Флейта Нимма

Глава 21. Мелодия мира, мелодия хаоса

Дикая, ни с чем не сравнимая радость захлестнула Аллегри.

Омо пела, и как! В ее песне была и грусть, и предчувствие радости… Музыка переливалась вместе с шумом волн, переплеталась с ветром. Она что-то меняла в пространстве и, до тех пор, пока не достигла апогея силы, флейта могла ее поймать — ее и душу той, что пела сейчас вместе с миром.

Он сжал инструмент в руках и почувствовал его пульсацию. Наверное, именно так стучит сердце ребенка, перед тем, как он появится на свет.

Солнце затянуло перламутровыми тучами. Аллегри поднес флейту к губам.

Омо вдруг пошатнулась, как будто на нее налетел шквал особенно сильного ветра, однако это ни на миг не ослабило ее песню. Ничто не могло на нее повлиять — сейчас.

Аллегри набрал воздуха в легкие… и его пальцы намертво приклеило к инструменту. От них потекло по телу странное чувство, как будто жидкий холод. Это было больно, и конечности перестали слушаться, но художник почему-то почти не боялся. Слишком длинный путь пройден, думал он, чтобы отступать.

Все возможные исходы равным образом его устраивали: и собственная смерть, и то, чем он так долго гонялся — совершенное, ничем не ограниченное творчество.

Многое было поставлено на карту.

Флейта засвистела, сама по себе.

Омо побледнела. Краски мира вокруг нее стали выцветать.

Ее гелиал разгорался сильнее и сильнее, как будто пытался затмить свою хозяйку и ту призрачную жемчужину в небе, которую только по недоразумению назвали Солнцем. Миг — и шар раскинул лепестки, по которым, пульсируя, побежали молнии. Скоро они заняли почти все поле зрения.

Флейта пока не пела, однако художник чувствовал ее нетерпение — нетерпение вещи, которая скоро обретет душу.

Секунда, все застыло, словно прекратило дышать.

Затем…

Аллегри почувствовал, что он может шевелить пальцами, даже вдохнуть. Облегчение было таким сильным, что художник успел испугаться, что флейта исчезла. Но нет — инструмент лежал в его руках, и светился нежным, переливающимся, почти музыкальным сиянием.

Аллегри поднял глаза. Омо сидела на коленях и опиралась о землю руками. Ее изрядно отросшие, мокрые от морской воды волосы касались песка. Под ними расплывалось темное пятно, то ли вода, то ли кровь… В воздухе висела мерцающая точка, светившая таким неровным светом, какой бывает только у свечи — перед тем, как она погаснет.

Мужчина перевел взгляд на горизонт и едва не уронил флейту. Сначала казалось, что небо и море заполнила стая насекомых, однако уже в следующее мгновение стало ясно, что это дыры — черные, бездонные, зияющие, как будто кто-то сорвал картину со стены, а там оказался ход в пещеру.

Они пульсировали, сливались друг с другом, образуя неравномерную сеть. Мир вокруг стал походить на дырявое одеяло.

Омо медленно завалилась набок. Ее гелиал все еще мерцал, однако никто бы не сказал, что это надолго.

Пятна на небе множились, росли, переходили на океан и землю. Песок под ногами Аллегри стал бугристым. Одно пятно прошло под его стопой, и он на мгновение почувствовал, как проваливается в пустоту.

Я в безопасности, подумал он, сжав флейту в руках. В глубине его сознания раздался тихий смешок Нимма.

…На другом конце этого мира, в столице Архипелага Чайка, Дворец Мьон обрушился на город. Магия, та великая человеческая магия, которая поддерживала его на протяжении многих веков, вдруг куда-то исчезла.

…Чатальское Хранилище Знаний сложилось вовнутрь, как будто его взорвали, но только наоборот. Все книги, документы, к созданию которых магия была хоть каким-нибудь образом причастна, сгорели дотла во мгновение ока, даже та страница из Атласа, которую Аллегри получил в собрании книг господина Моно. Вспышка, и вот уже вместо обрывка остался лишь пепел.

…В этот самый момент убийца, который стоял в спальне императора Ойомея, Дагала III, обнаружил, что его заклинание не действует, а сам император проснулся и смотрит на него взглядом, который не предвещает ничего хорошего.

