сапог и пару башмаков. Все было о'кей почти до Москвы, но в ее окрестностях на меня напали в лесу разбойники, раздели догола, привязали к дереву и оставили так, забрав и мой рюкзак. Господа, — с трагической нотой продолжал Джон Кокрэн, — я умолял оставить мне хоть одну рубашку, хоть штаны, хоть пару башмаков — тщетно! Мы не могли понять друг друга. Худо! — заключил он рассказ о неприятной встрече выученным русским словом.

Привязанного к дереву Кокрэна, вероятно, ждала мучительная смерть от голода и комариных укусов, но на его счастье через лес проходил русский мужик и, услышав крики о помощи, отыскал англичанина и освободил его от пут.

— Я был почти как Адам, — живописал Кокрэн свои беды. На нем был лишь жилет, которым грабители почему-то пренебрегли, и в таком виде он пришел в сопровождении мужика в деревню, где другие добрые люди одели, обули, накормили его и отправили в дальнейший путь.

— Это было карашо! — щеголяя русской фразой, прокомментировал Кокрэн. — Но эти люди думали, что я того... убогий, — он приложил большой палец правой руки к виску и выразительно помахал остальными пальцами.

В ближайшем городке Кокрэн заявил в полиции о нападении разбойников и о том, что его начисто обокрали.

— Господа! — счастливо улыбнулся бывалый моряк, — можете верить мне или не верить, но через неделю я получил украденные вещи обратно! Чуть поношенные, но это были мои вещи — и рубашки, и штаны, и сапоги. Невероятно! В Европе полиция на такое не способна. И теперь я очень уважаю Россию и особенно русскую полицию.

Проходя в день, по его словам, по тридцать миль и питаясь почти даром (везде есть добрые люди), Кокрэн добрался до Тобольска, где, принятый губернатором, получил в подарок новый кожаный рюкзак. Более того, услышав рассказ о беде, постигшей путника на подступах к Москве, губернатор распорядился дать ему охранника казака с лошадью.

В Барнауле презревшего опасности англичанина ждала встреча с прибывшим в город для инспекции генерал-губернатором Сибири Сперанским.

— Он расспрашивал меня о моих планах и, когда узнал, что я собираюсь пройти через Берингов пролив, упомянул о вашей экспедиции, что вы будете описывать берег вплоть до этого пролива. По словам генерал-губернатора, если я и не смогу присоединиться к вам, вы посоветуете, как мне быстрее добраться до Америки. И я тут же, как на крыльях, устремился в Нижнеколымск.

Неожиданный финал рассказа Кокрэна весьма озадачил Врангеля. Он никак не мог уразуметь, для чего Сперанский повесил им на шею этого чудака-англичанина. При аудиенции в Петербурге морской министр де Траверсе говорил не только о государственной важности экспедиции, но и о ее в некотором роде секретном характере. Так нужен ли им в этом походе внимательный английский глаз? И зачем им лишний груз и лишний рот? Допустим, наконец, они найдут неизвестную дотоле землю. Стоит ли русским путешественникам разделять славу открытия с примкнувшим к ним англичанином? Словом, брать его с собой в экспедицию нет никакого резона и надо думать, как поделикатнее избавиться от него. Время еще есть.

— В средствах вы, вероятно, ограничены? — участливо спросил Матюшкин. Как и Врангель, он тоже не мог понять, зачем Сперанский обременил их общество этим «всемирным путешественником».

— Увы, — простодушно улыбнулся англичанин, — разве я смог бы попасть в такую даль без помощи добрых людей?

— Пока вы здесь, — любезно улыбнулся Врангель, — мы берем вас на свой кошт, будем питаться вместе. Ты не возражаешь, Федор, — обратился он к Матюшкину, — если господин Кокрэн поживет пока с нами и разделит с тобой большую комнату?

— Отнюдь, — без всякого энтузиазма пожал плечами Матюшкин.

Англичанин просиял. Должно быть, до последнего момента он не был уверен, придется ли здесь ко двору. Кокрэн благодарно протянул руку Врангелю:

— Спасибо, барон Врангель. Ведь вы же барон, как я слышал от господина Сперанского, не так ли? Поверьте, господа, я невероятно счастлив, что нахожусь в России.

Таким образом, Новый год пришлось встречать в компании с нежданно свалившимся на голову англичанином. В качестве подарка Врангель преподнес ему комплект меховой одежды и обуви, без которой при наступивших сорокаградусных морозах нечего было и высовывать нос на воздух.

Как положено, выпили и закусили северными деликатесами. Окончательное объяснение с Джоном Дундасом Кокрэном Врангель предпочел отнести на потом. Англичанин же проявлял некоторую настырность и все выспрашивал о ближайших планах русских, обращаясь к ним после полученного щедрого подарка как к «друзьям». Он уже предложил им отправиться на восток вместе для определения точных географических координат приметных пунктов и выяснения вопроса, действительно ли Азия разделяется с Америкой Беринговым проливом или же, как утверждает его соотечественник Бурней, два материка соединены друг с другом перешейком.

Да правду ли он говорит о себе, начал сомневаться Врангель. Не подослан ли он англичанами как своего рода тайный агент?

Январь прошел в сборах в дорогу. Несмотря на все усилия сотнику Татаринову удалось собрать для весеннего похода лишь девять собачьих упряжек. Часть закупленной для экспедиции провизии и корма для собак была отправлена вниз по реке, на устье Каменной Колымы, в так называемое урочище Сухарное. Туда же были посланы с казаками собачьи упряжки. Татаринов советовал запастись моржовыми ремнями — лучшим материалом для скрепления нарт. Их можно будет, говорил он, закупить на ярмарке в местечке Островном на Малом Анюе, куда чукчи каждый год собираются в феврале для торговли с русскими купцами. Используя приезд на ярмарку чукчей, можно было бы заодно познакомиться с ними и установить добрые отношения, имея в виду предстоящую поездку на их земли.

Эту миссию Врангель решил поручить Матюшкину, и Федор не возражал.

После некоторых раздумий Врангель объявил капитану Кокрэну, что, несмотря на личную симпатию к нему, взять его в экспедицию не представляется возможным. Во-первых, на это требуется разрешение самого государя императора или, в крайнем случае, морского министра. Во-вторых...

— Вы сами понимаете, Джон, — почти по-приятельски говорил англичанину Врангель, — что из-за дороговизны продуктов и наема собак число членов экспедиции и так сокращено до предела. Если я возьму с собой вас, то придется оставить или мичмана Матюшкина, или моего штурмана Козьмина, который вскоре должен прибыть сюда. А мне этого не хотелось бы.

— Я понимаю, — уныло согласился Кокрэн.

Узнав о предстоящей ярмарке в Островном, куда должны съехаться чукчи, Кокрэн почти без подталкивания согласился ехать вместе с Матюшкиным. Он надеялся, что ему удастся уговорить чукчей отвезти его через Берингов пролив в Америку.

В начале февраля с последними припасами для экспедиции прибыл из Якутска штурман Прокопий Козьмин. Зимнюю дорогу он перенес неплохо, был бодр и деятелен и уверял, что совершенно не утомился и отдых ему не нужен. Тем лучше. Врангелю не терпелось, не дожидаясь марта, когда должна была отправиться основная экспедиция, совершить в целях рекогносцировки поездку на восток от Колымы до Шелагского мыса. К его возвращению в Нижнеколымск должен был вернуться с ярмарки в Островном и Федор Матюшкин.

19 февраля в сопровождении штурмана Козьмина Врангель выехал в Сухарное, где поджидали проводники-якуты и трое казаков во главе с Татариновым, отправленные в урочище ранее вместе с собачьими упряжками.

Глава четвертая

Тусклый проблеск таящегося за горизонтом солнца бросал мертвенно-холодный свет на унылую снежную равнину с купами кустарников по берегам реки. Дальше к северу и они исчезли. Все вокруг, казалось, оледенело от холода. Не видно ни птиц, ни зверей, и лишь санный путь, оставленный в снегу прошедшими ранее нартами, говорит о том, что какая-то жизнь здесь все же существует.

Переночевав в небольшой деревеньке, к вечеру следующего дня добрались до Сухарного. Там, на низменном островке посреди реки, построены укрытия из дерева приют охотников и рыбаков. Но где же они? Лишь искры, летевшие в небо будто прямо из сугроба, указали на признаки жилья. Туда и свернули заметно повеселевшие в предчувствии отдыха собаки. Их лай вызвал движение в сугробе. Из-под снега один за другим вылезли облаченные в меха казаки.

— Вот и пополнение! — раздался радостный бас, и Врангель узнал голос Татаринова.

Пока проводник-якут привязывал собак, Татаринов пригласил проследовать за ним в жилье. Узким коридором, вырытым в снегу с подветренной стороны балагана, Врангель с Козьминым протиснулись внутрь. Там, в низкой избушке около двух аршин высоты, построенной из наносного леса, горел очаг, было несколько дымно, но тепло. Горячий чай и отварное оленье мясо подкрепили силы путников.

— Ладно мы заждались, — трубил севший, как и гости, на медвежью шкуру Татаринов. — А собаки наши совсем заскучали. Так и рвутся в поход.

Потягивая чай, казачий сотник то и дело бросал испытующий взгляд на Козьмина, которого видел впервые, словно спрашивал сам себя: а этот не отяготит ли нас? Врангель, понимая ход его мыслей, представил своего спутника, отрастившего на пути от Якутска придававшую ему солидность бороду, и пояснил, что они товарищи по совместному кругосветному плаванию и на Прокопия Тарасовича он полагается как на самого себя. Козьмин же держался достойно и уверенно, как будто полжизни провел, ночуя в снежных сугробах.

Спали крепко, покойно. Весь следующий день ушел на сборы. Увязывали в непромокаемые кожаные тюки собачий корм (юколу[18] из муксуна и две с половиной тысячи замороженных сельдей), провиант для себя — ржаные сухари, говядину, сахар, крупы, соль, копченую юколу... Для укрытия от непогоды и ночлега в пути должна была служить большая коническая палатка, сшитая из оленьих кож. Из инструментов, помимо хронометров, секстантов, ртутного термометра, трех компасов, Врангель взял в поход зрительную трубу и телескоп.

Поскольку для северных странствий не было придумано ничего лучшего одежды коренных жителей, все путники были облачены одинаково — в парки, кухлянки, меховую обувь — торбаса. Лишь шапки, у одного лисья, у другого волчья, у третьего из соболя, отличали их друг от друга.

Плотно упакованные тюки с провиантом разместили на шести так называемых завозных нартах, по двадцать пять пудов на каждой. На остальных трех, помимо путников, предстояло везти инструмент, палатку и другие походные вещи.

Зная о страхе проводников-якутов перед воинственными чукчами, Врангель сказал им через Татаринова, что целью маршрута будет пройти лишь немного дальше Большого Баранова Камня, за которым начинались владения чукчей. По пути намечалось сделать склады с продовольствием на обратный путь. От Баранова Камня, как прикидывал Врангель, якуты с пустыми нартами будут направлены назад. Основной же отряд в сопровождении казаков проследует далее на восток, к Шелагскому мысу.

И вот все собрано, тюки крепко привязаны ремнями к нартам. По команде Татаринова проводники, подняв отдыхавших на снегу собак — по шесть пар в каждой упряжке и вожаком во главе, — начали запрягать их.

— Что, Кучум, пора в дорогу? — Татаринов ласково потрепал по загривку мощного сложением, черной шерсти пса, которому предстояло вести передовую упряжку.

Тоскливый вой сотни тронувшихся в путь собак мрачно отозвался в замыкавших реку сопках.

Полозья нарт с вечера облили водой, и, благодаря покрывшей их ледяной корке, нарты легко скользили по крепко утрамбованному ветрами снегу. На берегу небольшой реки миновали деревянный крест, когда-то поставленный здесь экспедицией Биллингса-Сарычева.

Северная часть горизонта с простиравшимся вдаль ледовым покровом терялась в густом тумане.

Управлявший упряжкой Татаринов и занимавший середину длинной нарты Врангель сидели на ней боком, опустив ногу на полоз, чтоб удобнее было соскочить, если на ухабе нарты начнут переворачиваться. В одной руке Татаринов держал ремень упряжки, в другой — толстую, обитую на конце железом палку, обвешанную колокольчиками, оштол, или прудило, служившую для управления собаками, экстренного торможения нарт или же для подмоги усилиям упряжной стаи: когда собаки тянули нарты в гору, вожатый помогал им, упираясь оштолом в снег.

Вечером достигли небольшой избы, построенной для привалов, по местному — поварне. Видимо, в ней давно никто не ночевал. Через щели в крыше избу забило снегом, а накопившаяся от дождей вода превратилась в лед. Чтобы быстрее очистить ее, пришлось снять бревна с крыши. Менее чем за час все было закончено, вновь настелили крышу и развели внутри огонь. Однако из-за малости помещения внутри смогли расположиться лишь четверо: Врангель с Козьминым и Татаринов с одним из казаков. Остальным семи их спутникам пришлось ставить поблизости палатку.

Подтаявший снег образовал на стенах мокрые потеки, заставив путников придвинуться ближе к огню.

— Как, Прокопий, тебе уютно? — спросил Врангель расположившегося рядом на медвежьей шкуре Козьмина.

— Как на печной лежанке, — невозмутимо ответил тот. По складу характера Прокопий Тарасович был флегматичен и молчалив, что, разумеется, не мешало ему превосходно освоить штурманское дело. И потому во время плавания на «Камчатке» капитан Головнин именно Козьмину поручил преподать Федору Матюшкину основы навигации.

За предшествовавшим сну ужином Врангель и Козьмин сопоставили свои наблюдения береговой линии и сравнили их с картой побережья, сделанной экспедицией Биллингса-Сарычева. Отклонений совершенно не было, и это убедило их в точности собственного картирования местности.

На третьи сутки пути караван достиг Большого Баранова Камня, названного так из-за облюбовавших эти горы диких баранов. При подступах к гористому кряжу, далеко вытянутому в море, миновали причудливые утесы: один напоминал сказочного великана, другие — зверей, третьи — развалины древнего замка. Следуя без остановок далее, вышли к небольшой реке, русло которой усеял наносный лес. В ледяной пустыне дрова — большая ценность, и здесь решили заночевать.

Пока казаки ставили на шестах коническую палатку с отверстием наверху, типа тунгусского чума, якуты начали о чем-то обеспокоенно шушукаться с Татариновым. Переговорив с ними, сотник подошел к Врангелю и сказал:

— Они боятся идти дальше: здесь уже земля чукчей.

— Передайте им, что здесь устроим первый склад провианта и две нарты смогут возвращаться назад. Пусть сами решат, кто поедет с нами дальше. А насчет чукчей успокойте: для них приготовлены подарки, и мы постараемся подружиться.

Старший из шестерки якутов внял этим доводам и сам выбрал счастливчиков, которым предстояло возвращаться к Колыме.

Склад, или сайбу, для хранения съестных припасов соорудили наподобие лабаза — на четырех столбах около девяти футов высотой укрепили деревянный ящик, в него положили продукты и сверху забили бревнами.

За Барановым Камнем погода испортилась. Запуржило, встречный ветер немилосердно сек лица. Собаки едва тащили нарты по мокрому снегу, и седокам приходилось помогать им. Метель продолжалась и ночью, но в палатке благодаря разведенному внутри огню и укрывшему ее снегу было тепло.

Цепочка нарт, ведомых собаками, вновь потянулась по снежной целине. На расстоянии пятидесяти верст от первого провиантского склада соорудили второй — такого же типа, и еще две нарты с упряжками, к радости якутов, были отправлены назад.

Очередная ночь прошла мучительно. Мороз сопровождался резким ветром. Ни меховая одежда, ни огонь в палатке не спасали от холода. Врангель, Козьмин, а за ними и казаки то и дело выскакивали наружу и бегали, чтобы согреться, по кругу. Утром Козьмин пожаловался:

— Фердинанд, кажется, я отморозил ноги.

Врангель помог ему снять торбаса, но когда попробовали стащить меховые чулки, обнаружилось, что они оледенели и примерзли к ногам. Пришлось отогревать ноги, и только тогда чулки удалось все же снять. Татаринов внимательно осмотрел Козьмина и вынес вердикт:

— Ничего страшного, обморожения нет. Разотрем водкой, и все будет в порядке.

Рецепт подействовал.

Крепчавший мороз осложнил работу с инструментами. Взявшись определить долготу места с помощью ртутного горизонта, Врангель убедился, что это невозможно: образовавшиеся на поверхности кристаллы льда сделали ее неровною. При пользовании секстантом пальцы примерзали к металлу, и потому те части инструмента, которых касалась рука, приходилось обертывать бинтом. То же и с хронометрами. Несмотря на хранение их днем под одеждой, а ночью под меховым одеялом, мороз проникал внутрь механизма и останавливал ход зубчатых колесиков.

Ночлег на устье реки Большой Баранихи выбрали из-за обилия у ее берегов наносного леса, что позволяло устроить большой костер. После дневного перехода, преодолев еще тридцать верст, соорудили третий склад и возле него заночевали. Путников пробудил истошный лай собак.

— Никак, медведя почуяли, — предположил Татаринов.

Но поиски следов зверя ничего не дали. Оставшийся с отрядом якут уверенно заявил, что собаки учуяли поблизости лагерь чукчей, и посоветовал на всякий случай держать оружие наготове.

Наутро, двигаясь вдоль обрывистого берега, действительно обнаружили чукотскую хижину. След саней вокруг и еще неостывшее пепелище свидетельствовали о том, что люди были здесь совсем недавно.

На острове посреди замерзшей бухты открылся целый поселок — примитивные хижины, сооруженные из наносного лиственничного леса. Выпавший ночью снег укрыл следы саней, не позволяя узнать направление, куда скрылись чукчи.

Днем, при поднявшемся над горизонтом солнце, в небе вдруг возникло темно-серое облако, и из него протянулись к зениту светлые лучи. Врангель с Козьминым сошлись на том, что это, конечно, не может быть северное сияние: яркое солнце должно затмевать свет лучей. Сотник Татаринов высказал свою точку зрения:

— Где-то там, в море, полынья. От воды идут испарения и образуют облако. Лучи — лишь частицы расходящегося пара. Не было б солнца, не видели б и лучей. Это как радуга.

Объяснение казака выглядело правдоподобным. Еще один день, уже в начале марта, прошел в движении на восток. Козьмин вдруг закричал со своей нарты:

— Земля, вижу землю!

Чтобы привлечь внимание спутников, он выстрелил из ружья. Что-то действительно виднелось на севере среди ледяной равнины. Врангель поднялся со зрительной трубой на возвышенный берег: то, что Козьмин принял за гористую землю, было лишь нагромождением льдин у края большой полыньи.

Вечером того же дня был сооружен четвертый, последний, продовольственный склад, и единственный остававшийся при отряде проводник-якут был отправлен с пустой нартой назад. Теперь путешественников сопровождали лишь три казака во главе с Татариновым.

Уж сколько дней, как прошли за Большой Баранов Камень, отряд исследовал берега, где на протяжении последних десятилетий не ступала нога русских людей. Лишь в прошлом веке отважный купец Никита Шалауров рискнул пройти этим путем и бесследно сгинул — то ли погиб от голода, то ли от рук воевавших с русскими чукчей.

Вечером, выйдя из палатки, Врангель засмотрелся на холодное темное небо. Было ясно, и мороз словно усилил блеск звезд. Дул ветер от северо-востока. Небо вдруг озарилось светом огненного столба. Из него прорезались яркие лучи, скользнувшие через небосклон по направлению ветра. Свечение длилось недолго, и через несколько минут лучи погасли. Уже не первый раз наблюдал он ночные сполохи, но к этой фантастической картине привыкнуть было, кажется, невозможно.

Из палатки доносился храп уснувших казаков. Прежде чем войти в нее, Врангель подумал: как-то там Матюшкин, не сердится ли на него за то, что оказался в стороне от первого похода на Север?

Отправляясь на ярмарку в Островное, Федор Матюшкин действительно испытывал обиду на Врангеля. Не он ли стучал по столу кулаком и грозил карами исправникам и комиссарам, требуя от них обеспечить экспедицию провиантом? Разве не он мотался с той же целью в устье Колымы? Не он подыскал дом для начальника экспедиции и распорядился о строительстве обсерватории?

И ради чего? Начальник будто забыл о его рвении и предпочел взять в поход Козьмина, прибывшего на все готовое. Где же справедливость? Конечно, штурман намного опытнее в искусстве навигации, географическом определении мест. И все же, сокрушался Матюшкин, Фердинанд был не прав. Да еще, как на грех, навязался в спутники этот «всемирный путешественник» Джон Кокрэн.

— Может, Джон, пойдешь до Островного на лыжах? — спокойно спросил он перед отъездом Кокрэна. — Ты же путешествуешь пешком...

Англичанин ехидного юмора не оценил и с грустью ответил:

— Хочешь избавиться от меня, Федор? Скажи прямо, я тебе надоел?

Пришлось ехать на собачьих упряжках вместе.

К их прибытию в Островное все участники ярмарки уже собрались. Небольшое поселение в тридцать домов и юрт с полуразвалившейся часовней Св. Николая и обнесенной забором крепостью, конечно, не могло вместить несколько десятков прибывших на ярмарку русских купцов и колымского комиссара со свитой сопровождавших его казаков. Некоторые из купцов разместились походным станом — в палатках. На другой стороне разбили свой лагерь приехавшие торговать чукчи.

Даже на Кокрэна, успевшего немало повидать на своем пути через всю Россию, вид Островного, каким поселок предстал поздним вечером, произвел весьма сильное впечатление. Мерцание огня в окнах домишек как-то терялось на фоне разложенных по берегам реки ярких костров. Перестуку шаманских бубнов в чукотском лагере словно вторили доносившиеся от противоположного стана протяжные сибирские песни. Всхрап вьючных лошадей смешивался с многоголосым воем сотен привязанных у жилья собак. Будто стремясь внести в картину свои краски, усыпанное звездами небо вдруг полыхнуло разлившимися по нему красно-зелеными сполохами полярного сияния.

