Философская герменевтика. Понятия и позиции

Термин «интерпретация» уже неоднократно использовался в данной книге и это неслучайно, ибо он является ключевым для герменевтики. Пора сказать, что интерпретация есть характерный для герменевтики способ понимания. Сущность герменевтического понимания заключается в передаче смысла устного или письменного текста, причем экспликация смысла — это всегда одновременно его интерпретация. Взаимопринадлежность экспликации и интерпретации объясняется тем, что к тексту обращаются всегда с какой-либо целью. Цели и интересы при интерпретации текстов настолько сильно отличаются друг от друга, что можно говорить о различных методах интерпретации. Данная глава посвящена анализу наиболее распространенных методов и принципов интерпретации.

Методы интерпретации текста

Реконструкция основного текста при работе с плохо сохранившимися источниками или с криптотекстами. Данный случай не является, строго говоря, герменевтическим процессом. Однако восстановление тела текста, как правило, сопровождается попытками понять значение текста. Основной вопрос здесь — это вопрос о значении знаков. Решение его основано на процедуре, которая в принципе не отличается от той, к которой прибегают при переводе текстов с одного языка на другой. Она включает в себя как лингвистическую, так и семантическую интерпретацию.

Как можно более точное восстановление содержания текста с учетом культурно-исторических условий его создания. В данном случае речь идет о воссоздании объективного, первоначального смысла текста, имманентного ему с момента его создания. Такая форма интерпретации очень широко распространена. Особый случай представляют собой священные тексты или, по выражению Гадамера, «эминентные» тексты. «Эминентные» тексты — это тексты, обладающие определенным авторитетом, т. е. тексты, смысловой потенциал которых так высок, что к ним постоянно обращаются. В результате постоянной задействованности текста возможно искажение его оригинального смысла, что, о чем свидетельствует история, нередко служит причиной раздора между интерпретаторами.

Такая интерпретация, как правило, носит консервативный характер. Гадамер, например, придавал ей большое значение, видя в ней средство для «проникновения в предание». Она отличается от интерпретации, которую он назвал «аппликативным пониманием» и которую он связывал с практикой реализации «действенно-исторического сознания». С другой стороны, интерпретация, нацеленная на восстановление аутентичного смысла высказывания, может играть и прогрессивную роль в духе требования Вальтера Беньямина, который призывал освободить предание от конформизма с современной эпохой, стремящейся подчинить его себе и поставить на службу идеологии своего времени.

Данная форма интерпретации представляет собой сложный процесс и требует обширных знаний в области лингвистики, риторики, стилистики (норм и правил речи), а также знаний традиций и кодов соответствующей эпохи.

Интерпретация, нацеленная на выявление авторских интенций, т. е. того, что автор в тексте и посредством него намеревался сказать. Примером такой формы экзегезы, критерием которой выступает intentio auctoris, может служить тип чтения, который сегодня называют «имманентным чтением» или close reading. Например, Деррида в «Грамматологии» разграничивает простое «чтение» и «двойной комментарий». Если «двойной комментарий» предполагает репродукцию интенционального отношения между автором и традицией, то чтение должно оставаться внутри текста и не покидать его пределов. Текст и только он является носителем содержания в случае «простого чтения». При этом интерпретатор должен усвоить язык текста, его установку, внутреннюю конструкцию и претензию на истину. Он должен следовать ходу мысли автора во всех ее деталях. «Опасность» такого имманентного чтения состоит в том, что интерпретатор начинает отождествлять себя с автором текста, оказывается в плену текста и не может судить о нем отстраненно.

Психологическая реконструкция может быть нацелена либо на восполнение того, о чем текст умалчивает, например, того, почему тот или иной персонаж в романе поступает так, а не иначе. Либо же задача состоит в том, чтобы показать, что конфликты и линии напряжения в произведении отражают конфликты и линии напряжения в жизни автора текста (его неврозы, неосознанную агрессивность, чувство вины или страха и т. д.). Данная форма интерпретации — нередко в форме психоанализа — требует множественных знаний психологического, социологического, исторического характера и т. д.

Аппликация нацелена на выявление актуальности текста, например, его пригодности для решения какой-либо насущной проблемы. Новая интерпретация текста в духе новой научной теории, новой политической идеологии или новой религиозной доктрины стремится наполнить его новым содержанием и придать ему новую жизнь. Существуют различные возможности использования текста для таких целей, отличающиеся в зависимости от того, идет ли речь о философских или литературных текстах. В случае философских текстов их критическая интерпретация или разработка затронутой в них проблематики, как правило, выводит за пределы первоначального текста, тогда как в случае литературных текстов интерпретация, наоборот, вводит в текст и открывает в нем новое[36]. В обоих случаях речь идет о том, чтобы раскрыть потенциальные возможности текста с целью его переоценки и использования.

