Философия

Глава 1. Социальная философия

Чем занимается социальная философия? Каков ее предмет?

Социальная философия изучает человека и мир, который он создает и в котором живет. В него входят и язык и наука, право и этика, нравы и манеры, средства и способы человеческой деятельности и организации (начиная с простейших орудий труда и кончая совершенными информационными технологиями).

Все социальные и гуманитарные науки (история и социология, языкознание и теория культуры) занимаются взаимодействиями людей и продуктами этих взаимодействий. Специфика социальной философии состоит в том, чтобы выявить в реальном социально-историческом бытии) т. е. в нашей жизни, в нашем сознании то место, которое в них занимает некий невидимый элемент.

Каждый человек, проживающий жизнь, ощущает на себе воздействие сил, которые не поддаются наглядному описанию и тем не менее играют, таинственную и существенную роль в том, как складываются наши жизни и наши исторические судьбы. Человек ощущает, что окутан невидимыми нитями, которые связывают его свободу, но без которых эта свобода вряд ли может проявиться. Эти силы задают порядок существования, которому подчиняется каждый человек. В истории люди по-разному стремились этот порядок обозначить, дать ему имя: Космические силы, Боги или Бог. Сегодня этот порядок все чаще обозначают словом Общество.

Предметом изучения в социальной философии являются не поддающиеся наглядному описанию (значит не фиксируемые эмпирически) элементы, которые мы обозначим как формы и социальные связи. Социальная философия — размышление об обществе как системой вне- и над- индивидуальных форм, связей и отношений, которые человек создает своей деятельностью вместе с другими людьми.

Эти формы и связи могут не совпадать с тем, как мы их себе представляем. Поэтому социальная жизнь должна объясняться не представлениями ее участников, а более глубокими причинами, коренящимися главным образом в том способе, которым сгруппированы объединенные между собой индивиды. Подобный пафос разделяли и К. Маркс, и Э. Дюркгейм, и Г. Зиммель, и другие мыслители.

Встает вопрос, как именно изучать то, что невидимо? "Невидимость" социальных связей, отношений, форм относительна. Эти невидимые отношения и формы даны нам в косвенных, непрямых, опосредованных выражениях. Невидимое представлено в видимом: в вещах, поступках, человеческом языке и теле, в тех способах организации и учреждениях, без которых люди не могут жить вместе.

Что бы мы в жизни ни делали, какие бы поступки ни совершали, мы действуем не совсем так, как нам этого хочется. Часто мы поступаем, "как надо". Это не значит, что мы действуем только согласно строгим правилам и послушно выполняем их под страхом наказания. Происходящее, скорее, можно представить по аналогии с тем, как люди пользуются языком. Мы выражаем свои мысли на языке, но не мы сами этот язык придумали. Еще один пример: мы идем по своим делам, но идем по улице, направление которой не сами определили. Цели и результаты деятельности никогда не совпадают. На то, что человек делает, как бы накладываются формы. Слово форма мы употребляем во множественном числе. Есть социальные формы, которые характерны для жизни всех людей, где бы и когда бы они ни жили. Есть формы, которые обнаруживаются в одних обществах и не существуют в других.

Социальные формы создают сами люди (чаще всего не специально). Это продукт совместной человеческой деятельности. В то же время они существуют независимо от деятельности людей. Человек как бы опутан сетями общественных связей и отношений. Иногда сети мягки, и человеку кажется, что их нет. Иногда они ощущаются как жесткие, и тогда общество кажется тюрьмой. Именно поэтому индивида и общество легко противопоставить как две сущности, чуждые друг другу.

"Сети" могут ощущаться как отдельные от человека и внешние ему. Мы полагаем норму объективной реальностью, которой следует только подчиняться (или нарушать ее). Мы не задумываемся о том, что нормы создают люди. Но бывает и так: реальное социальное бытие и жизнь человеческую считают "неправильной" только потому, что она не соответствует представлению об идеальном обществе.

Те, кто занимаются социальной философией, постоянно размышляют над проблемой связи человека и общества. Каждое новое поколение исследователей предлагает свое решение этой проблемы. Общество не может существовать без людей, его составляющих. В то же время оно само представляет собой реальность особого рода, которая, во-первых, отлична от реальности природной, а во-вторых, от реальности, воплощенной в живых индивидах. Более того, исследование социальной реальности позволяет говорить о закономерностях общественно-исторического развития.

Существуют два подхода к проблеме "человек и общество". Первый основан на представлениях о человеке как ансамбле социальных отношений: общество производит тех людей, которые ему нужны. Такой подход имеет под собой практические основания, тем более, что большинство людей зависимостью от общества не тяготятся и не слишком страдают от власти общества. Люди желают именно того, чего ждет от них общество. Они охотно подчиняются социальным правилам, воспринимая социальный мир как легитимный (узаконенный). Данный подход отличается детерминизмом. Действительно, тогда трудно ответить на вопрос: как общества меняются, как возникают социальные новации? Ведь если общество только воспроизводит заложенную в нем программу, то оно не может изменяться.

Второй подход базируется на понимании человека как автономного индивида-субъекта, обладающего сознанием и волей, способного к осмысленным поступкам и сознательному выбору. Тогда общество — сумма индивидов-атомов, продукт их сознания и воли. Каждому, однако, известно из собственной практики, что результаты деятельности не совпадают с нашими желаниями. Несовпадение целей и результатов связано с тем, что общество несводимо к людям (даже группам людей), его составляющим.

М. Вебер и Э. Дюркгейм представляли названные точки зрения. Для Вебера социальный объект (общество) — результат осмысленного человеческого поведения, для Дюркгейма — аналогия природного объекта, нечто, живущее собственной жизнью, внешней и принудительной по отношению к отдельному человеку. Общество предсуществует человеку. Оба исследователя обратили внимание на действительно значимые черты общества.

Макс Вебер (1864–1920) — немецкий философ и социолог. Автор работ: "Протестантская этика и дух капитализма" (1905), "Хозяйственная этика мировых религий" (1916–1919), "Хозяйство и общество" (1921), "Политика как призвание и как профессия" (1918), "Наука как призвание и как профессия" (1920) и множества других. Занимался проблемами теории социального действия. Анализировал социальное действие прежде всего как свободное действие отдельного человека. Наиболее известен своим анализом происхождения капитализма. Возникновение капитализма Вебер связывал с появлением в истории человека, способного к рациональному поведению в хозяйственной области и повседневной жизни.

Эмиль Дюркгейм (1858–1917) — французский философ и социолог. Автор работ "О разделении общественного труда" (1893), "Правила социологического метода" (1895, в рус. пер. "Метод социологии"), "Самоубийство" (1897), "Элементарные формы религиозной жизни" (1912). Разработал проблему "социального факта". Главным признаком социальных фактов Дюркгейм считал независимое от индивида существование и принудительную силу, которую они оказывают на человека. Работал над проблемами разделения труда, которое порождает взаимозависимость отдельных людей-индивидов, обеспечивает солидарность и развитие общества. Много размышлял над тем, что объединяет людей в общество, особое внимание уделяя социальной функции религии и морали.

Георг Зиммель (1858–1918) — немецкий философ и социолог. Автор трудов: "Философия денег" (1900), "Социология. Исследование форм обобществления" (1908), "Философская культура" (1911) и др. Вопрос о том, как возможно общество, каковы исторические формы его существования, был главным для Зиммеля. Большое внимание он уделял проблеме метода социального познания, т. е. ответу на вопрос, каковы условия и пути познания общественных явлений. Зиммель внес свой вклад в развитие философии жизни, исследовал взаимодействие культуры и жизни. Он был не столько академическим ученым, сколько блестящим эссеистом-диагностом времени.

Ученые издавна испытывали потребность в концепции, примиряющей оба взгляда. В истории одной из первых таких попыток, которая имела место до Вебера, Дюркгейма и Зиммеля, была социальная теория К. Маркса, который рассматривал общество как продукт воспроизводства людьми своей жизни. Общество, будучи продуктом человеческой деятельности, составляет целостность, несводимую к "отдельным людям".

В XX в. такие социальные теории разрабатывали другие мыслители, в том числе Н. Элиас и П. Бурдье.

Норберт Элиас (1897–1988) — один из влиятельных социальных теоретиков XX в. Родился в Германии, эмигрировал в годы фашизма, работал в Англии. Развивал антропологическое понятие цивилизации, обосновывал соотносительное представление о связи человека и общества. В самом известном своем труде "Процесс цивилизации" (1939) на материале истории западного общества Элиас показал связь процессов "цивилизации" (рафинирования) манер и образования государств. Отличительной особенностью его работ является показ взаимосвязи явлений, которые кажутся автономными: философии, искусства, этикета, политики, экономики, военного дела.

Пьер Бурдье (р. 1930) — современный французский социолог, философ, антрополог. Автор множества работ, в том числе "Различие" (1979), "Практическое чувство" (1980), "Практический разум" (1994). В своих исследованиях стремился преодолеть противопоставление объективизма и субъективизма, структурной необходимости и свободных индивидуальных действий. Особое внимание уделяет анализу "логики практики", соотношения социальных правил и норм и практического чувства.

Как реализуется примирение этих двух подходов? Задача эта сложная. С одной стороны, "отдельный" человек — след всей коллективной истории, с другой, проживая жизнь, человек сам оставляет в этой истории следы. Общество представляет собой и условие человеческой деятельности, и ее результат.

Люди всегда живут вместе. Даже если человек чувствует себя одиноким, он может общаться с другими людьми, читая книгу, слушая музыку, которые созданы другими. Эти другие могут и не быть его современниками. Надо сказать, что вне социальных сетей немыслимы и сама свобода, и уединение души. Как избежать губительных противоречий между единичными волями и формами социального структурного детерминизма, между индивидуальным и социальным, которое часто приравнивается к коллективному?

Общество есть феномен исторический. История — способ существования общества. Для того, чтобы ответить на поставленный вопрос, следует учитывать две формы представленности истории. Можно сказать, что речь идет о двух взглядах на историю.

Первый — история в ее объективированном состоянии, т. е. вне человека. Эта история — продукт человеческой деятельности, но она отделилась от живого единичного человека. В результате долгого развития она воплотилась в вещах и машинах, зданиях и книгах, а также в обычаях, праве, во множестве разновидностей норм и институтов, которые служат посредниками в человеческих взаимодействиях.

Второй — история в инкорпорированном состоянии, т. е. в самом человеке. Инкорпорированный — встроенный в тело (от лат. corpus, тело).

К каким бы человеческим проявлениям мы бы ни обратились, на всем стоит печать сделано обществом, т. е. людьми, действующими в истории вместе. Не важно, о чем идет речь — о вещи или обычае, о языке или государственном учреждении.

Тело, казалось бы, дано человеку природой. Однако, если к человеческим телам приглядеться, можно увидеть, что они не просто несут на себе следы общественной истории рода человеческого. Биологическое неотделимо от социально-исторического.

Тело — посредник между биологическим и социальным, индивидуальным и социальным. Недаром наблюдателя социальной жизни поражает одновременно индивидуальность лиц и тел и их подчиненность некоторой модели. Каковы формы этой подчиненности?

Тело может быть представлено как текст, как книга, которую мы можем читать. Мы можем видеть различия в проявлениях характера у людей той или иной эпохи. Не только наружность и характеры, но и формы сексуальности, способы жестикуляции, преобладающие позы, то, как человек смотрит и что видит, сформированы соответствующими стилями жизни, а потому неподражаемы и невоспроизводимы.

Не существует "чистого природного тела", тела вне истории общества. С начала жизни культура начинает формировать, переструктурировать и регулировать тело в его биологических потребностях и функциях. Человеческое тело — результат взаимного органического и социально-исторического, культурного развития.

Движения, которые кажутся инстинктивными, сформированы культурой: гигиена, сами способы удовлетворения естественных потребностей, питание. И традиционная, от века заданная еда, и та, которую мы выбираем в супермаркете, не только питает тело, но и формирует его. Создается форма тела, которая действует, подобно личному удостоверению.

Европеец, принимая пищу, сидит на стуле за столом. Принадлежащий к мусульманской культуре предпочтет есть, сидя на ковре. То же относится к системам мимики и жестов. Например, покачивание головой из стороны в сторону, которое в болгарской и др. культурах означает "да", а в русской "нет". Можно говорить о социально-исторических формах эмоциональных проявлений (сдержанность — разнузданность).

Одна из самых известных форм подчинения "социальному правилу" — манера одеваться. Одежда, в которую человек окутывает свое тело, является продолжением тела, "протезом". Она может быть рассмотрена в качестве социального инструмента, посредством которого тела подчиняются правилу. В традиционных доиндустриальных обществах за каждым социальным слоем был жестко закреплен тип одежды. В современных обществах по одежде уже не так просто определить принадлежность человека к группе, однако это возможно.

Автомобиль можно уподобить корсету, так как он тоже формирует тело и заставляет соответствовать "правильной позе". Стаканы, сигареты и обувь все это по-своему придает форму физическому "портрету". Хорошо известен знаковый характер того или иного типа бороды, усов, прически. К данному природой телу постоянно что-то прибавляют (удлиняют ресницы, отращивают бороду, раскрашивают лицо и тело) или убавляют (удаляют волосы, бреют бороду, обнажают то ноги, то грудь), подчиняясь социальным обычаям и установлениям.

Любой общественный закон вписан в тело и властвует над ним. Сама идея, что формой уголовного наказания может быть изоляция индивида от других людей, связана с необходимостью иметь тело, отмеченное наказанием. Можно перечислить многообразные формы и способы такого маркирования (обозначения) — от клеймения преступника до изоляции его от общества. Есть законы об ограничении передвижения, распространяемые на индивида или группу (подписка о невыезде, запрет на жительство в столицах и др.).

Все типы инициации (ритуалы, обозначающие, что индивид становится полноценным членом общества) подразумевают работу с телом. Это касается и первобытного ритуала, в котором на тело человека наносятся раны, и современной школы, где в ученике воспитывают способность "правильно" вести себя на уроке (не шуметь, не двигаться произвольно). Даже мистика имеет свои телесные практики.

От рождения до похорон закон "владеет телами". Социальный закон превращает человеческие тела в таблицы закона, в живые таблицы правил и обычаев, а самих людей — в актеров драмы, организованной социальным порядком. Для Канта и Гегеля даже не существует закона, пока не возникает смертная казнь, т. е. разрушение тела, которая свидетельствует об абсолютной власти буквы и нормы. Законы составляют юридический корпус (т. е. тело-книгу: лат. corpus означает не только тело, но также свод законов, совокупность людей, стройное целое и др.). Социальная группа тоже есть корпус.

Неощутимое занесение в тело структур социального порядка может осуществляться с помощью перемещения и движения тела. Социальные отношения представлены в пространственных структурах, которые организуют и определяют взаимодействия людей как подъем и упадок, вход (включение) или выход (исключение), приближение или удаление по отношению к центральному и ценимому месту.

Человек обозначает социальные цели пространственно, как пункт назначения. Мы говорим о реализация цели, достижении будущего состояния как о движении вперед. Неудача, срыв плана ощущаются как движение назад. Социальные успехи человека представляются в виде подъема по лестнице. Человек карабкается по ступенькам социальной иерархии, и этот подъем оставляет на его теле следы восхождения. То же самое происходит, если человек скатывается по социальной лестнице вниз.

Различие занимаемого места — социальное различие. Социальная дифференциация (социальное различие) обозначена в физическом пространстве. Можно обсуждать социальные функции структур жилища, учебного заведения, храма, города и пр. Положение человека в пространстве может диктовать проявление почтительности. Мы относимся к человеку почтительно, если он сидит на почетном месте. Кабинет директора — пространственное обозначение положения человека. Из повседневной жизни каждому знакомы общие практические иерархии областей социального пространства: верхняя/нижняя часть; господский этаж/ полуподвал для слуг и кухни, благородное/постыдное; авансцена/кулисы; фасад/задворки; правое/левое. Социально организовано пространство учебных заведений: место преподавателя в центре, студенты вокруг. Мы знаем, что районы городов бывают "хорошими" и "плохими".

Выше говорилось лишь о теле человека. Если же обратиться к языку и к другим символическим системам, их социальный характер еще более очевиден. Открыв рот, чтобы вступить в коммуникацию, мы говорим не своими словами, даже если говорим что-либо бесспорно новое и даже придумываем отдельные новые слова и понятия.

Сказанное позволяет прочувствовать всю сложность того противоречия, которое решает социальная философия. С одной стороны, человек предопределен. Социальная необходимость обретает плоть в телах, вещах и языке. Можно обозначить разные социальные детерминанты:

1) капитал (отнюдь не только денежный, но также социальный и культурный);

2) позиция в отношениях производства (например, определенная через профессию, род занятий со всеми сопутствующими детерминациями);

3) тип социальной связи, которая объединяет людей; 4) история группы, к которой принадлежит индивид; 5) индивидуальная история. Эти факторы определяют и манеру держаться, и манеру мыслить и говорить, манеру жить. Социальные качества становятся природой человека, живут в его теле, языке, способах практической деятельности. Наше тело и язык наполнены онемевшими верованиями, унаследованными жестами. Их воздействие многократно усиливается деятельностью средств информации и системы образования.

Важно отметить, что отношение к социальному миру не является однозначно предопределенным. Ситуация человека в социальном мире выступает как продукт двойного социального структурирования. С "объективной" стороны она определена социально, поскольку институты и установления общества, в котором человек живет, предстают восприятию как данные объективно. С "субъективной" стороны сами схемы восприятия и оценивания не только приспосабливаются к рассматриваемому моменту, но являются продуктом предшествующей истории.

Мы говорим о "человеке на своем месте", об ощущении человеком собственной позиции в системе общественных связей и отношений. Человек чувствует, что можно, а чего нельзя "себе позволить". Одни принимают свое положение, испытывая чувство границы ("это не для нас"), другие заставляют себя уважать посредством установления дистанции. Одни делают то, что "должны делать", с радостью и покоряются происходящему, обозначая случившееся словом судьба. Тем самым они признают, что созданы для того, что они делают, и "иного не дано". Другие недовольны своим положением, желают изменить его и меняют. В любом случает человек отнюдь не только покоряется. Большей частью он воспринимает свое действие, свой выбор с собственными желаниями.

Как описать и объяснить тот факт, что деятельность человека одновременно и предопределена, и свободна? Это можно сделать, если представить социальное поведение человека как игру. При таком подходе можно объяснить возможность изменения человека и мира, в котором он живет. Понятие игры позволяет показать, что действия человека, с одной стороны, социально детерминированы (игра осуществляется по правилам, игра — место закономерностей). С другой стороны, игра подразумевает возможность великого множества ходов в рамках заданных правил.

Использование игровых моделей в объяснении человеческого поведения не позволяет рассматривать человека, живущего и действующего в обществе вместе с другими людьми как производное социальной структуры, как игрушку слепых внеисторических сил. Социальный мир невозможно представить как пространство, внешнее по отношению к человеку. В то же время можно обнаружить и ощутить давление условий и социальной обусловленности в самом сердце человека как социального агента.

Становится возможным объяснить, каким образом в процессе совместной жизни людей постоянно возникает то, что можно назвать непреднамеренными социальными изобретениями. Эти изобретения не просто возникают в группах людей. Они способствуют возникновению групп, продолжению их жизни. Возникая в одной группе, они могут распространяться на все общество, меняя его.

Социальные изменения большей частью происходят эволюционно, нежели революционно. Принципы классификации социального мира, способы восприятия людей из других социальных групп, картины социального мира, стили жизни, возникая в жизни одной группы людей, постепенно становятся приемлемыми "для всех" (обретают универсальный характер). То, что родилось в повседневной жизни в "узком кругу", во процессе взаимодействия от лица к лицу, может овеществляться, принимать форму анонимных абстракций. Последние постепенно утрачивают следы своего происхождения и воспринимаются людьми как "чуждые" или "данные Богом". Человеческое воспринимается в нечеловеческих или надчеловеческих формах. Таким образом социальный порядок объективируется. Тогда мы говорим об истории в объективированном состоянии. Человек создает реальность, которая может и отрицать его самого. Так меняются общества. Изменившееся общество, в свою очередь, начинает производить людей "под себя", т. е. тех, кто способны это общество воспроизводить.

Противоречие социальной предопределенности и человеческой свободы помогает разрешить теория общественного производства. Общественное производство (производство общества) — ключевое понятие социальной философии.

Это понятие использовали уже Д. Локк и А. Смит. К. Маркс приложил его к самому способу совместной жизнедеятельности людей, продуктом и результатом которого являются общества. В его трудах встречаются выражения "общечеловеческий жизненный процесс", "производство людьми своей общественной жизни", "производство — жизнь, порождающая жизнь", "общественное производство людьми своей жизни"[126].

Понятие "общественное производство" описывает целенаправленную деятельность людей, которая в то же время приводит к непредсказуемым результатам, в число которых входят и непреднамеренные социальные изобретения, преобразование общества и людей. При описании этого процесса возникает соблазн употребить слово "творчество" — люди-субъекты творят общество.

Однако воспроизводство не равно творчеству. Творчество подразумевает свободное, ничем не ограниченное проектирование. Воспроизводство есть преобразование. Любое общество дано человеку "готовым". Человек рождается в "готовое" общество. Люди своей жизнью воспроизводят или (что то же самое) преобразуют его. Люди, действующие совместно, подобны скульптору, который формирует произведение, согласно собственным представлениям и идеям, но из имеющегося в наличии материала и с помощью доступных инструментов.

Общество и человеческая практика имеют двойственный характер. С одной стороны, общество — вездесущее условие человеческой деятельности, с другой ее непрерывно воспроизводимый результат.

Люди не творят общество, потому что оно всегда им предшествует. Общество можно рассматривать как совокупность структур, практических процедур и условностей, которые индивиды каждый день воспроизводят. Без людей, которые это делают, эти процедуры попросту не существовали бы. Иными словами, общество не может быть независимым от человеческой деятельности.

То же самое можно сказать по-другому. Общество обеспечивает возможность и условия целенаправленной деятельности людей. Целенаправленное действие людей — необходимое условие жизни общества. Социальные структуры — в отличие от природных — не могут существовать независимо от идей и представлений людей о том, что они делают. Эти структуры лишь относительно устойчивы. Общество и люди изменяются постоянно. Это изменение и называется историей.

При таком подходе социальные структуры и сложившиеся отношения можно понимать не как принудительную инстанцию, но как то, что позволяет людям действовать. В этом понимании, общество — не творчество и не адаптация, а самопроизводство.

Можно в этой связи привести рассуждения К. Маркса, которые относятся к капиталистическому обществу, но которые можно отнести и к другим обществам: "Если рассматривать буржуазное общество в его целом, то в качестве конечного результата общественного процесса производства всегда выступает само общество, т. е. человек в его общественных отношениях. Все, что имеет прочную форму, как, например, продукт и т. д., выступает в этом движении как момент, как мимолетный момент. Сам непосредственный процесс производства выступает здесь только как момент. Условия и предметные воплощения процесса производства сами в одинаковой степени являются его моментами, а в качестве его субъектов выступают только индивиды, но индивиды в их взаимоотношениях, которые они как воспроизводят, так и производят заново. Здесь перед нами их собственный процесс движения, в котором они обновляют создаваемый мир богатства"[127]. Объективное, субъективное, условия и результаты истории выступают в процессе общественного воспроизводства лишь как моменты. То, что было результатом прошлой деятельности, становится условием новой.

Главными функциями общественного производства являются:

— производство социальных связей и отношений;

— воспроизводство материальных условий существования;

— производство идей (идеологий) и духовных ценностей, символов и знаков;

— производство самих людей как общественных индивидов.

Понятие "общественное производство" описывает общественный характер истории людей. В процессе производства социальных обстоятельств производится и сам человек. Человек в процессе жизни производит социальные обстоятельства. Религия, семья, государство, право, мораль, наука, искусство могут быть поняты как особые виды производства. Таким образом, употребляемое здесь понятие производства не имеет ничего общего с метафорой конвейерного труда.

Чтобы выжить и продолжить жизнь, люди, составляющие общества, должны выполнять ряд элементарных функций. Это экономическая функция, функция контроля над насилием, развитие знания и развитие способности к самоограничению. На каждом историческом этапе развития обществ эти функции выполняются по-разному. Каждая из них может быть монополизирована группой людей.

В процессе исторического развития людей, осуществляющих совместный процесс общественного производства, имеет место общественное разделение деятельности. Чем отличается таковое от половозрастного разделения труда, которое имеет место в самых примитивных формах человеческой жизни? Разделение труда можно назвать общественным, когда те или иные виды деятельности закреплены за определенными социально-организованными группами людей. Одни группы людей берут на себя функции управления, другие подчиняются. Происходит деление на классы и страты, производятся и воспроизводятся социальные различия, разного рода неравенства, устанавливаются балансы власти. Есть специализированные группы людей, которые осуществляют властные функции. Другие занимаются производством картины мира. Это разного рода интеллектуалы, от жрецов в архаических культурах, до современных работников средств массовой коммуникации. В результате разделения деятельности складывается общественная структура.

Разделение людей по профессиям также можно назвать проявлением общественного разделения труда. Одни группы людей производят материальные продукты (например, рабочие). Другие — идеальные (например, ученые, священники). Третьи участвуют в производстве человека как социального существа (учителя). В то же время в продукте материального производства присутствует идеальная, символическая компонента. Рабочий, стоящий на конвейере автомобильного завода и закручивающий гайки, воплощает идеальный план деятельности, который составлен инженерами и учеными.

В функции общественного производства входит и осуществление всеобщего общественного труда. Это труд, результатами которого пользуются все. Научные открытия, технические изобретения, произведения искусства принадлежат всем людям. Это — общественное богатство. Преднамеренные и непреднамеренные социальные изобретения, которыми сначала пользуются немногие, а потом может пользоваться каждый. Примером таких незапланированных социальных изобретений являются формы цивилизованного поведения, моральные нормы, законы и институты, которые не позволяют обществу превратиться в арену борьбы всех против всех.

Возникают особенности того или иного общества в их единстве и многообразии. Так формируется сам человек, всегда несущий на себе печать общества. В совместном производстве людьми своей общественной жизни возникает форма общества, которая как бы накладывается на все взаимодействия людей в данном конкретном обществе. По каким критериям мы различаем традиционное общество, индустриальное общество, постиндустриальное общество, общества Запада и Востока? Действительно, люди, живущие в каждом конкретном обществе, с одной стороны друг на друга похожи, с другой, различаются культурой, нравами и обычаями. Более того, каждый человек индивидуален. Использование понятия общественного производства позволяет увидеть, что их различает сам способ объединения в общество.

Общественное производство, как и любое другое, имеет свою технологию. Существуют не только технологии производства различных вещей, полезных для человека. У производства нематериальных объектов — идей, ценностей, знаков, символов, образов — также есть своя технология. В наше время присутствие этих технологий самоочевидно. Достаточно задуматься о таких современных системах производства символического товара, как газеты, кино и телевидение. Хозяйство дает живописи полотно и краски, скульптуре — материал для обработки, музыке — инструменты, литературе — материалы для письма. То, какая картина будет написана на полотне, какая музыкальная пьеса сыграна, не зависит от примеряемых материалов.

Социальная философия занимается не технологией производства, не самими способами изготовления продуктов, не материальной стороной хозяйственной деятельности человека, но совокупностью условий, которые придают продуктам труда общественную форму, определяют способы связи отдельных людей в общество.

Например при капитализме главной формой, объединяющей людей в общество, является форма товарная, которая выступает как всеобщее общественное отношение. Товарная форма безразлична к тому, является ли товар продуктом материального или духовного производства. Она стирает различие между такими разными вещами, как Библия, хлеб, водка, одежда, металл. Бытие в качестве товара уравнивает их. Названные вещи в равной степени являются товарами. Металл не удовлетворяет потребности человека непосредственно — чтобы превратиться в нужную человеку вещь, он должен быть обработан различными способами, из него должны что-то сделать. Но есть товарная форма, которая накладывается на любые предметы, хотя она и не дана эмпирически. Товарную форму нельзя пощупать. Она представлена косвенно, в виде особого товара денег — которые эту форму представляют. В то же время товарная форма рождается в деятельности людей: один хочет продать, другой купить, первого и второго связывает торговец. В развитых формах общества эта посредующая функция усложняется — появляются биржи, банки и т. д.

В разных типах общества на первый план выходят разные стороны производства. Это может быть преобладание живого труда, как в традиционных способах производства сельскохозяйственных продуктов. Это может быть овеществленный труд, как в индустриальном производстве. Средства производства могут быть разными: живая сила человека или животных, машина, информационные системы.

Во всех обществах огромную роль играет производство символических форм и ценностей. В обществах традиционных, доиндустриальных огромна роль мировых религий и затем государства, объединяющих иначе разобщенные локальные общности в одно общество, в единую цивилизацию.

В индустриальных обществах всеобщая общественная связь осуществляется через товарную форму. В обществах доиндустриальных и постиндустриальнных на первый план выходят производство символов и потребление.

Понимание труда как деятельности по производству вещей устарело. Невозможно представить себе производство так, как оно показано в фильме Ч. Чаплина "Новые времена". Познавательно-методологический потенциал понятия "общественное производство" легко прилагается к нематериальным видам деятельности. Для социальной философии "непроизводственной сферы", непроизводительных видов деятельности не существует. Потребление органическая часть производства. Без потребления производство не может совершаться. Ряд современных теоретиков достаточно радикально переосмысливают понятие "потребление". Они изменяют "потребление" (consuming) на "протребление" (presuming), подчеркивая, что потребление органическая часть производства. Вот что пишет известный социальный теоретик О. Тоффлер: "Я всегда мысленно делал различие между работой по найму в экономике, основывающейся на обмене, и неоплачиваемой работой, не основывающейся на обмене, — деятельности, которую я называю "протребление" (presuming). Протребление — это то, что женщины и мужчины делают, когда растят детей… Это то, что женщины или мужчины делают, когда они строят пристройку к дому. Это то, что люди делают, когда они выращивают свои собственные овощи, шьют себе одежду или по своей инициативе работают в больнице. Они производят блага и услуги. Они работают. Но не за плату. Протребление является ключевым фактором в новой экономике"[128].

Иногда говорят, что "общества труда" уходят в прошлое. Однако понятие производства (воспроизводства) с успехом применяется к производству символических форм.

Общественное производство многомерно. Производя, вещи, идеи, ценности, люди одновременно создают саму общественную связь. Связи складываются в систему общественных отношений. Ведущим типом социальной связи определяется специфика обществ. В то же время в любом обществе всегда присутствует множество разновидностей социальной связи. Существуют короткие и длинные социальные связи. Короткие связи — личностные, когда люди общаются непосредственно друг с другом (в семье, в соседской общине, на работе). Длинные — связи, опосредованные исторически сложившимися посредниками, которые могут отличаться высокой степенью абстракции (право, деньги, экспертное знание).

Историческое развитие общества может быть представлено как процесс усложнения связей между людьми, которые объединяют отдельных людей в общество.

