∀поллон против Олимпа

VII

Если долго мучиться,

что-нибудь получится.

Леонид Дербенёв

Стоило Ленке Афиногеновой заснуть, как её тут же растолкали служанки.

— Утро доброе, почтенная пифия, пора вставать.

Девушка прислушалась к ноющему телу. Лёгкая лихорадка: голова болит, кости ломит, спать охота ужасно, лицо горит, глаза пощипывает. Да ещё и знобит.

«Это нервы, — решила студентка. — Чересчур много для одной меня... Глюки эти, Феб с неба свалившийся. Как бы вовсе с катушечек не спрыгнуть».

Ни к чему так скоро не привыкла дочь бывших советских, а ныне российских интеллигентов Елена Афиногенова, как к служанкам. Ей, безусловно, было стыдно, что за ней ухаживают храмовые рабыни. Это претило нашему укладу, напрягало, ведь когда тебя одевают, ты себе не принадлежишь. Словно кукла какая. Но постепенно практические плюсы одержали верх над этическими минусами, и пифия принимала хлопоты служанок как должное.

Вот и сейчас она позволила им облачить себя в хитон, отвести в купальню. Утреннее омовение слегка улучшило самочувствие пифии, и она решила, что выдержит сегодняшнюю пытку «гороскопами». Предстояло полдня вдохновенно врать, только где ж его взять, это вдохновение, если в голове треск, а в теле слабость?

К концу процедур, когда блуждающую в своих мыслях пророчицу снова нарядили в парадные одежды, в купальню вошёл энергичный Эпиметей. «Точно подглядывал», — безучастно подумала Ленка, наблюдая за беготнёй масленых глазок жреца. Он нервно постукивал скипетром по бедру, и студентка вспомнила пародийного фашистского офицера из какого-то фильма. Один в один.

— Ты улыбаешься, дитя! — с преувеличенной радостью сказал Эпиметей.

— Ну, да...

— Вижу тревогу. Что стряслось?

— Мне являлся Аполлон. — В голосе Ленки появилась хрипотца. — С самого Олимпа.

— Вот как?! — Жрец всмотрелся в болезненное лицо пророчицы, и оно показалось ему печальным, а слова пифии заслуживающими внимания. — И что же повелел наш златокудрый хозяин?

Девушка не сразу нашлась с ответом, но потом сообразила: ей предстоит торчать в задымлённом зале, а она и так себя чувствует, как мумия.

— Лучезарный Феб велел выйти к народу.

— То есть как это — выйти к народу?!

— Пророчествовать с крыльца, чего не ясно-то? — устало проговорила Ленка.

У Эпиметея аж волосы дыбом встали от такой новости. Пророчица поспешно добавила:

— Я сама поразилась. Неслыханно! Но воля бога — закон для слуг его.

— Воистину, дитя моё, воистину... Что ж, пойдём, твой выход.

«Ага, у нас тут цирк с конями», — мысленно съязвила студентка и поймала себя на этом «у нас». Не у них... А всего лишь седьмой день...

Весть о том, что пифия будет пророчить перед всем честным народом, была встречена оным на ура. Юноши-почитатели едва не плакали от счастья, люди посерьёзней тоже не могли скрыть радости. Сказывался магнетизм Ленкиной внешности.

Скамью установили на крыльце храма, толпе велели не подниматься на ступени. Выход прелестной вещуньи произвёл должный эффект: раздались приветственные возгласы и рукоплескания.

«Господи, я для них прямо Кашпировский», — подумала испуганно пифия Афиногенова. Ей снова стало не по себе: чужие, кругом чужие! Она с детства не любила публичных выступлений. С годами научилась перебарывать дискомфорт, но так никогда и не почувствовала себя на сцене как рыба в воде. Представилась возможность одолеть старый комплекс.

Молча усевшись на скамейку, она посидела, наслаждаясь остатками утренней прохлады, и подала знак жрецу, который обычно вскрывал футлярчики с вопросами.

Потекла привычная чреда дурацких и серьёзных просьб к судьбе, девушка стала сочинять ответы. Сегодня ей было трудно, она подолгу складывала непослушные слова в подобие двустиший. Мешали слабость, неуверенность в собственном рассудке, колышущееся море кудрявых ахейских голов, желание быть дома, крики пролетавших мимо птиц, — в общем, всё подряд. Мысли ковыляли в два потока, постоянно запинались, приходилось возвращаться к началу, переспрашивать.

Ленке почудилось, будто она опозорилась с ног до головы, но взглянув на толпу, она увидела десятки восхищённых глаз, говоривших: «Ты бесподобна, всё так, как должно быть».

Это её успокоило, и дело пошло веселей. Пара её ответов вызвала смех, другие — цоканье языков, мол, вот она какая, судьба-то.

Пифия слегка подпустила театральности, закатывала глаза к небу, прятала лицо в ладони, простирала длань навстречу просителю. Всё это оказывало крайне завораживающий эффект и давало время сбрехать что-нибудь впопад.

Навык брать паузу выработался у отличницы Афиногеновой ещё в школе. Когда-то она была ужасной торопыгой, на уроках отвечала сбивчиво и путано, даже заикалась. Однажды классная преподавательница оставила девчонку после занятий и повела лечебно-профилактический разговор: «Леночка, я вижу, твои мысли бегут значительно быстрее слов. Из-за этого ты трындычишь, и кому-то незнакомому может показаться, будто ты не знаешь предмета. Представь себя на вступительных экзаменах...» Дело было в четвёртом классе, когда мало кто задумывается о вступительных. Учительница продолжила: «Тебе надо постепенно пересилить своё желание рассказать всё и сразу. Давай условимся. Ты сначала будешь думать, а потом коротко отвечать. Запомни, я тебя не стану подгонять, но вот осаживать, если ты опять сорвёшься в галоп, буду. Договорились?» И они, конечно же, договорились. Через полгода Афиногенова превратилась в почти нового человека. Говорила спокойно, взвешенно, не пыталась кричать. Новая способность распространилась и на другие стороны жизни: она стала поступать взвешенно, появилась аккуратность, переходящая в педантичность, и изменились осанка и походка. А главное — мысли сделались яснее.

И вот давно воспитанная манера не спешить спасала студентку-пифию сразу от трёх зол: от растерянности, от боязни толпы и от недостатка свежих идей, что бы сморозить следующему искателю пророчеств.

Одновременно вторым слоем текли невесёлые думы о том, как быть дальше. Всё явственно отдавало сумасшествием. Достаточно шмякнувшегося с неба древнегреческого бога. Ситуация не из тех, когда рано или поздно с криками «Розыгрыш!!!» выскакивают друзья...

«Если буду сидеть здесь, так и умру от старости в персональном бредовом мире, — подумала Ленка, пока откланивался молодой воин, а вперёд выходила следующая алчущая. — Вот чую, мой Ромашкин тоже где-то тут, но как его найти?! Можно всю жизнь проискать Аполлона, но отыщешь ли?..»

— Истинно права ты, о, пифия! — Громкое обращение просительницы вернуло девушку в реальность.

— Я что-то сказала?! — удивилась Ленка.

— «Можно всю жизнь проискать Аполлона, но отыщешь ли?» — почтительно повторила гречанка. — Спасибо, за ответ на мой вопрос.

— Но ты же не успела ничего спросить! — воскликнул молодой жрец, следивший за порядком очерёдности посетителей.

Толпа взволновалась и возрадовалась очередному чуду.

«Ну и ну, они любое слово готовы принять за пророчество», — констатировала студентка, поднимаясь со скамьи в надежде уйти внутрь храма, в прохладу и тишину.

Обожающие взгляды физически давили на Ленку, ей сделалось дурно. В этот момент Афиногенова будто провалилась сквозь камни крыльца и глубже, глубже в землю, а затем растворилась, заструилась быстрыми токами в разные стороны — по корешкам трав, по тончайшим норкам, прокопанным червями, просто сквозь песчаные и каменистые земли Пелопоннеса. Потом была вода Коринфского залива, широкое Средиземное море, какие-то острова, а в других направлениях была сплошная твердь, и эти невидимые струйки энергии или сознания устремились на восток. Вдруг возникла вспышка, и пифия мгновенно «сжалась» до своего тела, ощутила себя стоящей возле храма, ниже кричала и махала сторукая толпа, а перед глазами расцветали и угасали яркие пятна.

В голове возникло твёрдое знание — Аполлон Ромашкин здесь, и он её ищет.

Ленкины ноги подкосились, она отнюдь не величественно плюхнулась обратно на скамью, хрипло выдохнула:

— Следующий.

VIII

Сейчас я, товарищи студенты, сделаю

резкий финт ушами, и вы меня больше

не увидите.

Неизвестный военрук

— В следующий раз хотя бы не одним ударом, — с укоризной сказал Одиссей Диомеду.

Поединщик поставил ногу на грудь поверженного чужестранца и выдернул копьё. Оно вышло с утробным чавканьем.

— Ну, кажется, в царстве мрачного Аида пополненьице, — пробормотал могучий владетель Аргоса, всматриваясь в посиневшее лицо Аполлона Ромашкина.

Фиолетовые губы, кровь, выступившая в их уголке. Амба.

— Доспех гниловат, — строго заметил Одиссей.

— Для верности, — усмехнулся Диомед и зашагал к столу, где его ждал победный кубок весёлого вина.

Царь Итаки покачал головой, отвернулся от тела незадачливого чужака, и тут Ромашкина скрутила жесточайшая судорога, тело выгнулось дугой, поверженный насмерть парень закричал, как кричат от боли, и обмяк.

Одиссей подскочил к Аполлону, в два приёма сорвал дырявый нагрудный доспех и замер, широко раскрыв глаза и рот.

Подбежавший Диомед тоже вытаращился на чужака.

На груди никакой раны не было.

Сознание Ромашкина словно колыхалось в тёмном бездонном колодце. Парню почудился лев, раздирающий ему грудь, потом льва снёс поток диковинных рыб, слившихся в пёструю ленту, затем Аполлон вдруг перенёсся в детство, на первые свои соревнования по самбо. В самом дебюте юный Полька проиграл: не собрался и на первых же секундах поединка допустил досадную ошибку. Ловкий паренёк из конкурирующего клуба провёл наглейший захват и стремительно «выдернул» Ромашкина на себя. Спохватившийся Аполлон стал пятиться и пропустил переднюю подножку.

И вот теперь, когда нечеловеческая боль взорвалась в груди и также стремительно исчезла, студент Ромашкин ощутил чрезвычайную досаду сродни той, детской. Жаль было не проигрыша, а того, что бездарно лопухнулся. Тюфячок...

«Быть готовым с первого мгновения схватки — вот чего не хватило! И больше так лажать ни в коем разе нельзя!» — разъярился на себя студент.

По телу разлилась решимость и необоримая энергия.

Парень открыл глаза, схватил за нос наклонившегося над ним Диомеда, потянул через себя.

Растерявшийся воин послушно кувыркнулся, Аполлон же перекатился вслед, очутился на груди врага, выхватил меч и приставил к горлу царя Аргоса.

Греки ахнули. Одиссей изумлённо развёл руками:

— Победил чужанин.

— Слава Аполлону! — грянули бойцы, которым было всё равно за кого, лишь бы грянуть.

Позже, когда лазутчики, подслушивавшие, что творится в ахейском стане, доложили царю Трои, дескать, проклятые данайцы с преогромным воодушевлением славили златокудрого Аполлона, мудрый Приам погрузился в мрачные думы. Лучезарный Феб считался одним из покровителей Троады, её заступников, но откуда такая любовь к нему у ненавистных греков?.. С тяжёлым сердцем поглядел мудрый царь на прекрасную Елену, и спрятал лицо в ладони.

«Вернуть, вернуть Менелаю женщину, которая вскружила голову моему Парису, а недавно и свела его в царство Аида, — думал Приам. — Вернуть всё. Остановить наглых данайских разбойников, разоривших окрестности милой Трои. Пусть забирают и проваливают. Довольно смертей. Сначала выкрали Палладий, теперь заручились поддержкой Аполлона. Город постепенно остаётся без божественного присмотра. Пора спасать людей».

А греки провели вечер в куда более весёлом настроении, пировали, хотя и без должного усердия.

Все сочли Аполлона Ромашкина если не богом, то сыном какого-нибудь могущественного небожителя. Разве мог простой смертный восстать после удара копьём в грудь? А где же рана?

— Представляешь, друг мой Одиссей, — жаловался Диомед. — Когда меч оказался у моего горла, я заглянул в глаза чужанина и увидел там самого Танатоса!

— Не поминай бога смерти понапрасну, — увещевал друга царь Итаки. — Тебе помстилось.

— А зажившая дыра в теле?! Тоже мираж?

И старые товарищи прибегали к последнему аргументу — вину. А затем разговор начинался заново.

Студент Ромашкин был героем вечеринки и пил то с Агамемноном, то с Неоптолемом, то с самим Нестором — легендарным царём-воителем, который напомнил Аполлону президента Ельцина в периоде полураспада. До сих пор Нестор не появлялся из шатра, непрерывно болея и спасаясь испытанным лекарством лукавого Диониса, а тут выполз. Сам старец был уже не тот, зато привёл под Трою неслабую дружину.

Конечно, парню было комфортнее в обществе юного сына Ахилла, но каждый из греческих начальников норовил поднять кубок с воскресшим героем: вдруг часть божественной силы прольётся и на них?

Неведомо, перешла ли благодать на пивших с Ромашкиным воителей, но доподлинно известно, что чудесный студент набрался быстро и накрепко. Он не буянил, вино подействовало как снотворное.

Очнулся герой вчерашних игр в тёмном, тесном и зловонном помещении, явно набитом людьми. Его ноющее тело подпирали с боков чьи-то могучие плечи, на ноге лежало что-то тяжёлое и угловатое. В чернильной тьме глухо перешёптывались какие-то мужики.

— Эпей, я в отхожее место хочу, — пожаловался знакомый голос, вроде бы Менелая, а может, и нет.

— А гетеру ты не хочешь? — буркнул кулачный боец. — Терпи, царь.

— Где я? — жалобно спросил Аполлон Ромашкин, ощущая сухость во рту и тошноту.

— Где-где... В коне, — ответил слева Диомед.

— Думаю, наш друг неподдельно удивлён, — со смехом в голосе добавил Одиссей, подпиравший студента справа.

Темень была несусветная, парень ориентировался по звуку.

— Началось? — выдавил он.

— А что в долгий ящик откладывать? — Царь Итаки, наверное, пожал плечами, и Аполлона существенно подвинуло и встряхнуло.

Головокружение усилилось. Вино, поначалу казавшееся лёгким и безобидным, дало серьёзное похмелье.

— Ещё немного, и я тебе в шлем всё сделаю, презренный евнух! — сквозь зубы заявил Менелай, обращаясь к генеральному конструктору коня.

