∀поллон против Олимпа

∀поллон против Олимпа

Неправильная сказка для студентов любого года выпуска

Как видит читатель, «греческая

мифология», поскольку она сохранилась

нам, не представляет собою однородного

целого; в древности она развивалась на

протяжении столетий, то же, что дошло

до нас, — материал случайный,

отдельные части которого принадлежат

различным эпохам жизни общего дерева.

Фаддей Францевич Зелинский

Прологос

Штамп — ручной инструмент,

изготовленный из различных видов

материалов, способный выполнять

функцию фиксирования события в виде

оттиска или переноса красителя на

различные материалы: глина, металл,

воск, сургуч, кожа, бумага, а также

тесто.

Из Википедии

В конце концов, тучи похудели и предательски просветлели. Последняя молния вспыхнула жалкой искрой на пальцах и с тихим пшиком приказала долго жить.

Измотанный Зевс, стоящий на одном колене, в бессильном недоумении поглядел на свои могучие руки и увидел, как они дрожат. Глаза щипало от пота.

Бог поднял голову и узрел саму бездну, сам первородный Хаос, из которого когда-то вышел всесильный Кронос. Всё Зевесово существо, каждый атом его тела сковала ледяными оковами такая мощь, против какой не было ни малейшей надежды выстоять. Тучегонитель чувствовал: Хаос рассматривает его с любопытством мальчишки, который держит муравья на ладони, и, кажется, через мгновение раздавит пальцем, чтобы поинтересоваться его муравьиными внутренностями.

Такое уничижительное сравнение себя с муравьём больно хлестнуло по самолюбию бога, и он крикнул вызывающе и почти властно:

— Кто ты?

— Я?!.. — Бездна озадачилась, и исполинское всеохватывающее давление на Зевса чуть-чуть ослабло. — Я... Хм... А! Я — Ромашкин!

По непонятным причинам Хаос возликовал, но Тучегонителю было не до выяснения причин: радость бездны многократно усилила давление на Зевса, атомы его атлетического тела не выдержали и — разлетелись. Даже следа не осталось.

— А-а-а-а-а!!! — заорал Зевс и свалился с ложа на мраморный пол почивальни.

— Милый, тихо, тихо... — зажурчал в темноте голос Геры. — Это просто сон...

— Сон... — тяжело и судорожно выдохнул Зевс. — А что такое Ромашкин?..

I

Keep good relations with the Grecians.

George W. Bush, Jr.

(Сохраняйте хорошие отношения

с древними греками. Джордж Буш-мл.)

Студента Аполлона Степановича Ромашкина с самого рождения преследовала Древняя Греция.

Всё началось с имени. Отец-инженер, в детстве страстно мечтавший о космосе, буквально бредил советско-американским проектом тысяча девятьсот семьдесят пятого года. Стыковка кораблей, дружба на орбите, улыбчивые пилоты... В честь «Союза-19» сына не назовёшь, а вот Аполлоном — почему бы и нет?

Молодая мать, по совместительству учительница русского языка и литературы Мария Ромашкина сначала воспротивилась воле супруга: с таким именем ни во дворе, ни в школе лёгкой судьбы не жди. Затем счастливица вспомнила, что в девятнадцатом веке был такой поэт и критик, да ещё и пушкинист — Аполлон Григорьев, и успокоилась, ведь признанные авторитеты действуют на многих педагогов завораживающе.

Так в тысяча девятьсот девяносто первом году — году падения Союза — русская земля родила нового Аполлона.

Мальчонка не проявил склонностей ни к игре на кифаре, ни к стрельбе из лука, впрочем, экзотического инструмента и древнего оружия в семье инженера и учительницы не водилось. Аполлоша не походил на эллина, русак да и только. Олимпийским здоровьем судьба его тоже не отметила: он легко ловил простуды, кишечные расстройства и прочие детские болезни. Однако эллинского в его судьбе, помимо имени, было предостаточно.

Во-первых, на пелёнках по краю красовался знаменитый греческий узор. Во-вторых, в три годика Аполлоша подавился, засунув в рот грецкий орех, еле спасли. В-третьих, пока Россию трясло от кризиса, а папа кое-как зарабатывал починкой бытовой электроники, мама кормила сына исключительно геркулесовой кашкой, ставя в пример древнего героя Геракла: «Кушай, Полька, копи силу богатырскую». Однообразие заставило Аполлошу возненавидеть обоих геркулесов. И мамкино «Полька» нервировало: что он, девчонка Полина, что ли?!

Жизнь постоянно подкидывала новые испытания Грецией. Чего стоил случай, когда сорванец едва не убился на велосипеде об маленький чугунный заборчик в виде меандрового узора — неловко упав на газон, сломал руку. А в семь, когда к Аполлону на день рождения пришли одноклассники, счастливец получил в подарок сразу пять экземпляров книги Н. А. Куна и ни одной машинки или набора солдатиков, от которых в ту пору он был без ума.

Ненавистный Кун был прочитан через пень-колоду и задвинут на самую дальнюю книжную полку.

Вскоре мальчишка почувствовал, что Древняя Греция является его своеобразным проклятием. Какие неприятности ни случались бы с Аполлоном, рядом или в их эпицентре обязательно присутствовала эллинская деталь. Например, Марии Петровне Ромашкиной было стыдно: её сын плохо успевает по литературе. А куда деваться, если в кабинете по чьей-то прихоти стоял гипсовый бюст Гомера? Но стоило только легендарному сказителю случайно упасть и разбиться, как мальчик стал демонстрировать уверенные успехи и спустя полгода отправился на олимпиаду по русскому языку, где, разумеется, провалился. Потому что олимпиада.

С тех пор Аполлон старался избегать любых упоминаний об Элладе. Он тщательно и последовательно избавился от сомнительных предметов: потихоньку раздарил пять экземпляров книги Куна, исключил из меню орехи и ненавистную кашу, снял со стены и сжёг карту Солнечной системы, которая, как известно, изобилует римскими аналогами имён древнегреческих богов, а также испортил любимые мамины шторы с чётким геометрическим орнаментом и стилизованными амфорами. Не обошлось без скандала, но игра стоила свеч. Чем меньше предметов, напоминавших о Греции, было вокруг Аполлона, тем удачнее складывалась его жизнь.

Разумеется, он не стал маньяком, одержимым идеей борьбы с Элладой. Парень был увлекающийся, любознательный, прилежный. С отцом клеил модели самолётов, с друзьями играл во все приличествующие юноше игры, в школе вполне сносно сосуществовал с одноклассниками и учителями. За имя, конечно, доставалось, только он привык и Польке, и к Афоньке, и к Чипполону, и к Опа-Лондону, и к Бельведерскому с бельведёрком, и, куда деваться, к прибавлению буквы «ж» к началу имени.

Обидно, но от имени не избавиться. Ромашкин защищал его кулаками, часто проигрывал, но навязал окружающему миру уважение к себе, особенно, когда занялся самбо. Так постепенно он заключил своеобразное перемирие со своей аполлоновской судьбиной. Тема Греции всплывала всё реже и реже, школьный ритм жизни предлагал массу нового и интересного. Эллада растаяла за кормой.

Нелюбовь к Греции удивительным образом подтолкнула Аполлона к изучению истории других государств и цивилизаций. Проштудировав средние века, парень заново, уже не по школьным учебникам, вернулся к древнему миру, аккуратно обходя запретную тему. Египет, Китай, Междуречье и даже с немалой натяжкой Рим выглядели обворожительно. Государства-полисы Пелопоннеса и его окрестностей были отвратительны. Про них Аполлон прочитал бегло, и то сразу же почувствовал, насколько суровее стала к нему жизнь: и приболел, и поссорился с другом, и маму обидел, и важную контрольную по физике завалил. И всё это за три дня.

Тогда же юноша придумал слово, которое максимально проно передавало моменты падений, связанных с Грецией, — «попадакис». Попадакис мог быть лёгким, глубоким и тотальным.

Помимо чтения у нашего героя водились и вполне современные увлечения. Например, компьютерные игры. Как правило, это были военные стратегии или разухабистые «стрелялки». Ещё Аполлон играл в КВН за школьную команду, причём был капитаном. Получалось неплохо: он довёл свою дружину до городского финала и если бы не тема домашнего задания «Новые аргонавты», быть бы команде чемпионом родного Золотокольцовска. Блестящая игра в первых трёх конкурсах безвозвратно расстроилась в «домашке», пришлось довольствоваться «серебром».

Кроме того, в судьбе парня случился быстрый период увлечения гитарой и сидения в подъездах. Но он быстро понял, что не особо голосист, да ещё как раз ломался голос... В общем, охладел.

Аполлон закалил характер не только на борцовском ковре, однажды став чемпионом города, но и во время летней подработки в местном заведении фастфуда, чья вывеска настолько известна, что в дополнительном неоплаченном упоминании не нуждается. Пройдя пекло кухни и горнило кассирской работы, парень стал настоящим хищником бизнеса и героем капиталистического труда. Этот опыт навсегда отвратил Аполлона от занятий, не требующих высокой квалификации.

Школьные мечты о будущем то взлетали до любимого отцом космоса, то приземлялись где-то в районе бесконечных дорог России, по которым юный Аполлон предполагал гонять на дальнобойном седельном тягаче. Однако с наследственностью не поспоришь, и одиннадцатиклассник Ромашкин твёрдо решил: «Поступлю в педуниверситет на исторический факультет!» Мама была счастлива и печальна. Счастлива, потому что в семье могло стать одним педагогом больше. Печальна, потому что провинциальному учителю в нашей стране платят меньше, чем московскому дворнику.

С другой стороны, казалось, сын отыскал свою тему, и пусть радуется. С голода не помрёт.

И Аполлон поступил.

Волей судеб на экзамене по истории ему не достался билет о Греции, а остальное, как говорят педагоги, у него от зубов отскакивало. Сочинение и математика сдались не менее успешно.

Новый коллектив, естественно, бурно отреагировал на гордое имя Ромашкина, но он уже привык. Задело только то, что самая красивая одногруппница Лена сказала, подойдя к Аполлону:

— По-моему, вообще не похож.

Ленку нельзя было не заметить ещё при поступлении. Девушка была поистине красивая: высокая, фигурой бог не обидел, лицом мила, с длинными каштановыми волосами, пышными и витыми. Вдобавок — умная. Особенная такая девушка. Банально, но факт: сердце Ромашкина начинало биться чаще, когда он видел её в коридорах и на вступительных экзаменах. Да, он не был Аполлоном в смысле эталонной красоты. Его не пугало и то, что Ленка была выше. Ужасало другое — фамилия. Афиногенова.

Значит, город Афины или богиня Паллада были у Ленки в генах.

Катастрофа! А ведь Аполлон уже созрел для того, чтобы побороть робость, которую испытывал перед девчонками, особенно красивыми... Ленка была идеальна, прекрасна, офигенна. Ах, если бы не фамильное заражение Грецией!

И вот она сказала ему, что он не похож на Аполлона. Мгновенно пронеслось: «Я ей не симпатичен!» Грустно, конечно, зато она будет на расстоянии. Но оказалось, Ленка не закончила. Она добавила значительно тише:

— Ты и так ничего. — И пошла на своё место.

Всё снова перевернулось! Уши Аполлона покраснели, лицо онемело, мысли будто замёрзли и стали шевелиться с изрядным скрипом: «Это меняет дело!.. Есть шансы!.. Хотя какие ещё шансы?.. Афиногенова. Дурак, она же вон какая!..»

Уже дома, наутро, проворочавшись ночь без сна, студент Ромашкин решил перейти Рубикон и бросить вызов ненавистной Греции. Любовь (а это была, несомненно, она) победит любую мёртвую цивилизацию, постановил Аполлон. С той поры Лена, Ленок, Леночка подверглась самым тщательным ухаживаниям.

Поначалу из-за природной робости и боязни эллинской мины замедленного действия, тикавшей в фамилии избранницы, парень допускал досадные промашки, выглядя более чем неуклюже. Но девушке он всё-таки нравился, и она снисходительно терпела его оплошности. Больше всего её веселили постоянные извинения Аполлона. Он винился по поводу и без, путался, в результате бестактности множились, пока Лена не обрывала покаянные монологи изящным: «Да забей уже, проехали».

Ромашкин стал писать стихи. Ночами он доверял бумаге самые романтические порывы души:

Я люблю любоваться на твои брови.

Я клянусь, что это любовь до крови.

Как видно по количеству «люб» в этих двух строчках, любовь была сильна. Обилия «я» в своих виршах поэт не замечал. Его не смущало даже неправильное ударение. Ленка всё же не увидела процитированную оду. Пылкий автор спросил себя, что такое любовь до крови, и не нашёлся с ответом. Рукопись отлично сгорела.

А брови были и верно роскошные. Густые, правильными галочками. И личико точёной красоты, но это уже из другого стихотворения, которое Лена благосклонно приняла.

В один отнюдь не прекрасный момент Аполлон получил очередной удар «ниже ватерлинии» — подруга обмолвилась, что без ума от истории и литературы эллинской цивилизации. Оказывается, Ленка была связана с Грецией узами симпатии! Парень по этому поводу переболел гриппом. Но любовь сильнее вирусов, Ромашкин выдюжил коварный удар судьбы и гражданки Афиногеновой.

Пролетел первый семестр, к концу которого они уже сидели за одной партой, Аполлон мучительно пережил Новый год без своей королевы красоты, сдали сессию, провели каникулы, встречаясь на катке, ходя в кино. И ни поцелуя! То он заробеет, то она даст понять, что не время. Случается же такое в наши дни...

Зато какие парню снились сны!

Начался новый семестр. Чем настойчивее был Ромашкин, тем холоднее становилась Афиногенова. Она стеснялась и боялась всемирно известного мифа о том, что все мужики одинаковые — поматросят и бросят. Ну, и, согласно давнему девичьему кодексу, нельзя повести себя как легкодоступная барышня, только кто же знает критерий измерения легкодоступности? Тем временем, Ромашкин стал подумывать, не влияние ли это роковой Греции.

Тучи сгущались: в учебном плане замаячила Эллада. Преподавательница истории Древнего мира Зиля Хабибовна имела тревожную кличку Сцилла Харибдовна, говорившую Аполлону куда больше, чем любому другому студенту. Не надо быть пророком, чтобы понять: беспечная ладья его жизни неслась навстречу страшным испытаниям.

Сцилла Харибдовна, профессор, маленькая пожилая дама восточной наружности, быстро оценила потенциал каждого студента, мгновенно выделила из массы талантливую Леночку, а вот Аполлон, на которого преподавательница обратила внимание из-за имени, видимо, подкачал. Его неуверенность и нервозность, воспитанную годами борьбы с Грецией и помноженную на нынешнее стечение знаков судьбы, Сцилла Харибдовна вполне могла отнести на счёт нелюбви к учёбе.

