Филипп Август

«Тот, кто удивительно увеличил могущество королевства Французского...»

Так выражается Вильгельм Бретонец в своих «Деяниях», когда сообщает о смерти Филиппа[283]. Вслед за ним история тоже отметила величие этого короля. Историки не перестают единодушно расточать похвалы победителю при Бувине, «этому человеку, столь способному, столь благоразумному, столь отважному, великолепному в своих действиях, знаменитому, победоносному в битвах, прославленному многими великими триумфами, удивительно увеличившему могущество королевства Французского и сильно расширившему земли королевского фиска (домена)». «Он также мужественно сражался и победил многих владетельных князей, знаменитых и могущественных... Защитник и покровитель церквей, в частности Сен-Дени, он доблестно воевал с сарацинами в свои молодые годы... а в пору своей старости он не стал беречь сына, дважды послав его в поход против альбигойских еретиков...»

Увеличить по меньшей мере втрое площадь королевского домена, превратиться из короля-Капетинга, зажатого в своих графствах, в хозяина стольких территорий, присоединенных к старинным землям королевского фиска, — разве это не значило совершить славный труд? Тот, кто преуспел в этом великом деле, вполне заслуживал прозвания «Август», характеристики, обычно присваиваемой прославленному персонажу, которой приумножил то, что ему доверили. Между тем Филипп Август не ограничился этой задачей, поскольку сумел полностью разгромить грозную коалицию и победить императора, которого он вследствие этого счел равным себе. Он заставил великих вассалов склониться перед своей волей и одержал верх над самым могущественным из них, герцогом Нормандским, который был королем Англии. Безжалостный по отношению к изменникам, он придал новый блеск королевской власти, поставив ее на путь неуклонного возрождения. Его правительство создало солидную региональную администрацию, инициировало необходимые финансовые реформы, заложило основы настоящего государства. Победы при Мюре, Ла-Рош-о-Муане и Бувине позволили сохранить королевство в его границах и упрочили тот первичный государственный фундамент, опираясь на который, королевская власть смогла наконец выбраться из феодальной скорлупы, ограничивавшей ее в течение предыдущих столетий.

Слава Филиппа Августа в коллективной памяти еще более возросла благодаря демографическому, городскому и экономическому подъему, который не зависел он него. Основание и возведение стольких новых церквей придало особенно яркий ореол его правлению. Будучи свидетельством народной веры, а также могущества городов и их коммун, этот «opus frangipanum» («французский труд»), творчество французское по преимуществу, которое мы столь несправедливо продолжаем называть готическим искусством, зародилось в королевском аббатстве Сен-Дени и украсило сначала города домена. Затем оно распространилось по всему королевству и за его пределами. Напомним несколько великих его образчиков. Возведение кафедральных соборов в Лане, Суассоне, Сансе и Нуайоне началось до 1180 года; величественный фасад украсил собор Парижской Богоматери между 1190 и 1200 годами; собор Шартрской Богоматери начал возводиться с 1194 года, тогда как реконструкция кафедрального Руанского собора, сгоревшего после 1200 года, ускорилась после 1204 года; строительные работы в Реймсе начались в 1211 году.

Сильно ли способствовал король Филипп этому престижному строительству? Мы знаем о его пожертвованиях (преимущественно денежных, а не земельных) в пользу аббатств, капитулов и особенно богаделен, но имеем мало указаний на суммы, которые он потратил на возведение новых церквей или соборов. Прослеживаются некоторые следы этого в том, что касается строительства соборов в Шартре и Руане, но Ж. Буссар признается, что не нашел ничего относительно собора Парижской Богоматери[284].

Выходит, что Филипп II и его правительственная команда не старались обеспечить поддержку своей власти за счет меценатства? Историки искусства не имеют единого мнения по этому вопросу. Одни не усматривают заметного влияния королевской власти на творения искусства, другие обнаруживают некий «стиль Филиппа Августа», «придворный стиль». Замечательный псалтирь королевы Ингеборги[285], а также свидетельства новаторской роли парижских ювелиров, крест и молельня, которые король предложил в дар аббатству Сен-Дени, были, несомненно, выполнены по его заказу. Некоторые исследователи даже говорят о дворцовом производстве, поскольку выявили в этих работах иконографические символы, связанные с прерогативами королевской власти.

Какие выводы можно сделать из этих противоположных точек зрения специалистов? Королевская власть не полностью игнорировала роль искусства в деле усиления своего могущества и начала отвечать на «германские и аквитанские вызовы», согласно формулировке М. М. Готье. Однако она признала значение меценатства в изобразительном искусстве гораздо позднее и более сдержанно, чем в области литературы. Короче, она заложила некоторые основы, предвосхищавшие новый способ влияния на общественное мнение, но не настолько, чтобы можно было в самом деле говорить об «искусстве Филиппа Августа». Выражение «стиль 1200» больше подходит в данном случае[286]. Наконец, в то время как численность готических построек возрастала, романское искусство «выдыхалось», несмотря на шедевры базилики Нотр-Дам-дю-Пор в Клермоне и на попытку обновления романской скульптуры в землях между Гаронной и Пиренеями. М. Дюрлиа хорошо это продемонстрировал[287].

В своих попытках приручить и использовать городской подъем, королевская власть намного больше интересовалась военным строительством и даже мусорными свалками. Хотя Филипп Август велел снести укрепления многих городов в крупных фьефах Шампани и Фландрии, он в то же время приказал обнести крепостной стеной Реймс и города домена, как старые, так и новые. Турне и Суассон обзавелись стенами еще до 1180 года, но меры были приняты, чтобы построить башни и стены вокруг Буржа, Иссудёна, Перонна и других городов. Король был заинтересован также в постройке странноприимных домов и крепостей внутри городов.

Королевская деятельность самым наглядным образом проявилась в Париже, который был охвачен «строительной лихорадкой». С тех пор как Людовик VI основал рынок Шанпо, а Людовик VII отдал торговцам Гревскую площадь, коммерческий центр переместился на север. Речной порт и путь, который вел в сторону Сен-Дени и Фландрии, благоприятствовали развитию правобережья. Уже в начале правления Филиппа II, после изгнания евреев, зерновой рынок покинул остров Сите, дабы расположиться на Шанпо[288]. В 1181 году ярмарка, проходившая возле Сен-Лазара, также была перемещена в другое место, а в 1183 году король велел построить два больших крытых рынка вместе с лавками, предназначенными для торговцев. Чтобы обезопасить городские кварталы от эпидемий, он приказал построить стену вокруг кладбища Невинноубиенных. Следует ли усматривать в этом настоящую заботу о гигиене? Напомним, что в предыдущем году Филипп II, едва не задохнувшись от смрада уличной грязи, взбаламученной конями и повозками, решил вымостить камнем главные улицы, которые вели к городским воротам.

К этим королевским инициативам, свидетельствующим об определенной заботе о повседневной общественной жизни, прибавились другие, имевшие целью обезопасить Париж. Короля побуждала к этому настоятельная необходимость. Наиболее защищенным местом Парижа оставался остров Сите с его римской стеной, которую на западе дополняла стена, окружавшая королевский замок. Несколько предместий-бургов, таких как Монсо-Сен-Жерве, были обнесены стенами, но городские кварталы, еще только возникающие или уже полностью сформировавшиеся, были настолько беззащитны, что в 1190 году, перед своим отбытием за море, король Филипп предписал парижанам возвести укрепления вокруг всего города. Они повиновались ему лишь отчасти, ограничившись тем, что обнесли стеной кварталы на правом берегу, то есть торговую часть города. Укрепления, в плане слегка напоминавшие трапецию, начинались на востоке с того участка речного берега, который находился напротив теперешнего острова Святого Людовика (в прошлом — острова Нотр-Дам), включали в себя правобережные предместья-бурги, за исключением Сен-Мартен-де-Шан, и достигали Сены возле замка Лувр, донжон которого был полностью построен в 1204 году.