Герменевтический аппликативный подход к текстам следует отличать от продуктивного, но не герменевтического подхода, примерами которого служат «remake» или перевод данного текста на другой язык.

Продуктивно-критическое отношение к тексту противостоит «имманентному чтению», о котором говорилось выше. Горизонт текста в данном случае насильственно изменяется. Тем не менее, «аппликативное понимание» — это тоже способ герменевтического понимания. Интерпретатор как бы «преодолевает» текст, реинтерпретируя содержащиеся в нем заявки на истину. Истина и ложность текста предстают в новом свете с позиций интерпретатора. Такое «революционное» обращение с текстом характерно для Теодора Адорно, Мартина Хайдеггера, Ричарда Рорти, Жака Деррида и многих других. В сущности, «аппликативное» обращение с текстом обеспечивает развитие философии в целом.

Роланд Барт рассуждает на эту тему в своем эссе «Удовольствие от текста». Он выделяет два типа чтения: первый нацелен на деконструкцию текста, на поиск в нем того, что интересно интерпретатору. При втором типе читатель послушно следует за автором, ничего не пропускает в тексте, замечает в нем каждый знак. Его чтение не нацелено на «расширение текста» или на разоблачение его истин. Соответственно Барт говорит о двух типах текста, которые он метафорически называет «текст для удовольствия» и «текст для похоти». «Текст для удовольствия» находится в согласии с традицией, а не нацелен на разрыв с ней. Он удовлетворяет, наполняет, вызывает успокоение, приглашает к уютному чтению. «Текст для похоти» вызывает у читателя состояние кризиса. Уют и покой исчезают, исторические, культурные и психологические основы читателя оказываются потрясены. Иерархия предпочтений читателя, его ценности и даже его форма его воспоминаний разрушены, даже его отношение к языку становится проблематичным. Такое различное отношение к тексту соответствует различным ожиданиям читателя: одни предпочитают «тексты без тени», тексты, не связанные с миром других, внетекстовых, означающих. Другие, включая самого Барта, полагают, что любой текст имеет «тень», т. е. определенный идеологический контекст, отражающий его отношение к действительности. Благодаря «тени» в тексте можно обнаружить места сопротивлений и неровностей. В таком критическом чтении, разоблачающем теневую сторону текста, Барт видит цель философской деконструкции, основанной на структурном анализе знаковых систем.

В качестве еще одного примера критического, деконструктивного отношения к тексту можно рассмотреть подход Жака Деррида, практикуемый им, в частности, в эссе «Структура, знак и игра в дискурсе наук о человеке»[37]. Тема этого эссе — критика картезианской эпистемологии, которую Деррида называет «метафизикой присутствия». Последняя исходит из того, что как любое единичное явление, так и мир в целом можно объяснить путем логической или генетической дедукции из одного единственного центра. Картезианская эпистемология существует в мире центрированных, завершенных систем со строгим порядком означающих. Такой четко структурированной системе Деррида противопоставляет дискурс, не привязанный к единому, общему центру и функционирующий благодаря свободной игре означающих в некотором замкнутом пространстве. Для такого дискурса характерно не наличие центра, а наличие «нулевой позиции», которая может быть задана произвольно взятым знаком и наполнена любым содержанием. «Центр» становится «номадом», он перемещается и изменяется. При этом не история решает вопрос о значении знака, а конкретная, наличная ситуация. История утрачивает свой приоритет при определении смысла и содержания знаков. С точки зрения логики, различия между элементами в такой системе оказываются не взаимоисключающими. Напротив, элементы образуют некоторое целое при сохранении своих различий (differan.ee). Деррида стремится разработать новую эпистемологию на основе понятий «различие» и «различение». Под «различением» он понимает внимание к различиям в данном комплексе. Поэтому «различение» можно охарактеризовать как механизм, благодаря которому происходит движение смысла.

В качестве примера такой деконструктивной эпистемологии Деррида приводит структурную антропологию Леви-Стросса. Как он считает, последний внес вклад в преодоление дуалистического восприятия понятий «природа» и «культура» благодаря анализу понятия «инцест». Как известно, под «природой» традиционно понимается сфера того, что неподвластно никакой культурной норме и функционирует единственно благодаря закону причинности, а культура мыслится как совокупность норм. В теории Леви-Стросса инцест предстает одновременно как культурный и природный феномен. Он нормирован в рамках отдельных культур, одновременно представляя собой универсальное явление. Проведенный Леви-Строссом анализ понятия «инцест» свидетельствует о том, что дуализм природы и культуры — видимый, концептуальный, а не реальный, субстанциальный дуализм.