Часто на партах рисуют и пишут разное... Например, бытует забава: кто-то изображает паровозик с единственным вагончиком и снабжает эту примитивную картинку призывом: «Кто не хочет учиться, дорисуй свой вагон!», а парни с других потоков следуют инструкции... Во время лекций Сциллы Аполлон рисовал целые составы.

Немного помогало то, что Ромашкин не отлипал от Афиногеновой, и профессорша решила, парень тянется к знаниям, хоть и слабачок. Аполлон тем временем не снижал накала ухаживаний, стихотворствуя и выкраивая из скудных денег суммочки на цветы. Даже похудел, хотя и так считался одним из самых тощих в группе.

— Почему ты не любишь Зилю Хабибовну? — спросила как-то Лена друга.

— Харибдовну-то? — усмехнулся Аполлон. — Ты в курсе, почему у неё такая кликуха?

— Ну, созвучие, предмет опять же. — Девушка пожала плечами.

— Это полбеды. Главное, её экзамены сдают далеко не все. Попадают между Сциллой и Харибдой.

Ленка сочла, что у её парня проблемы с профессоршей и её дисциплиной, и решила всячески ему помогать. Вот почему однажды после занятий, по дороге домой муза заявила Аполлону:

— Завтра вечером идём к Зиле Хабибовне.

— На корм? — по-деловому спросил парень.

— Очень смешно, ага. — Ленка поморщилась. — Она будет ждать меня дома. Я выпросила несколько книжек, раз уж она ими хвасталась. Курсач-то писать надо.

— Хм, а из интернета выкачать нужную инфу нельзя? — Аполлон смотрел на весеннюю улицу и мечтал о совместной с Ленкой прогулке в парке.

— У Зили Хабибовны есть старинные и редкие книги. Я обещала, что и ты будешь.

Парень остановился, насмешливо глядя на подругу:

— Не ври, коварная! Ты спросила, можно ли привести агнца на заклание.

— Ну, почти. — Девушка нахмурилась. — Скоро сессия, цени возможность продемонстрировать своей любимой учительнице трудолюбие.

— Спасибо, только я завтра того... занят, — попробовал дезертировать Аполлон.

Лена насторожилась:

— Чем это?! Ты же меня только утром в кино звал!

— Э... Мне мама эсэмэску скинула, надо будет шкафы двигать.

— Врун! Насквозь тебя вижу. — Девушка надула губки. — Для тебя старалась, кстати. Не ценишь ты меня. И не лезь обниматься, дурень!..

Дурню пришлось согласиться на поход в логово чудовища.

Весна била разум наповал, снося молодые крыши и заставляя совершать сильные поступки. Ленка по-прежнему держала Аполлона на расстоянии, а он, тайно готовясь вылететь из университета из-за Греции, страстно желал перевести отношения с подругой в новую фазу.

На следующий вечер парочка прибыла к дверям профессорской квартиры.

— Смотри, не назови Зилю Хабибовну этим дурацким прозвищем, — прошипела Лена, когда Аполлон нажал дрожащим пальцем кнопку звонка.

— Сцилл... — начал переспрашивать парень, но захрустел ключ в замке, дверь приоткрылась, и поверх цепочки сверкнул стальной взгляд Харибдовны.

— А, это вы, Леночка! Здравствуйте, — проговорила с хрипотцой преподавательница.

Дверь захлопнулась, хозяйка сняла цепочку и снова отворила.

— Заходите, Леночка. Ну, и вы, Одуванчиков, не стойте колоссом Родосским.

При этом взгляд профессорши застыл, она, не мигая, принялась сверлить им бедолагу, и тот подумал, есть в этом взоре нечто змеиное. Пауза затянулась.

— Добрый вечер, Зиля Хабибовна, — проговорил наконец Аполлон, входя после подруги в просторную прихожую. — Только Ромашкины мы...

Хитрец взял тон крестьянского недотёпы, и профессорша смягчилась.

— Извините, — сказала она, хоть и без особого раскаянья. — Разувайтесь, Леночка, вот тапочки.

Парень и девушка осмотрелись. Паркетный пол, старые бежевые обои на стенах, высокие потолки, рогатая люстра с помутневшими от времени стекляшками. Шкаф и комод явно старше хозяйки. Маска, вырезанная из чёрного дерева.

Отчётливый библиотечный запах смешался с кондитерским, почему-то кажущимся лишним.

Гости разулись, оставили сумки у входа, проследовали из прихожей в гостиную. Здесь все стены были заставлены книжными шкафами, в центре — круглый стол с задвинутыми под него стульями.

— Располагайтесь, — пригласила Зиля Хабибовна, и студенты расселись на мягкие антикварные стулья.

Аполлону мгновенно вспомнился гарнитур генеральши Поповой.

«Проверить бы бритвой», — подумал парень, елозя на произведении мебельного искусства.

Хозяйка тоже присела, сложила на столе сухонькие руки домиком.

— Итак, вас интересуют литературные источники по городам-государствам второго века до нашей эры, как я помню? — спросила она, не отрывая взгляда от Лены.

— Да.

— Великолепно, — неизвестно чему обрадовалась Харибдовна. — Нужные вам полки — прямо за моей спиной. Если у вас чистые руки, то можете начинать.

Девушка показала ладошки, профессорша удовлетворённо кивнула. На Аполлона она зыркнула так, что сразу стало ясно: ему лучше засунуть руки в карманы и не вынимать их вовсе.

— Отлично. Леночка, я вам честно скажу: мне много лет, а время сейчас такое... Никто не хочет оставаться на кафедре. Я посмотрела, как вы учитесь у меня и у коллег, полистала ваши работы, сданные в прошлом семестре. Зрело и минимум заимствования из всемирной сети... — Харибдовна строго скосилась на Аполлона, хмыкнувшего при упоминании интернета — сокровищницы готовых рефератов.

Парень сделал скучную морду лица, а сам подумал, что присутствует при откровенной вербовке, и не ровен час историчка охмурит Леночку. Девушка тоже сообразила, куда клонит Зиля Хабибовна, открыла было рот, но преподавательница пресекла попытку встрять в свой монолог:

— Не перебивайте, пожалуйста. У вас есть все задатки для научной и педагогической деятельности. Да, мало платят, но вы найдёте себе отличного добытчика... если уже не нашли. — Сцилла бросила быстрый взгляд на Ромашкина. — Подумайте, Леночка, какие перспективы откроются перед вами: поездки по миру, летние раскопки... Зря улыбаетесь.

Хозяйка вспорхнула со стула легко, словно бы сбросила лет сорок, и подскочила к единственному серванту в комнате. Открыла стеклянные дверцы, достала коробку из-под чайника. Поставила на стол, откинула крышку, вынула пыльное тряпьё и бережно, будто главную мировую ценность, вытащила на свет какую-то штуковину, обёрнутую в ветошь.

Лена и Аполлон следили за аккуратными движениями Харибдовны, а она не умолкала:

— Раскопки — занятие романтическое, иногда сопряжённое с потусторонним. А уж если дело пахнет нелегальной добычей и хранением... Криминальным шлейфом... — Сухонькие руки преподавательницы ловко разворачивали предмет, но вдруг замерли. — О том, что увидите и услышите — ни слова! Когда-нибудь я расскажу вам, Леночка, как попала ко мне эта вещица. Очень древняя, а как сохранилась...

Последний покров — шёлковый платок — упал на стол, и перед взглядами студентов предстала почти ровная грязно-бурая чаша из обожжённой глины. Мутное, некогда глянцевое покрытие испещряли множественные трещины, по кайме шёл невнятный узор, который вообще невозможно было разобрать. В общем, ничего интересного. «Если ради таких черепков Ленку зовут на кафедру, то я ничего не понимаю», — решил Аполлон.

Сцилла Харибдовна посмотрела по-змеиному сначала на разочарованную физиономию парня, потом намного мягче на озадаченное личико Ленки и прямо-таки величественно усмехнулась:

— Это жертвенная чаша, скорее всего, из храма Артемиды. Относится к временам, когда практиковались обильные жертвы, в том числе человеческие.

— Но как она оказалась здесь? — прошептала Ленка.

— Я же говорю, длинная запутанная история. Как-нибудь потом. Важно другое. Перед вами — настоящая древность. — Теперь на чашу уставился и Аполлон, что неожиданно привело Зилю Хабибовну в хорошее расположение духа. — Ладно, надо бы чайку попить. Начинайте подбирать книги, а я скоро буду. И затем, возможно, покажу вам такое, от чего дух захватит...

Оставшись наедине, студенты долго смотрели друг на друга и слушали, как гремит на кухне посудой хозяйка квартиры.

— Ну, и как тебе предложение? — спросила Ленка.

— Мне никто предложений не делал. — Аполлон скорчил рожу. — Это я у тебя хочу узнать, как тебе вся эта шняга.

Девушка поставила локти на стол и положила голову на скрещённые пальцы.

— Откровенно говоря, я о чём-то подобном задумывалась...

Парень не хотел, отдавать подругу попала в лапы Харибдовны. Что-то ему подсказывало: добра ему от такого союза будет примерно, как от курения. Аполлон встал из-за стола, подошёл к бурой чаше.

— О чём-то подобном, значит? — Он подхватил древний артефакт небрежно, словно дешёвую китайскую подделку. — Будешь в архивах чахнуть и в земле рыться. Ради вот таких облезлых черепков.

Студент Ромашкин подкинул чашу к потолку. Она сделала три оборота и угодила точно в руки хулигана.

— Поставь на место, дурак! — прошипела, вскакивая и косясь на дверь, Ленка. — Рассыплется же!

Аполлона посетила гениальная мысль:

— Поцелуешь — поставлю!

Девушка подступила к парню вплотную, прошептала, гневно буравя его взглядом прекрасных глаз:

— Я тебя так поцелую, мать родная не узнает...

— Правильно, родителям рассказывать незачем, — продолжил дурачиться остряк и отступил от подруги, пряча жертвенную чашу за спину.

Ленка неожиданно быстро догнала Аполлона и, будто бы с целью обнять протянула руку, ловко вцепилась в артефакт, выхватила его и отскочила назад. Удивлённый прытью девушки парень недолго пребывал в растерянности. Он потянулся за чашей, зацепился пальцами за край. Бесценной реликвии грозила смерть через разламывание.

Аполлон Ромашкин стал пятиться. Ленка, боясь сломать вещь, засеменила за парнем, но чашу не отпускала. Студенты обогнули стол, и тут один из пальцев девушки скользнул по зазубренному глиняному краешку.

— Ай! — Ленка отдёрнула руку от артефакта. Алая капелька, как при замедленной съёмке, взлетела по дуге и, плюхнувшись, разбилась о дно чаши, о самую середину.

Девушка сунула порезанный указательный палец в рот, не отпуская другой рукой артефакт. И она, и парень в странном оцепенении уставились на капельку крови, блестевшую на буром фоне. Аполлон подумал мельком, дескать, не от древней ли кровищи приобрела свой грязный цвет жертвенная чаша. У Ленки пронеслись другие мысли, скорее, касавшиеся безмозглости друга и гнева преподавательницы.

Тут от капельки начал подниматься то ли парок, то ли дым. Он струился сильнее и сильнее, становился темнее и темнее. Запахло горелым. «Всё-таки дым», — решил парень.

— Вам с лимоном или с молоком? — раздался с кухни голос Зили Хабибовны.

— С молоком! — в отчаянье крикнула девушка, наблюдая, как дым повалил уже не струйками, а мощными сизыми клубами.

Тем временем чаша нагрелась почти до нестерпимой температуры и с громким треском раскололась пополам.

Студенты отступили друг от друга и мгновенно потерялись. Комната была наполнена серым дымом. Там, где парень ожидал нащупать стол, оказалась пустота.

— Ленка! — позвал Аполлон.

Тишина.

— Эй, не шути! Надо выбираться отсюда, угорим! — Ромашкин закашлялся, принялся шарить перед собой вслепую, надеясь поймать подругу.

Тщетно.

В горле першило, голова кружилась, глаза слезились. «Ленка могла упасть в обморок... Но почему же до сих пор ни стен, ни стола?.. Вот-вот явится Харибдовна, и начнётся Армагеддон!» — Парень окончательно запутался. Он остановился, стараясь перебороть дурноту, но внезапно закачался пол, Аполлона мотнуло назад, и он потерял равновесие. Растопырив руки, в одной из которых до сих пор находилась половинка злополучной чаши, студент приготовился встретиться спиной с твёрдым паркетным полом преподавательской квартиры, но угодил в какую-то податливую кучу, а мгновением позже его ослепил нестерпимый свет.

II

Товарищ студент, вы почему явились

на занятия военной кафедры в штанах

наиболее вероятного противника?

Неизвестный преподаватель

Сначала Аполлон Ромашкин решил, что попал в баню. Причём в мужскую. Причём в кавказскую. Больно уж смуглы были не очень одетые кудрявые ребята, склонившиеся над нелепо сидевшим студентом.

Кто-то был голым по пояс, другие закутаны в простыни. Все с интересом и подозрительностью глядели на Аполлона, а он таращился, не мигая и не шевелясь, на бородатую делегацию. Миновали тягучие мгновения, студент понял, что находится в какой-то просторной палатке или шатре, рассмотрел лица «посетителей бани» и убедился — это не Кавказ.

Смуглые бородачи атлетического телосложения, казавшиеся парню высокими богатырями, всё больше хмурились, и, в конце концов, один из них подал голос, сжимая здоровенные кулачищи:

— Объяснит ли мне кто, братья-ахейцы, что это за диковинная статуя лежит на моих трофеях?

— Сам ты статуя! — ляпнул Аполлон, морщась от местного кислого запаха, смешанного с какими-то пряными благовониями.

Атлеты отпрянули от чужака и заговорили разом, эмоционально жестикулируя и метая пламенные взоры то на студента, то на потолок шатра, то в пол, то друг на друга:

— Знамение богов!..

— Кто-то сошёл с Олимпа!..

— Сто Зевесовых перунов ему в задницу, это лазутчик Троады!

— Идоменей, смотри, какой диковинный муж!..

— Может, эфиоп?..

— Сам ты эфиоп, Неоптолем!

— Довольно! — проорал хозяин трофеев, который, по догадке студента, был тут главным, иначе разве замолчали бы эти горячие хлопцы? — Что посоветуешь, Одиссей?

Мужик с тонким лицом и хитрыми глазами, не принимавший участия в общем галдеже, почесал аккуратную бородку и молвил:

— Думаю, надо звать Калхаса.

— Да, прорицателя сюда! Молодец, царь Итаки! Голова! — снова загалдело собрание, главный отправил гонца, но Аполлон Ромашкин ничего уже не слышал.