— Я дерусь без шлема, — не скрывая издёвки, ответил Эпей.

— Иди сюда, дура!

Началась возня, тычки, зазвякали доспехи.

— Эй, а я тут при чём? — обиделся невидимый Неоптолем.

Количество возни возросло. В замес вовлекались новые участники, голоса которых Ромашкин не распознал. Стены коня затряслись, Аполлону почудилось, будто статуя начала раскачиваться.

— Товарищи мои, тихо! — крикнул Одиссей, и всё смолкло, осталось лишь натужное сопение. — Кажется, идут! Вы что, хотите полечь сразу, по дурости? Они запросто сожгут коня вместе с нами, драчливыми петухами.

— Это ты кого петухами... — зашипел кто-то злобный, но его пихнули, и претензия оборвалась.

Царь Итаки продолжил:

— Менелай, поищи дыры в полу. Внутри ног пусто. Эпей говорил об этом перед тем, как мы сюда влезли. Давайте обойдёмся без драк. Ещё вопросы есть?

— Меня тошнит, — просипел Аполлон.

— Тьфу, вакханка ты страшная, — ругнулся кто-то из тьмы. — Вони будет...

— Во-во...

— Потерпишь, Махаон. И ты заткнись, Сфенел. — Одиссей отлично узнал голоса старых боевых товарищей, чьи имена Ромашкину вообще ничего не говорили. — А ты, чужанин, дыши глубже. Если что, тоже ищи дыру в полу.

Парень полежал спокойно, подышал, и ему полегчало.

— Слушай, Одиссей, а сколько тут человек?

— Десять.

— Но потомки будут слагать сказания о ста воинах, — добавил Диомед. — Знаешь почему?

— Ну, так круче...

— Нет, потому что каждый из нас стоит десятерых.

— И давно мы тут? — продолжил рекогносцировку Аполлон.

— Не более часа, — оценил царь Итаки.

— А уже передрались, — добавил повелитель Аргоса.

Греки заржали. Кто-то шикнул, гогот сошёл на нет.

Постепенно студент узнал имена всех участников афёры с конём: Менелай, Одиссей, Диомед, Ферсандр, Сфенел, Акамант, Фоант, Махаон и Неоптолем, плюс он сам, Аполлон Степанович Ромашкин.

Подумалось: «Одногруппники, кто хвастался поездками в Турцию и Египет, могут нервно перекурить в уголке. Я в древней Греции, да ещё и в троянском коне. Селфи бы сделать, только мобила осталась в сумке, у Харибдовны». Стало чуть веселее, правда, накатило понимание, что надо бы как-то исхитриться и вернуться домой, а уже потом кичиться своими туристическими достижениями.

Особенно посмеялся бы Витька из коммерческого набора. Витька — это такой заповедный человечек, словно перенёсшийся из девяностых в наше время. Чисто бандит со всеми причиндалами: спортивные штаны, золотая цепь поверх водолазки, кожанка и непременно короткая причёска. Сам худой и среднего роста, но демонстрирует повадки атлета. Походка штангиста, руки растопырил, ноги слегка разбрасывает, но всё это вальяжно, да сплёвывая. Борзый шезлонг, считающий себя шкафом. Уникум.

Аполлон вспомнил знакомство и своё удивление. Он-то полагал, таких гопников уже не делают, а вот нате-ка — Витёк. Выяснилось, что из райцентра, и семья лихая — старшие братья кто в тюрьме, кто на кладбище, а один и вовсе депутат.

Так и представилось, как Витёк скажет: «Ну, это, чисто брехня. Чё-то ты дерзкий стал, Ромаха. Может, чё попутал и в Конобеевке зависал, а теперь за базар ответить не можешь?»

Студенту стало смешно: «Надо же, домой хочется, на душе кошки скребутся, нет бы вспомнить мамку с папкой, а я это чудо природы... Хотя, сейчас и Витька был бы милее местных диких качков».

Дикие качки тяготились бездействием. Одиссею не раз пришлось призывать их к порядку и тишине. Наконец, кто-то, не скрывая радости, громко прошептал:

— Идут!

Снаружи послышались голоса, какие-то люди обошли коня кругом.

— Двое, мужчины, — тихо сказал Диомед.

Визитёры спорили:

— Давай подожжём, Сир!

— Опомнись, Лид! Хозяин велел посмотреть, что это.

— Ну и что это?

— Ну, ослик...

— Ослик?! Да я ему башку проломлю! — ревнивым шёпотом пообещал Эпей.

— Сам ты ослик, Сир. Это куча кизила. И её можно поджечь, — донёсся голос снаружи.

— Сам ты куча, Лид. Только не кизила. Вляпался я в тебя, спасибо судьбе, теперь мучаюсь. Во, это конь.

— Д-деревня, — прокомментировал Эпей.

— Это такой же конь, как я Афродита, — не унимался Лид, и Ромашкин услышал глухое рычание буйного автора статуи. — Зато огня будет — до самых небес!

— Больной ты человек. Пойдём к хозяину, расскажем. Слава богам, уплыли проклятые...

Спорщики удалились, их голоса постепенно исчезли, чтобы больше никогда не возникнуть в жизни Аполлона.

Через довольно продолжительное время, за которое парень успел вспомнить половину занятного, что с ним когда-либо приключалось дома, раздался дробный топот копыт и бряцанье колесниц. К коню прибыли бравые троянские воины.

— Радуйся, Илион! Данайцы позорно бежали! — раздался мощный голос. — Но что за хреновину они забыли взять, спешащие трусы?

В бок статуи постучали. Греки прижали оружие, чтобы не звякало, и стоически перенесли оскорбительные речи.

— Я лично доложу Приаму. Ждите здесь! Гиппобот за старшего!

Ромашкин снова поймал себя на мысли: неведомый ему Гиппобот, если только ничего не случится, так и останется одним из сотен имён, которые он слышал в этом дурацком мире, но так и не узнал, каков же он, Гиппобот.

Начальник укатил, подчинённые принялись шнырять по округе, изредка перебрасываясь впечатлениями. Почти все реплики заглушал шум прибоя, а непосредственно возле коня никого не было.

— Хотят поживиться хоть чем-нибудь в брошенном лагере, — пояснил Одиссей.

Ожидание изводило.

Наконец, к статуе стали стекаться граждане Трои. Удивлённые возгласы, многочисленные постукивания по необычному коню сначала забавляли греков, а потом подействовали раздражающе.

— Чего долбите, дармоеды? — ворчал Диомед, и Одиссею приходилось успокаивать друга.

Бесконечно долго не появлялся царь города. Но вот прибыл и он, а с ним жрецы и свита.

— Славься, Приам, победитель трусливых данайцев! — закричала толпа.

Горячие греки стерпели и эти оскорбительные для них вопли.

В установившейся тишине раздался сильный хриплый голос старого владетеля:

— Зачем они возвели эту диковину?

— Это — проклятая статуя, царь! Аполлон тому свидетель, её необходимо уничтожить!

Диомед пихнул Ромашкина в бок:

— Ты свидетель, гы-гы.

Тем временем Приам решил уточнить прозвучавшие слова:

— Ты уверен, Лаокоон? Феб дал тебе знак, или ты руководствуешься своим мнением?

— Повелитель! — вступил задорный тенор. — Мы поймали беглого данайца.

Лязг, тычки, понукающие команды... Студент сидел в душном коне и следил за происходящим, словно за радиотрансляцией.

— Говори, враг, кто ты и почему не сбежал вместе со своими нечестивыми подельниками?

— Я Синон. Меня по навету коварного Одиссея сочли вашим разведчиком, продавшимся за золото. Даже золото подкинули.

— И ты хочешь соврать, что сбежал?!

После слов Приама раздался смех.

— Да, это так. То есть, не так. — Синон, чей голос Ромашкин, конечно, узнал, растерялся. — Они... Их... Ну, наш, то есть. Наш предсказатель, Калхас, объявил, дескать, Олимпу угодно, чтобы мы срочно покинули Троаду. Затем Аполлон дал знак — обещал либо благоволить в пути и дома, либо поразить нас своими незримыми стрелами. Народ возроптал, ведь мор нам ни к чему, все хотят жить славно и умереть здоровыми.

— «Возроптал»? Надо же... Складно врёшь, продолжай, — ободрил царь Трои.

— Война зашла в тупик. Я и мои товарищи давили на царей: в лагере стало голодно, славы мы не снискали... А тут ещё Калхас со своими пророчествами. Сначала Агамемнон обозвал всех бабами, а убогий старикашка Нестор призвал затянуть пояса. Но нам было знамение. Явился сам лучезарный Аполлон и велел убираться из Троады. Притом дал урок посвятить ему статую священного коня и принести в жертву пятерых людей. Узнав, что я попал в эту пятёрку, я упросил старого боевого товарища помочь мне бежать.

— Всё?

— Да, повелитель.

— Аид тебе повелитель.

Раздался глухой удар и вскрик Синона. К горлу Ромашкина вновь подкатила тошнота. Он заворочался, но Диомед с Одиссеем прижали его к полу.

— Тихо, чужанин, чего затрепыхался? Агамемнон говорил, тебе не нравится этот никчёмный человечишко, — прошипел в ухо студенту царь Аргоса.

Аполлона прошиб холодный пот: цари Греции послали своего вечного шпика на убой. Парень оцепенел, до него окончательно дошло, что всё это не костюмированное представление, ему-то накануне повезло, хотя и непонятно как, а вот за тонкой стенкой только что убили человека! По-настоящему убили...

Тем временем, снаружи продолжался жуткий «радиоспектакль». Слово взял тот, кого Приам назвал Лаокооном:

— Заклинаю тебя Фебом, владыка славного Илиона, предай это уродливое создание огню! Бойтесь данайцев...

Народ ахнул, со стороны моря послышались громкие всплески, кто-то закричал от ужаса.

Ромашкин крепко, до плавающих белых пятен, зажмурился, хотя было темно. Греки заволновались, кто-то укорил Эпея, что тот не додумался сделать просмотровые дырочки.

— Лаокоон!!! — это был почти визг. — Змей!!!

К нему присоединился мужской голос, потом раздалось шипение, перешедшее в свист. Народ разбежался. Что-то тяжёлое бухнулось рядом с конём, в котором напряглись в ожидании боя ахейцы, но ничего не последовало, просто в воду упало какой-то груз, и мужской крик смолк.

Троянцы долго молчали, потом до ушей греков и студента донёсся надтреснутый баритон Приама:

— Я вижу, это был знак богов. Лаокоон усомнился в их воле и был наказан! Златокудрый Феб не оставил нас в трудную годину, он изгнал крикливых данайских разорителей. Давайте же перенесём коня на главную площадь, пусть этот оброк, данный нашим покровителем злобным чужакам, станет назиданием для других разбойников и оберегом, которому будем поклоняться!

Скоро сказка сказывается, а коня дотащили до городских ворот лишь к вечеру. В тайнике становилось и душно, и тесно — до истерики. Аполлон Ромашкин то и дело проваливался в полудрёму, переносясь домой, в Золотокольцовск. Там творилась сущая бредятина: то дружки бегали на дискотеку в паноплиях, то мама не узнавала бедного измученного Аполлошу, то напротив вокзала вместо привычного Ильича возникал троянский конь.

Перед самым закатом конь возник-таки на главной городской площади Илиона.

Горожане самозабвенно праздновали, сквозь радостные вопли и топот сотен ног до сидящих в тайнике бойцов долетали истошные женские крики:

— Очнитесь, слепцы!.. Вы не победу празднуете — тризну по себе справляете!

Диомед хмыкнул:

— Кассандра.

И сплюнул.

— Эй, — всполошился Менелай. — Ты на меня плюнул.

И вновь Одиссею пришлось разнимать вяло пихающихся товарищей. Те и не усердствовали: при наличии отдушин всё равно категорически не хватало кислорода, и все были обессилены.

Поздно ночью Аполлона распихала грубая рука Диомеда.

— Взбодрись, чужанин, пришёл час действий.

Выломав потайной люк, ахейцы скользнули в свежесть и прохладу открытого воздуха. Вслед за ними, словно мешок с костями, вывалился студент Ромашкин. Доспехи, оставшиеся после поединка с Диомедом, сковывали движения и давили буквально везде.

Казалось бы, вот они, тревожные минуты начала действия, но он находился в тягучей прострации, будто спал наяву. Вокруг, в полумраке площади, освещённой звёздами и догорающими факелами, было пустынно. Несколько особо переотмечавшихся троянцев спали, валяясь, кто на ступенях большого дома, кто вовсе на дороге.

Привыкшие к любым тяготам ахейцы быстро пришли в себя, рассредоточились по площади и вырезали спящих пьянчуг. Тихая расправа пробудила Аполлона от тупой спячки. Адреналин лошадиной дозой бросился в кровь, и парень запоздало осознал, что участвует в бесчеловечной боевой вылазке — подлой и жестокой.

Ромашкина стошнило, хотя желудок был пуст, только вылилось чуть-чуть воды, которую припасли в коне предусмотрительные ахейцы.

— Слабоват ты, чужанин, — осклабился Неоптолем, сам неестественно бледный и дрожащий, но не от страха, а от предвкушения начинающейся бойни.

Опершись на протянутую руку, Аполлон встал и побрёл за стремительно двигающимися греками. Они шли к воротам, деловито, словно мясники-стахановцы, расправляясь с попадавшимися на пути троянцами.

В голове студента как будто миксером поработали, а потом попытались собрать мозг обратно. По факту выяснилось: Аполлон Ромашкин — дятел, каких свет не видывал. Именно он подсказал грекам идею с конём, думая, что они тихо займут Трою, а всё обернулось диким побоищем.

Сжав зубы и изо всех сил зажмурившись, студент остановился и спросил себя: «Как же ты, дурак, поступишь? Где твои мозги были?» Можно подумать, греки контрабандой в город въехали, чтобы с местными достопримечательностями ознакомиться. Аполлон прикидывал так: ну, захватят они дворец, тут власть и сменится. С первым же заколотым во сне троянцем иллюзии как корова языком слизала.

Впереди уже маячили ворота.

Ахейцы почти их достигли, и Ромашкин вдруг закричал:

— Греки!

Его возглас взрезал ночной воздух, помчался по пустым улочкам, отражаясь от стен известняковых домов, да так и сгинул.

Тявкнула невдалеке собака, кто-то из ахейцев обернулся, но цель была близка, и разбуди парень этот город, ему всё равно не суждено было устоять, — через несколько мгновений ворота со скрипом распахнулись, и в Трою ворвались подошедшие основные силы греков. Никто не орал, все двигались исключительно тихо, растекаясь по улочкам, как вода. Топот ног и лязг оружия, треск ломаемых дверей... Первые вопли разбуженных жертв.

Аполлон отмер и бросился в ближайший дворик.