Лекарства перестали действовать, волшебные инструменты замолкли, вещи, созданные с помощью этого человеческого искусства, превратились в прах. Самые могущественные маги Агатхи умерли мгновенно, как только засветилась флейта, другим постепенно становилось все хуже. Так, один ойгирский шаман далеко на северной оконечности материка почувствовал себя плохо, но успел собрать солнечную росу, прежде чем потерять сознание. Вслед за ним полегли жители деревни.

Умерли сестры в Храме детей Хаоса: безумные Шатья, Шанти, Шакти, Шарти и Шаати, и их единственная разумная, но такая уставшая от жизни сестра Шати. Пожалуй, они были одними из немногих, кому флейта принесла если не счастье, то хотя бы освобождение.

Всепожирающая, жадная тьма опустилась на мир: на Поющую пустыню, и на Бездонную глотку, гигантский водоворот рядом с полуостровом Ойгир, и на дома симфоний Редмонда Мьона — он все-таки построил их, и на цирк, в который так хотела попасть Виорика — Фламменшайн, на странные железные столбы Айзернен-Золена и его красное небо, разноцветные озера Парапелта и озеро Кршадон, место тишины Кантэ, на Драконий материк и четыре солнца Фару, и на дом для спящих жертв снежных бабочек…

И на Синий остров, место, где когда-то мертвецы из ближайшего поселения отправлялись в свой последний путь.

Аллегри не боялся. Он помнил, что ему приснилось тогда, в Алавесте, той осенью, когда он как никогда был близок к самоубийству. Он знал, что надо делать.

Он закрыл глаза и представил себе розу. Сначала обыкновенную, вроде той, что показывал ему Мирлинд Мьон, король Архипелага Чайка. Представил ее запах, колючие шипы, обратную, шершавую сторону листьев. Цвет? Пусть будет розовый.

Аллегри нахмурился. Ему не нравилась такая роза. Таких было слишком много на этом свете. Пусть будет синяя. Хотя нет.

Он сосредоточился и наконец, поняв, чего ему хочется, прикоснулся губами к флейте.

Тонкий звук, ласкающая слух мелодия. При первых же нотах мир содрогнулся, и значительный кусок Синего острова рядом исчез, оставив Омо на краю пропасти.

Цветок вырос прямо на песке, у ног художника. Он был точно таким, каким Аллегри себе его вообразил, нет, даже лучше. Каждый лепесток переливался, как горный ручей, по полупрозрачному стебельку и жилам листьев текли жизненные токи, то в виде светящихся желтых точек, отчего казалось, будто внутри розы летят очень маленькие светлячки, то в виде зеленых или синих нитей. Цветок колыхался, как стебли водорослей при штиле.

Аллегри выронил флейту и опустился на колени рядом с цветком. Он и вправду оказался настоящим — дыхание жизни ни с чем перепутать было нельзя. Перед ним показалось его самое совершенное произведение искусства, окончательный шедевр, с которым не могла соперничать ни одна картина… Разве можно было беспокоиться о том, что происходит с миром в этот момент?

Аллегри протянул руку, погладил лепестки. Показалось, или цветок потянулся к нему?

— Омо! Омо! Что с тобой, Омо? — раздался чей-то истошный крик.

Аллегри нехотя оторвался от созерцания.

Рядом с девушкой, приобняв ее, сидел парень. Он лихорадочно ощупывал ее лоб и руки, затем приложился ухом к ее груди и взвыл.

Аллегри не сразу узнал в этом сутулом, бледном парне того Лемта, с которым они последний раз виделись в поселении пустынников.

Флейта откатилась к подножию холма. Аллегри вздохнул с облегчением — он-то боялся, что она попадет под воду или еще куда-нибудь, и в ту же самую секунду увидел, как рядом с ней появляется и растет очередное темное пятнышко. Сердце ухнуло куда-то вниз — не раздумывая, художник бросился за ней и едва успел, до того момента, как дыра чуть не поглотила флейту. Он отошел от бездны и только тогда, наконец, действительно увидел, что стало с миром.

Он больше непригоден для жизни, подумал Аллегри, и поднес флейту к губам. В последний раз.

Лемт застыл над телом девушки. Омо казалась безнадежно мертвой, но он не хотел в это верить. Он вглядывался и вглядывался, пытаясь увидеть гелиал, но ничего не было, если не считать небольшой ряби, как если бы кто-то булавкой проткнул воздух. Может, это он, подумал Лемт, с такой же крошечной надеждой, какой была эта рябь — почти незаметной, казавшейся плодом воображения или бессонной ночи.