Ему сделалось настолько дурно, насколько может сделаться дурно человеку, попавшему в свой личный ад. Одиссей, Калхас, прочие Неоптолемы, а также Олимп и сто Зевесовых перунов подсказали парню единственно верный вывод: он в древней Греции. Минуту назад студент кривлялся перед любимой девушкой в квартире злобной преподавательницы. Сейчас он тупо сжимал половинку чаши в руке, хлопал невидящими глазами и пытался осознать, как же такое могло стрястись, что он валяется на куче бархатного тряпья и бронзовой посуды в шатре полуголых греков?! Да ещё и понимает каждое их слово!!!

Но главное было именно в слове Греция. Его личное проклятье. Самый тотальный попадакис всех времён и народов!

«Лучше бы в армию забрали, — подумал Аполлон. — Или, может, я спятил? Может, меня паралич разбил? Сижу у Харибдовны за столом, слюни пускаю, Ленка в шоке, преподша тоже, а мне тут глючится всякая дрянь... Нет, не так. Вот! Я в обмороке. Полежу и очнусь».

— В любом случае, друзья, вы свидетели — юноша упал в мои трофеи! — сказал главный и поскрёб пятернёй могучую волосатую грудь.

— Никто не в претензии, Агамемнон, — ответил за всех хитроглазый Одиссей.

Студент Ромашкин, облившийся холодным потом — как же, в трофеи записали, — вдруг вспомнил, что царь Агамемнон упоминался у ненавистного Куна. Только в связи с чем? Аргонавты? Вроде бы, нет. Аполлон не помнил.

— И что дальше? — сиплым фальцетом спросил он у мифических богатырей.

— Мы ожидали, ты скажешь, — нахмурился Агамемнон, и его правый бицепс нервно задёргался.

Аполлон оттянул пальцем ворот толстовки: стало жарковато во всех смыслах. Ещё мелькнуло, что его тапки, джинсы и роба, названная в честь графа Льва Николаевича, смотрятся здесь инопланетно.

Повертев в руке обломок жертвенной чаши, студент хотел было отбросить его в сторону, но неожиданно для самого себя проявил сдержанность и благоразумие.

Молчание затягивалось. Ромашкин решил встать. Он поднялся на ноги — и вдруг выяснил, что на голову выше всех этих крепышей, которые пару секунд назад казались ему богатырями. Вообще-то, они и были богатырями — широкоплечими, с бычьими шеями, с накачанной мускулатурой, только маленькими, ведь сам Аполлон имел вполне себе средний росточек.

Разница озадачила и греков. Эти люди, вожди своих маленьких государств, не любили смотреть снизу вверх на собеседников.

— Может, это бог всё-таки?.. — пробормотал мужик с наглухо закрытым колчаном за спиной.

— Ой ли, Филоктет? — усомнился молодой воин. — А чего же он не назовётся?

— Пути богов неисповедимы, Неоптолем. Возможно, нас испытывают. Случается, боги принимают лик нищего или странника, а то и зверя какого...

— Много ты богов видел, Филоктет! — насмешливо оборвал Одиссей.

— Много иль нет, а другом сына Зевса, Геракла, на Олимп вознёсшегося, являюсь. — Филоктет многозначительно постучал по колчану, и Одиссей предпочёл промолчать.

Зато остальные стали хвастаться, кто каких богов видел и сколько раз.

Тут полог шатра откинулся, и внутрь ступил седой старец в сером подстать волосам хитоне и грубых старых сандалиях. Жилистый и узколицый, он резко отличался от накачанных мужиков, обступивших Ромашкина. На одну руку была намотана пола хитона, во второй прорицатель держал суковатый посох.

— Чего звал, царь микенский? — недовольно пробурчал старец, не поднимая взгляда с носков собственных сандалий.

— Чудесным образом в моём шатре появился этот юноша. — Агамемнон указал на Аполлона. — Я желаю знать, притом тотчас же, кто он.

Калхас стоял и чего-то ждал.

— Ну что ты медлишь, сто Зевесовых перунов мне в зад? — нетерпеливо вскричал брутальный крепыш с самой длинной и курчавой бородой и неестественно выпученными глазами.

— Следи за речью, Аякс, а то как бы не выполнил Тучегонитель твоей просьбы, — пробормотал предсказатель, и шатёр взорвался воистину конским ржанием греков.

Снова наступило молчание.

Царь Микен скривился, потом с явным усилием выдавил:

— Пожалуйста... Мы все просим.

Старец кивнул и поднял взгляд на заблудшего студента. Ромашкин никогда раньше не видел таких глаз. Они действительно лучились неким даром, вынести их взор не представлялось возможным, настолько тяжёлым и всепроникающим он был, но и прервать контакт не удалось — через Калхаса так и хлестал необузданный магнетизм, заставивший Аполлона качнуться и сделать шаг навстречу прорицателю.

В глазах и на лице старца медленно, но недвусмысленно проявился ужас.

— Кто ты? — пролепетали бледно-фиолетовые губы Калхаса, провидец протянул чуть подрагивающую руку в сторону Ромашкина.

Студент понял этот жест по-своему. Он приблизился к старцу и энергично пожал ладонь.

— Меня зовут Ап... — Парень не договорил, ведь стоило только ему коснуться Калхаса, как тот потерял сознание и рухнул на ковры, которыми была устелена земля.

Выпустив обмякшую холодную кисть, Аполлон дал Калхасу упасть и застыл в растерянности. Происходящее казалось ему вязким бестолковым сном, в котором пахнет перебродившим соком, буйствуют полуголые мужики, а крепкие на вид дедки валятся от рукопожатия.

Греческие здоровяки, таращившиеся на эту сцену, опять заговорили нестройным хором, отчаянно жестикулируя и вращая пылкими очами. Аякс опасливо ткнул ногой тело провидца. Одиссей припал к груди старца, ничего не услышал, гаркнул, чтобы все заткнулись.

— Дышит, и сердце работает ровно! — изрёк он, когда установилась тишина.

— Ладно. — Агамемнон потёр виски, наверное, возбуждая течение дум. — Хорошо. Кто ты, чужанин, и что ты сделал с Калхасом?

Орда культуристов-маломерок уставилась на Ромашкина.

— Как бы вам объяснить... — пролопотал студент.

— Коротко и ясно, — посоветовал, угрожающе разминая шею, царь Микен. — Назовись хотя бы!

— Аполлон, — брякнул парень и тут же понял, что сделал ошибку.

Грянул оглушительный хохот. Греки ржали долго, вытирая слёзы, колотя друг друга по спинам и показывая на Ромашкина пальцами. Первым отдышался Одиссей.

— Скажи, Аполлон...

И опять началась форменная истерика, правда, быстротечнее первой. Хитромудрый царь Итаки сделал вторую попытку:

— Скажи нам, Аполлон, где твои лук и стрелы? Где кифара? Где твои златые кудри?

Темноволосый короткостриженый студент, тощий и странно одетый, с черепком в руке, действительно слабо напоминал солнечного Феба — бога-стрелка, бога-музыканта.

«А ведь они меня того... Пришибут. Типа, за враньё», — решил парень и стал выкручиваться:

— Вы не дослушали. Я хочу сказать: Аполлон знает, как меня зовут. Я не помню. Ни имени, ни как здесь очутился.

В знак искренности Ромашкин прижал ладонь к груди. Вышло неестественно, как в провинциальном ТЮЗе, но атлеты прониклись и озадачились.

— Агамемнон, ты вождь над нами, — пророкотал Аякс, тряся бородой. — Сто Зевесовых перунов мне... — Он скосился на лежащего Калхаса. — в амфору! Это же какой-то плохой человек, наказанный богами!

— Ты не прав, сын Оилея, — возразил Агамемнон. — С каких пор боги в наказание зашвыривают повинных в наш стан?

— Да все мы тут не в награду, — пробормотал Одиссей, но никто не стал предъявлять ему претензий.

— Ну, а кто он тогда? — набычился Аякс.

— Думается, не простой смертный. — Царь Итаки прищурил хитрые глаза, оценивая Аполлона. — Вспомним, друзья, как боги лишали памяти и рассудка славных героев! Вспомним Теламонида и Геракла...

Филоктет закивал, уж он-то хорошо знал о причудах друга. Одиссей продолжил:

— Вспомним самого Диониса! Он скитался неприкаянно, когда венценосная Гера наслала на него помутнение разума!

Тут уже согласилось всё собрание.

— Может статься, ты прав, — возвысил голос Агамемнон. — Пред нами бог или славный человек, пусть наказанный высшей силой, но не ставший оттого менее великим. Предлагаю вспомнить Диониса и вернуться к трапезе и вину. Ты, чужак, будь нашим гостем. Эй!

В шатёр вбежал расторопный мужичок, вперил преданный взор в царя Микен.

— Возьми кого-нибудь, отнесите Калхаса в его жилище. Прорицатель устал. Очнётся — зовите меня. Старый провидец что-то узрел... Что-то, э... сногсшибательное.

Переместившись за пиршественный стол, ахейцы разлеглись и расселись на коврах, наполнили чаши вином.

— Совершим возлияние Зевсу и Дионису, братья! — воскликнул Агамемнон.

Вино полилось на землю, и Ромашкину стало ясно, откуда в шатре кислый запах. Парень тоже плеснул рубиновой жидкости между коврами, уважив местный расточительный обычай и снискав одобрение греков.

Началась, точнее, продолжилась пьянка, прерванная явлением Аполлона народу. Сам студент налёг на виноград и финики, попробовал грубоватую лепёшку, но ему постоянно подливали, и приходилось пить. Вино не казалось крепким, вкус был королевским, да и немудрено — за столом собрались сплошные правители.

Разговоры и взаимные подначки ахейцев плыли мимо Ромашкина, ушедшего в свои думы. Его занимал вопрос, что дальше. В начале поиска ответа следовало понять, а что, собственно, происходит, и как оно началось.

«Я сплю, я сплю, — мысленно твердил парень, словно читал заклинание. — Как бы проснуться? Дать в рожу хотя бы Аяксу этому... Пусть мне станет страшно, и я проснусь!» Идея была бредовой. К тому же, внутренний голос подсказывал Аполлону, что он всё-таки не спит, какой бы невероятной ни представлялась нынешняя ситуация.

— Выпьем же за скорую победу над Троей! — в который раз гаркнул в ухо студенту молодой Неоптолем, подливая в чашу.

— Мне бы уже хватит, — с дежурной робостью промямлил студент Ромашкин и осушил её до дна.

Пир не угасал, позвали музыкантов. Мужчины и женщины бренчали на кифарах, долбили в бронзовые тарелки, называемые кимвалами, и в бубны-тимпаны, дудели в рожки и многоствольные флейты. Шум крепчал, а парень незаметно пьянел и всё глубже уходил в себя.

— Нынче восславим и без того славных Одиссея и Диомеда! — провозгласил Агамемнон, проливая вино на хитон Аякса. — Сии мужи добыли нам Палладий из стен Трои! Хитро и хищно проникли к врагу, унеся сотни жизней! Сотни?..

Виновники торжества синхронно кивнули, а Диомед, чей лоб пересёк боевой шрам, попробовал поднять ставки:

— Тысячи!

Царь Итаки ткнул его локтем в бок, мол, не борзей, и славный герой отыграл назад.

— Сотни, соратники мои! — продолжил вождь ахейцев. — Но главное, Палладий!

«Палладий. Какой Палладий? А!.. Если попадакис, то полный, — обречённо подумал хмельной Аполлон. — Да мы же все потравимся тут. Или там полоний, радиоактивный который?»

Он подёргал соседа за край туники.

— Что тебе, чужанин?

— Неоптом... Неоптолем! Во. Неоптолем, а что это за палладий?

— Чурка ты иноземная, — добродушно рассмеялся юный богатырь. — Видишь деревянную статую за спиной Агамемнона? Это и есть Палладий, изображение нашей покровительницы многомудрой Афины. Одиссей и Диомед выкрали её у троянцев. Это большое достижение!

Скептически рассмотрев невысокую фигурку дамы в шлеме и с мечом, Ромашкин прокомментировал:

— Ну, умыкнули поделку... Какое же это достижение?!

Неоптолем не переставал удивляться наивности странного гостя.

— Чудак, было предречено, что пока Палладий в стенах Трои, нам её не взять.

— А теперь — бери, не хочу?

— Истинно так.

— Круто. Ну, так берите.

— И возьмём! — Грек стукнул себя кулаком по колену, потом доверительно продолжил. — Я, когда тебя за Аполлона приняли, хотел тебе сразу в рыло дать.

— За что?! — Студент невольно отшатнулся, но могучая рука поймала его за шею и вернула на место.

— Счёты у меня к этому богу. Он моего отца убил. В пятку. — Неоптолем прицелился и поразил указательным пальцем несуществующую цель. — Ахилла. Слыхал о бате моём?

— Да.

— Вот какой он у меня был славный, — гордо изрёк молодой ахеец. — Ты, заполошный, себя не помнишь, а Ахилла — знаешь. Выпьем!

Крылатый Гипнос сомкнул вежды Аполлона Ромашкина довольно быстро и незаметно. Зато пробуждение выдалось не столь приятным. Вместо какого-нибудь деликатного бога студента бесцеремонно растолкал Агамемнон:

— Вставай, Аполлон. — Родное имя прозвучало издевательски, будто кличка. — Довольно храпеть в моём шатре. Тебя хочет видеть Калхас.

Ромашкин отверз очи и не поморщился: к счастью, вино не оставило после себя похмелья. Был лишь дурноватый привкус, но уж это-то сущий пустяк. Важнее другое: Аполлон проснулся не дома в кровати, не за столом у Сциллы Харибдовны и не где-нибудь ещё, пускай даже в общаге. А в Элладе, будь она неладна.

— Гете-е-ера! — протянул студент, потому что аналога русскому слову на букву «б» в эллинском языке не подобралось.

— Любишь общество весёлых нравом женщин? — Царь Микен одобрительно ухмыльнулся. — Побудь пока со старым сквалыгой. Он про тебя что-то понял, но не выболтал, что. Боится тебя, представь себе. Ты уж не запирайся потом, перескажи беседу. Договорились?

— Желание хозяина закон, — многозначительно произнёс Ромашкин, напустив на себя церемонность.

— Синон, проводи гостя.

Злобный сутулый мужлан в погнутых латах, шлеме и с коротким копьём дождался, пока долговязый чужестранец поднимется, затем кивнул на выход и потопал из шатра, гремя доспехами.

Наконец-то Аполлон впервые увидел, куда попал. В безоблачном небе светило слепящее солнце, вдали высились стены Трои, а вокруг шатра раскинулся лагерь греков. Палатки, шалаши и подобия казарменных домов окружали холм, на котором стояли парень и его провожатый. Сзади раскинулось море, на песке лежали вытащенные на берег остроносые корабли с мачтами. Впереди, в направлении осаждаемого города, греки насыпали вал и возвели деревянную стену.

