∀поллон против Олимпа

— Мать-перемать, — выдохнула Ленка, теряя последние крупицы куртуазности. — Вот тебя ещё не хватало!

— Тебе меня не хватало?! — возликовал Аполлон, дыша шумно, как разгоряченный жеребец.

— Феб, ты пьян, иди домой, — тихо сказала пифия, морщась от могучего перегара, исходящего от небожителя. — Кто-то за дверью!

Она действительно услышала шаги и, не раздумывая, подтолкнула сребролукого ловеласа в грудь, чтобы он уже лез обратно в окно.

Результат этого жеста оказался несколько неожиданным: Феба ощутимо шатнуло назад, он в крайнем удивлении сделал пару шагов, но тут началось окно и закончилось равновесие.

Едва из поля Ленкиного зрения скрылись ноги в золотых сандалиях, на пороге её почивальни нарисовался Эпиметей.

— Не обижай нашего друга, добрая дочь Феба, — проворковал он, словно опереточный сутенёр. — Парень прямо-таки в смятении остался. Уважай его. Я тебе объяснял, какой это важный для нас друг, верно?

Пока верховный жрец читал Афиногеновой вкрадчивую нотацию, его глаза концентрировались исключительно на прозрачной Ленкиной рубашке.

Пифия подхватила с постели покрывало и поспешно накинула его на плечи, закуталась, прерывая сеанс связи духовенства с миром искушений. Хотя Ленка не знала, что позволялось и запрещалось слугам кифарета. Может, мораль местных пастырей совсем не такая, как в наши дни?..

«Да им же всем надо только одного!» — совершила интеллектуальный прорыв студентка.

Эпиметей уже успел напустить на себя вид строгого жреца, парящего выше каких-то низменных страстишек.

— Ты — жемчужина Дельф, Елена! — торжественно изрёк он перед тем, как уйти. — Так будь скромной и приятной, испытай удовольствие от общения с лучшим подателем, то есть, другом храма, и сама убедишься — время твоей хвори пролетит незаметно.

Вошли служанки, Ленка украдкой глянула за окно, но златокудрого бога не обнаружилось. Оно и к лучшему.

Одеваясь, Афиногенова подвергла анализу своё незавидное положение. Она давно догадалась о своей власти над местными мужиками. И видела, что эта власть только укрепляется. Толпы страждущих увидеть предсказательницу, преданные взгляды молодых жрецов, особенно бедолаги Писистрата... До неё дошёл слух о целом движении обожателей... Но романтики и богобоязненные парнишки — это одно. Они могут годами вздыхать под окнами, писать стихи и заниматься прочей милой ерундой. Теперь же Ленка приняла сигналы нового качества. Нагрянула высшая лига: Феб, Тихон и пока колеблющийся, но имеющий реальную власть Эпиметей. Это уже какой-то сезон охоты. В плюсе, вроде бы, условие, что пифия должна оставаться непорочной. Именно «вроде бы». Студентка уже ни в чём не была уверенной.

— Где Сивилла? — спросила она у служанок.

— В саду, госпожа.

«Госпожа, — мысленно подтрунила над собой Ленка, — а кому я госпожа, если в моей спальне обретаеются самцы, которых я не звала?!»

Она нашла-таки отставную пифию в саду, под фиговым деревом. Та возлежала на траве в обнимку с кувшином. Сивилла пребывала в серьёзном подпитии, но языком ворочала:

— Привет преемницам! — Она попробовала встать, но махнула рукой и осталась валяться.

Студентка присела рядом.

— Сивилла, срочно нужен твой совет.

— Не прорицаю! — категорично заявила бывшая пифия.

— Мне не прорицать, — поморщилась Ленка. — Ты мне вот что скажи: ты, когда пророчицей была, девственность сохраняла?

Неистовый смех пьянчужки всполошил окрестных птиц. Они вспорхнули с ветвей и с тревожными вскриками улетели подальше.

— Уф-ф-ф... Ну, ты сказанула, — выдохнула Сивилла, размазывая слёзы по лицу. — Да пока я совсем в серую кашляющую ведьму не превратилась, у нас тут такое бывало...

Шах и мат.

Ленка медленно пошла обратно в храм.

Первое. Эпиметей пока боится, потому что она «с неба свалилась». Хорошо.

