Философия и социология гуманитарных наук

Имя В.Н. Волошинова воскресло из небытия в связи с колоссальным вниманием к личности и наследию М.М. Бахтина – и едва ли не последнему обязано своей сегодняшней известностью, воспринимаясь нередко как alter ego самого Бахтина. Между тем Волошинов был вполне реальным человеком, а не мифологемой, и его гражданский облик, труды, судьба представляют интерес вне зависимости от фигуры Бахтина. Попытаемся обобщить то немногое, что известно на сегодняшний день об этом человеке.

I

Валентин Николаевич Волошинов родился 18 (30) июня 1895 г. в Петербурге в семье присяжного поверенного (адвоката) – отставного коллежского асессора Николая Александровича Волошинова и его жены Лидии Валерьяновны[1]. По словам М. Бахтина, Н.А. Волошинов «был другом Вячеслава Иванова» – и через посредство младшего Волошинова сам он познакомился с В.И. Ивановым на одном из литературных вечеров «еще в Ленинграде» (вероятно, в 1924 г.)[2].

В 1904 г. Волошинов поступил в 12-ю городскую гимназию, где учился в течение 9 лет[3]. С 1913 г. Волошинов – студент юридического факультета Петербургского университета. Об этом периоде его жизни известно лишь то, что он всерьез увлекался музыкой и в год поступления в университет опубликовал свои первые музыкальные произведения. В 1917 г., являясь студентом 3 курса, Волошинов был вынужден оставить учебу из-за материальных трудностей и некоторое время работал учителем[4]. В 1918 г. стал председателем Исполкома сотрудников Петроградского окружного народного суда (просуществовавшего около года) и заведующим канцелярией уголовного отдела[5].

В начале 1919 г. Волошинов переехал в Невель, в прошлом уездный город Витебской губернии (ныне Псковской области), куда в годы гражданской войны потянулись многие петербуржцы, привлеченные сравнительной дешевизной жизни и благоприятными природными условиями этого региона. Здесь Волошинов встретил своего друга с гимназических лет Б. М Зубакина, познакомился с М. Бахтиным, сблизился с М.И. Каганом, Л.В. Пумпянским, М.В. Юдиной[6]. В первое время Волошинов работал в Чупровской волости Невельского уезда, руководя отделом внешкольного образования. Затем стал заведовать музыкальной секцией в Невельском отделе народного образования и одновременно заниматься педагогической деятельностью – в музыкальной школе (по классу рояля) и в Единой трудовой школе 2-й ступени, где вел в старших классах историю литературы (там же с августа 1918 г. работал преподавателем истории, социологии и русского языка Бахтин)[7].

В 1921 г. Волошинов переселился в Витебск (ныне областной город Республики Беларусь). Здесь он возглавил музыкальный отдел Витгубполитпросвета, стал заместителем заведующего подотделом искусств губернского отдела народного образования (вероятно, под началом П.Н. Медведева, с которым Волошинов мог быть знаком по учебе в Петербургском университете[8]), организовал коллектив артистов камерного ансамбля, получившего большую популярность[9]. Помимо этого преподавал историю драматургии, театра, костюма и внешнего быта в Школе сценического искусства при Витебской консерватории и эстетику в школьном театре при отделе народного образования. Читал в различных аудиториях лекции по истории русской и античной литературы, музыки, общей истории культуры[10].

Связи Волошинова с витебской интеллигенцией и партийно-советской номенклатурой способствовали вживанию в культурную жизнь города и самого Бахтина, перебравшегося в Витебск летом – осенью 1920 г. С помощью Волошинова и Медведева ему удалось устроиться на работу в местный педагогический институт и консерваторию, читать лекции в Высшем институте народного образования[11]. Преподавательская деятельность Бахтина в Витебской консерватории (он вел курс истории и философии музыки), по-видимому, стимулировалась тесным общением с Волошиновым, чьи музыкальные интересы носили профессиональный характер.