Здесь оказался целый лабиринт, и парень запнулся о какой-то скарб, опрокинул корзины, потом загремели глиняные горшки, но страх и стыд гнали Ромашкина дальше, он бился плечами в узкие простенки, повторяя сквозь зубы: «Сосунок, сосунок!» А потом случился тупик.

Отпрянув от грязной стены, студент прислушался. Топот и крики, кажется, приближались. Затравленно посмотрев вверх, он увидел мужика, сидевшего на крыше и болтавшего ногами буквально в метре от лица парня.

Незнакомец также внимательно рассматривал Ромашкина, подперев подбородок кулаком. Локоть мужика упирался в бедро.

— Помоги залезть, пожалуйста, — пропыхтел Аполлон.

— Так ты видишь меня, что ли?! — Брови незнакомца изумлённо поползли вверх. — Хватайся.

Студент колебался не более секунды: «Пусть сумасшедший. Зато спасёт». Он подпрыгнул и вцепился в протянутую ладонь, но мужик не удержался, хотя и упёрся ногой в смежную стену, и рухнул вниз, на Ромашкина.

— Тьфу, нелепица, — прошипел незнакомец, поднимаясь на ноги. — Ты кто такой? Почему я чувствую твой вес?

— А что, не должен? — Аполлон поднялся и с тревогой вслушался в звуки, доносившиеся с улиц.

В воздухе отчётливо потянуло дымом, «данайцы, дары приносящие», времени зря не теряли.

— Это шуточки Гермеса... — Мужик оказался небольшого росточка, по плечо Ромашкину, он медленно барабанил пальцами по макушке и перекатывался с пяток на пальцы ног. — Или всё-таки Вакх постарался?..

Незнакомец тряхнул плешивой головой, проковылял, припадая на левую ногу, несколько шагов, потом чуть присел и, оттолкнувшись от земли, улетел в ночное небо, словно Кьяну Ривз в художественном фильме «Матрица». Полёт его был тяжёл и раздумчив, но это был полёт.

Неординарный поступок слегка тормозного незнакомца окончательно выбил Аполлона Ромашкина из колеи здравомыслия. Парень отступил к стене, почувствовал её прохладу спиной и медленно стёк на землю.

Обхватив голову руками, он забылся, нырнул в вязкий мрак самоуничижительных мыслей, затем провалился во тьму и не выныривал оттуда до самого утра.

IX

Если одному непонятно, то и другому

тоже должно быть ясно.

Неизвестный учитель

Верховный жрец с самого утра ждал вечерней встречи, и наконец урочный час настал. Эпиметей окинул жрецов взыскующим взором и сказал, авторитетно чеканя каждое слово:

— Я собрал вас, братья, дабы прояснить непонятное. Вопроса два, и касаются они нашей новой пифии.

Хмурый Эпиметей с раздражением отметил: при упоминании пророчицы в вечерней трапезной стало светлее от улыбок.

— Во-первых, я не могу взять в толк, почему её так возлюбил народ и... многие из нас.

— О, это просто, почтенный владыка, — откликнулся юнец-распорядитель, который настолько самозабвенно заглядывался на Елену, что периодически забывал принимать у населения тубусы с просьбами. — Она прекрасна.

— Ох, замолчи, Писистрат. — Верховный жрец поморщился, хотя молодой поклонник пифии не соврал. — Да, она... божественна. А не потому ли ещё, что за всё время она ни разу не предрекла беды?

Собрание слегка зашумело, головы закивали. Многие заметили эту особенность.

— Но разве это плохо? — спросил седой жрец.

— В короткий срок это замечательно, — признал Эпиметей. — Но жизнь не бывает добра ко всем, есть и люди, чей жребий чёрен. Это понимают все, даже глупые простолюдины-пастухи. Когда уверения пророчицы перестанут сбываться, народ начнёт роптать. Суровая слава Дельф превратится в весёлые побрехушки о красивой девушке, которая всем сулит удачу.

— Да, судьба вам не добрая нянька, — изрёк седой.

— Но почтенные братья! — вновь не смолчал желторотый распорядитель. — А вдруг всё сбывается?

На паренька зашикали, но хмурый Эпиметей вымученно улыбнулся:

— В том-то и дело... Юный Писистрат прав.

В трапезной стало тихо, как ночью, когда разве что храмовая мышь пробежится от кладовки к норке. Верховный жрец пожал плечами и пояснил:

— Мои источники на ярмарке свидетельствуют, что по Дельфам ходят упорные слухи, мол, новый прелестный глас Феба обещает каждому просящему успех, и нет того, кого бы она обманула. Конечно, это глупость. Прошла всего неделя. Но заметьте: торговец коврами, который спрашивал, не заняться ли ему ещё и посудой, вдруг удачно проворачивает две крупные сделки с амфорами для царского дома в Коринфе и кухонной утварью для большого каравана, отправляющегося на запад. Позавчера Елена посулила ему успех, он тут же скупил пару лавок, а наутро уже получил замечательные заказы, разом покрывшие его расходы.

— Ты углубляешься в язык торговли, старший брат мой, — подал голос лысый жрец, за кем была закреплена хозяйственная часть храмового бытия. — Один разбогатевший купец — это ещё не чудо.

— Их семеро. Ещё два удачных сватовства и выигрыш в соревновании метателей дисков.

— Это тот самый щуплый, который приходил вчера?! — прошептал седой.

— Именно. — Эпиметей забарабанил пальцами по колену. — Я велел доверенным людям следить за всеми слухами. Ни одной жалобы на промашку пифии.

Он вздохнул и вспомнил, как тяжело было порой из бреда предсказательницы, надышавшейся пифоньим дымом, сложить хоть сколько-нибудь связанное пророчество. На вопрос: «Будет ли в этом году урожай фиников?» бедная женщина выдала: «Огнекрылая сороконожка истомилась по соображениям безопасности». Потом хихикнула и добавила: «Актинии пожирают ненароком». Земледельцу передали, что урожай сгорит. А по-настоящему ничего такого не произошло, у всех случились богатейшие сборы, только бедолага, поверивший бреду, не стал много сажать и остался внакладе. Он пришёл скандалить. Эпиметей лично поумерил его пыл, заявив: сребролукий бог решил покарать гордого человека, дав ему коварный знак. Тупая отмазка, но сработала.

А тут — кто бы мог подумать? — что ни скажет, всё истина. Цены ей нет.

— Чему нас учат древние записи? — сказал верховный жрец. — Так не бывает. А если бывает, то грозит гневом богинь жребия.

— Но почтенный владыка, — влез неугомонный Писистрат. — А вдруг это и есть век великого примирения богов, который предречён самому Зевсу?

— Если бы у бабушки был детородный стержень, она была бы дедушкой, — с издевательской назидательностью сказал Эпиметей. — Хотя ты сегодня часто оказываешься прав. Далеко пойдёшь, мальчишка.

В это самое время пифия Афиногенова принимала в своих покоях таинственную женщину.

Незнакомка была одета так же, как и вчера, в серый хитон и ветхие сандалии. Сфендона всё так же покрывала голову, но отдельные седые прядки выбивались из-под этого платка.

Начало темнеть, в открытые окна дул тёплый ветер, и огни лампад уже принялись терзать тени предметов, визитёрши и самой Ленки, создавая тревожное настроение.

Где-то вдалеке играла музыка и раздавались весёлые крики подгулявших дельфийцев.

— Как всё-таки вас зовут? — спросила пифия.

Чёрные глаза незнакомки испытующе и безотрывно глядели на Ленку Афиногенову, пауза затянулась, и студентке стало неуютно.

— Моё имя ничего тебе не скажет, пифия, — тихо промолвила женщина. — Люди когда-то называли меня мойрой, но это было изрядным преувеличением, я простая смертная.

Ленка пригласила гостью присесть, что она и сделала, но отказалась от вина и фруктов, стоявших на столике.

— О чём ты хотела поговорить? — Студентке-пифии не терпелось узнать, зачем эта странная женщина появилась.

— Я родилась и жила на Крите, — начала незнакомка. — Ещё в детстве стало понятно, что боги зачем-то наказали меня способностью видеть грядущее. Я видела не всё, далеко не всё, но многое. То, что вскоре происходило с людьми... И, как это бывает, меня стали бояться. Отец отвёл меня в храм Аполлона, где я и прожила много лет.

Женщина обвела взглядом просторную спальню пифии, потом всё же налила из амфоры вина в чашу и пригубила. Ленка запаслась терпением, хоть это ей давалось с превеликим трудом, и была вознаграждена продолжением:

— Меня хотели доставить сюда, в Дельфы. Всё-таки оракул... Но судьба распорядилась иначе. Трижды мне пришлось вернуться с полдороги, притом все, кто сопровождал меня — и жрецы, и простые люди — погибали или калечились. Один раз затонул корабль, и на берег выкинуло только меня... В другой...

— Погодите-ка, — перебила Афиногенова. — Вы разве не видели, чем закончатся походы?

— Видела. — Гостья кивнула. — Но меня не слушали. Был приказ доставить. Пока здесь, в Дельфах, не поняли, что Аполлону угодно оставить меня на Крите... Не важно. Так и шло, пока я не потеряла способность к прорицанию.

— Как?!

— Совершенно внезапно, — развела тонкими руками женщина. — Однажды тёплым весенним днём я вдруг почувствовала: мой дар или, как я всегда думала, моё наказание больше не со мной. Будто что-то отрезали, понимаешь?

Ленка, конечно, не понимала, но на всякий случай заверила гостью в обратном.

— Ничего, со временем ты хорошо узнаешь, о чём я, — с грустной и почему-то злой улыбкой заявила гостья. — Так или иначе, будто пересохла в одночасье какая-то река, и я перестала предсказывать. Через некоторое время мне поверили. Спустя долгих двадцать лет мне удалось освободиться. Меня не отпускали из храма, да... И вот, когда отпустили, я решила поклониться храму Аполлона в Дельфах. И осталась в этом городе. Шестнадцатый год уже, представь себе. Тку помаленьку. Жить можно.

— Так и что же... — начала было Ленка, но женщина не дала ей договорить.

— Я уже подхожу к сути, пифия, прошу тебя, потерпи ещё немного. — Женщина отпила ещё вина. — В день, когда ты появилась в этом храме, мой дар вернулся. Но он стал особенным... Я вижу только тебя. Тебя и твоего... твоего земляка — какого-то высокого юношу, кажется, выдающего себя за Аполлона.

У Ленки отвисла челюсть.

— И что вы видите?

— Я вижу три пути. — Лицо женщины сделалось строгим, как посмертная маска высокопоставленной особы. — Первый путь главный. Он... почти случится. Скорее всего, всё пойдёт по нему. И в конце этого пути — смерть.

— Чья? — прошептала Ленка.

— Твоя. Его. Моя. Всех, — вколачивала слова гостья. — Смерть смертных. Но что самое страшное, боги тоже погибнут. Хаос вернётся. Исчезнет всё, погибнет даже вечный узник Зевса Кронос. Самое обидное, пропадёт всё, что я наткала за эти годы!

Женщина внезапно рассмеялась самым злым и истеричным образом.

Оцепеневшая Афиногенова посчитала гостью решительно сумасшедшей.

— Я не умалишённая, — заверила её странная визитёрша, будто мысли прочитала. — Думаю, так сказывается моё тождество с мойрами. Если тебе полжизни говорят, что ты мойра, ты хоть чуть-чуть, хоть иногда, но веришь... Вы со своим героем явились на погибель миру, прекрасная чужестранка. И чем дольше вы здесь будете, тем скорее будет рушиться ткань сущего.

«Точно шизанутая», — утвердилась Ленка и спросила:

— И как же два человека могут провернуть такое дельце, как конец света?

Гостья с тихой ненавистью поглядела на пифию.

— Ты зря смеёшься, Елена Дельфийская. Да-да, в городе тебя прозвали именно так. Я не умею объяснять то, что неподвластно слову... Ты и твой лже-Аполлон — как два очага плесени на лепешке моего мира, понимаешь? — Женщина наклонилась к Ленке, похоже, намереваясь испепелить её волнами гнева, испускаемыми тёмными глазами, а голос её стал тише, приобретая сходство с шипением ядовитой змеи. — Я чувствую кожей и даже глубже, как эта плесень разрастается вокруг тебя, захватывая всё большее пространство! А потом эта плесень станет пожирать нутро земли и воздуха, перемалывая всё, до чего дотянется. И в прореху ворвётся хаос. Вот что ты принесла в мой мир, Елена Дельфийская!

Щека гостьи дёргалась, волосы сильнее выбились из-под платка и придавали женщине ещё более сумасбродный вид. Она смотрела, не мигая, а сильные сухие пальцы ткачихи сжимались и разжимались, напоминая двух больших пауков, разминающихся перед атакой.

Ленка Афиногенова отодвинулась от страшной визитёрши и промолвила, незаметно для себя перейдя на ты:

— А другие пути, о которых ты говорила?..

— Ты и твой этот... Аполлон как можно быстрее, а лучше немедленно убираетесь из нашего мира, — зловеще сказала гостья. — Это второй вариант, который я почти не вижу. В ближайшие дни вы не сможете нас покинуть, это предопределено.

— Ну, а третий путь? — поторопила Ленка замолкнувшую сумасшедшую.

Та вдруг успокоилась, щека перестала дёргаться.

— Третий путь — убить сначала тебя, а потом и его, — проговорила женщина обыденным голосом, от которого пифию пробрали мурашки.

В следующее мгновение гостья выхватила откуда-то из складок своего платья длинный нож и с неожиданной быстротой махнула им, целя в шею студентки.

Елена отшатнулась, и это спасло ей жизнь — нож оставил лишь неглубокую царапину.

Девушка нырнула с кровати, словно аквалангист, спиной вперёд, ударив ногами по руке с клинком. Нож подлетел к потолку, но Ленка этого не видела. Она сделала неловкий кувырок, приложившись затылком о мраморный пол, и, вереща, отскочила в дальний угол почивальни.

На шум и крик вбежали две служанки, а за ними — один из младших жрецов. Тем временем, одержимая гостья уже подняла нож и снова бросилась в атаку.

Ленка метнула в убийцу амфору, но женщина вовремя уклонилась.

— Я это видела, пифия! — крикнула она. — Я знаю, что ты будешь делать! Каждый шаг!

Такая сенсационная новость буквально парализовала волю студентки к борьбе. На миг, но гостье было достаточно: она прыгнула на Ленку, держа нож перед собой. Девушка отмерла и бросилась навстречу женщине, каким-то чудом успевая рассмотреть и искажённое яростной гримасой лицо, и алый свет лампад, отражённый на жадном до крови ноже, и людей, спешащих на помощь...

Она сбила встречным движением руки нож в сторону и толкнула нападавшую плечом в плечо. На убийцу навалились служанки и жрец.