Окруженный впечатляющими стенами и замковыми башнями, этот донжон высотой в тридцать метров был символом королевского могущества. Ощутимые знаки возрождающейся власти являли собой высокая зала, куда прямые вассалы короля — даже хозяева крупных региональных владений — являлись, чтобы принести ему оммаж, а также подземная темница, где некоторое время томился мятежный Ферран, граф Фландрский. Когда герцоги и графы клялись королю в своей верности, они с содроганием вспоминали об ужасной каре, которая постигла за нарушение данного слова знаменитого пленника, заключенного в одиночной камере прямо у них под ногами.

Осознавая свою ответственность, король по возвращении из крестового похода взял на себя обеспечение безопасности левобережья, где располагались школы и многочисленные новые земельные наделы. Сооружение этой стены было завершено в первые годы XIII столетия. Шириной в 2,30 метра, она была снабжена башнями через каждые шестьдесят метров, подобно стене, стоявшей на северном берегу. Начинаясь напротив Лувра, эти укрепления проходили через бург Сен-Жермен, охватывали бург Сент-Женевьев и упирались в берег Сены напротив острова Нотр-Дам, оставляя на востоке от себя бург Сен-Виктор.

Следуя примеру Роберта Благочестивого, Людовика VI, по приказу которого был возведен большой донжон, и Людовика VII, перестроившего замок Гуго Капета, Филипп Август существенно увеличил в размерах дворец на острове Сите. Сделав из него свою главную резиденцию, король разместил там постоянный штат чиновников и прислуги, а также свои архивы. Кроме того, он постановил именно там проводить заседания своей курии, чтобы придать старинной крепости более обжитый вид. Осмотрительный, он желал, тем не менее, располагать в Париже хорошо защищенным замком; в силу этого было принято решение о строительстве Лувра[289].

Филипп II наложил на Париж отпечаток своей личности. Он сделал из него настоящую столицу и снабдил его протяженными стенами. Парижские труды Филиппа Августа являются достаточным свидетельством того, что его правление не было посредственным. Между тем, прежде чем отразить в нескольких лапидарных фразах главные заслуги недавно умершего короля, Вильгельм Бретонец позволяет почувствовать глубокую неловкость за его последние годы.

Тревожная тишина

Конечно, тени не могли не омрачать конец правления, которое включало в себя столько позитивных аспектов. Однако нельзя было предполагать, что они станут настолько густыми, по крайней мере если верить официальному хронисту. Столь красноречивый во многих случаях, особенно в своем рассказе про «год Бувина», капеллан-хронист затем почти совсем умолкает, причем весьма странным образом. В своих «Деяниях» он почти ничего не сообщает о событиях, которые случились между 1218 годом, отмеченным смертью Симона де Монфора (25 июня), и 1222 годом. Он лишь мельком упоминает о южной экспедиции принца Людовика, состоявшейся в 1219 году[290]. Рассказывая о событиях 1222 года, он приводит, главным образом, завещание короля Филиппа, а в следующем году ограничивается описанием его смерти и похорон, хотя при этом и сочиняет краткое проникновенное похвальное слово почившему королю, которое уже цитировалось выше.

Несколько более словоохотливый в «Филиппидах», королевский капеллан сообщает о том, что Амори де Монфор обратился к Филиппу Августу с настоятельным призывом, в ответ на который было решено послать ему помощь. Кроме того, Вильгельм Бретонец подробно описывает бретонские дела. Кузен короля, Пьер де Дрё, больше известный под именем Пьер Моклерк, стал «бальистром», то есть опекуном графа Бретонского, когда тот женился в 1213 году на Алисе Бретонской, наследнице старинного «графского» рода (в Бретани говорили «герцогский дом» и «герцогство»). Между 1216 и 1222 годами еще один представитель этого линьяжа, Анри, владел в качестве апанажей Пантьевром и Плоэрмелем. Его дядя и воспитатель, Конон, граф де Леон, встал во главе тех, кто не признал чужака, и заявил о правах своего воспитанника на все герцогство. Тогда Моклерк потребовал отдать ему на воспитание юного Анри в соответствии с капетингским обычаем, по которому вышестоящий сеньор становился опекуном сына усопшего нижестоящего сеньора. Поскольку Конон ответил отказом, Моклерк захватил большую часть земли Пантьевр и оставил юному Анри лишь несколько сеньорий вместе с главной крепостью Авогур[291].

Итак, события в Лангедоке и Бретани не оставили безучастным Вильгельма Бретонца. Но разве, помимо этого, ничего больше не происходило тогда в других частях королевства, и особенно в домене? Официальные акты Филиппа Августа дают ответ. Они свидетельствуют, что в последние годы его правления активность королевской власти значительно возросла: с 1219 года по июнь 1223 года было издано шестьдесят четыре акта, тогда как за весь предыдущий период правления — всего сорок три. Очевидно, некоторые из этих актов указывают на завершение жизненного пути Филиппа Августа, на исполнение королевского завещания и на еще более отчетливое стремление наградить тех, кто хорошо ему послужил. Король пожаловал земли Бартелеми де Руа, а также видным представителям его клана, коль скоро он уступил нормандские фьефы сестре графа Алансона, зятя своего камерария. Кроме того, он подтвердил дарение земель, виноградников и одного кастелянства Герену и не забыл отблагодарить свою верную знать средней руки, в частности Амори де Крана и Гоше, графа де Сен-Поля, получившего землю Ториньи в Нормандии. Король Филипп наградил в последний раз важную когорту своих служащих низшего ранга, в том числе рыцарей и лучников из своей охраны, виночерпиев, хлебодаров, а также своего кухмейстера, комнатного валета и брадобрея, которые тоже имели право рассчитывать на его благодарность. Король покровительствовал церквам и следил за сохранностью их имуществ. Арбитражные суды, на которых подтверждались их права, следовали один за другим.

В ходе зимы 1219/20 года Филипп признал, что ранее совершил ошибку, преследуя евреев. Отныне он желал покровительствовать их финансовым предприятиям, ибо они были полезны для королевства. Он отдал приказ своим бальи назначить по два человека в каждом городе домена, дабы хранить печать евреев, которая служила для того, чтобы скреплять договоры, заключенные между евреями и христианами. Стремясь воздать евреям по справедливости, он решил, что официальный ежегодный ссудный процент, который будут им выплачивать заемщики-христиане, не вернувшие долг, составит два денье с ливра, то есть 0,8%.

Королевская власть не впала в спячку, и первые приступы болезни, подкосившие здоровье короля в 1222 году, не прервали его разнообразной деятельности. Власть продолжала заниматься городами. Она следила за знатью, контролировала ее браки и порядок наследования ее владений. Нужны примеры? В 1222 году король утвердил мир, заключенный между Ги IV, графом Форезским, и Юмбером V, сеньором де Божё. Строго отстаивая свои права, Филипп Август заявил после расследования, что рыцари и оруженосцы Сепуа не должны иметь никакой доли с судебных штрафов, взимаемых на территории, относящейся к королевским владениям. Филипп II его люди, которые в июне 1223 года занимались также делами капитулов Нуайона и Шартра, а в начале июля — делами Юга, не считали, что жизнь королевства должна как-то замедлиться ввиду близящейся смерти короля[292].

Если королевская власть не погрязла в бездействии, то каковы же были мотивы глухого молчания Вильгельма Бретонца относительно последних лет правления Филиппа II? Отсутствие крупных конфликтов не может рассматриваться как единственная причина, поскольку перед этим хронист сообщает о важнейших постановлениях, касавшихся знати или клира. Испытывал ли он в связи с этим стыд за своего короля, находившегося на склоне жизни? Вот первый ответ, который приходит на ум. Дописывавший свой труд уже после смерти Филиппа И, Вильгельм Бретонец не старался, быть может, слишком напоминать о последних действиях короля-отца в то время, когда сын только начинал править. Вильгельм не мог забыть, что сам он занимал сторону Филиппа Августа в его конфликте с наследником.