В витебский период Бахтин и Волошинов жили какое-то время вместе, снимая комнату в доме врача О.Л. Алексеевской (Малченко)[12], что было вызвано не только их духовной потребностью друг в друге, но и обострением болезни Бахтина (полиомиелит) – необходимостью в связи с этим ухода за ним[13]. Здесь Волошинов познакомился с дочерью хозяина дома – Ниной Аркадьевной, ставшей вскоре его женой[14]. Обрел подругу жизни в Витебске и Бахтин: ею стала Е.А. Околович, квартировавшая в том же доме (свадьба последних состоялась в июле 1921 г.)[15].

Из воспоминаний слушательницы лекций Бахтина Р.М. Миркиной известно следующее:

Имя Волошинова постоянно фигурирует в письмах Бахтина к М.И. Кагану (март 1921 – январь 1922 г.)[17]. Сохранился отрывок из письма самого Волошинова к М.И. Кагану (осень 1921 г.), на основе чего можно судить о творческой жизни Волошинова в витебский период и о том, что связывало молодых людей:

Кроме указанных в письме к М.И. Кагану статей Волошиновым была опубликована в том же году рецензия на книгу К. Эйгеса «Очерки по философии музыки», помещенная в № 2 – 3 витебского журнала «Искусство». Там же (1921. № 4 – 6. С. 48) сообщалось, что Волошинов, Бахтин, Медведев и поэт М. Пустынин ведут занятия в Литературной студии.

О поэтическом творчестве Волошинова начала 1920-х гг. известен отзыв Бахтина:

В 1922 г. Волошинов возвращается в Петроград (в том же году туда приехал и Медведев). Одним из мотивов этого было желание продолжать университетское образование. Сохранился текст заявления 27-летнего абитуриента на имя ректора Петроградского университета[20]:

О себе Волошинов сообщил, в частности, следующее:

Однако вместо ожидаемого литературно-художественного отделения Волошинов был зачислен на этнолого-лингвистическую специализацию факультета общественных наук[23], что, вероятно, и послужило основной причиной его будущего интереса к марксизму, психологии, языкознанию. Там же учился хорошо знакомый Волошинову по Витебску (оба, в частности, работали в системе Губполитпросвета) И.И. Соллертинский, переехавший в Петроград за год до этого.

Факультет общественных наук (приходит на память название известного романа Ю.О. Домбровского) был образован в 1919 г. на базе трех факультетов – историко-филологического, восточных языков и юридического. Учебный план включал, в частности, общественно-исторические и экономические дисциплины, логику и психологию, общее и сравнительное языкознание, теорию и методологию литературы, углубленную языковую практику – в зависимости от специализации, а кроме того, и в сфере новых западноевропейских языков. На старшем (четвертом) курсе студенты занимались в специальном семинаре теоретического характера. Упор делался на изучение «идеологических наук»[24]. Ничего удивительного, что в этих условиях могла произойти и смена теоретических, творческих интересов Волошинова, и трансформация его мировоззрения, идейной ориентации. В годы вторичной учебы в университете Волошинов, однако, проявляет себя только в прежнем качестве. Так, в 1922 – 1923 гг. на страницах журнала «Записки передвижного театра», главным редактором которого был П.Н. Медведев, были опубликованы три его стихотворения, две статьи и несколько рецензий на книги по истории и теории музыки.

В 1924 г. Волошинов завершил университетское образование[25]. С переездом в Ленинград Бахтина (летом того же года) активизировались теоретические занятия витебских друзей. Российская интеллигенция переживала в это время повальное увлечение фрейдизмом[26], что прямо отразилось на научных интересах бахтинского круга. По свидетельству Бахтина (материалы его следственного дела),

О том, в какой степени интерес к психоанализу затронул умы гуманитариев самого разного профиля, входивших в круг Бахтина, можно судить, например, по тому факту, что И.И. Соллертинский вел курс психологии на словесном отделении Института истории искусств, где особое внимание уделял Фрейду, и даже планировал опубликовать цикл статей по этой проблематике[28], а Л.В. Пумпянский подготовил статью «К критике Ранка и психоанализа»[29]. Неудивительно, что вопросы философской интерпретации фрейдизма могли захватить и Волошинова, получившего к тому времени необходимую теоретическую подготовку и методологическую «закваску».