Вряд ли она такое предвидела, подумалось Ленке Афиногеновой.

Началась возня на полу. Гостья рычала, служанки отвечали криками, потом охнул парень, а Ленка стояла и стояла в оцепенении, глядя, как умирает юный жрец, а измазанные кровью три женщины борются, не замечая порезов...

В почивальню вбегали какие-то новые люди, промелькнуло лицо Эпиметея, Афиногенову оттеснили куда-то за ложе, кто-то, кажется, Писистрат, хлопотал, утирая полой тоги кровь с её шеи, а от раны по коже и вглубь тела уже разбегалось какое-то странное пламя, впрочем, возня закончилась, и буйную визитёршу уволокли прочь.

Перед Ленкой снова появился Эпиметей. Лицо его выражало сразу несколько чувств. Студентка-пифия уловила раздражение, испуг и... затаённую досаду.

— Больше никаких посетителей! — распорядился верховный жрец, только голос его показался Ленке далёким-далёким.

На шатающемся лице Эпиметея появилось подобие тайной злой надежды, а потом Афиногеновой почему-то стал интересен потолок. Потолок занял всё зрительное пространство и — всё погасло.

X

При приставлении головы на место

задержанный скончался.

Из полицейского протокола

Ранним утром из города, скрытого сумерками, туманом и дымом, вышел шатающийся долговязый воин Аполлон Ромашкин. У него адски болела голова — надышался гарью. Тело ныло — провёл ночь в неудобной позе на земле, да ещё эти узкие неудобные доспехи, будь они неладны... Расположение духа ни в дугу — грызла совесть и обида на собственную дурость. В общем, парень попал на дно самого глубокого эмоционального колодца, который только можно вообразить.

Так или иначе, дело было сделано. Троя пала. Ликующие греки награбят и набесчинствуют вдоволь и поплывут домой. Этой ночью студент обеспечил себе билет в Дельфы. Но плыть категорически не хотелось. Чудилось, что вместо воды в море будет кипеть кровь неизвестных Аполлону людей, тех, кого всю ночь резали неистовые ахейцы. Дедушка Ромашкина по отцовской линии, некогда председатель колхоза, а ныне пенсионер, в таких случаях говаривал: «Раскисла интеллигенция, соплёй пошла».

Да, засопливилась юная интеллигенция, сначала сделала, а потом увидела плоды трудов своих.

Аполлон добрёл до кораблей Агамемнона, отыскал царский. Воины, оставленные сторожить флот, помогли странному чужаку вскарабкаться на борт.

— Ну, как там? — Глаза охранника пылали досадой и завистью.

— Прекрасно, — с горечью ответил студент. — Неужели это всё — из-за красивой бабы?

— Дурак ты, чужанин, хоть и копьё тебя не берёт, — сказал второй страж, постарше первого, покачав головой. — Конечно, нет. Елена, конечно, бабёнка божественная, я сам её видал, когда мой царь был на свадьбе Менелая. И все поклялись быть заодно, когда она предпочла будущего царя Спарты другим великим мужам. Агамемнон радовался за младшего брата... Да, Парис похитил её, непутёвую. И это оскорбление, которое смывается кровью. Преступление его утяжелилось тем, что он забрал и царскую сокровищницу.

— А где же Менелай был? — без особого интереса спросил Аполлон.

— На Крите гостил. Ну, теперь с богатой добычей вернёмся домой...

— Так ты и вернёшься с добычей, — передразнил младший и тут же поморщился, непроизвольно схватившись за плечо. — Мы тут торчим, пока все... Где ты здесь узрел добычу?

— Да замолчи, не тявкай! Агамемнон справедлив, он нас не обидит...

Но Ромашкин не слушал эту перебранку. Она наверняка повторилась за последние несколько часов в сотый раз. Парень проковылял к корме, где оставил своё сокровище — половину жертвенной чаши, завёрнутую в нормальную одежду из нашего мира.

Больше у него не водилось никакого скарба. Студент Ромашкин сгрёб узелок, спрыгнул на берег и побрёл куда-то на север, мимо греческих кораблей, с которых грустно смотрели в сторону разоряемого города неудачливые ахейцы, попавшие в караул.

— Эй, Аполлон! — окликнул старший охранник Агамемнонова судна. — Куда ты?

— На хрен, — просипел парень и отмахнулся.

Ветер унёс его слова в сторону Трои, зато жест как-то успокоил стражей.

Уже рассвело, но погода стояла пасмурная, и захваченный город будто бы курился сизым дымом, втекавшим в низкую обложную облачность.

Аполлону пришлось ещё пару раз отмахнуться от любопытных бойцов. Наконец, корабли остались далеко позади, Троя скрылась за рощей и валунами, и парень остался один на один с морским прибоем. Вода лизала россыпь камней, ветер то налетал, то стихал. Вскоре запах морской соли наконец-то сменил дымную вонь.

Сделалось прохладно, что прочистило мозги и почти уняло головную боль. Парень ускорил шаг, чтобы согреться. Вскоре он почувствовал себя намного лучше и, как он сам подобрал словцо, позитивнее, как если бы его совесть осталась там, на месте глупого преступления.

Некоторое время Аполлон рассуждал с досадой: часто перед нами ставят мнимый выбор, заставляя играть по заранее утверждённому сценарию, хотя удачный побег сразу после памятного посещения Калхаса избавил бы и от необходимости получать копьё в грудь, и от нужды подсказывать греческим головорезам хитрость с конём. Да и столько времени не потерял бы.

Решив сделать привал, Ромашкин приблизился к леску, уселся на мягкий дёрн. Хотелось слегка закусить, но было нечем. Это тоже разозлило Аполлона.

— Значит так, тюфячок, — сказал он себе. — Хватит плыть по течению, как кое-что по канализации. Здесь тебе не Золотокольцовск, а суровая заруба. Схема «садик-школа-институт-работа» тут не канает. Хочешь добраться до Дельф — будь злобным и наглым. Иначе продолжат тыкать в тебя копьями и таскать с собой, как забавного чувачка.

От такой решимости плечи Аполлона расправились, живот подобрался, и в нём настойчиво заурчало.

— Да, и шевели мозгами, прежде чем что-либо делать! — добавил студент, хлопнул себя по коленям и поднялся.

Прежде всего, он избавился от неудобных доспехов, которые носил по странной привычке, словно дурно запряжённая лошадь, — терпи уж. Но он-то мог в любой момент освободиться от давящего на рёбра панциря и кривых узких поножей. Вот она — инертность мышления и покорная тупость.

Надев свою «родную» одежду, Аполлон почувствовал себя человеком. Днём будет жарковато, зато удобно. Нацепив поверх джинсов пояс с коротким мечом, парень невольно улыбнулся: со стороны он наверняка выглядел нелепо.

Он сгрёб доспехи в кучу, сложил, связал тесёмками, взвалил на спину. Осколок жертвенной чаши Аполлон аккуратно спрятал в доспехах. Целее будет. Покончив с приготовлениями, парень зашагал дальше на север.

План был прост: дойти до какого-нибудь более-менее заметного посёлка или городка, загнать доспехи и на вырученные деньги не только питаться, но и попасть на корабль, идущий к Пелопоннесу. По идее, бронзовые игрушки Диомеда стоят недёшево: царь отрядил Ромашкину чеканную ухоженную паноплию, у студента, далёкого от воинского дела, и то слюнки текли. Конечно, лёгкость, с которой копьё проткнуло нагрудную пластину, настораживала. Но дыру умело заделали ахейские оружейники, даже узор восстановили.

«Лепёшка, как бы меня не грабанули с этим сокровищем», — подумалось парню. Но он решил, что теперь будет драться. Хватит труса праздновать.

Аполлон вспомнил своё состояние сразу после ранения, когда он был готов прирезать царя Аргоса. Сын инженера и учительницы в тот момент куда-то отлучился покурить, и внутри студента проявился кто-то новый, более простой и взрослый. И этот гражданин с трудом удержал дрожавшую руку, щекотавшую шею Диомеда лезвием. Длились мгновения, потом Ромашкин очнулся, испугался, отдёрнул меч. Но поединщик со шрамом на рыле отлично прочитал всё в глазах Аполлона, и страх был ему ответом.

При этом воспоминании парень усмехнулся, зачерпнув из неведомого источника ещё больше решимости и бесшабашности.

— Пусть тычут своими копьями, до свадьбы зарастёт, — процедил на ходу студент и переключился на думы о Ленке Афиногеновой.

Как она? Куда попала, смогла ли устроиться в хищной Греции?

Пару часов Ромашкин топал, не встречая ни души и обозревая полоску леса справа и слегка волнующееся море слева. Мелкие камешки норовили попасть в сандалии, пришлось разуться. Сначала ногам было колко, но потом парень привык.

Удивительно, но в памяти всплыла ненужная, зато забавная информация. Когда-то Аполлону попалось на глаза значение слова «скрупулёзный». Оказывается, как раз от латинского «скрупулюс», то есть маленький камешек, какие попадаются в сандалии и досаждают при ходьбе.

Попробовав произнести в слух слово «скрупулёзный», Ромашкин потерпел фиаско — прозвучал греческий синоним. Странная всё-таки штука с языком творится...

Так, развлекая себя интересными фактами вперемежку с мыслями о доме, Ленке и предстоящем плаванье, Аполлон догнал парочку неспешно шедших людей, которые сразу показались ему неопасными и, возможно, потешными.

Это были старик и мальчонка.

Первый, высокий и сухой, напомнил парню богомола — движения его были неестественны, длинные ноги двигались как-то не по-людски, будто старец, подобно цирковому миму, изображал шезлонг или ещё какой-нибудь неловкий объект, помогая себе кривым посохом. Второй, мелкий да прыткий, чрезвычайно томился низким темпом ходьбы, поэтому постоянно забегал вперёд, но пожилой окликал его, и малый возвращался обратно.

Он и заметил Аполлона, когда тот показался из-за поворота (береговая линия выгибалась, берег дальше и дальше вдавался в море, и Ромашкин долгое время то терял парочку из вида, то снова выходил на более-менее прямой участок).

Старик засуетился, метнулся было к лесу, но затем обречённо махнул рукой и стал что-то втолковывать пацану. Малый отрицательно мотал чернявой головой. Пожилой досадливо сплюнул под ноги.

«Уговаривал сбежать, — догадался Ромашкин. — Что меня бояться-то? Хотя... Житуха тут такая, лучше перестраховаться».

Теперь двое стояли и ждали, когда Аполлон с ними поравняется. Похоже, путники решили не злить незнакомца. Как бы ему поступить? С одной стороны, хотелось обойтись миром, люди-то безобидные, зато местные, могут подсказать, далеко ли посёлок или город. С другой, надо бы сразу же создать суровый имидж, ведь Ромашкин только что пообещал себе не быть размазнёй.

За десять шагов до старика и мальчика, Аполлон бодро крикнул:

— Доброго пути! Не бойтесь, я не разбойник!

Старик взглянул на приближающегося Ромашкина и уставился себе под ноги. Мальчишка смотрел на студента исподлобья, значит, симпатий не испытывал.

— Куда идёте? — спросил Аполлон, поравнявшись с незнакомцами.

— На север, — нехотя пробурчал старик.

— И я на север. Будем попутчиками! — продолжил налаживать связь студент. — Как зовут, малый?

Он потрепал мальчика по голове.

Пацан головы не отдёрнул, но и не заговорил.

— Он мальчик, — сказал старик.

— А ты старик, — предположил Аполлон.

— Да, я старик.

— Отлично, фиг перепутаешь. — Ромашкин усмехнулся. — А имена-то у вас есть?

— Нет, — ответил старик, не отрывая взгляда от своих старых сандалий. — Нам не нужны. Мы так.

— А меня Аполлоном звать, — представился студент.

— Тогда уж лучше без имени, — пробурчал старик, а мальчик зыркнул было на Ромашкина с интересом, но снова нахмурился.

— В смысле?! — озадачился Ромашкин.

— Не обращай внимания, воин, это я про себя. Ты, я вижу, не здешний, и не данаец.

— Там, впереди, будет порт? Мне бы в Дельфы.

Старик кивнул. Мальчик, не сводя с Аполлона настороженных глаз, отступил за старика и снова замер.

— Ну, ладно, — сказал Ромашкин. — Пойдём, что ли.

И они пошли. Старик ковылял, опираясь на посох, мальчик, прятался за ним, а студенту было уже всё равно. Толку от попутчиков особо не было, но зато не один.

Попытки разговорить странную пару результата не дали. Мальчишку Аполлон счёл немым.

Через полчаса старик остановился и затем свернул к валунам, на которых можно было бы посидеть. Мальчик последовал за ним. Седовласый, кряхтя, опустился на большой нагретый солнцем камень и заявил:

— Мне нужно отдохнуть. Иди дальше сам, воин.

— Да с чего ты взял, что я воин? — Ромашкин присел рядом на другой валун, а мальчишка присоседился к старику.

— Оружие, рост, путешествуешь один, идёшь из стана данайцев. На вора не похож, слишком лицо... честное.

— Ну, пусть так, — согласился Аполлон и показал на треугольный предмет, топорщившийся в мешке старика:

— А что это у тебя?

— Это самбука.

— Правда? Наливай! — Ромашкин никогда не пил этого коктейля, хотя и слышал название.

— Да ты поэт, — сказал старик и извлёк из мешка музыкальный инструмент с тремя струнами.

Он заиграл довольно сносную неторопливую мелодию. Звучала самбука так себе, но на безрыбье...

Мальчонка заскучал. Сперва он встал и побродил поодаль, затем принялся поднимать камни и бросать их в море.

Ромашкин сомлел. Разморённый звуками греческих струн и шелестом волн, он погрузился в дрёму, а потом случилось неприятное.

Его голову пронзила убийственная боль, в глазах вспыхнул обжигающий свет, а после наступила тьма, пожравшая яркую белую вспышку, и вскоре ничего не стало — ни света, ни тьмы, ни Аполлона.

XI

Я с детства мечтал стать врачом

и отрезать людям руки, ноги и

другие важные органы.

Из школьного сочинения

— В наше время хороший яд найти — золотая удача опытного искателя, — с расстановкой промолвил хриплый мужской голос, который мог бы принадлежать умудрённому годами и опытом врачу или наоборот убийце.

Ещё складывалось ощущение, что хозяин голоса слегка подшофе.

Сначала Ленка Афиногенова не хотела открывать глаза, чтобы посмотреть, кто же это там такой эксперт по хорошим ядам. Однако голос показался знакомым, и стало любопытно.

Она попробовала разомкнуть веки. Веки не послушались. Тяжесть и огонь во всём теле усилились, разбегаясь от головы по всему телу жестокими волнами. В этой ситуации чуть-чуть помог бы жалобный стон. Выдавилось лишь жалкое сипение.