«Странно как-то, — пришло на ум Ромашкину. — Народу здесь не больше пяти сотен, сидят в лагере... Не так я себе представлял осаду».

Ахейцы селились не равномерно. Палатки-шалаши располагались несколькими островками, вокруг больших шатров. Разумеется, в них жили вчерашние собутыльники, точнее, сокувшинники студента — цари своих городов.

Синон повёл парня в самый дальний уголок лагеря, к одинокой хижине, примостившейся возле кизиловой рощи. Всю дорогу Ромашкин старался не замечать, как на него откровенно пялятся суровые греческие воины. Эта тусовка не внушала доверия, здесь не было возвышенных и легконогих бойцов, которые в старых советских мультфильмах непременно бегают и мечут разные спортивные снаряды. Хмурые дядьки, кто в латах, кто в хитоне, кто вовсе голышом, таращились на долговязого, по их меркам, чужака, отпуская неостроумные шуточки в адрес его роста и странной одежды.

Долгий путь сквозь угрюмую толпу закончился, и студент вошёл в хижину Калхаса.

Старец лежал в постели, окружённый заботой несимпатичной женщины с усами и острым носом. Закрыв глаза, больной поглощал хлебную лепёшку, отчего в бороде скапливались крошки, а сидящая подле служанка пыталась выловить их тонкими пальцами, но на то он и прорицатель — стоило ей потянуться к бороде, и он вновь подносил лепёшку ко рту. При этом лыбился и чавкал отнюдь не по-людски.

Аполлона передёрнуло: Эллада и без того была его проклятьем, но вот такая — хамоватая и дикая — оказалась вовсе несносной.

— Садись, чужанин, — прочавкал Калхас, не поднимая век.

Ромашкин пристроился на раскладном стульчике возле выхода, осмотрелся. Прорицатель не относился к среднему классу. Нищета царила неописуемая. Хотя служанка не ленилась, только это были опрятные лохмотья, аккуратная рухлядь и чистая, но потрескавшаяся посуда. Ни тебе уюта, ни презентабельности. В шатре Агамемнона царил бардак, да роскошный. Хижина старца ощущалась сиротливой при живом хозяине.

— Слуге времени и рока чужда нега быта, о существо из непознанного мира, — проговорил Калхас, не переставая жевать.

— Так ты и мысли читаешь?! — Студент запаниковал.

— Твоё вчерашнее касание накрепко нас связало. Уйди, женщина, беседа не для твоих ушей.

Служанка встала и тихой тенью выскользнула из дому.

— Сядь поближе, хотя я тебя и боюсь, — пробурчал предсказатель. — Слаб я, годами богат, сквозь себя многое пропустил, а тут ты ещё...

Парень пододвинул стульчик к одру болезного.

— Как тебя зовут, существо, коему нет места ни в мире, ни в чертогах Олимпа, ни в царстве мрачного Аида? — спросил старец.

Студент несколько секунд колебался, раздумывая, дальше гнуть линию с амнезией или назваться. Наконец, решился:

— Аполлон.

Калхас открыл один недоверчивый глаз, вперился в лицо Ромашкина, а затем его седые брови поднялись.

— И верно, Аполлон... — растерянно выдохнул прорицатель. — Но не Феб, покоритель Трои. Не олимпиец, брат Зевса. Откуда ты пришёл, Аполлон? Не на погибель ли всем нам послан?

— Сам не понимаю, как тут очутился. — Парень досадливо поморщился. — Я вообще не верю, что такое может быть. Греки, лепёшка. Троя... Будто сплю, а никак не проснусь.

Ромашкин поморщился: «Даже не ругнёшься по-нашему. Лепёшка...»

Старец, похоже, удостоверился, что демон из потусторонних миров действительно не прибыл с карательной миссией, и снова смежил веки. Вздохнул:

— Тёмные времена впереди. Забвение и хаос... Никак не прозреть пути спасения... Не вестник ли ты грядущих бедствий?.. Вижу, ты потерялся. И не один. Есть ещё... дева. Дева дивной, нездешней красоты. — Голос прорицателя стал напевнее, глубже. — Твоя избранница.

— Лена? — Ромашкин аж вскочил с места.

— Нет, не Елена. Елена посвящена небесами Менелаю. Они соединятся. Близок час падения Трои! — Глаза старца распахнулись, он лежал на спине, уставившись в потолок и не мигая. — Внимай гласу рока, юноша-чужемирец! Воссоединение Елены и Менелая не за горами, а твоё с твоей избранницей невозможно, пока стоит Троя! Думай и поспешай. Каждой деве предназначен спутник на том ли, на этом ли свете. Та, что отдана жребием тебе в вашем с ней мире, здесь посвящена... Златокудрому лучнику! Солнечному Фебу! Вот она — судьбы улыбка! Аполлон, да не тот он! Ха-ха-ха!.. Кхе-кхе... Стремись в Дельфы, направь стопы к оракулу. Там... кхе-кхе... И обязательно сбереги предмет, что был в твоих руках! Без двух половинок не соединить целое! — Калхас разразился долгим и мучительным приступом сухого кашля, глаза его слезились.

Аполлон стоял с открытым ртом, не зная, как помочь старику.

— Воды! — просипел тот в перерыве между приступами.

Схватив чашу, стоявшую подле постели, студент приблизил её к лицу прорицателя, но в спешке плеснул прямо в лицо. К кашлю добавилось фырканье, сдобренное неразборчивой бранью.

Калхас сделал пару глотков и вдруг оттолкнул чашу. Остатки воды выплеснулись на покрывало, посудина вылетела из рук Аполлона и разбилась оземь.

— Насмешник! — Хрипло возопил старец. — Сие есть чаша для омовения ног!

— Ну, прости, не местный, — стушевался парень.

На грохот и брань прибежала служанка, захлопотала, собирая глиняные осколки. Ромашкин взглянул на их россыпь, вспомнил слова вещего старца и схватился за голову: «Где моя половинка чаши?! Срочно в шатёр!»

— Помни, бездумный юнец, — произнёс Калхас. — Твоя судьба ждёт тебя в Дельфах!

Опрометью бросившись из хижины, Аполлон крикнул ждавшему его воину: «В шатёр Агамемнона!» и припустил к центру лагеря. Сзади бряцал латами боец, сердце колотилось бешено, в висках стучало:

— Дельфы-шмельфы... Тут бы черепок не прощёлкать!

III

Есть два способа командовать

женщиной, но никто их не знает.

Франк Хаббард

Между землями Средней Греции и Пелопоннесом пролёг извилистый Коринфский залив. Одно из его ответвлений упирается в величественную гору, называемую Парнасом. У Парнаса двуглавая вершина, теряющаяся в облаках, и громкое имя, ставшее нарицательным во многих землях. Путник, взошедший на южный склон, обязательно увидит пару скал, между которыми течёт Кастальский ручей. Хрустальная чистейшая вода бежит вниз, мимо величественного храма, а вокруг него примостились жилища жрецов и простых людей. Есть здесь и гостевые дворы, ведь сюда едут, плывут и идут люди из всех уголков Эллады. Ибо имя этому городу — Дельфы, и славятся они древнейшим храмом, учреждённым самим Аполлоном.

Страннику здесь расскажут, как по велению златокудрого бога чудесные пчёлы принесли из далёкой Гипербореи восковой макет красивого здания с колоннадой. По его образу и подобию ахейцы выстроили первый в истории Греции храм.

Когда же дело дойдёт до получения предсказания, то младшие жрецы пояснят, что давным-давно Аполлон именно в этих местах поверг злобное чудовище — Пифона, заточив его, израненного, в глубокую пещеру. Но доныне ядовитое дыхание вещего змея поднимается из разлома на поверхность. Над этим чадящим разломом установлен священный треножник.

Всякая деталь храма исполнена глубокого символизма. Треножник, к примеру, символизирует, что Аполлон познал прошлое, ведает настоящим и уже видит будущее. Короче, сплошная мифология и болтология, но главное ухвачено: златокудрый Феб — бог-прорицатель.

Потому-то он и учредил Дельфийское прорицалище. Специальная жрица — пифия — садится на треножник, читает записочку с чьей-нибудь просьбой, вдыхает ядовитый дым и начинает бормотать и кричать. Педантичные жрецы стенографируют её бред, потом придают ему связный вид и вручают человеку, обратившемуся с вопросом. Благоговеющий грек щедро одаривает храм, все довольны, кроме пифии. Жрицы долго не живут, ведь яды в лошадиных дозах ещё никому здоровья не поправляли.

Кроме услуг прорицалища ахейцам предлагались красочные развесёлые богослужения, ведь Аполлон ещё и покровитель муз, плюс виртуозный кифарет.

Итак, был один из дней, когда служители культа солнечного бога радовали паломников предсказаниями. Утром страждущие прогнозов люди собрались на площади перед храмом, и нарядная жреческая процессия скрылась под его сводами. Первой шагала пифия — молодая в три слоя накрашенная девушка, которая без макияжа выглядела сущей старухой, ведь она вдыхала вещие пары третий год. Главный жрец шёл следом, держа в руке церемониальный скипетр, копию настоящего, с коим якобы предстаёт редким особо счастливым людям сам Феб-Аполлон. Жрецы пониже рангом несли лампады и свитки для записи пророчеств. До священного треножника оставались сущие шаги, и пифия помимо воли замедлила ход — она давным-давно прозрела свою судьбу, хотя краткая карьера пророчиц держалась от новых пифий в секрете. Ночной кашель и постоянное головокружение, потеря вкуса и обоняния, выпадение волос и зубов сказали жрице больше, чем возвышенные гимны о том, что сребролукий бог забирает к себе преданных прорицательниц.

Верховный жрец незаметно подтолкнул пифию под зад коленкой. Нечего оттягивать неотвратимое.

Она сделала ещё шаг, но тут откуда-то сверху повалил серый дым, смешавшийся с тонкой струйкой ядовитого чада, бившей из трещины в каменном полу. Раздался визг, и из подпотолочного мрака упала странная дева.

Верещащая дева брякнулась прямо в чашу треножника, заняв место прорицательницы, и та не столько удивилась чуду (в сознании, отравленном дымами Пифона, ещё не такие картинки случаются), сколько порадовалась, что её место заняли.

Звякнула бронза, и дева гневно крикнула:

— Ну, Аполлон, ты за это ответишь!

Служители культа замерли. Кто-то особо чувствительный уронил светильник, другие остолбенели.

Явившаяся из ниоткуда дева имела божественный облик: недоступная простым смертным одежда, негреческой красы лицо и нечеловеческий гнев в глазах. В деснице она держала осколок чаши, и ошалевший верховный жрец подумал, что предстоит ещё долго поломать голову над значением этого символа.

Дева опустила взгляд на торжественную процессию, и на милом лице отразилось удивление. Жрец залюбовался тем, как ушла ярость, а на её месте возникло недоумение.

— А вы кто? — выдохнула чудесная посланница небес и тут же закашлялась, глотнув ядовитого пифоньего дыма.

Заминка позволила священникам немного прийти в себя. Что ж, перед ними предстало чудо. Феб даровал им новую пифию. Верховный жрец, разумеется, в своё время читал и слышал от наставников о столь редких случаях, но вот дожился — небо пожаловало чудо и ему. Точнее, храму, но именно при нём, при Эпиметее. А это уже заявка на попадание его имени в летописи.

Вытерев слёзы, Ленка спрыгнула с треножника, упёрла руки в боки и попробовала обозреть процессию более внимательным взором.

Главный кудрявый мужик в белом одеянье, чешущий затылок какой-то золотой палкой... Стрёмного вида немолодая женщина с масляной поволокой на глазах... Организованная толпа со светильниками и пергаментами... «Стоят, ждут от меня чего-то. Прямо встреча у трапа самолёта, как в новостях показывают», — подумала студентка и промолвила:

— И что дальше?

Носитель золотого жезла весь подобрался и изобразил на мужественном лице почтение.

— Приветствуем тебя, чудесная дева, ниспосланная нам великим Аполлоном!

— Уж ниспосланная, так ниспосланная, — пробормотала Ленка, и тут на неё накатило понимание, куда она угодила.

Девушка замерла, прижав руки к лицу, причём обломок жертвенной чаши больно надавил на щёку, но студентка не почувствовала. «Розыгрыш?! Голивудщина какая-то! Где подвох? Где скрытая камера? Ну, Зиля Хабибовна, ну, фокусница, — мысли летели вскачь. — Причём тут она? Нет! Это Аполлон. Но как?! Бред, натуральный бред!»

— Как тебя величать, о посланница Феба? — нарочито торжественно, словно в дурном театре, спросил верховный жрец.

До Ленки дошло, что она говорит с местными на новом для себя языке и при том не испытывает ни малейших трудностей. Такого попросту не могло быть.

«Это какое-то сильное колдунство. Это какое-то сильное колдунство. Это...» — глупая где-то давно услышанная фраза повторялась в голове под сердечный ритм. В висках будто маленькие барабаны заработали. Ленка почувствовала слабость, всё помутнело и стало далёким-далёким. Девушка рухнула на древние плиты храма.

Эпиметей велел с большой осторожностью отнести чудесную гостью в покои теперь уже отставной пифии, а самой повеселевшей предсказательнице наказал холить и лелеять незнакомку. А пифия сама была готова сдувать пылинки со своей нежданной преемницы.

Отдав распоряжения, жрец в окружении нескольких писарей вышел к народу. Просители, ожидавшие ответов прорицалища относительно всяких важных дел от походов, женитьб и видов на урожай до прогноза результатов ближайших олимпийских игр, перестали галдеть и замерли.

— Радуйтесь, ахейцы! — провозгласил мощным баритоном Эпиметей. — Радуйтесь, ибо у меня для вас две новости: одна хорошая, другая плохая, но первая очень хорошая. Начну с плохой. Нынче ответов не ждите, предсказаний не будет.

В толпе зароптали.

— Дослушайте! — гаркнул жрец, добиваясь тишины. — Пророчества откладываются по славному поводу. По поводу, коему нет равных! Сегодня мы стали свидетелями истинного чуда. Сам величайший стреловержец, прекраснейший кифарет, златокудрейший Феб... Кланяйтесь, кланяйтесь, охламоны!.. Так-то. Сам Аполлон ниспослал нам новую пифию. Братья мои греки и сёстры мои гречанки! Мы обрели небесную предсказательницу — деву красоты необыкновенной, хоть и не нашей. Так ли это?

Под требовательным взглядом вождя жрецы-писари закивали, задакали, прижимая руки к груди и клянясь Олимпом. Народ проникся, Эпиметей продолжил:

— Внемлите мне, люди! Она упала на жертвенный треножник! Прямо из ниоткуда! Это знамение было скреплено тем, что дева произнесла имя нашего славного бога, нашего Аполлона!