В 1925 г. в журнале «Звезда» (№ 5) появилась статья Волошинова «По ту сторону социального», которая предваряла его книгу «Фрейдизм»[30], сыгравшую немалую роль в приостановлении победоносного шествия психоанализа в СССР[31]. В 1926 г. выходит статья Волошинова «Слово в жизни и слово в поэзии» («Звезда», № 6). В ней был намечен круг вопросов, нашедших впоследствии отражение в ряде работ как самого Волошинова, так и Бахтина.

Научные способности и творческая активность Волошинова, вероятно, привлекли к нему внимание университетской профессуры и администрации. В начале 1925 г. он был зачислен в сверхштатные сотрудники II разряда Института сравнительной истории литератур и языков Запада и Востока (ИЛЯЗВ), организованного в 1923 г. при Петроградском университете[32]. В ноябре 1926 г. в связи с упразднением должности сотрудников II разряда Волошинова переводят в «сверхштатные аспиранты» ИЛЯЗва[33]. Спустя год руководство института ходатайствует перед комиссией по подготовке научных работников при ГУСе (Государственный ученый совет) Наркомпроса РСФСР о выдвижении Волошинова и еще двух аспирантов на стипендию «ввиду их больших научных способностей и острой нуждаемости, парализующей научную работу». В представлении стипендиальной комиссии ИЛЯЗВа (от 25 октября 1927 г.) отмечалось, что Волошинов специализируется «по методологии литературы», работает «над вопросами социологической поэтики», успешно выдержал в декабре 1926 г. вступительные «испытания» и зарекомендовал себя «как марксист» книгой «Фрейдизм» (ГИЗ, 1927)[34]. С декабря 1927 г. Волошинов – «штатный аспирант» института (в документах указывается направление его исследований – «история русской литературы», сведения о возрасте, образовании; отмечается, что он работает по совместительству в Художественно-промышленном техникуме, не является членом ВЛКСМ и ВКП(б), состоит в профсоюзе работников просвещения)[35].

В конце 1927 г. ИЛЯЗВ входит в структуру Российской ассоциации научно-исследовательских институтов общественных наук (РАНИОН), координировавшую академическую гуманитарную науку. Организационный центр РАНИОН находился в Москве и возглавлялся литературоведом и искусствоведом В.М. Фриче. Из протокола заседания Президиума РАНИОН от 9 декабря 1927 г. явствует, что Волошинов наряду с еще двумя сотрудниками – Г.Е. Горбачевым и В.Ф. Шишмаревым был включен в состав Президиума секции литературы, председателем которой стал В.А. Десницкий, а секретарем Н.В. Яковлев[36]. Это свидетельствовало о сложившемся авторитете Волошинова как начинающего ученого.

6 апреля 1928 г. канцелярия ИЛЯЗВа отсылает в ЛенОГИЗ рукопись книги Волошинова «Проблема передачи чужой речи: (Опыт социолингвистического исследования)» объемом в 10 п.л.[37] Примечательно, что чуть позже (26 апреля) институт ходатайствует перед ЛенОГИЗом об издании печатавшейся там книги П.Н. Медведева «Формальный метод в литературоведении: (Критическое введение в социологическую поэтику)» также под грифом ИЛЯЗва[38]. 15 июня 1928 г. Волошинов назначается секретарем подсекции методологии литературы (председатель – В.А. Десницкий)[39]. Научные интересы ученого, однако, сосредотачиваются на теоретических вопросах лингвистики и поэтики. В журнале «Литература и марксизм»[40] (1928, № 5) выходит статья Волошинова «Новейшие течения лингвистической мысли на Западе», излагающая основные положения его книги «Марксизм и философия языка» (за исключением третьей ее части), которая, появившись в начале 1929 г., была переиздана год спустя.