Местный священник использовал приезд на ярмарку чукчей для совершения обряда крещения язычников. Посмотреть на зрелище пришли в набитую людьми часовенку и Матюшкин с Кокрэном. Рискнувшему принять христианскую веру молодому чукче был обещан за его мужество фунт табаку. Он смиренно слушал малопонятную ему речь священника, но когда наступил решающий момент и чукче предложили трижды окунуться в купель с холодной водой, он отрицательно качнул головой и сказал по-русски: «Эта не надо. Моя не хочу!» Напоминание о табаке в конце концов сломило сопротивление, и отважный туземец вскочил в купель, тут же, дрожа от холода, выскочил из нее и забегал по часовне с криками: «Отдай табак! Моя табак!» Толпа реагировала на представление веселым гоготом.

Накануне открытия ярмарки осуществлявший местную власть комиссар собрал у себя русских купцов и чукотских старейшин, чтобы установить на каждый товар минимальную цену, ниже которой продавать нельзя. И вот настал долгожданный день торга.

Солнце озарило чукчей, вставших на холме со своими товарами, разложенными на нартах, — шкурами чернобурых лис, песцов, выдр, бобров и медведей, моржовыми клыками и ремнями из кожи этого зверя, как и санными полозьями, изготовленными из ребер кита, и меховой одеждой и обувью своего производства. Некоторую часть товаров они выменяли у американских народов по ту сторону Берингова пролива... У русских рассчитывали получить чай, сахар, материи, железные котлы и чайники, топоры, пилы, огнива, бисер...

Матюшкин с Кокрэном с любопытством наблюдали, как будет проходить торг. Спокойствие опиравшихся на копья чукчей являло резкий контраст с нетерпеливо мнущимися с ноги на ногу русскими. Удар колокола возвестил начало торговых сделок. И тут же шеренга русских купцов дрогнула. Они, будто их подхватил вихрь, смятенно, стремясь опередить друг друга, побежали, проваливаясь в снегу, к ожидающим их чукчам, держа тюки с товаром в обеих руках. Кто-то спотыкается, падает. Другой потерял второпях шапку и бежит с непокрытой головой вперед. И вот уже сошлись вплотную, купцы хватают чукчей за кухлянки, что-то возбужденно кричат на смеси русского и чукотского, достают из мешков свои котлы, чайники, напоказ трясут ими в воздухе, жадно хватают с саней куньи, лисьи шкурки, дуют на них, проверяя качество меха.

Эх вы, в сердцах думал Матюшкин, глядя на потерявших всякое чувство собственного достоинства соотечественников. Постыдились бы. Да какой там стыд, когда речь идет о наживе! Чукчи-то народ хоть и дикий, а держать себя умеют, до суеты не опускаются. Вот жадность-то до чего доводит!

Вечером купцы, дабы отметить удачные сделки, пустились в хмельную гульбу. На следующий день азартный торг возобновился.

Подступы к Шелагскому мысу встретили небольшой отряд Врангеля новыми испытаниями. Закончились дрова, и, чтобы развести костер и сварить обед, пришлось пожертвовать огню шесты от палатки и пару запасных санных полозьев.

— Худо, — угрюмо бормотал до того не унывавший сотник Татаринов, — очень худо! А вдруг и дальше дров не найдем?

Врангель понимал его состояние. Ни Татаринов, ни другие два казака прежде не бывали в этих краях и не могли сказать, что ждет их впереди.

К счастью, мороз, спавший до восемнадцати градусов, позволил провести следующий день вообще без огня. Тем более что путникам и без того было жарко. У западной оконечности Шелагского мыса дорогу преградили сплошные ледяные торосы. Подталкивая нарты, чтобы помочь собакам, люди то карабкались на ледяные горы, то с риском сломать шею скользили вниз. Котловины меж торосами были заполнены труднопроходимым рыхлым снегом, а как только собаки вытягивали нарты на сухие места, там открывались россыпи крупных кристаллов соли, сдиравшие с полозьев лед и ранившие ноги собак.

Берег моря здесь обрамляли мрачные черные скалы, составленные из наклонных, лежащих друг на друге, как дрова, каменных столбов.

И все же Бог, по-видимому, не совсем забыл их. На берегу небольшой бухты увидели наносный сосновый лес и наконец смогли, сделав привал, обсушиться и утолить голод горячей пищей.

Татаринов пошел после обеда осмотреть окрестности, вскоре вернулся и позвал Врангеля вместе с собой. Сотник подвел его к яме, усыпанной китовыми ребрами, и пепелищу возле нее. Рядом как опознавательный знак в землю было вкопано большое бревно.

— Чукчи? — риторически спросил Врангель.

— А кто же еще! — хмыкнул Татаринов.

— Но почему они избегают нас? Боятся?

— Может, и так.

— Мне надо проверить, — помолчав, сказал Врангель, — куда дальше уходит берег — на север или на юг.

— Продуктов осталось дня на три, — напомнил Татаринов.

— Знаю, но этого требуют задачи, поставленные перед экспедицией.

— Тогда попробуем, — согласно кивнул сотник и тут же предложил для облегчения пути оставить на месте бивака одного из казаков с остатками их провианта.

Предложение было разумным, и Врангель очередной раз с благодарностью вспомнил Геденштрома, порекомендовавшего взять в спутники этого человека.

Вернувшись, вновь подняли собак и на двух нартах, оставив казака на привале, поехали дальше. Природа, словно поощряя отвагу путников, наконец смилостивилась над ними: вдоль берега открылась ровная полоса гладкого, покрытого снегом льда, и собаки, воспряв, набрали приличную скорость. Проехав около сорока миль, отряд достиг вытянутого в море мыса. В честь стойкости спутника, делившего все невзгоды похода, Врангель назвал его мысом Козьмина. И здесь обнаружились яма, наполненная китовыми ребрами, и следы пепелища. Поднявшись на холм, Врангель определил географические координаты места и с помощью казаков обозначил крайний предел их странствий на восток сложенной из камней пирамидой.

Обозрев в трубу продолжение береговой линии, удостоверился, что она имеет юго-восточное направление. Если бы берег от Шелагского мыса простирался на восток или на северо-восток, это могло бы подтвердить гипотезу английского ученого Бурнея о том, что Азия и Америка соединены далее Шелагского мыса перешейком. Но направление берега опровергало Бурнея. Открытие было важным, искупающим все тяготы пути.

Лишь поздним вечером добрались обратно до палатки, где оставили казака с припасами. Дабы занять себя полезным делом, казак соорудил в их отсутствие большой крест из двух бревен. Татаринов ножом вырезал на нем год, число и месяц пребывания здесь отряда Врангеля. Общими усилиями крест втащили на утес и крепко вбили там меж камней.

Теперь не мешало помолиться о том, чтобы сохранились припасы, оставленные в складах-сайбах на обратный путь. Все понимали: если склады разграблены зверями, их почти неизбежно ждет голодная смерть.

Завершение длившихся три дня ярмарочных торгов наконец позволило Федору Матюшкину встретиться для установления дружественных отношений с чукотскими старшинами. Через знавшего язык чукчей якута Мордовского Матюшкин пригласил старшин в дом, где располагался вместе с Джоном Кокрэном. Мордовскому было велено передать чукчам, что ежели они уважат гостеприимство русского офицера, их ждут богатые подарки.

На встречу явились четверо самых знатных чукотских старшин: Макамок и Леут — они обитали со своим народом в заливе Св. Лаврентия; Валетка, скитавшийся с принадлежащими ему оленьими стадами в тундрах района Шелагского мыса, и Эврашка, кочующий с возглавляемым им племенем близ Чаунской губы.

Поблагодарив за приход и стараясь сразу расположить гостей к задушевной беседе, Матюшкин одарил каждого пудовой сумой табаку. Кокрэна он представил как своего друга, русского купца.

— Государь император, — начал разговор Федор, — поручил мне и моим товарищам, морским офицерам, исследовать восточные берега Ледовитого моря, дабы изыскать пути, коими легче и удобнее доставлять чукчам кораблями все, что нужно вам, — железные вещи, табак, материи и другие товары.

После того как толмач Мордовский перевел эту фразу, Матюшкин продолжил:

— Нам придется приближаться к вашим берегам, выходить на вашу землю, и хотелось бы, чтобы прежние военные стычки между нашими народами никогда не повторялись, и мы рассчитываем на дружеский прием от подчиненных вам племен. Ваша дружба будет высоко оценена русскими, и все ваши люди получат от нас подарки.

Выслушав эти посулы, чукчи оживленно затараторили. Ответное слово взял Валетка, лет пятидесяти, сухой, с редкой бородкой и копной спутанных черных волос.

— Разве мы не подданные сына солнца? — важно сказал он, имея в виду русского императора. — Он дал нам это оружие, потому что уважает нас, а не для того, чтобы мы употребляли его во зло и несли гибель русским людям.

При этом Валетка вытащил за серебряную рукоять кортик, подвешенный в ножнах у его пояса, и с гордостью пояснил, что это оружие было подарено его отцу в царствование императрицы Екатерины II.

Беседа завершилась уверениями старшин в дружбе к русским и обещанием оказать принявшему их офицеру и его друзьям всяческую помощь, когда они достигнут чукотской земли. На прощанье гости выпили по штофу поднесенной им водки, и угощение еще более возвысило превосходное расположение их духа.

Провожая старшин, Матюшкин спросил, не знают ли они что-либо о большой земле или островах, которые могут находиться в море к северу от их владений. Валетка, когда якут-толмач перевел вопрос, взял в руки прут, наклонился к снегу и начертил береговую линию в районе Чаунской губы, обозначил на берегу два мыса и к северо-востоку от одного из них нарисовал большой остров.

Якут Мордовский перевел слова Валетки:

— Много гор на нем, и он велик. Там живут люди, и летом Валетка с родичами ездит к ним на кожаных байдарах торговать.

Перевод несколько разочаровал Матюшкина. Он не сомневался, что Валетка имеет в виду не остров, а противоположный берег Америки.

Неплохо сложились переговоры со старшинами и Джона Кокрэна. Пообещав щедрые подарки в виде табака и вина, Кокрэн просил Леута довезти его до залива Лаврентия и помочь перебраться вместе с родичами старшины на американский берег. Леут согласно кивнул головой и заявил, что приглашает русских друзей посетить завтра его юрту. Там обо всем и договорятся.

В назначенный час Матюшкин вместе с Кокрэном подошли к большому, в форме шатра, крытому шкурами оленя жилищу Леута. Хозяин, толстенький, лоснящийся от жира, встретил их у дверей и пригласил следовать за ним внутрь. По его примеру Матюшкин, согнувшись, вполз под полог. За ним — и Кокрэн. В нос ударила малоприятная смесь из запахов горящего китового жира, прелой одежды и испарений обнаженных человеческих тел. Леут тотчас разоблачился и, голый до пояса, сел на устилавшую пол шкуру, представив гостям пышнотелую жену и взрослую, лет семнадцати, дочь, одетых столь же необременительно, как хозяин. Полуобнаженные женщины весело переглядывались, хихикали и, стремясь привлечь гостей, кокетливо вплетали бисер в намазанные жиром волосы. По приказу мужа супруга Леута скользнула в кухонное отделение и принесла в немытой, со следами сала, чашке вареную оленину и в придачу миску с горьким на вкус китовым жиром, приглашая отведать и то, и другое. Леут проворно доставал из чаши куски мяса и набивал ими рот.

Хозяйка, обратив внимание, что гости как будто позабыли про китовый жир, широко улыбнувшись, сама взяла миску и сделала попытку влить дурно пахнувшее варево в горло Кокрэну. Англичанин выпучил глаза, его горло произвело несколько отторгающих пищу спазмов, и, прикрыв рот руками, он на четвереньках полез из душного жилья на спасительный свежий воздух. Проводив его осуждающим взглядом, Леут скорбно покачал головой. Гость, кажется, совершенно не понимал, что, выразив пренебрежение к предложенной пище, нанес хозяину несмываемую обиду. Набравшись мужества, Матюшкин, по примеру Леута, обмакнул оленину в китовый жир и принялся сосредоточенно жевать. Потом с довольным видом постучал себя по животу и, выразив лицом полное восхищение, в знак высоких достоинств северных яств поднял вверх большой палец. Когда долг вежливости был исполнен, мичман раскланялся с хозяевами и с облегчением полез из шатра наружу.

Для Кокрэна же преждевременный уход имел самые плачевные последствия. При новой встрече Леут хмуро объявил ему, что за доставку на американский берег купец должен заплатить не менее тридцати пудов табака. Цена была чрезмерной, и Кокрэн отказался от услуг старшины. Матюшкину он заявил, что возвращается обратно на Колыму и попробует добраться до Америки через порт Охотск.

— Ты сам видел, Федор, — сказал англичанин, — как тяжело находиться в одном помещении с чукчами. Их еда, эти запахи... Я еще недостаточно дик, чтобы путешествовать вместе с ними. Нет, это невозможно. Я не смог бы привыкнуть к ним. К тому же не знаю их языка.

Назад отправились с общим караваном — вместе с колымскими купцами, комиссаром и сумевшим все же окрестить нескольких жителей тундры священником.

Ничто, казалось, не изменилось в Нижнеколымске, когда Врангель, Козьмин и трое сопровождавших их казаков вернулись сюда в середине марта после завершения похода на восток. Разве что солнце повыше вставало над горизонтом и еще больше снега навалила зима вокруг домов.

Изменилось, сознавал Врангель, прежде всего его собственное представление о сложности поставленной перед ними задачи. Теперь он понимал, что даже загодя приготовленные склады с провиантом не могут служить гарантией благополучного возвращения. Если бы не предусмотрительность опытного Татаринова, едва бы хватило у них сил добраться до Нижнеколымска. Как весело и безмятежно были они настроены, обнаружив в полной сохранности склад, устроенный недалеко от Шелагского мыса. Но Татаринов посоветовал все же не шиковать и экономить продукты: неизвестно, мол, что ждет их дальше. И как он был прав! Уже следующий склад оказался полностью разоренным. Судя по следам на снегу, их запасами поживились песцы и росомахи. Лишь валявшиеся возле сайбы рыбьи скелеты — вот и все, что звери оставили им. Та же судьба постигла и два других склада. Приуныли заметно отощавшие собаки, погрустнели и люди. Последние полторы сотни верст, когда закончились и сухая рыба, и сухари, проделали на пределе сил.

И еще одно соображение угнетало Врангеля. Этой весной ему уже не удастся вновь вернуться к Шелагскому мысу. Очевидно, что такое путешествие невозможно осуществить без предварительной солидной подготовки. Требовалось заранее заложить на пути несколько складов с продуктами, желательно под охраной от покушений зверья, — в районе Баранова Камня и далее — в устье реки Большой Баранихи.

А нынешнюю весну придется провести как-то иначе. Попробовать, например, отправиться по следам сержанта Андреева и более поздней экспедиции Геденштрома и отыскать землю, будто бы виденную Андреевым к северу от Медвежьих островов.

В Нижнеколымске Врангеля поджидал наконец-то прибывший в его отсутствие еще один участник экспедиции — естествоиспытатель доктор медицины Адольф Кибер. Тяжелый путь от Якутска, да еще лютой зимой, серьезно подорвал его здоровье. Белобрысый доктор едва вставал с постели, гулко кашлял и, по собственному его признанию, был не на шутку болен.

Однако приятные новости принес явившийся для доклада унтер-офицер Решетников. Поинтересовавшись, как прошел поход, он деловито сообщил:

— Двадцать собачьих упряжек удалось, ваше благородие, подрядить вместе с проводниками. Необходимый корм тоже закуплен. Примерно на тридцать дней. Хотел бы и я, — испытующе глядя на Врангеля, добавил Решетников, — отправиться вместе с вами.

— На вашу помощь, Иван Федорович, я рассчитываю.

— Время-то сейчас самое благоприятное, — напомнил унтер-офицер. — Когда думаете выступать?

— Подождем мичмана Матюшкина. Как он вернется из Островного, тогда и двинемся.

На отдых оставалось немного. Конец марта и апрель действительно самое благоприятное, как говорил и Геденштром, время для путешествий по льду. В мае же снег уже рыхлый, собаки бегут по нему тяжело. Умножается и опасность встретить на пути непреодолимые полыньи.

Матюшкин вернулся через пять дней. Он живо, не без юмора, рассказал о встречах с чукчами и достигнутом между ними согласии, о посещении вместе с Кокрэном жилища старшины Леута и как Кокрэн, не выдержав этого испытания, позорно бежал.

— Где же сейчас Джон Кокрэн? — отсмеявшись, спросил Врангель.

— Отправился вместе с купцами в Среднеколымск. Оттуда намерен двинуться к Охотску, а потом, попутным кораблем, и в Америку.

— Ищущий да обрящет! — заключил под одобрительный смех Матюшкина Врангель.

Глава пятая

Прослышав о планах экспедиции посетить Медвежьи острова, к Врангелю неожиданно явился один из местных купцов, уроженец Среднеколымска Федор Васильевич Бережной. Не ходя вокруг и около, глядя на Врангеля слегка оценивающим собеседника взглядом, Бережной заявил, что надеется найти на островах мамонтовую кость, промыслом коей давно занимается, но обременять экспедицию не намерен и готов ехать со своими собаками и кормом.

Сотник Татаринов посоветовал не отказывать Бережному: человек он бывалый, хлопот не доставит, а помощь его не будет лишней. Сам Татаринов и еще один из казаков, бывших в первом походе, Семен Котельников, тоже изъявили желание вновь отправиться в путь. Таким образом, вместе с Решетниковым набралась опытная команда. Помощником своим Врангель избрал Матюшкина, а Козьмину поручил постройку в их отсутствие легкого судна, на котором намеревался исследовать летом низовья Колымы и описать близлежащие берега Ледовитого моря. Их нынешний караван выглядел внушительно — примерно двести пятьдесят собак везли более двадцати нарт.

У Малого Баранова Камня, прежде чем двинуться от него на север, две взятые про запас свободные нарты нагрузили в изобилии валявшимся на берегу наносным лесом.

Уже первый привал на льду принес неожиданность. Рядом громоздилась не без труда пройденная гряда торосов, и, едва казаки начали разводить костер, собаки вдруг зашлись остервенелым лаем. Сигнал тревоги не был напрасным — из-за ближайшей, торчком вставшей льдины выскочил здоровенный белый медведь и, напуганный видом многолюдного лагеря, кинулся наутек. Решетников и казак Котельников оказались проворнее других и, приложившись к ружьям, послали вслед нарушителю спокойствия две пули. Раненый медведь, оставляя на снегу пятна крови, продолжал бежать, надеясь, видимо, скрыться в ближней полынье. Котельников догнал зверя первым. Наблюдавший за погоней Врангель видел в трубу, как медведь вдруг замер на месте, повернулся, встал на задние лапы и, оглашая ревом окрестности, пошел на ожидавшего его в нескольких шагах человека. Казак не растерялся. Прозвучал еще один выстрел, и белый великан рухнул на лед.

— А вы боялись, как бы с голодухи не помереть, — весело балагурил купец Бережной. — Да этого мяса на неделю хватит.

Упряжка из двенадцати собак едва стащила тушу мертвого зверя с места, из чего заключили, что весил он не менее тридцати пяти пудов.

Осмотрев самый восточный из группы Медвежьих островов, названный Врангелем Четырехстолбовым, отряд по решению начальника избрал путь от него на северо-восток. Если сержанту Андрееву не померещилось, где-то там, по этому курсу, лежала когда-то виденная им земля.

Весна все увереннее заявляла о себе ослепительным блеском отражаемого снегом солнца. Дабы сохранить глаза, Врангель с Матюшкиным надели очки, обтянутые черным крепом. Проводники использовали повязки с узкими прорезями для глаз.

Лишь сравнительно небольшие участки пути представляли из себя гладкую снежную равнину, идеальную для быстрого бега собак. Каждый день приходилось преодолевать и торосы, и похожее на болото крошево из кристалликов льда. Ничего не оставалось, как слезать с нарт и помогать собакам тащить кладь.

Ясные дни сменялись туманными. Сырая пелена окутывала все вокруг, затрудняя обзор и пропитывая одежду влагой.

— Где-то рядом, — обеспокоенно говорил Врангелю Татаринов, — открытое море. От него и туман загустел.

Уже наступил апрель, и от солнца снег стал вязким. Решили передвигаться по ночам. Шли десятые сутки похода, и несколько освобожденных от кормового груза нарт отправились назад в Нижнеколымск.

Временами, на привалах, Врангелю досаждал угрюмый вид Матюшкина. Кажется, Федор более всех переживал, что искомая земля по-прежнему не видна на горизонте.

— Мы непременно должны найти ее, — чуть не с отчаянием говорил Федор. — И не надо бояться риска. Или пан или пропал.

— Типун тебе на язык, Федор, — охлаждал его пыл Врангель. — В Иркутске, когда мы с Анжу навещали Геденштрома, он совершенно справедливо сказал, что наши трупы для науки большого интереса не представят.

Между тем путь вперед, за семьдесят первым градусом северной широты, становился все опаснее. На очередном привале из лунки, пробитой во льду для измерения глубины моря, вдруг буйно пошла вода. На закате солнца поднялся ветер. Где-то неподалеку слышался плеск волн и шум сталкивающихся друг с другом льдин. Решетников подошел к Врангелю и с тревогой сказал:

— Слышите, ваше благородие, не лучше ль назад поворотить?

Без предварительной разведки продолжать движение отряда в том же направлении представлялось смертельно рискованным. Оставленному на ночь часовому было велено при малейшей опасности поднять тревогу.

На рассвете Врангель распорядился освободить две самые крепкие нарты, погрузить на них провиант на одни сутки, кожаную лодку с веслами, шесты и несколько досок.

— Фердинанд, разреши ехать на разведку мне, — чуть не умоляюще воззвал к нему Матюшкин.

Врангель отрицательно качнул головой. Федор с его философией «или пан — или пропал» мог преступить границы разумной осторожности.

— Нет, Федор, ты останешься за меня. Ежели, не дай Бог, лед начнет ломаться, приказываю тебе двигаться с отрядом на юг и там ждать моего возвращения.

Он сел на нарты, Татаринов взмахнул оштолом и крикнул: «Вперед!» Собаки сдвинули облегченные нарты и боязливо засеменили по покрывавшему лед рассолу. Проехали около семи верст, а собаки проявляли все большее беспокойство.