Храмовые писари снова закивали, толпа удивлённо загомонила. Через некоторое время стали различимы возгласы:

— Так где же она, честнейший Эпиметей? Покажи её нам!

Жрец поднял руку, призывая к тишине.

— Чудесная дева отдыхает после долгого путешествия из загадочной страны через небо и к нам! — выдвинул версию он.

На ступенях появилась пьяно шатающаяся старая пифия. Крикнула:

— Чё собрались, дармоеды? В обмороке она, завтра приходите! На деву нашу поглазеть, на невинный цветочек! Ик!

— Уберите её, — тихо прорычал Эпиметей подручным.

Двое из них подхватили под микитки предсказательницу и потащили обратно в храм. Та запела, пробуя плясать и проявляя неженскую силу к вящей радости мирян.

Жрец обернулся к народу.

— Вы всё слышали. Восславим Аполлона!

— Слава! Слава! — раздались крики, и Эпиметей, осенив присутствующих священным круговым жестом, поспешил внутрь.

Нагнав буянящую пифию, он стукнул её скипетром по голове и грозно спросил:

— Я тебе что велел делать? Следить за девой! Когда ты успела напиться?!

— А я чё? Я разве чё? Мне много не надо, я сама по себе чудная, — проворочала заплетающимся языком предсказательница. — Она спит, голубка невинная, дева непорочная...

Жрец отодвинул плечом парня, поддерживавшего пифию, наклонился к её уху и прошипел:

— Чего ты заладила про невинность?! Ты что, лазила проверять?

Предсказательница даже как-то протрезвела слегка.

— Ты, Эпиметей, совсем дурак или притворился? Я ж, ик, пифия. Я ж вижу.

Оставив пьянчужку на попечение храмовых писарей, верховный жрец направился в хранилище рукописей. В душе его царило смятение. Он не знал, как трактовать явление чудесной гостьи и что с ней делать дальше. Но по пути Эпиметей заглянул в покои пророчицы.

Дева спала, раскинувшись на постели старой пифии. Жрец долго стоял, любуясь чудесной красотой небесного подарка. Своеобразная гостья, странная. Гречанки не такие... И чем дольше глазел на неё слуга пречистого Феба, тем более грязные фантазии возникали в его святой голове.

— Но-но, Эпиметей, — сумрачно проговорил он. — Смири неподобающие думы. Но, поганка, хороша!..

И вышел вон.

Рано утром похмельная пифия-отставница разбудила Ленку и повела в купальню, где её ждали восхитительные водные процедуры с обязательным массажем и умащением благовониями. Молчаливые служанки знали дело лихо, и студентка Афиногенова почувствовала себя царицей.

— Слушай внимательно, сестра, — напутствовала её бывалая пифия, пока девушка блаженствовала умелых руках рабынь. — Ты призвана самим небом служить в храме дельфийского прорицалища и сообщать волю нашего бога. Неважно, кто ты была до вчерашнего дня, неважно, чья ты дочь, неважно, чего ты ждала от жизни. Ты предназначена Аполлону...

— Я ему врежу, знать бы ещё, где этот гад есть, — перебила инструктаж девушка. — Что же такое стряслось?

— Не фебохульствуй! — строго прикрикнула пророчица, возвращая студентку из гневной задумчивости в местную бредовую реальность. — Где это видано, чтобы раба лучезарного нашего Аполлона возносила к нему недостойные речи?! Убоись его невидимых стрел, сестра. Как тебя зовут?

— Елена.

— А я Сивилла.

Девушка подумала, что пифия шутит, ведь была уверена: сивилла — синоним предсказательницы. Но в морщинистом лице, скорбных складках возле рта, тусклых глазах дельфийской прорицательницы не было ни намёка на иронию.

— Так вот, Елена, забудь прошлые обиды. Отныне ты — проводница меж прозорливостью Феба и миром смертных. Нам его помощь в делах через тебя придёт. Станешь пророчить, дымы Пифона воскуряя...

— Подожди, Сивилла, — снова прервала нотации студентка. — Ты прямо как по писаному шпаришь.

— Знала бы ты, девочка, сколько раз я этот разговор репетировала, — проникновенно промолвила пифия, и Ленка напряглась, почувствовав какой-то подвох.

— Что, нелегка судьба пророчицы?

Сивилла на мгновение отвела взгляд в сторону и сказала с нажимом:

— А ты попробуй предвещать людям беды, болезни и смерть. Вроде бы, всего лишь слова, а за ними предрешённые судьбы.

— Ерунда это всё, — тихо проговорила Ленка. — Судьбы. Кто бы нагадал мне, что я здесь окажусь, у виска бы пальцем покрутила.

После водных и массажных процедур девушку облачили в местные одежды. Хитон пришёлся ей по вкусу, а родная одежда, особенно вязаный свитер, была слишком жаркой для местного летнего климата.

Пифия отвела Ленку в свои покои, настойчиво попросила посидеть расслабленной и удалилась.

Бросив взгляд на обломок злополучной чаши, лежавшей на низком столике, студентка задалась вопросом: «Где же он сейчас, Полька-то?.. Остался у Сциллы, то есть Зили Хабибовны или тоже куда-то провалился?»

Мысль прихотливо перескочила на анализ положения. Фантастика фантастикой, но как-то выбираться надо. Знать бы ещё как. Не в правилах Ленки было плыть по течению, но она решила какое-то время продолжить пассивное выжидание, ведь новый статус давал ей какую-то власть, побег же легко мог провалиться — девушка не знала местности.

«Я заплутала во времени, — уверенно подумала отличница Афиногенова. — Надо будет уточнить, какой на дворе год. Оракул уже существует, самый разгар эпохи Гомера, небось...»

Её размышления прервал приход верховного жреца.

— Радуйся, прекрасная Елена, — сказал он, торжественно потрясая скипетром. — Ибо сегодня ты начнёшь вещевать.

— С чего это? — Студентка внутренне подобралась, да и застал её врасплох Эпиметей-то. — Сроду не вещевала, а сегодня начну?

— Посланная господином небесным дева не может не прозревать будущее. Иначе зачем ты упала на треножник?

— Ну... Ошиблась адресом, — развела руками Ленка.

— Не противься своему жребию, дитя моё! — произнёс жрец, вспомнил, какие мысли в адрес «дитя» пестовал накануне, и облизал высохшие губы. — Народ ахейский ждёт! И, кстати, позволь нам поберечь твой осколок чаши. Ты держала его неспроста, это реликвия. В храмовой сокровищнице она будет в безопасности.

Ещё раз оценив полезность осколка, девушка отказалась.

— Это моя собственность, она останется здесь.

Верховного жреца такое упрямство не обрадовало, но он царственно махнул рукой.

— Тогда вперёд, дитя моё! — Эпиметею не терпелось предъявить улов грекам.

Люди толпились на площади перед храмом. Когда щурящаяся на солнце студентка-пифия появилась на ступенях, люди восторженно взвыли и предались рукоплесканью. Судя по возгласам, новая предсказательница всех покорила. Особенно горели глаза у мужиков и парней, и этот блеск внушал девице Афиногеновой изрядные опасения: «Народ горячий, что наши кавказцы. Как бы ещё клинья не стали подбивать, с них станется. А все как один пылкие, вон, даже верховный жрец, хоть и предпенсионного возраста, а как-то не так поглядывает. Маньяки».

Девушка действительно взволновала сердца греков. Причём заранее. За вчерашний вечер рассказы очевидцев её появления распространились с запредельной скоростью и обросли невероятными подробностями. Уже все Дельфы знали, что она не свалилась из-под потолка храма на треножник, а сошла сквозь отверзшийся в воздухе ход по ступеням, сотканным из небесных лучей. Всё это произошло под чудную струнную музыку и в необычайном сиянии. Оттенки варьировали в разных версиях от голубого до розового.

Теперь новая пифия предстала пред настроенным на чудо народом. Славянская красота её была диковинной, а сама она показалась людям посланницей Олимпа.

Оробевшая перед разномастной публикой девушка чувствовала себя в огромной опасности. Она следила за происходящим, будто из прозрачного круглого «стакана», настолько дико и неправильно всё было. Впрочем, этот незримый «стакан» ощущался с самого попадания в храм: «Этого не может быть! Это не со мной!» Просто стало страшней.

— Слава лучезарному Фебу! — крикнули жрецы, и воодушевлённая толпа подхватила возглас.

Эпиметей поднял над головой скипетр. Воцарилась тишина.

— Возлюбленные мои! Аполлон дал нам новую пророчицу, и она готова протянуть меж нами и Фебом нить знаний. Сдавайте свои вопросы в запечатанных свёртках. Мальчики соберут. Нам же пора начинать обряд.

Ударили барабаны, забренчали кифары. Люди стали сдавать круглые коробочки, напомнившие Ленке тубусы, только маленькие. Возникла суета, но она не мешала многочисленным мужикам таращиться на девушку.

— Пойдём же. — Жрец подтолкнул её к входу в храм.

Студентка очнулась от оцепенения и робко спросила:

— Куда?

Эпиметей не расслышал её, ведь гам стоял невообразимый. Новая предсказательница перепугалась: уж не принесут ли её в жертву? С этих странных людей станется.

К Ленкиному удивлению, ноги уже сами несли её туда, куда толкал жрец, а помощники организованным строем топали следом. На пороге девушка нашла в себе силы остановиться и дрожащим голосом повторила вопрос.

— Предсказывать будешь, деточка.

Следующий толчок коленкой был вдвое ощутимее предыдущих. Эпиметей поистине виртуозно владел техникой пендаля.

У знакомого треножника, стоящего над дымящим разломом, процессия остановилась, и верховный жрец буркнул:

— Полезай и дыши.

Ленка обернулась и недоумённо протянула:

— Вы решили отравить меня этой вонью?!

— Святотатство! — рявкнул жрец, замахиваясь на студентку скипетром.

Это разбудило студентку.

— Тихо, папаша! — Девушка отшатнулась, инстинктивно прикрываясь руками, и тут же выпрямилась. — На кого корявку поднял? Поверь, наверху это кое-кому оч-чень не понравится.

Красноречивое подмигивание и закатывание глазок к потолку добили Эпиметея.

Он едва не выронил скипетр, отошёл на два шага.

— Что ты, что ты? Не кричи так, не омрачай святого места.

Но в Ленку словно вдохнули новые силы, она осознала-таки, чем чреват механизм прорицания в Дельфах, и он ей категорически не понравился. Пассивное наблюдение за тем, как её несёт по течению событий, стало опасным, студентка взяла быка за рога:

— В общем, отныне буду предсказывать иначе. Дым Пифона нюхайте сами, если хотите.

Жреческая «делегация» с каким-то восхищением кивнула, будто репетировала, и дальше девушка видела либо синхронно появляющиеся макушки, либо преданные глаза. Крепился только верховный, которому, с одной стороны, тоже нравилась гневная дева, а с другой, он чуял нюхом старого карьериста, что теряет власть.

— Итак, поставите скамью, я буду сидеть здесь и ни шагу ближе к трещине. Ещё. Ты! — Пьяная от собственной наглости Ленка ткнула пальцем в худенького юного писаря, державшего в охапке футлярчики с вопросами. — Как зовут?

— Писистрат.

— Н-да... Ну, тоже имя. Будешь вскрывать и зачитывать записки.

Паренёк засуетился, всплеснул руками, и свитки в «тубусах» загремели об пол.

— Остальные пусть делают, что делали. И главное: пришедшие за советом пусть присутствуют здесь, в этой зале.

Служители культа ахнули, преобразования показались чересчур революционными. Пошёл тревожный шепоток: «Мирян в святая святых храма?!»

— Дурни! Ощутив здешнее величие, они больше отстегнут! — Пророчица-реформатор подбоченилась. — Вопросы есть?

— Кто тебе дал право менять уклад, данный заветами самого Феба? — возмутился Эпиметей и тут же раскаялся в том, что не сдержал эмоций.

— Чудак-человек! Думаешь, я здесь проездом с гастролями? Я прибыла к вам по воле Аполлона, — отчеканила пифия Афиногенова, ничуть не соврав, ведь если бы Полька не разломил жертвенную чашу...

IV

Со студентом, который не освоил такие

понятия, как «так точно» и «никак нет»,

вообще разговаривать не о чем.

Неизвестный военрук

Осколка жертвенной чаши в шатре Агамемнона не оказалось. Микенский царь и его брат Менелай с насмешкой наблюдали, как мечется Аполлон Ромашкин, роясь в барахле, сваленном в беспорядочные кучи.

— Рабыни выкинули, — предположил Менелай.

Студент ещё вчера рассмотрел этого молчаливого богатыря: явный красавец по здешним меркам, в меру разумен, столь же силён, как остальные участники пира, а вот бороды не носит. Прямо-таки особая примета!

— Где они? Это очень важная вещь! — то ли просил, то ли требовал Аполлон.

— А что тебе сказал Калхас? — Агамемнон подчёркнуто не спешил помочь гостю.

— Много чего, — нетерпеливо ответил Ромашкин. — Что Елена скоро будет с Менелаем, что Троя падёт. Что без меня вам не победить! И что мне, лепёшка, позарез нужна моя половинка долбанной чаши! Иначе всё! Кранты!

— Не горячись, чужанин, — благодушным тоном сказал царь Микен. — Что такое кранты?

— Да лети оно всё в тартарары, — сдавленно проговорил парень, окончательно упав духом.

— С Тартаром шутки плохи... Эй, там! — Агамемнон дождался, пока в шатре появится охранник Синон. — Брисеиду сюда!

Через минуту вошла миловидная служанка.

— Мой гость прибыл сюда с половиной старой чаши, — мрачно сказал царь. — Теперь он не может её найти. Отвечай, кто похитил его имущество?

Аполлону пришло в голову, что вождь ахейцев и его брат издеваются. Слишком уж странно они лыбились, переводя взгляды с него на служанку и обратно.

— Всякая разбитая посуда выбрасывается за ограду, — не теряя достоинства, изрекла Брисеида. — Коль твоему гостю дорог некий осколок, я готова указать место.

— Да, отведи его.

Ромашкин отправился за статной служанкой. До его ушей донеслось ржание микенских братьев-героев. Что их так веселило, студент не понял.

Вскоре Брисеида вывела Аполлона к свалке. Величественно взмахнув рукой и морща носик, произнесла:

— Где-то здесь.

— Где-то здесь?! — Парень захлопал глазами, обозревая зловонные кучи отбросов.

— Сегодня утром мы бросали мусор вон в ту кучу. — Служанка указала перстом на один из ближайших отвалов. — Желаю тебе успеха.