Чем сложнее общество, тем менее оно механистично, тем больше оно будет включать участков "ничейной земли", неопределенностей, дезорганизации, инновации, отклонения. Таким образом, разговор всегда должен идти не только о том, что люди и организации, которые также состоят из людей, делают намеренно, специально, в соответствии с поставленной целью. Социальная философия стремится разобраться и в том, что получается само собой. Как говорил австрийский писатель Р. Музиль, "что-то случается, и никто не несет ответственности".

В процессе научного анализа общества можно далеко уйти от человека, живущего изо дня в день в мире повседневности. О чем бы ни рассуждали теоретики, не следует забывать, что общество — продукт деятельности людей. Зададим теперь вопрос, каким образом "отдельный" человек в процессе жизни конструирует (воспроизводит) социальную реальность. Мы употребляем слово "конструировать", а не "отражать", подчеркивая производительный характер этого процесса. Каждый человек производит свою жизнь. Он действует вместе с другими людьми, пользуясь средствами, которые были созданы историей, т. е. теми поколениями людей, которые жили до него.

Рождаясь, человек постепенно входит в мир повседневных взаимодействий. Повседневная реальность — мир, каким он дан человеку. Это его ближайшее окружение. Он воспринимает свою повседневность как понятную, нормальную и самоочевидную. Так происходит потому, что эта реальность упорядочена и систематизирована. Порядок вещей возник до появления конкретного человека на сцене жизненного театра. Нормы его поведения задаются посредниками в деятельности людей, которые человек воспринимает как данность.

По мере удаления от протекающей здесь и сейчас повседневной жизни анонимность посредников возрастает. Есть "свой круг", где все знакомы, а взаимодействия понятны. Повседневный мир кажется нам прозрачным и понятным. Когда он перестает быть таковым, речь идет о кризисной ситуации человека или целого общества.

Есть анонимные абстракции, которые по самой своей природе не могут стать понятны человеку в процессе взаимодействий от лица к лицу. Тем не менее эти абстракции являются важными элементами повседневной жизни, выполняя посредническую роль в отношениях между людьми. Мы пользуемся каждый день деньгами, кто-то умело, кто-то не очень. Но это не значит, что человек, который расплачивается ими, знает, что эти бумажки представляют собой товарную форму как отношение людей.

Ради абстракций люди готовы подвергнуть себя ограничениям. Одни предпринимают те или иные поступки ради денег. Другие жертвуют ради абстракции, представленной словами "жизнь будущих поколений". Пусть не мы, но наши дети…

Без социальных посредников продолжение повседневной жизни невозможно. Рассмотрим различные типы посредников, в частности, 1) язык; 2) социальные институты; 3) системы легитимации.

Уже родной язык, который люди усваивают в детстве, задает схемы классификации элементов мира, в котором человек живет. Есть вербальный языки, а есть невербальные — язык жестов, масок изображений, который понятен человеку с самого раннего детства. Жесты, игра лица легко читаются как выражения состояний: этот человек нам угрожает, его лицо — маска гнева, а тот явно доволен.

То же касается значений, которые несет в себе вербальный язык. Размышляя о развитых формах социального (об институтах, социальных нормах, государстве), нельзя забывать, что сам язык описания таковых восходит к базовым телесным метафорам. Языковеды показали, что эти метафоры, определяющие восприятие человеком мира (и прежде всего социального мира) строятся на телесных обозначениях входа/выхода. По аналогии с телом создается базисная схема контейнера, конституирующая понимание повседневного опыта. Эта схема определяет представление об интерьере и экстерьере, о части и целом. Люди — цельные существа, но целое состоит из частей, которыми можно манипулировать по отдельности. Жизнь человека проходит с ощущением как цельности тела, так и отдельности его частей. Семья метафорически представлена как целое, состоящее из частей. Женитьба — созидание целого. Развод — раскол целого. Общество также может восприниматься как тело, состоящее из органов.

Язык создает возможность восприятия собственного опыта и опыта других людей как общепонятного. Эти другие могут быть удалены от нас и географически и исторически. Сказанное по-русски понятно в Москве или в Иркутске, в любом месте, где есть люди, знающие русский язык. Мы читаем книгу, написанную 200 лет назад, и понимаем, что там написано. Опыт структурирован согласно правилам организации значений. В языке происходит фиксация значений, которые рождаются в процессе общественной жизни. Так рождаются новые слова. Мы определяем, квалифицируем жизненные события словами, которые существовали до нас: "радость", "счастье", "горе", "беда". Для новых явлений находят новые слова. В языке фиксируется повседневное знание многих людей. Каждый пользуется им как готовым ресурсом.

Мы сознательно или бессознательно ведем себя в соответствии с канонами, подсказанными романами или телевизионными "мыльными операми". Мы объясняем свое поведение, ссылаясь на пословицы и поговорки, в которых воплощаются схемы деятельности — разные для разных народов.

Общий язык объединяет. Однако разные социальные группы говорят на разных языках. Одно дело — язык старого крестьянина, другое — московского интеллигента, третье — члена воровской шайки. Они все говорят по-русски, но это разные языки. Понятное члену одной группы непонятно члену другой. Проговаривание выступает как средство организации опыта. Часто можно понять ситуацию, только "проговорив" ее.

Чем дальше от повседневности, тем более мир непрозрачен, темен, непонятен. Тогда мы воспринимаем реальность и ее элементы как внешний фактор. Кстати, в качестве такого фактора может восприниматься и язык. Свой язык — родной, иностранный — чужой, то, чем надо овладеть. В качестве внешней может восприниматься и моральная норма. Человек чаще всего не задает вопроса, почему надо соблюдать десять заповедей. Если он их не соблюдает, то ощущает вину. Те, кто вины не испытывают, считаются нравственно глухими людьми.

Произведенное людьми может восприниматься в качестве вещей, т. е. в нечеловеческих и даже сверхчеловеческих терминах. Значения, родившиеся в процессе человеческой деятельности, кажутся чуждой и внешней человеку, неподконтрольной реальностью. В этих случаях мы произносим фразы вроде "Такова природа вещей!". Человек сам создает реальность, которая его самого отрицает.

Еще один тип посредников между людьми — социальные институты. Речь идет об организованных формах человеческой деятельности, чаще всего воплощенных в учреждениях. Это пример человеческой реальности, которая овеществилась. Институт есть форма коллективности, выполняющая важные социальные функции. Это социальная реальность, которую воспринимают и с которой действуют как с внешним по отношению к отдельному человеку фактором. Институт "экономит деятельность".

При наличии института легче осуществляется социальный контроль. В число его функций входит выработка системы правил-кодов, в соответствии с которыми действуют люди, а также осуществление власти и ее легитимация.

Существует опасность истолкования овеществления как отчуждения, понимаемого как отпадение от благодати, к которой можно вернуться как к "золотому веку". Ролевая сторона человеческого "Я" также может восприниматься как проявление овеществления. Не следует забывать, что, живя в овеществленном мире, человек все равно продолжает воспроизводить его, а значит, преобразовывать.

Существуют более и менее институционализированные общества. В примитивных обществах роли и институты жестки. То же можно сказать об обществах тоталитарных, требующих от человека жесткого следования роли. В современных демократических обществах институционализация не так жестка.

Институциональному миру всегда требуется легитимация — оправдание и узаконение данного социального порядка. Легитимация простирает над нами свое крыло, оправдывая действия лиц и социальных институтов. В обществе коллективно поддерживается приоритет институциональных представлений над доморощенными. Нормам писаного права отдают предпочтение перед стихийно сложившимися формами разрешения конфликтов. Решение суда объявляется обязательным. Сказанное в Академии наук имеет больший шанс быть признанным в качестве универсального, чем кухонный разговор. Дипломированный врач определяет, здоров человек или болен. Педагог и психолог выносят суждение, соответствует ли учащийся возрастной норме. Редактор судит, является ли язык произведения, присланного в редакцию, литературным, т. е. пригодным для распространения через печать. И врач, и учитель, и редактор являются представителями института как социально организованной группы людей, которым общество передоверило исполнение той или иной функции. Именно такие группы людей работают над созданием специализированных средств легитимации. В разных типах общества эти средства могут быть разными: мифологические, теологические и идеологические системы, научные концепции, которые жестко или мягко навязывают совокупность "истин" о социальной и природной реальности, разных в разных обществах. В одних в качестве истины может бытовать утверждение, что инцест нарушает космический порядок; в других что только благороднорожденные имеют право властвовать; в третьих — что пролетариат воплощает чаяния человечества, а на этом основании его представители имеют право навязывать свою волю. "Представители народа" полагают, что в их деятельности воплощается историческая необходимость. Взгляды и мнения доминирующих социальных групп распространяются через системы социализации (образование, средства коммуникации). Чтобы подвергнуть эти взгляды сомнению, следует ощутить их "странность", "неестественность".

Общества и люди отличаются "лица необщим выражением" во многом и потому, что разные общества пользуются разными посредниками.

Прежде чем приступить к изложению проблемы, следует определить исходные точки размышления. Философов издавна привлекало размышление о целях и смысле человеческой истории. Краткая история этих устремлений представлена в учебнике в специальной главе. Последние два века наиболее распространенной философией истории была теория прогресса и просто вера в прогресс. Сегодня мы находимся перед лицом упадка философии прогресса.

До сих пор и философы, и те, кто специально философией и наукой не занимаются, рассуждали об обществе так, как будто социальное бытие гарантировано и возможно лишь прогрессивное социальное развитие. История казалась историей разума. Исторический опыт, осмысление которого ныне доступно не только философу, свидетельствует, что такой гарантии нет. Итоги XX в., пережившего соблазны тоталитаризма, войны и гибель масс людей, горьки. Труды многих социальных теоретиков нашего века окрашены в меланхолические тона. Люди ощущают, что история может и кончиться. Написаны горы книг о соблазнах бездны, об отсутствии чувства свободы и ответственности у большинства, о провалах в варварство, о возможности превращения общества в необщество.

Опыт истории свидетельствует: человек беспомощен тогда, когда он лишен искусственных социальных форм, на которые он опирается в своей деятельности как на искусственные органы. Без них общество становится ареной борьбы всех против всех. Человечество должно беречь искусственные формы, выработанные людьми в процессе длительного исторического развития. Недаром сегодня все чаще говорят об экологии социальности. Растет понимание того, что формы социальной жизни нуждаются в таком же благоговейном отношении, как и природа.

Еще несколько лет назад нам казалось, что демократическое общество будет построено только в силу того, что люди настроены демократически. Сейчас ясно, что этого недостаточно. Дело не в хороших устремлениях хороших людей, а в налаживании социальных систем, устойчивых по отношению к случайности, к разрушительным воздействиям. При этом не следует забывать о сложности этих систем. Можно разрушить институты тоталитарного общества. Но прошлое встроено в тела, в язык, запечатлено в социальных представлениях людей, в соответствии с которыми они действуют. Опыт нашей истории дает возможность ощутить, что социальные формы не рождаются из намерений, из целеполагания. То, что кажется от века данным, "естественным", создано людьми в процессе длительного исторического развития. Сегодня люди усомнились в прогрессе, однако возможность развития под сомнение не ставится.

Задача данной главы — представить историческую типологию основных форм социальной связи людей, имея в виду, что общества развиваются. Люди всегда живут вместе. Без этого они не были бы людьми. Но сами способы жизни вместе многообразны и подвержены развитию. Далее будут рассмотрены основные формы и способы социальной связи людей, которые объединяют их в общество.

Ниже мы рассмотрим, каким образом человек живет, т. е. осуществляет общественное производство в традиционном обществе, обществе современном индустриальном, а также и в постиндустриальном (постсовременном) обществе, в которое человечество только начинает входить. Разные общества — разные способы воспроизводства человека как общественного существа, разные способы установления общественной связи.

Это общество называется традиционным потому, что традиция является основным средством общественного воспроизводства. Как и в любом другом, в традиционном обществе постоянно появляются новые, непреднамеренные социальные изобретения. Но человек и общество в целом представляют собственную деятельность как следование установленному от века. Традиция диктует, ее ритм завораживает.

Жизнь традиционных обществ базируется на личной связи. Личная связь это множественная сложная связь, которая основана на личном доверии. Личная связь наблюдается в любых обществах: соседская общность, подростковые "племена", мафия. Можно вспомнить и русскую интеллигенцию, круг которой был достаточно узок: из чтения мемуаров складывается впечатление, что все друг друга знали. В обществах, которые называются традиционными, такая связь является преобладающей. С точки зрения социальной философии это основные характеристики как общества, так и людей, которые в этом обществе живут. Когда речь идет именно о преобладании этой связи в обществе в целом, обычно употребляют выражения связь личного типа. Здесь доверие людей к друг другу выступает как источник легитимности мира.

Социальные связи личного типа относят к разряду коротких. Крестьянское сообщество и общество благороднорожденных два полюса любых разновидностей традиционного общества. В деревне все друг друга знают. Дворянское общество также составляет узкий (сначала абсолютно, а потом относительно) замкнутый круг, который создается в значительной степени на основе родственных связей. Здесь тоже все друг друга знают. Можно напомнить, что уже в конце XIX в. целый ряд европейских монархов были родственниками. Сен-Жерменское предместье, как мы его знаем из блестящих описаний О. Бальзака или М. Пруста, существует до сих пор.

В традиционном доиндустриальном обществе люди живут главным образом малыми общностями (сообществами). Этот феномен называется локализмом. Общество в целом (в противоположность малой общности) не может существовать без длинных связей. В традиционном обществе длинные связи — внешние (трансцендентные) по отношению к малой общности: власть короля или деспота, которые представляют "всех", мировые религии (напомним, что слово "религия" восходит к латинскому religare — связывать).

"Джентльмен" — дворянин видится полной противоположностью крестьянину. Он по-иному одет, по-иному держит себя, говорит. В то же время нельзя не обратить внимание, что есть ряд черт, которые его с крестьянином объединяют. Недаром и тот и другой — представители одного общества. Их объединяет связь личного типа. Каждый знает, кому именно он подчинен и кто зависит от него.

Любые отношения здесь персонифицируются, т. е. представляются в виде некой персоны. Так, персонифицируются Бог (боги), персонифицируется власть. У рыцаря складываются личные отношения с его оружием — мечом или копьем и конем, у крестьянина — с плугом и скотом. Часто по отношению к оружию или орудиям труда, т. е. вещам неодушевленным, употребляются местоимения, применяемые к живым существам.

Власть в традиционных обществах осуществляется в форме личной зависимости. Власть имущие прямо и непосредственно отнимают прибавочный продукт или жизнь у тех, кто от них зависит. Крестьянин находится в личной зависимости от помещика. Власть одновременно выступает под покровом покровительства поданным. Защита униженных и оскорбленных была формой легитимации власти. Помещик — покровитель. Воин — защитник.

Прекрасную иллюстрацию, которая позволяет почувствовать сказанное выше, дает современная фотография, приведенная знаменитым французским историком Ф. Броделем. На фотографии мы видим замок, окруженный деревней и полями с виноградниками[129]. Замок и его окружение срослись и составляют одно целое.

Замок и деревня находятся в едином физическом пространстве. Но обитатели их пребывают в разных социальных пространствах. В общество их объединяет связь личного типа, но они пребывают на разных полюсах. Они выполняют разные социальные функции, они обладают разными социальными ресурсами. Дворянин может делать ставки в тех социальных играх, которые недоступны крестьянину. Крестьянин лично зависим от помещика, даже если он не является крепостным.

В традиционном обществе нет категории честно нажитого богатства: люди не понимают, каким образом богатство образуется через обмен. Идеальной формой богатства является то, что получено через владение землей. Крестьянин, помещик-землевладелец — чтимые фигуры. Торговец отнюдь нет. Здесь полагают, что не богатство дает власть, а напротив, власть дает богатство. Нет идеи внеличностных внеморальных сил, которыми человек прямо оперировать не может. Можно сказать, что отсутствует привычка и умение жить в мире практических абстракций. Крестьянин не понимает, как можно получать деньги за возку песка, который бесплатно дает природа, к которому не приложен труд. Дворянин не понимает, зачем вовремя отдавать долг купцу. Словом, в этом обществе относительно мало обращаются к абстрактным социальным посредникам.

В традиционном обществе практически нет представления об инновации. Так происходит потому, что человек живет в Круге времени. Время-круг напоминание о бесконечной смене времен года. Изменения приходят от Бога, от мистических природных сил.

Традиционное общество — общество, где ценится не индивидуальность, а как можно более идеальная вписанность в социальную роль. Эта роль воспринимается как данная от века, данная Богом, как судьба, а судьбу не переменишь. В традиционном обществе просто нельзя не соответствовать роли, и у каждого — одна роль. Ежели не соответствуешь, ты изгой.

У крестьян и дворян есть понятие чести как соответствии роли. Есть честь дворянская, но есть честь крестьянская. В качестве примера напомним об обязательности для дворян дуэльного кодекса. У крестьянина считалось бесчестьем не придти на толоку (вид взаимопомощи, когда, например, вся община строит дом для одного из ее членов). И у тех и у других кодекс чести не распространялся на чужаков. Кодекс чести дворянина диктовал непременный возврат карточных долгов (долг чести), но считалось не обязательным возвращать долг кредиторам, ремесленникам и торговцам.

"Встроенность" социальности здесь идеальная. Социальная память, социальные механизмы "работают" не через "сознание" индивида, а через ритуал. Традиционное общество высоко ритуализировано. Это касается как социальных низов, так и верхов. Ритуал — работа с телом, а не с сознанием. На уровне языка поведение регулируется, например, поговорками, которые воплощают социальную норму.

Рамки жизненного выбора узки: человек должен следовать предназначенному ролью, даже если эта роль — роль короля. О чем свидетельствуют слова Людовика XIV "Государство — это Я"? Отнюдь не о высочайшей степени свободы, а совсем наоборот. Король-человек — раб своей роли. В традиционных обществах свобода — это возможность или следовать благому пути или своевольничать. Человек не выбирает, но он может быть "призван". Призванность переживается как событие, в котором участвуют сверхчеловеческие силы. Яркий пример "голоса" Жанны Д' Арк. Жанна не сама избрала свой путь, но вступила на него по божественному повелению. У людей, живущих в XX в., призвание ассоциируется с личностно-индивидуальным автономным решением индивида. В традиционных обществах жизненные рамки создаются обычаем и ритуалом: каждый знает, что ему делать, как поступить, путь предопределен.

Изменения в традиционных обществах происходят медленно, в течение веков. Наиболее медленно меняется жизнь крестьян. Способы обработки земли, одежда, рацион, физический облик крестьянина сохранялись (с учетом местных особенностей) практически до начала нынешнего века, а кое-где и по сей день. В крестьянских сообществах практические схемы деятельности кодифицированы: через распорядок дня и года, обычаи и ритуалы, через народную мудрость, заключенную в пословицах и поговорках. Эти коды существуют длительное время и, как правило, не фиксируются в письменной форме (не существует кодексов обычного права).

Если обратиться к практикам жизни привилегированных слоев общества, то обнаруживается, что там изменения происходят значительно быстрее. На волнующейся поверхности общества возникают новые поведенческие нормы, появляются символические цивилизационные коды, в том числе и зафиксированные на письме. Эффективный аппарат самоконтроля — важный источник власти. Самоконтроль с большей вероятностью складывается в привилегированных социальных пространствах. Превосходить и быть свободным в своих действиях привилегия господ, а не рабов.

В традиционных обществах возникают непреднамеренные социальные изобретения, которыми пользуются все люди. Это и тактики повседневного сопротивления, родившиеся в крестьянской среде, и вежливые манеры, которые возникли в придворной среде, и постепенная централизация насилия, которая привела к образованию государств в современном их понимании. Эти "изобретения" постепенно меняли общество, но еще не делали его современным индустриальным. Для того, чтобы общество изменилось, должен был появиться новый человек.

Таким новым человеком стал буржуа. Социальное имя "буржуа" происходит от слова, обозначающего "город" (фр. bourg; нем. burg). Буржуа, бюргеры старые городские жители. Изначально городские люди, они не были связаны с землей. Буржуа, бюргер — то же, что мещанин. В русской культуре слово "мещанин" имеет отрицательный оттенок. Недаром, когда переводят социологическую и художественную литературу, "бюргерский" не передают словом "мещанский".

Социальное представление "время-деньги" немыслимо в традиционном обществе. Представление о том, что время можно пересчитывать на деньги, возникло в среде буржуа. Здесь же зародились представления о связи богатства и праведности, о том, что кредит — мерило добродетели, что не разбой, не земля, а мирное приобретательство может принести богатство, о профессиональном долге, о необходимости соблюдать телесную чистоту. Буржуа обозначал собственное отличие чистым скромным домом. Аристократ выставлял пышность и расточительность напоказ, но чистота тела и дома не была для него способом обозначения социального отличия.

Над проблемой генезиса (происхождения) современного индустриального общества работали многие социальные теоретики. Особенно следует отметить вклад М. Вебера и В. Зомбарта. Они показали, что, зародившись в определенной социальной группе, новые отношения, новые способы установления социальной связи, новые способы жизни вместе распространились на общество в целом. Они стали обычными, повседневными, самоочевидными.

Эти социальные изобретения можно обозначить как главные темы современности: Будущность, Абстракция, Освобождение и Секуляризация. Представление об этих темах ввели такие социальные теоретики, как А. Гидденс, П. Бергер. Родиной этих новаций считают Запад. Их корни видят в индустриальном производстве, капиталистическом рынке, возникновении правовых систем, бюрократизированном государстве, городе с его скоплениями людей, которые друг с другом не знакомы.

Попробуем кратко характеризовать те черты индустриальной современности, которые отличают современные общества от традиционных.

Будущность. Возникновение темы будущности связано с изменением представлений о времени. Родившееся в буржуазно-купеческих кругах представление "время-деньги" становится всеобщим достоянием. Циклическое "время-круг" традиционного общества превращается во "время-стрелу". Восприятие времени как неостановимого потока — продукт длительного исторического развития. Индустриальная современность — период, когда такое восприятие времени становится массово распространенным. Использование часов в городских обществах напоминает изготовление и использование масок в догородских обществах: люди понимают, что часы, как и маски, сделаны людьми, но действуют с ними как будто они представляют внечеловеческие силы. Часы воспринимаются как воплощение времени, объективно существующего независимо от социальных представлений о нем. Мы говорим "Время проходит". Однако вопрос "Когда мы это сделаем?" не является актуальным для всех обществ. В традиционных обществах время носит прерывный, точечный характер. В каждой местности — свое время. Массовое распространение нового ощущения единого времени связано с развитием железных дорог. Исследователи показали, что современные представления о времени связаны с практикой пересчета времени на деньги.

У человека возникает представление о собственной жизни как о биографии. Индивидуальная жизнь начинает планироваться в терминах карьеры. Жизненный цикл личности воплощается в последовательной смене этапов, которые уже не имеют ритуальных меток (например, праздников). Путеводной звездой становится сама жизнь, заключенная в рамки календаря с его будними днями, историческими событиями и праздниками. Конкретизацией жизненного плана является календарь, в котором мы находим отголоски внешнего мира: родился в год смерти Сталина, закурил в тот год, когда служил в армии.

На уровне общества и отдельных сообществ возникает представление о проекте, о долгосрочной программе. Словом, время-круг меняется на время-стрелу.

Секуляризация. В классических своих проявлениях современность оказывается враждебной трансцендентному, божественному измерению человеческого бытия. Вхождение в индустриальную современность (модерн) обращение к земному миру, осознание ценности его.

Освобождение. Избавление от предназначенной роли ощущается как освобождение. Но оно несет страх перед хаосом. Возникает множественность выборов, но она пугает. Опьяняющее чувство свободы соседствует с ужасом перед открывающимся хаосом. Этот ужас прекрасно описан экзистенциалистами, которые писали о бремени выбора. Предназначенность человека к выбору — идея, немыслимая в традиционном обществе. Открытость будущего порождает ощущение риска. Только в современных (modern) обществах возникает массовое представление о множественности выборов, а будущее для многих из предопределенного превращается в открытое, альтернативное.

Индивидуация. Уже в традиционном обществе человечество развивается к субъективному началу. Так, в христианском персонализме возникает идея индивида, одиноко стоящего перед Богом, от которого нельзя скрыть самые тайные помышления. Духовная индивидуация опережает социальную. Мысль о существовании человека после смерти — подготовка индивидуации. Исследователи рассматривают возникновение идеи чистилища в европейской культуре как своего рода границу. Идея чистилища возникает в атмосфере счета и расчета. Чистилище находится в попечении не только Бога, но и церкви, которая создает "бухгалтерские" отношения с потусторонним миром. Пребывание там — дополнение к земному пути. Спасение обусловливалось и осмысливалось через двойную принадлежность человека в равной степени царствам земному небесному.

Стремление утвердиться в потустороннем мире и одновременно спасти наслаждения жизни драматизировали момент смерти. Появляются новые церемонии между кончиной и погребением: например, возникает обычай богослужения в присутствии тела умершего. Приватной становится смерть, от которой требуют не меньшего совершенства, чем от жизни. Усиливаются эмоциональные узы с родственниками, любимыми, друзьями. Умирающий начинает участвовать в игре исчезновения. Лишь в дальнейшем смерть становится одинокой и "одичавшей".

В современных обществах жизнь человека неотделима от постоянного выбора из ряда альтернатив. Межличностные отношения обретают независимость от связей родства, клановых традиционных определений. Возникает "Я", которое не доверяет ничему и никому автоматически. "Я" осмысливает себя в терминах автобиографии. Автобиография составляет ядро самоидентичности в условиях современной социальной жизни. Это подразумевает осуществление целостного, планируемого и постоянно корректируемого жизненного проекта. Такой проект мыслим только при условии, если человек чувствует возможность множества жизненных путей. Сам индивид отвечает за собственный "Я-проект". Человек, действуя в настоящем, как бы возвращается в прошлое, заглядывает в будущее. Идет постоянный диалог со временем. Происходит выделение личного времени в общественном, времени, лишь опосредованно связанного с внешним порядком. Возникает "частная жизнь".

Тело перестает ощущаться как пассивный объект. Из уродливой оболочки души оно превращается в спутника души. Рождается представление об индивидуальной любви, понятие сексуальности, отделенной от продолжения рода.

Персона, слитая с ролью, сменяется индивидуальностью. Общество, где индивидуальностью не дорожат, меняется. Именно в обществах модерна разделяются публичная и частная сферы. Именно здесь индивид ощущает себя единицей, не обязательно связанной с общностью, с коллективом. Здесь возникает идея возможности свободного, ничем не скованного творчества, в том числе творчества самого себя.

Абстракция. Ощущение индивидуальности связано с возрастанием общественной роли абстрактных посредников. Они могут быть институциональными (институты государственной власти, судебные, правовые, финансовые институты), а могут носить символический характер.

Символические знаковые системы выступают средствами обмена, которые могут функционировать безотносительно к специфическим характеристикам индивидов и групп. Примером таковых являются деньги как универсальное средство обмена, идеологии как средства легитимации. Еще один вид таких посредников — экспертное знание, которое не сам человек получил, но на которое он опирается в решении жизненно-практических повседневных проблем.

Можно назвать ряд условий развития этих процессов:

— малые общности превращаются в большие;

— доверие к людям сменяется доверием к большим абстрактным системам (государство, право, наука, деньги);

— связь личного типа сменяется связью универсальной и абстрактной.

Сложность возникающих проблем можно проиллюстрировать, обратившись к тому, как складываются отношения между людьми, опосредованные правом. Право формально относится к людям так, как если бы все они были одинаковыми. Оно отказывает им в особом, задушевном, в богатстве человеческих определений. Зато оно дарует человеку возможность выступить гражданином, участником и агентом гражданского общества. Внешняя оболочка равнодушно, но надежно отделяет и оберегает частную жизнь человека, предоставляя ее собственным задачам, драмам поиска себя, личного призвания, нравственных выборов.

Возникает парадокс: индивид оказывается способным воспринять себя как сложную и уникальную личность именно вследствие возникновения абстрактных посредующих структур, которые сами по себе вряд ли могут обеспечивать потребность в теплоте непосредственного общения. Эти неоднозначные процессы приводят к усложнению общества.

За счет формирования абстрактных "сверхчеловеческих" структур родилось представление о правах человека и человеческом достоинстве, о том, что даже самые слабые члены общества имеют право на защиту и достоинство. В этот ряд следует включить и ошеломляющее открытие прав ребенка, возникновение чувствительности к жестокости, к страданиям себе подобных, а также идеи ответственности даже за то, что совершаешь по приказу. Распространение нуклеарной семьи (семья, состоящая из родителей с детьми, в противоположность семье традиционной, объединяющей разные поколения), самой идеи детства как специфического периода жизни человека также находятся в этом ряду.

Следует еще раз подчеркнуть значимость вопроса об социально-историческом пространстве развития индивидуальности. Индивидуальность присутствует только в тех обществах, где о таковой существует представление, где индивидуальным отличием дорожат, где индивидуальность является ценностью. В обществах модерна возникают социальные пространства, где культивируется ценность индивидуальности. Напомню о том, что это пространство очень узко. И в обществах сегодняшнего дня оно ограничено и не охватывает "всех".

Модерн (индустриальная современность) не сводим к капитализму и индустриальным формам материального производства. Социальные теоретики высказывают мысль, что капитализм и индустриализм являются различными институциональными измерениями модерна, разными и равно значимыми источниками его динамизма как цивилизации. Капиталистические общества с их разделением государства и экономики, гражданским обществом, превращением труда в товар и постоянной технологической инновацией — варианты модерна, а значит, не единственно возможные его варианты.

Деньги считают символом модерна. Но это — не единственный символ. Здесь уже упоминались и легитимирующие идеологии. Кроме того, существует еще одно значимое институциональное измерение модерна — развитой аппарат надзора и монопольный контроль за средствами насилия. В разных обществах может преобладать то или иное измерение. Например, в советском обществе язык идеологии имел большее значение в установлении общественной связи между людьми, чем деньги. Еще большее место занимала деятельность централизованных систем насилия.

Дисциплинарные процедуры, обеспечивающие баланс власти в традиционных и современных обществах, различны. Идеология и дисциплинарные практики оказываются взаимосвязанными. В то же время в процессе исторического развития они обретали самостоятельность, автономию. Идеология Просвещения стояла на революционных позициях относительно уголовного наказания. В традиционных обществах наказуемый, как правило, подвергался пытке. Это был насильственный телесный ритуал. Он осуществлялся не только в тайных подвалах и застенках. "Испытание" преступника превращалось в род социального театра, драматизирующего триумф порядка над "злодеями". Реформистские проекты начиная с XVIII в. ставили целью изобрести наказание, применимое ко всем, различающееся по степени в зависимости от совершенного преступления. Идея равенства перед законом была ключевой. Наказание должно было стать полезным для общества и назидательным для осужденных. Дисциплинарные процедуры "оторвались" от идеологических проектов. Они усовершенствовались в армии и в школах, быстро победив обширный и сложный юридический аппарат. Эти техники распространялись без обращения к идеологии. Дисциплинарное социальное пространство, одинаковое для всех и каждого — школьников, солдат, рабочих, преступников, больных — с помощью этих техник стало средством, способным дисциплинировать и подвергать контролю любую человеческую группу. Детали побеждали идеологию. Посредством этих процедур осуществлялась универсализация единообразного наказания — тюремного заключения.