— Чуют трещины, — уверенно сказал Татаринов.

Вскоре трещины явственно обозначились во льду. Попытались преодолевать их с помощью досок, перекинутых через опасные места. Но паутина трещин все множилась. Из них выступала на лед вода. Собаки затеяли тоскливый, навевающий жуть скулеж, словно предупреждали людей: «Что вы делаете, куда вас несет?»

Стоит подуть сильному ветру, и льдины расколются и будут расходиться друг от друга. Ничего не оставалось, как повернуть назад.

Когда разведчики соединились с ожидавшим их караваном, Врангель дал команду немедленно сниматься и двигаться отсюда на юго-юго-восток.

Преодоление бесконечных торосов, достигавших иногда восьмидесяти футов высоты, настолько измучило людей и собак, что Врангель пришел к выводу: пора освободиться от лишнего груза, устроить провиантский склад, а пустые нарты отправить назад в Нижнеколымск.

Во льду вырубили большую яму, положили туда припасы, верх закрыли бревнами, закидали снегом и залили водой, чтобы лед образовал непроницаемый для зверей покров.

Команду уходивших с пустыми нартами проводников Врангель попросил возглавить унтер-офицера Решетникова. В отряде оставалось десять человек. Купец Бережной, не потерявший надежду найти землю, богатую мамонтовой костью, тоже решил продолжить странствия.

Рассчитывая обойти опасный участок моря, Врангель взял курс на юго-восток. Однако и здесь на пути попадались глубокие трещины и полыньи. Местами пространства открытой воды пересекали на льдинах, как на плотах, толкая их шестами. Обнаруженный на снегу свежий медвежий след возбудил в Матюшкине охотничий азарт. Свежатинка не помешала бы, и Врангель в надежде на удачу отправился вместе с ним. Поехали на освобожденных нартах около десяти верст, но подобный грому треск ломающихся впереди льдин вынудил их прекратить преследование.

Что же делать, продолжать и далее поиски мифической «земли Андреева»? Это казалось совершенно бесперспективным. Да и ледовая обстановка вызывала все большие опасения.

Своими сомнениями Врангель поделился с Матюшкиным:

— Сам видишь, дальше на север нам не пройти. Да и стоит ли? Будем возвращаться к провиантскому складу и возьмем оттуда обратный курс.

Губы Федора сжались, но он промолчал, то ли не желая спорить с начальником, то ли сознавая, что иного выхода действительно нет.

Однажды к северо-востоку показалась синева, похожая на гористый берег, и вновь воспряли надеждой. Увы, это был лишь мираж. Наблюдение в подзорную трубу показало, что «горы» вдруг начали подниматься в небо, и вскоре горизонт стал совершенно чистым.

По случаю праздника Пасхи сделали привал. В обтесанную топором льдину вбили оштол с водруженной на нем горящей свечой. У основания оштола поставили икону Николая-чудотворца. Купец Бережной прочел подобающие молитвы, после чего все с чувством затянули духовные песни. На сей торжественный случай было припасено и угощение — оленьи языки и праздничная норма водки. Разведенный на льду большой костер щедро горел полдня. Все разговоры, о чем бы ни начинали, в конце концов сводились к высказываемой то одним, то другим надежде на благополучное возвращение. Свою порцию праздничных излишеств получили и блаженно отдыхавшие собаки.

Чем ближе продвигался отряд к складу провианта, тем чаще встречались следы ведущих в том же направлении медвежьих и песцовых следов.

— Тот-то они полакомились! — горько шутил Матюшкин.

Торопясь проверить, цел ли склад, Врангель на трех нартах поспешил по медвежьим следам вперед. Преодолев несколько опасных трещин, едва не угодили в полынью. Льдина по ту сторону трещины вдруг начала клониться под тяжестью въехавшей на нее упряжки, и задние собаки, отчаянно визжа, стали тонуть в воде.

— Вперед, Кучум, вперед! — Татаринов оштолом взгрел пятерку передовых собак во главе с вожаком. Длина нарты тоже препятствовала уйти в промоину. Собаки отчаянно рванули и вытянули за собой остальных. Татаринов перекрестился.

Несмотря на мозаику звериных следов вокруг ледяного склада, он оказался цел, и, когда подъехали остальные, продукты выкопали и разместили на нартах.

Через пару суток, когда отряд держал путь к Медвежьим островам, при сильном ветре началась метель. Боясь растерять в пурге товарищей, Врангель приказал связать все нарты и остановиться на ночлег. Бешеный ветер рвал из рук палатку, не позволяя установить ее, задувал костер. Пурга продолжалась всю ночь, и наутро, когда она утихла, лишь шесть больших сугробов обозначали место, где непогода застигла караван. Чертыхаясь, начали раскапывать снег и освобождать друг друга и зарывшихся в снег собак.

Прояснившееся небо открыло на расстоянии пяти верст гранитные утесы Четырехстолбового острова.

— Вот она, наша искомая и ненаглядная земля! — вскричал Матюшкин.

Было трудно понять, то ли радость его искренна, то ли он опять горько шутит, намекая, что это совсем не та земля, которую они надеялись найти.

Свидание с землей вызвало у всех огромное облегчение. Натаскали в большую кучу наносный лес, поставили у скалы палатку и, разведя жаркий костер, начали сушить промерзшую одежду. Какая-то птичка вдруг весело заверещала над головой.

— Пуночка! — вскричал Татаринов. — Вот и пуночка прилетела, весну принесла.

Врангель же с грустью размышлял, что поход заканчивается, но, в отличие от предыдущего, его нельзя признать особо удачным. Много рисковали, и все без толку, А ведь была у него мысль поручить руководство походом Матюшкину, а самому заняться обработкой материалов поездки к Шелагскому мысу. Хорошо, что передумал. Матюшкин, с его не знающей тормозов отвагой, мог и не вернуться назад, погубить людей.

Что ж, если не удалось отыскать «землю Андреева», можно в таком случае подробно осмотреть всю группу Медвежьих островов. Для их описи разделились на два отряда. На самом крупном из них, Крестовом, обнаружилось множество берлог и нор — укрытий песцов, медведей, волков. На южном берегу мелькнуло и тут же исчезло небольшое стало оленей.

На другом острове отыскали весло, похожее формой на юкагирское, полозья от нарт и человеческие кости.

Купца Бережного богатая добыча ждала на четвертом по счету острове — в крутом земляном холме покоилось целое кладбище мамонтовых костей и бивней. Однако они прочно вмерзли в землю, и лишь с помощью казаков, вооруженных лопатами и пешнями, удалось освободить пару бивней и уложить на нарты.

Вновь соединившиеся отряды экспедиции направили путь на юго-запад, и через полсотни верст радостное восклицание нартовщика, обнаружившего свою давнюю ловушку на зверя, возвестило, что путешественники благополучно достигли матерой земли.

Через пару дней отряд уже ночевал в теплых домах Походска — селения на устье Колымы.

Врангель не мог припомнить, чтобы когда-либо прежде с таким нетерпением ожидал весеннего пробуждения природы. После двадцатого мая уже не исчезавшее с горизонта солнце растопило лед на стрежне Колымы, покров реки прорезали глубокие трещины; льдины, толкаемые течением, начали расходиться, с шумом ползли друг на друга, и вот освободившаяся от панциря река понесла ледяные поля в океан.

Взлом льда ознаменовался и первым дождем. Воспрянув от спячки, зашевелились растения, на проталинах показалась трава, на ивовых кустах набухали почки.

Облачившись в высокие резиновые сапоги и прихватив зрительную трубу, Врангель уходил в тундру, к близлежащим озерам. Буйное оживление ощущалось там с особой мощью. Меж трав и мшистых кочек журчали ручьи, слышалось призывное пение птах — кулика, песочника, чернозобика. В синь озер, там, где уже обозначилась вода, с шумом плюхались стаи уток, и при удаче можно было видеть в окуляр трубы скрадывающего добычу песца.

Но благодать длилась недолго. Прогревшийся воздух вызвал к жизни бесчисленное кровососущее племя. Лишь едкий дым отпугивал комарье, и теперь почти в каждом дворе Нижнеколымска свет солнца застилала густая молочная пелена от разложенных хозяевами дымокуров.

Но северный ветер вновь принес похолодание и на время изгнал беспощадных мучителей. Можно было вновь без опаски выбираться в тундру.

Взяв ружья, Врангель, Матюшкин и Козьмин отправлялись на охоту. Возле облюбованного ими озерка они устроили меж кустов шалаш и там караулили прилет птиц. Флегматичный Прокопий Козьмин, не затрудняя себя томительным ожиданием, ложился в своей меховой куртке на устилавшие пол доски и, попросив товарищей «тряхнуть его, когда появятся пернатые», погружался в дрему. Приходилось иной раз ждать час, два, с досадой провожая глазами стаи, пролетавшие без посадки мимо, и тихо гладить по загривку насторожившуюся при виде птиц лайку по кличке Ворон, обученную подбирать подстреленных птиц и арендованную на охоту у сотника Татаринова.

Но терпение вознаграждалось. Сделав над озером круг, стайка уток садится на воду. Пробуждается от дремы толкнутый в плечо Козьмин, быстро садится и тоже прикладывается к ружью. Выстрел, другой... Матюшкин стреляет по поднявшейся стае влет. Отпущенный с поводка Ворон, прыгая по кочкам, несется вперед, отважно кидается в холодную воду, ухватив добычу, несет ее стрелкам и тут же торопится обратно к озеру, чтобы поймать и подранков. Иногда случалось подстрелить и гусей.

После однообразного питания в ледяном походе свежая, изжаренная в печи дичь воспринималась северными скитальцами как истинно царское блюдо. Друзья сознавали, что позже, когда вновь придет зима и погрузит окружающий мир в полярную ночь, они со сладкой тоской в сердце будут вспоминать это бдение у озера, в шалаше среди мхов, под солнцем, пробивающим свет сквозь окутывающие небосклон облака.

Скоро предстояло разъехаться. На катере, построенным Козьминым с помощью матроса Нехорошкова, Врангель собирался описать низовья Колымы. Матюшкину вместе со штурманом предстояла поездка на лошадях вдоль берега Ледовитого моря к устью Индигирки тоже с целью картирования побережья.

Узнав о планах купца Бережного отправиться в поисках мамонтовой кости в восточную тундру, где разливы рек обнажают кладбища вымерших исполинов, Врангель попросил унтер-офицера Решетникова присоединиться к купцу вместе с двумя плотниками и построить на устье Большой Баранихи жилье для привала, имея в виду будущие маршруты экспедиции.

По общему согласию сработанное Козьминым судно назвали «Колымой». На паруса пошел материал, оставшийся в местном складе от времен пребывания здесь Биллингса и Сарычева. Для переправ через мели соорудили и небольшую лодку, способную принять трех человек.

К середине июня все было готово к походу. Врангеля и отплывавших вместе с ним к устью реки Матюшкина и Козьмина решил проводить до ближайшей деревни и доктор Кибер. Этим летом ему поручалось провести естественно-научные наблюдения по рекам Большому и Малому Анюям и, если понадобится, оказать врачебную помощь жителям.

Успевший привыкнуть к новым друзьям, черный, с белой грудью, Ворон тоже прыгнул в шлюпку, когда она отходила от берега. Никто не пытался прогнать пса. В низовьях, на реке Малой Чукочьей, Ворона предстояло вернуть Татаринову. С начала лета сотник с группой работников занимался заготовкой рыбы для будущих походов.

Все три моряка без сожалений покидали опустевший Нижнеколымск — одни жители уехали по весне на рыбный промысел, другие — на оленью охоту.

Не проплыли и нескольких миль, как крепкий встречный ветер, поднявший волну, вынудил повернуть к берегу. Не лучше ль дождаться, пока утихнет? Уж слишком медленно тащились. И тут случилось нечто, спутавшее летние планы. Нетерпеливый Ворон вдруг прыгнул с палубы в воду, но угодил головой в неосторожно свисавшую с борта рыболовную снасть. Собака начала биться в воде. Она могла погибнуть. Матюшкин, торопясь спасти пса, схватил топор и, придерживая рукой лежавший на борту канат, быстро перерубил его. Но по горячности отхватил заодно и половину большого пальца.

— Да почему я такой невезучий? — в сердцах ругал себя Федор.

По заключению осмотревшего рану доктора Кибера мичману, во избежание худшего, следовало немедленно вернуться в Нижнеколымск и там подлечиться. Врангель размышлял, как же быть с намеченной съемкой морского берега до устья Индигирки.

— Так что будем делать, Прокопий Тарасович? — спросил он Козьмина. — Вдвоем с проводником справитесь? Не боязно будет?

— Уж ежели зимой во льдах уцелел, так что лета-то бояться? — невозмутимо ответил штурман.

— Ладно. Так и порешим. А тебе, Федор, — Врангель с сочувствием перевел взгляд на Матюшкина, — придется ехать вместе с доктором по Большому и Малому Анюям — но не прежде, чем заживет рука.

Так, не успев отправиться в поход, Матюшкин вынужден был повернуть назад.

Сотник Антон Татаринов был доволен ходом рыбалки на реке Чукочьей и не преминул похвалиться прибывшему на «Колыме» начальнику:

— Сами видите, ваше благородие, — кивнул он на вешала, где подсыхала рыба, — уж и свободных мест нет. Пора и новые строить. Сельдь и муксун так и прут.

Дождавшись проводника-якута с пятью лошадьми, Врангель провожал в поход штурмана Козьмина. На трех вьючных лошадей погрузили палатку, съестные припасы, инструменты.

— Если вдруг повстречаете на Индигирке Анжу — он тоже должен описывать береговую линию от Яны, тебе навстречу, — передавай привет от всех нас, — напутствовал Врангель штурмана. За Козьмина он был спокоен. От Матюшкина же, как показал и последний инцидент, можно было ожидать самых непредсказуемых приключений.

Кто ж мог предвидеть, что в скором времени и сам он попадет в весьма неприятную передрягу. Поднявшись на шлюпке вверх для определения приметных географических пунктов, Врангель с сопровождавшим его казаком сделал привал на устье реки Крутой. Поставили палатку и возле нее развели дымокур. В палатку перенесли все вещи и поплыли на лодке на середину реки, чтобы запастись чистой водой.

— Эх, ружья-то на берегу оставили! — с досадой крякнул казак, усмотрев впереди ветвистую голову оленя, спасавшегося в реке от комарья.

Олень был, право, хорош, и свежее мясо им бы не помешало. Непонятный треск заставил Врангеля обернуться назад. Сердце его дрогнуло: палатка была объята пламенем. Всему виной был изменивший направление ветер — пламя костра мгновенно охватило сухой брезент. Врангель с напарником налегли на весла, но пока добрались до берега, огонь успел сожрать оставленные в палатке вещи. Удалось вытащить из пламени лишь почти не пострадавший благодаря кожаной обивке ящик, в котором хранилось самое ценное: путевые журналы, карты, инструменты.

Но потеря прочего необходимого в походе вновь потребовала внести коррективы в намеченные планы. К тому же Врангель впервые начал чувствовать ревматические боли в суставах. Ему нужна была передышка, а лучше — отдых в более теплых местах, хотя бы на широте Среднеколымска. Решил возвращаться.

— Вот здесь — самая медвежья вотчина, — сопровождавший Матюшкина и доктора Кибера казак Котельников пристальней всмотрелся в темный берег, поросший лиственницей и кедровым стлаником. — Как-то за одно лето я на местных полянках с трех топтыгиных шкуры снял.

Была бы погода иной, эта небольшая, сдавленная скалами речка не выглядела бы такой угрюмой. Однако с полудня небо обложили мрачные тучи и полил до сих пор не прекращавшийся дождь.

— Заснули, что ль? — грубовато прикрикнул Котельников на четырех гребцов. — Уж темень скоро, а вы едва шевелитесь.

Наемные гребцы, двое русских охотников и двое юкагиров, подстегнутые окриком, начали грести поживее. Сидевший ближе к носу карбаза, спиной к Матюшкину, доктор Кибер весь как-то сжался от дождя и изредка гулко кашлял. Похоже, до сих пор не излечился от сильнейшей простуды, подхваченной в зимние холода. В плаще из толстого брезента с низко надвинутым капюшоном, он походил сейчас на монаха.

Тщедушный сложением, плохо владевший русским естествоиспытатель-немец был Матюшкину малосимпатичен. Подумаешь, беда, все переживал свое невезение мичман, полпальца по небрежности отрубил! Ну и что? Кто от этого умирал? Нет, этот Кибер тут же поднял такую тревогу — грозит, мол, заражение крови, гангрена, необходимо вернуться, пройти курс лечения — и убедил-таки Врангеля! И вот вместо похода с Козьминым по побережью моря к устью Индигирки получите, мичман Матюшкин, эту прогулку к Анюям в компании с доктором Кибером! Доктору-то, видно, уж очень не хотелось в одиночку сюда отправляться, а тут вдруг и подфартило: сославшись на угрозу гангрены, заполучает в спутники Матюшкина. То Джона Кокрэна ему подсунули, то доктора Кибера — вот уж воистину судьба веселится над ним!

До полуночи все же успели подойти к песчаному островку посреди реки, и Матюшкин не мог не признать, что для привала в медвежьей вотчине Котельников избрал неплохое местечко.

На берегу у каждого тут же нашлась работа. Пока Матюшкин с Котельниковым устанавливали палатку, гребцы ушли за дровами к небольшой роще. Лишь доктор Кибер в одиночестве бродил по земле, нагибался, срывал какую-то травку, шел дальше.

— Что он там потерял? — хмыкнул дюжий казак.

— Изучает флору, — иронически ответил мичман.

— Ученого человека сразу видать, — в тон ему весело отозвался казак. — Простая работа не для него.

Если б не было в отряде Котельникова, Матюшкин совсем бы загрустил. Как ловко, бесстрашно, вспоминал мичман, прикончил казак матерого медведя во время весенней поездки в поисках «Земли Андреева». Хоть с этим спутником повезло.

Намокшие дрова горели плохо. Костер едва чадил. Но все ж огонь на острове, какой бы ни был, мог сослужить свою службу, охраняя лагерь от непрошеных визитеров.

К ночи заметно похолодало. Шел уже конец июля, и комар исчез.

Укладываясь спать, Матюшкин, по примеру Котельникова, положил рядом с собой заряженное ружье. По стенкам палатки монотонно стучал дождь. Для всех гребцов места в ней не хватило, и юкагиры ушли ночевать на карбаз.

Река вывела странников к берегам Малого Анюя, и следующее место ночлега Матюшкину было уже знакомо: здесь останавливались они, когда с Джоном Кокрэном ездили на ярмарку в Островное. Деревянный балаган с чувалом внутри — вот и все удобства. А что еще надо путникам, вымокшим до нитки после двух дней беспрерывных дождей? Чтобы обсушиться, сойдет и такое жилье.

Доктор Кибер задержался у порога, засмотревшись на противоположный, обрушенный половодьем берег реки. Что-то его там заинтересовало.

— Там есть раскопки? — стараясь правильно строить русскую фразу, спросил он у Котельникова.

— По весне, ваше благородие, копают, — удостоверил казак. — Находили мамонтовую кость. А нонче, слышал я, юкагиры с Плотбища какой-то необыкновенный череп где-то здесь, по Анюю, отыскали. То ли неведомого зверя, то ли древней птицы.

— Где есть тот череп? — насторожился Кибер.

— В Плотбище прибудем — спросим, — кратко бросил казак.

Чем выше поднимались по Анюю, тем скалистее становились берега и течение убыстрялось. Гребцы, уводя карбаз от стремнины, старались направить суденышко к тому берегу, где встречный поток ослабевал. На порожистых местах всем приходилось выходить на землю и, упираясь плечами в шест, привязанный к канату, дружно тащить судно до более спокойной воды. Дюжий казак вместе с Матюшкиным тоже подсоблял гребцам. Лишь доктор Кибер не впрягался в общую упряжку, справедливо полагая, что при слабом сложении и простуженных легких его помощь будет выглядеть чисто символической.

При очередном пересечении реки, когда правили к плесу, угодили в водоворот, бросивший суденышко на едва торчавший из воды крупный валун. Тут же обнаружилась течь. Пришлось сделать стоянку на отмели и заделывать днище.

На третий день плавания по Малому Анюю подошли к Плотбищу — юкагирскому селению по левому берегу реки, построенному на отлогом спуске горы Земляной. Ни Матюшкин, ни Кибер не ожидали встретить здесь такое скопище людей. Кроме бревенчатых жилищ юкагиров, крытых корой, по берегу виднелись шалаши и палатки, в которых обосновались русские промышленники.

Котельников пояснил, что недалеко от селения есть место, где Анюй по давней привычке переплывают мигрирующие олени.

— Скоро их обратный ход — от побережья моря на юг. Вот народ и собрался на промысел — покол.

Поскольку селение было переполненным, отряд, кроме гребцов-юкагиров, у которых были здесь родственники, расположился по-походному, в палатке.

Доктор Кибер почти сразу постарался отыскать через Котельникова владельца черепа неизвестного животного, обещав за находку денежную награду. Ему принесли не только череп с сохранившимися в верхней челюсти зубами — действительно очень странный, ни на что не похожий, непропорционально вытянутый в длину по сравнению с шириной. Тщательно осмотрев и измерив его, доктор Кибер уверенно заявил Матюшкину, что череп принадлежит, конечно, не древней птице, а ископаемому животному. Другая находка юкагиров по-своему тоже была замечательна — массивный большой рог. И тут у доктора Кибера не было сомнений, что это рог шерстистого носорога ледникового периода.

Заметно повеселевший доктор доверительно признался Матюшкину, что подобных находок он не ожидал, в ученом мире они вызовут переполох, и, право, они не напрасно приехали сюда. Обе находки, щедро заплатив принесшим их юкагирам, тщательно упаковали в деревянный ящик и для пущей сохранности обвязали ящик шкурой оленя.

Узнав, что с русским отрядом в поселок прибыл и врач, к их палатке потянулись жаждавшие исцеления больные. По словам Котельникова, все они страдали «черной немочью». Лица несчастных, среди которых преобладали женщины, имели грязно-темный оттенок. Мужья пораженных болезнью сообщили, что она сопровождается частым поносом и дикими припадками, словно в человека вселился злой дух. Изрядно озадаченный доктор тем не менее смело взялся за лечение и выдал больным таблетки, которые, он надеялся, приведут к выздоровлению. В благодарность юкагиры, и сами жившие все лето впроголодь, тащили доктору что могли: кто юколу, кто свежую рыбу, а кто и копченый олений язык.