— А ты мне не поможешь?

Брисеида уничижительно посмотрела на Ромашкина, нарочито брезгливо подобрала полу хитона и покинула помойку, не удостоив парня ответом.

— Если у них тут такие служанки... — пробормотал Аполлон. — А! Небось, пленная из знати!

Раздевшись до трусов, студент занялся археологией. За половину дня, которую он провёл на свалке, его посетили многие из давешних собутыльников и целые толпы рядовых бойцов. Всякий считал своим долгом посмеяться над сумасшедшим пришельцем.

Молва о настоящем имени чужака молнией разнеслась по лагерю, поэтому большинство шуток касались златокудрого бога и его чернявенького тёзки. Феб являлся покровителем Трои, а значит само словосочетание «Аполлон, копающийся в отбросах» вызывало приступы хохота.

— Вы не боитесь его кары? — попробовал утихомирить шутников студент.

— Неа, — гордо заявил один из солдат. — Мы под защитой сиятельной Афины!

Парень изрядно нервничал, всё-таки неприятно быть посмешищем, к тому же проклятый черепок никак не находился. Волны грубого хохота и зной заставляли Аполлона краснеть.

В разгар спонтанного чемпионата по военному остроумию помойку почтил визитом Одиссей.

— Не обращай внимания, чужанин, — посоветовал он Ромашкину. — Иногда великое дело начинается с зазорного занятия. Сладкоголосая кифара поёт при помощи жил, извлечённых из убитого быка. Только разве кто вспомнит, внимая прекрасной музыке, что у её истоков стоит кровавый мясник, копавшийся в рассечённой туше? Будет время, заходи, погости.

Потянув носом местный воздух, царь Итаки поспешил покинуть свалку. Умаявшийся студент испытал чувство благодарности Одиссею. Какая-никакая, а поддержка.

Агамемнон и Менелай также отметились в ароматном театре одного актёра.

— Вотще опомоился ты, тёзка Феба! — сказал царь Микен. — Что тебе проку в обломке глиняной чаши?

Ромашкин и сам сильно засомневался в необходимости отыскать черепок, но вспомнил момент пророчества Калхаса и то, как озарилось и остекленело лицо прорицателя, как торжественно и гулко исторгались из впалой груди слова... Нет, а вдруг всё-таки старец не врал, и его устами говорило что-то сверхъестественное?

Сознание отказывалось принять этот бред: Троя, греки, предсказания... Ленка где-то здесь, возвращение, жертвенная чаша... Но студенты — народ суеверный, для самоуспокоения лучше сделать, как вещун велел.

— Скудоумец Синон передал нам твой разговор с Калхасом, — продолжил меж тем Агамемнон. — Не всё он понял, но говорит, без тебя нам не одолеть Трою. Так ли это?

— Так, так, — сказал Аполлон, не прерывая раскопок. — Ну и мусорите же вы...

— Ты с нами пировал, чужак, — заметил Менелай.

Студент встал, разогнул ноющую спину.

— Я вчера появился, а вы тут уже целую свалку устроили.

— Мы здесь десятый год воюем, — строго произнёс Агамемнон. — Нужно было прокормить и обеспечить десятки тысяч воинов.

— Вас не больше пяти сотен, судя по лагерю, — отмахнулся Ромашкин.

— Придержи клеветнический язык! — возвысил голос царь Микен, а гневный Менелай схватился за рукоять меча. — Знаешь ли ты, сколько славных бойцов полегло под стенами ненавистной Трои? А знаешь ли ты, сколько отправилось сюда в начале похода? Сто тысяч сынов, мужей, братьев... Тысяча сто с небольшим кораблей отплыло от ахейских берегов! Великая сила, подобные богам герои... А ты про свалку. Ладно, пойдём брат. Ты же, Аполлон, приходи в шатёр, как закончишь, но будь милосерден — тщательно помойся.

— После помойки, — вставил Менелай, и братья беспардонно рассмеялись, колотя друг друга по плечам.

— И уж, ради богов-олимпийцев, никуда не уходи. Ты нам нужен. — Голос Агамемнона потерял смешливость и обрёл угрожающую жёсткость. — Синон скрасит твой досуг.

— Что я — гетера? — буркнул воин, стоявший поодаль, с рядовыми товарищами по оружию.

И снова поднялось ржание. Незадачливый боец вызвал на себя шквал сальных подначек.

Все удалились в лагерь, остался лишь недовольный охранник и замучившийся студент.

Вообще-то, Ромашкину война не особо нравилась, судьба Трои не волновала, а вот ускорение поисков подруги интересовало неимоверно. Он рассчитывал отрыть вожделенную половинку артефакта и стартовать в Дельфы, но наличие древнегреческого жандарма делало побег трудноосуществимым.

— Что, Синон, подслушал чужой разговор и доложил хозяину? — процедил сквозь зубы Аполлон.

— Не подслушал, а выслушал. Стены хижины тонки и дырявы. — Воин остался равнодушен к тону студента.

Через пять минут поганое настроение Ромашкина значительно улучшилось, ведь под завалами наконец-то обнаружился вожделенный осколок. К счастью, он был цел.

— Где вы тут моетесь? — спросил парень Синона.

— В водах Скамандра. — Боец скептически оценил замызганного чужака. — Только не оскорбится ли бог реки, когда в неё войдёшь ты?..

Студент зачерпнул кисло воняющих объедков и метнул в языкастого грека. Хотя проворный воин и уклонился, но кое-что в него всё же угодило. Разразившись бранью, Синон сначала хотел поразить обидчика копьём, но потом плюнул и зашагал к Скамандру.

Бог реки, по-видимому, не обиделся. Купание выдалось знатным. Не склонный к мистицизму Аполлон вообще решил, что из богов он в Элладе один, да и тот поддельный.

Парень за долгие часы копания на свалке выдвинул гипотезу, не угодил ли он в прошлое. Иных предположений мозг не принимал. Оставалось выяснить, насколько историческая реальность разнится с мифами. Жаль, мифы студент плохо помнил — сказалась нелюбовь к древней Греции.

Помирившись с провожатым, Ромашкин попробовал разговорить молчуна. Пока обсыхали, валяясь на берегу, из Синона удалось вытянуть пару крупиц знания.

— Из-за чего война?

— А, будь она трижды низвержена в Тартар, из-за бабы! — воскликнул боец.

— Из-за Елены?

— Угу. Брат моего хозяина женился, а она сбежала с Парисом. — Синон понизил голос. — Сказать по чести, он кроме жены умыкнул у Менелая золотишко и драгоценности. Большого ума паренёк этот Парис.

В голосе воина сплелись насмешка и уважение. Аполлону не впервые подумалось, что в ахейском стане заведены какие-то странные понятия, замешанные на воровстве, грабеже, подлостях и прочих деяниях, слабо пропагандируемых в наше время.

— Значит, вы тут торчите почти десять лет из-за девки и золота?

Синон усмехнулся:

— Десять лет — это болтовня вождей. У них месяц войны идёт за год.

— То есть?! — Ромашкин приподнялся на локте, недоверчиво глядя на охранника.

— Ну, у них такой обычай. — Стушевавшийся боец оглянулся в сторону лагеря, прислушался и дальше заговорил намного тише и собраннее. — Они все насквозь проврались, чужанин. Хотят остаться в веках великими полководцами, чуть ли не титаномахами. Поэтому десять лет, а не месяцев. Поэтому нас не четыреста восемьдесят человек, а пятьдесят тысяч. И мой тебе совет: не шути в своих речах с этими числами.

После этой необычайно длинной речи Синон окончательно замкнулся, оставив студента наедине с размышлениями.

«Вот так мифы и рождаются, — подумал Аполлон, вертя в руках половинку чаши. — Главное не ошибиться. Что дальше? Ускорить развязку войны или попробовать сбежать? От этих убежишь... Приму-ка приглашение Одиссея! Хитрая бестия, вдруг натолкнёт на спасительную мысль?»

Услышав о намерении конвоируемого посетить царя Итаки, воин воспротивился, но Ромашкин напомнил ему, что Агамемнон не ограничивал движений гостя в пределах лагеря, и Синону пришлось уступить.

Одиссей пировал с подельником и другом Диомедом. Оба были царями: первый — Итаки, второй — Аргоса, и хотя Диомед был значительно богаче, Одиссей в этой паре считался заводилой. Эти сведения Аполлон по дороге выжал из Синона. Кроме того, воин рассказал, что царь Аргоса привёл под Трою множество кораблей с воинами, больше было только у Агамемнона и Нестора.

Царь Итаки обрадовался визиту загадочного чужака, а его друг наоборот как-то настороженно отнёсся к Ромашкину. Студент, в свою очередь, тоже не чувствовал доверия к здоровяку со шрамом на лбу. Бычьи глаза смотрели исподлобья, губы согнулись в какой-то отрицающей радость улыбке. Попробуй, проникнись к такому симпатией.

Тем более, он мучительно напоминал Аполлону начальника районного военкомата. Поставь рядом — близнецы-братья.

— Проходи, проходи, гость! — воскликнул Одиссей, и его колючий взгляд на фоне тяжёлого взора Диомеда показался парню чуть ли не ласковым. — Выпей с нами за Палладий!

«Угу, и так за остальные элементы периодической системы Менделеева поимённо», — подумал Ромашкин.

Прохладное винцо оказалось крепче давешнего, но гостю после нескольких часов помойного зноя зверски хотелось пить, и он осушил большую чашу. В голове стало легко и безоблачно.

— Правда ли, что ты называешь себя Аполлоном? — Владетель Аргоса словно рычал, а не говорил, настолько низким и хриплым был его бас.

— Не я, родители назвали.

— Зевс и Латона? — насмешливо уточнил Диомед.

— Степан и Мария.

— Не терзай гостя, друг, мало ли как дикари называют своих чад. — Одиссей вальяжно потянулся, хрустя суставами. — Давайте лучше обсудим, что поведал Калхас. Ведь он не молчал, а, Аполлон?

— А у вас тут любят посплетничать, — вздохнул студент.

Царь Итаки расхохотался, Диомед остался хмурым.

— А что нам ещё делать, если осада затянулась, юноша? — Одиссей развёл руками. — Стоит выйти из расположения — ворота Трои закрываются, подступаешь к стенам — летят стрелы. Ну, иногда в поле выйдут, встанем друг против друга, подерёмся. Вот был жив наш Ахилл да их Гектор, рубились, аж в царстве Аида слышно было! А ныне остаётся только лясы точить и ломать головы над тем, как бы обхитрить троянцев.

— До коня вы ещё, надо полагать, не додумались? — Ромашкину показалось, он проявил гениальнейшее остроумие, но греки даже не улыбнулись.

— До какого коня? — прохрипел царь Аргоса.

— Троянского. — Парень помедлил. — Вот оно что... Вы и не в курсе! Значит, надо построить коня...

— Коней, да? — перебил Одиссей. — Построить коней. Сколько и каким порядком?

— Нет, надо коня. Статую, понимаете? — Аполлон разволновался: «Они хотели побыстрее, они получат готовое решение «под ключ».

— Что он мелет? — Диомед посмотрел на друга.

Ромашкин стал объяснять:

— Надо построить большого деревянного коня. Большого, чтобы влезло человек десять. И подсунуть троянцам.

Глаза Одиссея зажглись, забегали. Чувствовалось, хитрый ум оценил идею. Царь Итаки заговорил скороговоркой:

— Думаю, затея хороша! Делаем такую статую, приносим жертвы богам, все отплывают, а самые отважные прячутся в животное. Враги выходят, видят коня, тащат к себе. Дар богам, знак победы. Ночью выбираемся, расправляемся с охраной, открываем ворота, в город проникают подплывшие основные силы. И Троя — наша! Как, Диомед?

— Бред сивого кентавра! — рубанул владетель Аргоса.

— Почему?

— Они сожгут коня и нас внутри, вот почему, — прорычал Диомед. — Не знаю, что там разглядел в этом юнце подслеповатый Калхас, но я вижу пред собой коварного подсыла Троады!

Одиссей почесал подбородок.

— Думаю, ты не прав...

— «Думаю», «думаю». Давай, усадим в деревянную ловушку лучших из лучших и сядем сами! А тебя, — палец разъярённого царя Аргоса ткнулся в грудь Ромашкина, — пытать и придать лютой смерти на радость Аиду!

Студент отбросил руку Диомеда.

— Полегче, чувак!

Вождь Аргоса на мгновение изумился, а потом, не вставая, мощно пробил Аполлону в грудь.

Парень кубарем отлетел от низкого стола и, прорвав стенку шатра, выкатился на улицу.

Удар оказался коварным — дыхание сбилось, и Ромашкин некоторое время ловил ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба. К его удивлению, рёбра оказались целыми, а боль вообще не появилась.

— Ты его не зашиб? — услышал юноша голос Одиссея.

— Да я вполсилы... Ну, кто его знает, может, он из этих, слабосильных, кто посрамляет само гордое именование мужа?

— Ты хоть понимаешь, Диомед, что он мой гость?! — Владетель Итаки перешёл на шёпот, но охранники и воины, бездельничавшие поблизости, всё отлично расслышали. — Убить гостя — это... Это...

Ромашкин встал и в полной тишине врезал обидчику по ноге, и тут же залепил правым кулаком в скулу. Диомед завалился на Одиссея, и растерянные герои рухнули на шатёр. Аполлон был взбешён. Он вообще редко дрался, только когда действительно доставали. У парня сорвало тормоза, и он готов был меситься, как школьник на заднем дворе. Плевать, что перед ним могучие герои...

Неожиданная удача протрезвила студента. Он опустил руки, разжал кулаки, наблюдая, как встают пыхтящие цари, запутавшиеся в ткани и верёвках.

— Молодец, юноша! — донеслось из кучки воинов. — Проворен!

— Он в гостях был и драку затеял, — раздался типичный провокаторский фальцетик.

— Цари сами его через стену выгрузили, — размеренно пробасил «голос разума».

Греки рассмеялись.

— Да я его сейчас... — процедил Диомед, растирая скулу. — Я его... Дай-ка, я тебя обниму!

Владетель Аргоса подскочил к Аполлону и заключил его в богатырские объятия. Ладонь наяривала по спине, издавая глухой стук.

— Молодец, чужак, — приговаривал царь. — По-нашему ответил, по-ахейски!

«Детский сад, — удручённо подумал студент Ромашкин. — Но как это я сподобился ввалить здоровяку, который едва не ломает меня своими медвежьими ручищами?! Они ж вдвое толще моих ног!»

Парень пришёл к выводу, что ему повезло: отреагируй Диомед иначе, быть ему покалеченным, а возможно и убитым.

Вернулись в шатёр, выпили вина в честь замирения.