Важно понимать, что новации не охватывают все общество одновременно. Общество многомерно. Существуют социальные пространства, где культивируются приватность и ценности индивидуальности. Есть области, где господствует экономическая рациональность. Существуют области, где вхождение в модерн осуществляется в первую очередь через репрессивные дисциплинарные практики. Это пространство тревог современности.

Что это за тревоги? Эмоциональные импульсы подвергаются репрессии, а значит возникает психологическое напряжение. Напряжения в жизни людей в традиционных обществах снимаются ритуалом, праздником. В обществах современных праздников намного меньше, чем в традиционных. Социальные связи анонимны. Общественные отношения и институциональная ткань становятся непонятными для основной массы населения. Для самого человека ощущение, что общество и его символы "абстрактны", может принимать форму власти безличных обстоятельств. Люди чувствуют, что зависят не друг от друга, но от анонимных сил. На индивидуальные связи, на само человеческое переносятся способы обращения современных технологий с материальными объектами.

Самые опустошающие последствия современность имеет в сфере религии и веры. Неопределенности и усложнение повседневной жизни (биографии) приводят к кризисным ситуациям. Оказывается подорванной старая и, вероятно, главная функция религий: придавать определенность человеческому существованию. Социальная бездомность становится метафизической: дома нет нигде, и это трудно перенести. Ведь зло продолжает существовать, человек остается смертным, а жизнь его хрупкой.

Тревоги порождаются и умножением жизненных миров. Жизнь становится вечно меняющейся, мобильной. Индивидуальная биография начинает ощущаться как последовательность движения по разным мирам, ни один из которых не воспринимается как "дом". "Бездомность" — ключевая метафора современности. Именно в культуре современности возникает романтический образ странника. Отсюда же — навязчивый мотив одиночества.

Выше отмечалось, что ответом общества на эти тревоги было появление области приватности, разделение жизни человека между общественной и частной сферами. Частная жизнь — род компенсации тревог, привносимых "большими" структурами. Частная жизнь представляется прибежищем от угроз анонимности. Прозрачность и "понятность" частной жизни делает выносимой непонятность жизни публичной. Недаром в эпоху современности даже религия становится частным делом. Решение частной жизни помогало и помогает многим людям. Но оно имеет "встроенную слабость". Отсутствуют институты, которые бы надежно структурировали повседневную человеческую жизнь. Понятно, что в частной жизни есть свои институты. Например, семья, получившая государственную легитимацию. Сохраняются религиозные институты, добровольные организации, клубы и пр. Но ни один из них не "отвечает" за частную жизнь как целое. Они видятся произвольными, искусственными, не способными обеспечить чувство стабильности и надежности. Если же они надежность обеспечивают, то воспринимаются людьми как бюрократически-анонимные, абстрактные, глубоко чуждые человеку.

В частной жизни индивид конструирует прибежище, которое должно служить ему домом, но холодные ветры бездомности угрожают этим хрупким конструкциям. Многие социальные мыслители высказывают "идею о хрупкости самого "проекта современности".

Осмысление существенных сдвигов в жизнедеятельности тех обществ, в которых мы живем, началось в 60-е годы нашего века. Напомним о концепциях постиндустриального общества, коммуникационного общества и пр. Нынче более распространен термин "постмодерн", который указывает на состояние эпохи после модерна (индустриальной современности). В современной научной и публицистической литературе часто можно встретить термин "постмодернизм", которым обозначают ситуацию в культуре эпохи постмодерна. В системе социального знания эти термины используются для анализа перемен в общественной жизни конца XX в. Западные теоретики прежде всего осмысливают опыт жизни в обществе "всеобщего благосостояния".

В обществе всеобщего благосостояния имеет место бесконечное умножение объектов, услуг, товаров. В этом — фундаментальное изменение общества и человека. Люди оказываются в среде не человеческих существ, как это было в прошлом, но объектов. Новая реальность практически вся искусственна. Имеет место не столько обмен людей друг с другом, сколько статистический процесс обмена товарами и сообщениями: начиная со сложной организации дома с множеством технических "слуг" до городов-мегаполисов с их коммуникационной и профессиональной активностью и вечным праздником рекламы в повседневных сообщениях media.

Субстанция реальной жизни утрачивает значение и отменяется. Во многом это происходит потому, что в деятельности людей участвует все больше символических посредников. Вещи выступают прежде всего в знаковой функции. В этих новых социальных пространствах, которые^ живописует реклама, царит молодость. Здесь нет места смерти: она "неуместна" в этом прекрасном новом мире, вытеснена за его пределы, и именно поэтому она "дичает". Сегодня мы наблюдаем рождение, рост и смерть вещей, в то время как в предшествующих обществах вещи переживали людей. В традиционных крестьянских общностях по наследству передавалась даже одежда, в обществах индустриальных и городских — мебель и другие бытовые предметы.

Ключевой формой деятельности становится потребление. Потребление — не игра без правил, не "приватная сфера" свободы и личной игры. Потребление способ активного поведения, коллективный и добровольно-принудительный. В постсовременных обществах оно выступает как социальный институт. Одновременно потребление составляет завершенную систему ценностей. Потребительское общество — общество ученичества в области потребления, социальной учебы в области потребления. Это новый и специфический тип вхождения человека в общество, связанный с возникновением новых производительных сил и высокопроизводительной экономической системы.

Социальная система все больше нуждается в людях не только и не столько как в трудящихся, налогоплательщиках и тех, кто дает государству взаймы, но прежде все как в потребителях. А в этой функции человек незаменим.

Ответы на вопрос, который ставит перед людьми появление новых форм жизни, неоднозначны. На нашей отечественной почве мы можем наблюдать процессы, очень похожие на те, что описывают западные социальные теоретики. И у нас появились комплексные торговые и гостиничные центры (Центр международной торговли и др.). Есть группы людей, которые имеют возможность жить в этой новой реальности и воспроизводить ее своей жизнью. Практика со всей очевидностью свидетельствует, что подобные социальные пространства весьма ограничены. Масса людей не может участвовать в реализации стратегий потребительского соблазна. В лучшем случае они находятся на стадии традиционных способов удовлетворения потребностей, в худшем они становятся объектами репрессивных дисциплинарных практик.

В любом случае общество многомерно. Это в полной мере относится, кстати, и к процветающим западным обществам. Там больше людей, "пригодных к соблазну", но они не составляют все общество.

На Западе идет спор о том, являются ли упомянутые тенденции абсолютно новыми или же они — результат развития обществ модерна (индустриальной современности).

Одни теоретики полагают, что общества индустриальной современности (модерна) — области господства социально-механических структур, экономико-политической организации, индивида и функции, общество господства групп, основанных на договоре. Общества постсовременные — области структур сложных и органических, общества масс и персон (ролей) вместо индивидов, общества господства "племен", а не четко структурированных социальных групп. Одна группа легко заменяется на другую, как клуб по интересам.

Другие высказывают мнение, что эти тенденции — признаки перехода обществ модерна в новую стадию, на которой, с одной стороны, развиваются прежние тенденции, а с другой — возникают противоречия, которые могут подорвать сам "проект" Модерна, а могут стимулировать новации.

Каковы эти противоречия? Капитализм периода свободной конкуренции хорошо или дурно — поддерживал индивидуалистическую систему ценностей, которая сочеталась с альтруистической моралью, унаследованной от традиционного общества, смягчала антагонизмы социальных связей. Моральный закон, общий знаменатель индивидуальных эгоизмов, подобно закону рынка поддерживал стабильность общества. Но это более невозможно. По мере того, как исчезает "свободное предпринимательство", альтруистической идеологии недостаточно для достижения социальной интеграции. Прежние ценности не заменила никакая новая идеология. Возможна лишь система социальной "смазки" (социальная работа, социальная реформа, пропаганда общества всеобщего благосостояния, работа с человеческими отношениями).

Действительно, потребление становится важнейшим средством социального контроля. Оно требует интенсификации бюрократического контроля. Тем не менее именно потребление объявляется областью свободы. Это противоречие не было известно прежним обществам.

Можно ли одновременно объявлять потребителю, что уровень потребления мерило социальных заслуг и ждать от него социальной ответственности? Трудно потребовать от "работника потребления" пожертвовать своим доходом и индивидуальным удовлетворением потребностей, реализацией самых интимных и глубинных желаний ради абстракции общего блага. Потребление, таким образом, становится гигантским политическим полем.

Противоречия модерна наиболее ярко проявились в феномене молодежной контркультуры протеста против формальной рациональности, против всех видов планирования, калькуляции и систематических проектов, ориентации на достижение как на цель и ценность. Эти импульсы можно счесть постмодерными, но можно трактовать и как род демодернизации (возврата к роду традиционного общества). Недаром у многих теоретиков при описании социокультурных и антропологических тенденций сегодняшнего дня появляются выражения типа "новое Средневековье", "новое варварство". Воплощения демодернизирующего импульса можно увидеть в экологических движениях и в феминизме, в возрождении оккультизма, магии и мистики, в выступлениях против приватности. Главное противоречие новой культуры состоит в том, что предпосылки демодернизирующего импульса сформировались именно в период современности. Молодежная культура и люди, которые ее воплощают, не могли бы появиться, если бы не возникло отношение к детству и молодости как к особым социальным состояниям. Такое отношение возникло именно в эпоху индустриальной современности. Недаром адепты той же новой мистики так любят пользоваться словом "техники", которое пришло из словаря инженеров и бюрократов.

Споры об отношении современности и постсовременности отнюдь не завершены. Будущее открыто. Эти споры могут помочь понять многие реалии социальной жизни в сегодняшней России. Важно осознать, что задачи модернизации, о которых сейчас много говорят и пишут, осуществляются в условиях постмодернизации. Новые люди действуют в российской истории. Они конституируются в новые социальные группы, деятельность которых изменит общество.

Для дополнительного чтения

Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. М., 1995.

Бергер П. Понимание современности // Социологические исследования. 1990. № 7.

Бодрийяр Ж. Система вещей. М., 1995.

Бурдье П. Начала. М., 1994.

Бхаскар Р. Общества // СОЦИО-ЛОГОС. Социология. Антропология. Метафизика. М., 1991.

Вебер М. Протестанская этика и дух капитализма // Вебер М. Избр. произв. М., 1991.

Дюркгейм Э. О разделении общественного труда. Метод социологии. М., 1991.

Зиммель Г. Как возможно общество? // Зиммель Г. Избранное. Т. 2. М., 1996.

Мамардашвили М.К. Из лекций по социальной философии // Социологический журнал. 1994. № З.

Социальная философия: Хрестоматия. Ч. 1–3 / Сост. Г.С. Арефьева и др. М., 1994.

Эко У. Средние века уже начались // Иностр. литература. 1994. № 4.

Глава 2. Философия политики

Слово "политика" восходит к древнегреческому слову "полис", которое обозначало город-государство. Соответственно, политикой называлась сфера государственной и общественной деятельности. Греки придавали ей большое значение, политическая деятельность считалась одним из наиболее достойных занятий для человека. Она также рассматривалась как нечто близкое к философии: достаточно вспомнить, что Платон в своем "Государстве" роль политических руководителей общества отводил философам.

Уже на первых страницах своей "Политики" Аристотель отмечал, что организовавшие впервые государственную жизнь люди оказали человечеству величайшее благо, ибо "человек по природе своей существо политическое, а тот, кто в силу своей природы, а не вследствие случайных обстоятельств живет вне государства, — либо недоразвитое в нравственном смысле существо, либо сверхчеловек".

И позднее многие крупнейшие мыслители писали о политических проблемах. Августин создал произведение "О Граде Божием", Фома Аквинский обсуждал права и обязанности правителей и их подданных, Макиавелли написал "Государь", важнейшая работа Гоббса посвящена государству, которое он называл "Левиафаном", Локку принадлежат "Два трактата о правлении", из более поздних мыслителей можно упомянуть Руссо, Гегеля, Маркса. К концу XX в. интерес к политической философии вновь возрос, в последние десятилетия появились такие известные работы, как "Теория справедливости" Дж. Ролза, "Анархия, государство и утопия" Р. Нозика.

Политическая философия — это прежде всего философское исследование природы государства и власти, прав и обязанностей человека как гражданина.

В сфере политики можно различить два уровня: уровень конкретной, повседневной политической практики, осуществляемой государственными чиновниками или партийными функционерами, и уровень политических программ, идеологий, стратегических решений политического характера. Это примерно соответствует тому разделению, которое М. Вебер проводил между чиновником и политиком. Роль первого состоит в профессиональном выполнении выработанных политиком решений, без принятия ответственности за направление и содержание политического решения. Такую ответственность несут политики, которые берут на себя задачу разработки программных установок и основных направлений их реализации. Интересно, что в английском языке для обозначения "политики" используются два термина: "policy" и "politics". Как отмечал Р. Арон, "слово "политика" в первом его значении — это программа, метод действий или сами действия, осуществляемые человеком или группой людей по отношению к какой-то одной проблеме или к совокупности проблем, стоящих перед сообществом". Во втором же значении это слово "относится к той области общественной жизни, где конкурируют или противоборствуют различные политические (в значении policy) направления. Политика как область — это совокупность, внутри которой борются личности или группы, имеющие собственную policy, то есть свои цели, свои интересы, а то и свое мировоззрение"[130].

Реймон Клод Фердинанд Арон (1905–1983) — французский философ, политолог и социолог, окончил Высшую педагогическую школу в Париже. В 1930 г. преподавал в Кельнском университете, в 1931–1933 гг. изучал немецкую философию в Берлине, затем преподавал в университете в Гавре и в Высшей педагогической школе. В годы войны редактировал газету "Свободная Франция". На протяжении десятилетий выступал как публицист. В 1956–1968 гг. профессор социологии в Сорбонне, с 1970 г. в Коллеж де Франс. Испытал влияние своего учителя — неокантианца Л. Брюисвика, а также Э. Гуссерля и М. Вебера. В политической философии Арон призывал к поиску целей развития, поскольку изучавшийся им индустриальный тип общества не имеет внутренне присущих ему целей. Он был убежденным антикоммунистом, в 1955 г. опубликовал книгу "Опиум для интеллигенции", посвященную критике марксизма. Значительное место в его работах отводилось критике тоталитаризма во всех его проявлениях.

Учитывая это различение, можно сказать, что в центре внимания политической философии находятся не конкретные политические ситуации и технологии политической власти, а природа политической жизни вообще, например, не конкретное государство, не конкретная властная структура, а природа государства и власти вообще, их место и роль в жизни человеческих сообществ. Философия призвана осветить скрытые принципы политических феноменов, она концентрирует внимание на сущностных аспектах политических явлений.

В отличие от специальной науке о политике — политологии — политическая философия рассматривает эти принципы в мировоззренческом плане и соотносит их с философскими категориями свободы, справедливости, развития индивида и т. п.

Таким образом, политическая философия располагается на точке пересечения философии и политической науки. Она призвана изучать фундаментальные мировоззренческие аспекты мира политического, саму идею политической жизни, идеи государства и власти. Эта общая установка влечет за собой поиски ответов на следующие вопросы. В силу каких причин возможна политическая самоорганизация общества? Как создаются, сохраняются, изменяются и распадаются различные политические системы? Каковы основные цели государства? Совместимы ли они с принципами человеческой свободы и справедливости? Что лежит в основе права на власть: божественный закон, право сильного, общественный договор или же какое-то другое начало? Как совместить права и свободы отдельного индивида с его ответственностью перед обществом?

Что же такое государство? Рассматривая историю любого народа, мы обнаруживаем, что люди обычно живут в рамках сообществ с определенными территориальными границами. В таких сообществах выделяются люди, которые устанавливают порядок, руководят, используют силу, чтобы заставить других подчиняться своей воле. Эти люди и составляют государство. Король или тиран и их окружение, наследственный класс или партия, формирующие правительство, чиновничий аппарат и армию — все это правящие группы, образующие государство. Это может быть и большая группа людей, получивших в результате демократических выборов голоса большинства избирателей.

Политические философы много размышляли о целях государства, видели эти цели и в обеспечении блага его граждан, и в соблюдении справедливости и спокойствия, и в реализации религиозных идеалов, и в поддержании мира и безопасности и т. п. Но независимо от этих целей у всех государств проявляются типичные черты. Государство всегда использует силу, власть для того, чтобы добиваться своих целей. Эта власть реализуется через систему наказаний, через существование армии, полиции, законов и суда.

При этом сама по себе сила в чистом виде еще не позволяет отличить государство от других групп или организаций, применяющих принуждение или насилие. Так, шайка хулиганов может терроризировать людей и навязывать им свою волю. Но никому не придет в голову считать эту шайку чем-то похожим на государство. Характеристикой, выражающей саму суть государственной власти, государственного насилия является то, что государство, осуществляя власть, заявляет о своем праве на это. В политической философии эта характеристика власти государства обозначается понятием "легитимная власть".

Признание легитимности власти государства является той основой, на который держится политическая структура общества. В самом деле, граждане обычно склонны признавать законными (легитимными) притязания своего государства на право управлять ими. Государства претендуют на легитимную власть, когда заявляют, что они имеют право принимать законы, которым граждане должны подчиняться. Источники легитимности государственной власти могут быть разными. В наследственных монархиях легитимность власти основывается на традиции или на признании того, что государь предстает как наместник Бога на земле. Современные демократические государства оправдывают легитимность своей власти тем, что они избираются самими же людьми, которыми они управляют. Здесь воля народа выступает источником легитимности государственной власти.

Но философы не только фиксируют формы легитимности государственной власти. Они стремятся выявить те критерии и качества, которые дают отдельному человеку, группе, партии право управлять другими людьми. Поэтому возникают проблемы политической морали, вопросы истинности и ложности политических норм и идей.

В сфере политической жизни важное место занимают политические идеи. Поэтому мир политического невозможно представить себе без идеологии. С самого своего возникновения государство и связанные с ним формы правления нуждались в оправдании, легитимизации. Идеологии как раз и были призваны выполнять эту задачу. О их значимости свидетельствует хотя бы тот факт, что XX столетие иногда называют веком идеологии, поскольку оно прошло под знаком бескомпромиссной борьбы различных идеологических систем.

Идеологии — это системы убеждений, в которых отражается взгляды больших групп людей на существующую социальную жизнь, на цели и перспективы развития общества. Все общества поддерживаются соответствующими идеологиями. Идеологией обосновывается иерархия власти, идеологии объединяют людей в те или иные национальные сообщества.

Огромную роль идеологии играют в революционных движениях Так, например, Ленин в работе "Что делать?" доказывал, что для борьбы с существующим строем прежде всего необходимо создать передовой отряд, который будет внедрять идеологию марксизма. Без этого пролетариат не может вырваться из мира, опутанного старой идеологией.

В длительной истории человечества роль политической идеологии первоначально выполняли мифы и утопии. Мобилизующие мифы были могущественными факторами политической истории. Под их знаком создавались и уничтожались громадные и могущественные империи.

Мифические элементы в политических идеях продолжают жить и в современном мире. Живучесть мифа объясняется прежде всего тем, что он питается из глубин истории и традиций. Попытки развенчания одних мифов сопровождались возрождением старых или же появлением новых политических мифов. Связанные с ними символы, иррациональные образы способны оказывать огромное влияние на политическое поведение людей, вокруг них могут сплотиться огромные массы.

Другим феноменом политической мысли и идеологии являются политические утопии, которые предлагают более совершенные, на взгляд их авторов, формы государственно-политического устройства. Традиция политических утопий не прерывается с тех пор, как Платон создал первую модель утопического государства в своем знаменитом "Государстве".

Возникновение идеологии в собственном смысле слова связано с автономизацией гражданского общества, усложнением социального состава общества, возникновением политических партий и их идейных вождей. Идеология также тесно связана с формированием идей нации и национального государства. Более того, в течение последних двух-трех столетий идеология и национализм дополняли и стимулировали друг друга.

Различные идеологические течения во многом были результатом приспособления основных направлений политико-философской мысли к непосредственным потребностям практической политики различных конфликтующих сил в обществе. Но, в отличие от политической философии, идеология ориентирована на непосредственные политические реалии и действия и нацелена на привлечения наибольшего количества людей для поддержки тех или иных политических программ. Поэтому, во-первых, идеологии носят ярко выраженный тенденциозный характер. Во-вторых, они сводят сложные идейно-политические проблемы к предназначенному для понимания широкими массами набору лозунгов.

Именно так достигаются компактность идеологии, ее простота и доступность для среднего человека.

Как правило, чем радикальнее и революционнее политическое движение, тем к большей степени упрощения реалий социально-политической жизни прибегают его идеологи. Особенно это характерно для тоталитарных идеологий, которые строились на предельном упрощении и сведении всей сложности и полноты реальной жизни к нескольким простым, как таблица умножения, принципам.

В XX столетии появились социально-политические режимы, которых не знала предшествовавшая история. Понятием "тоталитаризм" (от лат. totalitas цельность, полнота) стали обозначать режимы, в которых структура власти базировалась на однопартийной системе, всеобъемлющем контроле и насилии, насаждении единой государственной идеологии во всех сферах жизни. В политический язык этот термин ввел в 1920-е гг. Б. Муссолини для характеристики руководимого им фашистского движения. Он говорил о тоталитарном государстве как воплощении единого духа народа, о растворении индивидуальности в тотальных движениях.

Первыми забили тревогу писатели: в известных антиутопиях Е. Замятина "Мы" (1920) и О. Хаксли "О дивный новый мир" (1932) тоталитаризм изображен как политический строй, "расчеловечивающий" человека, превращающий винтик на основе уничтожения морали, любви, религии, искусства, науки и насаждения единой идеологии. С середины 1930-х гг. появляются философско-политические концепции тоталитаризма как осмысление деяний нацизма и сталинизма. X. Ортега-и-Гассет, А. Кёстлер, Н.А. Бердяев и другие философы и политические мыслители показали, что тоталитарным режимам присущи следующие характеристики: всеохватывающая идеология, обращенная не к разуму, а к инстинктам; единственная массовая партия как носитель этой идеологии и одновременно аппарат власти над всеми сферами жизни общества; наделяемый сверхъестественными способностями вождь; машина непрерывного массового террора. В послевоенное время началось систематическое исследование идеологических, политических, экономических и психологических основ тоталитаризма. В книге известного экономиста и политического философа Ф. Хайека "Дорога к рабству" (1944, рус. перевод опубликован в журнале "Вопросы философии", 1990, № 10–12) истоки тоталитаризма связывались с антилиберальными и социалистическими течениями второй половины XIX в., отрицавшими абсолютную ценность личности и рассматривавшими человека как момент в движении к некой коллективной цели. В книге К. Поппера "Открытое общество и его враги" (1945, рус. перевод 1992) источник тоталитарной идеологии обнаруживается в учениях Гегеля и Маркса. В работе X. Арендт "Источники тоталитаризма" (1951, рус. перевод 1996) раскрывается отличие тоталитаризма от других форм государственного насилия — деспотии, тирании, диктатуры; прослеживается превращение личности в элемент тоталитарной системы.

Ханна Арендт (1906–1975) — немецко-американский философ, одна из наиболее крупных представительниц современной политической философии. Родилась в г. Линден под Ганновером в либеральной еврейской семье. Первоначальное классико-филологическое и теологическое образование получила в Кенигсберге и Берлине (лекции по теологии у Р. Гвардини). В 1924 г. продолжила обучение в Марбурге: помимо классической филологии и теологии (у Бультмана), Арендт занималась философией у М. Хайдеггера. В 1928 г. Арендт защитила в Гейдельберге под руководством К. Ясперса диссертацию о понятии любви у Августина. В 1933 г. эмигрирует в Париж. В 1941 г. спасается от нацистов и переезжает в Нью-Йорк. С 1963 г. — профессор университета Чикаго, с 1967 г. — профессор Новой школы социальных исследований в Нью-Йорке.

Разумеется, лишь некоторые идеологии претендуют на тоталитарное господство. Но тенденция к упрощению в той или иной степени характерна для любых идеологий, что обусловливает некоторые их важные особенности. В методологическом плане они призваны играть в сфере политики ту же роль, что система догматов в сфере религии. И там и здесь вера — в первом случае секулярная, а во втором религиозная — играет центральную роль. "Рим владыка, если богов чтит: от них начало, в них и конец найдем", — писал древнеримский поэт Гораций. Падение с пьедесталов или смерть богов часто знаменует собой упадок и смерть старой и восхождение новой цивилизации.

Для оценки действенности идеологических построений и лозунгов зачастую не имеет значения, истинны они или ложны. И действительно, в истории часто бывало так, что, казалось бы, совершенно нелепые идеи вызывали сильнейшие потрясения, которые подрывали устои казавшихся вечными империй, если люди верили этим идеям. В значительной мере это объясняется тем, что материальной силой, разрушающей устои определенного строя, как правило, выступала масса. А массу можно привлечь не какими-либо сложными идейными конструкциями и рациональными аргументами, но понятными и способными мобилизовать лозунгами, мифами, символами. Именно среди масс мог получить живой отклик, например, призыв мало кому известного Петра Пустынника устремиться на Восток к гробу Господню, или фюрера в лице Гитлера создать тысячелетний рейх, или вождя пролетариата Ленина создать совершенное бесклассовое общество рабочих и крестьян. Здесь можно вспомнить мысль Г. Лебона, который говорил: "Гениальные изобретатели ускоряют ход цивилизации. Фанатики и страдающие галлюцинациями творят историю"[131].

В идеологиях в наиболее обнаженной форме находят свое отражение и оправдание конфликтное начало политической жизни. Для идеологии формирование образа политического врага имеет не менее важное значение, чем единство интересов ее носителей. Образ этого врага служит мощным катализатором кристаллизации этих интересов. Если врага нет, то его искусственно изобретают. Особенно отчетливо этот принцип проявляется в радикальных идеологиях, которые вообще не могут обходиться без внутренних и внешних врагов. Эффективность идеологии наиболее сильна тогда, когда остальной мир видится как враждебная сила, что порождает инстинкты обороны, сплоченности и агрессивности у носителей этой идеологии. Каждая идеологическая конструкция содержит в себе представление об антиподе или противнике.

В идеологиях в заостренной или искаженной форме отражаются реальности социально-политической жизни. В обществах существует множество слоев, сословий, классов, представителей различных этносов или наций, конфессий, культур, профессий, которые имеют свои особые интересы, зачастую не совпадающие и конфликтующие друг с другом. Можно сказать, что конфликт составляет неотъемлемую характеристику любого человеческого сообщества.

Коль скоро политика теснейшим образом связана с конфликтом, то одна из главных задач политической философии состоит в выявлении природы и социальных основ конфликтов. Сам процесс формирования и консолидации человеческих сообществ связан с их взаимным противопоставлением друг другу. Противопоставление "мы — они", "наши — чужие" составляло неотъемлемый и определяющий элемент этого процесса. Показательно, что самоназвания многих этносов в переводе на современный язык означают "люди" (или "человек" во множественном числе), противопоставляемые "нелюдям" (или "нечеловекам"), т. е. всем остальным "чужим" племенам и этносам.

Факт конфликтного происхождения властных отношений, политики, государства осознали уже мыслители древности. Так, в "Государстве" устами Полемарха Платон говорил о том, что политическая деятельность должна осуществляться в интересах части общества или одной партии ("друзей") в борьбе с ее политическими противниками ("врагами"). Искусство справедливой политики — "это искусство приносить друзьям пользу, а врагам причинять вред". Выступая с позиций сущего или реального положения вещей, платоновский Фрасимах ратовал за то, чтобы в отношениях между властвующими и подвластными приоритет никогда и ни при каких условиях не отдавался подвластным. Как он полагал, не существует людей, которые, находясь у власти, могли бы отдать предпочтение интересам других в ущерб своим собственным интересам. Примечательно, что, считая все существующие системы правления несправедливыми, Сократ не оспаривал фактической правомерности фрасимаховского конфликтного принципа, выведенного из реального жизненного опыта.

Эта традиция, ярко проявившаяся в последующие эпохи в политических трактатах Макиавелли и Гоббса, доходит и до XX в. Так, известный немецкий правовед и политический философ К. Шмитт рассматривал дихотомию "друг враг" в качестве главного конституирующего признака политических отношений, самого смысла политического как самостоятельной сущности. В своих построениях Шмитт ставил во главу угла именно эту оппозицию, которой у него соответствовали противоположности "добро — зло" в морали, "прекрасное безобразное" в эстетике, "выгодное — невыгодное" в экономике. Причем, согласно Шмитту, политические категории самодостаточны и независимы от моральных, экономических и иных категорий.

Карл Шмитт (1888–1985) — немецкий юрист, правовед и теоретик государства. Понятие права Шмитт подчинял понятию государства, но государство, в свою очередь, имеет, по Шмитту, своей предпосылкой более фундаментальное понятие — понятие политического. Политическое определяется размежеванием, готовностью к борьбе и борьбой, способностью к принятию решения и решимостью. Политическому как сфере изначального конфликта соответствует исходное, коренящееся в самой природе человека, различение друг/враг. Оно лежит в основе всякого политического действия, отрицание этого различения делает политическое действие невозможным. Парламентаризм и либерализм, затушевывающие это основополагающие различие или не желающие его проводить, согласно Шмитту, повинны в стагнации и деградации политической и духовной жизни. Логичным следствием взглядов Шмитта стало его непосредственное участие в 1933–1934 гг. в работе юридической системы нацистской Германии. Отдельные положения противоречивого наследия Шмитта сделались во второй половине XX в. вдохновляющим источником для различных представителей современной политической философии.

Политический враг не обязательно плох с моральной точки зрения или безобразен — с эстетической. Весь вопрос в том, что он другой, чужой.

Эта линия в трактовке политического начала нашла наиболее законченное выражение в идеологии и практике тоталитарных движений — коммунизма (большевизма) и национал-социализма. В них идея непримиримой классовой борьбы или теория бескомпромиссной борьбы высших и низших рас были возведены до статуса универсального принципа, лежащего в основе всех без исключения социально-исторических и политических процессов. Тем самым дихотомия "друг враг" охватывает все сферы жизни. Политический враг не может быть союзником в экономической, научной или культурной сферах. Элиминируется само понятие нейтралитета. В рамках либерального мировоззрения, если ты нейтрален в отношении существующего строя, то подразумевается, что ты молчаливо соглашаешься с ним. Но в тоталитарных режимах нейтралитет воспринимается как неприятие системы. Действует известный в свое время принцип "кто не с нами, тот против нас", т. е., если индивид не разделяет существующих принципов, то он явный или скрытый политический враг.