Эта систематическая дезинформация со стороны одного из самых эффективных «информационных посредников» эпохи, в данном случае своеобразного официального историографа, — не была ли она лишь искусным маневром, имевшим целью обеспечить будущее себе и своему покровителю Герену? Увы, одно безжалостное замечание Вильгельма Бретонца полностью лишает такое толкование всякой убедительности: «В то время, когда Филипп, великодушный король Франции, начал страдать от приступов болезни, на западе появилась одна ужасная комета, которая явила, таким образом, знак смерти и ослабления королевства». Следует пояснить, что речь, несомненно, идет о комете Галлея, поскольку ее циклический период обращения вокруг Солнца (74,028 года), если считать от последнего появления в 1986 году, как раз совпадает с 1223 годом. Однако нас интересует прежде всего сообщение автора о том, что королевство Французское пребывало в плачевном состоянии[293].

Невозможно даже представить, чтобы капеллан, позволявший себе такие высказывания, действовал как настоящий придворный нового короля, которому он приготовился пропеть хвалу. Ведь в этом случае он был бы заинтересован подробно осветить трудности Филиппа Августа на закате его жизни, что позволило бы ему с большей легкостью прославить начало правления его преемника. Он поступил иным образом. Его стыд был таков, что он предпочел не останавливаться на несчастьях, которые обрушились на королевство и Филиппа накануне его смерти. Как объясняется этот контраст со славными деяниями более давних лет? Каковы были бедствия, неудачи, разочарования, оправдывающие завесу молчания, которую хронист накинул на последние годы Филиппа?

Вот основное объяснение: Филипп II не оправдал ожиданий Церкви и множества христиан. Речь идет не столько о неучастии Филиппа Августа в пятом и шестом крестовых походах, которые закончились неудачей, соответственно, в Сирии-Палестине в 1217 году и в Египте в 1221 году, сколько о событиях в Лангедоке. Гордый своим огромным успехом и удивительным возвышением, Симон де Монфор уже в 1215 году не смог совладать со своими амбициями. Сначала он вступил в конфликт по поводу титула герцога Нарбоннского с архиепископом города Нарбонна, и тот подверг его отлучению. Затем 7 марта 1215 года Симон захватил Тулузу, а 10 апреля встретился в Мелёне с королем Франции, который признал его своим непосредственным вассалом за герцогство Нарбоннское, графство Тулузское, виконтства Безьерское и Каркассонское, а также за «все фьефы, которые Раймунд, прежний граф Тулузский, держал от короля и которые были отняты у еретиков и врагов Церкви».

Между тем Раймунд VI и его сын не падали духом. Двадцать четвертого августа 1216 года Монфор не смог помешать им взять Бокер, а затем и Тулузу 13 апреля 1217 года. Симон де Монфор осадил город, но 25 июня 1218 года тулузские дамы и девицы, управлявшие одной военной машиной, метнули камень, который убил Симона.

Ему наследовал его сын Амори. Двадцать пятого июля он прекратил осаду и направился к Каркассону. Затем он отбыл на север, чтобы просить помощи у короля Франции. Его сопровождали Фульк, епископ Тулузы, два других прелата и его мать, сестра Бартелеми де Руа. 11 августа 1218 года папа написал епископам, чтобы они агитировали христианский люд, и посоветовал Филиппу Августу помочь Амори де Монфору. Король уполномочил своего сына Людовика подготовить новую экспедицию. Пятого сентября Гонорий III взял под свое покровительство королевство Французское, пожаловал на организацию похода пятипроцентный налог с доходов французского клира и закрепил за Амори де Монфором земли его отца. Пятнадцатого мая 1219 года папа вновь написал королю Франции, и тот несколькими днями позднее позволил армии крестоносцев выступить под началом принца Людовика, который вторично принял крест 20 ноября предыдущего года. Наследник французской короны проследовал через Лимож, завладел Мармандом, который был осажден Амори де Монфором, и позволил устроить там страшную резню. Шестнадцатого июня Людовик прибыл под Тулузу, однако вскоре покинул осадный лагерь и уже 1 августа отбыл в сторону Парижа. Яростное сопротивление тулузцев против «гордыни Франции» утомило его? Более вероятно, что его отец и Герен предписали ему не слишком задерживаться в стране, которой они не стремились владеть напрямую. Они считали, что Людовик уже добросовестно исполнил свой долг перед королевской властью.

Отныне Амори де Монфору приходилось самому защищать свои фьефы. Он с отвагой стал выполнять эту задачу: сначала взял несколько мятежных замков (Лавор, Пюилоран, Марманд), но потерпел неудачу под Кастельнодари. Продержав его в осаде с июля 1220 года по март 1221 года, он отступил к Монреалю, однако вскоре потерял и этот город. Тем не менее после смерти Раймунда VI, наступившей в августе 1222 года, новый граф, Раймунд VII, убедился в непрочности его побед. Разве за спиной Амори не стояла Церковь и даже сам король Франции? В начале 1222 года Амори предложил Филиппу права на земли, которыми он владел на Юге. Четырнадцатого марта папа снова обратился с призывом к королю Франции, моля его присоединить к своему домену все территории, которые Симон де Монфор оставил своему сыну. Папа желал организовать новый крестовый поход против Раймунда VII. Понимая серьезность этой угрозы, Раймунд написал королю Франции. Называя Филиппа своим господином и вышестоящим сеньором, он просил оказать ему покровительство, признать за ним титул графа Тулузского и не рассматривать его как врага Церкви. Эти мольбы нисколько не помешали Раймунду VII продолжать свои завоевания. Ему помогали со всех сторон. В мае 1223 года сеньоры де Мирпуа, поддерживавшие графа Тулузского, отвоевали свои замки. В ходе осады, которую Раймунд VII предпринял против Пенн-ан-Аженэ и Вердён-сюр-Гаронн, епископы послали 1 мая 1223 года королю Филиппу письмо с мольбой о помощи. Тогда Раймунд VII и граф де Фуа прибыли под Каркассон и осадили его. Не желая вмешиваться, Филипп Август сослался на угрозу со сторону Плантагенетов и ограничился тем, что послал Амори подкрепления: две сотни рыцарей и десять тысяч пехотинцев, если верить Вильгельму Бретонцу.

На самом деле Филипп Август все еще колебался. Чтобы склонить его к нужному решению, кардинал Конрад, папский легат, прибыл с Юга вместе с епископом Фульком и собрал ассамблею в Париже. На ней присутствовали двадцать шесть архиепископов и епископов, но смерть короля прервала их заседания. Между тем у Амори де Монфора не осталось больше ничего, кроме Каркассона. И хотя он заставил противников снять осаду, это был его последний успех. Вскоре юный Монфор был вынужден вступить в переговоры с графами Тулузы и Фуа. Четырнадцатого июля 1224 года было заключено соглашение, в соответствии с которым Амори сдал Каркассон и покинул Юг.

Заканчивая свою хронику, Вильгельм Бретонец уже знал о бесславном итоге лангедокских событий, которые и без того шли очень плохо на момент смерти Филиппа Августа, поскольку Каркассон был единственным владением, все еще остававшимся в руках «крестоносцев». Теперь, по мере того как граф Тулузский отвоевывал свои земли, катарские проповедники вновь стали приобретать большое влияние в Лангедоке. Поэтому Вильгельм Бретонец, как церковнослужитель, не был горд за короля Филиппа. После фиаско «крестоносцев» на Юге он также не мог гордиться и за епископа Санлиса, чью сторону он прежде принял и вражду разделил.