— Так что ты говорил про коня? А то меня Пенелопа заждалась, на Итаке-то. — Хитрец Одиссей казался расслабленным, но глаза смотрели внимательно, известный своими кознями царь жаждал закончить войну как можно раньше.

— Надо сделать статую. — Аполлон по-чапаевски взял с блюда подвяленный плод инжира и потряс перед носами греков. — В неё посадить команду самых могучих бойцов.

Он разломил плод, показал Одиссею и Диомеду семечки, снова «закрыл коня» и «поставил» его на стол. Пощёлкал по большому блюду пальцем.

— Это Троя. — Ромашкин взял в руку виноградную кисть. — А это вы, ну, в смысле, мы.

Поместив гроздь к краю стола, студент снова схватил инжир, переложил к винограду. Греки следили за его манипуляциями, не отрывая глаз. Очевидно, такой способ реконструкции поля битвы был им в новинку.

— Мы оставляем коня с бойцами на берегу, остальные садятся на корабли и отплывают. — Кисть винограда исчезла со стола. — Троянцы выходят, видят, никого нет. Что за конь? А жертва богам! Давайте возьмём её в город!

— А зачем брать в город? — спросил Одиссей.

Аполлон растерялся, но тут подал голос Диомед:

— Трофей и священная статуя. Мы же у них Палладий свистнули? То-то.

Цари рассмеялись, тыча друг друга в плечи.

— Ну, да! — сориентировался Ромашкин. — Большая, огромная святыня. Ни у кого такой нет. А троянцы, посрамившие греков, владеют!

— Хорошо, хорошо, говори дальше, — отмахнулся владетель Итаки.

— Они затаскивают коня в город... — Плод перекочевал на блюдо. — А ночью воины выбираются и открывают ворота. Приплывшие обратно основные силы входят в Трою и берут почту, телефон и телеграф. Или что там у вас обычно берут?..

Студент положил виноград к инжиру, обозначая полную победу ахейского оружия. Одиссей и Диомед смотрели на парня, раскрыв рты.

— Последнее я вообще не понял, — пробормотал царь Аргоса. — Кто такие Телефон с Телеграфом? Вот Телемаха знаю. А эти...

— Забудь! — сказал Аполлон. — Главное поняли?

— Ещё бы, — протянул владетель Итаки, расплываясь в хитрющей улыбке. — О подробностях следует ещё поразмыслить, но затея хороша.

— Только ты сядешь в коня с нами, — отрезал Диомед. — Как самый умный.

— Да брось ты, друг! — Одиссей ткнул подельника локтем в бок, но по лицу было видно, что легендарный хитрец думает абсолютно то же самое.

Поговорили ещё немного, греческие военачальники прикинули, кто бы мог сладить здоровенную полую статую, потом поприставали к гостю, не вспомнил ли он, откуда явился, и наконец Аполлон покинул шатёр царя Итаки.

Друзья проводили Ромашкина взглядами. Прошло не менее минуты.

— Друг мой Одиссей, — тихо проговорил Диомед, сжав в кулаке виноградную горсть так, что сок заструился сквозь пальцы и потёк на дорогой ковёр. — Цари не прощают ударов в лицо. Когда я его обнимал, я ведь пытался его убить... Смять рёбра, переломить хребет... Тебе ли объяснять? Но я не смог! Я, ломающий спину молодому быку! Воистину, сей Аполлон непрост. Клянусь тебе, смертный муж лежал бы мёртвым.

V

Соблазнить женщину умеет

каждый дурак.

Милан Кундера

— Свидетельствую тебе, хозяин, не может смертная дева обладать столь неземной красой, как новая пифия! — сказал раб торговцу Тихону.

Хозяин отдыхал после долгого базарного дня и, расслабленно попивая вино, слушал доклад слуги, посланного в Дельфы узнать виды на урожай. Пророчица пообещала полное финансовое счастье. Доложив о деле, раб не преминул поведать и о внешности Елены Прекрасной.

— Что ж, две Прекрасные Елены — это много для нашей Греции, где всё есть. — Купец усмехнулся, тряхнув курчавой головой.

Тихон был красавец и сердцеед. Славный город Коринф хорошо знал купца, который снискал тайное благорасположение многих девушек из самых знатных родов. Но разве ж оно тайное, если на следующий день сначала на базаре, а потом в порту начинают ходить самые подробные слухи об очередном подвиге Тихона, кстати, потомка Приапа. Того самого.

В отличие от божественного предка купец имел милое лицо и статную фигуру, зато в главном весьма на него походил. В Коринфе говорили, что Тихон скор на подъём.

Верный раб как никто другой был в курсе беспокойного характера и повышенного интереса Тихона к новым прекрасным персикам. Любвеобильность толкала купца на новые приключения, как только заканчивались старые. К двадцати пяти годам он не обзавёлся семьёй, предпочитая заниматься свободным «спортом». Вот и сейчас его сильно взволновало сообщение слуги.

Хотя Тихон и не подал вида, опытный раб распознал тот самый блеск горячих глаз хозяина.

— Не иначе, она дщерь великой богини или, может, самого Зевса, — сказал слуга.

— Ну, что же, Эвбулей, давненько мы в Дельфах не торговали, не так ли?

— Так, хозяин.

Эвбулей почтительно склонил голову и спрятал улыбку. Отчего-то этому сорокалетнему человеку нравилось вертеть купцом, дёргая за самую главную ниточку.

У рабов свои причуды.

Весть о прекрасной пифии взбудоражила ближние города и поползла вглубь Аркадии, Беотии и даже Аттики с Ахайей. Люди, посетившие Дельфы, возвращались домой и рассказывали о Елене Прекрасной, которая пророчествует по-новому.

В самом городе, посвящённом сребролукому Фебу, у Ленки Афиногеновой образовался форменный фанклуб. Пылкие юноши, а среди них были замечены и жрецы храма Аполлона, уже на второй день её пребывания в стенах прорицалища стали собираться по вечерам на площади и дискутировать о прелестях Елены и «почему ей буду мил именно я». Начались спонтанные соревнования в поэзии, музыке и песнопении. Кое-кто пытался бороться, но твёрдые плиты, коими было замощено всё вокруг, поумерили пыл местных богатырей.

На третий день верховный жрец с тревогой и алчным восторгом констатировал: поток желающих узнать своё грядущее стремительно возрастает, а значит, умножаются и добровольные подношения храму.

В эти дни Эпиметей то и дело серьёзно задумывался, и чудесный дар Аполлона всё меньше его радовал. Шестой бессонной ночью верховный жрец ворочался в постели, мучительно просчитывая последствия Ленкиного своеволия. Было ясно, пифия не успокоится, она будет всё больше подминать власть под себя. Как на неё смотрят люди!.. Хороша...

Он ударил ладонью по лбу, чтобы не отвлекаться от главного.

Конечно, новая предсказательница проявила норов, но кто она без храма?

Жрец рассмеялся этой мысли, но помрачнел, остановив взгляд на пылающем огоньке масляного светильника.

— А если через какое-то время уйдёт? — прошептал Эпиметей. — Чем будет храм без неё?

Месяц, год, два — и она станет олицетворением Дельф!

Рывком соскочив с ложа, жрец принялся мерить покои шагами. О, он далеко не дурак. Он не за удалый вид избран главным слугой Аполлона.

Дева должна быть либо опорочена, либо сжита со свету.

Второе очень, очень, очень опасно. Небо может покарать.

Зато первое вполне осуществимо. Чужими руками, разумеется. А там и позорненькое изгнаньице, и народное презреньице.

И как можно скорее.

Приняв решение, Эпиметей сразу успокоился, лёг и вскоре заснул сном праведника.

А сама приговорённая бодрствовала.

Причина была более чем важная. Два дня Ленка Афиногенова порола сущую чушь, пророча всем подряд самое лучшее, вполне хорошее и более-менее нормальное, ни разу не предсказав беды. Жрецы и просители довольствовались, хотя она давно начала повторяться.

Источником вдохновения служили дурацкие гороскопы, которые печатаются в каждом женском журнале: рыб ждёт оглушительный успех, если они вовремя промолчат; дева проявит скромность и останется при своём; козерогу надо быть внимательнее к жене; овен поведёт себя как баран, если не откажется от старой точки зрения...

Конечно, продвинутая пифия с исторического факультета выкидывала знаки зодиака и адаптировала ничего не значащие обещания к конкретным вопросам. Ещё она свято чтила правило: пророчь так, чтобы толковалось неоднозначно. Падёт великое царство, а какое — сами гадайте. Классика жанра.

В порыве вдохновения самозваная предсказательница придумала вещать не как попало, а исключительно гекзаметром. Выходило авторитетно:

— Родит ли невестка до зимы?

— Коли ты признаки видишь того, что невестка не праздна, славь Афродиту, старик, и не спрашивай глупостей больше.

Счастливый старик-грек оставил богатые дары и поехал домой.

Или:

— Ехать ли мне торговать в Микены?

— Кто не дерзает, не пьёт тот игристых напитков. Кто осторожен, тот мудр, ну а знание — сила.

Купец почесал плешивую голову, дал подношения вдвое больше стариковых и удалился, шевеля губами и медленно двигая бровями, словно чашами весов.

Ленку устраивало такое положение вещей. Людям хотелось не пророчеств, а успокоения. «Почти как психотерапия», — подумалось студентке Афиногеновой.

В общем, сплошное идиллическое согласие. Но на шестой день...

О, к сегодняшнему событию Ленка возвращалась снова и снова. Валяясь, потом сидя, затем стоя у окна и глядя на звёзды с месяцем, которые то прятались за белёсой облачной дымкой, то вновь выныривали, освещая пустой храмовый двор.

Итак, долгий знойный день стремился к полудню, поток просителей почти иссяк, в зале было душно, и хотя Эпиметей велел не жалеть фимиама, нестерпимая вонь пифоньего дыма лезла в нос. Голова предсказательницы разболелась, хотелось скорее покончить с дурацкой миссией. Вперёд выступила немолодая женщина с головой, покрытой сфендоной. Серый видавший виды хитон, разбитые в хлам сандалии... Желающая пророчества робко улыбнулась, на мгновение подняв взгляд на пифию, и тут же протянула свой свиток с вопросом жрецам.

Ленка посмотрела на тубус, и пространство вокруг этого бамбукового футляра вдруг схлопнулось, всё оказалось размытым и далёким, девушка отчётливо видела только кисть женщины и предмет. Затем в одну секунду тубус очутился прямо перед студенткой. Она заворожено протянула руку, взяла его. Открыла крышечку. Внутри футляра ничего не было.

Зажмурив глаза, прорицательница Афиногенова потрясла головой. Подняла веки и удивлённо отпрянула, чуть не упав со скамьи: «Что за наваждение?!»

Тубус был у посетительницы, молодой жрец как раз наложил на него руку.

— Стойте, — выдохнула пифия. — Там пусто.

Юноша нерешительно принял футляр, чуть не уронил, неуклюже сорвал крышечку и ахнул — записки действительно не было.

— Зачем ты пришла, любезная? — спросила Ленка.

— Пожалуйста, прими меня завтра вечером! — Женщина снова посмотрела в глаза студентки и склонилась.

— Хорошо, — прошептала пророчица и посетительница удалилась.

Никто не знал, кто она, Эпиметею женщина не понравилась, но девушка была тверда:

— Я дала слово. Придёт — пропустите.

«Что это за чудо приключилось с тубусом, — мучилась Ленка перед сном. — Неужели я начинаю окончательно сходить с ума? Ромашкин, Ромашкин, всё из-за тебя! Где ты, паразит?..»

Она сомкнула веки, и ей тут же приснился Аполлон. Парень стоял герой героем — в этих древнегреческих железках со щитом и копьём. Студентка обернулась и узрела огромного мужлана, который должен был убить бедного Польку одним только внешним видом. Тут сердце юной пифии пронзил укол боли, она схватилась за солнечное сплетение, распахнула глаза. Спальня, постель, масляные светильники и светлеющее небо в окне.

Нет, так поспать не удастся.

Лена Афиногенова накинула хитон и вышла на воздух. Остатки вчерашнего зноя всё ещё накатывали волнами, солнце почти выглянуло из-за гор, и с моря шли робкие порывы прохладного ветра. Дельфы замерли в сумерках. Где звуки, которые наполняют город в течение дня? Из священной рощи жалобно и одновременно с вызовом покрикивала какая-то горластая птица. Откуда-то с гостиных дворов доносилось бренчание кифары.

Новоиспечённая пифия сжимала и разжимала кулачки и мысленно бранила Ромашкина: «Чёртов дуралей! Как же это всё?.. Бред, бред, бред!..»

Охваченная тяжёлыми предчувствиями Лена была готова разрыдаться, и надо сказать, ей этот приём иногда помогал: отревёшься и полегчает. Но здесь, где за спиной или в пределах бокового зрения постоянно маячили вездесущие жрецы... Девушка не любила показывать свою слабость ни чужим, ни своим. А местные служители культа не внушали доверия: чего стоили их вожделеющие взгляды. Ленке была рада лишь предыдущая предсказательница, но это понятно — она отмучалась. Где она теперь?..

Студентка Афиногенова поправила хитон и неторопливо пошла к роще. Не сбежать, так хоть прогуляться... И стоило Ленке сделать три десятка шагов, как прямо перед ней рухнуло тело.

Оно упало отвесно, непонятно откуда, ведь храм остался позади, и девушка оказалась в центре площади. Скорость была настолько высока, что студентка отреагировала только на звук глухого удара о древние плиты, смешанный с отвратительным хрустом костей.

Ленка отшатнулась и посмотрела под ноги.

Перед ней валялся мужчина в дорогой золототканой одежде, золотых сандалиях (эта деталь почему-то бросилась в Ленкины глаза первой) кудрявый и светловолосый. Его широкая спина не двигалась, руки-ноги выгнулись под странными углами, но крови не было, а может, она не успела залить пространство под телом.

Увидев свежие трещины на плите, Ленка запоздало отскочила и вскрикнула, прижав кулаки к лицу.

А в следующее мгновение летун-неудачник вздохнул и зашевелился.

Движения его были сначала неуклюжими, но затем переломанные кости удивительным образом встали на место, и мужчина с кряхтением поднялся на четвереньки. К удивлению студентки-пифии, под приземлившимся мужиком вообще не обнаружилось крови. Он потряс кудрявой головой, храпя не хуже коняги, а потом исторг из груди тяжкий стон.

Размял шею, прижав голову к левому, а затем и правому плечу, оглашая округу громким хрустом позвонков.

— Помощь нужна? — тихо спросила Ленка.

Летун уселся по-дзюдошному, положив руки на колени, обернулся на голос. Девушка снова вскрикнула, но на сей раз от омерзения — нос незнакомца был зверски свёрнут набок, а нижняя челюсть вывихнута нечеловечески. Мужик прочитал Ленкины эмоции, ощупал ладонями лицо, решительным боковым ударом кулака вправил челюсть на место. Обхватил пальцами нос, выпрямил. Хрумкнуло ещё отвратительнее, чем при падении.