Второе. Аполлону, который Феб, а не Ромашкин, по фигу мороз, он рано или поздно снова полезет домогаться. И уж он-то наверняка сильнее одинокой студентки. Очень плохо.

Третье. Тихон. Ну, этот красавчик вообще не обременён никакими проблемами. Скрывает намерения, но с первого взгляда заметно, чего хочет. Знаем мы таких. Тоже мало хорошего.

Классическая транспортная задача. Ну, в смысле, про волка, козу и капусту. Только без капусты, волков трое, а коза ровно одна.

— Что делает в таких случаях коза? — спросила себя Ленка, останавливаясь у входа в храм. — Либо рвёт когти, ну, или копыта, либо старается балансировать между волками, либо отдаётся одному из них. Побег затруднителен. Но пока не отметаем. Стараться проскользнуть между богом, жрецом и торговцем глупо, ведь бог всё равно победит. А об отдаче не может быть никакой речи. Не для них ягодка зрела!

— Что ты сказала, прекрасная пифия? — донёсся до задумавшейся студентки хрипловатый мужской голос.

Афиногенова обернулась и увидела мужика из простолюдинов. Его лицо носило отчётливый отпечаток плутоватости, причём, скорее добродушной, нежели злобной. На плече мужик нёс тяжёлую корзину, оттого неожиданно напомнил студентке бонсай. Она невольно улыбнулась.

— Прости глупого раба, — продолжил мужик, поставив корзину наземь. — Меня кличут Эвбулеем. Я принадлежу Тихону, твоему гостю. Если тебе что-нибудь потребуется, то располагай мной, сделай милость.

— Это тебе Тихон велел? — с подозрением спросила Ленка.

— Нет, это моё искреннее желание. Хотя ты можешь сказать, имущество Тихона много на себя берёт, и, несомненно, будешь права.

— А ты учён, — заметила студентка.

— Знания мои скромны...

Эвбулей потупил взор, но у Ленки не осталось сомнений, что мужик думает иначе. «Странный он, с двойным дном», — подумалось ей.

Тем временем, Эвбулей изобразил определённые внутренние колебания, а затем словно бы решился и, подойдя к пифии Афиногеновой на пару шагов, заговорил снова, даже голос понизил в силу секретности:

— Я ведь знаю, зачем он прибыл, милая Елена Дельфийская. Он ведь потомок Приапа. Вечный любовник.

— И вечный злодей-сердцеед? — не удержалась студентка.

— Что?.. А! Да, злодей-сердцеед, — грустно подтвердил Эвбулей. — Поэтически сказала, прекраснейшая из Елен! Так вот, ты же понимаешь, при своём предке Тихон, как бы это сказать, скор на подъём. Но у меня есть кое-какое снадобье, которое накрепко успокаивает определённые желания, если ты понимаешь, о чём я...

Ленка кивнула.

Раб достал из-за пазухи маленький глиняный кувшинчик, заткнутый пробкой.

«Ловко, — отметила студентка, не спеша брать «подарочек», — и получается, этот Эвбулей меня пас, чтобы вручить склянку. Яд?»

— Быстро умрёт? — деловито спросила она, принимая кувшинчик из подрагивающей руки Эвбулея.

— Побойся богов, пифия! — непритворно ужаснулся раб. — Это снадобье усыпит не всадника, а его коня, если ты понимаешь...

Ленка поняла.

— И как быстро заснёт, э... конь?

— Почти мгновенно, — заверил Эвбулей. — И не беспокойся, сон его не будет вечным, месяц-другой, и проснётся.

Потеребив задумчиво губу, студентка задала последний вопрос:

— Зачем тебе всё это?

— Два желания сошлись в тёмной голове твоего слуги, — церемонно заявил хитрец. — Во-первых, убеждённость, что Елена Дельфийская предназначена судьбой не Тихону, кто меняет подруг чаще, чем я трапезничаю. Во-вторых, у меня есть свои счёты к моему хозяину. Пара месяцев воздержания будут отличной платой за давние оскорбления, которые он мне нанёс. Я бы и сам опоил его этой штукой, но ведь и тебе не чуждо озорство, прекрасная пифия! Представь, какой с ним случится конфуз, когда в самый верный миг что-то пойдёт не так, если ты меня понимаешь.