— Не суетись, пифия, — повелительно прозвучал голос. — Да, вот так решишь заглянуть к женщине ради плотских утех и сбора плодов любовного наслаждения, а она лежит почти мёртвая...

Что-то мелодично брякнуло, и до Ленки дошло: это голос Аполлона! Не Ромашкина, а того, с горы плюхнувшегося!

Невидимая рука бога погладила голову студентки.

— Ты и при смерти прекрасна, — вздохнул кифарет.

Его рука уверенно завладела Ленкиной правой грудью. К бесконечной боли во всём теле добавилась ярость. Собравшись с силами, пифия наугад схватила запястье Феба и попробовала убрать его руку с груди.

— Тихо, тихо, — рассмеялся сребролукий развратник. — Я с полудохлыми не утешаюсь.

Ленка потратила все силы, безвольно разжала пальцы и почти забылась, слушая голос кифарета:

— Ладно, не отдавать же тебя Аиду... Такую соблазнительную... Будем лечить.

Почувствовав, что ладонь Аполлона покинула её грудь и вернулась на лоб, Афиногенова провалилась в небытиё.

В это время Эпиметей шёл допросить Ленкину убийцу. Верховный жрец тайно желал, чтобы новая пифия двинула кони, врезала дуба или хотя бы приказала долго жить. Однако следовало провести серьёзное расследование инцидента, ведь странная убийца могла нести угрозу не только строптивой Елене, но и храму Аполлона.

Женщина оцарапала Пифию отравленным кинжалом. Яд без запаха и цвета был неизвестен верховному жрецу, ну, почти неизвестен, ну, вообще-то, известен, ведь недаром Феб покровитель врачевателей, но Эпиметей решил, что не помнит такого яда, и точка. Может быть, пифия не справится с отравлением?.. Ужасная смерть, мучительная... Люди полюбили эту чужестранку, в горе они пожертвуют богато...

Он спустился в подвал, где сидела прикованная к стене покусительница. Факелы освещали разбитое лицо преступницы. Её одежда была порвана, жрец не мог не оценить хорошо сохранившиеся формы. Тем не менее, похожая на мёртвую, синюшная и в ссадинах, женщина тяжело пыхтела, чуть свистя при выдохе. Служанки и жрецы не церемонились, когда её били. И правильно, не без удовлетворения отметил верховный жрец, мы же, как муравьи Сребролукого: занесёт в наш храм чужого — всем муравейником на него навалимся...

Постояв перед пленницей, Эпиметей опустился на небольшую скамью, специально принесённую братьями.

Женщина смотрела на него с парадоксальной смесью ненависти и безразличия. Ненавидела она его, Эпиметея, а безразличен был ей собственный финал. Во всяком случае, верховный жрец прочитал её эмоции так.

— Кто тебя прислал? — спросил он убийцу.

— Не о том спрашиваешь, — прохрипела она. — О себе беспокойся, бездельник.

— Как-то нелюбезно, — пожаловался Эпиметей крепкому жрецу, стоявшему за его спиной.

Тот обошёл лавку и от души пнул пленницу в бок. А потом ещё и ещё.

— Вы, слуги Аполлона, великодушны и добры, — проговорила незнакомка через некоторое время. — Давай, побеседуем, Эпиметей. Но без твоих цепных псов.

Верховный жрец кивнул крепышу, и тот, вполсилы добавив за цепного пса, вышел в коридор.

Эпиметей обратился к женщине, бесстрастно глядя в её пылающие гневом глаза:

— Прежде чем ты начнёшь тянуть время и выкручиваться, я даю тебе слово, что хорошая беседа облегчит твою участь, а захочешь по-плохому — мы умеем по-плохому.

— Я это знаю, слуга Феба, очень хорошо знаю, — вымолвила незнакомка. — Поэтому скажу тебе всё, что сказала пифии. Не на радость она нам послана, а на погибель...

И женщина поведала Эпиметею свою историю.

Верховный жрец долго молчал после того, как пленница завершила рассказ. Многое было непонятным. Женщина либо свихнулась, либо ей открылось поистине страшное. Он, конечно, припомнил: да, была на Крите пифия, которая внезапно потеряла дар. Но кто её видел? Кто поручится, что перед ним именно та самая предсказательница?

— Допустим, я поверил в твою историю. Что ты предлагаешь?

— Убей пифию! — с жаром ответила женщина.

Жрец встал со скамьи и стал ходить по камере, хмурясь и щёлкая суставами пальцев.

— Ты предлагаешь умертвить создание (между прочим, обворожительное, кхе...), которое упало прямиком на жертвенник. Ты понимаешь, женщина? Эта дева свалилась с неба!

— Пусть так, предположим, что она не пробралась в храм и не влезла заранее под потолок... — вкрадчиво начала пленница, но Эпиметей оборвал:

— Не мели чепухи! Я не сопливый Писистрат какой-нибудь, я лично всё проверил, лично залазил под своды залы! Ничего. Она именно упала с неба. Она бессмертная.

— Она не бессмертная! — зло возразила женщина. — Она, конечно, живучая, если я правильно поняла природу этой роковой парочки... Её земляк, представляющийся Аполлоном, уже восставал из мёртвых. Что, если и мой яд окажется слабым?

— Хм. — Эпиметей остановился и почесал подбородок. — Если я правильно распознал твой яд, ему может противиться лишь бог, и то страдания его будут неимовернейшими.

— Это так, — признала преступница.

— Но ты сама себе противоречишь. — Верховный жрец снова стал мерить камеру шагами. — Если она не бессмертная, то яд не окажется слабым.

— Я видела смутно... Её можно убить, я видела её смерть! — Женщина подалась вперёд, и цепи натянулись. — Мой яд должен был сломить её сопротивление, придать её телу слабость, а кинжал докончил бы начатое!

— Обезглавить хотела? — по-деловому спросил Эпиметей.

— Истинно!

Верховный жрец подошёл к полке, висевшей у двери, и взял в руку кинжал неудачливой убийцы. Вернулся на скамейку.

Незнакомка наблюдала за его действиями, не отрывая опьянённого болью взгляда.

— Освободи меня, — зашептала она, — отдай мне кинжал, и я докончу начатое. А потом ты покажешь меня разъярённым Дельфам и казнишь.

Надо же, считала мои желания, неприятно поразился жрец.

— В твоих прозрениях и я виден?

— Да. Твоя идея избавиться от новой пифии... Это правильное стремление, хоть и продиктовано несколько... своими причинами...

Эпиметей усмехнулся и сунул кинжал под нос пленнице.

— Думаешь, я не вижу, что это за яд и оружие? — Он повысил голос, и женщина отпрянула от него, вжалась в стену. — Ты служишь Аиду!

— Может быть, — промолвила она после долгой паузы. — Может быть, и ты служишь владыке мёртвых. Я точно одно — все мы, в конце концов, становимся его вечными гостями.

Верховному жрецу показалось, что разбитое и измученное лицо пленницы осенила какая-то потусторонняя улыбка. И сразу стало не по себе. Подозрения служителя Феба подтвердились: бывшая пифия, отпущенная из критского храма, спуталась с незримой армией тёмного бога. Никто не знал, как эта организация устроена. Конечно, был храм Аида в Элиде. Он открывался раз в году, ведь и человек умирает только раз... Но кто там бывает? Только отрешённые от этого мира жрецы и горстка скорбящих простолюдинов...

Задумавшийся Эпиметей не успел отдёрнуть руку с кинжалом, когда женщина сделала быстрый кивок и оцарапала об острие лоб.

На синей от ушибов коже выступила капля крови. При скудном свете темницы кровь казалась чёрной.

Жрец выронил кинжал на каменный пол. Раздался жалобный звон.

— Заклинаю тебя, слуга Феба, — промолвила женщина. — Заклинаю тебя, убей Елену Дельфийскую.

— Сколько вас всего? Кто главный раб тёмного бога? — попробовал допытаться Эпиметей. — Говори, изменница! Как ты перешла из стана солнечного Аполлона под гадкое крыло подземного повелителя? Знаешь ли ты, какие муки тебя ожидают в этом твоём Аиде?..

Пленница вяло рассмеялась:

— Я была замужем, жрец. Меня так закалила замужняя жизнь, что я перестала бояться загробной...

Он схватил женщину за горло. На её коже словно проступили чёрные трещинки — заражение стремительно расползалось от раны, захватывая лоб и спускаясь на щёки и нос.

— Смотри, управитель оракула, — просипела пленница, прочитав эмоции Эпиметея. — Вот так же расползается хаос от твоей новой пифии. Я знаю твои желания, хоть ты и скрытный человек. Делай с ней, что хочешь, только убей!

— Сколько вас, Аидово отродье? — Он старался вытрясти из умирающей лазутчицы хоть какую-нибудь ценную информацию.

Но безумная посланница подземного владыки не сказала больше ни слова. Белки её глаз стремительно пожелтели, зрачки закатились, а неровное дыхание оборвалось внезапно, будто по команде, которую слышала только она. Потрясённый Эпиметей отпустил её шею, и женщина повисла на цепях.

Верховный жрец посидел на скамейке, неподвижный, словно статуя, потом отмер, отёр лоб женщины обрывком её хитона, поднял кинжал. Встав, он ещё немного помедлил, продумывая, всё ли выглядит, как надо. Вроде бы, всё.

У выхода его ждал жрец-крепыш.

— Похороните её, — буркнул Эпиметей.

— А что с ней?..

— Надо было бить не столь усердно, — со злой наставительностью ответил управитель оракула и удалился наверх.

Он вошёл в покои пифии, и ему сразу же почудилось, будто кто-то только что улизнул в окно. Мелькнула тень, взволновался полог, ёкнуло сердце Эпиметея. Он быстро проследовал к окну, но снаружи никого не оказалось.

«Я непростительно взвинчен», — решил жрец, отходя от окна, и только затем поглядел на пифию.

Здесь не было никаких чёрных жилок, всё розовело. И под словом «всё» подразумевалось если не всё, то многое — лёгкое одеяло закрывало низ живота и бёдра обнажённой Елены Дельфийской.

Эпиметей поспешил сконцентрироваться на мысли, мол, жаль, не скульптор, а то быть Греции украшенной ещё одной идеальной статуей. Но руки сами потянулись к персям спящей красавицы.

Беззвучно взвыв, верховный жрец укусил себя за палец правой руки и поспешно прикрыл наготу прекрасной пифии. Стало чуть легче. Он вышел вон, приказал служанкам сидеть возле ложа и притом не спать. У входа стояли два младших жреца из тех, кто исполнял охранные обязанности.

— Чтобы мышь не проскочила, поняли?

Жрецы с энтузиазмом закивали.

«И эти влюблены», — с грустью отметил Эпиметей.

Уйдя в свои покои, он достал кувшин и, погружённый в тяжкие раздумья, постепенно высадил вино прямо оттуда, без всякой закуски.

Как всё усложнилось с появлением пресловутой Елены Дельфийской! И что ни день, то новые трудности. Прекрасная пифия обязана умереть. Это уничтожило бы массу опасностей, которые толпились на пороге дельфийского оракула. Эпиметей терял власть, это было очевидно, хоть и невероятно. Вскоре живучая иноземка, присланная Фебом, попросту перехватит вожжи его сложнейшей колесницы — храма!

Но Фебом ли она прислана? А если не им, то кто дерзнул бы забросить её в святая святых солнечного бога?!..

— И что ты сделал? — тихо спросил себя верховный жрец. — Не дал убийце закончить своё чёрное дело. Сейчас они обе уже плыли бы по Стиксу в компании молчаливого старца, хе-хе...

Только кем и где он тогда был бы, если бы раба Аида обезглавила пифию? Такое не прощается ни богами, не людьми. Елену Дельфийскую должны умертвить вне стен храма, притом так, чтобы к жрецам и оракулу не было никаких претензий. Ни у богов, ни у странного знакомца пифии, о котором так убеждённо толковала полоумная Аидова прислужница. Верить или не верить её россказням?

В покои Эпиметея зашёл юный жрец-писарь.

— Прости, старший брат, но там встречи с тобой домогается купец Тихон!

Раздражённый верховный жрец стукнул кувшином по столу:

— Пусть этот сладострастный дурень плывёт на Лесбос и там погибнет от скуки! Так ему и передай, Писистрат!..

Тут в хмельной голове Эпиметея забрезжила новая мысль, и он остановил писаря:

— Хотя погоди... Скажи, сегодня был тяжелейший день. Завтра. Пусть придёт перед полднем. Радостно встречу и ласково выслушаю. Иди.

Писистрат поспешно ушёл, шелестя одеждами, и верховный жрец погрузился в раздумья, как избавиться от строптивого и живучего Аполлонова подарка.

XII

Пьеса Горького «На дне» кончается

оптимистически; в конце ее

Актер повесился.

Из школьного сочинения

Аполлон Ромашкин пришёл в себя оттого, что ему в рот попала жидкость. Солёная до тошноты. И с песком. А потом жидкость стала прибывать и хлестать студента по лицу, норовя проникнуть в нос и глаза.

Резко подняв голову и попробовав подскочить, Аполлон едва не вырубился из-за адской боли в затылке. Парень застонал и стал двигаться медленно, словно варан, тем более, он стоял на четвереньках. Интересно организм откликнулся на опасность, интересно...

Студент с трудом разлепил веки (во-первых, неведомая жидкость щипала глаза, а во-вторых, свет, в них ворвавшийся, бил нестерпимо, усиливая головную боль). Выяснил, что влага, слава всем подряд богам, всё-таки оказалась морской водой, а не чем-то более нежелательным. Затем, в результате долгой борьбы со слабостью и головокружением, Аполлону удалось сесть и аккуратно привалиться к тёплому валуну.

Вечер никак не хотел быть томным. Летавшие над волнами птицы орали как-то особенно истошно, будто страдания Ромашкина доставляли им существенную садистскую радость. Аполлону постепенно становилось лучше. Он осмотрелся. Море долизывало с песка и увесистого камня пятна крови.

«Моя», — догадался Ромашкин и ощупал голову. Пальцы испачкались в тёмно-красном, но дырок не было, да и боль отступила.

Некоторое время студент сидел, бездумно таращась на игру волн и плавный отлёт темнеющих облаков в неведомые страны. Красный горизонт напоминал Аполлону гигантскую улыбку тонкогубого маньяка.

Когда движения перестали откликаться уколами игл в затылок, парень рискнул встать. Получилось.

Качало, конечно, порядком. Он придержался за валун, обозревая сумеречную округу. Кроме моря, берега и полоски леса, ничего не было. Ну, ещё проклятые птицы.

Нехотя вернулись воспоминания о последних событиях. Всплыла в памяти самбука.

— Лучше бы пил, — прошептал Аполлон Ромашкин, уже знакомый с похмельным синдромом.

