Ферштейн, или Всем Звезда

Самокрутки

Вкратце о моих «попутчиках».

Киевляне-москвичи (все вместе — «столичные») — три работяги средних лет, рассказчики, гитаристы, поющие песни поодиночке и хором. Особенно сильны они были «заспевать» казацкую «Ой при лужку, при лужку», на два голоса. Причем первый шел русской версией, второй — украинской (в другой раз — наоборот). В хоровой гармонии улавливалась соревновательность, старались изо всех сил, и это добавляло прелести, и результат был ошеломляющим. От их «конь гулял на воле!» содрогались стены, пол и потолок. Я так и не узнал точно, кто из них москвич, а кто киевлянин. Знал только, что один к двум или два к одному.

Белорус самый здоровый детина моих лет, бицепсы надувались литровыми пузырями. Говорили, что драчун, и припоминали его геройства. По моим же впечатлениям, он был вполне миролюбивый и порой флегматичный.

Троцкий — неоднократно отсидевший мужичок, весь в наколках, спокойный и, казалось, простой, как валенок. Выпив, иногда говорил о бессмысленности жизни, впрочем, без надрыва и трагедии, шутя. Пару раз при мне, сильно напившись, имитировал попытку вывалиться из окна — «делал аут». Садился на подоконник открытого окна, говорил что-нибудь типа «Говорят, Высоцкий умер, жаль» или «Скоро американцы сбросят на нас атомную бомбу», или «Эх, подписался бы на Афганистан, но неблагонадежен», — закатывал глаза и медленно валился назад. Грохнуться со второго этажа, может, и не велика беда, но шею сломать перспектива присутствовала. Надо сказать, окружающие относились к этим несостоявшимся аутам спокойно: «А ну его, все равно когда-нибудь выпадет!»

…В следующую пятницу наша квартира-общежитие гудела. Гонец привез из Нефтеюганска рюкзак горючего (водка, крепленое вино, ром, шампанское), хорошо посидели, погуляли по берегу реки, попели. Что касается спиртного — действовали по принципу «не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня». Утром — «отход», тяжело. К обеду все встали. Принялись рассуждать, где взять. Я, как новенький, не знающий всех тонкостей местной специфики, молчу, слушаю, тем более что к похмеллятору равнодушен.

— Нарезной? — предлагает Белорус, басом, поигрывая бицепсом.

Нет, это только с пяти часов, да и киевляне с москвичами — интеллигенты, лосьон не пьют.

— Самогоши? — выдал хриплую мыслю Троцкий.

— Сам пей, плебей, — шутит один из столичных, — эту вонючку на махорке.

— Самокрутки! — решает Общество. — Писарчук, готовься! Мой харю!

— Мата Харри!.. — бурчит нечесаный Писарчук, отправляясь в ванную.

Со всех стаканов и бутылок сливают оставшиеся там капли. Набирается целый стакан коктейля. Из ванной выходит Писарчук, худой, утонченного облика, синие вены сквозь прозрачную кожу. Берет двумя руками стакан, медленно вливает в себя драгоценный, волшебный, как показывают следующие минуты, нектар. Влажно моргает. Закуривает. Все молчат и ждут.

Наконец, Писарчук перестает трястись, делает самопроверку — выбрасывает, как фюрер, вперед и чуть вверх правую руку: не дрожит! Ему несут бумагу и авторучку.

Писарчук превращается в Писателя.

Верная рука выводит волшебные слова:

«Люба, продай подателю сего 2 (две) бутылки водки», (число, подпись).

Следующая бумага — следующие волшебные слова:

«Люба, продай подателю сего 4 (четыре) бутылки вина портвейн», (число, подпись).

Поднимает голову: хватит?

— Рискованно… — вздыхает коллектив. — Ладно, давай еще одну твори!

«…2 (две)… и 2 (две)…»

Говорили, что Писарчукчук может подделать любой почерк, даже ленинский, а не то, что какого-то там Ферштейна.

Первым записку берет Белорус, уходит. Все прильнули к окну — отсюда видно парадное крыльцо магазина. Выходит. Несет. Все нормально.

Через время уходит Балерун — тоже зачет.

Мы с Троцким на дело идти не можем: Троцкому не поверят по определению, а мне — как новенькому. Здесь все на виду, новеньких сразу видят: только приступил к работе, и вдруг, здрасьте, начальник ему «разрешает»!

И третий гонец, москвич или киевлянин, пришел с успехом. Сегодня счастливый день! Писарчук, ты лучший из нас! Слушай, говорит ему кто-то, да если бы я так умел рисовать, — разве бы я мотался по этим северам! Да, глубокомысленно подтверждает Троцкий, закатывая глаза, знал бы прикуп, жил бы в Сочи!

Таким образом, и суббота прошла на славу. Но все хорошее субботнее когда-нибудь кончается и наступает тяжкое воскресенное. Притом что до понедельника еще далеко, и день терять грех. Тем более система отработана, и есть вера в успех, подтвержденный опытом: сливки со стаканов, похмелённый Писарчук, Мата Харри, письма счастья, Белорус с запиской в магазин, все прильнули к окну.