Если бы Герен пожелал, Филипп II вмешался бы с помощью военной силы. Но главный советник опасался слишком далеких экспедиций. Вероятно, Герен остерегался, что экспедиция, имевшая целью спасти Амори де Монфора, пойдет на пользу прежде всего его противнику, Бартелеми де Руа, а также его клану, поскольку Амори был племянником камерария. Не послужила ли эта бесславная закулисная борьба за власть дополнительным стимулом к тому, чтобы хронист молчал о печальном крахе трудов Симона де Монфора? Кроме того, в Пуату и соседних землях атлантического побережья верность знати по отношению к Филиппу II снова стала ослабевать, что ясно показывало непрочность завоеваний на западе.

Темные и светлые стороны королевского правосудия

Автор «Деяний» имел и другие основания для того, чтобы быстро проскочить в своем рассказе последние годы Филиппа Августа. Король, Герен и многие другие персонажи из королевского окружения не достигли всех своих целей, и их разочарование было велико. После успешных, быстрых и внушительных реформ периода 1190—1203 годов, которые позволили поставить на ноги серьезную финансовую и административную организацию, после Бувина, который заставил понять великих вассалов, что король — их верховный глава, поступательное движение, направленное на возрождение королевского могущества, забуксовало, особенно в области судопроизводства. Королевское правосудие сделало значительный шаг вперед, но большинство его побед было одержано в пределах домена благодаря насаждению вальяжных судов, которые намного успешней, чем суды прево, исключали самые серьезные преступления из ведения коммун, а также мелких и средних вассалов. Однако этому правилу, почти всеобщему, сопутствовали исключения. Хотя в старинных областях домена и некоторых недавно присоединенных землях тяжкие преступления (предумышленное убийство), в принципе, подлежали рассмотрению королевского бальи, в Артуа эшевены сильно противились этому. Неприятие бальяжных судов было очень стойким, и в связи с этим даже вспыхивали мятежи.

А как обстояло дело с крупными вассалами домена, такими как граф Суассона, епископы, кафедральные капитулы и аббаты крупных монастырей? Несмотря на некоторое ограничение судебных прав этих видных сеньоров, королевское правосудие терпело и жестокие неудачи. Разве в 1214 году король не приказал своему прево в Амьене впредь больше не посягать на судебные права аббатства Корби, всецело и полностью восстановить юрисдикцию аббата в принадлежащих ему сеньориях и отозвать своих сержантов из земель аббатства?

Даже в своей столице король не был единственным сеньором. Несмотря на свое упрямство, он был вынужден ладить с епископом Гийомом де Сеньелэ, который в 1220 году обошел на выборах королевского кандидата. Сеньелэ сразу же поспешил заявить о своем праве вершить правосудие, особенно над жителями бурга Сен-Жермен-л’Осерруа и огороженного селения Брюно. Вспыхнула злая ссора. Король не желал уступать. Чтобы уладить дело, принц Людовик и многие магнаты собрались на заседание в марте 1221 года. Однако епископ отказался туда явиться под предлогом того, что он подсуден только церковному суду. Соглашения удалось достичь только в ноябре 1222 года. Епископ сохранил сеньориальную власть над своими кузнецом, ювелиром, мясником, хлебопеком и другими мастерами, которые не должны были платить податей, требуемых с парижан. В своих владениях — даже на улицах и больших перекрестках — епископ сохранил за собой право суда, особенно над вооруженными грабителями и человекоубийцами (имелось в виду убийство случайное и непреднамеренное). Король добился лишь того, чтобы ему выдавали преступников, повинных в похищениях людей или убийствах, если те были схвачены на месте преступления в епископских владениях или же после своих самопроизвольных признаний[294]. Последняя оговорка смягчала болезненный и унизительный характер соглашения, достигнутого, впрочем, благодаря настойчивому давлению принца Людовика и его знатных сторонников, которые воспользовались слабостью короля, уже страдавшего от приступов болезни.

Однако не следует слишком драматизировать ситуацию. Судебные заседания, проводившиеся бальи с 1190 года, становились все более регулярными. Эти областные курии избавили от чрезмерной загруженности королевскую курию и дали подданным короля, живущим в его домене, средство избежать арбитражного суда местных сеньоров. Таким образом, бальи получили возможность расширить сферу королевского судопроизводства за счет судов сеньоров средней руки. Замечено также, что акты королевских судов утверждают предыдущие постановления, принятые локальными судами.

Несмотря на бальяжные заседания, рост числа судебных дел способствовал более частым сборам королевской курии, решения о которых нередко принимались внезапно. Эта практика ограничивала роль магнатов по причине слишком короткого срока, проходившим между созывом и собранием, и способствовала тому, что открывались более широкие возможности для специалистов в области права, которые вместе с другими чиновниками осуществляли следственные действия или отдавали о них распоряжения, а также подготавливали судебные заседания. Иногда даже случалось, что эти заседания сводились к простому утверждению их решений.

Король редко использовал свою прерогативу судить и выносить приговор без участия асессоров. Тем не менее он это сделал, чтобы приговорить к заключению Феррана Фландрского и Рено де Даммартена. Он стал всё чаще прибегать к такой судебной практике в конце своего правления. Иногда отсутствие в приговорах ссылок на курию позволяет предположить, что король вершил суд вне ее рамок. Однако это не отменяет того факта, что обычно он устраивал предварительные совещания, а иногда и велел провести расследование. Новые процедуры, таким образом, вводились втихомолку и без конфликтов.

Право апелляции к королю, напротив, существовало уже с давнего времени. Между тем пересмотр судебного решения, вынесенного в отношении какого-либо подвассала, часто застревал в суде герцога или графа. При Филиппе Августе апелляции к королевскому суду, в строгом смысле слова, оставались редкими, но король без особой щепетильности позволял проводить суд высшей инстанции в своей курии по делам, поступавшим из великих фьефов королевства. Некоторые южные церкви использовали эту процедуру, чтобы выйти из-под влияния региональных династий.

Магнаты, которые полностью сохранили за собой свою судебную власть, отказывались подчиняться судебным постановлениям, выносившимся на собраниях курии. Они желали, чтобы их судила только своя ровня, то есть пэры («равные»). Герцог Бургундский, Эд III, выдвинул это требование уже в 1153 году. Король Филипп сумел не склониться перед ним, и потому бароны заседали вместе с великими вассалами во время вынесения приговора против Иоанна Безземельного, а также на заключительном этапе судебного процесса о Шампанском наследстве. Впрочем, сохранила ли какое-нибудь значение эта группа из «двенадцати пэров», особенно если учесть, что даже после завоевания Нормандии ее герцог по-прежнему значился в списке пэров, куда были также внесены епископы Лангра, Лана, Парижа, Бове и Шалона-на-Марне, архиепископ Реймса, герцоги Бургундии и Аквитании, графы Фландрии, Шампани и Тулузы[295]?

Короче, в королевском судопроизводстве конца правления Филиппа Августа есть достаточно много загадочных, темных мест и контрастов. Восстановление судебной системы в пределах домена, столь хорошо начатое в самом конце XII столетия, затем застопорилось. Тем не менее оно предоставило в распоряжение королевской власти настоящий юридический арсенал, который позволит ей еще больше утвердиться в будущем.

Дополнительные штрихи к противоречивому полотну

Одновременно скованное и подающее большие надежды, судопроизводство Филиппа Августа было не единственной стороной его правления, в отношении которой возможна двоякая трактовка. Возьмем, например, авторитет королевской власти. Он вышел из Бувинской битвы заметно окрепшим. Король был главным руководителем людской мобилизации, сам выбирал союзников и противников, короче, был единственным ответственным за мир и войну. До самой его смерти никакой магнат не осмеливался поднять против него оружие. Конечно, вспыхивали еще феодальные усобицы, но и знатные бретонцы, восставшие против Пьера Моклерка, и граф Тулузский, сражавшийся против Амори де Монфора, заявляли о своей покорности королю. Как бы то ни было, королевская власть не искоренила феодальную модель, а, напротив, без всякого колебания или смущения использовала феодальные обычаи, позволяя себе иногда видоизменять их смысл. Хотя король держал в заточении Феррана, графа Фландрии, и Рено, графа Булони, он, тем не менее, не положил конец административной, финансовой и судебной автономии их графств. Отныне король требовал принесения оммажа и выплаты рельефа от всех хозяев больших региональных владений, но при этом он позволял им свободно распоряжаться в их графствах и герцогствах. Вильгельм Бретонец, чьи высказывания часто являются эхом настроений, царивших в правительственных кругах, передает чувство глубокого уныния, преобладавшее среди придворных сановников. Они не могли скрыть своего разочарования после всех задержек и промедлений, мешавших осуществлению их заветной мечты, которая заключалась в полной и окончательной победе сильного короля-Капетинга, настоящего хозяина всего королевства Французского.