Фридрих Ницше в конце прошлого столетия предугадал, что XX в. станет веком борьбы различных сил за мировое господство под знаменем философских принципов. Предупреждение Ницше оказалось пророческим с той лишь разницей, что начала и принципы, заимствованные из философских дискуссий, были упрощены, идеологизированы и приспособлены для реальных политических и военных битв.

Разделительная линия в этом конфликте была проложена еще в начале века в процессе формирования и разграничения двух магистральных направлений политико-философской мысли: реформистского в лице либерализма, консерватизма и социал-демократизма, и революционного в лице ленинизма и фашизма. Каждое из этих направлений имело свои национальные, региональные и системные разновидности.

Страны с устойчивой политической демократией, в основном ориентирующиеся на англосаксонские парламентские идеалы, избрали путь постепенных социально-экономических и политических преобразований капиталистической системы. Причем при всех существовавших между ними разногласиях приверженцами реформистского пути преобразования общества выступили все главные социально-политические силы, признававшие основополагающие принципы рыночной экономики и политической демократии. Конфликтное политическое начало в этих обществах в критических моментах уступало место компромиссам и политическому консенсусу.

Революционно-тоталитарный путь левого или правого толка избрали Россия, Италия, Германия, а также ряд других стран Европы и Азии, для которых были характерны неразвитость или полное отсутствие институтов, ценностей, норм гражданского общества, правового государства, конституционализма, парламентаризма и других атрибутов либеральной демократии. Как по своим целям (радикальная замена существующей общественно-политической системы совершенно новой системой), так и по использованным при этом методам (революционный переворот, опора на террор) оба главных течения тоталитаризма представляли собой революционные движения, поскольку предлагали радикальное изменение существующей системы путем насильственного переворота. Разница была лишь в том, что социалистическая революция, осуществленная в России, во всяком случае в теории, носила "прогрессивный" характер, поскольку руководствовалась идеалами всеобщего равенства и интернационального единства пролетариата всех стран. Что касается фашистских и национал-социалистических переворотов, совершенных в Италии, Германии, Испании и некоторых других странах, то они носили "консервативный" характер, так как в их основе лежали праворадикальные идеи национализма, расизма, имперской великодержавности.

Почти единодушное признание конфликтности как важнейшей характеристики мира политического вполне естественно, если учесть, что любое человеческое сообщество сочетает в себе интересы самых разнообразных социальных и политических сил. Поэтому политику можно рассматривать как арену конкурентной борьбы представителей различных социальных сил за власть, за монопольное право говорить и действовать от имени государства.

Однако очевидно и то, что люди, преследующие разные цели и идеалы, не могли бы жить вместе, если бы расходились друг с другом во всех без исключения вопросах. Как показывает исторический опыт, противоречия и борьба перестали бы выполнять функцию двигателя общественно-исторического прогресса, если бы они оставались безысходным и непримиримым антагонизмом между людьми. Люди объединяются в сообщества в силу общего стремления к совместной жизни. Так, например, предназначение гражданского общества в том и состоит, чтобы обеспечить достижение какого-то единства, или modus vivendi, между различными социальными, политическими, религиозными, культурными силами и интересами. Оно в самом себе имманентно содержит некие нормы и институты, способные блокировать разрушительные потенции борьбы различных сил и направить ее в созидательное русло.

Вслед за Кантом, видевшим в становлении и развитии гражданского общества важнейшую цель исторического прогресса, можно сказать, что гражданское общество само, независимо от государства, располагает средствами и санкциями, с помощью которых оно может заставить людей усмирять в себе конфликтные начала и соблюдать общепринятые нормы. Именно институты гражданского общества, такие, как семья, школа, церковь, соседские или иные общины, различные добровольные организации и союзы, способны играть эту роль. Такая функция, в сущности, чужда государству, и оно прибегает к ее выполнению лишь в том случае, если институты гражданского общества демонстрируют свою неспособность к этому. Здесь основополагающее значение имеет встроенный механизм достижения гражданского согласия.

Конфликт и консенсус составляют две важнейшие характеристики любых сфер человеческой деятельности, в том числе и политики. Она связана как с разрушением, так и с созиданием, в ней можно обнаружить и добро и зло. В политике есть как согласие и солидарность, так и кровь и насилие. Речь идет прежде всего о факторах, способствующих, с одной стороны, сохранению и жизнеспособности политической системы, с другой стороны, ее подрыву и соответственно изменению как отдельных институтов, так и всей системы в целом. Поэтому вполне объяснимо, что феномен политического колеблется между двумя крайними интерпретациями, одна из которых трактует политику всецело как результат и поле столкновения конфликтующих интересов, а вторая как систему обеспечения правления, порядка и справедливости в интересах всех членов общества. Но все же определяющее значение имеет тот факт, что политическое имеет своим основанием и своей целью всеобщую взаимосвязь социальных групп, институтов, частных и публичных сфер деятельности людей.

Из сказанного можно сделать вывод, что политика призвана найти пути и средства разрешения возникающих в человеческом сообществе конфликтов, примирения и совмещения разнородных и конфликтующих интересов всех членов общества. О такой политике мечтал русский философ С.Л. Франк, когда писал в своей книге "Духовные основы общества" (1933): "Политика есть лечение (гигиеническое, терапевтическое, в безвыходных случаях — хирургическое) общества, или его воспитание, создание условий и отношений, наиболее приемлемых для развития его внутренних творческих сил".

Правовое демократическое государство, выступающее в своем идеале как воплощение идей гражданского согласия и выражение всеобщей воли, преследует цель воспрепятствовать тому, чтобы конфликты различных интересов достигали взрывоопасной точки. Сам механизм его формирования призван обеспечить условия для достижения консенсуса по основополагающим вопросам общественно-политической жизни. При этом оно вправе для этого использовать целый комплекс механизмов и институтов в лице права, системы наказаний и т. п.

Политическая философия призвана выявить принципы политической самоорганизации общества, объяснить не только политические идеи и институты, но и их бытийные основания. Поэтому можно говорить о своего рода политической онтологии, которая обусловливает многообразные формы политических феноменов. Например, далеко не во всяком обществе возможно утверждение и эффективное функционирование политической демократии. Для ее институтов необходим определенный минимум условий, без которых они просто немыслимы.

Поэтому нельзя выявить сущность политической системы без выяснения характера соответствующего общества. Так, правовое государство невозможно без некоторых базовых социальных структур. В качестве основополагающего условия такого типа государства выступает существование гражданского общества, свободной личности, наделенной неотъемлемыми правами. Общество может быть названо гражданским лишь с того момента, когда за человеком как личностью признаются неотъемлемые права на жизнь, собственность, свободу и реализацию своих способностей, когда эти права становятся основными опорами общественного здания. Все это проявляется в том, что гражданское общество и правовое государство не могут существовать друг без друга.

Гражданское общество и правовое государство, в свою очередь, предполагают определенный тип экономики. Без экономической свободы, свободы выбора источников получения средств существования не может быть и свободы политической: первая представляет собой необходимое условие для достижения второй. Существует взаимообусловленная связь между демократией, частной собственностью и свободной рыночной экономикой.

Политико-философские категории "власть", "государство", "гражданин" и другие всегда выступают в конкретно-исторических формах в зависимости от национально-культурного, социально-экономического и иных контекстов. Их конкретные значения зависят от политической культуры и миропонимания данного народа. Их нельзя представлять себе в качестве неких неизменных сущностей, одинаково верных и применимых для всех времен и народов. Английский историк и философ Р. Коллингвуд отмечал: ""Государство" Платона — изображение не неизменного идеала политической жизни, а всего лишь греческого идеала политики, воспринятого и переработанного Платоном. "Этика" Аристотеля описывает не греческую мораль, а мораль грека, принадлежащего к высшим слоям общества. "Левиафан" Гоббса излагает политические идеи абсолютизма семнадцатого столетия в их английской форме"[132].

С данной точки зрения показателен тот факт, что влияние одних и тех же идей в разных исторических условиях может проявляться совершенно по-разному. Например, многое из того, что традиционно оценивалось в качестве факторов, отрицательно влияющих на развитие восточных обществ на пути экономической и политической модернизации, в современных реалиях приобретает позитивную значимость. Так, в научной литературе еще три десятилетия назад господство конфуцианской идеологии рассматривалось в качестве главного препятствия для восточно-азиатских стран на пути перехода к рыночной экономике и политической демократии. Но такая оценка коренным образом изменилась в 80-е гг., когда целый ряд стран региона осуществили стремительный рывок в своем экономическом и технологическом развитии и за беспрецедентно короткий период как бы перепрыгнули из аграрно-индустриального общества в информационное общество, параллельно создав предпосылки для трансформации авторитарных политических режимов в либерально-демократические.

Часто можно услышать от того или иного человека, что он устал от политики, что она не интересует его. Хотя такую позицию можно понять и вполне оправдать, нужно иметь в виду, что не существует и не может существовать какого-то неполитического общества, поскольку все сферы и формы общественной жизни в той или иной форме и степени пронизаны политическим началом. Поэтому хотим мы этого или не хотим, мы остаемся все теми же аристотелевскими "существами политическими".

Главная функция политики состоит в том, чтобы обеспечивать единство общества, разделенного на разнородные группы, слои, классы. В сущности, общество едино в качестве прежде всего политического сообщества. Политическое играет интегративную роль или, иначе говоря, включает в себя объединяющее всех своих членов начало.

Для дополнительного чтения

Панарин А.С. Философия политики. М., 1994.

Арон Р. Тоталитаризм и демократия. М., 1993.

Гаджиев К.С. Философия политики. М., 1998.

Глава З. Философия права

Философия права принадлежит к числу основополагающих дисциплин гуманитарного образования. Традиционно она служит теоретическим введением к ряду других юридических курсов — общей теории государства и права, истории правовых и политических учений, конституционного права, социологии права. Мы исходим из рассмотрения философии права как наиболее абстрактной юридической дисциплины, основная цель которой состоит в раскрытии права как особой формы общественного сознания: системы социально-политических и правовых институтов, формально закрепленных в законах правовых норм и предписаний. Философия права призвана дать ответ на принципиальные вопросы о познаваемости природы права, соотношении права, религии и морали, общих принципах взаимодействия теории права и законов, политике права. Эти проблемы раскрываются в контексте эволюции всей мировой философской, социально-политической и правовой мысли, что дает возможность определить соотношение традиционных и новых направлений философии права.

Под правом с формально-юридической точки зрения понимается система норм, обязательных для действия в данном обществе. Однако, наряду с таким чисто юридическим определением, необходима более общая интерпретация существа права как явления мысли и социального феномена. Исходя из этого, философия права может быть понята как реконструкция наиболее общих принципов права каждой эпохи, которые определяют основные его парадигмы и механизмы их действия в обществе.

Правовая система является выражением социальной структуры, норм и ценностей в законах. При таком подходе единство права для всех эпох и стран состоит в том, что оно выступает как регулятивная система всякого общества. В то же время данная система может быть функционально ориентирована на сохранение существующих порядков, их разумное преобразование или на трансформацию одной правовой системы в другую. Характер такой функциональной ориентации права задается господствующими ценностными установками общества, которые, в свою очередь, вытекают из общих религиозных, философских и моральных принципов. Раскрыть эти принципы в их взаимосвязи, динамике и отношении с позитивным правом и является задачей философии права.

Для содержательного анализа проблем философии права целесообразно использовать концепцию структуры научных революций, раскрывающую причины смены основных научных парадигм. К числу таковых в философии права следует отнести: теорию естественного права, претерпевшую ряд модификаций с древности до настоящего времени, концепцию общественного договора в различных социально-политических трактовках; теорию разделения властей; историческую школу права; доктрину гражданского общества и правового государства; теории демократии и авторитаризма; наконец, либеральную концепцию конституционализма и прав личности. Очевидно, что трактуются эти теории в соответствии с разработанной философской традицией, которую нельзя игнорировать при рассмотрении данных проблем.

Философское обоснование права всегда было связано с определением соотношения естественного права, позитивного права и осмыслением проблемы правового статуса индивида.

В самом общем виде естественное право может быть определено как правовая система, призванная стать общей для всего человечества, нормы которой происходят, скорее, из природы, нежели из общественных правил или позитивного права. На всем протяжении истории данной концепции, начиная с античности, шли споры о природе естественного права и характере его отношений с позитивным правом. Естественное право понималось на разных этапах истории философской мысли как вечные и неизменные правовые принципы, вытекающие из законов природы, как предписания божественной воли, как законы разума и, наконец, как этические принципы, следование которым определяется категорическим императивом.

Современная философия права, пересмотрев подходы метафизических доктрин прошлого с позиций рационализма, неокантианства и правового позитивизма, также ищет, тем не менее, синтеза естественного и позитивного права для обоснования правовой системы современного демократического общества и прав человека. В этом смысле показательны современные дискуссии по поводу наиболее влиятельного философско-правового труда XX в. — книги германского философа права Г. Кельзена "Чистое учение о праве", в которой обосновывались принципы последовательного нормативизма, исключавшего ссылки на естественное право. Разграничение сферы позитивного права и естественного права, сущего и должного, разработка критериев оценки правовых систем современности и сегодня составляет существо науки философии права. Эти споры имели важное значение не только в области философии права, но и для определения таких фундаментальных понятий, как общество, общественный договор, государство, а также для проведения практической политики в ходе крупных преобразований правовых систем — реформ и революций, связанных с ними кодификаций права и моделей конституционализма.

Идея о возможности отыскать в природе и вывести из нее разумные принципы общественного устройства присутствует уже у ранних греческих философов. Однако проблему соотношения природы и права, которая стала для них центральной, они решали (например, софисты) далеко не однозначно, а подчас и с диаметрально противоположных позиций. Для разработки этой проблемы особенно много сделал Сократ, рассматривая соотношение права и морали общества с точки зрения соответствия их природе вещей. Отталкиваясь от идей софистов и развивая их, Платон и Аристотель заложили основы теории естественного права. Природа рассматривалась как гармоничное целое, структура, функция и цель существования которого отражает существование некоторого разумного и рационального начала. Из этого вытекало представление о естественном праве и естественной справедливости, вечных и неизменных этических принципах, лежащих в основе как природы, так и общества, которым люди должны следовать, чтобы разумно устроить свою жизнь.

Учение об общественном договоре получило свое обоснование в рамках теории естественного права. Следует также отметить, что связанная с теорией естественного права и генетически, и исторически, концепция общественного договора прошла в своем развитии сходные этапы и представляет собой, по-существу, основной философско-правовой вывод из естественно-правовой доктрины. Действительно, античные авторы, выдвигавшие идею естественного состояния и естественных законов, считали необходимым объединение людей в общество для взаимной помощи и защиты, а также достижения известных общих целей. Политическая жизнь Греции отличалась постоянными изменениями, революциями, разнообразием форм правления, дававшим пищу для сравнений. Афины и Спарта, как отмечал Б. Рассел, представляли две основные модели государственности — демократическую и авторитарную, которые получили теоретическое обоснование в политических теориях той и другой направленности с древности до нашего времени.

Анализ конституций различных городов-государств Средиземноморского мира, а также законодательного процесса в них позволял размышлять об оптимальных способах организации общества и политической власти, формах правления. Такой подход к проблеме общественного устройства мы встречаем уже у Сократа, который выделял пять форм правления по характеру осуществления власти, а также числу правящих лиц — монархия, тирания, плутократия, аристократия и демократия. Главное отличие монархии от тирании состоит в соответствии правления законам и добровольности подчинения. Эти взгляды получили развитие у Платона в диалогах "Политика", "Государство" и "Законы", в которых представлены его концепция идеального государства и учение о формах правления.

Если идеал Платона в значительной степени отражал ту модель государства, которую создал в Спарте Ликург, то Аристотель в своих политических сочинениях в основном обобщил опыт Афин, других демократических государств Греции, а также складывавшейся Македонской империи. Фундаментальными трудами Аристотеля по проблемам публичного права и политики являются "Этика", "Политика" и "Риторика". В них он рассматривает общество как моральное и политическое целое, в котором право выступает как важная организующая сила. Ради собственного блага люди создают различные формы общения — семью, государство, каждая из которых имеет объём регулируемых социальных отношений, власти и подчинения, шире предыдущих и вбирает их в себя в виде составных частей. Государство естественным образом вырастает из семьи, воспроизводя на новом уровне возникающие отношения власти и подчинения (отношения господина и раба, мужа и жены, отца и детей). Государство выступает как самая широкая социальная общность, для которой свойственны политические отношения регулирования. Отсюда известный тезис: человек, живущий в обществе, есть существо политическое. Логика естественно-правового подхода к обществу вынуждала Аристотеля принимать как данность и даже оправдывать все отношения, существующие в нем, наиболее ярким примером чего явилась его апология рабовладения. Однако та же логика позволила ему более реалистично, нежели его учителю Платону, судить о принципах функционирования общества и направлении желательных изменений в нем.

Основной недостаток концепции государства Платона, как хорошо показал Аристотель, состоит именно в установлении единообразия, унификации всех сторон жизни. В центре внимания оказывается в этой связи проблема собственности и ее наиболее целесообразных форм. Аристотель однозначно отвергает рекомендуемую Платоном общественную собственность во всех ее основных формах (собственность на землю; право пользования и распределения ее продуктов; то и другое вместе). Данная форма собственности рассматривается как крайне неэффективная, ибо ведет к поощрению менее трудолюбивых (когда за разный труд люди получают равную долю общественного продукта). Другим существенным недостатком общественной собственности признается возможность появления на ее основе крайне унитарного и авторитарного типа государственности, когда граждане будут находиться в полной зависимости от власти. Третьим аргументом Аристотеля в этом споре является демографический фактор: при общественной собственности на землю и уравнительном распределении материальных благ, с одной стороны, и фиксированном числе жителей в государстве Платона — с другой, может возникнуть ситуация, когда избыточное население, появляющееся в условиях неконтролируемого деторождения, окажется перед угрозой голодной смерти и выступит против существующего строя. В связи с этим Аристотель подвергает критическому анализу как теорию Платона, так и некоторые другие, в том числе компромиссные варианты решения проблемы собственности и власти.

Синтез римского права и учения христианской церкви в период средневековья не разрешил этой дилеммы, а, скорее, даже усилил ее. Согласно учению отцов церкви, существование светской власти, государства, не вытекает непосредственно из естественного права, природы человека, а представляет собой нечто искусственное и навязанное ему извне как следствие испорченности человеческого рода, погрязшего в грехе. Это учение, которое развивал св. Августин, следует понимать не как теорию народного или вообще светского правления, но, напротив, как обоснование претензий церкви на политическую власть. Тем не менее некоторые исследователи полагают, что в этой концепции о греховном происхождении светской власти и вытекающей отсюда необходимости ее ограничения в начальной форме присутствует идея общественного договора, получившая затем развитие в английской традиции философско-правовой мысли от средневековых писателей к Локку, Бентаму и далее вплоть до Спенсера в XIX в.

Хотя средневековая мысль не сформулировала договорной теории в чистом виде, она создала такие ее предпосылки, как представление об искусственности государства и защите внутренней свободы человека от его (государства) насильственного вмешательства. Принцип договорных отношений в значительной степени был присущ всей политической теории и практике средневековья. Он регулировал, в частности, отношения подданных (знати или сословно-представительных учреждений разного рода) и суверена, отразился в трактатах о природе королевской власти.

С течением времени в Западной Европе все отчетливее выступала идея о том, что договор является основой правления. В ходе выдвижения и коронационных церемоний средневековых королей и императоров брала верх воплощенная в феодализме концепция о первенствующем значении права (священного, естественного или римского) по отношению к власти, выведении власти из права и согласия подданных, причем уже в это время иногда появляется и термин, обозначающий понятие договора (pactum,foedus). Но это не была еще теория общественного договора или даже государственного договора, как она стала интерпретироваться в эпоху Возрождения и последующее время, когда она начала выступать своеобразным противовесом абсолютистским теориям. В эту эпоху политический процесс развивался уже под знаком господства двух противоположных теорий правления — народного суверенитета и божественного права монархов.

В период позднего средневековья решающее значение получила специфическая концепция политической власти, которая должна была быть монархической, но опирающейся на установленные законы, освященные церковью, естественным правом и обычаями страны. Идущее от античности противопоставление монархии и тирании было присуще и средневековью и стало частью западной политической традиции, найдя впоследствии выражение в теориях философии права (например, Монтескье) и практике конституционализма. Договорные элементы средневековой философии права и политической теории были достаточно сильны, и их не поколебало воздействие аристотелевского учения, которое в духе естественного права выводило общество из семьи и склонялось к жесткой регламентации положения его членов — общественных животных. Основная тенденция в развитии теории естественного права состояла в ее генерализации, т. е. когда она начинала объяснять природу государственности вообще, а не отдельные ее конкретные проявления в истории и современности. При этом на первое место выходила все более не политическая власть, а общие основы ее возникновения и функционирования. Это направление прослеживается уже в идеях Марсилия Падуанского, который, хотя и не разрабатывал проблематики общественного договора в собственном смысле слова, очень близко подошел к теории народного суверенитета, подчеркивая, что законы государства будут исполняться гораздо лучше, если их создание станет делом самого народа. Сходные идеи, хотя и в менее резкой форме, высказывал Николай Кузанский, отмечавший, что создавать законы может лишь то правительство, которое опирается на взаимное согласие людей по его принятию. Договорная теория государства, развивавшаяся в XIV–XV вв. в плане противопоставаления истинной или законной монархии неистинной или тиранической монархии, породила новый взгляд на государственность в целом как на состояние общества при переходе от естественного состояния (которое могло пониматься как золотой век и как его противоположность — полуживотное существование) к новому организованному обществу, предполагающему наличие таких фундаментальных институтов, как государство и собственность.

В новое время теории естественного права и общественного договора освобождаются от своего предшествующего теологического обоснования. В то же время они становятся основой рационального понимания общества и государства. Принятие теории общественного договора правовой мыслью создает возможность для различных политических концепций — в пользу монархической власти и против нее (в пользу общества). Г. Гроций, видный представитель школы естественного права в раннее новое время, разделял и ее общую теорию возникновения государства из договора. Гроций и Гоббс стояли вместе во главе той школы естественного права, которая в соответствии с общими тенденциями эпохи стремилась сконструировать целостное здание права путем рациональной дедукции от фиктивного — естественного состояния — за которым следовало заключение общественного договора.

Томас Гоббс (1588–1679) — английский философ, выводил государство из идеи естественного состояния людей. По Гоббсу, естественное состояние — это война всех против всех, которая ведет ко взаимному уничтожению. Выходом из этой ситуации является общественный договор, предусматривающий ограничение прав и свобод индивидов в пользу государства. Государственная власть предстает в данной концепции как выражение общего блага и имеет абсолютистский характер.

Дж. Локк, отталкиваясь от пессимистической теории Гоббса, стал склоняться к интерпретации естественного состояния как равенства и свободы индивидов. Во Франции Монтескье считал, что естественные законы представляют собой do-социальное явление, а потому стоят выше религии и государства, а Руссо доказывал, что именно дикарь является носителем добродетели благодаря своей изолированности от цивилизации. Поэтому идеи Гоббса оказываются источником различных интерпретаций общественного договора. Теория Гоббса, оказавшая заметное влияние на философию права XX в., имеет ряд общих черт с отдельными ее течениями, в частности, с теорией систем и структурно-функциональной школой в объяснении общества и государства, что, в частности, объясняет особый интерес к данному мыслителю в современной науке. Свое учение Гоббс представил в трех основных трудах — "Основы философии" (1642), "Левиафан, или Природа, форма и власть правительства" (1651 г.), а также "Бегемот" (1668). В них была дана философская теория, являющаяся в значительной степени результатом анализа событий Английской революции и диктатуры Кромвеля. Можно сказать, что учение Гоббса — это анатомия революции, написанная ее убежденным противником.

Главной проблемой, которую стремится решить философ — возникновение и природа гражданской смуты, а также пути ее преодоления, причины появления из ее недр авторитарного режима. Отправной точкой размышлений Гоббсу служит природа индивида как первичного элемента общежития. Человек является существом с двойственной природой: с одной стороны, он является физическим телом (и в этом отношении служит объектом изучения естественных наук), с другой — составляет часть государства, политического тела, в котором выступает в качестве гражданина. Эта вторая сторона его природы изучается особыми разделами философии — этикой и политикой. Согласно логике номиналистского подхода, который Гоббс последовательно обосновывает, он видит свою задачу в создании на этой основе единой концепции общества, из которой путем дедукции выводятся основные понятия — "естественное состояние", "общественный договор" и "государство".

Другое направление в теории общественного договора восходит к Локку и политической мысли эпохи Просвещения и Французской революции. Оно использовало теорию общественного договора для обоснования ограничения монархической власти со стороны общества, создав теоретические предпосылки либеральной демократии и конституционализма.

Вклад Локка заключается в том, что он дал целостную и систематическую концепцию общественного договора, понятого как переходная стадия от естественного состояния к гражданскому обществу, обосновал тезис о согласии (консенсусе) как главном условии такого договора, указал на отношения собственности, политическую свободу и права человека как фундаментальные принципы гражданского общества, наконец, выразил эти идеи в ясной и доступной форме, что способствовало их распространению и превращению в идеологические постулаты в ходе американской и французской революций, а также в последующей либеральной традиции европейской политической мысли. Социально-политическим проблемам посвящен труд Локка "Два трактата о правительстве" (1660), над которыми он работал более десяти лет. Первый трактат появился как полемический ответ консервативному монархическому писателю Р. Филмеру и вышел вскоре после издания его основного сочинения "Патриарх: защита естественной власти королей против неестественной свободы народа". Второй трактат был написан в период с 1679 по 1689 гг. и содержит развернутое позитивное изложение философии права мыслителя. Если учение Гоббса можно рассматривать как результат теоретического осмысления первой Английской революции, то, с позиций философии права, Локка — идеолог второй или "славной" английской революции 1688 — 89 гг., когда в результате смещения с престола Якова II Стюарта и провозглашения королем Вильгельма III Оранского были существенно ограничены права короны и заложены основы парламентарного строя. Его концепция явилась теоретической основой борьбы парламента против абсолютной власти монарха. Локка не смущает даже упрек в том, что эта теория ведет к гражданской войне. По его мнению, винить следует тех, кто своими действиями привел к ней, а не тех, кто отстаивает в ней свои права. Объектом его критики становится в этой связи королевская власть. В своем учении о формах правления Локка выделяет несколько основных типов в соответствии с тем, в чьих руках находится верховная или законодательная власть. Это совершенная демократия, олигархия, монархия (которая разделяется на наследственную и выборную) и, наконец, смешанная форма правления, которой мыслитель отдает предпочтение. Сам Локк склоняется к той форме правления, которая традиционно существовала в Англии: король, палата лордов и палата общин.

Рационалистическая трактовка теории естественного права в эпоху Просвещения связана с появлением альтернативных, а во многом даже взаимоисключающих концепций. Теория общественного договора служила Руссо для обоснования особого типа отношений общества и государства, при которых правительство имеет легитимный характер. Общественный договор есть ассоциация, образуемая для защиты личности, имущества и гражданской свободы индивидов, каждый из которых безраздельно подчиняет себя общей воле. В результате заключения общественного договора возникает единый общественный и моральный организм, имя которому государство. Восстановить общественную гармонию, утраченную со времени естественного состояния, возможно путем реализации нового политического принципа — народного суверенитета, который встал на место суверенитета государственного. Именно поэтому учение Руссо, казалось бы противоположное абсолютистской доктрине Гоббса, имеет с ней так много общего. Как и Гоббс, начав с индивидуалистической природы человека, Руссо пришел к апологии общественного, коллективистского начала, что нашло у него отражение в тиранической власти большинства над меньшинством. Общая воля, к которой апеллирует Руссо, отличается от индивидуальной воли человека, не совпадает она и с волей большинства, которая является лишь совокупностью составляющих ее частных воль. Общая воля, следовательно, есть некоторый метафизический абсолют, постулат общей цели, который, в принципе, не поддается никакой эмпирической верификации, не может быть проверен или измерен, скажем, с помощью конкретных социологических методов. Поэтому при внешней простоте и демократизме теории Руссо, его постоянных ссылках на общественный договор и народную волю, его учение, как отмечали многие критики, начиная с Э. Берка, является крайне метафизическим и глубоко авторитарным, представляя собой одну из наиболее тоталитарных доктрин в истории человечества. Исследователи творчества Руссо неоднократно подчеркивали, что основные положения его теории не доказываются, а скорее декларируются как нечто очевидное. На самом деле они лишь упрощенное отображение действительности. Это относится прежде всего к тезису об общей воле, оказавшему огромное влияние на последующие политические доктрины Гегеля, Маркса, Ленина. Верховная власть, образованная с согласия всех членов общества и выражающая общую волю, не может уже в силу этого противоречить их интересам, а потому постановка вопроса о возможности какого-либо контроля над властью со стороны общества теряет всякий смысл. Руссо избегал мысли о возможности несоответствия интересов общества и групп или лиц, стоящих у власти, противоречиях между ними, которые как раз являются центральной проблемой современной философии права и политической социологии. Общественный договор Руссо наделяет политическую власть неограниченными возможностями и обосновывает ее право на всеобъемлющее применение принудительной силы по отношению к оппонентам.

Идея Руссо о неразрывности общей воли и верховной власти, с одной стороны, различных составляющих ее властей — с другой, оказала значительное влияние на последующую, прежде всего немецкую, политическую мысль. Оно прослеживается в учении об обществе и государстве Канта, но особенно во взглядах Гегеля, Фихте и Маркса, стремившихся на этой философской основе решить проблему соотношения общества и государства.

Учению Руссо в науке традиционно противопоставляется теория другого французского мыслителя — Ш. Монтескье, изложенная им в знаменитом труде "О духе законов" (1748). Продолжая традиции Локка в политической мысли, Монтескье сформулировал принципы государственного устройства, разительно отличавшиеся от авторитарной доктрины Руссо и представшие собой скорее ее антитезу — либеральную демократию. Если основной вклад Руссо усматривается в его теории народного суверенитета, оправдывавшей борьбу народов против тирании монархов, то основным достижением Монтескье следует признать концепцию правового государства и разделения властей, нашедшую выражение почти во всех конституциях демократических государств современного мира. Поэтому, доктрина Руссо носит прежде всего разрушительный, деструктивный характер и преобладает в периоды революционных взрывов, а теория Монтескье имеет большее значение для конструктивной созидательной работы по созданию государства современного парламентского типа.

В период Французской революции учения Руссо и Монтескье одновременно являлись идеологическим основанием преобразования общества и сочетались в воззрениях многих ведущих теоретиков (например, Мабли и Сийеса). Современная наука и исторический опыт XX в. убеждают, что учения Руссо и Монтескье представляют собой две принципиально различные концепции, первая из которых стала прообразом тоталитарного государства, а вторая — либеральной демократии. В этой перспективе важнейший вклад Монтескье в политическую науку и практику состоит, без сомнения, в разработанной им (главным образом на материале английского политического опыта) теории разделения властей.