…Белорус, спотыкаясь, выскочил на улицу, едва не упал, оглядываясь. Следом на крыльцо выбегает продавщица Люба, кричит на всю Ивановскую:

— Вот же наглецы, твою же ж мать! Начальник вчера вечером в отпуск улетел, а они с записками от сегодняшнего числа!

Интересное все же кино из окна, в театр ходить не надо.

Над моим ухом прогудел столичный:

— Ой, нэ мОжу, мабуть слягу!

Фиаско. Белорус отныне вышел из доверия, что для него очень неприятно. Он вбежал в квартиру, красный как рак, разорвал в мелкие клочья «записку счастья», бросил к потолку. Кусочки бумаги осыпали его голову и плечи издевательским конфетти.

— Почему никто из вас не знает, что Ферштейн уехал!? — грозно спросил он всех, осипшим от волнения голосом.

— Куд… куда уехал? — смешно отреагировал Писарчук.

— Куд-куда! — передразнил его Белорус. — В Москву, наверно, вашу! А оттуда, может, уже и в ваш Израиль! Тут-туда.

Писарчук заволновался, заходил по комнате, заговорил смело:

— Кане-е-ешна!.. Опять мы виноваты, кто бы сом… сомневался!

— Ладно, братан, не икай! — прогудел Белорус, все еще во гневе. — Ты мастер, какой базар. Маэстро! Это мы дураки. Надо было вам кому-то первому идти! — он кивнул на столичных. — Я местный, а вы гастролеры, проходимцы, все на одно лицо, как китайцы.

Москвичи-киевляне обиженно переглянулись: один толстый, другой тонкий, третий кудрявый, синие вены сквозь… — «все на одно лицо»!

— Жадность фраеров сгубила, — примирительно обронил Троцкий, умудренный школой жизни, — она виновата, мы ни при чём.

Ну да ладно, какие обиды, когда такое горе. Воскресенье не задалось, курим, пьем чай. Троцкий заваривает себе чифиря. Потом все понуро идут на реку, искупаться и выздоравливать.

Вечером, перед отходом ко сну, слышу философские разговоры из большой комнаты. Там Белорус и столичные. У Троцкого отдельная комнатушка, он в диспутах участия не принимает, только иногда вяло посылает оттуда всех куда подальше, за то, что мешают спать, философы. Но философам Троцкий не указ.

— А чё у нас так всё, как будто не везет? За границей, шурин говорит, всё есть, даже скучно… Вешаются от скуки. Слыште, там у него прям под окнами, рассказывает, лавка кофейная с кафетерием. Эту лавку мужик держит. Он держит, значит, это ладно. Но и его отец ее держал. Дед, блин, эту же лавку несчастную, оказывается, уже держал. И сын этого мужика будет эту же лавку содержать, сам кофе наливать, в глаза прохожим заглядывать. И внук!..

— Сдуреть!

— Да, я б тоже застрелился. В самом детстве.

— Ну это ладно, у них гены такие терпеливые. Но шурину-то! У них на этой долбанной улочке, с кафетерием, такие традиции. Если ты утром, идя на работу, в лавочку не зашел, кофе не накатил, не побалакал с хозяином и другими соседями, кто под руку попался, значит, ты сволочь, скупердяй и никого не уважаешь! А кому сволочью хочется быть? У нас ведь как? Позавтракал дома — и вперед на работу. И никому ты не обязан кофе на публику пить. Так он, не поверите, иногда, говорит, волком воет и хочет утром в окно выйти, чтобы другой, параллельной улицей свободно, как человек, без того подневольного кофе пройти!

— Понятно. Хочет улизнуть в параллельную реальность, ха.

— А не фиг было за иностранку.

— Я б тоже утопился. И иностранка даром не нужна.

— А мы другие, потому что у нас просторы. И душа просторная.

— Ага, и сгруппироваться через простор ну никак. Это ж на месте нужно сидеть. Прыг в окно, и всё параллельно.

— Ну а ты вот сам, к примеру, чего прыг? Чего тебе на Карпатах не сидится. С гуцулочкой.

— Расчевокался. А сам чего? Чего не сиделось во Владике? Ма-а-асква, ква-ква! Так и в Москве же не усидел! Сюда прыг-скок.

— У меня уважительное и логичное. Жене в Москве место дали. В труппе. Раз. А сюда я, чтоб не стыдно было перед ней по части зарплаты. Два. А вообще, кто бы гутарил. Рыба, где глыбже, а хохол, где плотять. Вся логика.

— Ой-вэй, виноват, конечно, звиняйтэ, дядько. Выходит, мы здесь все хохлы.

— Ага, в труппе, гы.

— А французу что — страна маленькая, конкретная, дело сделал, лягушку сглотнул, спагетой заел… И ушел в вендетту.

— В сиесту.

— Спагеты у итальянцев.

— Какая разница.

— Одна даёт, а другая дразнится. Есть разница?

— Спагета, это ж лапша. Вроде одно и то же, а…

— Короче, надо было сдаться.

— Заткнись, бо убью!

— Слышь, говорят, на Днепре бабы… полный стакан могут на груде пронести… десять метров. И не расплескать!..

— Шо десять. Больше. — Тихо, но гордо отвечает тот, который там, где плотять.