Итак, не обнаружилось ни старика с самбукой, ни немого пацанёнка, ни паноплии.

Студента бросило в жар: «Где осколок чаши?!..»

Он оглядел берег, обошёл валуны, шатаясь, как пьяный матрос.

Черепка не было.

Утащили с доспехами.

Ромашкин принялся соображать. Логика подсказывала, что камнем по голове ему зарядил мальчик. Старик музицировал. Мальчик бродил по берегу, кидая камни... Если только кто-то третий не подкрался.

Прочитать следы на песке не представлялось возможным — ветер всё стёр.

Внимание, вопрос. Куда ушли злодеи? Раз уж на песке остался валяться только он, Аполлон, значит, остальные остались живы. И именно потому, что при делах.

— Они решили, я убит, — пробормотал парень, старательно сохраняя равновесие. — Поэтому пошли дальше. На север. По берегу.

Чувство растерянности и слабость стали сменяться гневом. Студент постепенно закипал. Ему казалось, попадакис приобрёл масштабы абсолютной катастрофы: один, ограбленный, не знающий, где Ленка, потерявший сомнительный, но всё-таки билет домой. Что за проклятый мир такой?! Стоило только довериться старику и ребёнку, и вот ты уже валяешься с проломленным кочаном.

Поглядев в стремительно темнеющее пространство, Аполлон сжал кулаки.

— А ещё хочется, лепёшка, поговорить на родном языке! — почти прокричал он и понял, что и эта фраза звучит не по-русски.

Ну, хоть в голове не помутилось от усилий. Значит, всё заросло. Одно радует: в этом мире быстро заживают раны. Дома пригодилась бы такая способность к регенерации.

Ещё бы поменьше прилетало...

— Ладно, я вас найду, паразиты, — проговорил Аполлон. — Потом за Ленкой и — пошло это всё подальше!

Он разделся и искупался. Особенно тщательно мыл волосы, чтобы избавиться от следов крови. Море было тёплым, вылезать не хотелось, но дела звали.

Через полчаса Ромашкин вполне бодро топал по сырому песку, попутно перебирая кары, которые падут на лихие головы его обидчиков.

Ещё он бегло прокрутил в памяти события последних дней и с удивлением выяснил: ему всё время было либо хреновенько, либо хреново, либо попросту охренительно хреновейше. Речь шла даже не об унижениях и подначках, а о физическом состоянии. Аполлон постоянно хотел спать, его тыкали копьями, били по чайнику, морили в душном коне, окуривали пожарами Трои, а до этого активно спаивали, что не добавляло к самочувствию ни пункта.

Нет-нет-нет, этот мир был не для него. Ромашкин искренне ненавидел всё, до чего могла дотянуться память. Ненависть его была чиста и, по всей видимости, росла из нутра, из самой Аполлоновой «антидревнегреческой» природы. Да, он здесь чужой, он с самого рождения был чужим волнительному и сказочному миру Древней Греции. И какой же злобной шутницей оказалась судьба!

Удивительно, но гнев на старика с мальчиком отполировался осознанной ненавистью к самой ситуации, и студент почуял такой прилив сил, какого никогда не испытывал дома, в нашем мире. Парень всматривался в себя и видел, как из размазни, которой он, безусловно, был, собирается по кирпичикам этакий каменный витязь нового характера. Аполлон недобро усмехнулся, сплюнув куда-то в сумрак, будто посрамляя эту реальность:

— Вы хотите по-плохому, будет вам по-плохому!

Тут со стороны леса что-то оглушительно ухнуло. Ноги парня сами собой подогнулись, и он испуганно припал к песку, тревожно всматриваясь в темноту чащи. Бесполезно, ночь уже вступила в свои права.

Шелестело море, говорила листва, больше не было ни звука.

Каменный витязь нового характера вмиг превратился в трусливые руины.

«Поздравляю, Аполлоша, ты сосунок», — подумал Ромашкин и поднялся.

Он чувствовал, как к лицу и ушам прилила кровь, словно он проштрафившийся школяр в кабинете директора. Стыд жёг его крапивным отжигом, ел комариным поедом и совершал иные действия, уже подпадающее под действие уголовного кодекса России.

Ромашкин опять стал как бы зримым для самого себя, вновь его решимость собиралась в каменную фигуру. Изумляясь такой внутренней визуализации, Аполлон не забывал вслушиваться и вглядываться в окрестную темень.

Не понимая природы и механики своего преображения, он следовал странному наитию. Краем сознания он отметил, что эти переживания похожи на какой-то самогипноз или аутотренинг, о которых он когда-то или читал статьи, или смотрел передачу. И тут же пришла ёрническая мысль: «Вот что значит получить булыжником по кумполу!» Вопреки опасениям студента, эта мысль не рассыпала сосредоточенную медитативность разума, и процесс вызревания нового характера продолжился. Кирпичики решимости цементировались смесью гнева на себя и обидчиков, стыдом за немужскую слабость, досадой за готовность следовать событиям, а не формировать их.

И в тот момент, когда Аполлон полностью вылепил новый образ себя, лес озарился, и над ним показался неопознанный летающий объект. Объект стремительно приближался к пляжу, и вскоре Ромашкин различил сначала четвёрку лошадей, а затем и влекомую ими колесницу. Всё это сияло почти нестерпимым светом, на колеснице стоял здоровенный бородатый мужик. Мужик скалился и небрежно расшвыривал молнии. Прямо вот сеятель электрических разрядов, хмыкнул студент.

За колесницей не менее быстро двигался фронт чёрных туч, и если бы не всполохи электричества да сияние волшебной квадриги, Аполлон ничего бы не увидел.

Колесница в считанные секунды достигла кромки леса и продолжила своё неровное движение над пляжем и почти над самим Ромашкиным.

— Ну, Зевс, так Зевс, — процедил парень сквозь зубы, подскочил к ближайшему камню и метнул его в удаляющуюся колесницу.

Хотя она и виляла так, что Аполлон подумал, дескать, небесную дорогу мостили наши люди, но камень прилетел на редкость удачно — точнёхонько в лопатку Зевса.

Тучегонитель подался вперёд, поводья на мгновение ослабли и волшебные лошади пошли вразнос. Дальше квадрига чертила сумасшедшую траекторию криво сделанной китайской петарды, и Ромашкину стало немного совестно. Особенно, когда эта огромная петарда врезалась-таки в морскую гладь. Катастрофа случилась в нескольких десятках километров от берега — Зевс слишком быстро гнал.

Бахнуло неслабо.

И стало темно, как ночью.

Собственно, ночь и была.

Всё это время Аполлон, отвесив челюсть, смотрел на учинённую им феерию.

«А борзометр лучше чуть-чуть подкрутить на минус», — подумалось ему. Он ждал, что главный местный бог вынырнет и примчится разбираться. И, невзирая на железобетонную уверенность в своих силах, Ромашкин опасался прямого столкновения с Тучегонителем. Молния прилетит — наверняка мало не покажется. Не копьё Диомеда всё-таки...

Конечно, в собственном бессмертии студент уже пару раз убедился, но умирать всё-таки было больно. Следовало бы, наверное, уйти в лес. Ромашкин стал неспешно пятиться к деревьям. Зевс не выныривал.

— Не зашиб же я тебя, в самом-то деле... — пробормотал Аполлон и, отвернувшись от моря, зашагал к роще.

И тут его догнала волна.

Она подхватила Аполлона и зашвырнула в крону какого-то дерева.

Уцепившись руками за ветки, парень повис, но всё было мокрым и скользким...

Падение принесло перелом обеих ног и ушиб левого бока. Зато студент ни на миг не потерял концентрации духа и даже не пикнул, когда услышал хруст собственных костей.

Разумеется, было больно. Он морщился, вправляя кости. Действовал, опять же, по наитию. Дескать, положу вот так, срастётся быстрее и ровнее.

Срослось.

Через три минуты мокрый и раздражённый Аполлон Ромашкин вернулся на берег.

Тучи разошлись, звёзды и луна осветили ночной пляж.

— Ну?!! — прокричал парень и стукнул себя в грудь не хуже какого-нибудь Аякса или Диомеда. — И это всё?!!

Ответа не было.

А на нет и суда нет.

Предстояло догнать старика и мальчика, если их, конечно, не смыло в море.

XIII

Речь Давыдова вызвала горячее удобрение.

Из школьного сочинения

Утром напротив храма Аполлона сгустилась встревоженная толпа. Народ требовал пифию или хотя бы правду об её участи. Эпиметей злился на болтливость слуг и жрецов. Как он вечером, сразу после странного нападения на Елену Дельфийскую, ни запугивал, ни вращал яростными очами, но кто-то растрепал всё в городе, и дежурная версия о болезни предсказательницы не прокатила бы.

Пока очнувшуюся от забытья и сна пифию отпаивали козьим молоком, верховный жрец, облачённый в самую парадную хламиду и петас, вышел к горожанам и гостям Дельф.

Эпиметей глядел с высокого крыльца на волнующееся маленькое море и питал самые смешанные чувства. Гордость (вот она, паства Фебова!) соседствовала с завистью (они все ждут не божьей милости, а миловидную чужестранку). Торжество народного поводыря к почитанию Аполлона то и дело сменялось страхом перед огромной толпой.

Надо было признать: мужчин здесь было значительно больше женщин. Что ж, логично.

Осознание причины многочисленности сборища вызывало особую досаду.

Елена Дельфийская. Магнетическая внешность иноземной красотки вызвала у людей привыкание сродни наркотическому. В глазах людей читалась преступная готовность взять храм приступом. Неподобающее поведение, неподобающее. По спине Эпиметея пробежали мурашки. Верховный жрец стиснул зубы: «Всё из-за неё. Всё во имя её. За что, сребролукий мой повелитель?..»

Аполлон либо не ответил, либо его божественная подсказка утонула в гуле толпы.

Эпиметей поднял правую руку. Гул постепенно смолк.

— Восславим Феба лучезарного, ибо он дал нам испытания, но в то же самое время не обделил и царственной помощью! — начал верховный жрец.

Толпа выкрикнула приветствие, адресованное богу.

— Вчера, под покровом ночи, злодейка, подосланная тёмными завистниками нашего пресветлого бога, напала на нашу пифию.

Площадь взорвалась криками: страх, гнев, тревога за чужестранку, призывы покарать всех причастных и устыдить всех проморгавших... Всё как обычно. Но снова оживились мурашки на Эпиметеевой спине, страшновато...

Верховному жрецу снова пришлось успокоить толпу жестом руки.

— Знайте, свободные люди! Знай, каждый презренный раб! Услышьте, злопыхатели! Елена Дельфийская жива!

Переждав восторги, Эпиметей продолжил:

— Она жива, ибо сребролукий Аполлон простёр над ней свой щит! Да, пифию ранили. Да, клинок был отравлен... Отравлен смертельнейшим из ядов!.. Но кто, скажите мне, люди, покровитель врачевания?

— Феб!!! — мощно выдохнула площадь.

— Именно! Феб! — Взгляд верховного жреца был торжествующ и всепобеждающ. — Волею нашего бога Елена Дельфийская идёт на поправку. Она пока слаба, однако вскоре мы снова будем внимать её голосу. Через этот небесный голос наш златокудрый Аполлон даёт нам слово пророческой помощи. И если голос какой-либо пифии смолкает, прекрасный и многомудрый наш владыка находит новый, ещё более прекрасный!

Тут в толпе побежал ропоток несогласия, и Эпиметей поспешил закруглить острый угол:

— Но мы же с вами пока не хотим другой голос, да?

Слушая наполненный энтузиазмом предсказуемый ответ, управитель оракула думал, что, говоря про голос, он держал в уме более телесные составляющие образа Елены Дельфийской, и народ в этой дихотомии явно с ним совпал.

«Не придаст ли новая пифия делу почитания Феба вакханский оттенок? Не скатимся ли мы до распутства телесного вожделения?» — задался вопросом верховный жрец и спустя мгновение признался себе: уж он-то скатился бы с преогромным удовольствием.

Мысленно встряхнувшись, Эпиметей в третий раз утихомирил рёв толпы.

— Я вижу то, что сегодня способен рассмотреть не каждый. Нашей замечательной жемчужине Дельф, этому великодушному подарку Лучезарного, несравненной и вещеустной Елене предстоит ещё много испытаний. Наша с вами задача ценить, хранить и лелеять её покой и целомудрие! Горе тому, кто обидит Елену Дельфийскую!

— Горе!!!.. Смерть!!!.. Проклятье!!!.. — Эти слова попадали в уши верховного жреца, а он уже почти скучал, ведь толпа такая дурёха, ею настолько легко управлять...

Конечно, знаки Аполлоновой власти помогали неимоверно. Эпиметей привычно устыдился своей гордыне, но стыд его был, мягко говоря, номинальным.

— Сегодня ближе к вечеру жрецы принесут вам весть, когда пифия сможет продолжить свои чудесные предсказания. Мы должны тщательно оценить скорость её выздоровления. Но предупрежу сразу: наберитесь терпения, славные греки, ибо яд был поистине силён.

Вскоре верховный жрец уже сидел у постели Ленки Афиногеновой. Пифия чувствовала себя почти великолепно.

— Ты заставила нас всех поволноваться, — покровительственно заявил Эпиметей.

— Да мне и самой как-то неспокойно было, — ответила Ленка. — Где эта женщина?

— Умерла. — Жрец взмахнул рукой, будто сметая эту проблему. — Греки ждут не дождутся, когда ты продолжишь своё служение.

Он выжидающе уставился на пифию.

К смерти гостьи студентка отнеслась с какой-то отстранённой прохладцей, чему, конечно, сама же и удивилась. Но следовало ответить на вопрос Эпиметея, и Ленка призадумалась. Ей, естественно, не нравилась роль предсказательницы. Тут бы и заявить, что дар пропал... Однако чувство самосохранения не рекомендовало делать столь резких ходов. Пожалуй, хватит небольшой отсрочки, а там видно будет.

— Я бы с радостью вернулась к прорицанию, — кротко заговорила пифия, — но пока слаба. Думаю, дня три — и я восстановлюсь полностью.

Этот ответ удовлетворил Эпиметея.

— Так тому и быть, а ты отдыхай, отдыхай... — сказал он и удалился, на прощание мазнув её каким-то уж слишком плотоядным взглядом.

Ленка испытала непреодолимое отвращение к этому человеку. Доверия он не вызывал априори, но после странных настроений, прочитанных девушкой на его лице вчера, следовало опасаться Эпиметея и ждать от него беды. В этом вопросе логика спелась с нюхом предсказательницы. А Ленка уже по-настоящему начала осваиваться в роли пифии, ведь её стали посещать настоящие прозрения. И, как ни странно, опыт бестелесного путешествия к Аполлону Ромашкину занимал студентку сильнее, чем вчерашний инцидент.