Особой теоретической проблемой современной философии права выступает специфика правовой философии либерализма в условиях модернизации. Если в Западной Европе либерализм глубоко уходит корнями в историческое прошлое, имеет социальную опору в виде растущей буржуазии и рассматривается длительное время как активная (а то и господствующая) политическая сила, то в восточноевропейском либерализме подобные черты отсутствуют. Здесь либерализм не имел глубоких корней в прошлом страны, возник очень поздно и не опирался на сколько-нибудь широкие слои населения, был тесно связан с правящим классом и государством, а потому не мог претендовать на активную политическую роль. Специфика либерализма нового типа (представленного в модернизирующихся странах) может быть выявлена прежде всего в сравнительно-исторической перспективе. Естественно, что при таком подходе в центре социально-философского, социологического анализа должны оказаться проблемы социальной базы либерализма и его носители; характер их отношений с государством; особенности программы и тактики политической борьбы. Наибольший интерес в этом отношении представляет немецкая философия, традиционно уделяющая существенное внимание генезису современного правового общества и государства. Специфика немецкого либерализма в сравнении с классическим западноевропейским усматривается во времени возникновения (он сформировался гораздо позже); большей неопределенности социальной базы в силу отсталости и слабости буржуазии; связанных с этим особенностей идеологии, прежде всего, правовой программы (историческая школа права в отличие от традиционных установок естественного права в духе Просвещения); воззрениях на роль государства в развитии общества (апелляция к государству в отличие от провозглашения борьбы со старым абсолютистским режимом) и соответственно способах достижения поставленных целей (поддержка реформ сверху вместо революционного переворота). Все эти черты восточноевропейского либерализма стали предметом исследования. В этой перспективе трактуются выработанные германской философско-правовой мыслью понятия гражданского общества и правового государства, ставшие достоянием всего культурного человечества.

В Германии и других странах Восточной Европы, развивающихся по пути модернизации, либерализм, а точнее либеральная идеология, получили широкое распространение именно потому, что не были четко связаны с каким-то одним социальным слоем, а выражали стремление всех передовых элементов общества к модернизации. Рассматривая социальных носителей либеральной идеологии в разных странах, мы встречаем среди них не только и не столько буржуазию, сколько аристократию, интеллигенцию и бюрократию. Отсюда возникает соотношения модернизации, либерализма и бюрократии в процессе трансформации традиционалистского общества стран Восточной Европы в направлении правового государства. Дискуссия по этой проблеме выявила различные подходы на материале разных стран Восточной Европы.

Интересно отметить, что эти взгляды развивались и отстаивались либералами даже в тех странах, в которых господствовали абсолютистские режимы и отсутствовал подлинный парламентаризм. В центре внимания, однако, оставались проблемы оптимального государственного устройства, по существу являвшегося главным условием осуществления всех этих целей. Поэтому в либеральной философско-правовой традиции стран Восточной Европы столь заметно выступает "монархический принцип" — апелляция к государству как необходимому и достаточному условию социальных преобразований. Этот подход к государству и его роли в социальных реформах, столь нетипичный для классического западноевропейского либерализма, свое наиболее полное выражение нашел в учении о конституционной монархии как идеальной форме правления, позволяющей совместить интересы общества и государства. В рамках германской правовой традиции возникла та концепция отношений гражданского общества и правового государства, которая оказалась очень эффективной для многих модернизирующихся стран, вставших на путь догоняющего развития — от Испании до России. Это идейное влияние прослеживается в ряде философских течений Испании, Италии, Латинской Америки и Азии.

Поэтому для умеренного либерального конституционализма России конца XIX — начала XX вв. наиболее значимой стала не французская республиканская модель правового государства и даже не английская модель парламентской монархии, а именно германская модель конституционной монархии с сильно выраженным монархическим принципом. Эта модель являлась существенной модификацией соответствующих принципов западноевропейского (английского и французского) конституционализма, их новым синтезом, позволявшим совмещать принципы правового государства и сильной власти монарха.

Как в Германии, так и в России, рациональность этой модели объяснялась исторически сложившимся характером отношений общества и государства, ролью последнего в модернизации. Германский образец оставался значимым для русских конституционалистов и в последующее время. Несмотря на значительное внимание к французским образцам при подготовке Учредительного собрания (объяснявшегося заимствованием самой этой идеи из французской конституционной традиции), концепция президентской власти очень напоминает ее веймарский вариант. Реальный смысл данной концепции состоял в объяснении перехода от традиционных социальных порядков к гражданскому обществу в условиях специфики этого процесса в России. Политической формой такого преобразования русские мыслители либерального направления считали конституционную монархию, видя в ней разумное сочетание народного представительства (парламентское начало) и сильной исполнительной власти (монархическое начало), способной осуществить реформы сверху. В дискуссиях по конституционному праву начала XX в. основной проблемой стала его практическая реализация. Модель конституционной монархии, которая начала утверждаться в России после революции 1905 г., всего более напоминала германскую, реализуя, по существу, аналогичную идею монархического принципа. На этот принципиальный факт обращали внимание как русские (М.М. Ковалевский, С.А. Муромцев, П.Н. Милюков, Ф.Ф. Кокошкин, Н.И. Лазаревский), так и немецкие (М. Вебер, Ф. Науманн, Г. Еллинек, О. Хинтце) теоретики права и социологи.

Развитие социологического направления в правоведении на основании методов позитивизма связано с деятельностью М.М. Ковалевского.

Максим Максимович Ковалевский (1851–1916) — русский социолог, правовед, историк и этнограф, один из основателей Московского психологического общества. С 1877 г. профессор государственного права Московского университета, работавший затем длительное время за границей. Ковалевский может быть признан основателем сравнительного подхода в русском правоведении. Его ранние труды были посвящены европейскому административному праву, в том числе полицейскому праву Англии и налоговому праву Франции. Восприняв в отношении социологического метода идеи английского теоретика Г. Мэна, Ковалевский обосновывал данный подход и реализовал на конкретном материале права ряда стран ("Историко-сравнительный метод в юриспруденции", 1880). Проблемы социологии права Ковалевский разрабатывал также на сравнительном материале правовых наук ("Социология", 1908). Особый интерес представляют труды ученого о соотношении обычного и письменного права древних народов, генезисе таких общественных институтов, как семья, частная собственность и государство ("Современный обычай и древний закон", 1886; "Первобытное право", 1886). Философский анализ сравнительного права Ковалевский сочетал с конкретными этнографическими экспедициями, например, по изучению действующего обычного права горских народов Кавказа.

Ковалевский изучал государственное право, его историю, теорию и политическую практику. В ряде фундаментальных работ он исследовал социальные и правовые основы либеральной демократии ("Происхождение современной демократии", 1895–1897). Предметом специальных исследований Ковалевского стало развитие правового механизма различных политических систем: от абсолютизма до современных республиканских форм правления. Эти идеи положены в основу деятельности Ковалевского в Государственном совете, анализа практики борьбы за правовое государство в России.

Георг Еллинек (1851–1911) — немецкий теоретик права, осуществивший на основании методов позитивизма научную переработку публичного права. Теоретик публичного права, общего учения о государстве. Согласно его учению, государство понималось как некоторое метафизическое единство, обладающее самостоятельной волей и целью, целостный корпоративной институт как юридическое лицо, в качестве равноправных частей которого выступают парламент, правительство и монарх. Наряду с П. Лабандом оказал существенное влияние на философско-правовые концепции русских ученых.

Из данной теоретической концепции выводилась специфическая постановка вопроса о соотношении модернизации, либерализма и бюрократии в процессе трансформации традиционалистского общества стран данного типа в направлении правового государства. Либеральная философия права в Германии, как и в России, должна была считаться с отсталостью страны, и в силу этого ее выводы оказались далеки от классической (англо-французской модели). Не имея поддержки широких слоев населения, либерализм данного типа волей-неволей был вынужден апеллировать к государству, просвещенной бюрократии, а следовательно, принимать соответствующие правила игры, главным из которых и являлось уважение монархического принципа. Речь шла об особой позиции по отношению к монархическому государству, которое, с одной стороны, выступало противником (когда нарушало права и свободы граждан), а с другой — союзником (когда выступало хранителем порядка и законности, предпринимало демократические преобразования). Такая двойственная позиция германского либерализма, получившая разработанное философское обоснование в трудах его ведущих идеологов (прежде всего Гегеля, а также философов права: Роттека, Галлера, Велькера), на практике могла вести как к конфликту с монархическим государством, так и к компромиссу с ним. Постановка М. Вебером этой проблемы на германском и русском материале была далеко не случайной и вызвала неоднозначную реакцию в России и в Германии накануне и в период русской революции 1905 г. В России концепция Вебера находила сторонников среди таких радикально настроенных ученых, как Ковалевский и Милюков.

В специфических условиях перехода от традиционалистски-сословного к гражданско-правовому механизму социального устройства возникает особая публично-правовая модель политической власти. Ее характерные черты и исторические формы до настоящего времени являются предметом дискуссии, которая имеет не только теоретическое, но и политическое значение, поскольку рассматриваемая модель власти постоянно воспроизводит себя в разных странах в изменяющихся формах вплоть до настоящего времени и, вероятно, будет оказывать влияние на политический процесс в будущем. Данный прогноз исходит из понимания перехода от традиционалистского (аграрного) общества к современным формам демократии как общемирового процесса (с последовательным распространением его на развивающиеся страны). При анализе политической системы России либеральные ученые, восприняв, главным образом, идеи исторической школы права Савиньи и Пухты, придавали принципиальное значение развитию типа правосознания народа, политической реальности, сложившейся в ходе длительной эволюции. Изучение специфики русского исторического процесса, и прежде всего политической системы, административных институтов, правовых норм, особенностей правового сознания народа стали главным осознанным направлением русской академической традиции. В лице своих основателей она рассматривала философскую систему Гегеля как высшее достижение и принимала, иногда с оговорками, все его учение, включая и философию права. Вместе с тем в отношении к философским взглядам Гегеля у различных представителей русской юридической школы не было полного единства, и их позиции эволюционировали. Эта эволюция в целом шла в русле науки того времени: она состояла в постепенном переходе от классической немецкой философии Гегеля к позитивизму, неокантианству.

Данная концепция русского публично-правового и политического процесса представляла собой вполне стройное и оригинальное научное построение, много давшее для развития науки и не утратившее своего значения до настоящего времени. (Наиболее полно данная концепция в области философии права выражена основателем юридической школы Б.Н. Чичериным). Обобщая опыт трех российских революций, виднейший представитель либеральной теории и лидер конституционализма П.Н. Милюков приходил к выводу, что революция воплотила и выразила те черты, которые являются наиболее характерными для всего российского политико-правового процесса и составляют его специфику. К их числу относятся: аморфность и социальная беззащитность общества (в том числе и верхних его слоев), слабость буржуазии и отсутствие западных традиций борьбы за политическую свободу и права личности, связанный с этим максимализм и утопичность стремлений русской интеллигенции и, наконец, главное — преобладание государственного начала при проведении любых социальных преобразований. Эти объективные исторические предпосылки делают непрочной всю социальную систему, которой, в принципе, свойственны лишь два взаимоисключающих состояния — механическая стабильность, переходящая в апатию (в периоды усиления государственно-правового регулирования) или обратное состояние — дестабилизация, переходящая в анархический протест против правовой системы государства (в случае его слабости). Когда старая государственность распадается, возникает состояние анархии, порожденное вакуумом власти. В такой ситуации власть может быть захвачена лишь крайними течениями, экстремистами правого или левого направления, затем процесс пойдет по кругу. Выход из этого состояния теоретически возможен лишь при создании действенных механизмов саморегуляции общества и контроля над властью, т. е. реализации принципов гражданского общества и правового государства.

Анализ философии права русского либерализма показывает, что труды его выдающихся представителей содержат целостную философскую и правовую концепцию. Стремительный ход социальных преобразований в России второй половины XIX — начала XX вв., а также конца XX в. выявил противоречия общества и государства, которые в обычные, спокойные эпохи не выступают столь явно и привлекают меньшее внимание. Все это создавало особые условия накопления фактических сведений и потребности в их научном обобщении. Русский исторический процесс определил существование ряда особенностей правовой мысли России, среди которых следует подчеркнуть следующие: ее стремление к целостной философской концепции социального и правового развития; разработка проблем политической и правовой системы России в сравнении с политико-правовыми системами других стран, осознанная потребность сопоставления России и Запада; высокая степень политизации правовой науки, ее тесная связь с политикой и политической деятельностью. Мыслители России, внесшие существенный вклад в развитие философии конституционализма, выступали как философы, специалисты в области правовой и социологической науки и политики. Для реформирования общества в желаемом направлении важно было представить себе механизм его функционирования как единой целостной системы. Эта задача предполагала преимущественное внимание к проблемам взаимоотношения общества и государства, которое являлось главным инструментом проведения модернизации.

Наконец, для осуществления стоявших перед обществом целей предстояло решить вопрос о наиболее эффективных средствах их достижения (путем анализа реформационной или революционной перспективы), а также способах реализовать их практически — средствами политической борьбы. На этом пересечении научных и политических интересов общества родилась русская политико-правовая мысль и связанная с ней политическая социология, вклад которой в мировую науку только теперь начинает осознаваться в полной мере. Философия права России интересна как своими общими чертами, так и отражением специфики русского политического процесса. Развитие общества в длительной временной перспективе показало жизненность идей конституционалистов о правовом государстве, контроле представительных учреждений над администрацией, значимости общественного мнения и правовой культуры для принятия ответственных государственных решений. В то же время конституционное движение в России столкнулось с таким уровнем политической культуры, который делал правовое решение социальных проблем крайне затруднительным. Правовая философия русского либерализма, учитывая эти проблемы[133], выступила как единая система взглядов и особая типологическая модель в сравнении с западноевропейскими вариантами. В центре внимания — проблема механизма власти, фундаментальные конфликты общества и государства в условиях модернизации и движения от абсолютизма в направлении правового государства и гражданского общества. Правовая философия русского конституционализма порождение социального конфликта эпохи и в то же время способ его теоретического осмысления и правового выражения. Таким образом, теоретическая модель совмещения задач социального переустройства с сохранением преемственности государственно-правового развития представляет собой основное направление русской политико-правовой традиции новейшего времени.

В новое и, особенно, новейшее время изменение социальных отношений приобретает особенно динамичный характер. Качественные трансформации правовой системы общества связаны с переходом от традиционной (феодальной) его организации к новой, более рациональной, воплощенной в институтах гражданского общества и правового государства. Этот процесс последовательно охватывает духовную, социальную и экономическую жизнь, радикально изменяя условия существования людей. Важнейшими его проявлениями в сфере права становится утверждение демократических институтов власти и политических свобод. Вследствие этого широкие массы населения, ранее являвшиеся лишь объектом политики, становятся ее субъектом. Впервые в истории они получают столь широкую возможность непосредственно влиять (через систему выборов) на политику, принятие решений и изменение основного законодательства.

Решив одну проблему, человечество столкнулось с другой, возможно более трудной. Эта проблема состояла в растущем противоречии между огромным влиянием масс на политический процесс и низким уровнем их общей и особенно правовой культуры. Следствием этого стала угроза разрушения самой демократической политической системы, достигнутых правовых гарантий, установление новой тирании, более жестокой, чем прежняя. Особую актуальность эта проблема приобрела, однако, не в странах с развитыми демократическими традициями и институтами, а в тех регионах, которые не имели их вовсе или развили в недостаточной степени, но в то же время в силу специфики своего исторического развития оказались перед необходимостью быстрых социальных изменений. Неслучайно большой вклад в ее рассмотрение внесли философы тех стран (Россия, Германия, Италия и Испания), которые в XX в. шли по пути быстрой ломки традиционных социальных отношений — модернизации общества. Осознание и научное объяснение указанной закономерности пришло позже, в политико-правовых доктринах второй половины XX в. Однако постановка проблемы и ее первые философские интерпретации принадлежат мыслителям — современникам социальных движений начала нашего столетия. Одним из первых в философском плане интерпретировал этот феномен X. Ортега-и-Гассет в знаменитой книге "Восстание масс" (1930), в которой он констатирует как непреложный факт, что "вся власть в обществе перешла к массам" и указывает на основные негативные следствия этого факта — падение культурного уровня и нравственности населения, и, соответственно, эрозия либеральных установлений и правовых принципов конституционализма. Их возрождение осуществляется в наше время в новых формах.

Теория общественного договора, утратив свое научное значение с развитием исторической школы права, эволюционизма и позитивизма, может, однако, и в настоящее время дать позитивный импульс философии права. При всех своих модификациях эта центральная правовая доктрина постоянно имела в виду две цели: прежде всего, она стремилась объяснить историческое происхождение правительства, государства и общества в целом, во-вторых природу отношений общества и государства, характер их взаимных обязанностей друг к другу. Первая сторона учения отвергнута наукой как несоответствующая фактам или, во всяком случае, понимается лишь как общее философское обоснование государства. Значительно важнее вторая сторона, поскольку политическое или правовое обязательство всегда имеет договорную природу. В гражданском обществе человек сохраняет свою принадлежность к социальной организации, которая в обмен за безопасность, защиту и возможность самореализации требует от гражданина подчинения властям и лояльности к законам. Следовательно, права и обязанности граждан и государства взаимосвязаны, и признание этой взаимосвязи и взаимовыгодности составляет отношение, которое по аналогии можно назвать общественным договором. Современная философия права, рассматривающая отношения общества и государства в качестве центральной проблемы, признает, что первая ее научная формула в политической науке была дана именно этим учением. Теория общественного договора есть своего рода теоретическая модель отношений общества и государства, конфликта между ними, а также способа разрешения этого конфликта. Вот почему эта доктрина достигла своего наиболее полного (и крайнего) развития при переходе к новому времени, в преддверии Французской революции, открывшей эпоху громадной социальной трансформации, результатом которой стало возникновение нового общества. Подводя итог, можно сказать, что к концепции общественного договора в ее рационалистической трактовке восходят в той или иной степени все политические теории XIX–XX вв., ставившие своей задачей не только объяснять мир, но и изменять его. Теория общественного договора не только намечает контуры грядущего социального конфликта, но и содержит идею его разрешения. Она состоит в вытекающей из концепции естественного права идее согласия как фундаментальной этической предпосылке социального бытия. Этот принцип стал основой переустройства общества на началах либерализма, парламентской демократии и прав человека.

Для дополнительного чтения

Гегель Г. Философия права. М., 1990.

Гоббс Т. Избранные сочинения. М., 1964. Т. 1–2.

Конт О. Курс положительной философии. М., 1900.

Локк Дж. Два трактата о правлении // Соч. М., 1988. Т. З.

Медушевский А.Н. Демократия и авторитаризм. Российский конституционализм в сравнительной перспективе. М., 1998.

Монтескье Ш. Избранные произведения. М., 1955.

Новгородцев П.И. Об общественном идеале. М., 1991.

Руссо Ж.-Ж. Общественный договор или принципы государственного права. М., 1906.

Чичерин Б.Н. Курс государственной науки. М., 1896.

Глава 4. Философия экономики

Обычно философы не уделяют особого внимания экономическим проблемам. Они считают их приземленными и потому далекими от тех возвышенных и предельных вопросов о бытии, познании и человеке, которые находятся в центре философских рассуждений.

Но верно ли это? Ведь все мы так или иначе вовлечены в экономическую жизнь: мы что-то потребляем и производим, стремимся к материальному благополучию и не хотим быть бедными. Большинство из нас значительную часть своего времени посвящают труду, который фактически является другим названием человеческой жизнедеятельности. Мы рассматриваем свободу как одну из главных жизненных ценностей, однако она тесно связана с свободой экономической деятельности.

Философия экономики разбирает философский смысл некоторых основных экономических категорий, таких, как хозяйство, труд, свобода, рациональность, желание и потребность, "экономический человек", богатство, бедность и т. п. Эти понятия по своему значению выходят за сферу экономики, их смысл изменяется со временем. Пытаясь разобраться в их содержании, мы получаем общее представление о природе хозяйственной деятельности, о ее месте в жизненном мире человека. В результате оказывается, что философия экономики — это не экономика, изложенная в общем виде, но философия, затрагивающая ряд очень важных сторон существования человека.

Формы хозяйства включены в общую человеческую историю и меняются вместе с ней. В самом общем плане различают традиционную (до-индустриальную) и индустриальную экономические эпохи. Считается также, что приблизительно с 1960-х гг. наиболее развитые страны мира стали переходить к постиндустриальному типу развития с характерным для него доминированием наукоемких технологий, "индустрии знания" и сферы коммуникаций.

Эта историческая эволюция определяет и особенности экономического знания. Как самостоятельная наука экономика возникла лишь в XVIII в. До этого экономические представления вырабатывались и развивалась внутри социально-философских, политических, правовых, этических учений. Каковы же главные моменты этой эволюции?

Экономия как домоуправление. Слово "экономика" происходит от греческого слова "ойкономия" — домострой, домоуправление. В античности ойкономия означала умение главы дома управлять своим хозяйством — собственностью, женой, детьми, рабами. Ученик Сократа Ксенофонт изложил принципы ойкономии в работе "Домострой" — руководстве для ведения хозяйственной деятельности. Главной отраслью хозяйства Ксенофонт считал земледелие — "мать всех искусств".

Этот анализ продолжил Аристотель: его концепция хозяйства на долгое время определила характер экономического знания. Как и Ксенофонт, он рассуждал о "целом доме" как единстве жилья и хозяйственной деятельности, что соответствовало основной экономической структуре традиционного общества — отдельному земледельческому хозяйству, которое от своего возникновения в глубокой древности вплоть до XIX в. составляло фундамент социальной структуры.

Такое хозяйство, как крупное, так и мелкое (крестьянский двор) характеризуется двумя основными признаками: самообеспечением и слабой зависимостью от рынка, а также центральным управлением хозяйством со стороны главы дома. Отношения между главой дома и домочадцами — членами семьи и работниками — не являются сугубо экономическими, договорными, это отношения родства и покровительства, господства и подчинения.

К такого рода хозяйству Аристотель применял понятие "автаркия" самодостаточность. Правда, прежде всего он говорил об автаркии полиса как объединения домохозяйств. Полис — одновременно аналог и биологически самодостаточного живого существа, и космоса, вмещающего в себя все сущее. Поэтому самодостаточность отдельного домохозяйства должна существовать, но она не может и не должна быть полной. Аристотель не отрицал необходимости торговли. В принципе не отдельное домохозяйство должно отвечать идеалу автаркии, но полис в целом как гармоничное объединение домохозяйств. В этом отношении полис выступает также моральным целым, его автаркия обеспечивает нравственное совершенство и способность к самореализации его гражданам.

В итоге, в учении о домохозяйстве и его управлении у Аристотеля выстраивается иерархия, которая вписывает дом в порядок полиса, а затем и в устройство космоса. Однако уже в античности наряду с простым, централизованно управляемым домохозяйством стал возникать связующий эти хозяйства и полисы рынок с его отношениями обмена, наемного труда и денежными связями. Рядом с крестьянским базисом общества появились "капиталистические" вкрапления. Аристотель видел это движение к хозяйству рыночного типа, но осуждал его. Его критика опиралась на следующие основания. Рыночные формы отличаются от домохозяйства тем, что нацелены не на самообеспечение и покрытие естественных потребностей, а на меновые стоимости и накопление денег. Они разжигают желания людей, ведут к нарушению центрального принципа жизнедеятельности — умеренности, меры, делают людей ненасытными. Ибо денежное богатство, в отличие от обладания необходимыми для жизни продуктами, по Аристотелю, не имеет естественных пределов роста.

Эту форму экономической деятельности в соответствии с ее целью умножением денег (chremata) — Аристотель называл "хрематистикой". Она направлена не столько на благополучие дома, сколько на то, чтобы получить наибольшую прибыль. И средством деятельности, и ее целью в ней становятся деньги.

В таком совмещении цели и средств, а также в возникающей бесконечности потребностей выражается противоестественный характер хрематистики. Но цели хозяйствования не могут быть, согласно Аристотелю, неограниченными и безмерными. Это идет вразрез с представлением об упорядоченном, автаркийном полисе, подрывает гармонию отношений и подобий между домохозяйством и обществом, полисом и космосом.

Ойкономии соответствует в метафизике концепция космоса как домашнего хозяйства, "ойкоса" Бога. Многие философы древности, например стоики, рассматривали космос как гармонично устроенное домохозяйство Бога, которое он направляет и поддерживает. Этот тип "экономического мышления" проходит от античности до позднего средневековья, что неслучайно, поскольку он рождается на базе традиционной земледельческой хозяйственной жизни и соответствует ей.

Для человека традиционного, докапиталистического общества "домостроевский" тип экономики столь же естественен, сколь и замкнутое целесообразное устройство мира, в котором любое движение определяется ясной и конечной целью. Не может быть бесконечного движения, равно как и ненасытного желания. Стремление человека к материальным благам вполне достижимо, если оно разумно и отвечает чувству меры. Непрестанное и безмерное стремление к прибыли "буржуазного человека", с точки зрения традиционной ойкономии бессмысленно. Оно не может быть основой и идеалом разумного человеческого действия.

Учения о богатстве. С возникновением ранних капиталистических форм хозяйства произошел своего рода переворот: то, что относилось к периферии экономической мысли (хрематистика), вышло на передний план. В XVII–XVIII вв. экономия еще не была научной дисциплиной: ее обычно характеризуют как предысторию классической политической экономии. Однако внутри философии и политико-правовой мысли сложился устойчивый тип рассуждений о стоимости и деньгах, цене и торговле в рамках общего представления о богатстве. Это понятие задавало общее мировоззрение, в котором сфера богатства понималась как место одновременного существования всех этих экономических реалий. Так, в меркантилизме, который нередко характеризуют как абсолютный "монетаризм", деньги предстают в качестве главного инструмента представления и анализа любого возможного богатства, а сам круговорот богатств определялся приливами и отливами денег. Этот тип экономической мысли и соответствующий ему период развития хозяйства (стержнем которого была торговля) можно обозначить как переходный от старых учений о "домохозяйстве" к последующим теориям политической экономии.

Политическая экономия — экономия труда и производства. Становление промышленного капитализма повлекло за собой возникновение первой собственно научной формы экономического знания — политической экономии. Хотя представители этой науки нередко писали о "богатстве", они понимали его природу существенно иначе, чем прежде. Реально основным предметом их размышлений были процессы труда и производства.

А. Смит, родоначальник этой новой науки, начинает свое знаменитое "Исследование о природе и причинах богатства народов" с утверждения о том, что богатство — это не деньги, не золото и серебро, а продукт труда. Во введении к этой работе он пишет: "Годичный труд каждого народа представляет собою первоначальный фонд, который доставляет ему все необходимые для существования и удобства жизни продукты, потребляемые им в течение года и состоящие всегда или из непосредственных продуктов этого труда, или из того, что приобретается в обмен на эти продукты у других народов".

Адам Смит (1723–1790) родился в Шотландии, образование получил в университете Глазго. От своего учителя, философа Ф. Хатчесона, воспринял и развил теорию "неинтеллектуальных нравственных чувств". На взгляды Смита серьезное влияние оказали также учения стоиков и Д. Юма. В 1752 г. он занял кафедру нравственной философии в Глазго. В 1759 г. вышло его философское сочинение "Теория нравственных чувств". Книга посвящена проблемам этики, но она связана и с его последующими исследованиями в политической экономии. В 1763 г. Смит покинул университет и уехал во Францию. Там он познакомился с французскими экономистами и начал работать над "Богатством народов", вышедшим в свет в 1776 г. Интересно, что одна из ранних статей Смита "Основные принципы философского исследования, проиллюстрированные примерами из истории астрономии" показывает, что он глубоко интересовался ньютоновой механикой и астрономией. Смит проводил аналогию между натуральной философией, изучающей движения небесных тел, и нравственной философией. Существует параллель между законом тяготения, определяющим взаимодействие тел в механике, и нравственными чувствами, регулирующими социальные связи между эгоистическими индивидуумами. Как и при действии закона тяготения, сила зависит от расстояния. Нравственное чувство последовательно ослабевает по мере того, как оно распространяется от собственной семьи на близких друзей, соседей, жителей родного города, граждан страны, все человечество. По своим убеждениям Смит был либералом. Он отстаивал принципы свободной конкуренции и выступал критиком политики, при которой государство претендует на то, что лучше самих граждан понимает, что им нужно. Борьба с этим вмешательством государства в частную экономическую жизнь составляет полемический пафос "Богатства народов".

Потребности и обмен продуктов для их удовлетворения являются главными мотивами экономической деятельности людей. Однако в актах обмена та мера, которая устанавливает равенства и различия вещей, принципиально отлична от потребностей по своей природе. Это мера абсолютна, она не зависит ни от настроения людей, ни от их желаний. Это — время их жизни и время их труда. Исследования А. Смита представляют собой, таким образом, существенный сдвиг по сравнению с трудами его предшественников: весь круговорот товаров, денег, богатств происходят благодаря труду, все порядки обменов устанавливаются, в конечном счете, единицами труда, вложенного в товары. Если на уровне субъективно-психологического опыта кажется, что люди обмениваются тем, что им необходимо или приятно, то для экономиста под видом вещей обращается именно труд. Поэтому нужно изучать прежде всего время и тяготы труда — явные и скрытые, забытые и преобразованные.

Политическая экономия, поставленная на научную основу А. Смитом, проделала с начала XIX в. замечательный путь развития. Но уже во второй половине века обнаружилось, что ее возможности во многом исчерпаны. Лежащая в ее основе трудовая теория стоимости стала давать сбои, и экономисты начали искать новые подходы. В результате "маржиналистской революции" 1870-х годов и последующих за ней преобразований экономическая наука во многом сменила свой предмет и даже, что бывает нечасто, изменила свое название.

"Экономикс" — анализ выборов хозяйствующего субъекта. Термин "политическая экономия" был вытеснен понятием "экономика", или "экономикс" (economics). Под этой новой экономикой стала пониматься аналитическая наука о рациональном выборе и использовании людьми ограниченных ресурсов (труд, капитал, земля, деньги, предпринимательские способности, знание) для производства товаров и услуг, их распределения и потребления. Вместо объективного, подобного механическому, круговорота труда и капитала в экономике предстала новая реальность — мир субъекта, принимающего хозяйственные решения. Как подчеркивал основатель австрийской школы маржинализма К. Менгер (1840–1921), любые блага, сами по себе лишены внутренне присущей им ценности. Последнюю придает лишь соответствующее отношение к ним того или иного субъекта. Целью обмена и производства, с точки зрения новых экономических теорий, является получение максимальных выгод или наибольшее удовлетворение потребностей. Однако эта мотивация уточняется законом, согласно которому удовольствие, полученное индивидом от единицы блага (полезность) уменьшается с ростом количества этих единиц, находящихся в его распоряжении. Иными словами, все потребности имеют тенденцию к насыщению. Этот фундаментальный факт считался очевидным свойством человеческой природы. Применение закона убывающей полезности позволило усовершенствовать аналитический аппарат для анализа поведения экономического субъекта. Поскольку полезная отдача от каждой следующей порции блага падает, а трудности, связанные с ее добыванием, возрастают (будь то затраты труда при производстве или потеря других благ при обмене), неизбежно должен наступить момент, когда дальнейшее приращение благ даст не прирост удовольствий, а их сокращение. Такая ситуация может быть описана с помощью математических средств, причем можно точно определить точку максимизации полезности, к которой, собственно, и должен стремиться экономический субъект.