Летом 1929 г. истек формальный срок учебы Волошинова в аспирантуре[41], после чего он был переведен в научные сотрудники I разряда[42]. Темой диссертации Волошинова, вероятно, была специфика передачи чужой речи и связанные с ней вопросы лингвистики и поэтики[43]. Определенного научного руководителя у Волошинова не было, но в разное время его консультировали, как явствует из материалов ИЛЯЗВа, В.А. Десницкий, Г.Е. Горбачев, Н.В. Яковлев[44]. Последнему Волошинов посвятил статью «О границах поэтики и лингвистики», датированную 13 ноября 1929 г. и опубликованную в одном из последних сборников трудов ИЛЯЗВа («В борьбе за марксизм в литературной науке», 1930 г.). В 1930 г. была напечатана и рецензия Волошинова на книгу В.В. Виноградова «О художественной прозе» («Звезда», № 2), в которой, как и в предшествующей статье, он полемизирует с автором по поводу методологии изучения художественного текста. К этому времени относится и работа Волошинова над циклом научно-популярных статей для журнала «Литературная учеба», издававшегося, по замыслу его основателя и редактора М. Горького, в помощь молодым пролетарским писателям[45]. Три статьи этого цикла («Что такое язык», «Конструкция высказывания», «Слово и его социальная функция») были опубликованы под рубрикой «Стилистика художественной речи» во 2, 3 и 5 номерах журнала за 1930 г. Волошинов планировал продолжение своей серии:

В письмах к Горькому А.Д. Камегулов характеризует Волошинова как авторитетного исследователя:

В ответных письмах к Камегулову Горький, просматривавший материалы журнала сначала в рукописном, а потом в опубликованном виде, дважды упоминал о статье Волошинова «Что такое язык?», подчеркивая необходимость для авторов «Литературной учебы» стремиться к максимальной простоте и доходчивости:

В 1930 г. ИЛЯЗВ был преобразован в Институт речевой культуры (ИРК), просуществовавший до 1932 г. Институт испытывал значительные финансовые и организационные трудности, перестают издаваться его «Труды», количество публикаций сокращается до минимума. Тем не менее в его издательских планах по сектору литературы фигурировали сборники «Классики эстетики в марксистском освещении» и «Современные западноевропейские литературно-эстетические теории», среди авторов которых называлось и имя Волошинова[48].

После расформирования ИРКа (литературный сектор был ликвидирован, а лингвистический стал основой Ленинградского института языкознания)[49], Волошинов продолжал вести преподавательскую работу в учебных заведениях Ленинграда, в частности в Педагогическом институте им. А.И. Герцена (в должности доцента)[50] и Институте повышения квалификации работников искусств – ЛИПКРИ (в должности профессора), где читал курс социологии искусства[51]. Однако обострившийся процесс болезни (туберкулез), от которой Волошинов страдал с 1914 г.[52], заставил его в 1934 г. прекратить активную научную и педагогическую деятельность и заняться лечением. После его смерти, последовавшей 13 июня 1936 г. в Ленинграде[53], остался, в частности, неоконченный перевод на русский язык первого тома книги немецкого философа Э. Кассирера «Философия классических форм» (1923)[54]. Известно также, что на похороны Волошинова приехал из ссылки (г. Архангельск) его близкий друг Б.М. Зубакин, вскоре погибший в сталинских лагерях[55].