Матюшкин уже подумывал, не двинуться ли им дальше, но Котельников убедил, что надо непременно дождаться здесь прихода диких оленей и посмотреть на охоту, да и самим, если удастся, поохотиться — обеспечат себя мясом на весь дальнейший путь.

— Весенний олень, когда он к морю идет, — говорил казак, — худой, тощий. И шкура нарывистая, вся в дырах. Мясо его больше собакам идет. Осенний же, после летовья, упитанный, жирный. На его покол у юкагиров вся надежда. Будет удача — переживут зиму. Не будет — беда, голод.

Минуло десять дней нетерпеливого ожидания, и вот посланный на север разведчик вернулся и сообщил, что олень идет и стадо велико. Вооруженные копьями и поколюгами охотники собрались у места оленьей переправы через Анюй — река здесь несколько сужалась. На том берегу, меж скал, была ложбина, которой животные обычно спускались к воде. Со стороны Плотбища берег был пологим, а кусты и раскиданные там и тут камни служили неплохим укрытием для промышленников.

Утро выдалось пасмурное, туманное, накрапывал мелкий дождь. Ни дым костра, ни единый звук, говорящий о присутствии человека, не выдавали затаившихся охотников.

Матюшкин с Кибером согласно решили, что не их это дело — участвовать в предстоящей бойне, и предпочли наблюдать всю картину сверху, пристроившись за большим валуном. А казак Котельников, чуждый подобных сантиментов, собирался взять и свою часть добычи.

Возглавлявший стадо почти совершенно белый, с роскошной короной на голове, вожак возник не в ложбине, а выше по течению, на гребне каменной россыпи. Пару минут он неподвижно стоял на берегу, настороженно осматривая местность. И вот стал медленно спускаться. У воды вновь замер, посмотрел вправо, влево и, зайдя в поток по грудь, поплыл к противоположному берегу. И тут же, вслед за ним, на гребне возникли другие олени и, осыпая гальку, поспешили к воде.

Сносимый течением, вожак еще не достиг противоположного берега, а в реке уже находились десятки его сородичей. Оленье стадо продолжало, расширяя свой фронт, спускаться к реке, а из укрытий навстречу им уже стремительно выскакивали со всех сторон вооруженные охотники, тащили к воде легкие лодки — ветки, быстро садились в них и, часто взмахивая веслами, правили к стаду, врезались в самый его центр, окружая, рассекая его на части.

Почти достигший берега вожак выскочил на мель, затравленно повел головой, ища пути к спасению, и стремительно помчался на охотника-юкагира, набегавшего на него с копьем в руке. Невысокий, с лохматыми волосами парень даже не успел нанести удар. Вожак опередил его и сильно толкнул мощным взмахом передней ноги; крутанув грудью, сбил с ног и, набирая скорость, помчался дальше, наискось поднимаясь по берегу к спасительному кустарнику. Грянул одинокий выстрел, но, кажется, пуля не задела могучего зверя. Лишь на мгновение, прежде чем исчезнуть в кустах, он остановился и, обернувшись, бросил взгляд на реку, где отчаянно бились за свою жизнь попавшие в засаду сородичи — самцы и самки с детенышами. О чем он думал в этот краткий миг? Как он подвел их всех, как обмануло его чутье, как он сплоховал! В следующее мгновение вожак исчез в кустах.

Но судьба главаря охотников не волновала. Большая часть почти тысячного стада уже была в реке. Подплывая на ветках то к одному, то к другому, охотники кололи их, норовя угодить в сердце или в шею, бросали раненого, тут же искали новую жертву. Паническое хорканье оленей накладывалось на возбужденные крики людей. В центре битвы и ниже по течению река окрасилась кровью. Вот чья-то лодка опрокинулась, и скользнувший в воду охотник цепляется за плывущего рядом самца, и сильное животное уже выносит своего мучителя к берегу. Свобода, жизнь как награда за спасение? Нет, в мире дикой природы властвуют иные законы. Выхватив с пояса нож, охотник с размаха всаживает его в горло зверя. Брызжет кровь, и, подломив ноги, олень валится на гальку. Смертельно раненный, он уже никуда не уйдет. Надо торопиться к следующему.

Бойня длилась более трех часов. Почти на версту река заполнилась телами мертвых животных. Их буксировали к берегу, привязывали, чтобы не уплыли дальше, к камням и кустам. С разделкой туш можно и подождать. В холодной воде мясо сохранится несколько дней.

— Ужасно, это есть ужасно! — горестно восклицал потрясенный увиденным доктор Кибер.

Картина гибели беззащитных животных поразила и Матюшкина, но, вспомнив слова Котельникова, он сказал:

— Да, это ужасно, но для юкагиров — это удача, праздник, для них это жизнь.

В тот день отовсюду в Плотбище слышались радостный песни. Торжествовали и стар и млад.

Необходимость изучения реки, ее жителей и берегов вновь позвала в дорогу Матюшкина и доктора Кибера. Они поднялись на карбазе выше, до селения Аргуново, где юкагирам тоже удалась охота на отколовшийся от основного стада косяк оленей.

Доктор Кибер тщательно собирал образцы горных пород и флоры, и по его просьбе Матюшкину пришлось совершить восхождение на самую высокую гору в окрестностях и принести с ее вершины найденные там мох и кусок гранита. Мичман, впрочем, не пожалел о затраченных на подъем усилиях. С вершины весь окружающий ландшафт открылся как на ладони — еще зеленеющие долины рек, хребты, темные пятна гарей... Недалеко от скалы, на том же уровне, где стоял Матюшкин, парил, распластав большие крылья, орел.

Август уже перевалил за середину, и лето кончилось. Первый снег покрыл скаты гор. По ночам лед прихватывал реку — образовались забереги.

В Плотбище, куда вернулись через неделю, решили взять лошадей, чтобы перейти верхом к Большому Анюю. В селении еще продолжалась разделка туш и закладка их в ледники. Прибывшие на охоту юкагиры из других деревень торопились, чтоб успеть домой до ледостава. Они буксировали по воде привязанную к лодкам добычу.

Посланный к якутам гонец привел лошадей, и отряд вновь отправился в странствие. Метелило, и снег заметал болота — бадараны. За хребтом, разделяющим Большой Анюй от Малого, лес заметно изменился, стал выше, мощнее, разнообразнее — кроме лиственниц, встречались березы, тополя, ивы. Однажды на тропу выскочил медведь, но, увидев вблизи караван всадников, тут же, забавно подпрыгивая и тряся толстой задницей, ретировался.

Проводники-юкагиры указывали на множество соболиных следов по руслам лесных ручьев, и в Матюшкине опять взыграла охотничья страсть: вот бы добыть хоть одного. Увы, попались лишь куропатки, и он настрелял их не менее десятка.

Словом, все было бы превосходно, если бы не нытье доктора Кибера. Он жаловался, что болит спина и не в силах продолжать путь верхом. Выйдя из леса, достигли почти пустого юкагирского стойбища на Большом Анюе. Жители его подались вверх по реке — караулить там переход оленей.

— Лодку, — умолял доктор Кибер, — найдите лодку!

Но ничего, кроме легкой ветки, способной принять лишь одного человека, отыскать не удалось. Проводник-юкагир взялся добраться на ней до селения Сладкое и попросить внаем лодку. Он воротился на следующий день с плоскодонкой, но и она была совсем невелика и, помимо груза, могла вместить лишь двоих. Поручив Котельникову плыть с доктором в Сладкое, Матюшкин сказал, что там они и встретятся: сам он намеревался ехать верхом через горы вместе с проводником.

Вновь лес, голый и мрачный, и снег уже так глубок, что лошади идут тяжело. Ночлег из-за отсутствия палатки, оставленной доктору Киберу, пришлось провести у костра, под открытым небом. Незадолго до ночного привала путники наткнулись на юкагирское кладбище, представлявшее из себя ряд сбитых из бревен домиков, куда клали покойных вместе с луками, копьями, стрелами и другими принадлежностями быта, которые считались нужными в загробной жизни. В одной из гробниц обнаружились шаманский бубен и колокольчики для камлания. Матюшкин прихватил их для своей коллекции, и теперь, когда он лежал на медвежьей шкуре у костра, погрузившись в тяжелый сон, оживший шаман вдруг явился перед ним, словно наяву. Медленно пританцовывая, он возникал из тьмы леса с лицом, закрытым пугающей маской, и, приближаясь к костру, злобно шипел: «Отдай бубен! Верни мои колокольчики!»

Утром в действиях проводника обнаружилась растерянность, он суетливо менял курс и хмуро бубнил, что это тень рассерженного шамана сбила их с верного пути. На грех у Матюшкина и компаса с собой не было, тоже оставил в лодке. Пришлось ориентироваться по коре деревьев, которая, как было ему известно, чернее на стороне, обращенной к северу. Это помогло. В сумерках вышли к берегу Большого Анюя и развели костер.

Селение Сладкое лежало почти напротив, на том берегу. Их огонь заметили, и вскоре приплыли на ветках два юкагира, привезли свежей оленины и сообщили, что в селении находятся доктор с казаком.

И здесь, в Сладком, жителей было мало. Переход оленей ожидался выше по реке, в Лабазном, и все охотники уехали туда.

— Сделаем так, ваше благородие, — предложил свой план Котельников, когда обсуждался дальнейший путь. — Вы с доктором садитесь в лодку, а я на ветке поплыву, не впервой.

На следующий день благополучно достигли Лабазного и нашли в селении такое же скопление народа, какое наблюдали в Плотбище. Молва о приезде доктора быстро облетела окрестности, и из ближних стойбищ к доктору Киберу потянулись больные. На некоторых, пораженных сифилисом, страшно было смотреть. Облысевшие, с выпавшими ресницами и бровями, провалившимися внутрь носами, они уже мало походили на людей.

Доктор Кибер проявил неожиданную энергию. В освобожденной по его приказу просторной хижине он устроил лазарет. Пол настелили оленьими кожами, для каждого больного был устроен отдельный полог. Взявшийся помогать доктору старик и днем, и ночью поддерживал в хижине огонь.

Доктор признался мичману, что вернуть страдальцам их прежний облик выше его возможностей, но проводимое им лечение поможет хотя бы продлить несчастным жизнь.

Здесь, на Большом Анюе, оленей ждали с еще большим нетерпением. Близилась суровая зима, и угроза голода маячила перед местными жителями. К селению съехались не только юкагиры, но и якуты, ламуты, тунгусы.

И вот наступил роковой день, когда в одно мгновение все их надежды обратились в прах. Ликованием была встречена весть, что огромный табун со стороны противоположного, гористого берега приближается к реке. Все приготовились к встрече. Пусть олени лишь зайдут на уже схвативший реку лед, а остальное пойдет как обычно, люди сплоховать не должны.

На сей раз трудно было понять, где же вожак. Олени возникли на скалистом берегу плотно сбитой массой, их ветвистые рога колыхались, словно лес вдруг покрыл голые вершины. Ну, молил почти каждый, спускайтесь же вниз! Но что-то насторожило животных. Повинуясь неслышной команде, олени вдруг повернули назад и помчались обратно в горы.

Чувства всех охотников выразил чей-то истошно-горестный крик: «Олень пошатнулся!» Провал осенней охоты означал, что голодной зимы не миновать. Она принесет и болезни, и смерть.

Селение огласилось горестными причитаниями женщин. Мужчины с воплями кидались на снег и в бессильной ярости до крови били стылую землю кулаками. Старейшины все не могли отвести глаз от опустевших холмов на том берегу реки, будто им предстал там пугающий мираж.

Отряду Матюшкина пора было возвращаться. Лед, осадивший реку с берегов, начинал кое-где уже и прихватывать стремнину, и в таких местах приходилось прорубать себе путь топором. В якутском селении Пятистенном взяли проводников с собачьими упряжками, и по уже совершенно замерзшему руслу Большого Анюя собаки помчали нарты с людьми и грузом к Нижнеколымску.

Глава шестая

Пребывание Врангеля на окружающих Среднеколымск равнинах, населенных преимущественно якутами-скотоводами, благотворно подействовало на его здоровье. Он объезжал на лошади окрестности, знакомясь с местностью и бытом жителей, иногда охотился, пил, по совету якутов, кумыс и к концу лета почувствовал себя явно окрепшим. Прошли и ревматические боли в суставах.

Ко времени его возвращения в Нижнеколымск, в начале сентября, небольшие речки, впадающие в Колыму, уже замерзли, а через неделю лед схватил и главную реку края, на которой стоял северный острог.

Один за другим в поселке собирались и другие члены экспедиции. Унтер-офицер Решетников успешно выполнил порученное ему задание — постройку стана на устье Большой Баранихи близ Чаунской губы. Все, по его словам, прошло нормально. На досуге ловили гольцов в море, набили изрядное количество линных гусей и лебедей.

— Вот только белые медведи, ваше благородие, чуть не каждый день нас осаждали. Пришлось для острастки некоторых и уложить. Остальные успокоились, во льды подались.

Михаил Нехорошков принес вести с низовьев Колымы. Там партии, возглавляемой сотником Татариновым, удалось заготовить немало рыбы, гусей и уток.

Не столь обнадеживающе звучал отчет мичмана Матюшкина о поездке вместе с доктором Кибером по берегам Малого и Большого Анюев. Грозящий юкагирам Большого Анюя голод из-за неудачной оленьей охоты и плохой рыбалки вызывал у Матюшкина большую тревогу.

Последним, уже в начале октября, возвратился из путешествия штурман Прокопий Козьмин. Он успешно описал берег моря между устьями Колымы и Индигирки. В индигирском селении Русское Устье Козьмин повстречал прибывшего туда после завершения описи берега Ледовитого моря от устья Яны до Индигирки лейтенанта Анжу. Лейтенант передавал большой привет всем друзьям и сообщал, что исследование островов Новой Сибири идет по намеченному плану, но поиски неведомой Земли Санникова пока ни к чему не привели.

Обратный путь Козьмин проделал напрямик через тундру, сначала на собачьих упряжках, а от реки Алазеи на взятых у якутов лошадях.

— И все прошло без приключений? — почти недоверчиво спросил Врангель.

Козьмин на мгновение задумался, невозмутимо пожал плечами:

— Да, вроде бы, ничего такого не было. Правда, в начале похода, когда переправлялись вброд через озеро близ реки Конковой, лошадь казака моего чего-то напугалась, взбрыкнула и сбросила седока и вьюки в воду. А там, кроме чая, и порох лежал. Все промокло, и, стало быть, ружья и порох уже без пользы нам. На случай с медведями лишь луком, топором и двумя ножами могли отбиваться. Но Бог миловал, обошлось. А на обратном пути, от Алазеи, все десять дней шли за нами голодные волчьи стаи, пугали лошадей. На привалах по ночам осаду вокруг нас держали. Потом олень-дикарь, отбившийся от стада, отвлек их. Зарезали, начали терзать. И тут мы с казаком в контратаку на них пошли, пару волков подстрелили и законный трофей взяли — полтуши оленя. У нас к тому времени, окромя сухарей, провизии и не было. Оленье мясо, благодаря волкам, и собак подкрепило, — благодушно закончил Козьмин под смех слушавших его товарищей.

— А вот русским-то мужикам, — подумав, добавил штурман, — кто на Индигирке обосновался, в Русском Устье и деревушке Едомка, тем пришлось в свое время хлебнуть лиха. Мне один старик из Едомки рассказывал, как артелью человек сорок поплыли они из Киренска вниз по Лене на коче в поисках лучшей доли и в надежде найти на севере богатые промысловыми угодьями страны. Старику пятнадцать лет тогда было, и шел он с братьями. В Ледовитом море близ устья Индигирки застала их непогода, корабль разбился и затонул, а братья, добравшись до берега, пошли в глубь страны. Вот у них-то много было тогда приключений, пока не вышли на место, названное Русским Устьем, где повстречали уже обосновавшихся там сородичей. Народ там, на Индигирке, крепкий собрался, поморский, да вся беда, что купцы в тех краях редкие гости, и потому терпят они нужду в необходимых товарах.

Пришедшая в Нижнеколымск зима принесла с разных сторон неприятные новости. Вдруг начался массовый падеж собак. По наблюдениям доктора Кибера, которому Врангель поручил изучить этот вопрос, болезнь затронула ездовых собак по Колыме, Большому и Малому Анюям и Омолону. Козьмин подтвердил, что и в бассейне Индигирки многие собаки были нездоровы. Признаки болезни выражались в отсутствии аппетита, помутнении глаз. Собаки с подвыванием валялись на земле, словно испытывали боли в желудке. Они быстро слабели и умирали в конвульсиях. Нередко возвращавшиеся с промыслов охотники, лишенные помощи своих верных друзей, сами впрягались в нарты и тащили груз.

Эпидемия грозила сорвать из-за невозможности подготовить необходимое количество упряжек намеченный на весну поход. Пришлось отказаться от плана завезти зимой провиант к стану, построенному Решетниковым на устье Большой Баранихи.

К началу марта удалось собрать лишь сорок пять здоровых собак, и их отправили на откорм в низовья Колымы, в местечко Большое Чукочье. Но что можно сделать, имея лишь три-четыре упряжки, когда только путевой корм и дрова должны занять не менее двадцати нарт?

Врангель был в отчаянии. И тут, войдя в положение экспедиции, помогли нижнеколымские казаки и предоставили двадцать нарт в полных упряжках — около трехсот собак. Однако внимательное обследование показало, что из нескольких сотен лишь шестьдесят полностью здоровы, остальные же еще слабоваты. Это значило, что на намерении разделить экспедицию на два отряда можно поставить крест.

Десятого марта все же отправились из Нижнеколымска. С Врангелем ехали Матюшкин, Козьмин, сотник Татаринов и доктор Кибер. Впрочем, доктор добрался только до Сухарного на устье реки и, сославшись на недомогание, попросил разрешения вернуться назад. Врангель досадовал, что они вновь лишились естествоиспытателя, но Матюшкин, уже имевший опыт совместного похода с Кибером, успокоил начальника. По словам Матюшкина, так даже к лучшему: доктор был бы им обузой, и, предпочтя вернуться, он поступил мудро, что избавил спутников от своего нытья.

На берегу возле Большого Баранова Камня стучали топоры, раздавался визг пил. Проводники и казаки азартно разделывали в изобилии валявшийся здесь наносный лес. Вместе со всеми размяться решили и офицеры.

— Веселей, ребята! — подбодрял сотник Татаринов. — С теплом будем — не пропадем.

Нарубленные поленья крепко увязывали и грузили на нарты. Лиственничный лес по своим свойствам все же не вполне подходил для экспедиционных нужд: слишком тяжел, да и горит худо. И потому летом, по берегам Анюя были заготовлены впрок и березовые дрова. На растопку взяли несколько пудов рыбьего жира в смеси с мхом и стружками. В общей сложности дров должно было хватить дней на сорок. Примерно на такой же срок были запасены взятые в поход провиант и корм для собак.

От Баранова Камня отряд устремился в ледяную пустыню, курсом на северо-восток. В первые же дни обнаружилось, что тяжело груженные транспортные нарты регулярно отстают. Преодоление торосов приводило к поломке нарт, и на их ремонт приходилось использовать драгоценные березовые поленья.

Появившийся близ отряда белый медведь не ушел от меткой казачьей пули: на привале собаки пировали. Другой оголодавший белый разбойник осмелился, презрев лай собак, напасть на караван ночью, но чутко несший службу охранник пристрелил и его. Но медвежьи набеги становились все опаснее: через день хозяин Арктики, прежде чем его успокоила пуля, сумел переранить в драке трех собак из одной упряжки. Пока свежевали тушу, занялись одновременно устройством первого провиантского склада на обратный путь. Туда, вместе с рыбой, заложили и медвежье мясо.

Подъем на торосы и спуск с них по-прежнему выматывали людей и собак, беспощадно корежили нарты.

— Вот что, Федор, — предложил Матюшкину Врангель, — возьми пару нарт с проводниками и поезжай прямо на восток: может, хоть там торосов будет поменьше. Если увидишь свободный путь, сразу возвращайся назад.

Матюшкин был на разведке недолго и, вернувшись через два часа, доложил, что на востоке тоже торосы, но к северо-западу их не видать. В том направлении и продолжили путь, однако через непродолжительное время ледяные горы стали попадаться и здесь. Их преодоление изматывало до предела сил. Ломались нарты, рвалась и собачья упряжь. Случалось, за шесть часов непрерывных подъемов и спусков продвигались вперед лишь на пять верст.

Татаринов подсказал:

— Так дальше, Фердинанд Петрович, нельзя. Надобно освобождаться от лишнего груза, прежде всего провианта. Пора делать во льду главный склад. Зачем собак мучить понапрасну?

Во льду вырубили большую яму, уложили в нее продовольственные припасы и собачий корм. Сверху закрыли льдинами, засыпали снегом и залили водой. На месте склада, чтобы облегчить собак еще более, оставили большую походную палатку — урос. Теперь можно было направить назад тринадцать собачьих упряжек с разгруженными нартами. Проводники, которым предстояло возвращаться в Нижнеколымск, с завидной скоростью отремонтировали поломанные сани и полночи перед отъездом провели в радостных плясках и песнях.

С целью расширить фронт исследований, Врангель все же посчитал нужным разбить отряд на две партии. Матюшкину было предложено на двух нартах и с пятидневным запасом продуктов уйти в северо-восточном направлении. Сам же Врангель, в компании с Татариновым и Козьминым, взяв продуктов на три дня, отправился строго на север. Договорились вновь встретиться на том же месте, у склада, где была оставлена большая палатка, дня через три.

Проехав верст двадцать от места ночлега, Врангель с Козьминым, к немалому удивлению, обнаружили на пути старые санные следы... Кто же был здесь? Изучив их, сотник Татаринов уверенно заявил:

— Да это же наши прошлогодние следы, Фердинанд Петрович.

— Не может быть! — не поверил Врангель. — Счисления показывают, что мы по крайней мере верстах в восьмидесяти пяти от тех мест, где были в прошлом году.