В результате основным персонажем "экономике" становится "рациональный максимизатор полезности". Парадоксальным фактом при этом является то, что субъективизация исходной модели экономического анализа позволяет современной экономике применять более точные, количественные методы анализа, которые обычно связывают с ростом объективности науки.

Таким образом, что с изменением доминирующих типов хозяйственной деятельности людей изменялись и формы экономического знания — от учения о простом и центрально управляемом домохозяйстве до теорий рационального поведения в рыночной среде.

Труд — это основная форма человеческой жизнедеятельности, условие существования человека. Поэтому труд не может рассматриваться лишь в контексте собственно экономических учений, например трудовой теории стоимости. Нужно принимать во внимание и другие — ценностно-этические, религиозные и философские — представления о труде.

Труд как мука. В рамках античного мировоззрения простой хозяйственный труд представлялся занятием, недостойным свободных людей. Труд был занятием низким, уделом рабов и вольноотпущенников. Доблесть в глазах членов античного общества состояла не в труде, а в созерцании, благородной праздности. Труд физический рассматривался как тягость, как мука. Свободный гражданин античного общества — это политик, воин, участник или зритель спортивных состязаний, посетитель дружеских пиров, театра или, если он настроен более созерцательно, философских школ. Лишь для земледельческого труда делалось некоторое исключение, что определялось самим характером античного хозяйства, которое держалось, в конечном счете, на аграрном производстве. Вместе с тем на закате античности, в древнем Риме, даже этот жизненный корень был подрублен. Люмпены, простолюдины требовали не возможностей для продуктивного труда, но "хлеба и зрелищ". Говоря современным языком, античное общество не выработало позитивной трудовой этики. Труд воспринимался как наказание. Вероятно, только в такой культуре возможен образ Сизифа.

Теология труда. Христианство решительно изменило это негативное отношение к труду, свойственное языческой античной культуре[134]. Труд стал пониматься как позитивная ценность, как богоугодное дело. Средневековую цивилизацию многие историки культуры трактуют как цивилизацию труда. В самих исходных постулатах христианства нетрудно обнаружить истоки положительной оценки труда. "В поте лица ешь хлеб свой" — говорится в Евангелии. Апостол Павел учил: "Если кто не хочет трудиться, тот и не ешь".

Одним из интересных проявлений этой новой установки были идеи св. Фомы Аквинского о значимости труда, его своего рода "теология труда", ставшая основанием его известных учений о справедливой цене и греховности ростовщичества.

В противовес представлениям античности св. Фома доказывал, что труд богоугоден, что труд, а не праздность способствует духовному совершенствованию. Сам Бог в его толкованиях выступал как "первый работник", архитектор мира. В этом контексте именно труд выступал для Фомы Аквинского единственным правомерным источником собственности и богатства. Можно сказать, что в сочинениях крупнейшего богослова средневековья обнаруживаются зачатки того, что потом назвали трудовой теорией стоимости.

Социальным идеалом для св. Фомы было замкнутое государство, опирающееся на натуральное аграрное хозяйство. В этом государстве должно быть как можно меньше торговых обменов и денежных операций, на которые средневековый богослов смотрел как на неправедное, хотя и неизбежное зло. Только в труде он видел богоугодный источник дохода, тогда как богатство, наживаемое купеческим сословием и, особенно, ростовщиками, не создающими никакой видимой ценности, с его точки зрения, является греховным. Поэтому барыш от перепродажи и процент от ссуды, достающиеся купцу и ростовщику, должны быть запрещены в обществе, построенном на христианских началах.

Особую неприязнь у св. Фомы вызывало ростовщичество. Христианство учит помогать другому человеку не ради выгоды, а из любви к ближнему. Ростовщики нарушают эту заповедь. Взимание процентов — это обогащение, дьявольское по своему характеру. Оно осуществляется без всякого видимого труда: даже ночью, когда ростовщик спит, он обогащается.

Подобные рассуждения подводили Фому Аквинского к любопытному аргументу против ростовщичества — "от времени". Пытаясь оправдать свой вид деятельности, ростовщики указывали на время. Они представляли его равноценностью того излишка, который они получали в проценте. Они ведь прямо увеличивали или уменьшали процент в зависимости от времени, на которое ссужали деньги. Но время, доказывал св. Фома, есть общее благо, Бог даровал время в одинаковое пользование всем людям. Между тем ростовщики, взимая процент за предоставление денег на определенное время, нарушают эту волю Бога. Они продают этот свободный дар Бога, поэтому их занятие несомненно греховно.

Сходную аргументацию Фома Аквинский применял и в оценках торговли и ценообразования. Только труженик — земледелец или ремесленник — производит реальные ценности, только он знает подлинную, справедливую цену произведенных товаров. Эта цена определяется вложенным в продукт трудом, который является единственным настоящим источником ценности. Поэтому справедливая цена должна быть постоянной, не зависящей от колебаний предложений и спроса. Купцы же могут устанавливать надбавку к этой цене лишь за вложенный труд по перемещению товаров из других городов и стран.

Труд и ранний капитализм. Несмотря на подчеркивание ценности труда средневековыми теологами, доминирующими в то время были аристократически-рыцарские ценности, весьма далекие от трудовых. К тому же и низовая культура не делала особого акцента на труде. Достаточно сказать, что более ста дней в году средневековые люди посвящали различным церковным праздникам и карнавалам. Поэтому неудивительно, что нарождающийся городской буржуазный слой оценивал поведение представителей иных классов скорее как праздное. Как нечто непродуктивное и недостойное истинно гражданского образа жизни начала рассматриваться и сама схоластика.

В этом контексте в XVI–XVII вв. стали появляться учения, которые отстаивали необходимость упорного труда, высоко оценивали практическую деятельность, ремесла. В качестве примера этому можно привести идеи Ф. Бэкона о Великом Восстановлении и "пансофию" Я.А. Коменского, положенную в основу системы воспитания протестантской молодежи. У Бэкона, а еще яснее в рецепции его идей в кругах теоретиков протестантского образования, Великое Восстановление — не Ренессанс, как это иногда ошибочно считается, не восстановление античной учености и культуры. Это более радикальная программа, идеалом которой было завоевание всего того знания и умения, которое было утеряно с грехопадением Адама. В саду Эдема он с готовностью подчинялся дисциплине труда, и его труд был удовольствием. Благодаря послушанию он получил полное господство и контроль над природой. Адама обычно описывали как садовника и натуралиста. Но горное дело и обработка металлов также причислялись к его наиболее совершенным навыкам. Он также умел превращать одни металлы в другие и применять химические процессы. После грехопадения Адам был лишен всего этого, а его потомки были наказаны, приговорены к докучному труду. Но даже после этого Бог оставил человеку возможность изменить ситуацию на более благоприятную. Покаянным трудом возрождающемуся человечеству было дозволено создать упорядоченную цивилизацию, в которой условия жизни человека были бы улучшены до определенной степени.

В свете этого наука и, особенно, полезные, "практические искусства" рассматривались как дар Бога недостойным детям. Ставился акцент на трудовом начале, активном подходе к профессиональной и социальной жизни. Признание идеи святости ремесла способствовало более тесному контакта с природой в поисках продуктивного знания. Конечной наградой за эти усилия должно стать возвращение человеку власти над природой, что было основным мотивом Великого Восстановления.

Поэтому образцом для юношества должны быть не теологи — схоласты или монахи, а представители практических профессий: шахтеры, металлурги, ремесленники. Разрыв между учеными и практиками — существенное зло, которое нужно преодолеть.

Труд как товар. Переход к достаточно развитой рыночной экономике, который начался в XVIII и набрал силу в XIX в., ознаменовался новым сдвигом в социальном статусе и образе труда. Труд все более предстает как товар. При доминировании традиционного земледельческого типа производства рынок был вспомогательным инструментом хозяйственной жизни. Капиталистический тип экономики создает развитые рынки средств производства: не только товаров и услуг, но также труда, земли и денег (капитала).

Чтобы лучше представить себе, к каким изменениям и последствиям ведет превращение труда в товар, нужно вспомнить предшествующие эпохи. В условиях феодализма и цеховой системы земля и труд непосредственно составляли часть социальной организации. Земля была основой феодального порядка, основой военной, юридической, административной и политической системы. Право на землю не относилось к сфере свободной купли-продажи и подлежало совершенно иному типу регулирования. Это справедливо и в отношении труда. Например, в условиях цеховой системы взаимосвязи мастера, поденщика и подмастерья, их заработная плата — все это регулировалось не рынком, но правилами и обычаями цеха и города. Труд, несмотря на развитие рынков, оберегался от превращения в объект купли-продажи многочисленными законами о цехах, о ремесленниках, о бедных и т. п. До конца XVIII в. вопрос об образовании свободного рынка труда ни в одной стране еще не возникал.

Что же происходит, когда труд начинает превращаться в товар? Прежде всего нужно заметить, что труд не является обычным товаром. Товар — это предмет, произведенный для продажи на рынке. Но труд, как и земля, не производятся для продажи. Труд — это не что иное, как сами человеческие существа в их жизнедеятельности. А жизнь существует не для продажи. Помимо этого, трудовая деятельность не может быть отделена от других сторон человеческой жизни, ее нельзя запасти, хранить, пускать в оборот по мере надобности.

Но капиталистический тип экономики не терпит серьезных ограничений, препятствующих функционированию рыночного механизма применительно к труду. Реально создается рынок труда: индустриальная система не может эффективно работать, если она опутана старым социальным и моральным нормированием труда. Развитие фабричной индустрии приводило к тому, что для поддержания самого процесса производства труд был вынужден превратиться в товар. В этом истоки социальной драмы ранних этапов промышленной революции. Ее влияние на жизнь народа было весьма деструктивным, в марксизме же она вообще описывалась как социальная катастрофа. Но в дальнейшем получили развитие две взаимосвязанные тенденции: углубление рыночной организации применительно к настоящим товарам сопровождалось ростом ограничений на ее применение к таким "квазитоварам", как труд и земля. Различные социально-политические меры переросли в систему социальных институтов, ограничивавших действие рыночных механизмов применительно к труду. Общество нашло способ защиты от тех опасностей, которые присущи саморегулирующейся рыночной системе.

В основе большинства экономических учений лежат представления о мотивах и характеристиках хозяйствующего человека. Обычно это обозначается понятием homo economicus — "экономический человек".

Поскольку экономическая наука стремится к строгости и точности своих выводов, то она абстрагируется от многообразия мотивов и качеств людей, оставляя лишь те, которые прямо связаны с экономической деятельностью[135]. В результате в модель "экономического человека" обычно включают такие характеристики:

— стремление получить максимальную прибыль при имеющихся средствах производства и доступных ресурсах;

— способность к рациональному расчету доходов и издержек;

— постоянное желание улучшить свое благосостояние;

— стремление свести к минимуму риск, неизбежный в экономической деятельности.

Подобная модель человека использовалась уже в классической политической экономии — у А, Смита, Д. Рикардо и других ученых. Но наиболее четкие черты она обрела в теориях XX в., в которых "экономический человек" предстал как "рациональный максимизатор" полезности.

Иногда утверждается, что отмеченные характеристики "экономического человека" являются универсальными, присущими людям во все времена и во всех культурах. Действительно, стремление к богатству или, по крайней мере, к материальному благополучию можно считать родовой чертой человека. Однако это стремление может реализовываться разными путями: через спекуляцию, обман, подчинение других людей и т. п. А может — через рационально организованную экономическую деятельность. История показывает, что подобная деятельность стала достаточно распространенным явлением лишь с возникновением капиталистического общества.

Откуда же появился антропологический тип рационального предпринимателя, по мерке которого фактически скроена модель "экономического человека"? Наиболее известный ответ на этот вопрос дал немецкий социолог и историк хозяйственной деятельности М. Вебер, о котором уже упоминалось в главе о социальной философии.

Становление западного капитализма, по Веберу, связано с возникновением предприятий, цель которых — получение максимальной прибыли, а средство для достижения этой цели — рациональная организация жизни, труда, производства и торговли. Сочетание стремления к прибыли с рациональной дисциплиной является уникальной чертой западного капитализма. Эта уникальность определяется тем, что желание наживы удовлетворяется не путем завоевания, спекуляций или авантюр, а с помощью дисциплины и расчета, в рамках непрерывно действующего предприятия, ориентированного на получение дохода посредством использования возможностей честного и мирного рыночного обмена.

Возникает вопрос: как сложился такой тип производства? В ставшей классической работе "Протестантская этика и дух капитализма" (1905) Вебер выдвинул и постарался подкрепить фактами гипотезу о том, что протестантская Реформация — скорее непреднамеренно, чем сознательно — способствовала развитию норм и взглядов, весьма благоприятных для такой экономической деятельности. Лютер, Кальвин и их последователи положили этому начало, преобразовав религиозное понятие "призвание" и придав ему светское значение. Если прежде говорили о "призвании" сделаться священником или членом какого-нибудь монашеского ордена, то теперь на всякий дозволенный законом светский род занятий стали смотреть как на "призвание", через которое человек должен попытаться реализовать волю Божью.

Решающий вклад в развитие "капиталистического духа", согласно Веберу, внес кальвинизм и его многочисленные ответвления. Ядро протестантской этики составляют следующие положения:

1) всемогущий Бог, воля которого непостижима для конечного разума людей, правит миром так, что заранее предопределил каждому спасение или осуждение на погибель, человек же своими действиями бессилен изменить предначертание Божье;

2) человеку недоступно знание того, к спасению или гибели предопределил его душу Бог, но он должен трудиться на приумножение славы Божьей и на создание царства Божьего на земле; праздность и плотские утехи греховны и предосудительны.

Сходные элементы по отдельности встречаются и в других вероучениях, но одновременное их сочетание уникально и имеет, как доказывает Вебер, значительное влияние на характер жизни и хозяйственной деятельности людей. Доктрина о предопределении, согласно которой Бог уже заранее избрал, кого спасти, а кого осудить на муки, вела к индивидуальной озабоченности человека о своей судьбе. Протестантские реформаторы считали, что христианин должен научиться жить с этой озабоченностью и праведно служить Богу, даже если в итоге выяснится, что он предопределен к осуждению. Однако простые протестанты обычно полагали, что успехи в их мирском "призвании", особенно в хозяйственной сфере, являются знаком благосклонности Бога. Едва ли Бог проявит свою благосклонность к тем, рассуждали они, кто все равно обречен на вечные муки.

Из среды таких расчетливых протестантов и вышли рациональные предприниматели, которые много и методично трудились, осуждали роскошь и развлечения и, как следствие, достигали экономических успехов. Сочетание ценностей и взглядов, присущих этому типу людей, Вебер назвал "мирским аскетизмом". Подобно монаху, протестант в повседневной жизни практиковал самоограничение и дисциплину. Но в отличие от "потустороннего аскетизма" монаха он свой аскетизм обращал на хозяйственную деятельность[136].

Теория генезиса капитализма Вебера является наиболее влиятельной до сих пор, хотя вокруг нее идут постоянные споры. Так, известный французский историк Ф. Бродель критикует Вебера за его сведение объяснения происхождения фигуры капиталистического предпринимателя к одной причине, к протестантизму[137]. Сам Бродель подчеркивает роль торговли, прежде всего торговли на большие расстояния, которая способствовала формированию буржуазной рациональности. Он полагает, что в торговле капитализм был у себя дома, а в производстве, по крайней мере на начальных стадиях развития — в гостях. Это позволяет объяснить те виды капитализма, которые остались вне поля зрения Вебера и противоречили его позиции. Речь идет о раннебуржуазных центрах северной Италии, которые преуспевали в торговле, передав затем эстафету протестантским странам северной Европы. Вебер вообще недооценивал степень капиталистического развития в непротестантских странах. Важный пример французские католики, которые не преуспели так, как их протестантские соотечественники, но тем не менее сумели создать свой собственный буржуазный этос.

Другой мишенью критики является европоцентризм Вебера, проявляющийся в его оценках экономической жизни Востока. Успехи капитализма в Японии, а позднее и в других странах Восточной Азии можно трактовать так, что Вебер ошибался в своих негативных оценках влияния на экономику конфуцианской и буддистской религиозной этики.

Вместе с тем это не подрывает основного положения Вебера о том, что капиталистический предприниматель — весьма своеобразная фигура, и не все культуры в одинаковой степени благоприятствуют ее появлению. Существенными чертами этой фигуры являются такие качества, как рациональность, индивидуализм, религиозно-этическое представление о долге. Культуры, способные произвести человека этого типа, обладают преимуществом в хозяйственном развитии. В этом отношении даже критики Вебера соглашаются с тем, что протестантизм обеспечил его приверженцам сравнительные преимущества перед представителями других религиозных течений и что это было связано с его строгим и своеобразным хозяйственным этосом.

Рассмотренные антропологические черты характерны для раннего капитализма. Многие исследователи современных стилей жизни отмечают, что с исторической сцены в наши дни исчезает homo economicus как человек труда и производства, следующий принципам аскетической этики и формальной рациональности. В наше время эти принципы уже не работают. "Мирская аскеза" уходит в прошлое, современный человек подвержен постоянному соблазну желаний. Ключевой деятельностью нового, уже неэкономического человека становится потребление. Он оказывается вовлеченным в ситуацию мультипликации желаний.

В этой ситуации прежняя веберовская экономическая этика выглядит старомодной. Как отмечает французский философ Ж. Бодрийар, "XX век преподал исторический урок никчемности традиционной морали и экономического расчета. Целые поколения людей, стараясь жить по средствам, в результате оказались на более низком уровне жизни, чем позволяли их средства. Об этой эре труда, личной заслуги и накопления — добродетелей, находящих высшее выражение в понятии собственности, еще напоминают нам сохранившиеся от нее вещи, словно призраки потерянных поколений прошлого в мелкобуржуазных интерьерах"[138].

Современный рынок не только удовлетворяет наличные желания, но еще и постоянно пробуждает все новые и новые потребности. Экономическая система склонна порождать желания, разжигать их, что превращает человека в своеобразную "машину желания". Если ранее ключевые процессы происходили в сфере производства, то в XX в. они переместились в сферу потребления. Потребителям прежних времен, свободным покупать или не покупать, уже не находится места в системе. Ныне принцип удовольствия возобладал. Происшедший антропологический сдвиг отделяет героическую эру производства от эры потребления, отдающей должное человеку и его желаниям — сознательным и подсознательным. Идеалы траты и удовольствия заменили протестантские нормы накопления, методичного труда и наследования собственности.

Свобода является одной из центральных философских категорий. Обычно о ней рассуждают в политическом или этическом аспектах. Реже вспоминают о экономической свободе, полагая, что свобода личности может быть совмещена практически с любым экономическим строем. Но такое мнение является заблуждением. Возможны лишь определенные сочетания политического и экономического строя общества, при которых люди могут чувствовать себя достаточно свободно.

Свобода экономической деятельности важна для общего понимания свободы в двух смыслах. Во-первых, экономическая свобода сама по себе есть часть свободы в широком смысле. Поэтому ее нужно рассматривать как самоцель, как ценность саму по себе. Часто это значение экономической свободы не учитывается. Мол, это всего лишь материальная сторона жизни, а свобода относится к ее высшей стороне. Однако для большинства людей экономическая свобода не менее важна, чем политическая свобода. Например, свобода выбора места жительства может быть ограничена двумя способами: административно-политическим (институт прописки) и экономическим (запрещением купли-продажи земли, домов, квартир). Результат в этих случаях будет мало чем отличаться для большинства людей.

Во-вторых, экономическая свобода является необходимым условием политической свободы. В этом отношении экономическая свобода важна прежде всего из-за своего влияния на концентрацию и рассредоточение власти. Исторический опыт свидетельствует о прямой связи между свободным рынком и политическими свободами. Трудно найти пример хоть одного свободного в политическом отношении общества, в котором в экономической сфере не было бы заметных проявлений рыночных отношений. Каковы же связь между этими видами свободы? Дело в том, что только рынок позволяет осуществлять без принуждения координацию экономической деятельности большого числа людей. Если же он отсутствует, то для координации хозяйственной жизни множества индивидов необходима та или иная форма централизованного руководства или принуждения, древней схемой для которого служит идеальное государство Платона. А это неизбежно ведет к ограничению индивидуальных свобод, администрированию и, в конечном счете, к жесткому контролю всех сфер жизни.

Один из крупнейших экономистов XX в. М. Фридмен в своей книге "Капитализм и свобода" (1982) так описывает связь между свободой и рынком: "Пока существует реальная свобода взаимообмена, особенность рыночной организации экономической деятельности состоит в том, что в большинстве случаев она не позволяет одному лицу вмешиваться в деятельность другого. Потребителя ограждает от принуждения со стороны продавца наличие других продавцов, с которыми он может вступить в сделку. Продавца ограждает от принуждения со стороны потребителя наличие других потребителей, которым он может продать свой товар. Работающий по найму огражден от принуждения со стороны работодателя наличием других работодателей, к которым он может наняться, и так далее. И рынок делает все это беспристрастно, безо всякой центральной власти". Поэтому те, кто критикуют рынок или призывают к его жесткому контролю, по сути критикуют его за то, что рынок дает людям, что они хотят, а не чего они должны хотеть по разумению некоего мудрого "начальства". За большинством доводов против свободного рынка лежит патернализм — стремление власть предержащих опекать и контролировать людей и их неверие в саму свободу.

Одной из самых устойчивых иллюзий в истории мысли было представление о том, что хозяйственную жизнь можно перестроить по единому и рациональному плану. Для идеологов коммунистической и социалистической ориентации это было аксиомой, но и многие теоретики иных взглядов считали это вполне самоочевидным. Однако когда социализм из проекта превратился в реальность, эта аксиома стала подвергаться серьезной проверке.

"Запланированный хаос". Одним из первых на сомнительность этой аксиомы с экономической точки зрения указал Л. Мизес.

Людвиг фон Мизес (1881–1973) австро-американский экономист и политический философ. Родился в Львове в состоятельной семье. После учебы в Венском университете Мизес всю свою долгую жизнь был верен принципам австрийской экономической школы. В 1940 г. эмигрировал в США, работал там в экономических учреждениях и преподавал в Нью-Йоркском университете до 87-летнего возраста. Проблемам свободы, рынка и плана посвящены его книги "Социализм" (1922, рус. пер. 1995), "Либерализм" (1929), "Запланированный хаос"(1949, рус. пер. 1993).

Под впечатлением от революций 1917–1918 гг. в России, Баварии и Венгрии и роста социалистических настроений в своей стране Мизес стал непримиримым защитником идей либерализма и свободного рынка, критиком социализма, а затем национал-социализма и противником вмешательства государства в экономическую жизнь.

В основе его критики плановой социалистической системы хозяйства лежит идея о том, что в отсутствии рынка и рыночного механизма образования цен становится невозможным экономический расчет[139].

Неизбежным следствием отсутствия объективного рыночного механизма ценообразования и внедрения плана в сферах производства и распределения является дезорганизация хозяйственной жизни. Мизес обозначил это ярким понятием — "запланированный хаос". Таким образом, рациональность и эффективность планового хозяйства на поверку оказываются вымыслом. Реально план ведет к упадку экономики, к исчезновению рациональных критериев оценки эффективности экономических действий. От полного краха плановую систему, доказывал Мизес, спасает лишь то, что она существует в окружении рыночных экономик. В результате она может заимствовать из них ценовые показатели.

Попытки осуществить планирование, помимо ограничения свободы людей, не ведут и к той цели, ради которых они осуществлялись — достижению всеобщего благополучия и достатка. Экономическая несвобода оборачивается крайне нерациональной экономикой и распространением бедности народа.

Экономика нуждается в регулировании. Итак, сторонники экономического либерализма утверждают, что планирование или другие крупные вмешательства в механизмы свободного рынка и конкуренции приводит к негативным результатам. Предоставленная действию собственных законов рыночная экономика без всякого регулирования извне способна достичь наиболее оптимального, эффективного состояния и обеспечить материальное благополучие общества. Помимо этого, экономическая свобода способствует развитию других свобод индивида, его активности и предприимчивости, уменьшает социальное иждивенчество.

Однако в периоды экономических спадов и потрясений эти аргументы не выглядят бесспорными. Особенно сильно доверие к "невидимой руке" свободного рынка подорвала Великая экономическая депрессия, которая охватила западные страны, начиная с 1929 г. Огромная безработица, лавина банкротств, свертывание производства, распространение нищеты настоятельно требовали вмешательства в стихийные законы рынка.

Пути мобилизации экономической системы для выхода из кризиса пытались найти в то время многие экономисты, и наиболее интересное решение этой задачи предложил Дж. М. Кейнс.

Джон Мейнард Кейнс (1883–1946) — знаменитый английский экономист. Учился в Кембриджском университете, после чего преподавал там же экономическую теорию. Однако академическая карьера не привлекала его. Кейнс стал дипломатом, в 1919 г. участвовал в Парижской мирной конференции, посвященной вопросам послевоенных репараций, стоял у истоков создания современных международных финансовых организаций. В 1936 г. вышло его главное произведение "Общая теория занятости, процента и денег", которое вызвало большой резонанс в экономической науке и политике.

В своем трактате Кейнс доказывал, что степень занятости, уровень потребления, объемы произведенных товаров и инвестиций в производство связаны жесткими зависимостями. Если потребление падает и растет число безработных, то неизбежно снижаются объемы производства и инвестиций. Экономическая система попадает в порочный круг. Люди начинают проявлять бережливость, товары не находят потребителей, это приостанавливает производство и делает бессмысленным вложение средств в новые промышленные мощности.

В такой ситуации, согласно Кейнсу, необходимо вмешательство государства в экономическую жизнь. Государство должно прервать замкнувшийся круг, стимулировав — даже искусственным путем — потребление и инвестиции. Люди должны покупать товары и тратить деньги; спрос приведет к увеличению рабочих мест и инвестиций, что, в свою очередь, будет способствовать дальнейшему росту потребления и производства.

Кейнс не был противником частной собственности и рынка. Его рекомендации по регулированию экономического порядка имели экономический характер. Вдохнуть жизнь в замирающую экономику могут кредиты и рассрочки для потребителей, государственные инвестиции в экономику, которые позволят поднять уровень занятости.

При этом, правда, возникают свои проблемы. Поскольку государство не является экономическим производителем и "добывает" необходимые для инвестиций средства или печатанием дополнительных денег или через займы, то запускается механизм инфляции, которая обычно рассматривается как экономическое зло. Однако Кейнс считал, что умеренная инфляция играет положительную роль: она "разогревает" экономику, поскольку заставляет людей тратить деньги и пускать их в экономический оборот, чтобы не допустить их обесценивания.

Кейнс стал одним из самых знаменитых экономистов XX в. Во многих странах его рекомендации использовались в экономической политике. Но к 1960 — 1970-м гг. обнаружилось, что в долговременной перспективе кейнсианская экономическая политика приводит к негативным последствиям постоянному росту инфляции, снижению темпов развития, иждивенчеству значительных слоев общества. Это качнуло маятник в противоположную сторону и вызвало новый рост популярности экономического либерализма. На фоне углублявшегося кризиса плановых экономик социалистических стран идеи значительного государственного регулирования экономической жизни стали рассматриваться как ошибочные.

Экономические аспекты либерализма Ф. Хайека. К тому же и сторонники свободного рынка нашли дополнительные аргументы для защиты своей позиции. Среди них философской широтой взглядов отличался Ф. Хайек, который был основным оппонентом Дж. Кейнса и долгие годы отстаивал идеалы свободного открытого общества. Его взгляды интересны тем, что дают оригинальное дополнительное видение экономических аспектов свободы.

Фридрих фон Хайек (1899–1992) родился в Вене. В Венском университете он изучал юридические и экономические науки. Учеба Хайека пришлась на время расцвета австрийской экономической школы, среди своих учителей он выделял Ф. Визера и Л. Мизеса. После окончания университета Хайек работал в Австрийском институте экономических исследований. В 1931 г. его пригласили прочитать курс лекций в Лондонской школе экономики, где ему было суждено провести восемнадцать следующих лет. В Англии Хайек был одним из самых ярких критиков господствовавшей тогда в экономической науке теории Дж. Кейнса. Вместе с К. Поппером, М. Полани, Л. Мизесом и М. Фридменом Хайек был среди инициаторов основания общества Мон-Пелерин, которое пропагандировало принципы либерализма. В 1950–1962 гг. преподавал в США, затем в университетах Германии и Австрии. В 1974 г. ему была присуждена Нобелевская премия по экономике. Хайек до конца своей жизни вел активную научную работу, последнюю свою книгу "Пагубная самонадеянность. Ошибки социализма" он написал в 1988 г., в возрасте 89 лет.

Хайек был последовательным сторонником индивидуализма, свободного рыночного хозяйства и политического либерализма. В годы войны он опубликовал "Дорогу к рабству" (1944), один из самых знаменитых манифестов XX в. в защиту свободного общества. В ней он показывал, как следование коллективистским, социалистическим идеям, стремление планировать экономическую и социальную жизнь приводит к тоталитаризму.

Альтернативой этому Хайек считал восстановление и развитие идей классического либерализма британского типа. Он был активным противником плановой экономики, как в ее "сильных" (социалистических), так и в "слабых", например, кейнсианских вариантах. Взгляды Хайека на рынок отличаются широтой и своеобразием: он трактует рынок как наиболее адекватный механизм координации действий миллионов людей, вовлеченных в хозяйственную жизнь, и одновременно как инструмент обмена знаниями. Каждый участник хозяйственной деятельности в своих решениях и действиях использует разрозненные, фрагментарные, весьма индивидуальные и конкретные сведения экономического характера. Эту распыленную по множеству индивидов информацию Хайек называл "рассеянным знанием". Причем рассеянность этого знания представляет собой его очень существенную характеристику. Рассеянное знание невозможно собрать в одном месте, в некоем "планирующем центре", который будет затем создавать "продуманный порядок" хозяйственной жизни.

Можно сказать, что идею разделения труда Хайек дополняет идеей разделения знаний. Та часть рассеянного знания, которой обладает отдельный индивид, по большей части недоступна никому, кроме него самого: "практически каждый индивидуум обладает определенным преимуществом перед всеми остальными в том смысле, что он владеет уникальной информацией, которой можно найти выгодное применение, но которую можно использовать, только если решения, зависящие от этой информации, принимаются им самим или при его активном участии. Достаточно вспомнить, как долго должны мы осваивать любую профессию после завершения теоретической подготовки. Какую значительную часть своей трудовой жизни тратим на изучение конкретных работ, и каким ценным капиталом в любом деле является знание людей, местных условий и особых обстоятельств"[140]. Проблема координации в масштабе всего общества имеющейся у индивидуальных агентов неявной информации о конкретных обстоятельствах времени и места приобретает поэтому решающее значение.