Она погрузилась в состояние сродни полудрёме и постаралась снова найти тайные пути к судьбе Ромашкина, но перестаралась, и... крепко заснула.

Эпиметей пребывал в приподнятом настроении, какое у него случалось, когда он удачно выступал перед толпой. Верховный жрец отлично понимал себя, и людей, но это ему не мешало. Толпа напитывала его особой энергией, ласкала его тщеславие и в дни его особо пламенных выступлений отлично жертвовала.

Зайдя в гостевую залу чуть позже полудня, Эпиметей узрел купца Тихона во всём его великолепии: статный кудрявый красавец, какие нравятся женщинам, попивал вино из кубка, картинно стоя у окна и глядя на Дельфы.

— Здравствуй, возлюбленный Фебом купец! — елейно начал Эпиметей.

Тихон обернулся и расплылся во вполне искренней улыбке:

— Приветствую тебя, верховный жрец, и прошу твоего благословения.

Эпиметей наспех соорудил осеняющий жест, и потекла беседа. Вместе с беседой потекло и вино, благо, в храмовых подвалах хранилось самое вкусное. Ничего не значащие вежливые формулы носились по зале, словно прекраснокрылые бабочки, собеседники были сказочно довольны друг другом. Постепенно верховный жрец стал подводить купца к сути его визита.

— Мы, слуги солнечного бога, всегда рады привечать тебя в нашей скромной обители, дражайший Тихон. Что же привело тебя, редкого гостя, под сень храма?

Купец развёл руками:

— Все мы люди, все мы слабы. Давно, думаю, не преклонял колено сребролукому Фебу. Средь нас, торговых людей, чаще принято почитать великолепного Гермеса, но жизнь не исчерпывается рынком, и я стараюсь чтить богов так, как должно праведному греку.

— Замечательнейшее стремление, достопочтенный Тихон! — подхватил Эпиметей. — Если бы все граждане нашей земли имели такое понимание жизни, Греция расцвела бы ещё сильнее под защитой олимпийцев!

— Что ж, я хочу принести Аполлону и его верным слугам дары, — сказал купец.

— Храм с великой благодарностью приветствует такое твоё желание, — церемонно ответил Эпиметей. — Мольбы к Фебу о тебе и твоих свершениях будут вознесены нами с особой радостью и страстью, будь в этом уверен.

— Моё к тебе доверие и почтение неизменно крепки, будь спокоен, славный Эпиметей. — Тихон дождался, пока хозяин разольёт вино по кубкам, и поднял свой. — Выпьем же во славу кифарета!

Жрец закусил виноградом, купец предпочёл сладкий финик.

— Об одном прошу тебя, — продолжил Тихон. — Мрачит моё чело одно странное опасение, будто против меня точат ножи неизвестные пока враги... То ли соперник появился, то ли прогневал я кого из богов...

«Ага, если собрать всех обманутых мужей, чьих жён ты развлекал, то продавец ножей озолотится», — злорадно подумал жрец, не забывая чинно и сочувственно кивать. Тихон приободрился и перешёл к сути, о которой Эпиметей давно догадался:

— Прояви ко мне сострадание, позволь спросить у вашей новой, но уже прославленной пифии о моей судьбе!

— О, это вопрос решённый! — Верховный жрец похлопал собеседника по колену. — Ты же наверняка знаешь, она чувствует себя великолепно и через три дня снова вернётся к предсказаниям, приходи и будет тебе пророчество.

Молодой купец затряс курчавой головой:

— Нет-нет, добрейший мой наставник! Могу ли я ждать? Долго ли мне осталось ходить по священным Дельфам, оглядываясь на подозрительных людей, которые, я уверен, повсюду следуют за мной? Позволь побыть здесь, под защитой храма. Позволь познакомиться и скрасить часы вашей Елены.

Глаза Тихона излучали участие, страх и непорочность, жрец позавидовал такому уровню лицедейства.

— Понимаю твои страхи и нетерпение, — чинно ответил он. — Храм готов принять тебя под свою защиту, будь нашим желанным гостем и ничего не бойся. Но пифия...

— Огромное тебе спасибо, славный Эпиметей! — воскликнул купец. — Словно камень с души снял, моё тебе слово. И я понимаю, что Елена Дельфийская должна выздороветь. Я не прошу сразу о предсказании. Я предлагаю ей своё общество, готов развлечь её рассказами о других странах и удивительных людях, которые населяют дальние заморские пределы.

«Каков шельмец!» — то ли восхитился, то ли обвинил мысленно жрец, но заговорил ласково и сочувствующе:

— Будь уверен, сегодня же справлюсь у болезной нашей пифии, пойдёт ли ей на пользу общение с таким интересным путешественником и рассказчиком, как ты. Уверен, что проявленная тобой щедрость подвигнет Феба дать Елене верный знак, и она с радостью примет твою помощь. Девушка она любознательная, но строго воспитанная. К тому же, должен тебя предупредить, явилась она нам не сама — её прислали сами боги...

— Да, я наслышан! — перебил Тихон. — О её чудесном появлении знают уже и на островах! И... Дары мои будут достойны Феба, я уверен.

— Прекрасно, прекрасно, — закивал Эпиметей. — Мне будет радостно, если пифия найдёт в себе силы принять тебя завтра. А теперь извини, мне пора, хлопоты храма.

— Прости, что отрываю. — Купец приложил ладонь к груди. — Мой раб ждёт внизу со скромными, но отнюдь не обидными дарами, пожалуйста, пошли к нему людей.

— Будь как дома. — Эпиметей снова осенил Тихона благословляющим жестом и удалился.

Купец потёр руки и подошёл к окну. Свистнул. Эвбулей, сидевший на ступенях храма, и следивший за тремя мулами, навьюченными «скромными, но отнюдь не обидными дарами», поднял голову.

Тихон махнул ему, сейчас тебя встретят. Раб кивнул, по обыкновению улыбаясь чему-то своему. Он с придурью, этот Эвбулей, конечно, но дело своё знает.

XIV

Если возникает критическая ситуация, будите меня

в любое время дня и ночи — даже если я на заседании

кабинета министров.

Рональд Рейган

Старик и мальчик не особо прятались. Их костёр Аполлон заприметил примерно через час после выходки с Зевсом.

Всё это время парень шёл медленно и опасливо — во-первых, после того, как переломал ноги, шагалось не очень приятно, а во-вторых, в любой момент можно было ожидать Зевесова возмездия. Однако Тучегонитель огрёб по полной. Ромашкин был уверен, что бога камнем не убьёшь, значит, обстоятельства задержали. Ну, и славненько.

Итак, старик и мальчик развели костёр у кромки леса, подальше от берега, и коротали ночь в тепле. Ромашкин прокрался к ним, стараясь скрываться от случайного взгляда за вывороченным корневищем неразличимого во тьме дерева.

Подобравшись совсем близко, Аполлон удостоверился: это та самая парочка. Старик играл на своей самбуке, мальчик рассматривал нагрудный доспех, водя пальцем по искусной чеканке и чему-то улыбаясь. Тихая мелодия пряталась за треском костра и шумом ветра, и Аполлон стал опасаться, что не услышит слов старика, если тот захочет пооткровенничать. Тем не менее, парень решил пока не обнаруживать своего присутствия. Он устроился удобнее и принялся ждать. «Лишь бы опять не задремать», — подумалось Ромашкину. Сомлей он снова, да обнаружь его преступники — попадакис был бы двойным и оттого выглядел бы в два раза позорнее. Следовало продолжать злиться и взращивать в себе решимость, чем студент и занялся. Затем он почувствовал, что спать-то и не хочется — сил полно, усталости никакой. Тем лучше.

Наконец, струнное недоразумение смолкло.

— Послушай, волк среди людей... — прозвучал голос старика.

— Не начинай, — оборвал его мальчик (надо же, всё-таки не немой!). — Завтра мы продадим эту паноплию, и почти разбогатеем.

— Ты убиваешь не ради денег.

— Это не мешает тебе проедать заработанное...

— Ох, если бы не Деметра... — пробормотал старик.

— Ай, не заводи свои подростковые слюни! — Голос мальчика был не по-детски резок и беспощаден. — Будь я уверен, что её проклятье никак не сработает обратно, я бы и тебя давно отправил в объятья Танатоса.

У Ромашкина все извилины заплелись от этого абсурдного обмена репликами, но потом он стал смутно подозревать, что старик и мальчик поменялись телами, точнее, их поменяла Деметра. Знать бы ещё, кто она такая... Богиня, небось. Ненавистная Греция оставалась для эрудиции Аполлона белым пятном.

Тем временем разговор продолжился:

— И что дальше? — прозвучал голос старика.

— Завтра придём в Ретей, там живёт слепой мудрец. Надеюсь, он не умер... Он скажет, как нам быть.

— Никогда о таком не слышал...

— Ты о многом не слышал, мальчишка. — Убийца в теле пацана издевательски рассмеялся. — Как же мне хорошо, ты бы только понимал! С моим опытом и твоими годами... Ладно, давай всё же поспим, хватит на сегодня уроков и болтовни. Не покривлю против истины, ты играешь всё лучше и лучше. Тем и заработаешь себе на пропитание, когда я пойду дальше. Не таскать же с собой это напоминание...

Странная пара стала укладываться поближе к костру, и Ромашкин решил дождаться, когда старик и ребёнок, кто бы из них кем ни был, заснут.

Минут через двадцать он осторожно выглянул из-за корневища. Оба путешественника лежали, их дыхание было глубоким и ровным.

Прокравшись к костру, Аполлон взял свои доспехи и вернулся в укрытие. Судя по всему, похитители их не развязывали, но студент бережно распустил ремни и проверил черепок от злополучной чаши. Он лежал на месте, целёхонек.

«Прекрасно», — мысленно порадовался Ромашкин и запаковал всё обратно.

Теперь можно было порешать, что же делать со стариком и мальчиком. Судя по услышанному, мелкий действительно маньяк, но второй-то, вроде как, сам жертва... Да ещё эта абсурдная тема обмена телами... или разумами... «Или я не так понял?» — задался вопросом Аполлон.

«Если быть предельно честным, то темочка совершенно не относится к моим проблемам, — подумал Ромашкин. — В сухом остатке, будь они хоть оборотни-вампиры с птичьими головами. Я получил от сосунка по репе. Это так оставлять нельзя. С другой стороны, ты не убийца, Аполлоша... Как бы извернуться-то?»

Вскоре недобро ухмыляющийся парень снова распаковал паноплию. Впрочем, в темноте его ухмылки никто не разглядел бы.

— К ответу!

Торжественный и взыскующий возглас разбудил старика и мальчишку, и они испуганно уставились наверх. Там, на стволе поваленного дерева в алых отблесках костра стоял и, кажется, светился убитый накануне воин-странник. Медный доспех сверкал, копьё было взято наизготовку для броска, лик хмурился и радостей не сулил.

— Ты же... Я же дважды... Я же сам проверил... — в ужасе залопотал мальчик.

— Стало быть, так ты отнёсся к доброму путнику, старикашка?

«Не слишком ли театрально завываю?» — подумалось Ромашкину, но реакция публики сигнализировала, что представление вполне на уровне. И «старикашка» попал в точку, мальчика стало буквально колотить от страха. Значит, студент всё понял верно.

— Тихо, тихо, — повелительно произнёс Аполлон. — Вон, ему ещё своё тело донашивать, а ты трясёшься, разбалтываешь... Ха-ха-ха!

Сатанинский смех удался ему на славу: тот, кто выглядел мальчишкой, оцепенел, а человек в теле старика принялся лопотать без умолку: «Да это же бог, бог!.. Прости нас, пожалуйста, светлый олимпиец!.. Прости нас...»

С зычным криком Ромашкин метнул копьё так, чтобы оно воткнулось в землю рядом с убийцей, и тот изо всех сил зажмурился. Старик от ужаса закрыл глаза руками. Когда они рискнули посмотреть, что же происходит, наверху никого не было.

Копьё торчало в земле возле плеча мальчонки.

А студент аккуратно шагал в лес, стараясь не ржать в голос. Спектакль получился что надо.

На рассвете он снова вышел к стоянке старика и мальчишки. Те сидели в обнимку и смотрели в догорающий огонь.

Бросив себе под ноги связанные доспехи со спрятанным черепком, Аполлон картинно зевнул и сказал:

— Пойдёте со мной. Ты, условно молодой, понесёшь паноплию. Ещё что-нибудь вздумаешь учудить — заставлю собственные руки сожрать, понял?

Обещание насчёт рук Ромашкин стырил у неведомого ему греческого вояки, который задирался на другого в период троянских пьянок.

Мальчик мелко закивал.

— Тогда вперёд и с песнями в этот ваш Ретей.

Шли медленно, как и вчера, из-за немощи старика.

Постепенно прохлада ночи отступала под натиском дневного солнца. Море привычно катило волну за волной, птицы метались в поисках зазевавшейся рыбы.

Ночью Ромашкин случайно набрёл на ручей и утолил жажду, поэтому чувствовал себя как никогда бодро. Его взволновало это преображение: мало того, что настроение сделало крутой разворот от безволия и фатализма к решимости и оптимизму, так ещё и проявилась известная удаль. Он, конечно, попробовал кинуть камень так же мощно, как в Зевса, и снаряд полетел неслабо, но парень сразу распознал — мощь всё же не та. Но ведь и не та, что пару дней назад!

Силы выросли. Это сомнений не вызывало.

— Вы друг другу никто? — спросил он спутников.

Мальчик промолчал, он пыхтел, таща на плече доспехи. Старик ответил:

— Просто вместе скитались. Я сирота. Он меня взял с собой, чтобы побираться с большей выгодой.

— А за что вас обмахнули телами?

— Известное дело, разгневали богиню. Спугнули её добычу, оленя. Царственная Деметра была настолько в ярости, что... вот.

— Эта могла и убить, — «успокоил» Аполлон, хоть и не помнил, кто она. — Хорошо, ходоки, привал. Ты, стукальщик по головам, аккуратнее с паноплией, клади, а не бросай.

Когда мальчик отдышался, Ромашкин вперил в него максимально суровый взгляд и спросил:

— Что за слепой мудрец из Ретея?

— А? А!.. Да, слепой мудрец. Он. — Страх мешал ему выражаться стройно. — Он слепой.

— И он мудрец. Я это понял, — подбодрил студент. — Хотелось бы чуть более подробно.

— Подробно? А! Он мудрый, хоть и слепой. В Ретее. Живёт там. Очень мудрый и совсем слепой...

Ромашкин жестом остановил словоизвержение собеседника.

— Значит так. Ты успокойся. Вдохни поглубже, вот-вот-вот... Выдохни. Молодец. Ну, излагай.