— А что ж, думаете, — иронически отозвался Татаринов, — льды все это время стояли на месте? Вспомните, все, считай, лето дули северо-западные ветры. Они и подвинули льды на восток.

И Татаринов убедил офицеров в своей правоте.

На широте несколько севернее семьдесят первого градуса, когда преодолели очередную гряду зеленовато-синих торосов, Козьмин, задержавшись на вершине ледяной горы, пристально оглядел горизонт и взволнованно сказал ожидавшему его внизу Врангелю:

— Фердинанд Петрович, кажется, вижу землю.

Врангель торопливо полез к нему с подзорной трубой.

— Смотри туда, на северо-восток.

Что-то похожее на горы действительно маячило на горизонте. Татаринов присоединился к наблюдателям и скептически хмыкнул:

— Это не земля, а пары открытого моря.

Однако при дальнейшем движении на северо-восток горы принимали все более отчетливую форму, они окрасились в голубой цвет — так солнце серебрит снежные склоны. Видны были отдельные утесы и долины меж гор.

— Прокопий! Мы все же нашли ее, эту неведомую землю! — радостно кричал спутнику Врангель.

Проехали еще несколько верст, надеясь к вечеру добраться до земли. Но что это? Чем более солнце меняло свое положение на небосклоне, тем явственней то, что они приняли за землю, резко уходило по направлению ветра, и вот уже горы видны и справа, и слева, словно отряд оказался в долине, со всех сторон окруженной скалами. Мираж, всего лишь мираж! Разочарование было настолько сильным, что ужин во время привала прошел почти при полном молчании. Татаринов, догадываясь о чувствах офицеров, мягко убеждал:

— Не стоит расстраиваться. Такое в Арктике нередко бывает.

Оптический обман повторился уже на следующий день. Но теперь преломленные лучи солнца показали путникам картину низменной, окруженной холмами тундры. Потешив воображение, картина через некоторое время исчезла, и глаз вновь видел впереди слишком привычное — бескрайнюю ледяную пустыню. Таким образом, продвинувшись к северу на полградуса, отряд Врангеля убедился в тщете своих поисков. Решили поворачивать назад, чтобы вовремя вернуться на место встречи с Матюшкиным.

— Я тоже, — признался Федор, выслушав рассказ Врангеля, — видел синеву, напоминающую землю, но таких картин, как вы, — нет.

По словам Матюшкина, в его направлении торосы встречались чаще. Путь на север представлялся все же более перспективным. Туда решено было направиться всем вместе; выгруженной со склада провизии должно было хватить на двадцать дней.

Тот же путь, который с облегченными нартами занял у Врангеля с Козьминым всего два с половиной дня, теперь, полностью груженными провизией, потребовал недели. По счислению, отряд находился в двухстах пятидесяти верстах от материковой земли. Отсюда три проводника, среди коих был якут, жаловавшийся на боли в желудке, были отправлены на одной нарте, ведомой двадцатью четырьмя собаками, назад в Нижнеколымск. Лишнюю провизию и ненужный пока походный скарб запрятали в новом ледяном складе.

Через три дня дальнейшего движения на север отряд вплотную приблизился к семьдесят второй параллели, и здесь, взобравшись на гряду льдин и наблюдая сверху лежащие и спереди и сзади торосы, Врангель пришел к весьма важному выводу. Северные, зеленоватые по цвету торосы, без сомнения, в отличие от южных, образовались сравнительно недавно. И это говорило о том, что здесь предел прибрежного твердого льда, а впереди море не ограничено с севера близкой землей.

Следование в том же направлении представлялось бесперспективным. Но прежде чем поворачивать назад, не провести ли разведку для успокоения совести? Врангель обсудил эту мысль с офицерами.

— Дозволь мне, Фердинанд, — вызвался Матюшкин.

— Только недолго, — предупредил Врангель. — В случае опасности немедленно возвращайся назад.

Матюшкин отправился на освобожденной от груза нарте с двумя проводниками. Ночью оставшиеся были обеспокоены треском ломавшегося в отдалении льда. Усилившийся ветер грозил расколоть ледяное поле.

Каждый раз, с трудом преодолевая торосы, Матюшкин надеялся, что вот-вот впереди откроется не обремененная нагромождением льдин равнина. Измученные подъемом собаки почти вползли на вершину уж какого по счету ступенчатого плато и бессильно легли на лед. Они заслужили короткий отдых. Вожак упряжки, Кучум, поворотив морду, выжидательно смотрел на своего хозяина Татаринова, как бы спрашивая: стоит ли двигаться дальше?

Приотставший мичман наконец тоже взобрался на вершину тороса и встал рядом с Татариновым. Отсюда, сверху, шум ломавшегося на севере льда был слышен еще явственней. Пары голубоватого тумана застилали горизонт на расстоянии примерно двух верст.

— Кажется, приехали, — с горькой иронией сказал сотник. — Впереди открытое море.

— Думаете? — неуверенно пробормотал Матюшкин. — Попробуем подъехать ближе. Из-за паров ничего толком не видать.

— Полверсты, не более, — предупредил сотник. — Вон до того тороса. Дальше рискованно.

Поднятые на ноги собаки бежали неохотно и жалобно подвывали, стремясь хоть так предупредить людей о возможной беде. И вот снова подъем на торос, уже без собак, оставленных внизу, и глазам Матюшкина и Татаринова открылось грозное и величественное зрелище.

За ясно видимой границей льдов простиралось, теряясь в дымке, темное, вздыбленное волнами открытое море, и оно вело беспощадную борьбу со сковавшим его панцирем. Волны тяжело ворочали отбитую у противника массу льда. Вот, закрыв горизонт, они почти вертикально подняли отколотое ледяное поле, и двинули, как таран, к югу, с силой обрушили на еще твердую поверхность. Оглушительно прозвучавший удар расщепил до того неподвижный лед, по нему скользнула сеть трещин. Одна из них, расширяясь на глазах, побежала в направлении тороса, на котором стояли люди.

Казак дернул Матюшкина за рукав и торопливо начал спускаться вниз. Вой собак вносил в канонаду свою, щемящую ноту. Кучум уже потянул за собой упряжку. Татаринов, боком присев на нарты, оглянулся на бежавшего за ним мичмана, и, едва тот занял свое место, собаки рванули и, убыстряя бег, понеслись на юг.

По старому следу возвращаться было уже нельзя. Его прорезали трещины, полыньи, и, огибая их, Татаринов направлял собак то круто вправо, то влево, а потом, надеясь на смекалку вожака, предоставил ему самому искать верный путь. Неширокие трещины, полагаясь на скорость движения, преодолевали с ходу. И наконец, через два часа сумасшедшей, похожей на паническое бегство езды достигли лагеря, где их возвращения ожидал остальной отряд. Матюшкин кратко рассказал Врангелю обо всем увиденном.

— Значит, путь на север закрыт, — мрачно подытожил начальник отряда.

— Напрочь, Фердинанд. Там огромная полынья. По сути — открытое море.

— А мы все думаем, где же земля, — горько усмехнулся Врангель.

Оставалось держать путь на восток, к меридиану Шелагского мыса, и попытаться, как предписывала инструкция, поискать землю в тех краях, лежащих к северу от приметного мыса. Но сначала имело смысл вернуться к складу провиантов и пополнить запасы.

Снег вокруг него был изборожден медвежьими следами, но зверям не удалось взломать ледяную крышу и проникнуть внутрь. Лишь вода просочилась в ледяной погреб, но продукты почти не пострадали.

Можно было смело продолжать путь на восток, однако на четвертый день движения от склада на горизонте вновь показалась синева — признак большой полыньи или открытого моря. Посланные на разведку Матюшкин и Козьмин, вернувшись, доложили, что впереди вода и надо держать южнее.

Наутро разошедшийся туман явил на юге вид черных, остроконечных скал Шелагского мыса. Взяв с помощью секстана полуденную высоту солнца, Врангель определил, что они находятся почти на семьдесят первом градусе широты. От Шелагского мыса их отделяло восемьдесят семь верст.

— Как, по-вашему, Антон Максимович, — спросил он Татаринова, — на каком минимальном расстоянии может быть видна здесь земля?

— Ежели нет тумана, не менее чем на пятьдесят верст, — уверенно ответил сотник.

Врангель прикинул в уме: итак, будем считать, восемьдесят верст на юг, к Шелагскому мысу, плюс пятьдесят верст на север. Очевидно, на меридиане Шелагского мыса, по крайней мере на расстоянии ста тридцати верст от берега, земли нет. Вот так, господин Сарычев, обращаясь мысленно к научному руководителю экспедиции, подумал он, инструкцию мы выполнили, результат же отрицательный. А еще ранее установили, что и на триста верст к северу от Большого Баранова Камня земли тоже нет. Где же остается искать ее, еще далее на восток? Но запас собачьего корма — всего на четыре дня. До ближайшего склада с провиантом не менее двухсот верст. И уже конец апреля, весна вовсю. Наступает на пятки. Снег разрыхлился, собаки бегут тяжело. Пора поворачивать обратно.

Очередной продовольственный склад, как и предыдущий, оказался цел. Поблизости от него попалось на дороге толстое сосновое бревно, и вместе с жарким пламенем костра куда-то исподволь улетучилось унылое настроение, в коем, удрученные неудачей, пребывали путешественники последние дни.

Край матерой земли открылся первого мая, и только теперь все осознали, до какой степени за полтора месяца странствий истосковались по суше. Раскапывая снег, обнажали мох и любовно гладили ветви чахлых, едва заметных кустиков.

Через три дня отряд достиг Походска на устье Колымы. Почти одновременно в селение, спасаясь от голодной смерти, пришли из тундры шесть тунгусских семей, и Врангель, имея в виду скорое возвращение отряда в Нижнекамск, распорядился выделить тунгусам значительную часть съестных припасов.

Глава седьмая

Врангель ожидал, что после трудного и, увы, не отмеченного открытиями похода по льду его ободрят хотя бы вести из Петербурга — от Сарычева или Василия Михайловича Головнина. Но молчал даже испытанный друг Федор Литке. Именно ему отправлял Врангель самые подробные сообщения о ходе своих исследовательских работ, ему поверял все радости жизни, сомнения и надежды.

Дружба зародилась во время совместного плавания на «Камчатке» под командой Головнина. Они были сверстниками, оба из семей обрусевших немцев, чьи предки еще век назад связали свою судьбу с Россией. И тот, и другой рано остались сиротами и были взяты на попечение родственниками. На жизненный путь Врангеля немалое влияние оказал Иван Федорович Крузенштерн. Такой же добрый гений, моряк, направил и дорогу Федора Литке[19].

Воевавший вместе с Сенявиным флотский офицер Иван Сульменев, возвращаясь из средиземноморского похода, познакомился в Радзивилле со старшей сестрой Литке, Натальей. Вскоре сыграли свадьбу, и под влиянием Сульменева юноша стал мечтать о карьере моряка. Сдал офицерский экзамен и был зачислен во флотский экипаж. Успел даже повоевать, отличился в бою при штурме Данцига и за проявленную храбрость удостоился ордена Анны.

И тот же Сульменев, находившийся в дружеских отношениях с Головниным, замолвил словечко за своего подопечного, когда узнал, что Головнин вновь собирается в кругосветное плавание. Так Федор Литке попал в экипаж «Камчатки».

Трудности нелегкого похода сблизили двух юношей. Отличник Морского корпуса, Фердинанд считал своим долгом поделиться знаниями с не имевшим подобного образования Литке. Новый друг раскрыл Врангелю свою беду: лейтенант Никандр Филатов, сослуживец Головнина еще по кругосветному плаванию на «Диане», невзлюбил его, преследует мелкими придирками, а после ссоры в театре, во время стоянки в Рио-де-Жанейро, готов стереть мичмана Литке в порошок. Тогда на пути к Камчатке Федор Литке всерьез подумывал бросить к черту это плавание и списаться в Петропавловске на берег. Лишь доводы друга, что нельзя поддаваться унынию и из-за мелких дрязг, неизбежных в дальнем походе, ставить под удар карьеру моряка, убедили Литке продолжить плавание.

Прощаясь перед отъездом Врангеля в Сибирь, они поклялись сообщать все интересное о своей жизни. В последней весточке Литке писал, что тоже получил назначение возглавить экспедицию на Север по исследованию острова Новая Земля и близлежащих берегов Ледовитого моря. В их жизненных дорогах вновь обозначилось сходство. Федор уже должен был отправиться в плавание, но ни строчки от него нет.

Садясь за пространное письмо к Литке, Врангель не мог сдержать досады на Сарычева, пока весьма сдержанно оценивающего результаты работы отряда. «...Говорят, — торопливо писал Врангель, — что я отступил от инструкции, искав землю 36 суток вместо того, чтобы найти ее в 1 день; назначают мне 7 дней сроку для той описи, которую и в 30 окончить нельзя; словом, не принимая в рассуждение ни местные обстоятельства, не имея понятия о затруднениях в собачьей езде само по себе и о невозможности набрать собак и рыбу в достаточном количестве, не соображая, наконец, и сущности нашего поручения, которое по сию пору считал не в чем ином состоящем, как в исследовании и разрешении вопроса о существовании Северной Земли напротив сибирского берега от Колымы к востоку и в проверке старых и учинении новых описей, бранят и ругают меня... Как бы я глупо ни поступил, однако радуюсь тому, что нами определено несуществование земли в удободостигаемом от сибирского берега расстоянии между меридианами Медвежьих островов и Шелагского Носа и что, следовательно, остается искать эту землю к востоку от последнего меридиана. Туда-то и обратим наши попытки весною 1823 года...

О себе могу тебе сказать, что здоров и что в Колымске меня ничего не утешает и не занимает, исключая моего поручения; оно меня так связало, что не желал бы переменить нарту на корабль и тундряные болота Ледовитого моря на прекраснейший Перу...»

Отдых в Нижнеколымске был недолгим, и, как только спала полая вода, затопившая по весне селение и вынудившая жителей спасаться на крышах домов, Врангель с товарищами вновь отправился на катере «Колыма» к низовьям реки, чтобы оттуда, разделившись на два отряда, продолжить изучение береговой линии в восточном направлении и внутренних земель края к востоку от Чаунской губы.

Продолжавший болеть доктор Кибер с очевидным смущением сообщил, что по состоянию здоровья не может ехать вместе с отрядом.

Первый привал устроили в деревушке Пантелеевке, расположенной на одноименной реке, притоке Колымы. Верст семнадцать до деревни судно тянула против течения бежавшая берегом собачья упряжка. В деревушку Врангель завернул лишь потому, что, как ему сообщили, в ней должен находиться купец Бережной, собирающийся с караваном вьючных лошадей отправиться на поиски мамонтовой кости в район Чаунской губы. Совпадение маршрутов давало надежду, что Бережной войдет в их нужды и поможет вьючным транспортом: в Нижнеколымске, несмотря на все усилия, достать лошадей не удалось.

Пантелеевка встретила путников разложенными от комарья дымокурами. Под их защитой на примыкавшем к деревне лугу выпасался табун лошадей, голов двадцать, Федора Васильевича Бережного. Лай встревоженных деревенских собак возвестил жителям о появлении гостей. Купец встретил их радушно, пригласил в дом, организовал угощение. Расспросив Врангеля о весенней поездке по льдам и нынешних планах, Бережной подытожил:

— Опять, стало быть, сошлись наши стежки-дорожки. А ежели кто-то из вас к Чаунской губе через Анюй собирается, я готов и сопутствовать.

Кивнув на Федора, Врангель сказал:

— Туда мичмана Матюшкина хочу я отправить.

— Так, ежели не возражаете, вместе и поедем. И мне, и ему, небось, сподручнее будет. В компании-то все веселее. А как у вас с транспортом?

Самое время было признаться, что с транспортом обстоит совсем неважнецки и потому рассчитывают на помощь и готовы заплатить за наем лошадей. Купец чуть не обиделся:

— Да я ж, поди, тоже за ваши успехи болею. Даром, что ль, у Медвежьих островов сухари делили? Я и без всякой платы лошадей вам одолжу, у меня их с избытком. Десять штук хватит?

— Вполне, — пробормотал не ожидавший столь широкого жеста Врангель.

— Вот и все дела! — положив ладонь на руку Врангеля, скрепил предложение Бережной. — А нам с Федором Федоровичем, — взглянул он на Матюшкина, — и остальных хватит.

— Как-нибудь, Федор Васильевич, я все равно отблагодарю, — твердо ответил Врангель.

— Да будет вам, какие между нами счеты! — отмахнулся купец.

Окрестности Пантелеевки изобиловали рыбными озерами, и, по примеру Бережного, Врангель посчитал нелишним задержаться здесь, чтобы сделать запасы в дорогу.

Пользуясь ясной погодой, он предложил Козьмину вместе подняться на высокую гору и взять с нее пеленги наиболее заметных вершин. Южный скат горы порос на месте давней гари лиственничным лесом. На полянах покачивались средь травы цветы душницы и ромашки. Выше лиственницы пропадали, и на камнях встречался лишь стойкий к ветрам и холоду кедровый стланик. Вершина горы была совсем голой. И какой вид открылся с нее!

От побережья Ледовитого моря к югу простиралась, гранича с Колымой и устьями Анюев, Большого и Малого, необозримая тундра. Чаши бесчисленных озер сверкали средь зеленой равнины. Была видна и дельта Колымы со многими островками. За грядой плоскогорий на севере открывались вершины присыпанных снегом Сухарных гор. На востоке вздымались Белые Камни.

— Через пару дней, Прокопий, — глядя на северо-восток, сказал Врангель, — мы отправимся в сторону Сухарных гор. Где-то там, сказывал Бережной, течет река Филипповка. Когда-то в ее долине водилось немало сохатых. Может, повезет и нам. Но уж хариуса в реке, говорят, и голыми руками наловить можно.

Первого июля, навьючив лошадей, отряды двинулись в путь.

Небо по-прежнему было затянуто тучами, и уже третий день, с редкими перерывами, лил дождь. Врангель высунул голову из палатки и осмотрел горизонт:

— На западе уже просветлело. Не унывай, Прокопий, скоро, глядишь, и льды уйдут: ветер меняется.

Выехав с Козьминым на рыбалку по небольшой речке, впадающей в море близ Большой Баранихи, они нежданно-негаданно оказались в ледяной ловушке. Только собрались, наловив сетью гольцов, муксуна, чиров, возвращаться обратно, как обнаружилось, что северный ветер нагнал в устье реки льды и закупорил выход. Потом полил дождь.

В стане на Большой Баранихе, построенном еще прошлым летом под руководством унтер-офицера Решетникова, проживала посланная сюда ранее группа работников. Они вязали сети, ловили рыбу, успели смастерить лодку. На ней Козьмин с Врангелем и отправились на рыбалку.

Путь к стану, где была намечена встреча с Матюшкиным и Бережным, занял примерно две недели. От реки Филипповки, в которой хариуса действительно оказалось в изобилии, путь лежал глинистым, поросшим тальником болотом в сторону Каменной тундры, голой и неуютной, замкнутой покрытыми снегом горами. Сохатые нигде не встречались, но на озерах настреляли почти два десятка линяющих гусей. На подмытом полой водой берегу небольшого ручья обнаружили мамонтовые кости и один бивень прихватили с собой, чтобы порадовать купца Бережного.

Через час после смены ветра воздушные массы все же начали выталкивать лед из горловины реки, и Врангель с Козьминым, быстро собрав палатку, кинули ее в лодку и сами сели на весла.

В рыбацком стане их уже поджидали подъехавшие со спутниками Матюшкин и Бережной. За чашкой чая мичман рассказывал:

— Ох и лес, Фердинанд, повстречался нам на Анюе, не пройдешь, пришлось топорами прорубаться. Рыбалка в тех краях нонче плохая, жители голодают. С мамонтовой костью не повезло. Лишь в одном месте встретился клык, пуда на два-три весом, но он так крепко примерз к днищу ручья, что, как ни старались, освободить его не могли. На беду, и пешней с собой не оказалось.

Только сейчас, слушая Федора, Врангель вспомнил о подарке, припасенном для купца Бережного.

— Идем-ка, Федор, подсобишь мне, — попросил он Матюшкина.

В балаган вернулись с бивнем на руках.

— Это вам, Федор Васильевич, в благодарность от нас.

Купец изумленно расширил глаза:

— Где же взяли?

— У ручья близ Медвежьей речки, на подмытом берегу.

— Хорош! А нам пока настоящей удачи не было. Что ж спасибо!

Совместное пребывание на берегах Чаунской губы использовали для изучения температуры и состава морской воды и лодочных походов к острову Айон.

Настала пора вновь расставаться. Отряд Матюшкина и Бережного двинулся к востоку в межгорные долины. Врангель с двумя проводниками на четырех лошадях поехал на юг в верховья Большой Баранихи, чтобы оттуда перевалиться на Малый Анюй. Козьмину и матросу Нехорошкову он поручил остаться здесь и вместе с работниками сделать необходимые кормовые запасы для предстоящего будущей весной нового и, быть может, последнего похода на север.

Небольшой караван следовал по левому, пологому берегу Баранихи тропой, пробитой дикими оленями. В сорока верстах от устья река сужалась, и все круче становились скалы на том берегу. Освещенные солнцем, они сверкали вкрапленными в них минералами — зеленоватым порфиром, желто-бурым халцедоном, пятнисто-полосатчатой яшмой и розовыми карнеолами. Оленья тропа повела в сторону от реки, и проводник-юкагир сказал:

— Олень знает путь к Анюю. Надо идти по его следам.

На третий день достигли сбегающих с гор ручьев, образующих при слиянии верховья Баранихи. Склон горы был засыпан свежим снегом. Раскопав его, проводник показал начальнику отряда, что оленья тропа ведет наверх, на перевал.

Лошади с трудом поднялись по крутым уступам. На вершине плато обнаружились котловина и в ней подмерзшее болото.

— Гляди, тойон, — сказал проводник, указав на скользящий из водоема ручей, — это Погиндена, и она впадает в Малый Анюй.

Долиной реки спустились вниз и в нескольких верстах от хребта, служащего водоразделом Баранихи и Погиндены, остановились на ночлег.