Как полагает Деррида, условие возможности для разработки нового понятия о природно-культурном феномене было подготовлено традиционной метафизикой, разграничившей «природу» и «культуру». Для того, чтобы нейтрализовать дуализм старой системы и разрушить привычный, дихотомичный порядок идей, необходимо было изменить центр наблюдения, что и проделал, по его мнению, Леви-Стросс. Понятие «инцест» выступает у него в качестве нового «центра», благодаря которому видоизменяется вся картина мира, а именно, представление о дуализме между природой и культурой оказывается несостоятельным.

Принципы интерпретации текста

Несмотря на то, что, так же, как и методы, принципы интерпретации текстов сильно отличаются друг от друга, можно сформулировать наиболее важные из них.

Признание автономии текста. Принцип автономии текста заключается в признании присущего ему смысла. Данный принцип позволительно охарактеризовать как своего рода «принцип благоволения», требующий принять допущение о смысловой завершенности текста, о том, что текст полностью высказывает свое мнение и свою истину.

Подходы к такому пониманию текста можно найти у различных авторов. Как уже говорилось выше, Гадамер в работе «Истина и метод» представляет такую позицию. Он полагает, что преимущественным предметом герменевтики является все написанное. Он рассматривает письменность как «абстрактную идеальность языка» и считает, что только благодаря своему идеальному смыслу текст принципиально поддается идентификации и воспроизведению в ходе истории: «Лишь то, что остается идентичным при воспроизведении, и было в действительности записано» (Там же, С. 456).

«Методическое преимущество» письменного текста по сравнению с устным Гадамер видит в том, что по отношению к нему «герменевтическая проблема выступает в чистом виде, свободная от всего психологического» (там же, С. 457). Все письменное претендует, таким образом, на автономию смысла. Гадамер пишет: «То, что сказано в тексте, должно быть освобождено от всего случайного, и понято в своей чистой идеальности, в которой оно единственно обретает значимость. Таким образом, письменная фиксация, именно потому, что она полностью освобождает смысл высказывания от того, кто его высказывает, позволяет понимающему читателю выступать в качестве адвоката, защищающего его претензию на истинность. Именно поэтому читающий познал то, что к нему обращается, и то, что он понимает, в его значимости. То, что он понял, всегда есть нечто большее, чем просто чужое мнение; это есть всегда уже возможная истина. […] Смысловой горизонт понимания не может быть ограничен ни тем, что автор изначально имел в виду, ни горизонтом адресата, которому изначально предназначался текст.» (там же, С. 459) По мнению Гадамера, зафиксированное в тексте «свободно от случайности своего происхождения и от своего автора, и раскрыто навстречу новым позитивным связям» (там же, С. 460).

Сходной точки зрения на автономность текста по отношению к его автору придерживается Рикёр. В статье «Текст как модель» он пишет: «То, что мы записываем и регистрируем, это ноэма разговора. Это смысловое содержание языкового события, но не событие языка»[38]. По его мнению, «в письменном дискурсе намерение автора более не совпадает полностью со смыслом текста. Эта диссоциация значения слова и намерения — решающий пункт при фиксации дискурса. […] Судьба текста полностью уклоняется от ограниченного жизненного горизонта его автора. То, что текст высказывает, имеет большее значение, чем то, что автор намеревался сказать с его помощью, а любая экзегеза разворачивается в сфере значений, которые утратили свою связь с душой автора» (там же, С. 88–89).

Рикёр отрывает текст от речевого акта и видит в такой автономизации текста возможность приобретения им социального измерения, превращения текста в социальное явление. Письменный текст утрачивает характер одноразового события, он прорывается за границы сиюминутного face-to-face отношения. У текста нет больше конкретного, зримого, одного-единственного телесного адресата. Неизвестный и невидимый читатель становится переменным адресатом неограниченного ничем дискурса, в который вступает текст. Окружающая среда, сотканная из остенсивных связей, больше не влияет на понимание записанного текста, в отличие от текста, разворачивающегося в сфере устной речи. Единственным смысловым уровнем является набросок мира, созданный непрямыми, т. е. неостенсивными отсылками в пределах самого текста. Текст способен вступить в дискурс благодаря содержащемуся в нем миру. Он представляет собой независимый от своего автора субъект мнения.