На этом можно было бы и поставить точку, выразив удовлетворение в связи с переизданием (кстати говоря, к 100-летию со дня рождения) работ одного из ярких отечественных ученых 1920-х гг. – критика, философа, филолога, основоположника нового подхода к изучению художественной и бытовой речи. Если бы не одно «но»…

II

Приписывание отдельных работ Волошинова (и Медведева) перу Бахтина началось в 1970-х гг., и в частности после известного заявления Вяч.Вс. Иванова[56], вслед за которым появился целый ряд демаршей подобного рода со стороны людей, знавших Бахтина в разные годы. Молчание хранил только сам Бахтин…

Вопрос об авторстве «спорных текстов» оброс уже солидной библиографией (на нескольких языках)[57]. В работах, посвященных этой теме, достаточно объективно рассматриваются как аргументы «за», так и «против» авторства (соавторства) Бахтина. Попытаемся их обобщить и проанализировать – с учетом новых фактов, включенных в бахтинский контекст в последние годы.

К числу так называемых «спорных текстов» чаще всего относят (иногда со ссылками на устные заявления самого Бахтина) книги «Фрейдизм», «Формальный метод в литературоведении», «Марксизм и философия языка» и статью «Слово в жизни и слово в поэзии»; реже (с оговорками) статьи Волошинова «О границах поэтики и лингвистики», «По ту сторону социального», «Новейшие течения лингвистической мысли на Западе», его триптих в журнале «Литературная учеба» и некоторые другие исследования, вышедшие из бахтинского круга[58].

В пользу мнения об участии Бахтина в написании каких-то из этих работ говорит следующее.

1) Свидетельства и высказывания – прямые и косвенные – лиц, знавших Бахтина или интервьюировавших его (В.В. Иванов, С.С. Конкин, С.Г. Бочаров, В.В. Кожинов, С.Н. Бройтман, Ю.М. Каган, Т. Уиннер, А. Уэрль). В наиболее развернутых из них речь идет либо о соавторстве Бахтина[59], либо о полном его авторстве – «с начала до конца»[60], что несколько настораживает своей противоречивостью.

2) Ссылки на участников литературной жизни 1920-х гг. (В.Б. Шкловского, В.В. Виноградова, Н.Я. Берковского), приписывавших именно Бахтину критику формального метода в литературоведении и языкознании.

3) Сообщения Н.А. Волошиновой (Алексеевской) и Е.А. Бахтиной о том, что отдельные «спорные» книги либо принадлежат Бахтину, либо диктовались им Волошинову, либо готовились к изданию в доме Бахтиных.

4) Согласие и последующий отказ Бахтина подписать документ о его авторском праве на некоторые работы, вышедшие под именами Волошинова и Медведева.

5) Упоминание Бахтиным в разговоре с С.Г. Бочаровым (21 ноября 1974 г.) о том, что во время следствия по делу «Воскресения» ему задавали вопрос о секрете странного авторства.

6) Методологическая и текстологическая близость «спорных текстов» к авторизованным работам Бахтина.

7) Документальное подтверждение И.И. Канаевым бахтинского авторства статьи «Современный витализм», косвенно подкрепляющее версию о возможном участии Бахтина в написании работ Волошинова.

8) Отсутствие у Бахтина ссылок на «спорные тексты», а также публикаций (и попыток к этому) в 1925 – 1928 гг.

Среди причин, вызвавших столь странную форму проявления Бахтиным своего авторского начала, назывались (нередко со ссылками на самого ученого): необходимость в заработке, отсутствие связей в научно-издательском мире, бескорыстие, нежелание поступаться идейными принципами в угоду марксистской методологии, стремление помочь друзьям в их научной карьере, особое – диалогическое – отношение к творчеству, осторожность Бахтина (в условиях жесткого идеологического диктата скрывшего свою индивидуальность под несколькими именами); наконец, этот шаг ученого рассматривался и как своеобразный поступок – реакция на всеобщее «разложение».

То, что Бахтин не любил касаться этой темы и давал соответствующие объяснения каждый раз по-новому, заставляет предполагать, что истинные причины его издательско-авторского эксперимента им утаивались (или имели комплексный характер). Наиболее вероятными из них являются, на наш взгляд, две: 1) Бахтин не хотел быть причастным к распространению марксистской методологии в философии и филологии; 2) он не был формально связан с научными учреждениями Ленинграда (что давало возможность попасть в издательский план, например ИЛЯЗВа; заручиться поддержкой руководства института и т.д.). И, чтобы иметь доступ к читателю, Бахтин мог предложить необычную форму соавторства, устраивавшую в определенной мере и его друзей, поскольку они разделяли идеи Бахтина и понимали, что иного пути опубликовать бахтинские труды в ближайшее время нет. (В этом случае все действующие лица остаются на достойной этической высоте!)