Люди короля учитывали реальные факты и понимали, что невозможно сразу распространить действие королевской администрации и судопроизводства на всех обитателей королевства. Однако они старались извлечь максимальную выгоду из сложной и двойственной ситуации. Знаменитое описание королевства Французского, которое королевские советники составляли с начала XIII столетия, столь хорошо поддается двойному прочтению, что оказалось возможным дать искусственное определение его различным последовательным редакциям. «Описи феодов» («Scripta de feodis»[296]) — такого заголовка заслужил у издателей XIX столетия этот грандиозный труд, который слишком долгое время оставался без должного внимания. Однако не является ли он свидетельством того, что такой государственный деятель, как Герен, считал, что королевская власть и ее аппарат должны примеряться к обстоятельствам, испытывать новые административные методы и средства оценки земельных доходов? Примерно в 1220 году Герен доверил Этьену де Гайярдону выполнить новую редакцию описания, приказав ему оставить чистые листы по всему тексту, чтобы потом внести туда дополнения и свежие результаты, полученные прежде всего в привилегированных округах, которые — например, как округ Пуасси, одно из редких превотств, не сданных в аренду, — служили испытательным полигоном для новых методов оценки доходов.

Оставляя в тексте место для дальнейших уточнений, епископ Санлиса показывал, что не рассчитывает сразу достигнуть всех своих целей и рассматривает королевскую власть и королевство как живые организмы, которым надлежит пройти через новые этапы развития.

Этот реестр использовался до 1276 года. Как и три предыдущих версии, он дает ясное представление об общей концепции, которую королевские служащие имели относительно королевства, и показывает, какой искаженный смысл несет в себе заголовок, придуманный издателями XIX века. По мнению этих издателей, составители реестра рассматривали королевство прежде всего как феодальную монархию, а Филиппа Августа — как какого-то феодального короля. Ох! Конечно, видные чиновники не отрицали, что еще остались феодальные владения (фьефы), но при этом они тщательно указывали причитающиеся с них повинности. Впервые в истории капетингской Франции они дали полный перечень прямых вассалов короля и упомянули среди них даже определенное количество подвассалов в различных частях реестра. Однако они возвели эту совершенную иерархическую конструкцию лишь для того, чтобы изъять из нее самую существенную основу и успешно ее разрушить, поскольку в случае мятежа прямых вассалов подвассалы должны были хранить верность королю.

Поистине, феодальная система королевства приняла завершенный вид именно тогда, когда король впервые стал над ней доминировать. Поэтому теперь это была всего лишь подчиненная феодальная модель, над которой взяла верх модель королевская. Более того, король не был лишь королем феодалов, и именно поэтому выражение «феодальный король» приводит к путанице. Центральное, решающее описание королевства хорошо показывает, что вассалы со своими землями были далеки от того, чтобы представлять все королевство и его обитателей. Герен и его чиновники не только разбивали вассальные оковы, но и вырывали из них значительную часть Франции.

В составленном ими сводном описании королевства сановники Филиппа Августа остерегались использовать существительное «фьеф». Однако они обнаружили в своем распоряжении лишь одно средство, чтобы лучше разграничить, развести королевскую власть и феодальный строй и указать неопровержимым образом, что власть феодалов подчинена королевской и что они вовсе не единственные, кто может обладать властными полномочиями. Это средство заключалось в том, чтобы сравнивать королевство с какой-нибудь сеньорией. Превосходно подлаживаясь к привычным представлениям своих современников, авторы описания изображали короля как господина (dominus), сеньора, который разделил свою сеньорию на две части: первая — это его собственный домен, которым он распоряжается, извлекая доход с помощью своих служащих, а вторая сформирована из того, что держат его вассалы, светские, церковные, а также коммуны.

В градации тех владений, из которых король извлекал доход напрямую, последовательно называются «civitates» или области, названные по имени населявших их народов (например, область атребатов или Артуа), крепости, где король разместил свои собственные гарнизоны, и, наконец, некоторое количество округов, которые в целом соответствуют превотствам, кастелянствам, консьержериям и королевским лесам. Затем представлены держания. Их держатели должны были признавать короля своим сеньором, поставлять ему рыцарей или сержантов, исполнять различные службы (например, службу постоя) или выплачивать повинности. За вычетом всего этого держатель распоряжался своим держанием, как хотел. Классификация держателей строго соответствует трехсословному делению общества: во главе —- прелаты (архиепископы, епископы, аббаты), затем — прямые светские вассалы (графы, герцоги, бароны, кастеляны и подвассалы), и, наконец, коммуны, отряды которых должны были служить в простонародном ополчении и, следовательно, не принадлежали к феодальной модели. В действительности это касалось лишь некоторой части тех, кто держал от короля земли, имущество или права. Желание принизить знать здесь очевидно: ее указали в одном общем перечне вместе с коммунами.

Королевские служащие зашли еще дальше и, быть может, еще сильнее унизили гордость крупных феодальных держателей, включив в их перечень вассалов средней руки из старинных королевских графств. То, что, на первый взгляд, могло показаться опасным дроблением домена, свидетельствует о великом мастерстве и остром понимании политических реалий властными сановниками. Король рассматривал как составные части своего домена лишь те территории, на которых распоряжались его бальи, прево, консьержи, лесники, и отказывался отныне быть каким-то графом среди многих прочих. Среди своих прямых держателей фьефов он больше не различал вассалов из старинных королевских графств и хозяев больших территориальных владений, которые делили между собой остальную часть королевства. Таким образом, он мог более твердо требовать с них оммаж, рельеф, а также исполнения других вассальных обязанностей.

Наконец, уже проявилось желание короля рассматривать как своих прямых вассалов некоторых подвассалов магнатов[297].

Королевская власть принижала, ограничивала, контролировала хозяев крупных владений, насколько это было возможно. В теории и на практике она извлекала максимальную выгоду из ситуации, которую не могла изменить сразу коренным образом. Суверенная власть короля была возвеличена самым наилучшим образом, хотя это и было продиктовано чисто практическими соображениям.

Конечно, все это мало соответствовало традиционным рассуждениям моралистов об идеальном короле — поборнике справедливости, который, по их мнению, должен был стараться подражать своему далекому и славному предшественнику Карлу Великому. Их проповеди, к сожалению, были оторваны от реальности, ибо прекрасная, сильно идеализированная держава Карла Великого распалась, и большая часть ее могущества исчезла. Настало время возродить королевскую власть и взглянуть на ее суть новым взором. Используя красноречивое сравнение королевства с сеньорией, придворные советники рассматривали короля как хозяина всего королевства. Этот метод был простейшим. Пусть так. Но они не могли тогда использовать римское право, столь хорошо послужившее делу прославления императора, поскольку их познания в этой области были еще слишком скудны.

Неспособность перейти к рациональной юридической конструкции, которая решительным образом развела бы в разные стороны королевскую модель и феодальную модель, не позволяла продемонстрировать с помощью солидных аргументов, что королевская власть имеет совсем другую природу, чем власть феодальная, зависящая лишь от обычая и присяги[298]. Но уже при Филиппе Августе стало реальностью практическое различие двух моделей: король больше не должен был приносить оммаж никому и доминировал все больше и больше над великими сеньорами, хотя и не подавляя их полностью.