Утро, теплое и ясное, подарило лейтенанту Врангелю зрелище мигрирующего на юг огромного оленьего стада. Спустившись с восточного острого хребта, олени двумя бесконечными потоками шли по снежной целине. Каждую колонну замыкали могучие быки, и грозным хорканьем, а то и легкими ударами рогов они подгоняли зазевавшихся телят. Беспокойство было оправданным: за одним стадом, карауля добычу, крался одинокий, худой и, должно быть, до предела голодный волк.

Врангель уже поднимал ружье, целя в волка, но юкагир удержал его:

— Не надо, тойон, пугать оленей. Люди ждут их на Анюе.

Другой проводник, ближе потянув привязанных собак, готовых облаять и оленей, и волка, зажал им морды. Его тоже беспокоило, как бы напуганный косяк не отвернул в сторону от привычного маршрута.

Волк, в отличие от оленей, все же заметил затаившихся у скалы людей, злобно уставился на них, поджав хвост, побежал назад, в горы.

Но и у второго стада тоже был свой преследователь. На расстоянии с полверсты от колонны по следам оленей шел крупный черный медведь. Он, впрочем, не забывал и о другой охоте. То и дело останавливался, рыл землю и, подцепив ногтями, вытаскивал из норы лемминга и отправлял его в рот. От таких упражнений расстояние между ним и оленями все время увеличивалось.

В долине Погиндены, которой двигался теперь отряд, показалась первая в этой северной полосе роща из ив и лиственниц, и Врангель, объявив привал, определил ее широту. Из-за возвышенной местности граница леса проходила здесь южнее по сравнению с другими местами к востоку от Нижнеколымска.

Среди ночи привязанные к деревьям лошади вдруг заржали. Схватив ружье, Врангель выскочил из палатки. Собаки, обратив морды к реке, подняли яростный лай. В мягком лунном свете было видно, что с того берега, несколько выше по течению, какой-то зверь плывет к их лагерю. Тьма мешала как следует прицелиться. Когда зверь выскочил на берег, лейтенант узнал волка. Напуганный тревогой, он бесшумно исчез во тьме.

— Вот оно, наконец-то, мамонтовое кладбище! — Купец Бережной спрыгнул с лошади и пошел к полуразмытому вешними водами холму, из которого торчали черепа и кости древних животных. Взяв лопату, купец начал раскапывать землю.

К нему присоединился Матюшкин, а затем и трое проводников-якутов. Первый мамонтовый бивень отрыли не сразу, но находка воодушевила. Увы, дальше встречались лишь челюсти, и Бережной хмуро заключил:

— Кто-то, однако, вперед нас здесь побывал.

Он пошел вдоль холма к берегу моря и вскоре позвал Матюшкина:

— Федор Федорович, иди сюда, посмотри.

На площадке, укрытой от ветров скалами, виднелось недавнее кострище. Вбитый в землю шест указал место, где стояла палатка. Поодаль, в полуприсыпанной яме, нашлись малопригодные для торговли попорченные куски мамонтовых клыков.

— Делать здесь нечего, едем дальше, — объявил Бережной.

Как-то незаметно купец взял командование отрядом на себя. Что ж, думал Матюшкин, он и старше, и опытнее. К тому же все лошади его, и проводников Бережной нанимал. Получалось не так, как было задумано: не Бережной сопровождал мичмана, а, скорее, наоборот. Когда же Матюшкин попробовал изменить направление и взять иной маршрут, купец решительно возразил:

— Нет, туда нам не надо; я знаю, места там пустые.

Проводникам же было все равно, кто командует отрядом, и они были веселы. Почти каждый день удавалось подбить на озерах то два, то три десятка линяющих гусей и лебедей, а на сытый желудок и походная песня легко поется.

Окруженная холмами долина вновь возродила у купца надежды на успех. Но и здесь добыча оказалась скудной — лишь два мамонтовых клыка. Пока Бережной с Матюшкиным копались в холме, якуты отправились на лошадях поохотиться и подстрелили пару оленей.

Дальнейшие поиски не прибавили к находкам ровно ничего.

— Хватит! — объявил свою волю Бережной. — Кости больше не ищем. А ты, — ткнул он пальцем в чуванского старшину Мордовского, — поведешь нас отсюда к чукчам. Я буду торговать с ними.

На случай встречи с чукчами купец вез для торга табак, бисер, медную посуду и другой товар.

Теперь шли, подчиняясь чуванцу Мордовскому, уверявшему, что он знает путь к земле, где живут чукчи. Однажды в полдень все замерли на месте, пораженные картиной неба. Вокруг солнца возникли четыре матовых по цвету спутника. Два ложных светила и истинное соединила выгнутая в горизонтальном направлении радуга, а две других, с противоположно направленными цветами, протянулись через скопище солнц в вертикальном направлении. Проводники-якуты единодушно заявили, что все это не к добру и надо ждать непогоды.

Наутро после тревожной ночи, когда волк вспугнул лошадей и собак, Врангель произвел ревизию съестных припасов. Результат обескуражил. Продуктов при нормальном питании оставалось дня на три, а они еще не дошли и до Анюя. Проводникам он объявил, что рацион будет ужат, надо экономить.

Днем резкий ветер нагнал тучи, а на следующий день густо повалил снег. Вода в Покиндене поднялась настолько, что едва не затопила лагерь на холме, где ночевали путники. Метель продолжалась еще два дня, и хотя пора было перейти на другой берег реки, из-за подъема воды и быстроты течения осуществить переправу не представлялось возможным.

Пришлось ждать, пока уровень воды спадет, и тогда по каменистому порогу пошли через реку вброд. Один из якутов на самой мощной лошади первым ступил в воду. На середине реки вода дошла ему до седла. Тем не менее он благополучно выбрался на противоположный берег. Размотал крепкий ремень, привязал его к дереву и другой конец кинул для страховки командиру отряда. Держась за ремень, Врангель, а затем и другие проводники перешли через бурную реку.

Как никогда ранее, чтобы пополнить съестные запасы, нужна была бы успешная охота. Но долина реки словно вымерла. Ни перелетных птиц, ни следов оленя. Тем временем пришла другая беда. Лошади, оставленные на ночь кормиться на лугу, наутро исчезли. Лишь одна, самая старая и изможденная, одиноко бродила возле палатки. Проводники, внимательно осмотрев место, обнаружили поблизости следы медведя. Он-то и спугнул лошадей. Поиски пропавших животных длились целый день и ничего не дали.

Лошади не вернулись и на следующее утро. Дабы облегчить предстоящий пеший путь, Врангель распорядился весь лишний груз, в том числе и палатку, схоронить в тайник у приметной лиственницы. На стволе ее вырезали крест. На единственную оставшуюся кобылу погрузили инструменты, котел, чайник и другие совершенно необходимые вещи.

Как-то неуверенно чувствовавший себя в последние дни проводник-юкагир решил-таки покаяться начальнику:

— Тойон, я думал, селение на Анюе близко. Но эти сопки мне незнакомы. Теперь вижу: до жилья, где можно найти моих сородичей, еще далеко.

Едва тронулись в путь, полил дождь, и он стих лишь к вечеру. Вместо ужина пришлось довольствоваться лишь чаем. Памятуя преподанный им урок, Врангель приказал двум якутам посменно караулить лагерь и оставшуюся при отряде лошадь. Он спал беспокойно. Снилось бушующее море и тонущий в нем корабль. Проснувшись на заре, прислушался. Все было тихо. Огляделся вокруг. Якут, которому надлежало бодрствовать, крепко спал, но от его запястья тянулся к лежавшей на земле лошади привязной ремень.

Врангель встал и начал разжигать потухший костер. Он чувствовал, что его мучает голод. Треск дров разбудил и остальных. Юкагир пошел бродить по окрестностям. Изредка он нагибался и что-то раскапывал в земле. Но вернулся с пустыми руками. На вопрос начальника пояснил, что искал в мышиных норах съедобные корни и морошку — запас зверюшек на зиму. Да жаль, грунт болотистый: в таких местах мыши запасов не делают.

Якуты, чтоб хоть отчасти утолить голод, ободрали молодую лиственницу, осторожно отделили мягкие нижние волокна и, мелко изрубив, кинули в котел с водой. Прежде чем подать варево, трижды снимали с поверхности накипавшую серу. Получилось нечто вроде каши, но с добавкой соли и перца есть было можно, хотя варево вязло во рту и все же отдавало смолой.

Чуть подкрепив силы, отправились дальше. Пощадивший их ночью дождь начал моросить опять.

— Я на разведку! — подстегнув лошадь, на ходу крикнул Матюшкин Бережному.

Тропа, по которой следовал караван, отступая от песчаного берега, круто уходила здесь в скалы. Справа ее поджимал утес, слева открывалась пропасть, достигавшая свободного от льда моря. Отвесный камень гулко отражал плеск волн. Место казалось опасным, и потому мичман посчитал нужным провести рекогносцировку, чтобы не подвергать риску товарищей.

Он не проехал и десяти минут, как лошадь вдруг замерла и захрипела. Что-то темное маячило за упавшим на тропу камнем. Соскочив с лошади, мичман пошел вперед и только сейчас вспомнил, что у него нет с собой ружья. Рука его скользнула к поясу, нащупала рукоять ножа. А над камнем, поднявшись на задние лапы, вдруг возник во весь огромный рост черный медведь и, качнувшись, глухо заревев, двинулся навстречу. Лихорадочно размышляя, что же делать, Матюшкин вспомнил рассказы казаков, что медведь всегда боится человека и можно обратить его в бегство даже криком. «Стреляй, — диким голосом заорал мичман, будто за его спиной стояли товарищи, — дай копье, коли его!» Но, похоже, крики не напугали зверя. Он медленно продолжал идти вперед, и неизвестно, чем бы кончилась схватка, если б из-за спины мичмана не выскочила услышавшая его крик и вовремя подоспевшая лайка. Остервенелый собачий лай обратил медведя вспять, и вскоре он скрылся за поворотом тропы.

Вслед за обнаружившей что-то собакой Матюшкин подошел к камню, за которым сидел медведь. Там лежала свежая, еще не тронутая зверем нерпа. Должно быть, косолапый лишь недавно подкараулил ее на берегу и затащил сюда, чтобы полакомиться без помех. Да помешали, потому и был так сердит.

Закинув нерпу на плечо, мичман пошел назад.

Проводники-якуты молча сидели на камнях, покуривая короткие трубки-гамзы.

— Что кричал там, кого встретил? — отрывисто спросил Бережной.

— Медведя повстречал, добычу не поделили, — кинув нерпу на землю, небрежно ответил мичман.

— Где ж хозяин?

— Сбежал, а вот это мне оставил.

Никто из спутников словно не обратил внимания, что он был без ружья и подвергался очевидной опасности, и это, как и их равнодушие к тому, что сам мичман считал подвигом бесстрашия, задело его. Бережной как будто все же испытывал угрызения совести, что не поспешил на помощь. Но сказал иное:

— Пройти там можно?

— Теперь можно.

— Ты уверен, что за этим перевалом мы найдем чукчей? — грозно подступился купец к толмачу Мордовскому.

— Да-да, — испуганно забормотал тот, — они там, за горой.

Но и к вечеру, когда, пройдя опасной тропой через горы, вновь спустились в тундру, никаких признаков близкого соседства чукчей заметно не было.

— Так где же они? — Из-за неудачных поисков то мамонтовой кости, а теперь чукотских становищ Бережной с каждым днем все более мрачнел.

— Они здесь, где-то здесь! — хнычущим голосом ответил чуванец.

— Ладно, — свирепо глядя на него, процедил Бережной, — завтра, прямым путем, мы возвращаемся через тундру в Нижнеколымск.

Однако наутро, когда отряд, следуя долиной впадавшей в море небольшой речки, обогнул сопку, за ней открылся наконец чукотский лагерь — десятка два юрт, еще теплые, мерцавшие углями кострищи, валявшиеся на земле полуобглоданные оленьи кости. Но лагерь был пуст, и все говорило о том, что жители покинули его в большой спешке.

— Может, они боятся нас и прячутся где-то рядом? — высказал догадку мичман. — Надо взглянуть окрест.

Спешившись, он стал карабкаться на крутую горку, но прежде чем добрался до вершины, густой туман окутал землю, сделав невозможным обзор. Прозвучавший выстрел поторопил его вниз.

Бережной дал команду идти дальше вверх по реке.

Несмотря на мучавший всех голод, продолжал пеший путь и отряд Врангеля. В пятнадцати верстах от последнего ночлега подошли к горному хребту. Быстрый ручей у его подножия кое-как, погружаясь в воду до пояса, перешли вброд и начали тяжелый подъем. Шедший впереди юкагир, достигнув вершины, осмотрелся и ликующе завопил:

— Река, внизу река! Это Анюй.

Его вопль подбодрил остальных, и, когда они встали рядом, юкагир показал на змеившуюся в долине ленту реки.

— Я знаю это место, — торжественно заявил проводник. — Там, ниже по течению, стоит мой зимний балаган. А выше — селение Коновалово.

К берегу реки подошли предельно усталыми. Сил хватило лишь на то, чтобы развести костер. Здесь и решили заночевать. Но попавший в родные края юкагир явно воспрял телом и духом. Выпив чай, он заявил, что пойдет к селению и принесет пищу. Часа через два вернулся, и по его виду Врангель понял, что проводник идет с пустыми руками.

— Там никого нет, — обескураженно сказал юкагир, — все еще на летовьях. И кладовые пусты.

Утром Врангель принял решение идти вниз по реке к Островному. На привале вновь варили лиственничные волокна. С тоской провожали голодными глазами летевшие высоко в небе, на юг, стаи гусей и уток.

Островного достигли к вечеру, чтобы с горечью убедиться: судьба по-прежнему безжалостна к ним. И это селение оказалось покинутым жителями, ушедшими, должно быть, на покол оленей. В чуланах не нашлось ни черствой лепешки, ни заплесневелой юколы.

— Они ждут оленей у Обромской горы, — сказал юкагир. — Я пойду туда.

Обратно он вернулся на лодке, которую одолжил местный князек, с полтушей оленя, парой копченых оленьих языков и одной большой рыбой. Это было все, что удалось выпросить у князька. По словам юкагира, его народ голодает, люди едят толченые кости, коренья, варят оленьи шкуры.

Подкрепившись и оставив кое-что про запас, Врангель с двумя якутами поплыл на лодке вниз по Анюю. До Нижнеколымска оставалось примерно три дня пути.

Уже ни у кого не было сомнений, что чукчи избегают встречи с пришельцами. На реке вновь попались поспешно брошенные юрты и еще не остывшие угли костров.

Совсем рядом мелькнуло несколько оленей, и Матюшкин уже поднимал ружье, намереваясь подстрелить одного из них. Купец грубовато остановил его:

— Бубенцы, что ль, не слышал? Это домашнее стадо. Подстрелишь — хлопот от чукчей не оберешься.

У кряжа гор наткнулись на уходившую в сторону от реки, в распадок, дорогу. На ней обнаружились и старые, и свежие оленьи следы.

— Однако здесь чукчи ездили.

— Похоже, — согласился Бережной. — Только куда, к Берингову проливу? А нам зачем?

— Думаю, ехать надо по дороге, — высказал свое мнение мичман. — Она может вывести на Анюй, к Островному.

Но купец твердо стоял на своем: идти надо вверх по реке. Совершенно незнакомые с этой местностью якуты в замешательстве молчали.

— Анюй там, за хребтом гор, — поставил точку на споре Бережной.

Подъем в горы отряд начал при густевшем на глазах тумане. Тихо и мрачно было кругом. Лишь изредка покатятся вниз камни, сбитые копытами лошадей, и где-то над головой журчат ручьи, водопадами низвергающиеся с вершин.

Какое-то время впереди еще можно было рассмотреть уходящие в тучи зубчатые утесы, но вскоре туман скрыл их.

Сужаясь, тропа петляла, огибая уступ, а опустившаяся в ущелье молочная муть сгустилась до того, что всадники вынуждены были спешиться и вести лошадей на поводу.

Проводник-чуванец, Бережной, а следом и Матюшкин достигли наконец плоской вершины и в замешательстве остановились. Куда же дальше? — гадали они. Впереди зияла заполненная клубами тумана почти отвесная пропасть. Подошли и якуты с караваном вьючных лошадей. Вид пропасти поразил и их. Ждать, пока туман рассеется, и поискать тогда продолжения тропы? Но от пропитавшей воздух сырости всех и без того бил озноб. Следовать назад? Слишком далеко, да и лошади измучены.

Внезапно где-то рядом послышались стук копыт и хорканье оленей. Якуты уверяли, что промчавшиеся по их следам олени исчезли в проходе меж гор. Тщательные поиски вывели к узкой расщелине. Чуванец прошел по ней немного вперед и вернулся с клочком оленьей шерсти, которую нашел на одном из камней. Один за другим путники углубились в темный провал меж скал. Через полчаса вышли к самому гребню хребта. С трех сторон из тумана проступали вершины гор. Белая пелена не позволяла рассмотреть землю, но, глядя в свободную от каменных нагромождений сторону, Бережной уверенно заявил:

— Там, внизу, уже тундра.

Матюшкин лишь скептически хмыкнул: по его счислению, тундра лежала значительно дальше.

Придерживаясь руками за валуны, начали осторожный спуск оленьей тропой вниз. Невозможность рассмотреть что-либо впереди наводила на всех почти мистический страх. Скользившие из-под ног камни летели в пустоту, и слышался отдаленный расстоянием плеск: вероятно, у подножия горы был водоем.

Темнело, но до наступления ночи спуск в долину благополучно завершился, и путники оказались на берегу озера, в которое поблизости падал низвергавшийся со скал ручей. Изголодавшиеся лошади быстро отыскали траву. Не столь удачливы были люди: у них оставалось лишь несколько сухарей и по юколе на каждого.

В одном из вьюков нашли запас сухих дров. Пламя костра осветило мрачное лицо Бережного. Кажется, подумал Матюшкин, купец всерьез засомневался, что они на верном пути.

Развеявшее туман утро позволило наконец-то без помех обозреть окрестности. Там, где Бережной ожидал увидеть открытую тундру, тянулся труднопроходимый кряж гор, и они замыкали долину со всех сторон.

— Мы взяли не ту дорогу, — решительно высказался мичман. — Надо вернуться назад.

Бережной горько рассмеялся. Взглянув на крутую оленью тропу, по которой в сумерках они спускались в долину, он отрицательно качнул головой:

— Нет, обратно мы не пойдем. Я не хочу, чтобы лошади и мы сами сломали здесь шеи.

Тучный луг в межгорной котловине насытил всю ночь кормившихся лошадей. В мышиных норах якуты раскопали дикий лук и съедобные коренья. Но голод продолжал мучить людей.

Подъем другим путем в гору привел к невероятному открытию: впереди слышался грозный плеск волн, и в воздух поднимались пары морского тумана.

— Я ошибся, — хмуро признал Бережной, исподлобья взглянув на мичмана. — А вы, кажется, были правы. Куда теперь?

Вновь спустились в долину, и Матюшкин предложил идти по руслу впадавшей в озеро реки. Теперь уже никто не возражал ему. Еще одна ночь застала на дне каменного ущелья, и нечего кинуть в закипающую воду подвешенного над огнем котла. Якут Анисим тихо дернул Матюшкина за рукав, шепнул:

— Отойдем в сторону, тойон.

Вслед за якутом мичман пошел к пасущимся поблизости лошадям. Там, где их уже не могли видеть другие, якут вытащил из-под замшевой оленьей кухлянки небольшую утку.

— Откуда она?

— Подбил по дороге камнем. Съешь ее, тойон. Только ты можешь вывести нас. Тебе нужны силы.

Взяв утку, мичман вернулся к костру и без раздумий бросил ее в общий котел. Хоть чуть-чуть голод был утолен. Якуты сгрызли и все кости.

Ночь выдалась холодной, а утром пошел сильный снег. В поисках дров перетрясли все тюки, и тщетно. Чтобы отогреться и вскипятить чай, пустили на костер шесты от палатки. Русло реки в конце концов привело к распадку, и, следуя вожатому, караван начал подниматься наверх. Заночевать пришлось на вершине горы. Теперь не было и дров, и люди пытались согреться, прижимаясь к теплым бокам прилегших на снег лошадей.

Спуск с седловины оказался опаснее подъема, и только вязкий сырой снег помогал тормозить и не скатиться в пропасть. Голод и неуверенность в том, что им суждено вернуться к родным домам, по-разному, как подметил Матюшкин, действовали на его спутников. Бережной, отойдя на привале от общей группы, вставал на колени и, осеняя себя крестным знамением, истово молился, взывая к Господу о заступничестве, милосердии и спасении их жизней. Якут Анисим что-то заунывно пел на своем языке. Другой прыгал и скакал по камням, производя впечатление человека, у которого «не все дома». Матюшкин же пытался изгнать черные мысли воспоминаниями о лицейских друзьях — о Кюхельбекере, всегда флегматичном добряке Дельвиге, о проказах стихотворца Пушкина... Как веселы и остроумны были их общие забавы!

Шатаясь от слабости и подумывая, не пора ли, чтоб утолить голод, пристрелить одну из лошадей, добрели днем до гряды холмов и пошли наверх. Вера, что удастся вырваться из кольца гор, уже едва теплилась у заплутавших странников. Но что это темнеет внизу, на равнине?

— Лес, лес! — раздалось почти одновременно из нескольких глоток.

Подзорная труба позволила лучше рассмотреть небольшую рощу лиственниц. А невдалеке от нее видно и озеро.

Напрасно подстегивали они лошадей, побуждая двигаться вскачь. Измученные животные, как и люди, плелись еле-еле.

— Надо все же подстрелить одну. Конина подкрепит нас, — вернулся мичман к одолевавшей его мысли.

— Нет, тойон, — возразил якут Анисим. — Они уже больны. У них плохая кровь. Мы тоже заболеем, если съедим их мясо.

— Он прав, — подтвердил Бережной. — Только Бог поможет нам.

Так дотащились до берега озера и без сил рухнули на покрытую снегом траву.

— Анисим, — Матюшкин потряс уже засыпавшего якута, — где-то у нас была сеть. Надо забросить ее.