Понимание предмета, о котором идет речь в тексте. Важной предпосылкой адекватной интерпретации текста является понимание предмета, о котором в нем идет речь. Это, например, многократно повторял Гадамер, указывая на то, что не понимание языка, а понимание вопроса, ответом на который является данный текст, является ключом к успешной интерпретации текста. Понимание языка — это необходимое, но недостаточное условие интерпретации. Правильному пониманию и правильной интерпретации способствует, прежде всего, заинтересованность предметом текста. Текст освобождает сказанное о предмете для проверки, для обсуждения, ставит его в рамки дискурсивного объяснения. Благодаря записи высказывание о предмете становится смысловой единицей в дискурсе. Оно подлежит коррекции и развитию в процессе конфронтации с другими мнениями на этот счет.

Понимание культурной традиции, в рамках которой был создан текст. Данный принцип интерпретации также заимствован у Гадамера. Как уже говорилось в предыдущей главе, последний придает большой вес реабилитации «предрассудков», развивая и модифицируя идею Хайдеггера о «предструктуре понимания» как условии возможности понимания. Под «предрассудком» Гадамер понимает не нечто негативное, например, предвзятое мнение или суеверие. «Предрассудок» означает на его языке принадлежность к некой культурной традиции. «Предрассудок» как мировоззрение, свойственное некому языковому сообществу, создает почву для понимания текста, он обусловливает предварительное понимание — так называемое «предпонимание» — предмета разговора, о котором повествует текст. Такое «предпонимание» является необходимым условием интерпретации. Оно есть те ворота, которые открывают доступ к тексту, и позволяют понять его, оспорить или подтвердить высказываемое в нем мнение, научиться у него новому или критически переосмыслить его. Понимание текста всегда включает в себя «предпонимание», на основе которого интерпретатор движется к адекватному пониманию текста. При этом нередко приходится отказываться от тех предпосылок, исходя из которых, была начата интерпретация текста. «Предпонимание», следовательно, само может быть подвергнуто ревизии.

Принцип «герменевтической открытости текста». Как отмечает один из исследователей герменевтической философии, Фритхов Роди, начиная с Шлейермахера, Бёкля и Дильтея, герменевтическую рефлексию отличает признание принципа продуктивной непостижимости текста[39]. В соответствии с этим принципом понимание предстает как бесконечный процесс. Данное положение он называет принципом «герменевтической открытости текста» (там же). Такое отношение к тексту действительно характерно для указанных авторов. Однако, например, Шлейермахер указывает на то, что текст обладает объективной значимостью, которая может стать доступной на основании строгого канона. Таким образом, с одной стороны, за текстом в герменевтике признается некое объективное содержание, а с другой стороны, признается, что понимание текста — это развивающийся процесс.

Объяснить данное противоречие можно, на мой взгляд, если принять гадамеровский тезис об аппликативном характере герменевтического понимания или интерпретации. В этом случае предполагается, что понимание происходит всегда в условиях новой герменевтической ситуации, а значит, из новой перспективы и руководствуясь новыми познавательными интересами. «Аппликативное понимание» не оставляет сам текст неизменным, а обнаруживает в нем все новые смыслы. Возникает ситуация, когда с изменением понимания изменяется сам понимаемый текст, происходит приращение его содержания. Одним из примеров такого понимания представляет собой деконструктивное чтение Деррида, при котором внимание фиксируется на внутренних противоречиях текста, а понимание нацелено на разрешение этих противоречий за счет открытия новых смысловых горизонтов текста.

В связи с проблемой герменевтической открытости текста, стоит упомянуть другую, связанную с ней проблему. В герменевтике одно время широко дискутировался вопрос о том, можно ли понять автора лучше, чем он сам себя понимал. Согласно Гадамеру, сводящему герменевтическую задачу к предметной постановке вопроса, такая ситуация действительно возможна в том случае, когда интерпретатор лучше разбирается в предмете, чем автор текста[40].

Также и Рикёр считает, что интерпретатор может понимать автора лучше, чем тот сам себя понимал. Он видит «ключевой пункт» герменевтики в «связи расшифровки и усвоения»[41]. «Расшифровка» должна быть нацелена на установление аутентичного смысла текста, в чем, например, видели свою задачу представители исторической герменевтики. Процесс «усвоения» Рикёр основывает на идеях Шлейермахера, выдвинувшего принцип активности читателя как со-создателя смысла текста. Такое балансирование между историзирующим и актуализирующим отношением к тексту неизбежно приводит к динамике в его понимании. При этом «понимать автора лучше, чем он сам себя понял, значит, вывести силу сознания, содержащуюся в его дискурсе, за горизонт его собственного экзистенциального опыта» (там же).