Этот половинчатый успех проявился в более широком распространении королевской монеты. Король ввел турское денье, монету Святого Мартина Турского, на Западе, включая Нормандию, а благодаря парижскому денье вытеснил фламандское денье из Пикардии, в частности из области Корби. Тем не менее за пределами домена преобладание королевской монеты над монетами сеньориальными было редким, и провенская монета, как и фламандское денье, по-прежнему была в широком ходу.

Это экстраординарное описание, помимо того что полностью подстраивает структуру королевства под интересы королевской власти, позволяет также обнаружить в короле носителя суверенитета, который выходит за рамки его особы и не является больше личным. Связи человека с человеком отныне больше не определяют существо жизни Франции. Еще больше, чем когда-либо, король должен был как можно лучше руководить вверенным ему королевством, чтобы передать его в превосходном состоянии своему преемнику. Филипп Август смог достичь этой цели только с помощью надежных и способных людей.

Кто стоял у власти в конце правления Филиппа Августа?

Перед советниками суверена, который заботился об эффективном управлении и своей славе, открывалась блестящая карьера. Еще в молодости Филипп II раскрыл и наилучшим образом использовал таланты Эмара, Герена, Готье Младшего, маршала Анри Клемана и Бартелеми де Руа. Герен быстро выдвинулся на первый план, особенно когда он сменил в королевском совете Гийома Белорукого, архиепископа Гийома, и сумел помирить короля с папой. Филипп, понимавший, что его собственные капризы, приступы гнева и упрямство вызывают проблемы, очень восхищался Гереном, политиком высокого уровня. Что еще оставалось делать Филиппу II, кроме как часто следовать советам Герена и доверять его решениям в делах управления?

Битва при Бувине и кончина двух других членов правительственной команды, Клемана и Готье, способствовали дальнейшему возвышению того, кто уже и так был «главой королевского совета». И вот Герен, поставленный в епископы Санлиса — что, впрочем, не помешало ему при Бувине носить свое одеяние брата-монаха из ордена Госпитальеров — стал «особым другом короля» и занялся делами королевства еще более плотно, чем прежде. Означает ли всё это, что теперь главным критерием лояльности вассалов и подданных стала верность королю и епископу Санлиса? Ведь именно в ту пору четверо эшевенов были назначены представлять короля и Герена в Бароне, одной деревне в Шароле. Следует ли понимать это в том смысле, что Герен уже стал фактическим соправителем Филиппа Августа? Для него это был бы верх возможного. Вместе с тем встают и другие трудные вопросы. До какой степени Герен оказывал влияние на короля Франции? Мог ли Филипп Август довольствоваться лишь показной ролью государя, предоставив епископу Санлиса управлять королевством и держать в своих руках исполнительную власть? Разве не записано в одной хронике Сен-Дени: «Герен удивительно управлял делами королевства»[299]?

Рассмотрим заново некоторые имеющиеся данные и подведем итог. Герен был сильной личностью и обладал замечательными способностями. Это бесспорно. Не подлежит сомнению также и то, что король наделил его большими властными полномочиями. С учетом этого обстоятельства можно было бы лучше объяснить тот факт, что умершим членам правящей команды не подбиралась замена. Холодная воля, жажда власти Герена исключила бы вхождение новых лиц в узкий правительственный круг, и не понадобилось бы даже ссылаться на стойкое нежелание короля менять свои привычки. Впрочем, последнее обстоятельство как раз было бы благоприятным для замыслов Герена.

Это, однако, не объясняет столь частый уход государя в тень. Нужен был очень серьезный мотив для того, чтобы Филипп, настоящий любитель власти, вдруг добровольно поступился ею. Иногда в нем видят психопата-неврастеника. Конечно, в определенных случаях он был эмоционален, раздражителен, импульсивен и упрям вне всякой меры, но эти недостатки не мешали ему прежде править. К тому же злые языки того времени непременно отметили бы, если бы король Филипп стал слишком болезненным, недееспособным или ленивым для того, чтобы заниматься делами королевства. Что касается популярных анекдотов, в которых король представлен пьяным или получающим запрет на употребление крепкого вина от своего лекаря, то для историка было бы слишком мелко ссылаться на них, чтобы объявить Филиппа неспособным управлять королевством. Впрочем, никакой из текстов не подтверждает этого предположения. Ограничимся тем, что констатируем вместе с каноником Гатинелем: Филипп любил вино.

В действительности все свидетельства согласуются между собой. Филипп Август не отрекался от власти ни морально, ни даже частичным образом. Он не стал короновать своего сына Людовика при своей жизни, и это решение, очевидно, полностью совпадало с позицией Герена, не склонного давать слишком много власти вспыльчивому, нетерпеливому и амбициозному наследнику престола, которого поддерживала решительная супруга. Филипп оставался настоящим королем, и его авторитет вновь стал неоспоримым после 1213 года, несмотря на редкие критические замечания, которые, в ущерб ему, обычно соседствовали с восхвалениями его сына, принца Людовика. Свидетельство его внука, Людовика IX, знавшего Филиппа только по детским воспоминаниям, категорично. Дед произвел глубокое впечатление на юного принца: уже в зрелом возрасте он характеризовал его как человека, который на удивление хорошо умел заставить людей повиноваться себе. Король Филипп наказывал слуг, допускавших оплошности при выполнении своих работ. Однажды, раздраженный треском сырых поленьев в камине, он прогнал со своего двора тех, кто нес за это ответственность[300]. Людовик Святой старался подражать ему в этом. Покидая замок Йер в пору своего возвращения из крестового похода, он отчитал старого королевского оруженосца Понса за то, что он слишком замешкался, подводя к нему коня. Жуанвиль попытался вступиться за старика, и тогда король сослался на воспоминание о Филиппе Августе, который утверждал, что надлежит воздавать своим слугам более-менее в соответствии с качеством их службы и что никто не сможет править, если он не способен так же хорошо изгонять, отвергать и наказывать, как и награждать[301]. Король Филипп обладал этой особенностью, которая отличает властных людей, способных проявлять как суровость, так и щедрость, согласно заслугам каждого[302].

Филипп был настоящим королем до самой своей смерти. Его страсть к власти была велика, и, подобно мужчине, который идет на огромные жертвы, чтобы удержать при себе любимую женщину, он предпочел лучше доверить большую часть управления королевством тому, кого считал в этой области более квалифицированным по сравнению с собой, нежели отдать корону своему сыну или разделить ее с ним. Осознавая свои недостатки и свой долг в отношении королевства, Филипп облек доверием Герена, выдающегося государственного мужа, настоящего орла как в построении замыслов так и в действиях, хладнокровного, безжалостного, мастерски владеющего собой, и в то же время способного при необходимости принимать быстрые и масштабные решения. Выбор оказался удачным, и критические высказывания современников в адрес епископа Санлиса состояли, главным образом, в намеках на его незнатное происхождение.

Между тем король никогда не унижался перед Гереном, который в силу своего интеллекта и проницательности понимал, что должен знать свое место и не требовать для себя исключительного положения. Кроме того, постоянно оказывая милости Бартелеми де Руа и его клану, Филипп показал, что он знает, как оставаться хозяином положения. В глазах многих Руа мог выглядеть незначительным соперником. Было ли это верно? Не увяз ли он в хлопотах о своей клиентеле и в родственных связях, стараясь продвинуть на епископские должности представителей своей фамилии и ходатайствуя за своего бедного племянника Амори де Монфора, чьи просьбы о помощи отравляли жизнь королевской власти? К счастью, у Бартелеми де Руа было достаточно козырей на руках. Должность великого камерария обеспечивала ему ежедневные личные контакты с королем. Будучи толковым администратором, он сумел хорошо зарекомендовать себя. Упорный и терпеливый, он плел свои нити ради будущего, и если у него не было ни таланта, ни ловкости, ни способности для того, чтобы поставить себя так, как это сделал Герен, он мог, по крайней мере, рассчитывать на время и еще больше на королевское благоволение. Это благоволение всегда было неизменным, даже несмотря на то что в день битвы при Бувине Бартелеми предпочел держаться в группе осторожных рыцарей, подальше от схватки, а также несмотря на поддержку, которую он оказывал клану наследного принца.