Наибольших успехов достигает то общество, которое наиболее эффективно использует эти рассеянные в обществе знания. Именно в использовании рассеянных знаний и состоит главное преимущество рыночной экономики перед другими способами согласования хозяйственной деятельности. Рынок координирует действия участников путем выработки соответствующих сигналов рыночных цен, которые и сообщают вовлеченным в экономическую жизнь людям нужную им для принятия решений информацию. Другим важным инструментом рынка является конкуренция, которая также является важным информационным механизмом: отбирая лучшие индивидуальные решения участников, она является для общества в целом процедурой открытия нового. Хайек столь высоко оценивал этот механизм, что проводил аналогию между рыночной конкуренцией и процессом научного открытия.

Рынок способен интегрировать и перерабатывать объем информации, непосильный для системы централизованного планирования. И дело тут не просто в отсутствии технических возможностей, например, недостаточной мощности компьютеров, перерабатывающих экономическую информацию. Идея социализации экономики исходит из представления, что все имеющиеся в обществе знания можно собрать воедино, так что компетентным органам останется только выработать на этой основе оптимальные решения и спустить указания на места. Это, однако, иллюзия. Основную долю экономически значимой информации составляют неявные, личностные знания, в принципе не поддающиеся четкой фиксации. Их не выразишь на языке формул и цифр, а значит, не передашь в центр. Больше того, определенную часть своих знаний и способностей человек вообще не осознает. Поэтому речь идет о проблеме использования знания, которым в полной мере никто не владеет. Попытки перевода такого знания в некоторую отделенную от индивидов и систематизированную информацию по своей сути обречены на провал, ибо в результате получаются банальности или никому не нужные горы сведений. Обладающие таким личностным знанием люди должны действовать и принимать хозяйственные решения самостоятельно.

Такую возможность дает только свободная рыночная экономика. В условиях рынка индивид располагает защищаемой законом частной сферой, в пределах которой он вправе сам принимать любые решения на свой собственный страх и риск. При этом и положительные, и отрицательные последствия его действий будут сказываться непосредственно на нем самом. Поэтому он заинтересован в учете всей доступной ему информации и может использовать свои знания, способности и возможности свободного действия в полной мере. Сторонники плана и центрального контроля также говорят о свободе, но они "освобождают" людей от личной ответственности, риска, необходимости сбережений, исполнения обещаний, дисциплины труда.

В своих работах Хайек очерчивал историческое развитие свободного общества, которое он называл также "расширенным порядком человеческого сотрудничества". Его основы были заложены в античном Средиземноморье. Именно тогда отдельная личность впервые получила право самостоятельно распоряжаться в узаконенной сфере частной жизни. Частная собственность составляет ядро моральных норм любой развитой цивилизации, она неотделима от свободы индивида. Формы свободного сотрудничества людей расширялись, что явило миру Рим, с его правом, основанном на понятии частной собственности в её наиболее развитой форме. Упадок римского общества произошел тогда, когда центральная власть стала настойчиво вытеснять свободную инициативу. Такая последовательность событий затем повторялась в истории неоднократно. Однако, считал Хайек, цивилизация не может продвигаться вперед при правлении, которое отбирает свободу у граждан и само руководит их повседневными делами.

Экономику иногда называют "печальной наукой", поскольку она исследует всегда недостаточные блага, их производство и распределение и показывает, что при неизбежной ограниченности ресурсов и тяготах труда и при безграничности человеческих желаний невозможно такое общество, в котором никто не будет чувствовать себя обездоленным и нуждающимся. Этим экономическая наука отличается от многочисленных в истории мысли утопий, рисующих разумно управляемое и рационально устроенное общество, в котором все благоденствуют, не прилагая к этому особых усилий. Главная идея таких утопий — жизнь по единому рациональному плану, без рынка — оказалась обманом. Реальный опыт показал, что чем более всесторонне и жестко вводится плановое производство и распределение, тем в большей нищете живет население страны.

Но как дело обстоит с богатством и бедностью в обществах с рыночной экономикой? На этот счет у разных экономистов были разные мнения. А. Смит считал, что богатство и бедность — понятия относительные. То, что в одном обществе считается бедностью, в глазах жителей другого может выглядеть как богатство. В заключительном пассаже первой главы "Богатства народов" он рассуждал о том, что глубокое разделение труда, использование машин и знаний приводит к тому, что рынок способен обеспечить даже низшим слоям общества приличный уровень благосостояния. Если мы учтем всю сложную механику рыночной координации, отмечал Смит, "мы поймем, что без содействия и сотрудничества многих тысяч людей самый бедный обитатель цивилизованной страны не мог бы вести тот образ жизни, который он обычно ведет теперь и который мы весьма неправильно считаем весьма простым и обыкновенным. Конечно, в сравнении с чрезвычайной роскошью богача его обстановка должна казаться крайне простой и обыкновенной, и, тем не менее, может оказаться, что обстановка европейского государя не всегда настолько превосходит обстановку трудолюбивого и бережного крестьянина, насколько обстановка последнего превосходит обстановку многих африканских царьков, абсолютных владык жизни и свободы десятков тысяч нагих дикарей"[141].

Маркс в отличие от Смита был убежден (и даже попытался обосновать это убеждение в виде закона), что по мере развития индустриального капитализма будет расти богатство немногих и распространяться бедность большинства остальных. Верно ли это убеждение? Даже простой взгляд на историю западных обществ в течение ста лет после смерти Маркса показывает, что он ошибался. Развитый индустриальный капитализм создал и продолжает создавать для больших масс людей наивысший за всю историю человечества материальный жизненный уровень. Но для нас этот вопрос сохраняет актуальность. В современном российском обществе, меняющем экономическую форму, явно видно возросшее расслоение между богатством и бедностью.

К тому же улучшение материальных условий жизни само по себе не решает проблемы сравнительного распределения богатства и доходов. Вполне возможно, что когда бедный начинает жить лучше, богатый становится еще богаче, и относительный разрыв между ними сохраняется или даже увеличивается. Помочь разобраться с этими вопросами позволяет дискуссия теоретиков и историков экономики вокруг так называемой "кривой Кузнеца".

Саймон Кузнец (1901–1985) — лауреат Нобелевской премии по экономике за 1971 г. Родился в России, начал изучать экономику в Харьковском университете. В 1922 г. эмигрировал в США, где завершил образование в Колумбийском университете. В Национальном бюро экономических исследований США возглавлял программу по исследованию национального дохода. Кузнец изучал также статистические данные, характеризующие отношение между экономическим ростом и распределением доходов. Общая тенденция здесь такова, что распределение доходов по мере экономического роста имеет тенденцию к выравниванию с течением времени. На материалах многих стран, стоящих на разных ступенях индустриализации и развития рыночной экономики, Кузнец установил статистическую закономерность — "кривую Кузнеца". Согласно ей при переходе к рыночной экономике неравенство в распределении доходов сначала резко возрастает, но затем имеет тенденцию плавно снижаться.

Ныне преобладает мнение, что эта закономерность справедлива не только для развитых западных стран, но и тех обществ, которые осуществляли модернизацию экономики позднее. Во всех обществах этот переход сопровождался резким и довольно продолжительным усилением неравенства. Отдельные страны различались по степени интенсивности и долговременности данного процесса, но общая тенденция наблюдалась повсюду. Если обратиться к истории, то можно обнаружить, что к концу XIX столетия значительное неравенство существовало во всех индустриальных и переживающих индустриализацию государствах. Самым заметным оно было в Англии, причем превосходило даже то, что имеет место сегодня во многих странах "третьего мира". Своей наивысшей точки неравенство достигло перед первой мировой войной. Но в период с 1920-х по 1950-е годы в западных странах произошло заметное выравнивание доходов населения, после чего положение стабилизировалось и с тех пор остается без заметных изменений.

Обнаружилось также, что на закономерность выравнивания доходов между верхними и нижними слоями общества не столь уж влияет и социальная (перераспределительная) политика, проводимая государством. Разумные перераспределительные меры правительства, возможно, ускоряют фазу выравнивания "кривой Кузнеца", однако такое выравнивание происходит и без такого вмешательства. Либеральные экономисты даже считают, что слишком активное перераспределение, осуществляемое через налоги и программы помощи малоимущим, может дать противоположный эффект, поскольку гасит личную предприимчивость. Можно сказать, что существует выбор между равенством и экономической эффективностью: чрезмерное равенство способно привести к снижению среднего жизненного уровня общества. Инициативные и талантливые люди ставятся в такое положение, при котором им не имеет смысла использовать свои предприимчивость и способности.

Если подвести некоторый итог, то нужно признать, что оценки рыночной экономики различаются в зависимости от того, смотрят ли на них с абстрактно-гуманистических позиций и идеала равенства, как это делал Маркс, или же с точки зрения эффективности для удовлетворения материальных потребностей. С этой последней позиции, за исключением начального периода, рыночное капиталистическое хозяйство предстает скорее в виде гигантской машины товаров, несущей блага почти всем слоям населения. При этом в нем действуют внутренние силы, связанные с процессом модернизации, которые оказывают сглаживающий эффект на "несправедливое" распределение доходов и богатства.

Современные экономические теории часто имеют более абстрактную форму и труднее для понимания, чем учения политической экономии XIX в. Однако это не должно приводить к такому разделению труда, когда экономисты изучают материальные аспекты жизнедеятельности людей, а философов интересуют лишь мировоззренческие и этические вопросы общественной жизни. Нужен целостный, интегрирующий взгляд, поскольку его отсутствие ведет к существенным недостаткам в теории общества и его развития.

Для дополнительного чтения

Автономов B.C. Модель человека в экономической науке. СПб., 1998.

Бродель Ф. Динамика капитализма. Смоленск, 1993.

Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма // Вебер М. Избр. произведения. М., 1990.

Мизес Л. Индивид, рынок и правовое государство. СПб., 1999.

Хайек Ф.А. Пагубная самонадеянность. Ошибки социализма. М., 1992.

Глава 5. Философия техники

Техника как область человеческой деятельности с давних пор привлекает к себе внимание философов. Мыслители Древней Греции и Рима, эпохи Возрождения, нового времени обращались к рассмотрению теоретических и философских проблем техники.

В XX в. проблемами философского анализа техники занимались Фр. Дессауэр, Э. Чиммер, А. Дюбуа-Реймон и др. Большой вклад в развитие философии техники внесли М. Хайдеггер, К. Ясперс, X. Ортега-и-Гассет, Н.А. Бердяев, X. Йонас, Л. Мэмфорд, Ж. Эллюль и другие философы. Русский инженер П.К. Энгельмейер, один из родоначальников философии техники в России, еще в начале XX в. написал работы "Теория творчества" и "Философия техники"[142].

Петр Константинович Энгельмейер (1855–1942) — русский инженер, занимавшийся техническими проблемами газовой и нефтяной промышленности, выдвинувший первую программу "философии техники" и психологии технического творчества. Согласно концепции Энгельмейера, техника как система машин обладает собственным существованием и специфическими законами существования и развития. Основываясь на идеях техницизма, Энгельмейер называет человека существом техническим и предлагает программу перестройки технического образования.

После революции 1917 г. в России Энгельмейер принимал участие в разработке и пропаганде плана ГОЭЛРО, в создании и работе Всероссийской Ассоциации Инженеров, в работе Политехнического музея в Москве.

С 1960-х годов философские исследования техники приобретают статус самостоятельной философской дисциплины. В 1970-е годы была сформулирована программа этого направления, предполагавшая всестороннее исследование техники как одного из важнейших факторов развития человеческого общества. Почему это происходит именно во второй половине XX в.? Почему только сейчас вопросы, связанные с феноменом техники, его специфической ролью в жизни общества, перспективами развития, становятся философскими, смысложизненными?

Обычно это связывают с тем, что влияние техники в современном мире становится всеобъемлющим. Определяющее воздействие техники испытывают такие социальные сферы и институты, как экономика, экология, наука, политика и т. д. В XX в. это принципиальным образом изменяет социальный статус техники, превращая ее в фактор, определяющий будущее человечества. Сегодня "техника не должна быть истолкована в терминах орудий. Важно не то, как сделана вещь, но то, что можно сделать с нею…" (О. Шпенглер).

Научно-техническая революция поставила человечество перед лицом глобальных проблем. Было бы трагедией для мировой цивилизации продолжать дальнейшее спонтанное, непродуманное развитие техники. Поэтому столь важно создать новую область знания, обращенную к исследованию феномена техники. Необходим критический философский анализ сложившейся ситуации, оценка результатов технической деятельности, возможных перспектив ее развития.

По мнению американского философа X. Сколимовски, "философия техники является философией нашей культуры. Это философия человека в цивилизации, увидевшей себя в тупике, которой угрожает специализация, раздробленность и распыленность и которая осознает, что избрала ложный язык для своего общения с природой"[143].

Что же такое техника? Что она может дать человеку, и чего она лишает его? Это — главные вопросы современной философии техники. Их анализ осуществляется сегодня под влиянием двух философских традиций: философии и методологии науки (анализ технического знания) и философской антропологии (нравственно-этическая и культурологическая проблематика техники, гуманистические и ценностные аспекты техники). Вследствие этого проблемное поле философии техники необычайно широко: уточнение самого понятия техники, изучение ее исторического развития, рассмотрение специфики технического знания, его взаимосвязей с фундаментальными науками, искусством, политикой, экономикой, поиски новой концепции взаимодействия человека и природы, нового "технического поведения" в современном мире, вопросы этики в сложном индустриальном мире. Соответственно так называемая антропология техники[144] изучает вопросы технического образования и воспитания, формирования системы ценностей, сочетания интеллектуальных и нравственных начал в человеке, роли человека в развитии техники, ее использовании, распространении технических знаний и рациональном осмыслении пределов технического роста.

Истоки понятия "техника" уходят в глубь веков. Древнегреческое слово "techne" понималось достаточно широко: от умения ремесленника до мастерства в области высокого искусства. К области techne относили земледелие и охоту, мореходство и врачевание, ткацкое и оружейное дело, театральное искусство и пр. Греческие мыслители пытались определить место techne среди других видов познания и человеческой деятельности. Аристотель рассматривал это понятие в трактате "Никомахова этика", обращая внимание на различие techne и других видов знания: empeireia (опытное знание) и episteme (знание теоретическое).

Знание в широком смысле слова означает обращение к неведомому, ранее неизвестному. Techne представляет собой область знания, непосредственно связанную с человеческой деятельностью. Знание о том, что ранее не существовало и не может существовать само по себе, что возникает в результате человеческой деятельности, рождается сознанием человека, его трудом и служит его целям относится к области технического знания.

Предмет технического знания — это область создаваемого, находящегося в процессе становления, обретающего свое существование. Техническое знание представляет собой как бы связующее звено между опытным знанием и знанием теоретическим. В техническом знании органически соединяются экспериментальные данные, четко сформулированные задачи, достаточно обоснованные рассуждения. Особенность технического знания — в его направленности на производство и конструирование. Процесс производства в техническом знании включает в себя такие этапы, как мысленное конструирование объекта, создание проекта, разработка конструкции. Эта важная особенность позволяет видеть в техническом знании средство для осуществления целей.

Сравнивая процессы производства в техническом знании и возникновения, порождения в природе, греческие мыслители считали, что, несмотря на то что в техническом знании процесс производства является более сложным, нежели процесс порождения и становления в природе, по своей сути они аналогичны. Однако в отличие от природы техника способна моделировать и совершенствовать то, что ею создается, причем совершенствовать, исходя из потребностей человека. Во власти техники — изменить направление развития природы. Таким образом, техника, с одной стороны, действует аналогично природе, а с другой — изменяет ее в соответствии с нуждами человечества.

В XVII в. в эпоху научных революций и перемен в производстве в странах Западной Европы латинское technica ars (искусство умелого производства) переходит во французский язык как термин technique, а затем и в немецкий как technic. Термин становится все более специальным. В новое время он означает совокупность всех тех средств, процедур и действий, которые относятся к искусному производству всякого рода, но прежде всего производству орудий труда и машин. Таким образом, с развитием техники значительно изменяется и само содержание этого понятия.

Выдающийся немецкий философ К. Ясперс представляет картину развития техники и изменение содержания этого понятия следующим образом: "Техника как умение применять орудия труда существует с тех пор, как существуют люди. Техника на основе знания простых физических законов издавна действовала в области ремесла, применения оружия, при использовании колеса, лопаты, плуга, лодки, силы животных, паруса и огня — мы обнаруживаем эту технику во все времена, доступные нашей исторической памяти. В великих культурах древности, особенно в западном мире, высокоразвитая механика позволяла перевозить огромные тяжести, воздвигать здания, строить дороги и корабли, конструировать осадные и оборонительные машины.

Однако эта техника оставалась в рамках того, что было сравнительно соразмерно человеку, доступно его образованию. То, что делалось, производилось мускульной силой человека с привлечением силы животных, силы натяжения, огня, ветра и воды и не выходило за пределы естественной среды человека. Все изменилось с конца XVIII в. Неверно, что в развитии техники никогда не было скачка. Именно тогда произошел скачок, охватив всю техническую сторону человеческой жизни в целом. После того, как веками делались попытки в этом направлении и в мечтах людей формировалось техницистское, технократическое мировоззрение, для которого — сначала медленно и фрагментарно — создавались научные предпосылки, в XIX в. была осуществлена их реализация, превзошедшая все самые пылкие мечты. Мы спрашиваем, в чем же состояло это новое? Его нельзя свести к какому-либо одному принципиальному положению.

Самый убедительный ответ гласит: были открыты машины — машины, автоматически производящие продукты потребления. То, что раньше делал ремесленник, теперь делает машина. Она прядет, ткет, пилит, стругает, отжимает, отливает; она производит весь предмет целиком. Если раньше сто рабочих, затрачивая большие усилия, выдували несколько тысяч бутылок в день, то теперь машина, обслуживаемая несколькими рабочими, изготовляет в день 20 тысяч бутылок.

Возникла необходимость изобрести такие механизмы, силою которых работали бы машины, производящие продукты. Поворотным пунктом стало открытие первого двигателя (1776 г.); вслед за этим появился универсальный двигатель — электромотор (динамомашина в 1867 г.). Полученная из угля и силы воды энергия направлялась повсюду, где в ней нуждались. Древней технике, единственно определяющей в течение тысячелетий состояние техники, противостоит теперь современная энергетика. Прежняя механика располагала лишь ограниченной мощью в виде мускульной силы человека или животного, силы ветра или воды, приводящей в движение мельницы. Новым было теперь то, что в распоряжении человека оказалась в тысячу раз большая сила, которую, как сначала казалось, можно увеличивать до бесконечности.

Подобное развитие техники стало возможным только на основе естественных наук на их современном уровне. Они дали нужное знание и открыли возможности, немыслимые в рамках прежней техники. Необходимой предпосылкой новой технической реальности стали в первую очередь электричество и химия. То, что скрыто от человеческого взора и открывается только исследователю, дало в распоряжение человека едва ли не безграничную энергию, посредством которой он теперь оперирует на нашей планете"[145].

Современное восприятие термина "техника" во многом связано с его классическим пониманием, однако научно-технический прогресс внес серьезные дополнения и расширил предметное поле этого понятия. Сегодня влияние техники распространяется на органическую и неорганическую природу. В области органической природы — это техника сельского хозяйства, а также и биотехнология, позволяющая включать в предметное поле техники всю биологию. В области неорганической материи — это строительная техника, электротехника, теплотехника, физико-химическая техника, энергетическая техника и т. д.

В то же время существует "техника" мышления, дискутирования, изучения, памяти (мнемотехника), техника живописи, рисунка, игры на музыкальных инструментах, равно как и техника руководства людьми, производством, государством и пр.

Поэтому в современном понимании "техника" в широком смысле слова представляет собой:

— область знания, выступающего в качестве связующего звена между эмпирией и теоретическим знанием;

— область человеческой деятельности (включая все возможные средства и процедуры), цель которой — изменение природы и господство над ней в соответствии с потребностями человека;

— совокупность умений и навыков, составляющих профессиональные особенности того или иного рода человеческой деятельности (совершенное владение навыками); искусство и мастерство человека, занимающегося этой деятельностью.

Одна из центральных проблем методологии техники — анализ специфики технического знания. Какова природа технического знания? Какие объекты исследует техника? Какие цели ставит она перед собой? Решение подобных вопросов предполагает обращение к проблеме соотношения разных форм человеческого знания, и в первую очередь научного и технического знания.

Обратимся к эволюции взаимоотношений техники и науки. Здесь можно выделить ряд этапов. Первый из них (ок. 1660–1750 гг.) начинается в эпоху Реставрации в Англии и распространения абсолютизма в Европе. Это эпоха научной революции. Наука и техника в этот период находятся в тесной связи. Технический принцип познания в виде механической картины мира выступает в качестве универсальной модели (образца) объяснения. Ориентация науки на технику проявляется также в значительном развитии техники научного инструментария.

Следующая фаза, с середины XVIII в. до начала XX в., — это период институциональной дифференциации науки и техники, их независимого, самостоятельного развития. Здесь наука достигает своей автономии, возрастает значение теоретического рассмотрения и обоснования научных положений. В технической сфере преобладает творчество гениальных изобретателей-самоучек от Уайта до Эдисона.

Между тем нарастающая индустриализация делает технические изобретения определяющим элементом экономического воспроизводства. Динамический характер технологии вызывает спрос на науку, порождая процесс так называемой сциентификации техники, которая представляет следующую, третью, фазу развития взаимоотношений науки и техники. В XX в. наука достигает стадии, когда она может быть ориентирована на практические цели, может создавать новые технологии, которые не в состоянии разработать отдельные изобретатели. В свою очередь технические нововведения являются следствием применения научного метода к решению технических проблем. Тем самым в XX в. осуществляется интеграция, взаимопроникновение научного и технического знания.

Однако современные философы техники выделяют специфические черты, свойственные этим видам знания. Так, по мнению немецкого философа Ф. Раппа, техническое знание отличается более сложной системной организацией. Объекты этого знания, в отличие от "естественных" объектов науки, имеют искусственную природу. Есть существенное различие как в результатах, получаемых соответственно в науке и в технике, так и в их оценке. Например, "от естественнонаучных (математически сформулированных) теорий, — пишет Рапп, — требуется, чтобы они были возможно более универсальными, хорошо эмпирически подтвержденными, простыми в использовании и плодотворными. От технических систем, напротив, требуется, чтобы они легко обслуживались и контролировались, имели возможно более длительный цикл и были бы экономичными в изготовлении и употреблении"[146]. В отличие от науки (лишь косвенно связанной с социальными событиями) технические достижения способны оказывать непосредственное влияние на развитие общества.

Но перечисленные отличия не абсолютны, что затрудняет анализ отношения науки и техники. Процессы "сциентификации" техники и технизации науки взаимообусловливают друг друга, стирая границы, разделяющие науку и технику. Вместе с тем как научное, так и техническое знание выражают общую черту человеческого знания: стремление к постижению истины, проникновению в глубины непознанного, овладению тайнами природы. Поэтому сегодня вряд ли можно говорить о строгом разграничении этих областей человеческой деятельности и знания.

Вернемся к этимологии понятия "техника". Первоначально (античность и средневековье) греческому "techne" соответствовало латинское "arts". Вплоть до начала нового времени различали семь "artes mechanical" (механические искусства) и семь "artes liberalis" (свободные искусства). Современное понимание термина "техника" имеет определенную преемственную связь с классическим его пониманием. Как же соотносятся техника и искусство? В чем их сходство и в чем отличие? Немецкий философ X. Бек полагает, что сравнение с искусством позволяет точнее раскрыть сущность техники. "На современном уровне знания, как известно, — пишет X. Бек, — отличают строительную технику от строительного искусства, технику живописи от искусства живописи, технику любви от искусства любви, различают технику и искусство руководства людьми, технику ведения войны, игры на фортепиано, ведения бесед и т. д. Если общее в них заключается в том, что постоянно существующее естественно заданное изменяется или же формируется согласно определенной цели, то отличающее их друг от друга относится к принципиальному смыслу поставленных целей. Если мы имеем в виду искусство, то цель здесь явно заключается в выражении или образном отражении определенного идейного содержания; в технике же речь идет главным образом о пользовании природой"[147].

Искусство, таким образом, является как бы раскрытием глубинной сущности действительности (что является общим для всех видов знания), при этом одна из задач искусства — выразить эту сущность в наглядной форме. Причем результаты художественной деятельности заведомо субъективны: выражая в произведении искусства скрытую сущность действительности, художник делает это опосредованно, преломляя через призму собственного мироощущения, осуществляя тем самым не только процесс познания, но и самопознания.

Техническая деятельность направлена не только на постижение действительности, но и на ее преобразование в соответствии с нуждами человечества. Техника стремится господствовать над природой, сделать ее свободно доступной для осуществления человеческих целей, а это требует знания и понимания процессов, происходящих в природе. Поэтому в отличие от искусства, "мерой техники, — как отмечает X. Бек, — является полезность…, предполагающая самопознание человека в его свободе и могуществе над природой, над материей, над жизнью, душой и духом, т. е. самопознание человека во всем величии его господства"[148].

Развитие техники в современном мире все более остро проявляет двойственный характер ее достижений. С одной стороны, без техники невозможно представить развитие человечества, а с другой — техника — мощная сила, способная вызвать самые негативные, даже трагические, последствия. Непродуманное развитие техники приводит к тому, что успехи технического прогресса оборачиваются сложными социальными проблемами. Заменяя рабочую силу человека на производстве, приводя тем самым к повышению производительности, техника обостряет проблемы занятости и безработицы; жилищный комфорт приводит в наши дни к нежелательной разобщенности людей; достигнутая с помощью личного транспорта мобильность покупается ценой шумовой нагрузки, неуютных, обезличенных городов, загубленной природы и т. д.

На пороге XXI в. человечество оказалось перед необходимостью решения проблем мирового порядка: загрязнение окружающей среды отходами промышленного производства; невосстановимое исчерпание природных ресурсов; нарушение баланса в демографических процессах; опасность радиоактивной катастрофы и т. д. Все это заставляет задуматься о целях и перспективах технического развития, о мерах его возможного ограничения.

Неуправляемая технологическая экспансия вызвала широкую полемику на Западе. 1960-е годы стали вехой в нарастании кризисного сознания эпохи. Это время пришло на смену повальному увлечению техникой, преклонению перед успехами НТР и отмечено изменением соотношений в системе "общество техника — природа", возрастанием общественного беспокойства, массовыми выступлениями молодежи, движением "зеленых" в защиту окружающей среды.

В 1972 г. стало сенсационным опубликование "Пределов роста" — первого доклада Римскому клубу, ныне всемирно известной международной общественной организации. Этот доклад был подготовлен на основании результатов исследования, проведенного группой ученых Массачусетского технологического института (МТИ) под руководством Д. Медоуза в рамках проекта "Сложное положение человечества". Выводы, к которым пришли американские ученые, опрокидывали все привычные представления о тенденциях мирового развития, стабильности и благоденствии, целях и перспективах человеческого существования. Содержащиеся в докладе оценки и предложения произвели сенсацию не только в научном мире, но и среди тех, кто размышляет и беспокоится о судьбах мира: они заставили задуматься о недалеком будущем нашей планеты, о реальной угрозе, которая нависла над ней… Могут ли быть темпы роста численности населения и запасов капитала, говорилось в этом исследовании, физически реализованы в нашем мире? Какое число людей в состоянии обеспечить всем необходимым наша планета, на каком уровне и на какой срок?

По прогнозу Медоуза и его коллег, сделанному более четверти века назад, человечество уверенно идет навстречу глобальной катастрофе, избегнуть которую можно, только приняв соответствующие меры, направленные прежде всего на ограничение, регулирование роста производства, добычу и производство природных ресурсов. Но дело не только в этом. Особую ценность представляет принципиально новый подход ученых к понятию самих критериев социального прогресса, которые до сих пор традиционно усматривались в непрерывном наращивании производительных мощностей, направленных на постоянное увеличение продуцируемых с их помощью материальных благ. "Пределы роста" показали, что рост не может продолжаться до бесконечности. Настало время, когда человечество должно отказаться от количества в пользу качества.

Выводы, к которым пришли исследователи, вызвали множество критических замечаний, споров, дискуссий. Книга, встреченная с огромным интересом, была переведена более чем на 35 языков. В предисловии к русскому изданию книги Д. Медоуз писал: "Часто задается вопрос, продолжаем ли мы и сейчас считать, что полученные в ходе нашего исследования результаты являются точными… я могу утверждать без всяких оговорок, что все главные варианты будущего мирового развития, которые мы выявили и исследовали в своей книге, подтвердились развитием мировых событий и новыми мировыми открытиями 70 — 80-х гг."[149].

За четверть века ученые разных стран по инициативе Римского клуба подготовили около 20 докладов. В их основе лежат широкомасштабные исследования глобальных проблем современности. При создании Римского клуба был определен круг задач этой организации: помочь людям планеты осознать значимость и сложность проблем, стоящих перед человечеством на рубеже XXI в.; способствовать установлению новых отношений, которые необходимы для предотвращения глобальной катастрофы, для выживания человечества.

Одно из направлений деятельности Римского клуба — информирование широкой общественности о проблемах, стоящих перед человечеством, о результатах исследований, проводимых по инициативе Римского клуба, о перспективах и социальных последствиях научно-технического, промышленного, экономического развития в мире.

В 1991 г. Римский клуб обратился к человечеству с призывом о солидарности. Доклад "Первая глобальная революция" — ретроспективное рассмотрение комплекса существующих глобальных проблем и предложение новой программы спасения человечества. Судьба мирового сообщества зависит от понимания серьезности глобальных проблем и сопричастности каждого человека к их решению. "Только объединившись перед лицом близкой и всеобщей опасности, человечество способно проявить политическую волю для осуществления совместных действий, направленных на обеспечение своего выживания. Поэтому мы призываем к всемирной солидарности"[150].

Многие исследователи в области философии техники всерьез заинтересованы такими проблемами, как социальные последствия технического развития, этические проблемы и особенности современной "технотронной эры", формирование системы ценностей в индустриальном и постиндустриальном обществе, техническое образование и воспитание.

Эти проблемы затрагивают интересы всего человечества. Причем опасность заключается не только в необратимых изменениях природной среды: прямое следствие этих процессов — изменение самого человека, его сознания, восприятия мира, его ценностных ориентаций и т. д.

Гуманитарная составляющая в современной философии техники представлена такими именами, как Л. Мэмфорд, X. Ортега-и-Гассет, М. Хайдеггер, Ж. Эллюль.

Люис Мэмфорд (р. 1895) — американский философ и социолог, многочисленные работы которого посвящены социальным проблемам техники, истории городов и процессам урбанизации, утопической традиции в общественной мысли. В работах "Техника и цивилизация" (1934), "Искусство и техника" (1952), "Миф о машине" (1967–1970) Мэмфорд выступает как один из крайних представителей негативного технологического детерминизма.