Причины непонимания текста

Последнее, на чем мне хотелось бы остановиться, это обозначить возможные причины непонимания текста. Говорить о том, что понимание логически возможно только на фоне непонимания, или о том, что непонимание является обратной стороной понимания, излишне, ибо это известно каждому. Непонимание может выполнять негативные функции, например, ограничивать понимание. Оно может выполнять также позитивные функции, например, стимулировать процесс понимания. Исследованиям того, как соотносятся между собой понимание и непонимание, посвящено огромное количество работ. Среди них следует прежде всего упомянуть работы Фритца Маутнера[42], в которых он развивал тезис о принципиальной невозможности понимания, а также работы «позднего» Витгенштейна.

Заслуживает внимания и недавно вышедшая книга Эмиля Ангерна[43], некоторые основные положения которой стоит рассмотреть. Можно согласиться его с точкой зрения на герменевтику, в соответствие с которой «ядро и исходный пункт герменевтической рефлексии» заключается в том, что «смысл всегда находится в динамическом отношении к не-смыслу» (там же, С. 261). Ангерн различает три формы «не-смысла», это — «чуждое смыслу, непонятное и противоречащее смыслу» (там же, С. 262).

Под «чуждым смыслу» он понимает то, что обосновывает смысл. Например, материальная природа сама по себе не имеет смысла, но ее наличие — условие возможности ее осмысления. «He-смысл здесь не просто другое и внешнее, — пишет Ангерн, — а предшествующее смыслу, одновременно его основание и исток» (там же, С. 272). Он выявляет постепенные переходы между смыслом и обосновывающим его «несмыслом». При этом переход означает не только то, что все осмысленное основывается и вытекает из не имеющего смысла, но и то, что «существуют плавные переходы между физическим, физиологически-со-матическим и животно-инстинктивным, между потребностями, желаниями и намерениями» (там же, С. 277). Подчеркивая взаимосвязь между смыслом и внесмысловыми структурами, Ангерн расширяет фундамент герменевтики, занимая позицию между представителями натурализма, выступающими за «натурализацию духа», и «герменевтического универсализма», для которых «дух» не укоренен в теле, а независим от него. Его герменевтика призвана анализировать как традиционные структуры рациональности, так и структуры, которые «связывают» дух с материей в той или иной форме.

Вторая форма «не-смысла», согласно Ангер ну, — это «непонятное». Непонятное не является иным по отношению к смыслу, но оно недоступно или лишь частично доступно либо конкретному реципиенту в конкретной ситуации, либо даже самому продуценту смысла. «Непонятное» состоит здесь в негативном отношении не к смыслу, а к процессу понимания. Непонятое и непонятное есть дефицит, который можно и нужно устранить в ходе понимания. Ангерн говорит в данной связи о «дифференцированном опыте понимания», который имеет место при наличии пространственно-временной дистанции, культурной инаковости, чуждости жизненного мира или индивидуальных различий между понимаемым и понимающим. «Непонятное» выступает индикатором того, что «другое смысла не может быть полностью абсорбировано смыслом» (там же, С. 289), т. е. того, что при понимании всегда остается не сглаживаемая разница между понимаемым и понимающим.

Следующая форма «не-смысла», согласно Ангер ну, — это то, что «сопротивляется смыслу», «явный вздор, бессмысленное, абсурдное» (там же, С. 296). Не подлежащее пониманию в данном случае — это «формы негативного», то, «в чем мы не усматриваем разумности», то, «что мы не хотим ни оправдать, ни принять» (там же, С. 297). Он выделяет три формы негативного: «Первая состоит в конечности conditio humana, в принципиальной неполноте нашей экзистенции, в слабости и смертности, которые препятствуют полной реализации смысла нашего бытия. […] Вторая — это негативность реального мира: насилие и беззаконие, которое испытывают люди, отчуждение, несогласие, а также разорванность мира, в котором они живут. Третья — это метафизически негативное — бессмысленное, злое, страдание, т. е. то, что радикальным образом ставит под вопрос наше бытие и наше понимание» (там же, С. 300).

Отметим, что то, что Ангерн относит ко второй форме бессмысленного, а именно негативное, вызванное собственными действиями людей, является предметом социально-критической герменевтики. Так, герменевтика Адорно, Апеля, Хабермаса нацелена на критику абсурдного и противоречащего смыслу, того, что нормальный здравый смысл не может принять, поскольку, если это произойдет, то это было бы равнозначно отрицанию человеческих ценностей вообще и ценностей демократии западноевропейского образца в частности. Критика идеологии спонтанно переходит границы герменевтики текста и превращается в социальную практику. Она видит свое призвание в минимизации бессмысленного и абсурдного в человеческой жизни.