Якут с трудом встал, осознав простоту и разумность этой мысли. Он распаковал один из тюков, достал сеть. Снял с лошадиной спины привязанную к ней легкую лодку — ветку и отнес ее к воде. Мичман передал ему сеть, и, отплыв подальше от берега, якут начал аккуратно опускать сеть в воду. Вернувшись, он вновь лег на землю и тут же уснул. Сон сморил и мичмана.

Разбудило солнце. Поднялся один, другой... Встал и Матюшкин. Взглянул на часы: ого! Скоро и вечер. Сеть по-прежнему недвижно лежала на воде.

— Анисим, — воззвал к якуту Матюшкин, — не пора ли проверить улов?

В сети действительно кое-что оказалось: три крупных жирных чира, несколько сигов.

— Господь помог! — рухнул на колени Бережной.

Чуванец уже ожесточенно рубил ближнее дерево. Затрещал костер, и вскоре из котла пошел ароматный рыбный дух. Подкрепившись, повеселели и на отдохнувших лошадях поехали дальше. Теперь уже каждый верил, что смерть прошла стороной. К вечеру добрались до Анюя и на устье впадавшего в нее ручья стали располагаться на ночлег.

— Гуси! — устремив глаза в небо, задумчиво сказал Бережной.

— И сокол над ними кружит, — углядел Матюшкин.

Примерившись, хищник камнем упал на одну из птиц. И что это? Смертельно раненый гусь стал стремительно расти, приближаясь к земле, и рухнул чуть не на головы изумленно наблюдавших эту картину путников. Подобрав мертвую птицу, Бережной благоговейно перекрестился:

— Господь услышал наши молитвы. Помог опять!

В долине Анюя немилосердная прежде судьба, словно в награду за терпение, решила сторицей воздать страдальцам за испытанные ими лишения.

Следующий привал устроили в тополиной роще, на мыске, образуемом при впадении в Анюй малой реки. Рядом — пышный луг, прекрасное пастбище для лошадей.

— Рыба скатывается, уходит в ямы. Надо построить закол, — предложил один из якутов, и, согласившись с ним, дружно взялись за дело.

Приток Анюя перегородили дровяным забором с небольшим отверстием внизу и против ловушки закрепили сеть. В ожидании разожгли жаркий костер: к ночи начало подмораживать. Солнце едва скрылось за холмами, и облака еще светились его отблесками. Не прошло и часу, как сеть стала дергаться и утопать в воде. Взявшись за канаты, вытащили ловушку на берег. Внутри все плескалось, кипело, рыбы прыгали вверх, пытаясь уйти на свободу. Улов оказался богат, и Бережной не поленился пересчитать пойманных рыб — их оказалось без малого двести: голец, муксун, чир... Досыта наевшись, вновь поставили сеть.

Воспоминания о голодных муках еще были слишком свежи у каждого, и все стремились запастись впрок. За ночь ловушку опустошали несколько раз, через час-полтора. Место было выбрано фартовое: к утру общий улов составил почти тысячу штук. И только тогда позволили себе прилечь на отдых.

Когда встали, Матюшкин заикнулся: не пора ли двигаться дальше? Запас пищи есть, голод им не грозит. И тут же град упреков посыпался на него: кто же уходит от своей удачи? И даже Бережной встал на сторону проводников.

Днем рыба не пошла. Но ночной улов вдвое превысил результат предыдущей ночи. Рыбы было уже так много, что, посоветовавшись, единодушно порешили, что всю везти не стоит. Надо сделать склад, сайбу, и часть запасов оставить здесь. Быть может, этот пищевой склад спасет от голодной смерти семьи кочующих здесь чуванцев или юкагиров. А за сохранность рыбы при наступивших морозах можно не волноваться.

Стоял самый конец августа, и Бережной вспомнил, что ныне день тезоименитства государя императора Александра I и надобно достойно его отметить. Якуты взялись поварить. Кроме отварной рыбы, сделали из нее шашлыки, малосолку. Приправили кушанья найденным на лугу диким луком и питательными травами. Жалели лишь, что запас водки кончился. Но и без нее молитвы в честь государя, Белого царя и Сына солнца, как называли императора якуты и юкагиры, звучали вслед за Бережным дружно и слаженно. В благодарность за усердие купец угостил проводников мешочками табака, который так и не удалось выменять на другой товар у чукчей.

Едва двинулись на отдохнувших лошадях дальше, как обнаружили в роще чуванскую сайбу и в ней запас зимней одежды. Бережной перекрестился:

— Бог слышит молитвы, спасает нас!

Одеты были легко, по-летнему, и морозы начали основательно донимать. Для всех шестерых путников в сайбе нашлось по меховой кухлянке, паре рукавиц и теплой обуви из оленьих шкур. Взамен оставили в сайбе табак, порох и свинец и вбили рядом крест, указывающий направление к рыбному складу.

Морозы быстро крепчали, и притоки Анюя сковал лед. По ночам тонкий ледок образовывался и на большой реке. Вплотную подступавшие к ней горы вынуждали всадников иногда несколько раз на день переходить с одного берега на другой. Но вода заметно упала, и на шиверах это не представляло особых трудов.

Уже и чуванская одежда недостаточно оберегала от холода, и, чтобы согреться, слезали с лошадей и шли рядом с ними пешком.

Так добрались до юкагирского становища. Бережного и проводника-юкагира многие здесь знали, и гостям выделили, освободив ее, самую большую юрту. В теплом помещении, под укрывшим от непогоды пологом, сон был крепок как никогда.

— Я, Федор Федорович, — твердо, с сознанием, что он сделал для своего спутника все, что мог, объявил наутро Бережной, — решил на пару недель здесь задержаться. И сам отдохну, да и лошадям пора хороший отдых дать. Так что уж дальше вы сами.

Сообщение было не из самых приятных. Но что ж делать? Поблагодарив купца за помощь, Матюшкин, скрыв неудовольствие, ответил:

— Река еще не стала, поплыву по реке.

Путь отсюда до Нижнеколымска был немалым, не менее пятисот верст. На реке же через неделю-две следовало ожидать ледостав. Но об этом мичман предпочитал пока не думать.

Старейшина юкагирского рода посоветовал сколотить для плавания крепкий плот, и с помощью местных жителей через несколько дней он был готов. По мнению мичмана, плот получился неуклюжим с виду: узким с одного конца, где связали вершины осиновых бревен, и широким с другого. Пустоты заполнили вбитыми меж толстых бревен мелкими лесинами, и все сооружение было стянуто ивовыми прутьями. Однако испытания показали, что клинообразная форма дает плоту хороший ход на воде. Для управления сделали пару весел и шесты.

В качестве лоцмана старшина дал в спутники мичману пятнадцатилетнего сына, крепкого и быстрого в движениях парня по имени Пурама. По словам отца, он хорошо знал реку и опасные места на ней. Свои таланты Пурама показал уже на первых верстах пути, подстрелив из лука бежавшего берегом оленя. Пока съестных припасов было вдоволь, и тушу животного, чтобы мясо не испортилось, опустили в воду и, привязав к плоту, потащили буксиром.

Наряду с достоинствами, плот обнаружил вскоре и свои изъяны. Управлять им было сложно: зацепившись одним концом за камень, он начинал вращаться и шел кормой вперед. При спусках с порогов заостренный конец зарывался в волны, и бьющая спереди вода с ног до головы обливала гребцов. В довершение неприятностей мичман обронил на порогах огниво, и два дня мерзли, не имея возможности высушиться.

К счастью, на берегу был замечен недавно покинутый людьми, но еще тлеющий костер. Пристали, разожгли его на всю ночь и наконец-то полакомились отварной олениной и подсушили одежды. Перед отплытием тщательно собрали горящие угли и положили их в котел. Матюшкин шутливо сказал:

— Повторяй за мной, Пурама: «Торжественно клянусь, что буду беречь эти драгоценные угли пуще собственного глаза!»

Молодой юкагир с улыбкой повторил клятву.

И вот уже знакомое Плотбище. Старшина почти опустевшего селения жаловался, что охота опять была неудачной и народ его голодает. Он с сочувствием осмотрел почти разбитый на порогах плот.

— Шибко худое судно! — вынес старик свой вердикт и предложил плыть дальше на его карбазе.

На лодку поставили парус и при попутном ветре продолжили плавание. Лед уже крепко схватил реку у берегов, но на стремнине был еще тонок, и карбаз без труда ломал его.

Предвидя, что скоро река окончательно покроется льдом, Матюшкин арендовал в следующем селении несколько собак с нартой. Величина судна позволяла принять их на борт. Но далеко пройти не удалось. Через пятьдесят верст крупные льдины прижали лодку к лесистому острову посреди реки. Сплывать дальше уже не представлялось возможным. С трудом, по пояс в ледяной воде, выбрались на землю и вытащили за собой собак и вещи.

— Что ж, Пурама, будем здесь зимовать! — весело объявил мичман своему спутнику.

Парень понимал юмор и лишь рассмеялся в ответ.

Нарубив жердей и ветви лиственницы, устроили шалаш, сверху покрыли его мхом и все сооружение облили водой. Лед, сковавший жилье, сделал его прочным и непроницаемым для ветров.

Спустя три дня рискнули продолжить путь на собаках. Дважды лед проламывался под нартами, но все обошлось, а потом покров стал так крепок, что можно было ехать без всякой опаски, и собаки побежали резвее.

В ламутском стойбище позаимствовали рыбу для корма собак, и через пять дней мичман Матюшкин благополучно прибыл на нижнеколымскую базу, где его с нетерпением ждали друзья.

Глава восьмая

Итак, одна, последняя весна оставалась для поисков лежащей в Ледовитом море земли, и подготовку к походу начали загодя. В декабре Врангель отправился за ездовыми собаками на Индигирку и Яну, и с помощью встреченного в Усть-Янске лейтенанта Анжу ему удалось уговорить старейшин предоставить для двухмесячного путешествия пятнадцать нарт с полными собачьими упряжками.

По маршруту движения, вплоть до оборудованного стана на Большой Баранихе, были устроены склады с кормом для собак. Даже доктор Кибер, испытывавший, кажется, чувство вины за то, что по болезни не смог участвовать в нескольких походах, на этот раз уверял, что теперь с ним все в порядке, и просил не бросать его в Нижнеколымске в тоскливом одиночестве.

Однако Врангель опасался, что поездки на север в поисках terra incognita доктор не выдержит. Да и что там ему изучать среди льдов?

В феврале Врангель изложил коллегам свой план:

— Для начала с удовлетворением сообщаю, что общими усилиями собрано количество потребных нам нарт с ездовыми упряжками, и это позволяет сразу разделить экспедицию на два отряда. Решены и другие проблемы. В конце этого месяца, после двадцатого числа, я отправляюсь с Прокопием Тарасовичем к Шелагскому мысу и верст на восемьдесят к востоку от него. Далее повернем на север и сделаем еще одну попытку отыскать в море землю. Тебе, Федор Федорович, — взглянул он на Матюшкина, — надо будет выехать в путь несколько позже, примерно в середине марта. Будешь со своим отрядом делать береговую опись до Северного мыса[20]. Но, вероятно, туда мы отправимся вместе. Я хотел бы, Федор, чтобы в начале апреля ты ждал нас на берегу, в восьмидесяти ста верстах к востоку от Шелагского мыса. Не исключено, что нам понадобится помощь в продуктах питания, и тебе надо иметь запас и для нас. После соединения отрядов вместе отправимся на восток, до Северного мыса, а еще лучше — до Колючинской губы, чтобы довести береговую опись до той точки, где завершилась опись берегов Берингова пролива экспедицией Биллингса.

— Получается, — угрюмо подытожил Матюшкин, — что я опять отстранен от поисков «Северной земли». Я понимаю, береговая опись дело нужное, и все же... — В глазах мичмана сверкала досада.

— Позволь, Федор, — напомнил товарищу Врангель, — не ты ли жаловался мне, вернувшись осенью с Анюя, что тебя разбил ревматизм, болят суставы? Я не могу подвергать твое здоровье новому риску.

— Сейчас я чувствую себя нормально, — упрямо выдавил мичман.

— Кто-то все равно должен выполнить эту опись, и, я думаю, у тебя это получится хорошо, — заключая перепалку, примирительно сказал Врангель. Чтобы окончательно успокоить Матюшкина, добавил: — Ежели наши с Прокопием Тарасовичем поиски опять окажутся безуспешными, я, возможно, дам тебе шанс попытать удачу и тоже съездить на север. Но лишь после того, как мы встретимся на берегу.

За окнами полутемной избы бушевала метель. В свист ветра вплетался заунывный собачий вой. В последние дни стрелка термометра опускалась за тридцать градусов мороза, и пока не было надежд, что в ближайшее время потеплеет.

В Сухарном набирались сил лучшие ездовые собаки, а с ними офицеров поджидал и сотник Татаринов. Двинувшийся на восток караван состоял из двадцати одной нарты.

Странно, но Врангель как будто уже истосковался по быстрому бегу собак, энергично погоняемых Татариновым. Он не думал о неизбежных тяготах пути. Почему-то была уверенность в том, что на этот раз повезет.

Во время привала на устье реки Березовой, на расстоянии дневного перехода до стана на Большой Баранихе, путешественников неожиданно нагнал ехавший налегке нарочный, нижнеколымский казак, с подписанной Сперанским срочной депешей. Вскрыв пакет, Врангель прочитал инструкцию сибирского генерал-губернатора.

— Что там? — спросил подошедший к нему Козьмин.

Не отрывая глаз от бумаги, Врангель ответил:

— Михаил Михайлович считает бесполезным продолжать в этом году поиски «Северной земли» и рекомендует ограничить наши работы описью берегов между Шелагским и Северным мысами.

— Что вы ответите ему?

— А то, что наши возможности позволяют нам сделать этой весной и то, и другое, — без раздумий ответил Врангель. — Неужели мы должны отказаться от нашей мечты?

Не мешкая, Врангель написал отчет об уже проделанной работе, заключив его собственным мнением по поводу целесообразности дальнейших поисков этой весной земли. Вручив ответ казаку, решил отправить вместе с ним в Нижнеколымск и две нарты с упряжками: среди этих собак обнаружились признаки болезни.

В стане на Большой Баранихе застигла снежная буря, и пришлось переждать до ее окончания несколько дней.

К Шелагскому мысу за Чаунской губой Врангель и Козьмин подъехали на двух нартах, оторвавшись от основного каравана, чтобы заранее подыскать место для ночлега. Пока они собирали выброшенный на берег наносный лес, кто-то вдруг выехал из-за торосов на нарте, запряженной парой оленей. На оленьих упряжках в этих краях ездили только чукчи, и уже само по себе безбоязненное появление здесь одинокого оленевода было приятным сюрпризом. Чукча остановил нарты на некотором расстоянии. Козьмин и Врангель подошли к нему. Он был среднего возраста, тридцати пяти — сорока лет. Его небольшая черная бородка заиндевела от дыхания. Вытащив короткую трубку, гамзу, оленевод выразительно постучал по ней пальцем и обескураженно развел руками. Смысл жеста был ясен: его трубка пуста, и он ждет, что пришельцы угостят его табаком.

Козьмин достал и протянул чукче свой кисет. Набив трубку, тот вытащил мешочек для табака и показал, что в нем ничего нет. Козьмин, взяв мешочек, пересыпал в него содержимое кисета. Поскольку переводчик остался вместе с караваном, Врангель с помощью знаков попытался удержать чукчу от отъезда и донести до него, что у них будет важный разговор. Надо лишь немного подождать. Лейтенант так и остался в неведении, насколько понял его одинокий странник. Докурив трубку, чукча ткнул рукой в землю и сказал:

— Камакай! Камакай!

И тут же, сев в нарты, подстегнул оленей и помчался в распадок меж гор.

Прибывший с караваном толмач на вопрос Врангеля о слове «камакай» пояснил, что это значит старшина, или вождь, чукотского племени.

Камакай явился к лагерю под вечер в сопровождении двух спутников. Лет шестидесяти, он был крепок сложением, и взгляд его выражал достоинство и уверенность в себе. Поприветствовав русских, старшина вручил им подарки — медвежье мясо и жирный тюлений бок.

Беседовали в большой палатке, уросе, с помощью толмача.

— Зачем вы пришли на нашу землю? Много ль у вас оружия? — спросил камакай.

— У нас нет никаких враждебных намерений, — ответил Врангель. — Наше оружие лишь для охоты. Мы исследуем эти берега, чтобы узнать путь, каким русским купцам удобнее всего доставлять товары для вашего народа.

Ответ как будто удовлетворил и успокоил чукотского старейшину. Врангель тоже имел к нему вопросы и спросил, видели ли чукчи деревянный крест, который его отряд поставил на Шелагском мысу два года назад.

— Мы закололи в жертву кресту белого оленя, — ответил камакай, — потому что он принес нам охотничью удачу. Но другой крест, который ставил раньше русский священник на берегу Чаунской реки, мы сожгли, потому что с некоторых пор в реке стало ловиться мало рыбы.

Довольный полученными взамен мяса подарками, на следующий день камакай приехал уже со своими домочадцами — женой, детьми и племянником. Пока шла неторопливая беседа, малолетний сын камакайского племянника очень ловко припрятал в своей кухлянке приглянувшуюся ему пару ножей и нитку бисера. Делая вид, что не замечает ребячьих проказ, Врангель выпытывал старейшину, нет ли каких островов в районе Чаунской губы и к востоку отсюда.

Старшина нарисовал углем расположение губы, Шелагского мыса, назвав его Ерри, и двух островов в заливе и в море. Один из них, остров Араутан, путешественникам был уже известен.

— А дальше, за мысом Ерри? — продолжал расспрашивать Врангель.

Старик, выслушав перевод, продолжил карту и нарисовал на ней еще один заметный выступ.

— Это Ир-Кайпио, — сказал он, и по очертанию берега Врангель понял, что так он называет Северный мыс.

Обозначив точку в море между Шелагским и Северным мысами, камакай добавил:

— Это земля в море, на север от берега. Ее горы всегда покрыты снегом. Летом, в ясные дни, ее видно со скал. Иногда оттуда приходили по льдам олени. В апреле они возвращались. Однажды я пытался догнать их на лодке, но льды не пустили меня.

Это важное сообщение заслуживало поощрения, и Врангель сказал:

— Мы будем искать эту землю, и, если найдем ее там, Белый царь щедро наградит вас.

— Я бы хотел получить от Белого царя большой железный котел и мешок табаку, — конкретизировал камакай.

— Вы будете иметь все это и еще два больших железных котла, — пообещал Врангель, провожая старика и его родичей.

Чтобы проверить слова камакая, Козьмин и Врангель отправились на нартах на восток от Шелагского мыса и на расстоянии в несколько десятков верст действительно приметили в море скалистый островок, который первоначально изображал на своей карте чукотский старейшина вместе с известным им островом Араутан. В память об отважном купце, когда-то погибшем у этих берегов с полвека назад, Врангель назвал остров именем Шалаурова.

Уже несколько дней Врангель и Козьмин, покинув матерый берег, двигались на север. Чтобы не обременять себя лишним грузом, заложили во льдах основной провиантский склад и восемь нарт с проводниками отослали обратно. Теперь в отряде осталось лишь четыре нарты и вместе с Татариновым пять проводников. Провизии и дров должно было хватить на пять дней пути.

Ночью вставших лагерем путников разбудил ураганный ветер. От его порывов парусина издавала звуки, подобные пушечным выстрелам. Слышалось, как трескается лед. Выскочивший из палатки Прокопий Козьмин паническим голосом закричал:

— Выходите, нас понесло!

Беда открылась Врангелю с первого взгляда. Их лагерь оказался на большой льдине, отрезанной от основного ледяного поля. Щели и разводья ширились, и ветер уносил льдину неведомо куда. Сбившиеся в кучу собаки испуганно подвывали. Татаринов вслух высказал очевидное для всех:

— Молитесь, господа! Ежели льдина треснет, назад нам не вернуться.

Ночь прошла в мучительном ожидании, а наутро стихавший ветер вновь прибил льдину к неподвижному полю.

Татаринов усмотрел на севере уходившие в небо испарения.

— Нам туда не пройти, — сказал он. — Там открытое море.

— Тогда двинем на северо-восток, — уверенно ответил Врангель.

Теперь путь преграждали сменявшие друг друга гряды торосов. Изучение через трубу ровного участка льда выявило на нем неширокие трещины.

— Что будем делать? — Врангель внимательно смотрел на Козьмина и Татаринова. Это решение он не хотел принимать единолично. Мнения разделились: штурман высказался за продолжение пути, Татаринов же предлагал повернуть назад. Присоединив свой голос к голосу Козьмина, Врангель подытожил:

— Большинство решило, что мы едем вперед.

Такое они уже испытывали и во время прежних походов. Лед прогибался, а иногда и лопался, но быстрота бега собак позволяла вынести нарты на безопасное место еще до того, как они начинали погружаться в полынью. Опасный участок был относительно невелик, и вскоре достигли совершенно твердого льда.

Еще одна ночь прошла в тревоге, на образованном при сильном ветре ледяном острове, отрезанном от основного поля большими трещинами. Утром, составив из льдин своего рода мост, соединились с его помощью с «материком» и, несмотря на риск, поторопились покинуть опасное место.

Наступило двадцать третье марта, обычный, ничем не примечательный день, и неяркое солнце, как всегда, серебрило простиравшуюся вдаль ледяную пустыню. К вечеру, при крепчавшем ветре, на горизонте, с запада на восток, потянулись в небо темно-голубые облака — свидетельство испарений открытого моря. Очевидно, понимал Врангель, что продолжать путь на север смысла нет. Но хотелось все же получить зримые, бесспорные доказательства тщеты своих надежд.

Собаки бегут по льду еще десять верст, до крайней гряды наваленных друг на друга льдин. Здесь остановились, и офицеры полезли для лучшего обзора наверх. Теперь уж никаких сомнений — впереди открытое море. Оно не было спокойным, дыбилось грозными волнами, ломавшими кромку льда. Уже отколотые льдины волны носили туда и сюда, сталкивали, испытывая на прочность, с другими. Слышалось тяжкое уханье огромной мощи разрушительной работы — ветер и волны делали ее сообща. Так могли выглядеть конец света или же первые дни творения, когда Господь, отделяя твердь от суши и называя собрание вод морями, с довольством потирал руки и говорил, что это хорошо.