Пифия почувствовала головокружение и тошноту: произошедшее за последнюю минуту было настолько диким и невозможным, что девушка впала в предобморочное состояние.

Впрочем, подремонтировавшийся незнакомец оказался симпатичным и юным. Студентка сочла его сверстником. Классические черты лица, идеальные пропорции, сам статен... И ещё неуловимое сходство с актёром, который играл молодого Дарта Вэйдера. Короче, зайка. Вот если бы ещё не хмельная поволока на голубых глазах...

— Как же это?.. — Ленка показала вверх и затем вниз.

— Э... Это... Пс... Пс... Поскользнулся, — выдавил из себя юноша. — Там тучи, влага... ик!.. проклятая. Тучи!

Он развёл руками, скорчив мину, дескать, чего объяснять, сама понимаешь.

— Где — там?

— Где-где, на Олимпе. — Незнакомец прыснул пьяным смехом.

Пифия Афиногенова заморгала часто-часто, соображая, уж не издевается ли странный парень.

— Вообще-то, здесь Парнас. — Она указала на проступившую в сумерках двойную вершину. — А Олимп далеко.

— Э, дева красы неземной... Ой! — Юноша попробовал встать, и у него подвернулась нога. — Есть Олимп, а есть и Олимп!

Первый Олимп прозвучал пренебрежительно, зато второй торжественно и гордо.

— И ты упал с небесного? — высказала догадку Ленка.

— Ум твой с красою поспо... ик! — одобрил незнакомец.

— Почему же именно здесь? Чуть меня не убил...

Парень сфокусировал расслабленный взгляд на девушке.

— Ты одета, как пифия... Не знаю тебя... — Летун встревожился. — Что тут произошло? Ты кто?

— Пифия, лепёшка. — И прыснула, ведь хотелось сказать «блин», а вышло не пойми что.

— Тогда ты издеваешься. — Юноша посуровел и как-то заметно протрезвел. — Где ж мне ещё падать, как ни у собственного святилища?!

Сверху свистануло, и на голову пьянчужки обрушилась кифара. Хруст смешался со звоном струн. Парень рухнул ничком, отскочивший от макушки инструмент загрохотал по плитам, извлекая прозрачный звук. Наступила гробовая тишина.

— Гермес, твою за ногу!.. Шутничок... — выдавил златокудрый юноша, снова садясь на корточки и тряся головой.

— Так ты кто, Аполлон? — прошептала Ленка.

— Склонись, смертная! — с какой-то брезгливостью проговорил парень и пополз на четвереньках за кифарой.

Девушка пошатнулась. Ей чрезвычайно захотелось присесть и обо всём подумать. По краешку сознания проскочила мысль, что всё вздор, всё глупость и... Ленка плюхнулась в обморок.

Когда она очнулась, ощутив спиной прохладу плит, над ней стоял Аполлон. Бог то ли морщился, то ли улыбался, а возможно, совмещал эти занятия.

— Великолепно, — изрёк он, перебирая струны кифары. — Ты прекрасна и трепетна. Я чувствую рядом с тобой э... невообразимый подъём!

Музыка лилась волшебная. Умница Ленка припомнила, что Феба нарекли кифаретом не за красивые глаза. Приподнявшись и упершись локтями в камень, девушка несколько минут внимала вдохновенной игре бога, свалившегося с неба. Затем он как-то небрежно, но ничуть не скомкано свернул сложную мелодию и указал перстом на студентку.

— Пифия, будь моею!

Он не казался пьяным, хриплый уверенный голос пробирал до дрожи, Ленка видела перед собой магнетически-привлекательного грека, молодого и прекрасного, как... А почему, собственно, «как»?! Он и есть бог! Чего в принципе не может быть!

Всё это не укладывалось в голове, оттого и наваждение, в котором девушка уже потянулась навстречу златокудрому Фебу, вдруг развеялось, и она стушевалась, прикрыла колени полой хитона.

— Отчего ты краснеешь? — ласково пропел Аполлон, приближаясь к Ленке и присаживаясь на корточки.

— У меня... Я... На мне проклятье! — выпалила пифия. — Мне никак нельзя любить. Особенно бога.

— Что за бред?! — Небожитель потёр нахмуренный лоб и внезапно взглянул на девушку новым, совсем иным взглядом, который она окрестила про себя рентгеновским. — О! Да ты отнюдь не проста!

Феб отстранился, встал с корточек. Глаза его бегали, милое лицо совсем помрачнело. Он завёл правую руку за плечо, поискал что-то, и умница Ленка вспомнила: Аполлон славен не только игрой на кифаре, но и стрельбой из лука.

— Ты равная... — нерешительно промолвил бог и осёкся. — Кто ты, дева?

— Елена Афиногенова, — на автомате представилась студентка.

Небожитель отступил на пару шагов.

— Созданная Афиной? — недоверчиво проговорил он. — Что ж... Сестрёнка могла учудить. Но зачем ей посылать тебя в моё святилище пифией? Уж не перемудрила ли многомудрая?.. А может, всё-таки...

— Да иди ты! — Девушка оттолкнула ловеласа и грозно засверкала очами.

— Ай да Афина...

Златоволосый бог в глубокой задумчивости побрёл прочь, и Ленка решила не останавливать странного «родственничка». Пусть уж он считает себя её дядей, ведь от песни, которую он пел, студентка почти потеряла голову! А девушка не любила оказываться в ситуациях, когда от её воли ничего не зависит.

Зябко ёжась, Ленка поспешила в храм.

VI

Посылать людей на войну

необученными — значит предавать их.

Конфуций

Агамемнон сидел на валу, глядя в сторону Трои, ел финики и метко пулялся косточками по шлемам охранников, стоявших в десяти шагах от него. Царь Микен не зря славился воинской доблестью и метким ударом — косточки гулко щёлкали в бронзовые котлы с гребешками. Привыкшие ко всему охранники стоически переносили тяготы караула, делая вид, что ничего не происходит.

— У, гетеры страшные, — выругался Агамемнон. — Сидят за стенами, и хоть ты снимайся да уплывай!

Скучающий Аполлон Ромашкин всмотрелся вдаль и сказал:

— Если ничего не делать, то можно всю жизнь тут проторчать. Может быть, по домам?

Парню зверски надоело скучать, слоняясь по лагерю ахейцев, пока те строят деревянного коня, получившего прозвище Карней. Отвернувшись от Трои и бросив взгляд на городище греков, студент узрел работу воинов.

Кто-то рубил кизиловые деревья прямиком в священной роще настоящего Аполлона, другие удаляли ветки и волокли стволы к месту сборки, а там, на открытой площадке, кипело строительство. В ахейском стане нашёлся ваятель, готовый справиться с задачей. Как ни странно, им оказался Эпей — здоровенный атлет и грубиян, любитель кулачных боёв и бранных подвигов. Когда на открытом совете царей Одиссей протолкнул предложение Ромашкина, никто не мог поручиться, что большая полая статуя не рассыплется. Тогда Эпей выступил вперёд и показал соратникам маленького игрушечного коня, которого выстругал сам от нечего делать, ведь ахейцы воевали более чем с прохладцей, а на кулаках с бойцом никто не хотел сходиться даже ради потехи.

Теперь Эпей громогласно командовал строителями и лично гнул да связывал кизиловые «жилы» будущего коня. В облике животного было мало эстетики, но при наличии воображения и знании того, что хотят сконструировать авторы, нечто лошадиное угадывалось. Четыре ноги, бочковидное тело, очертания головы... Ну, точно не змея.

— Предлагаешь бросить твою затею, чужанин? — насмешливо спросил Агамемнон, запуская очередную косточку в шлем охранника. — По словам Синона, идея с конём — твоя, не Одиссея. Сомневаешься в успехе? Пытаешься выгородить себя?

«Лепёшка, я, как Штирлиц в гестапо! — подумал Аполлон. — Кругом подозрения».

— Больно оно мне надо, — буркнул он. — Мне вообще-то Калхас напророчил в Дельфы плыть. Причём побыстрее.

— Хм, Синон докладывал и об этом, — кивнул царь Микен.

Он встал, отряхнул руки и стал спускаться к своему шатру.

— У, стукач, — прошептал студент.

— Согласен. Он мне тоже не нравится. Но без таких людей нет и благородных героев, так, чужанин? Пойдём же, скоро начнутся игры.

Греки любили устроить игры по любому мало-мальски значимому поводу. Убьют героя или он сам кого-то ухайдакает, родится наследник или соберётся новый поход — ахейцы обязательно посоревнуются. Об этом знали все, в том числе и троянцы. А уж они зорко наблюдали за лагерем оккупантов.

Раз уж пускать пыль в глаза с отплытием, надо врать во всех подробностях.

К вечеру конь был готов. На его боку красовалась надпись: «Этот дар приносят Воительнице Афине уходящие данайцы».

Возле статуи поставили столы, за которыми расселись, точнее, разлеглись цари. Огородили большую площадку-стадион, пришлось передвинуть часть шатров. Вокруг площадки расположились рядовые воины.

Сначала были бега. Шесть колесниц дали несколько кругов, подняв изрядную пыль. Победителем вышел Диомед, и греки припомнили, что и в погребальных играх в честь достославного Патрокла, друга Ахилла, победил он же. Ромашкин только хлопал глазами да сплёвывал набившиеся в рот песчинки, он, разумеется, не застал ни того, ни другого героя.

Одарив Диомеда богатыми дарами, награбленными в окрестностях Трои, объявили простой забег. Самым быстрым оказался юный Неоптолем. Снова все славили легендарного Ахилла, чей сын выиграл, снова были подарки и винные возлияния.

В кулачном бою одним ударом победил Эпей. Аякс Оилей вырубился и не скоро очухался.

Филоктет стал чемпионом в стрельбе из лука. Он поразил привязанную к столбу голубку прямо в голову.

Лучшим метателем копья традиционно стал Агамемнон. Его соперники не особо и сражались, признавая его талант.

Аполлон смотрел на молодецкие забавы со скукой и удивлением. Например, какова доблесть в расстреле связанной горлицы? Хочешь показать меткость — пуляй в нарисованную мишень. Нет, никому из этих грубых и раздражающе громких людей он не сочувствовал, разве что Одиссею, но тот не спешил принять участие в играх.

Наконец, пришло время последнего, самого зрелищного соревнования — поединка в паноплии. Паноплией или «всеоружием» греки называли боевой комплект: нательные латы, поножи, шлем, щит, меч, копьё. Перед столом появился победитель в скачках Диомед, уже облачённый для схватки.

— Сегодня я вызываю на бой чужанина! Пусть покажет, как дерутся в его краю! — прокричал царь Аргоса.

Студент Ромашкин аж поперхнулся и облился вином: «Да он же меня зароет!»

Толпа взорвалась криками: «Пусть покажет!», «Не всё по помойкам копаться!» и более обидными, которые и вспоминать-то совестно, не то что пересказывать.

Поднявшись на неверные ноги, парень развёл руками:

— У меня и оружия нет...

— Не вопрос, я приготовил своё! — осклабился Диомед и взмахнул копьём.

Двое солдат вытащили паноплию.

Ромашкин смотрел на вооружение, ощущая спиной бег мурашек. Кожу на макушке стянуло в узел, во рту пересохло, разве только колени не затряслись. Царю Аргоса надоела нерешительность гостя, и он крикнул:

— Или ты прибыл из обиталища негодящих трусов?

Ловушка захлопнулась, Аполлон был умело «взят на слабо»: ни отказаться, ни отовраться.

Он обошёл стол, принялся неуклюже одеваться. По знаку Диомеда бойцы, принесшие снаряжение, помогли парню с доспехами и поножами. Ему было чрезвычайно неудобно — железки, рассчитанные на менее рослого хозяина, нестерпимо жали и тянули к земле.

В стане царей и воинов-простолюдинов начались споры, кто победит. Правда, вопрос ставился не так, а более унизительно для студента: как быстро победит владетель Аргоса?

К Аполлону подошёл Одиссей, внимательно посмотрел в глаза.

— Не бойся, чужанин. Диомед — великий воин, но игры не поле битвы, здесь насмерть обычно не дерутся.

Парню заметно полегчало, он поднял голову, встряхнулся.

Царь Итаки хлопнул его по нагрудной пластине:

— Правильно, не раскисай. Покажи моему товарищу, на что способен. И прими совет: всё-таки постарайся выжить. Будешь смеяться, мой друг считает тебя бессмертным и постарается проверить, так ли это. Дерзай.

Плечи Ромашкина опустились, он проводил взглядом доброхота. Зачем Одиссею был нужен такой разговор? Неужели легендарный обманщик для разнообразия сказал правду? Или глумится?..

«Греки считают, что идея с конём принадлежит хитромудрому царю Итаки... Пристукни меня Диомед, и всё было бы шито-крыто... — пришло на ум Аполлону, и мысли поскакали дальше. — Он меня убьёт! Он всю жизнь мечет копья и машется на мечах! Бежать! Куда?!»

Аполлон затравленно огляделся. Кругом ахейцы, ждущие зрелища.

— Приплыл, гладиатор фигов, — прошептал парень, не к месту поминая римского воина-раба.

Ему на голову нахлобучили неудобный шлем, сунули в руки копьё да щит и стукнули по плечу.

— Удачи, чужанин.

— Эй, правила хоть объясните! — спохватился Ромашкин, но в рёве толпы никто его не услышал.

Они стояли друг против друга в трёх десятках шагов. Долговязый по местным меркам Аполлон в тесных и неудобных доспехах, сработанных не на него. Диомед, чьи бычьи глаза были люты, а шрам на лбу стал лиловым и, казалось, светился. Царь Аргоса выглядел форменным маньяком. Он резко вскинул копьё и, сделав короткий шаг, запустил его в Аполлона. Парень безнадёжно прозевал момент броска и слишком поздно стал уклоняться, затем попробовал подставить щит... В несколько мгновений, пока летело копьё, мысленно заметался, толком ничего не предпринял и словил мощнейший удар в грудь.

Боевой остроконечный снаряд пробил медную пластину и глубоко вошёл в тело Аполлона. Диомед был действительно на зависть мощным бойцом. Удар сбил студента с ног, уже в падении парень почувствовал острейшую боль в груди, потом ударился спиной и затылком оземь.

«Как, и это — всё?! — Аполлон отказывался верить в такой невозможный конец. — А как же мама?..»

Это была последняя мысль ромашкинского «я», тонущего в холодной тьме полного попадакиса.

Он не услышал, как в едином порыве ахейцы выдохнули разочарованным эхом:

— Как, и это — всё?!