Филипп Август был надежным гарантом устойчивой позиции Бартелеми де Руа. Оберегая его и осыпая благодеяниями, он давал тем самым понять епископу Санлиса, что может в любой момент заменить его другим сановником, оставшимся от правительственной команды эпохи успехов, столь очевидных и многообещающих. Он располагал двумя великими чиновниками, двумя видными советниками, двумя великими «министериалами», которых лишь боязнь анахронизмов не позволяет назвать министрами, хотя это слово и является производным от латинского «minister», то есть слуга. Между тем было бы неверно и неосмотрительно утверждать, что Филипп II использовал противостояние Герена и Руа с той единственной целью, чтобы сохранить за собой королевскую власть, и что он получал удовольствие, разжигая соперничество между ними.

В действительности любая серьезная, солидная власть должна предусматривать и приберегать за кулисами запасной политический вариант, чтобы срочно сменить официально провозглашенный правительственный курс, если дела пойдут плохо и если в этом возникнет настоятельная необходимость. Филипп Август тем более осознавал это, что он не игнорировал трудности, возникающие в ходе попыток подчинить феодальный мир возрождающемуся суверенитету королевской власти. Он должен был предусматривать возможность сокрушительной неудачи Герена, который являлся главным проводником этой политики. При поддержке бальи, администраторов курии и большой части высшего духовенства Герен старался укоренить ее в реальности с настойчивой решимостью и часто с такой резкостью, что даже полвека спустя подданные королевства будут еще об этом помнить и сопровождать свои жалобы пугающими подробностями. Поэтому король Филипп продолжал поддерживать Бартелеми де Руа, который опирался на среднюю знать, противившуюся чрезмерному, с ее точки зрения, усилению королевской власти. Король закалил «второй кусок железа, держа его в огне», приберег вторую «козырную карту», чтобы использовать ее при случае, и облегчил, таким образом, задачу своему преемнику, у которого было столько друзей среди представителей клана Руа-Монфоров.

Доказательств соперничества между Руа и Гереном хватает. Достаточно подчеркнуть, что после смерти Филиппа Августа епископ Санлиса хотя и стал наконец канцлером, тем не менее отошел в тень, и число епископов, столь благожелательно к нему настроенных, поубавилось в королевских советах. Но не следует дожидаться следующего правления, чтобы удостовериться в том, что за кулисами готовился иной политический курс. Например, Жан де Нель, заклятый враг Герена, в то же время был другом принца Людовика и Бланки Кастильской, которая после смерти своего супруга доверила ему выполнение важных и деликатных миссий. Разве этот персонаж не удостаивался необычных милостей со стороны Филиппа Августа? И разве некоторые из этих милостей не выглядели как вызов Герену?

Следует помнить, что король Филипп был очень опытным политиком. Прежде, когда Гийом Белорукий, архиепископ Реймса, и магнаты еще доминировали в его совете, он с великим упорством в течение нескольких лет сумел подготовить свою собственную правительственную команду. Точно таким же образом в конце своего правления он берег и придерживал запасной политический курс и новую команду. Поэтому нельзя сказать, что Филипп Август пришел к концу своей жизни как глава одного придворного клана или одной придворной «партии». Он доминировал на политической сцене и оставался верховным арбитром с неоспоримой властью над всеми.

Итак, после всего этого следует ли говорить о конце правления, посредственном и убогом, о власти, зябко дрожащей, съежившейся в комок, терзаемой опасениями и несчастьями? Конечно, нет! Разумеется, не обходилось без разочарований и неудач, но, сколь бы мрачной ситуация ни казалась современникам, нельзя вести речь о полной катастрофе. Она была далека от этого, и последующая история Франции это подтвердит.

Горячий сторонник восстановления королевского величия, определенной формы государственной централизации и борьбы против хозяев крупных региональных владений, Герен оставался у власти до самой смерти короля. Тем не менее основание королевского могущества было еще непрочным, и Филипп не желал оставлять своим безусловно преданным вассалам мятеж как единственный выход в случае возможного провала политического курса, проводившегося под его руководством. Именно поэтому Филипп Август держал в запасе Бартелеми де Руа, который в конце его правления, равно как и в начале правления его преемника, предлагал королевской власти другой курс, другую стратегию. Филиппу было вовсе не безразлично, что случится после него. Не является ли это еще одним свидетельством его величия?

Портрет Филиппа Августа?

Прославленный государь не был бы настоящим властителем, если бы не подготовил себе смену. Он, впрочем, преуспел в этом последнем предприятии, поскольку власть его сына, которую должны были подпирать плечами Герен и Руа, никем не оспаривалась. Пройдя через суровые испытания, его правительство достигло больших успехов. Вместо того чтобы подводить их сухой итог, не лучше ли будет прежде всего принять во внимание, что король Филипп II его советники, особенно Герен, решительным образом посеяли семена будущего величия королевской власти и единства королевства — вопреки архаичным силам распада, которые представляли собой феодалы? Король и его видные чиновники были далеки от того, чтобы завершить свой труд, но их огромная заслуга состоит по крайней мере в том, что они заложили во Франции первичные основы государства.

Каким же был этот король, который любил власть и ценил ее до такой степени, что даже поступился некоторой ее частью, когда посчитал, что должен вверить ее в более надежные руки, чем свои собственные? Мы знаем уже, что Пайен Гатинель, туренский каноник, оставил нам живой и удивительный портрет короля Филиппа[303]. Он его написал, если не составил из разных свидетельств, вскоре после смерти короля. Можно поэтому использовать его, не рискуя навлечь на себя обвинение в злоупотреблении литературными приемами. Обойдем стороной физические особенности Филиппа и его любовь к женщинам, поскольку нам уже представлялся случай остановиться на этом. Вспомним только, что он был статным и жизнерадостным: «Он имел здоровый цвет лица, любил вино, хорошие трапезы... Щедрый к своим друзьям, он был алчен до имущества своих врагов». С помощью характеристик, последовательных, контрастных, иногда преувеличенных, а местами настолько льстивых, что они искажают истину, Гатинель продолжает набрасывать портрет, который подтверждает, по крайней мере в общих чертах, то, что нам уже известно из других источников.

«Человек католической веры, он твердо придерживался тех решений, которые принял, и выносил суждения быстро и очень хорошо. Хотя победа была к нему благосклонна, он, однако, опасался за свою жизнь и выходил из себя так же легко, как и успокаивался. Он карал магнатов королевства, повинных в злых деяниях или притеснениях, и успешно разжигал среди них ссоры». Эти характеристики, в общем, не вызывают возражений, за исключением тех, что касаются его суждений; однако те, что последуют дальше, намного более спорны.

В самом деле, Гатинель утверждает, что Филипп «не придавал смерти тех, кто находился в темнице», и забывает при этом «аморикан», погибших на костре. Хотя туренский каноник утверждает, что король «не испытывал ненависти ни к кому, разве только на очень короткое время», графы Фландрии и Булонии, столько лет просидевшие в заточений, были, конечно, иного мнения. Замечания о том, что король прибегал к советам людей скромного происхождения и брал на себя роль «усмирителя гордых, защитника церквей и кормильца бедняков», вызывают меньше вопросов. Однако они страдают странными умолчаниями, в частности насчет преследований, которым несправедливо подверглись евреи в начале правления Филиппа II, а также насчет его методов руководства, нередко безжалостных[304].