Однако, наблюдая жуткую борьбу природных сил, Врангель испытывал иные чувства. Это был крах последних надежд пройти дальше и открыть землю, о которой говорили чукчи и в реальности коей он уже не сомневался. Как ни горько, но придется поворачивать назад.

Крайний предел безуспешных попыток отыскать «Северную землю» оказался на 70° 51' — северной широты и 175° 27' — долготы. От материка место их нахождения отделяли сто пятьдесят верст.

Когда Врангель со штурманом спустились с ледяной горы, Татаринов, ни о чем не спрашивая, по лицам спутников догадался об их чувствах. Он окриком поднял отдыхавших на снегу собак. Лохматый вожак Кучум, натягивая постромки, начал разворачивать нарту. Засуетился у второй нарты и куривший трубку проводник Афанасий.

Лед, еще недавно совсем ровный, выглядел уже иным: весь был испещрен трещинами, и часто их старый санный след прорезали широкие полыньи. И тут Татаринов еще раз показал виртуозное искусство управления упряжкой. Он понуждал собак прыгнуть через щель и вынести нарты на лед. Иногда же собакам приходилось, по приказу хозяина, принять для преодоления разводий и холодные ванны.

У ближайшего провиантского склада поджидали две нарты с проводниками, отправленные сюда ранее.

— Далеко забрались, весну обгоняем, — осмотрев простиравшийся к югу лед, сказал Татаринов.

Паутинная сеть трещин была видна невооруженным взглядом. Вскоре путникам пришлось пережить, быть может, самую страшную за все походы ночь. Они оказались на большой льдине, и крепчавший ветер отделил ее от соседних непреодолимыми полыньями. Небо мрачнело на глазах. Начинался шторм. Расходившиеся волны снова начали дикую игру со льдом — сдвигали его, переворачивали, ставили торчком и, как взбесившиеся кони, уносили вдаль на пенистых гребнях.

Льдину, приютившую замерший в оцепенении лагерь, тоже слегка колебало. То один, то другой ее край захлестывало водой, волны куда-то тащили ее, и даже всякое повидавший Татаринов, преклонив колени, молил Господа о спасении. Проводники-якуты, дабы уберечь глаза от жуткого зрелища, плашмя, лицами вниз легли на нарты, готовясь к скорой гибели.

Среди ночи случилось то, чего следовало рано или поздно ожидать. Мощный вал слегка приподнял льдину, потащил ее по чистой воде и кинул на соседнее ледяное поле. Собаки взвыли. Люди и нарты при сопровождавшем удар оглушительном треске заскользили по льду. Трещины заполнялись водой, и части расколовшейся льдины уже отходили друг от друга.

— В нарты! Надо уходить! — крикнул Татаринов. Была лишь одна возможность спастись, и он увидел ее. Его поняли и собаки. Повизгивая от страха, они резко рванули нарты и, прыжком преодолев полынью, перенесли ее на твердый лед. То же, по примеру передовой упряжки, проделали и остальные.

День прошел в движении, а к вечеру отряд достиг самого ближнего, в четырех верстах от матерой земли, провиантского склада. Веселье проводников-якутов, уже успевших похоронить себя в штормовую ночь, носило признаки легкого помешательства от счастья.

Ночлег устроили на берегу, близ устья реки Верконы. Обсохнув и подкрепившись горячей пищей, начали перевозку припасов из ледяного склада на берег. Но их хватит лишь на пару суток. Совершенно необходимо, чтобы не голодать, добраться до основного склада.

После однодневного отдыха, необходимого и людям, и собакам, Врангель принял решение на трех нартах послать к складу Козьмина:

— Сам понимаешь, Прокопий, на этом запасе мы долго не протянем.

Козьмин вернулся в тот же день с плохими новостями. Повсюду на его пути были трещины, а потом впереди встретилась полынья шириной не менее пятнадцати верст. Добраться до склада при таком состоянии льда возможности нет.

Единственная надежда — на соединение с Матюшкиным. Он должен со своим отрядом находиться к востоку от устья Верконы. На холме близ реки вкопали свежеотесанный столб и в жестяной коробке, привязанной к столбу, оставили записку о том, что из-за недостатка припасов они нуждаются в помощи. Сами же поспешили в поисках Матюшкина на восток.

Мичман Матюшкин, как и было предписано ему Врангелем, в компании со все же примкнувшим к нему доктором Кибером прилежно занимался описью береговой линии. Нельзя сказать, что он испытывал большую радость от этой работы. Ему опять досталось самое скучное, рутинное дело, в то время как сам начальник экспедиции в компании со своим любимчиком штурманом, рискуя жизнью, бороздят лед в поисках «Северной земли». В случае удачи и поделят славу. О нем же, Матюшкине, будут снисходительно говорить: «Он тоже был с нами, но на берегу».

И опять донимает вечными жалобами доктор Кибер: и то у него болит, и это, и нос чешется, и на ухе волдырь. К нытью спутника Матюшкин относился внешне спокойно, хотя иногда его и подмывало в сердцах крикнуть: «Да замолчите же, наконец! У меня тоже, еще с прошлого года, все кости ноют, но я же не жалуюсь!»

На Шелагском мысе повстречали чукчей-оленеводов, и те рассказали, что с месяц назад уже видели здесь русских и подружились с ними. Говорили и о большой земле, лежащей к северу, которую отправились искать русские. И тут доктор Кибер вдруг вспомнил, что во время совместной с мичманом поездке встреченный в Островном чукотский старейшина тоже рассказывал о неведомой земле в море и что можно видеть ее в ясные дни с берегового утеса, называемого Якан. Не ту ли местность, подумал мичман, имел в виду и другой старшина чукчей, Валетка, которого он расспрашивал во время ярмарки в Островном?

Камакай чукчей, встретивший Матюшкина и Кибера на Шелагском мысе, рассказал также, что дальше по побережью стоит полуразрушенная хижина. Отец говорил ему, что когда-то у тех берегов разбился русский корабль и хижину построили спасшиеся с корабля люди. Нашедшие ее, среди коих был и отец камакая, уже не встретили в хижине людей. Там было лишь несколько черепов и обглоданных то ли волками, то ли песцами скелетов. В одном куле сохранились остатки муки, а в другом — немного табаку. Табак, как и обтягивавшую хижину белую парусину, чукчи забрали с собой. Им пригодились и найденная поблизости наковальня, и несколько ножей.

Рассказ весьма заинтересовал мичмана. Стоило поискать последнее пристанище потерпевших здесь кораблекрушение.

Благодаря обозначенным чукчами точным приметам хижину нашли без особых затруднений. Матюшкин, а за ним и Кибер влезли в засыпанный снегом, полуразрушенный, без крыши балаган, построенный из наносного леса. Одержимый страстью отыскать хоть какие-то следы давнего пребывания здесь людей, мичман, вооружившись лопатой, а потом и пешней, начал раскапывать снег внутри, долбить промерзший грунт. Доктор Кибер, глядя на его взмокшее от пота лицо, лишь уныло бормотал, что «это дело есть напрасное». Однако, отломав полусгнивший пол и раскопав под ним заметную ямку, мичман кое-что все же обнаружил в земле: сначала нательный крест на железной цепочке, а затем и заржавленный пистоль. И он уже не сомневался, что именно здесь принял со своими спутниками смерть отважный купец Шалауров.

В начале шестидесятых годов прошлого века, в поисках островов, где можно отыскать моржовый зуб, он отправился на легком судне из устья Лены на восток. Где-то тут и потерпели крушение.

В описании путешествия на чукотскую землю капитана Биллингса, вспомнил Матюшкин, тоже говорилось о находке чукчами крытого парусиной жилья близ реки, впадающей в Чаунскую губу, и что нашли тогда чукчи трупы в ней, объеденные песцами, несколько образов и железные котлы.

Припрятав находки и помолившись за упокой душ погибших здесь соотечественников, Матюшкин после короткого раздумья направил свой караван из девяти нарт на запад. Его беспокоило, что уже наступил апрель и пора бы возвращаться отряду Врангеля, но, курсируя в его ожидании по побережью, никаких следов товарищей он не встречал.

Едва поднявшееся над горизонтом солнце бросало голубой свет на скопище недалеких от берега торосов. Ночью слышался треск льдов в море, а сейчас вокруг мертвая тишина. Еще нет перелетных птиц, не видать и белых медведей. Спят, должно быть, в снежных берлогах. Только верные поводыри, собаки, жадно повизгивают в ожидании положенной им порции мороженой рыбы.

Вчера Врангель распорядился сократить собачий рацион. Урезать пришлось и ежедневную порцию рыбы, приходившуюся на людей. Вновь направленный на поиски главного провиантского склада Козьмин вторично вернулся с пустыми руками. Проехав на север двадцать верст, штурман опять встретил полыньи. Взобравшись на торос, углядел впереди темно-синие испарения открытого моря.

До ближайшего склада на устье Большой Баранихи триста верст. Припасы на исходе. Если не появится Матюшкин, размышлял Врангель, собаки не дотянут до Большой Баранихи. Дойдут ли люди — тоже вопрос. Но Матюшкина все не видать, и надо что-то делать.

Когда Козьмин сообщил, что добраться до склада не удалось и он, скорее всего, уже покоится на дне морском, Врангель, отбросив сомнения, дал команду поворачивать и двигаться в обратном направлении, к Большой Баранихе.

Мрачным было в это утро и настроение спутников. Сотник Татаринов более всего переживал за недокормленных собак, особенно за вожака Кучума, уже не раз спасавшего доверившихся ему людей от верной, казалось, смерти. От глаз Врангеля не укрылось, как сотник, не доев во время завтрака свою порцию рыбы, отошел от костра и бросил ее остаток Кучуму. Собака ответила ему преданным взглядом, словно понимала, что хозяин поделился с ней собственной долей.

И вот все собрано в дорогу, и, натягивая постромки, Кучум повел караван за собой. Собаки тащились значительно медленнее, чем обычно. Полуголодные, изможденные от тяжких переходов через торосы и полыньи, они явно не успели восстановить силы.

Внезапно откуда-то сбоку, с холмов, послышался отдаленный лай и следом ружейный выстрел. Врангель оглянулся, и сердце его радостно вздрогнуло: прибавляя скорость, по скату холма наперерез им мчался другой ведомый собаками караван. И это был Матюшкин. Врангель, спрыгнув с нарт, побежал ему навстречу. Друзья обнялись. Был объявлен привал, и вновь стали разжигать костер.

— Как у тебя с продуктами? — чуть не сразу спросил о наиболее волновавшем его Врангель.

— Но мы же договорились, Фердинанд, что я беру на Большой Баранихе запас на оба отряда. Шесть нарт из девяти полностью загружены продуктами.

— Молодец! — не сдержался Врангель. — Ты даже не представляешь, как выручил нас. Но неужели ты не видел наш знак и не нашел записку на устье Верконы?

— Я ждал вас восточнее, как и условились. А сюда вернулся на всякий случай, избрав кратчайший путь, через сопки.

Начались взаимные расспросы. Матюшкин был не менее Врангеля огорчен новой неудачей в поисках «Северной земли». О своей работе по описи берега отозвался скупо, мол, сделано все как положено. Больший энтузиазм проявил в рассказе о Шалауровском зимовье и о свидетельствах чукчей, видевших землю в ясные дни к северу от мыса Якан.

— О земле там говорили мне и другие чукотские старшины, — взволнованно откликнулся Врангель. — С этим запасом корма мы можем еще раз испытать счастье в районе к северу от Якана.

Часть продуктов, чтобы не тащить лишнее, закопали во льду. У всех в этот день был самый бодрый настрой.

— Должно быть, Фердинанд, это и есть мыс Якан, — высказал свое предположение Матюшкин.

Они стояли на далеко выдающейся в море скале, по всем признакам сходной с описаниями ее чукчей.

— Где-то неподалеку, говорили мне чукчи, — вспомнил еще об одной примете Якана Матюшкин, — на устье реки, должен лежать остов большой байдары. Чукчи используют ее летом для моржовой охоты. Может, поискать?

— Попробуй, — поддержал Врангель.

Матюшкин вернулся к своей упряжке и, вскочив на нарты, поехал, огибая берегом мыс, на восток.

Стоя на скале и вооружившись зрительной трубой, Врангель упорно обшаривал горизонт. День был ясный, безоблачный, лишь в отдалении, верст за двадцать, поднимались в небо темно-голубые пары — признак открытого моря. Установившаяся теплая погода сильно размягчила снег, и потому они ехали теперь по ночам: когда подмораживало, собаки бежали легче.

Мичман возвратился через полтора часа.

— Все сходится, Фердинанд, — радостно сообщил Матюшкин. — Отыскал каркас байдары в двадцать один фут длиной. Летом, сказывали чукчи, они обтягивают байдару шкурой лахтака и промышляют моржей, кои водятся здесь в изобилии. А как обзор, что-нибудь видно?

— Ни малейших признаков земли, — Врангель передал мичману зрительную трубу.

— Вроде там открытое море, — не отрываясь от окуляра, сказал Матюшкин.

— Похоже на то.

— Что же делать, ехать дальше?

— Именно, — подтвердил Врангель, — к Северному мысу.

Проехав следующей ночью еще тридцать пять верст, остановились на привал в том месте, где на берегу в изобилии валялся наносный лес. Весь день, пока отдыхали, продолжалась метель. К ночи резко похолодало, до одиннадцати градусов ниже нуля. Используя благоприятные для бега собак условия, Матюшкин решился все-таки использовать и свай шанс в поисках земли.

— Дозволь, Фердинанд, испытать удачу. Может, что и получится?

Врангель не стал перечить:

— Дерзай, Федор! Только без нужды не рискуй. И это не просьба — приказ! Мы ждать тебя не будем, поедем дальше. Ежели случится удача, подожди нашего возвращения здесь, на берегу. Ежели удачи не будет, возвращайся в Нижнеколымск. Где наши склады провиантские — знаешь.

Взяв с собой провизии на пятнадцать дней и нагрузившись дровами, Матюшкин поехал на трех нартах на север. Врангель с Козьминым и доктором Кибером продолжили путь для описи берега на восток.

Далеко выступавшую в море скалу, соединенную с низменным берегом перешейком, Врангель узнал сразу по описанию этого места Джеймсом Куком. Отсюда море, как и писал Кук, круто поворачивало на восток. Именно этот мыс знаменитый англичанин назвал Северным. Чукчи же называли его Ир-Кайпио.

Старшина селения по имени Этель дружелюбно встретил русских исследователей и, узнав, что они собираются идти далее к острову Колючина, предложил сопроводить туда, имея в виду заодно повидаться на острове со своими родичами.

Этель принарядился в дорогу, надел шапку, украшенную бисером, с венчавшей ее на макушке головой ворона: ворон, по уверению чукчи, должен обезопасить их путь и обеспечить приветливый прием со стороны тамошних племен.

И так, уже в сопровождении чукотского старшины, пояснявшего названия приметных очертаний береговой линии, миновали мысы Ванкарем, Ольман и наконец добрались до Колючинской губы с островом посреди ее, названным Куком в честь своего спутника именем Бурнея. И этому самому Бурнею, из-за того, что льды не позволили кораблю Кука пройти от губы дальше на север, втемяшилось в голову подвергнуть сомнению путешествие вокруг азиатских берегов Семена Дежнева и убеждать ученый мир, что Азия и Америка соединяются между собой перешейком.

Что ж, теперь, думал Врангель, с интересом рассматривая отвесно обрывающиеся к морю северные берега острова Колючина, сложенные из красноватого гранита, гипотеза Бурнея окончательно развенчана. Не говоря о других результатах их экспедиции, один этот факт представлял из себя немалую научную ценность и утверждал приоритет русских исследований района Берингова пролива.

Жившие у Колючинской губы чукчи снабдили прибывших издалека путников китовым мясом на корм собак. В обмен же получили табак и бисер. Весенняя охота была удачной для чукчей: добыли на своих легких байдарах, приспособленных для плаваний среди льдов, почти пятьдесят китов и немало моржей.

Помимо мяса, Врангель приобрел у береговых чукчей нартовые полозья из китовых ребер, значительно облегчающие, благодаря прекрасному скольжению по снегу, бег собак. От Колючинской губы до Нижнеколымска их отделяло, по подсчетам, не менее тысячи верст, и обратный путь в немалой степени зависел от того, в какой форме будут находиться собаки.

Простились с чукчами как добрые хорошие друзья. Из общения с ними Врангель вынес убеждение, что этот народ отнюдь не отличается злобой и воинственностью, как полагали некоторые его соотечественники. Напротив, по своей природе чукчи приветливы и добродушны. Их чувства к пришельцам определялись теми намерениями, с которыми чужаки приходили к ним. Если кто-то хотел нарушить их мирную жизнь и завоевать их земли, они брали в руки оружие и умели достойно постоять за себя. Но если пришельцы открывали им свое сердце, предлагали дружбу и мирную торговлю, то и чукчи не замыкали свое сердце на замок, отвечали тем же.

На обратном пути, за мысом Ир-Кайпио, с русскими простился чукотский старшина Этель, способствовавший налаживанию добрых отношений с сородичами в Колючинской губе.

В том месте, где простились с Матюшкиным и откуда мичман уехал по льдам на север, внимание привлек появившийся на берегу большой деревянный крест. Осмотрев его, нашли записку. Матюшкин сообщал, что путь ему на расстоянии шестнадцати верст от берега преградила огромная полынья. Убедившись в невозможности обогнуть ее, он повернул назад и, достигнув земли, поехал, как договорились, в обратном направлении, к Нижнеколымску.

Близ реки Верконы Врангель, заинтригованный рассказом Матюшкина, тоже отыскал зимовье Шалаурова.

Итогами собственных его раскопок были найденные в земле два человеческих черепа и деревянный, обросший мхом патронташ.

В складе на Большой Баранихе нашелся оставленный Матюшкиным для товарищей запас провианта и собачьего корма.

Десятого мая, после восьмидесятидневного отсутствия, путешественники наконец вернулись в Нижнеколымск.

Глава девятая

Какой уютной после долгих странствий по льдам представлялась теперь их северная база, простая нижнеколымская изба. Уединившись в ней, Врангель обдумывал, что скажет в заключительном отчете об итогах экспедиции. Сделано, в общем-то, немало. Подробно исследованы труднодоступные края, описан берег от Индигирки до Колючинской губы. Изучены Медвежьи острова, низовья Колымы, берега Большого и Малого Янюев, сопредельные горы и тундра. А также нравы и быт местных жителей — якутов, тунгусов, юкагиров, чукчей...

Неоднократными путешествиями на север доказано, что никакой «Земли Андреева» там, где предполагалось ей быть, не существует. И собраны от чукчей сведения, что искомая «Северная земля» располагается восточнее тех мест, где ее пытались найти, — в районе мыса Якан, если двигаться от него на север.

Немалую ценность должны представить регулярные метеорологические наблюдения, изучение полярных сияний, направлений ветров, как и обнаружение свободного от льдов моря в некотором удалении от берегов.

Словом, несмотря на неудачу в поисках земли, трудились, мерзли, голодали, пускались в отчаянные походы, на грани смертельного риска, не напрасно. Надо полагать, кое-что для познания полярных областей они сделали. В итоге Север станет намного ближе людям и понятнее. Результатами экспедиции воспользуются и другие исследователи.

Пора было отчитываться и перед верным другом Федором Литке, ожидающим от него последних новостей. «Коротко сказать, — сообщал ему в письме Врангель, проникли и описали берег до острова Колючина, откуда Берингов пролив был от нас не более 3-дневной собачьей езды, и возвратились в Нижнеколымск мая 10-го, к радости и удивлению жителей, полагавших нас или поглощенными морем, или убитыми... Голодными и на едва шевелившихся собаках дотащились мы до Колымы. Теперь я не имею никакого сомнения, что есть на севере земля: сказания чукчей так согласны и утвердительны, что уже не искать, а найти следует».

Первыми, в начале июля, отправились в обратный путь через Сибирь Матюшкин с доктором Кибером. Расчеты с местными жителями за поставки нарт, собак, продуктов питания и другие услуги задержали Врангеля в Нижнеколымске до ноября. Уже началась зима, когда вместе с Козьминым он покидал приютивший их на три года северный поселок. Проводить офицеров вызвался оказавший большую помощь в походах купец Бережной.

Бережной доставил путников на своих крепких, привыкших к морозам якутских лошадях до Верхоянска, и здесь настала пора проститься с купцом.

— Спасибо, Федор Васильевич, за все, — с чувством сказал Врангель. — Доберусь до Петербурга — непременно упомяну в отчете об оказанной вами неоценимой помощи и буду ходатайствовать, чтобы вас достойно поощрили.

— С вашей руки — и мне куль муки, — добродушно усмехнулся купец. — Да только наград нам не надобно. Была б память хорошая — с нас и довольно. А за сердечное слово — благодарствую! Коль опять воротитесь свой остров искать, милости прошу к моему шалашу. Один в наших краях не воин, артелью сподручнее.

В Верхоянске, называемом якутами Боронук, Врангель и Козьмин в компании с местным исправником отметили Рождество. На дворе лютовала сорокаградусная стужа, но, делать нечего, надо поспешать дальше.

В первые дни нового года начали подъем на Верхоянский хребет. Деревья вокруг стояли в замерзшей бахроме, и такие же ледяные узоры обрамляли воротники и шапки путешественников. Теплый, подобный облаку пар окружал упорно продвигавшийся по горной тропе караван всадников.

В предвестии снежной бури заночевали в дорожной хижине на склоне хребта — поварне. За окном, заложенным льдиной, свистел в ущельях ветер, стонали и лопались от мороза вековые лиственницы, а в набитом людьми домике весело, даря тепло, трещали дрова в глиняном чувале. Скинув промерзшие шубы, путники согревались обжигающим чаем.

— Вон как разгулялось! — прислушиваясь к бушующей стихии, говорил Козьмину Врангель. — Чем-то, Прокопий, полюбились мы «стране Борея». Никак не хочет отпускать нас восвояси.

Израсходовав весь запас злобы, к утру буря утихомирилась, и сразу потеплело. С трудом преодолевая наметенные за ночь сугробы, лошади с оседлавшими их всадниками возобновили трудный подъем наверх.