Мальчик-старик собрался с мыслями и заговорил:

— Большого ума человек. Такой был умный, что с богами говорил. Дар великий имел, они им интересовались. Много времени с ним проводили. А потом ослеп.

— Почему ослеп?

— Говорят, увидел, ну, узрел, в общем... Подсмотрел, короче, как Афродита... В общем, как несравненная какает.

Афродиту Аполлон худо-бедно помнил как богиню красоты и любви, поэтому не сдержался, заржал. Потом успокоился и подтолкнул собеседника к дальнейшим откровениям:

— Гнев богини? Узнала и покарала?

Убийца-неудачник закивал так заразительно, что второй путешественник, который мальчик в теле старика, тоже принялся болтать головой, словно китайский болванчик.

— Говорят, да, — продолжил стукальщик по головам. — Теперь он слепой. Но иногда боги всё же беседуют с ним.

— Или он так утверждает, угу, — добавил Ромашкин. — Ладно, я тебя понял. У вас гнев богини, и у него гнев богини. Может быть, подскажет решение, хоть сам и не решил своих проблем. Случай занятный. Мне даже не хочется сильно тебя наказывать. Как я сообразил, это может задеть и твоего спутника. А я невиновных карать не люблю. Уж такая во мне справедливость. Посмотрим, что ваш слепой придумает.

К полудню, когда мальчик совсем выдохся тащить паноплию, Аполлон взял её сам. Он и добивался, чтобы опасный отморозок устал, и ему было не до козней. Хотя ужас сковал его волю, и можно было и не лютовать. Но камнем по башке... Это требовало хоть какого-то отмщения.

Ещё через несколько часов вдали показался портовый город Ретей.

Ничего особо достопримечательного он собой не представлял. Лачуги, дома побогаче, подобие дворца в центре. Ретеем управлял то ли царь, то ли старейшина, горожане и сами не вдавались в конкретику. Жили, в основном, с портовых дел. Всё это поведал старик, заключённый в мальчонке.

У спутников нашлась кое-какая мелочь, на неё и потрапезничали. За Ромашкина платили беспрекословно, ведь верили: с ними идёт бог, попробуй не заплати.

Студент предупредил старика и мальчика не трепать языками. Он просто воин. Просто путешествует. Всё.

Заморив червячка, отправились в дом слепого мудреца.

Его жилище оказалось крепким, каменным и не без излишеств. По двору сновала пара слуг, Аполлон отметил, что слепец имеет неплохое хозяйство — овец и кое-какой огород. «Значит, из среднего класса», — постановил Ромашкин.

На пороге его и спутников остановил крепкий детина лютого вида — охранник.

— Нам надо повидать Эриманфа, — заявил мальчик.

Имя слепого философа прозвучало впервые и ничего студенту не сказало.

Охранник сплюнул себе под ноги и лениво буркнул:

— Не принимает.

— Примет, — твёрдо произнёс Ромашкин и посмотрел в глаза стража.

Дуэль взглядов длилась недолго. Парень мысленно обещал охраннику тяжкие телесные, и тот, вероятно, что-то такое почувствовал, отвёл глаза.

— Ждите, я спрошу.

Через минуту охранник вернулся и жестом пригласил входить. Внутри было чисто и с элементами лёгкой роскоши, свойственной грекам, чьи дела неплохи. Эриманф любил подчеркнуть статус, об этом буквально вопили цветастые ковры и дорогие амфоры.

Хозяин встретил гостей, восседая на лавке. Ему прислуживала грудастая девица, не отягчённая одеждами. Ромашкин и мальчик с разумом старика принялись пялиться на красотку, а старик с разумом мальца покраснел и отвернулся.

Сам Эриманф был ухоженным мужчиной лет пятидесяти, бородатым и кудрявым, что для здешнего населения являлось нормой. Глаза философа растерянно шарили по комнате, он словно полагался на слух, то и дело поворачиваясь к визитёрам ухом.

— Что привело вас в обитель несчастного многознатца, добрые люди? — как-то излишне распевно спросил Эриманф.

— Есть несколько сложнейших вопросов, связанных с богами, — ответил Аполлон.

И тут философ повёл себя странно. Во-первых, студент буквально физически ощутил: Эриманф его видит и, как в своё время Калхас, видит не просто парня непривычной внешности. Во-вторых, с мудреца слетела напыщенность и он резко сменил тон:

— Так, женщина, возьми с собой почтенного старца и мальчика, размести их в трапезной и накорми-напои, если захотят. Быстро!

Недостаточно расторопная девица получила меткого пендаля по голой попе и поспешно увела спутников Ромашкина в другую комнату.

— Прости глупого Омероса, великий гость, — совсем другим голосом заговорил философ, который давно стоял на ногах, и притом в странном полупоклоне.

— Какого Омероса? — не понял Аполлон.

— Хи-хи, меня, конечно же! Эриманф — это же прозвище. Ну, в честь бесстыдного сынка Аполлона, того, что подсматривал за купавшейся Афродитой и лишился зрения. Неужели ты не слышал этого анекдота на Олимпе?!

— Я не был на Олимпе, — растерянно проговорил студент.

У Омероса отвисла челюсть.

— Нет-нет-нет, я не могу ошибиться, боги дали мне дар различать... Ты не ровня смертным, юноша. А! Ты, очевидно, шутишь над стариком Омеросом!

Мужчина подошёл к Ромашкину и коснулся его плеча, мол, что же ты так.

Это прикосновение вновь напомнило Аполлону Калхаса — Эриманф, Омерос, или кто он там был, потерял сознание и мешком осел на пол, застеленный коврами.

— Что за ерунда? Не я, так другие с копыт валятся. Ну, хоть мягко приземлился, — прошептал студент и пошёл искать воду.

Кувшин холодненькой водички, взятый со стола, беспардонно вылитый Ромашкиным на голову философа, привёл того в сознание.

Пока мудрец ворочался и бессвязно бормотал, Ромашкин сидел на его месте, планируя предстоящий разговор.

— Говорить можешь? — спросил он Омероса, когда тот, наконец, поднялся на ноги.

— Да.

Студент видел перед собой испуганного человека, и это снова было так похоже на старого данайского предсказателя.

— Тогда слушай, — произнёс Ромашкин. — Меня зовут Аполлон, но я не из вашего мира. Ага, это ты прочухал. Здесь, у вас, в Дельфах, находится моя, ну, соплеменница. Мне надо найти её и вместе мы вернёмся домой, в свой мир. Не теряешь нить?

— Нет, что ты. Я это всё увидел, когда коснулся твоего плеча, — тихо ответил Омерос. — И не только это...

— Отлично. Мне нужна твоя помощь. Ты мудрец и водишься с местными высшими, с олимпийцами. Мне надо знать, как вернуться. Что сделать и так далее. Понял?

— Да-да... — Философ замялся. — Только я тебе вряд ли помогу. Видишь ли, я сочинитель и сказитель, а никакой не мудрец.

— То есть?!

— Я собираю сказанья и присочиняю от себя. Поэтому боги любят меня послушать. Я для них вроде потешника. А для смертных — многознатец и друг богов. Зато все хроники — моя тема. Потихоньку дорабатываю сказание об осаде Трои. Веришь-нет, но её взяли при помощи специального такого полого коня, в котором...

— Тпру!.. — Ромашкин отлично знал, что там было в коне.

Студент испытал немалое разочарование, но решил продолжить расспросы, вдруг всё-таки будет польза:

— А слепота эта твоя зачем?

Омерос рассмеялся мелким смешком:

— Это часть представления. Гениальная находка. Олимпийцы, а в особенности царственная супруга Тучегонителя, смеются, когда я корчу из себя слепого. Причём они могут бывать здесь специально, чтобы, не обнаруживая своего присутствия, глядеть, как я неуклюже управляюсь, а потом вдруг ловко ту же женщину... Ну, ты понимаешь...

— Значит ты всего лишь шут. — Аполлон решительно не знал, чем может помочь ему дурной клоун, собирающий фольклор, но его замечание весьма и весьма задело Омероса.

— Да, я шут! — воскликнул он, запахиваясь подолом туники. — Но кто может быть ближе к царю царей?

— Гера, дурень! — досадливо ответил Ромашкин.

— Верно. Гера и дурень. То есть — я! — Осознание этого факта заставляло Омероса неиллюзорно гордиться, а за исполинской гордостью постепенно проступала великая злость. — Я! Я знаю главный секрет блистательных олимпийцев, чтоб им лететь в Тартар!

— Небось, так себе секрет? — без особого любопытства спросил Аполлон.

Омерос раскрыл было рот, потом буквально захлопнул его, затем на лице мудреца пронеслась целая вереница чувств и страстей от страха перед богами до «На слабо берёшь? Ха!»

Тайна рвалась наружу, это было ясно.

Приняв внутреннее решение, Омерос сделал шаг навстречу Ромашкину и торжественно изрёк:

— Хорошо, чужанин, я скажу!

XV

Из девушек студенток мы должны сделать

женщин-офицеров. Сначала вами займусь я,

а затем и другие офицеры нашей кафедры.

Неизвестный военрук.

Купец Тихон был допущен к пифии только через день. Ленке он был нужен, как козе кифара, но Эпиметей всё же настоял: «Пусть благовоспитанный и интересный мужчина скрасит часы выздоровления». Студентке удалось лишь отложить встречу с навязанным ей спутником на сутки. Отвертеться не смогла.

Пифия Афиногенова чувствовала, что полностью восстановилась. Более того, она значительно продвинулась в деле экстрасенсорики (Ленка обозначила свои опыты по бестелесному путешествию именно так): теперь она могла произвольно блуждать по Дельфам, концентрируя внимание на том или ином доме, человеке, дереве... Она как бы просачивалась в землю и своеобразными светящимися токами устремлялась туда, куда захочется. Притормозив движение, Ленка получала ясную картинку места и объектов. Удивительное переживание, которое невозможно описать нормальным языком.

Пару раз студентка устремлялась на восток — искать Аполлона. Однако быстро уставала и, потеряв концентрацию, оказывалась снова в храме, лежащей в постели.

Девушка помнила своё первое спонтанное путешествие, и верила: она снова сможет дотянуться до Ромашкина, как тогда, когда ему стало больно, но намеревалась найти его без помощи усилителей вроде смертельной опасности.

Помимо прочего, Ленка в один прекрасный миг почувствовала, что, несмотря на боль и кровь, которые, как она знала наверняка, сопутствовали Аполлону на всём его здешнем пути, он пока вне серьёзной опасности, и это хорошая новость. Правда, с помощью дара предвидения открылась и вторая, как всегда, плохая новость — настоящая опасность ждёт Ромашкина впереди, и мало не покажется.

Блуждая в полудрёме по странным лабиринтам, студентка Афиногенова то ли грезила, то ли предвидела странное. Наверняка россказни гостьи-убийцы повлияли на Ленкин дух, и она отчётливо почуяла в этих странных лабиринтах источник опасности. Где-то в центре всего будто бы разрасталась и набирала мощь чёрная дыра. Пифия шла полупрозрачными ногами по тёмным коридорам, и чувствовала, как её пронизывает, не замечая, ветер. Ветер всё время стремился в одном направлении, звал с собой, но здешняя суть девушки была недоступна навязчивому сквозняку.

Тем не менее, она хотела знать, что же находится там, в центре, хотя предчувствия были самыми неутешительными. Одновременно в студентке крепла уверенность: только встреча с этой пугающей силой могла открыть дорогу домой, но главный бой чёрной бездне надо дать исключительно в паре с бравым воином Аполлоном Ромашкиным.

Она несколько раз встречала его в лабиринте. Чаще он сидел, привалившись к стене, и трогал свою разбитую голову. Голова была вся залита кровью, лицо выражало немалые муки, и Ленка была бы рада помочь, но Полька в упор её не видел, а бесплотные её руки попросту проходили сквозь парня.

В другой раз к Ромашкину льнула какая-то сисястая лахудра, притом голая, а он весь такой одеревеневший даже не отодвинулся! Афиногеновой категорически не понравилась эта сценка, но она снова не могла ничего изменить, потому что оставалась как бы в другом измерении.

Через какое-то время Ленка неожиданно выбрела на своего дружка и не стразу его узнала: Полька преобразился, он стал мощнее и выше, в неистовом напряжении он вглядывался вдаль, и в его глазах отражалась какая-то удалявшаяся комета. Может, и не комета, но светилась на всю катушку. Лицо студента выражало запредельную степень азарта и чуть-чуть страха. Оно вообще многое выражало, пифия Афиногенова залюбовалась, несколько минут читая эти смыслы и, то отходя, то смещаясь вбок, находила новые оттенки. Видимо, так рассматривают гениальные картины или скульптуры.

«Что же это он такое учудил или... учудит?» — спросила себя Ленка и открыла глаза, ощутила себя лежащей на ложе.

Над ней склонился молодой симпатичный мужчина, кудрявый и статный. Не Феб, и то ладно.

— Здравствуй, о прекрасная пифия, — красивым голосом красиво сказал красавец. — Слухи о твоей божественной красоте изрядно её преуменьшают!

Всё было настолько красиво-красиво и карамельно-карамельно, что Ленку едва не стошнило.

— Ты кто такой, и какого лавра ты тут делаешь? — неизысканно поинтересовалась Афиногенова.

— Я Тихон, скромный друг этого великого святилища. Узнав, что главное сокровище храма в опасности, я прибыл, дабы лично удостовериться — с пифией всё хорошо.

— Угу, с ней всё хорошо, — заверила его студентка. — Только она несколько недоумевает, какого лавра в её спальне делает чужой мужчина, и почему его ещё не выбросили за двери.

— Сам многомудрый Эпиметей дозволил мне сопровождать тебя, дабы доброй беседой и весёлыми рассказами о странах заморских приблизить миг твоего полнейшего выздоровления.

— Тогда не менее многомудрый Тихон выйдет и даст пифии привести себя в порядок. И перестанет, забодай его Минотавр, на неё пялиться! — Ленка изрядно завелась, потому что всё-таки испугалась.

Этак проснёшься, а у тебя в спальне ещё чего похлеще творится...

Тихон изобразил прекрасным лицом и пробормотал прелестным голосом все варианты извинений и раскаянья. И смылся, обещав вернуться.

Встав с ложа, Ленка увидела себя в медном зеркале и ужаснулась: визитёр пялился на неё, одетую в полупрозрачную ночную рубаху, а это считай, что на голую. Проклятые греческие озабоченные самцы!

— Эх, Аполлон, был бы ты здесь, я бы тебе дала копоти!.. — сквозь зубы сказала пифия.

В окно мгновенно впрыгнул Феб, едва не распластавшись при приземлении и не разбив кифару в левой руке об пол.

— Ты звала меня, прелестница? Я думал, этот цыплёнок не уйдёт! — Кифарет раскрыл объятья навстречу Афиногеновой, и не оставалось сомнений в его грязных намерениях.