Показав, что накануне своего миропомазания юный Филипп осознал пугающую разницу между принцем-подростком, которым он был, и королем, которым ему надлежало стать, Вильгельм Бретонец, капеллан и доверенное лицо Филиппа, дал ключ, позволяющий лучше его понять. Всю свою жизнь Филипп Август помнил о долге, повелевавшем ему быть королем, достойным своего звания, ради величия королевства. Этот непрестанный внутренний поиск, признание своих ошибок и недостатков вызывали в его личности постоянное напряжение и даже заставляли воздерживаться от прямого участия в политической деятельности, когда того требовали интересы Франции и особенно королевской власти.

Смерть короля

Человек отважный и верующий, король Филипп Август встретил смерть с ясным рассудком. Когда она дала знать о своем приближении, испытал ли он страх, как в 1191 году? Да, если верить Гатинелю и если вспомнить об ужасе, который внушали заговоры этому королю, окружавшему себя внушительной охраной из рыцарей и сержантов. Однако мы не имеем других указаний на то, что смерть вызывала у него испуг в конце его земного пути. Напротив, документы показывают, что Филипп, как ревностный христианин, не уклонялся от приготовлений к смерти и следовал методам, которые помогали с ней свыкнуться. Когда он почувствовал первые приступы болезни, то составил свое завещание в Сен-Жермен-ан-Лэ, в сентябре 1222 года. На самом деле оно было вторым по счету, поскольку король уже продиктовал одно в 1190 году, прежде чем отплыть за море. Вопреки тому, что иногда утверждают, средневековые завещания не были шаблонными, и последнее волеизъявление Филиппа Августа побуждает нас по-новому взглянуть на некоторые стороны его жизни.

Действительно, в этом тексте просматривается нечто похожее на угрызения совести, от которых Филипп желал бы избавиться. Так, он учредил один фонд в 50 000 парижских ливров (или 25 000 марок серебром, при цене одной марки в 40 парижских су), предназначенный для возмещения того, что он конфисковал, собрал в виде налога или несправедливо удержал за собой. Тем самым он признавал жестокость своих служащих. Впрочем, указанной суммы было совсем недостаточно, поскольку, отвечая на вопросы следователей в 1247 году, потерпевшие, их вдовы и потомки требовали вернуть им намного больше и описывали правление более суровое, чем это обычно представляется.

Филипп завещал 10 000 ливров своей «дражайшей супруге Ингеборге». В 1218 году он ей уже пообещал такую же сумму, предназначенную для оплаты заупокойных служб. В завещании 1222 года он признавал, что мог бы выделить королеве больше денег, но вместо этого предпочел употребить огромную сумму на то, чтобы загладить свои злоупотребления в отношении подданных.

Король хотел уменьшить свое чувство вины за тяжелое, беззащитное положение, в котором оказались заморские латинские государства, и смягчить последствия провала Пятого крестового похода, проходившего без его участия. Поэтому он выделил Иоанну де Бриенну, королю Иерусалимскому, госпитальерам и тамплиерам 150 000 марок серебра, чтобы они могли постоянно содержать 300 рыцарей с полной экипировкой.

Король также не забыл бедняков, сирот и прокаженных. Он завещал им 21 000 парижских ливров. Наконец, он в последний раз наградил своих служащих, выделив для этого 2000 ливров. Он дал 10 000 ливров своему второму сыну, Филиппу, рожденному Агнессой Меранской, и зарезервировал за старшим сыном, Людовиком, сумму денег, крайний размер которой он не установил с тем условием, что сын потратит ее на защиту королевства или на «дальнее паломничество», если захочет совершить его по внушению Божьему.

Теперь Филипп II мог подумать о себе и спасении своей души. Он решил возвести одно аббатство вблизи Шарантонского моста и пожертвовал 240 ливров ежегодной ренты из доходов Парижского превотства, чтобы двадцать священников ордена Святого Виктора могли там поселиться и каждый день торжественно отправлять божественную службу. Он не забыл и аббатство Сен-Дени. Именно его он избрал местом для своей гробницы и дал ему королевские короны, украшенные драгоценными камнями, чтобы монахи каждый день молились о его спасении.

Кого он назначил своими душеприказчиками, то есть исполнителями своего завещания? Тех, кто выжил из его верной команды. Находясь на краю могилы, он выказал доверие Герену, епископу Санлиса, Бартелеми де Руа, камерарию, и брату Эмару, казначею Тампля. Твердый в своем выборе и дружеских предпочтениях, он дал, таким образом, последнее свидетельство своего расположения и признательности к тем, кто помог ему созидать его королевство и укреплять его власть[305].

Филипп, «король французов» («rex Francorum»), мог теперь ожидать свою смерть. На самом деле он по-настоящему не оправился после сентября 1222 года, когда его трясло от начинавшейся четырехдневной малярии. Несмотря на повторяющиеся приступы болезни, он продолжал свои труды и поездки, но постепенно слабел. Одиннадцатого июля 1223 года, когда он находился в своем замке Паси-сюр-Эр, его состояние резко ухудшилось, и ему отворили кровь. Тем не менее он отказался следовать советам своих врачей, которые предписывали ему строгий режим с диетой и воздержание от вина. Он благочестиво исповедался и причастился, а своему сыну наказал жить в страхе Божьем, защищать Церковь, проявлять справедливость в отношении своего народа и покровительствовать бедным и слабым. В четверг 13 июля король почувствовал небольшое облегчение и решил направиться в сторону Парижа. Начиная с 6 июля, там проходил собор, на котором под председательством кардинала-легата Конрада рассматривался вопрос об альбигойцах. Однако новый и жестокий приступ горячки скрутил короля и заставил остановиться в Манте, где он и умер без особых мучений на следующий день, 14 июля 1223 года, в возрасте пятидесяти восьми лет.

Мастера «погребального искусства» умастили тело почившего короля душистым маслом, миррой, забальзамировали его и поместили в гроб. Затем оно было доставлено в Сен-Дени в сопровождении внушительного кортежа, участники которого, не скупясь, раздавали милостыню беднякам и проявляли большую щедрость в разных местах, через которые им пришлось проехать. Похороны, устроенные в аббатстве, были достойны короля. Папский легат и архиепископ Реймсский одновременно отслужили мессу на двух алтарях. При этом их окружали многочисленные прелаты, прибывшие на собор в Париж: английский епископ Норвича, архиепископ Санса, Готье Корню, архиепископы Тура и Руана, епископы Шалона-на-Марне, Нуайона, Санлиса, Бове, Арраса, Амьена, Орлеана, Мо, Невера, Байё, Кутанса, Авранша, Лизьё и Тулузы. Среди светских сеньоров, присутствовавших на похоронах, Вильгельм Бретонец упоминает лишь наследного принца Людовика, его единокровного брата Филиппа, а также Иоанна де Бриенна, короля Иерусалима[306].

Едва король скончался, как в его последнюю волю внесли изменения. Бедняки, например, получили 50 000 ливров, то есть больше, чем предусматривалось. Конечно, Филипп еще в 1222 году оставлял за собой возможность вносить некоторые уточнения в свое завещание, и Вильгельм Бретонец отмечает, что король «подправил» свои решения, прежде чем умереть. Однако трудно не усмотреть тут вмешательства членов королевского окружения, когда обнаруживается, что главная поправка касалась именно племянника королевского камерария, Амори де Монфора. Никак не упомянутый в сентябрьском завещании 1222 года, теперь он вдруг получил 20 000 парижских ливров[307]. По меньшей мере нельзя сомневаться, что это было согласовано между Бартелеми де Руа и принцем Людовиком. Кроме того, Герен принял это как должное и не протестовал. Впрочем, разве Вильгельм Бретонец с его обычной ловкостью не позволил Герену сохранить лицо, утверждая, что король Филипп II изменил свое завещание? В любом случае, если епископ Санлиса хотел удержать в своих руках хотя бы некоторую долю власти, он не мог противиться новому королю и Бартелеми де Руа. Вскоре он получил свою награду, став канцлером королевства.

Самое прекрасное свидетельство великого таланта Филиппа Августа состоит в выборе таких людей, которые помогли ему увеличить королевский домен и решительным образом заложить основы возрождения королевской власти и государства.