Он заключил ее в ладони, и вдруг ощутил укоризненный укол, как если бы кто-то хотел отругать его за столь долгое отсутствие. Он сжал пальцы, но в ту же секунду, испугавшись, приоткрыл их.

Состояние Омо было куда хуже, чем тогда в Степи. Флейта забрала ее жизнь, но она пока не совсем мертва… на грани… почему? Что-то внутри девушки поддерживало эту рябь в его ладонях, но и эти силы уже были на исходе.

Лемт кое-что вспомнил и начал лихорадочно рыться в карманах.

"Ну где же".

"Есть".

Он достал кусок обсидиана, которым когда-то давно порезал палец. Омо говорила, что он показывает то, что скрыто.

Навел его на рябь. Затем вскочил, подошел к воде — к тому, что от нее осталось, и посмотрел через обсидиан на свое отражение.

"Вот оно что".

Их ребенок. Он хотел жить.

Лемт сразу понял, что на этот раз мелодия будет длиться долго, и никогда не закончится…

Мир сошел с ума. Парень почувствовал боль, но эта боль была не его собственная, а его как части мира. И она нарастала.

Все вокруг как будто корежило и резало на куски — заживо, и Лемта вместе с ним.

Рябь, это последнее свидетельство присутствия Омо в мире, исчезла.

— Омо! — взревел Лемт и обнял ее, — Омо-о-о!

Надо взять себя в руки, подумал он. Он уже возвращал ее к жизни, однажды.

"Правда, там все было не так… а хватит об этом думать!".

Он закрыл глаза и стер со щек столь некстати появившуюся влагу.

Не было времени сомневаться и ныть.

Впрочем, если не сработает, то это уже неважно. Ничего не имеет значения, когда неба больше нет, да и от всего остального остались жалкие кусочки.

Он знал, что их, Атмагаров, песни, каким-то образом поддерживают этот мир, лечат его. Но мир Лемта больше не интересовал. Его мысли сосредоточились только на Омо.

Он поцеловал ее, провел рукой по волосам, и, лег рядом. Темнота подбиралась ближе и ближе, но он не обращал на нее внимания.

Лемт стиснул ладонь Омо.

Все просто. Никакого страха, подумал он, и… прощай, моя любимая.

Остановилось дыхание. Сердце перестало стучать, и в голове у него промелькнули последние даже не мысли, а образы, — его детские ботинки на прибрежных камнях, раковина, которую подарил Омо странный народец из пустыни, и медленно падающая солнечная роса под северным небом континента.

Аллегри сначала представил себе часть нового мира, ту часть, которая была бы свободна от разрушающего действия флейты. Он выбрал лесное озеро. Рядом с ним все травы были почти такими же, как роза, но, конечно, не могли соперничать с ней красотой. Там пока никто не жил — Аллегри решил создать убежище на то время, пока рушится старый мир, и только потом заняться животными.

Чернота поглотила все на свете. Контуры реальности еще просматривались, но они стали бледными, почти неразличимыми, и только там, где лежали Омо и Лемт, синий песок все никак не хотел исчезать. Аллегри пожал плечами. Придет и их время. Он не чувствовал к ним ненависти, но знал, что, пока старый мир не разрушен до конца, флейта не обретет полную силу.

На фоне черноты, которая захватила мир, появилась какая-то фигура. Аллегри едва разглядел ее, а узнав, содрогнулся.

Это был Нимм, и он выжидающе смотрел на него.

Аллегри усилием воли закрыл глаза и продолжал играть. За веками что-то полыхнуло.

От тела Омо распространялась светящаяся волна. Продвигаясь, она обрисовывала то, что исчезло под покровом темноты. Аллегри уловил удивление Нимма, но сам… сам он удивиться не успел. Волна мягко, бесшумно коснулась его ног, поднялась до локтей, кончиков пальцев, флейты…

— Чт…

И это были последние его слова. Он почувствовал, что его в буквальном смысле выворачивает наизнанку, втягивает внутрь инструмента, как его плоть и кровь изнутри смешивается с ее стенками, затвердевает, и его предсмертный крик становится голосом флейты, и что последнее, что он помнит — это как костлявые руки берут его и выбрасывают в мокрое, безвоздушное пространство, которое постепенно светлеет — потому что Солнце все-таки вернулось на небо, и оно сияет так, словно этот день — самый первый в новой истории мира.