Основную причину всех социальных зол и потрясений современной эпохи Мэмфорд видит в возрастающем разрыве между уровнями технологии и нравственности, который, по его мнению, уже в недалеком будущем угрожает человечеству порабощением со стороны безличной Мегамашины, т. е. предельно рационализированной, технократической организации общества. Научный прогресс со времен Ф. Бекона и Г. Галилея Мэмфорд называет "интеллектуальный империализм", жертвой которого пали гуманизм и социальная справедливость. Наука трактуется Мэмфордом как суррогат религии, а ученые — как сословие новых жрецов. Поэтому Мэмфорд призывает остановить научно-технический прогресс и возродить социальные ценности Средневековья, которое он ныне изображает "золотым веком" человечества.

В 1930 г. Мэмфорд опубликовал статью, в которой доказывал, что техника должна рассматриваться комплексно, в аспектах "ее психологического, как и практического, происхождения" и оценивать технику следует в эстетических терминах в такой же мере, как и технических[151]. В 1934 г. выходит книга "Technics and Civilization" ("Техника и цивилизация"), в которой Мэмфорд дает развернутый анализ широкого круга проблем "механической цивилизации".

Рассматривая современное восприятие техники, Мэмфорд не склонен переоценивать роль технического развития, внедрения технических средств в жизнь общества. Через три десятилетия после "Техники и цивилизации" вышла книга "The Myth of the Machine" ("Миф о машине"). В этой работе Мэмфорд утверждает, что человек не "делающее", а "мыслящее" существо, его отличает не делание, а мышление, не орудие, а дух, являющийся основой самой "человечности" человека.

По Мэмфорду, сущность человека не материальное производство, а открытие и интерпретация, значимость которых вряд ли можно переоценить. "Если бы внезапно исчезли все механические (технические) изобретения последних пяти тысячелетий, — пишет Мэмфорд — это было бы катастрофической потерей для жизни. И все же человек остался бы человеческим существом. Но если бы у человека была отнята способность интерпретации… то все, что мы имеем на белом свете, угасло бы и исчезло быстрее, чем в фантазии Просперо, и человек очутился бы в более беспомощном и диком состоянии, чем любое другое животное: он был бы близок к параличу"[152]. Для Мэмфорда человек есть "прежде всего само себя созидающее, само себя преодолевающее, само себя проектирующее животное существо"[153].

Мэмфорд типологически подходит к анализу феномена техники. Так, современная техника, это "образец монотехники или авторитарной техники, которая, базируясь на научной интеллигенции и квалифицированном производстве, ориентирована главным образом на экономическую экспансию, материальное насыщение и военное превосходство"[154]. Корни монотехники восходят к пятитысячелетней древности, к тому времени, когда человек открыл то, что Мэмфорд называет "мегамашина", т. е. строгую иерархическую социальную организацию.

Стандартными примерами мегамашин являются крупные армии, объединения работников в группы, такие, как, например, те, которые строили египетские пирамиды или Великую Китайскую стену. Мегамашины часто приводят к поразительному увеличению количества материальных благ, однако ценою ограничения возможностей и сфер человеческой деятельности и стремлений, что ведет к дегуманизации.

Примерно в то же время, что и Мэмфорд, проблемами техники в контексте философской антропологии занимался X. Ортега-и-Гассет.

Хосе Ортега-и-Гассет (1883–1955) — испанский философ, публицист и общественный деятель. Учился в Мадридском университет, затем в Германии. С 1910 по 1936 г. Ортега-и-Гассет вел курс метафизики в Мадридском университете. В 1923 г. он основал журнал и издательство "Revista de Occidente", оказавшие большое влияние на развитие испанской философской мысли и культуры в целом. С началом гражданской войны в Испании (1936) Ортега-и-Гассет эмигрировал в Латинскую Америку. В 1945 г. он вернулся в Европу, в 1948 г. — в Испанию, где под его руководством был основан Институт гуманитарных наук. До конца жизни Ортега-и-Гассет оставался открытым противником франкизма.

Философские взгляды Ортеги-и-Гассета складывались под влиянием Марбургской школы неокантианства. Неокантианский тезис о самополагании познающего субъекта в процессе раскрытия культуры он стремился раскрыть в дальнейшем как жизненное выражение субъекта в историческом бытии, которое он сначала в духе философии жизни трактовал антропологически, затем под влиянием немецкого экзистенциализма (Хайдеггер) — как духовный опыт непосредственного переживания, как "вслушивание" в жизнь с помощью "жизненного разума". Широко известно сочинение Ортеги-и-Гассета "Восстание масс" (1930). Эта работа стала своего рода знаком эпохи, получила огромную популярность и была переведена на много языков. В ней философ фиксирует, что Европа переживает самый тяжелый кризис, который когда-либо выпадал на долю народов и культур.

В 1935 г. вышла работа Ортеги-и-Гассета "Рассуждения о технике". В ней он дал обобщенную картину эволюции техники, разделяя ее историю на три главных периода: техника отдельного случая; техника ремесленника; техника, создаваемая техниками и инженерами. Различие между этими тремя видами техники состоит в способе, открываемом и выбираемом человеком для реализации созданного им проекта того, кем бы он хотел стать, "делать себя".

В первый период техника изобретается благодаря случаю, в силу обстоятельств. Во второй период некоторые достижения техники осознаются как таковые, сохраняются и передаются от поколения к поколению ремесленниками. Но и в этот период еще отсутствует сознательное изучение техники, того, что сегодня называют технологией. Техника является лишь мастерством и умением, но не наукой. И только в третий период, с развитием аналитического способа мышления, исторически связанного с возникновением науки нового времени, появляется техника техников и инженеров, научная техника, "технология" в буквальном ее понимании.

Техницизм современной техники радикально отличается от всего того, что давали все предыдущие виды техники. Согласно Ортеге, "современная техника предоставляет человеку возможность независимой деятельности, что проявляется как в самой технике, так еще в большей мере в чистой (или научной) теории"[155].

В наше время, считает Ортега, человечество прежде всего обладает la technica, техникой в существенном смысле этого термина, т. е. технологией, а лишь затем техникой в смысле технических устройств. Люди теперь хорошо знают, как реализовать любой проект, который они могли бы выбрать, — даже до того, как они выберут тот или иной конкретный проект. Усовершенствование научной техники ведет, по мнению Ортеги, к возникновению уникальной современной проблемы: отмиранию и иссяканию способности человека воображать и желать этого первичного и врожденного качества, ставящего на первое место объяснение того, как создаются человеческие идеалы.

В прошлом в большинстве случаев люди осознавали, что есть вещи, которые они не в состоянии делать, т. е. они сознавали пределы своих умений. После того, как человек желал и выбирал себе определенный проект, он должен был в течение многих лет тратить свою энергию на решение технических проблем, нужных для реализации этого проекта. В наши дни, имея в своем распоряжении общий метод создания технических средств для реализации любого запроса, люди, кажется, утратили всякую способность желать ту или иную цель и стремиться к ней. В руках одних лишь техников, т. е. личностей, лишенных способности воображения, техника "есть лишь пустая форма — подобно всем формализованным логикам: такая техника неспособна определять содержание и смысл жизни"[156].

Проблемы технического развития рассматривает М. Хайдеггер в книге "Вопрос о технике" (1954). Он отвергает традиционное мнение, которое сводится к тому, что техника является нейтральным средством в руках человека. Размышляя о сущности техники, философ полагает, что она не ограничена рамками узкотехнического, и пытается включить современную технику в более широкий контекст. Техника не только средство для достижения целей. "В самом злом плену у техники, — пишет Хайдеггер, — мы оказываемся тогда, когда видим в ней что-то нейтральное…"[157].

Инструментальное понимание техники вошло в привычку. Согласно Хайдеггеру, понятие техники предполагает значительно более глубокое понимание: "Техника — не простое средство. Техника — вид раскрытия потаенного. Это область выведения из потаенного, осуществления истины"[158].

Технику наших дней отличает особый характер процесса "раскрывания". Раскрывая ранее неведомое — извлекая, перерабатывая, накапливая, распределяя, преобразовывая, техника изменяет облик окружающей природы. Вместе с тем как способ раскрытия истины, способ понимания техника изменяет и само восприятие природы человеком, изменяет картину мира в целом.

Хайдеггер иллюстрирует свое рассуждение: "На Рейне поставлена гидроэлектростанция. Она ставит реку на производство гидравлического напора, заставляющего вращаться турбины, где вращение приводит в действие машины, поставляющие электрический ток, для передачи которого установлены электростанции со своей электросетью. В системе взаимосвязанных последствий поставки электрической энергии сам рейнский поток предстает чем-то предназначенным как раз для этого. Гидроэлектростанция не встроена в реку так, как встроен старый деревянный мост, веками связывающий один берег с другим. Скорее река встроена в электростанцию. Рейн есть то, что он теперь есть в качестве реки, а именно поставщик гидравлического напора, благодаря существованию электростанции. Чтобы хоть отдаленно измерить чудовищность этого обстоятельства, на секунду задумаемся о контрасте, звучащем в этих двух названиях: "Рейн, встроенный в электростанцию для производства энергии", и "Рейн, о котором говорит произведение искусства, одноименный гимн Ф. Гельдерлина". Нам возразят, что Рейн все-таки еще остается рекой среди своего ландшафта. Может быть, но как? Только как объект, предоставляемый для осмотра экскурсионной компанией, развернувшей там индустрию туризма"[159].

Таким образом, технический прогресс оказывает губительное воздействие не только на окружающую среду, но и на восприятие человеком мира. Более того, техника сама становится средой обитания человека.

Проблему влияния техники на жизнь человека исследует Ж. Эллюль в работе "Другая революция" (1969): "Мы живем в техническом и рационалистическом мире… Природа уже не есть наше живописное окружение. По сути дела, среда, мало-помалу создающаяся вокруг нас, есть прежде всего вселенная Машины. Техника сама становится средой в прямом смысле этого слова. Техника окружает нас как сплошной кокон без просветов, делающий природу совершенно бесполезной, покорной, вторичной, малозначительной. Что имеет значение — так это техника. Природа оказалась демонтированной науками и техникой: техника составила целостную среду обитания, внутри которой человек живет, чувствует, мыслит, приобретает опыт. Все глубокие впечатления, получаемые им, приходят от техники"[160].

Жак Эллюль (р. 1912) — французский философ, социолог и юрист, участник движения Сопротивления. Эллюль считал, что социальный прогресс в новое время представляет собой неумолимое порабощение человека технологией и поглощение личности массовым потребительским, все более регламентированным обществом; ради материальных благ, приносимых наукой и техникой, люди жертвуют индивидуальной свободой и духовными ценностями. При этом развитие техники сопровождается вытеснением гуманистических целей техническими средствами достижения эфемерного господства над окружающей природой самого человека. В конечном счете технические средства в возрастающей мере становятся самоцелью безличного "технологического общества", в котором люди низводятся до роли придатка к машине.

Определяя технику как совокупность методов, рационально обработанных и эффективных в любой области человеческой деятельности, Эллюль связывает технику со всеобщей рационализацией мира и выдвигает требование контроля над техническим развитием. Техника способна превращать средства в цель, стандартизировать человеческое поведение и, как следствие, делает человека объектом "калькуляций и манипуляций".

В своей работе "La Technique"(1954) ("Техника") Эллюль пишет о вызове, который бросает феномен техники человечеству. Смысл этого вызова состоит в систематическом сопротивлении тому, чтобы его интерпретировали с заведомой целью включить в систему нетехнических принципов и форм общественной мысли или подчинить этим последним. Феномен техники сам объясняет другие формы деятельности как свои собственные и тем пытается преобразовать их по своим меркам и включать их в себя.

Превращаясь в самостоятельную, целостную среду обитания, преобразуя восприятие мира, техника, по мнению Эллюля, вторгается даже в область искусства: "Искусство по-настоящему укоренено в этой новой среде, которая со своей стороны вполне реальна и требовательна. И совершившегося перехода от старой, традиционной среды к этой технической среде достаточно для объяснения всех особенностей современного искусства. Все творчество сосредоточивается в области техники, и миллионы технических средств выступают свидетельством этого творческого размаха, намного более поразительного, чем все то, что смог произвести художник. Художник уже не может оставаться творцом перед реальностью этого колоссального продуцирования вещей, материалов, товаров, потребностей, символов, выбрасываемых ежедневно техническим производством. Теперешнее искусство отражение технической реальности"[161].

Возможно, французский ученый чрезмерно сгущает краски; искусство продолжает существовать и развиваться в XX в. Появляются новые творческие имена, создаются прекрасные произведения, однако то чистое, поэтизированное восприятие мира, природы, человеческого существования, которое было свойственно, например, романтическому искусству, действительно утрачивается.

Не менее остро вторжение техники в жизнь человечества в XX в. воспринимали русские мыслители. Трагическое видение будущего они связывали с достижениями научно-технического прогресса, во многом определившими стандартизацию общественной и личной жизни человека, ограничение его свободы, превращение личности в бездушный автомат, утрату духовности.

Глубокий анализ этой проблематики представлен в сочинениях Н.А. Бердяева. Тема технологической агрессии, особенности феномена "техники", влияние техники на жизнь современного общества занимает большое место в таких работах, как "Смысл истории", "Царство духа и царство кесаря" и др.

Вхождение техники в жизнь человеческих обществ Бердяев сравнивает с революционным переворотом. При этом революция техническая представляется мыслителю значительно более радикальной, нежели, например, даже Французская революция. "Я думаю, — пишет Бердяев, — что победоносное появление машины есть одна из самых больших революций в человеческой судьбе… Переворот во всех сферах жизни начинается с появления машины. Происходит как бы вырывание человека из недр природы, замечаемое изменение всего ритма жизни. Раньше человек был органически связан с природой и его общественная жизнь складывалась соответственно с жизнью природы. Машина радикально меняет это отношение между человеком и природой, она не только по видимости покоряет человеку природные стихии, но она покоряет и самого человека.

Какая-то таинственная сила, как бы чуждая человеку и самой природе, входит в человеческую жизнь, какой-то третий элемент, не природный и не человеческий, получает страшную власть и над человеком, и над природой. Эта новая страшная сила разлагает природные формы человека"[162].

Но кроме того, что человек отдаляется от природы и между ними выстраивается искусственная среда орудий, "машина, — считает Бердяев, налагает печать своего образца на дух человека, на все стороны его деятельности"[163]. Как и западные мыслители, Бердяев приходит к выводу, что цивилизация, ее техническое воплощение, обезличивает человека, уничтожает его как личность: "Культура обездушивается… Развитие техники ведет к истреблению духовности"[164].

С развитием техники, с ее победным шествием связывает Бердяев многие трагические тенденции в истории XX в.: "Происходит головокружительное ускорение, бешеная быстрота всех процессов. Человек не имеет времени опомниться. Происходит острый процесс дегуманизации, и он происходит именно от роста человеческого могущества. В этом парадокс. В мещанский век технической цивилизации происходит непомерный рост богатств, и богатства эти периодически разрушаются страшными волнами. В известном смысле, разрушительные волны, вызванные волей к могуществу, являются роком обществ, основанных на господстве технической цивилизации и погруженных в мещанское довольство".

Бердяев полагает, что техника может дать человеку лишь материальные ценности. Но на рубеже веков, в эпоху острейшего социокультурного кризиса, обездушенное, обезличенное, мещанское общество, как пишет мыслитель, не могло быть спасено таким образом: "Техника дает в руки людей страшные орудия истребления и насилия. Группа людей, захватившая власть при помощи техники, может тиранически управлять миром. И поэтому вопрос о духовном состоянии людей делается вопросом жизни и смерти. Мир может быть взорван при низком состоянии людей, овладевших орудиями истребления. Прежние элементарные орудия не давали таких возможностей. Власть техники достигает пределов объективации человеческого существования, превращая человека в вещь объект, аноним. Победа общества, как духа, означала бы преодоление объективации человеческого существования, победу персонализма. Машина ставит эсхатологическую тему, она подводит к срыву истории".

Для Бердяева машина и техника имеют космогоническое значение, с техникой он связывает возможность конца истории: "Это новый день творения или новая ночь его. Вернее говоря, ночь, потому что солнечный свет может померкнуть"[165].

Следствием технического развития, стремительного вхождения техники во все сферы человеческой жизни Бердяев считает возрастание отчуждения в обществе. По его оценке, "государство становится все более тоталитарным, оно не хочет признавать никаких границ своей власти… Человек становится средством внечеловеческого процесса, он лишь функция производственного процесса. Человек оценивается утилитарно, по его производительности. Это есть отчуждение человеческой природы и разрушение человека"[166].

Согласно Бердяеву, существование человека в мире техники становится все более абсурдным. Человек должен преодолеть дегуманизирующее воздействие технизации. Однако стремление к прямому отрицанию техники бессмысленно. "Нужно не отрицать технику, — пишет Бердяев, — а подчинить ее духу… Только соединение социального движения с духовным движением может вывести человека из состояния раздвоенности и потерянности. Только через духовное начало, которое есть связь человека с Богом, человек делается независимым и от природной необходимости, и от власти техники. Но развитие духовности в человеке означает не отвращение от природы и техники, а овладение ими"[167].

Все больше внимания современная философия техники уделяет роли технической интеллигенции в современном мире. В середине XX в. широкое распространение получила технократическая концепция, ставшая следствием прогрессивного и всеохватывающего развития науки и техники.

Первоначально идея "технократии" как власти инженеров была развита в произведениях Т. Веблена, в том числе в его социальной утопии "Инженеры и система цен" (1921), в которой технические специалисты представлены служителями промышленного и социального прогресса, способными во имя общей пользы в сфере социального управления сменить буржуазию и финансистов. По концепции Веблена, в XX в. техническим специалистам надлежит объединиться и занять ключевые позиции в промышленности, осуществляя рациональное управление обществом. Концепция технократии была встречена с энтузиазмом. Идеи Веблена развивали А. Берл, А. Фриш и другие.

В 1930-е годы в США в обстановке экономического кризиса возникает общественное движение технократии, организационные принципы и программа которого были направлены на построение "совершенного социального механизма", что в полной мере согласовывалось с концепцией Т. Веблена. Движение провозгласило приближение новой социальной эры, общества всеобщего благоденствия, когда роль инженерно-технической интеллигенции станет главенствующей, функции собственников перейдут к управляющим корпорациями и будет осуществляться бескризисное регулирование экономики, распределение энергетических ресурсов в масштабах страны и т. п. Технократическое движение в США было достаточно широким, количество его низовых организаций доходило до 300. Всех их объединяло стремление совершить индустриальный переворот, используя научное планирование производства в широких масштабах.

В 1941 г. американский социолог Дж. Бернхейм в книге "Революция менеджеров", развивая идею "власти специалистов", обратил внимание на то, что технократия в лице менеджеров (управляющих) стала политической реальностью в ряде стран мира и что под воздействием "технологической революции" капитализм сменяется не социализмом, а "обществом управляющих". Собственность означает контроль, считал Бернхейм: если нет контроля, то нет и собственности. Поскольку собственность и контроль в корпорациях и государстве отделены друг от друга, то собственность должна перейти в руки осуществляющих контроль, в данном случае менеджеров.

В 60 — 70-х годах идею технократии развивал Дж. К. Гэлбрейт ("Новое индустриальное общество" и "Экономические теории и цели общества"). Основное понятие концепции Гэлбрейта — "техноструктура" — обозначает складывающуюся в обществе иерархию технических специалистов, людей, владеющих техническим знанием (от рядового техника, инженера до руководителя сложного технического комплекса и т. д.). "Техноструктура", согласно Гэлбрейту, — обширная, иерархическая организация, "носитель коллективного разума и коллективных решений"[168].

По мере развития индустриального общества "техноструктура", считает Гэлбрейт, играет все более важную роль как в экономике, так и в управлении обществом в целом. Поэтому политическая власть должна быть сосредоточена в руках технических специалистов, управляющих обществом на базе научно-технических знаний.

Идеи технократии стали также основой концепций "технотронного общества" (З. Бжезинский), "постиндустриального общества" (Д. Белл), в которых нашли отражение важные перемены в организации и управлении современным обществом и производством.

Даниел Белл (р. 1919) — американский социолог, профессор Гарвардского университета. Представитель сциентистско-технократического направления социальной философии. В 60-е годы предложил концепцию постиндустриального общества, в которой обосновывал прогноз трансформации капитализма в результате прогресса науки и техники в новую социальную систему, отличную от индустриального общества и свободную от его противоречий[169].

Долгое время техницистские прогнозы развития общества казались достаточно реальными. Вторая половина XX в. отмечена невиданными научно-техническими достижениями, повышением производительности труда и уровня жизни в ряде стран мира. В то же время неограничиваемое развитие техники привело к необычайному обострению многих проблем, грозящих человечеству мировой катастрофой. Это значительно умерило оптимистическое восприятие результатов научно-технического прогресса. Критическая оценка техницистского оптимизма, радужных перспектив теории технократического благоденствия отразилась в ряде современных художественных произведений, в том числе антиутопиях ("Утопия 14" К. Воннегута, "451 по Фаренгейту" Р. Брэдбери, "О, дивный новый мир" О. Хаксли, "1984" Дж. Оруэла и др.). Эти произведения можно рассматривать как предостережение человечеству, критику технократического тоталитарного государства, в котором доведенные до совершенства наука и техника подавляют индивидуальность и свободу человека.

Сегодня в рамках философии техники проблема технократии стоит очень остро. Критики технократии убеждены, что философия с помощью своих фундаментальных, социологических, этических, философско-правовых установок и интерпретаций может убедить общество в неприемлемости технократической перспективы прогресса. В обществе "технической цивилизации" (О. Шельски) человек является не только "конструктором мира", но и сам становится объектом конструирования. С этих позиций философия техники подходит к оценке роли технической интеллигенции в развитии техники в современном мире и управлении ею.

На протяжении веков научная и техническая деятельность считались морально нейтральными (в силу непредсказуемости последствий того или иного открытия, изобретения). Соответственно вопрос об ответственности ученого или инженера вообще не ставился. В конце XX в. и, особенно, в будущем мы не можем себе позволить пренебрегать этическим контекстом деятельности ученого и инженера.

Выдающийся физик XX в. А. Эйнштейн писал в 30-е годы своему другу М. фон Лауэ: "Я не разделяю твоей точки зрения, что человек науки в политических, т. е. в человеческих делах в широком смысле должен хранить молчание. Как раз в условиях Германии ты видишь, куда ведет такое самоограничение. Это значит предоставить управление слепым и безответственным. Не содержится ли в этом недостаток чувства вины и ответственности? Где были бы мы сейчас, если таким образом мыслили и поступали такие люди, как Джордано Бруно, Спиноза, Вольтер, Гумбольдт?"[170].

Ученые и инженеры должны осознавать свою ответственность перед человеческой цивилизацией. Человечество все больше оказывается зависимым от последствий технического развития. В этой связи управление техническим прогрессом, его сдерживание, регулирование, осуществление его целей, оценка результатов оказываются не только инженерной, управленческой, государственной, но и этико-философской проблемой. "Никогда еще прежде в истории, — пишет немецкий философ А. Хунинг, — на человека не возлагалась столь большая ответственность, как сегодня, ибо еще никогда он не обладал столь большой — многократно возросшей благодаря технике, властью над другими природными существами и видами, над своей окружающей средой и даже над всем живым на Земле. Сегодня человек в региональном или даже в глобальном масштабе может уничтожить свой собственный вид и все высшие формы жизни или, по меньшей мере, причинить огромный ущерб"[171]. Техника нашего времени больше не техника прошлых веков. Техническое развитие достигло такого уровня, что, в принципе, человек может осуществить любое свое намерение; все меньше и меньше невозможного остается для человека, оснащенного техникой. Это существенно обостряет проблему последствий технического развития. Человек так глубоко проникает в недра природы, что по сути своей техническая деятельность в современном мире становится частью эволюционного процесса, а человек — "соучастником" эволюции. По мнению А. Хунинга, мы не можем "больше перекладывать ответственность за будущий мир на трансцендентного Бога или на внутреннюю эволюционную закономерность природы. Как соучастники, мы несем ответственность, и наша ответственность неизмеримо возросла"[172].

Становясь соучастником эволюции, человек должен помогать ей. Нужно задуматься о том, должен ли человек делать все, что он может? Современная техника достигла такого уровня развития, обрела столь мощное влияние в мире, что можно говорить об определенной самостоятельности техники, о способности действовать, направлять развитие общества, формировать мировоззрение. Один из распространенных сюжетов научной фантастики связан с победой техники над человеческой цивилизацией, установлением власти компьютеров и т. п. И действительно, для такой фантазии есть основание. Сейчас уже трудно понять, техника ли служит человеку или человек технике. Усовершенствуя технику, человек попадает под ее власть. И чем совершеннее технические средства, тем больше нуждается в них человек и подчиняет им свое существование, что, в свою очередь, ограничивает свободу и достоинство человека. Подобное широкомасштабное развитие техники, охватившее почти все сферы человеческой жизнедеятельности, сродни экспансии. Стоит задуматься, нужно ли человеку делать все, что он может, на что способен его технический гений, нужно ли осуществлять все технические потенции?

Общество стоит перед проблемой выработки ясных ценностных и целевых представлений о достойной жизни в будущем. Поэтому дальнейшее развитие техники немыслимо без осознания социальной ответственности. Недостаточно говорить об ответственности какого-либо отдельного человека или оценивать возможные последствия какого-либо отдельного действия. В рамках философии техники этика должна быть ориентирована на все человечество.

Во многих университетах Германии, США, Испании и других стран мира создаются исследовательские группы и специальные кафедры, читаются курсы, посвященные проблемам философии техники, проводятся исследования, выходят книги. Этой проблематике посвящены работы последних лет таких известных западных философов, как К. Митчем, X. Ленк и др.

Один из вопросов, порождающих общую тревогу и критику по поводу неограничиваемого технологического развития, сводится к тому, что применение некоторых технологий может исказить само понятие ответственности и даже деморализовать человека.

Так, X. Сколимовски выдвинул следующее обвинение в адрес компьютеров: "В этот исторический период проблема ответственности должна рассматриваться нами в неразрывной связи с проблемой техники. Техника, постоянно отстраняя нас от ответственности, перепоручая все экспертам, воплощает в себе торжество зла, ибо если все делается за нас, если мы более ни за что не несем ответственности, то нас уже нельзя считать людьми"[173]. Таким образом, компьютерная техника, завладевая нашими полномочиями, тем самым трансформирует сам статус человека, лишая его ответственности.

Отвечая Сколимовски, американский философ К. Митчем обращает внимание на то, что при всей своей определенности суждение Сколимовски не бесспорно. "Совсем не очевидно, — пишет Митчем, — что компьютеры каким бы то ни было образом лишают людей ответственности, которую раньше те несли сами. Скорее, они сделали возможным осуществление некоторых особых видов ответственности… внедрение современных технологий привело к расширению и трансформации всего поля ответственности. Проявлением этого было как отрицательное (реактивное), так и положительное (креативное) отношение к технике там, где ответственность уже была установлена и внимание заострилось на проблематике особых видов ответственности. Различные аспекты произошедших изменений нашли отражение в таких областях, как правовая ответственность, социальное сознание ученых, профессиональная этика инженеров, а также в теологических дискуссиях и философских исследованиях"[174].

Согласно Митчему, мощь техники не только не уменьшила персональной ответственности человека, но и привела к расширению самого поля ответственности. Появляются такие составляющие этой нравственной сферы, как юридическая, социальная, профессиональная, религиозная ответственность, связанные с различными областями технической деятельности.

Отмечая существенные изменения, происходящие в современных технологиях, политике государств по отношению к техническому развитию, выражающейся в создании специальных отраслей экономики по защите от последствий промышленного развития, следует увязать все это с осознанием человеком меры ответственности за последствия неограниченной технической экспансии и решением вопроса о лидерстве в тандеме "человек — техника".

Современная философия техники, обращаясь к проблеме "выживание с техникой", ищет выход в осознании ответственности ученых, инженеров, техников. Отмечается, что сегодня, как никогда прежде, необходимо больше ответственности, разумной меры в обращении с техникой, окружающей средой и т. д. Современная философия техники видит в качестве своих первоочередных задач обращение человека к пониманию меры ответственности в техническом и индустриальном мире в преддверии XXI столетия. Понимание ответственности за последствия технического развития, выработка защитных мер, предупреждающих технические катастрофы — все это, как и многое другое, открывает человечеству путь к выживанию, спасению перед лицом глобального технологического кризиса.

Сегодня можно говорить лишь о периоде становления философии техники как специальной области философских исследований. Еще недавно считалось, что техника в теоретическом и философском отношениях не заслуживает специального рассмотрения. Немецкий философ Ф. Рапп видит причину этого в традиционном для западноевропейской философии подходе к проблеме познания. Со времен античности решение теоретических вопросов оценивалось как более высокая форма деятельности, превосходящая по своей значимости чисто практические занятия, к которым относили и технику.

Поэтому вплоть до наших дней еще не создана детально разработанная теоретическая концепция техники, не разработана система основных понятий, моделей аргументации, как это исторически сложилось в других областях философии, таких, как философия истории, социальная философия, философия науки и др. Для философии техники создание подобной области детализированной теоретической системы отношений — дело будущего. Эта задача стоит перед современными учеными, создающими новую философскую дисциплину.

Развитие философии техники определяется достижениями самой техники, расширением технических возможностей человечества. Научно-технический прогресс рождает новые и новые проблемы, решение которых требует согласованного взаимодействия представителей науки, общественных деятелей, философов и даже определенного прогнозирования.

Технические науки должны прежде всего обратиться к прогнозированию результатов своего развития. Однако широкие экономические, социальные и культурные последствия достижений научно-технического прогресса далеко не всегда можно предсказать достаточно однозначно. Ученые сталкиваются со множеством альтернатив. Здесь раскрываются широкие перспективы для философии техники: методологические, теоретические, культурологические, этические и пр.

Философия техники — это молодая философская дисциплина, обращенная к исследованию технического знания, анализу и оценке результатов технической деятельности, а также прогнозированию возможных социальных перспектив технического развития. "Необходимо прежде всего помнить, что философия техники возникла как результат критической оценки нашей цивилизации… Наш долг — философов, мыслителей, инженеров и просвещенных граждан — ответить на те проблемы, которые мы, как цивилизация, породили"[175].

Для дополнительного чтения

Бердяев Н.А. Смысл истории. М., 1992.

Кинг А., Шнайдер Б. Первая глобальная революция. М., 1991.

Ленк Х. Размышления о современной технике. М., 1996.

Митчем К. Что такое философия техники? М., 1995.

Новая технократическая волна на Западе. М., 1986.

Порус В. Философия техники // Современная западная философия: Словарь / Под ред. В. Малахова, В. Филатова. М., 1998.

Философия техники в ФРГ. М., 1989.

Ясперс К. Смысл и назначение истории. М., 1994.