Недавно были обнародованы новые свидетельства, касающиеся загадочного соавторства, – на этот раз исходящие непосредственно от Бахтина.

Отвечая на запрос В.В. Кожинова относительно слухов, циркулировавших в ленинградской среде на рубеже 20 – 30-х гг. о принадлежности ему некоторых работ Волошинова и Медведева, Бахтин пишет (1 марта 1961 г.):

В беседе с В.Д. Дувакиным (магнитофонная запись, февраль 1973 г.), сумевшим расположить Бахтина к доверительному разговору о прошлом, последний говорит:

Перед нами единственные на сегодняшний день документальные (письменное и устное) высказывания самого Бахтина, фигурирующие, подобно свидетельским показаниям, в деле об авторстве «спорных текстов». Можно ли им доверять? Ведь легко сослаться, что и делали ранее (в отношении, например, автобиографии ученого), на неискренность Бахтина, его стремление утаить правду по каким-то соображениям. В таком случае уместен вопрос: кому мы должны доверять более, нежели самому Бахтину, в этом деликатном деле? При всем уважении к людям, знавшим Бахтина, при всей благодарности за их стремление «запротоколировать» разговоры с ученым, думается, что не следовало бы слишком категорично склонять общественное мнение в пользу бахтинского авторства, раз этого не сделал сам Бахтин – ни в далеких 20-х, ни в близких к нам 70-х гг. Деликатность нужна и в отношении людей, ушедших от нас «по ту сторону социального».

На основании данных бахтинских заявлений можно сделать следующий вывод. Бахтин не отрицал своего «участия» в «создании» некоторых работ Волошинова и Медведева, которое выразилось в «творческом контакте», в выработке «общей концепции» (вероятно, исходящей прежде всего от Бахтина), но не распространялось на форму реализации «общих» идей, то есть сами тексты. Этому выводу не противоречит и заявление Бахтина о том, что Волошинов был его «учеником» (М.М. Бахтин – В.В. Кожинову. 16 ноября 1964 г.)[63]. Обладая в невельско-витебский период большей подготовкой в философии, литературоведении, языкознании, Бахтин, несомненно, питал своего друга – в то время юриста по образованию – соответствующими познаниями. Но позже мог начаться обратный процесс: Волошинов стал посредником между новой университетской наукой и Бахтиным. В ленинградский период жизни он скорее всего занял достаточно самостоятельную научную позицию, что могло приводить даже к принципиальным разногласиям с Бахтиным по вопросам методологии (отношение к марксизму, фрейдизму, марризму и т.д.)[64]. Во всяком случае ученик должен был оказаться достойным учителя…

Нам уже приходилось касаться проблемы авторства отдельных «спорных текстов». В данном случае мы не ставим перед собой этой цели. Отчасти потому, что можно привести немало доводов в пользу авторства как Волошинова, так и Бахтина (или их соавторства). Так, в статье «По ту сторону социального» обращают на себя внимание не свойственный философу Бахтину озорной эпиграф, коррелирующий с финальным аккордом работы, ссылка на учебник (или хрестоматию) по «истмату» (с. 60). Книга о фрейдизме написана с малоприсущей Бахтину установкой на широкого читателя, энергичностью, прямолинейностью развертывания повествования, с общим марксистским уклоном. В работе «Марксизм и философия языка» ощущается разнородность текста, нестыковка отдельных его частей, отсутствие единого «образа автора»; создается впечатление об искусственности композиции книги, ее аритмичности. Статьи, опубликованные в журнале «Литературная учеба», наиболее далеки от бахтинского канона; приметы советской идеологии, действительности в них уже органичны (постоянные ссылки на классовую сущность языка, на труды Н.Я. Марра, соответствующий «иллюстративный ряд» и др.); экскурсы в область общего языкознания здесь уже лишены примеси «философии языка», часто встречаются аналогии с музыкальными понятиями, хорошо знакомыми Волошинову. То же волошиновское начало заметно и в статье «О границах поэтики и лингвистики»: иронический эпиграф (и концовка), марксизм, марризм, недооценка индоевропеистики, ссылки Волошинова на свои работы, в том числе по теории музыки, корреляция, а иногда затяжная полемика с Медведевым, идеологический ригоризм, аналогии с музыкой и др.

В то же время в большинстве указанных работ чувствуется бахтинская диалектика слова, почерк Философа. Есть и такая интригующая деталь: почти все интересующие нас труды содержат однотипную формулировку:

Встречается она в слегка измененном виде и в книге «Формальный метод в литературоведении» (Медведев П.Н. Введение в социологическую поэтику. СПб.: Аста-пресс ltd. 1994.) и в «Современном витализме»[65], и в «Проблемах творчества Достоевского» (Л., 1929. С. 242). Что это – случайность, «шаблон речи» (как говорил Волошинов) или своеобразный штамп Мастера, его «фирменный знак»?.. Полагаем, что об авторстве «спорных текстов» будет высказано еще немало соображений, в том числе чисто текстологического характера.

III

Судя по творческим проявлениям (стихи, критика, статьи, книги), Волошинов предстает как человек большой культуры, прекрасно владеющий слогом, способный выразить мысль предельно точно и в то же время с элегантной легкостью и достоинством, в необходимых случаях – и с яркостью опытного популяризатора.

То немногое, что опубликовано из его поэтических опытов («Памяти Александра Блока», «Влекомый чудной тайной Назарета…», «Сонет», «Вечное»), отражает личность незаурядную, глубокую, тонкую.

Статьи о музыке выдают в нем человека, одаренного не только светом Искусства, Знания, но и чувством Слова, Ритма; наследника той культурной Атлантиды, которая почти бесследно исчезла после 1917 г.

Уже в первых работах Волошинова виден его интерес к «философии искусства», «нравственной философии», марбургской школе, ницшеанству, другим теоретическим построениям; безусловное знание первоисточников, большая эрудиция вообще.

Еще одна привлекательная черта «раннего» Волошинова – патриотизм, но с «лермонтовской» горчинкой:

В рецензии на стихи В. Брюсова (1927) нельзя не отметить собственный взгляд критика на поэта, его индивидуальный голос, к которому прислушиваешься с интересом, доверием даже сейчас – после стольких слов, сказанных о Брюсове.

В работах «позднего» Волошинова происходит естественная в условиях 20-х гг. трансформация языка, метода мышления, архитектоники и ритма повествования, но сохраняется прежнее владение словом, логикой анализа, первоисточниками. Судить о волошиновских «трудах и днях» периода 1925 – 1930-х гг. сложно: приходится учитывать его диалог с Бахтиным, Медведевым, коллегами по научной работе вообще, а также – с самой эпохой, советской действительностью, заставлявшей порой мимикрировать, «соответствовать» (как сказал бы сологубовский Передонов) обстоятельствам. Не исключено, что последние, сломавшие не одну судьбу в те годы (вспомним хотя бы Е.Д. Поливанова), наложили свой трагический и даже демонический отпечаток и на такого цельного, чистого, тихого человека, каким предстает Волошинов[66].

Хочется думать, что Волошинов останется в нашей культурной памяти человеком, достойным уважения и внимания, – не только как друг М. Бахтина, П. Медведева, М. Кагана, Л. Пумпянского, Б. Зубакина, И. Соллертинского, М. Юдиной, И. Канаева, но и как творчески самоценная личность – музыкант, поэт, критик, ученый, педагог.