Студентка рассмеялась:

— Действительно, это надо увидеть. Спасибо, Эвбулей.

Она вошла в прохладу храма, пряча кувшинчик под полой. В «транспортной задаче» намечались определённые намёки на решение.

XVI

Материал секретный, но я вам буду

излагать его в несекретной форме.

Неизвестный офицер

Борода Омероса непримиримо топорщилась, кудри на голове золотились в луче солнца, светившего за окном, очи пылали, поза была преисполнена геройства, рука застыла в жесте, который Ромашкин классифицировал как «Ты сам того хотел! Так получи же!» В общем, градус патетики зашкаливал настолько, что студент невольно отстранился, сидя на скамье, и едва не упал, как это делают ныряющие в море аквалангисты.

— Ты — муж чужого племени и чужого мира, — изрёк Омерос. — Ты не бог, не титан и уж, тем более, не гекатонхейр. Как ты здесь очутился, боюсь, неизвестно даже всезнающим мойрам. Бывал ли ты в чертогах олимпийских?

— Насколько могу судить, нет, — пробормотал Аполлон, в чьей голове начали потихоньку вызревать кое-какие вопросы.

Философ и сочинитель подступился к Ромашкину вплотную и заговорил, глядя на него сверху вниз, а в особо эмоциональных местах своей речи — брызгая на гостя слюной:

— Величественный Олимп есть обиталище наших сиятельных богов, которые проводят свои дни в пирах. Знаешь ли ты, что вкушают олимпийцы?

— Э... Нектар! — вспомнил студент.

— О да! Пьют они священный нектар, а едят амбросию. Прекраснейшая Геба разливает нектар по кубкам, даря богам вечную юность. Это поистине волшебный напиток, мой дорогой гость, и твой скромный раб его пробовал... — Здесь Омерос надолго замолчал, то жмурясь от удовольствия, подаренного воспоминанием, то корча мину обиженного и обворованного. — Нектар божественен. Да... Он даёт ощущение высшего блаженства!

— Опьяняет, что ли? — Ромашкину надоел рассказ о нектаре.

— Да, пьянит. Уносит в сады блаженства. Воспламеняет в душе огнь радости...

— Огнь?

— Огнь, — подтвердил Омерос, прикладывая ладонь к груди. — Это напиток вселенского пьянства. Пьянее некуда. Зевс любит отпивать из кубка, приговаривая, я-де вечно молодой, вечно пьяный...

Вдоволь наглядевшись на замершего, словно статуя, сказителя, Аполлон вежливо кашлянул и промолвил:

— Если это страшная тайна, то я человек-невидимка.

— Это введение в тайну, тайна будет впереди, — обиженно ответил Омерос. — Главная тайна олимпийцев заключается в том, что, будучи отлученными от сего напитка, они становятся сами не свои. Они начинают двигаться, как черепахи, и даже медленнее. Осознай, чужак, суть олимпийского секрета: всесильные могущественные боги по трезвянке за человеческими событиями не поспевают!

Информация потребовала от Ромашкина нескольких секунд на осознание и осмысление. Сказитель ждал, следя за лицом гостя.

— Так они, говоришь, постоянно навеселе? — задумчиво проговорил Аполлон. — И где же ты видел трезвого бога?

— Там, на Олимпе, — гордо ответствовал Омерос, указывая перстом в небо. — Богам было угодно посмеяться над Гефестом, который задремал у пиршественного стола, а Гера велела Гипносу погрузить бога-кузнеца в более глубокий сон. Через сутки они растолкали Гефеста, и смеялись над его медлительностью. Он тянулся к кубку с амброзией, и стоило его пальцам коснуться кубка, как насмешник Дионис отодвигал живительный нектар чуть дальше, и олимпийцы снова надрывали животики над досадой, медленно появляющейся на лице Гефеста...

— И это смешно?

— Получается, да. Хохот богов сотрясает чертоги и иной раз разгоняет тучи, которые скрывают Олимп от простых смертных.

— Как дети, лепёшка!

— Истинно так. И поразмысли вот о чём. Едва посмотришь ты на эту жизнь взыскательным взглядом созерцателя, как тебе откроется: её вышние управители ну никак не могут быть трезвыми.

— Хм... В этом что-то есть... — Ромашкин почесал макушку.

Несомненно, многое прояснялось. Например, почему те, кто, по идее, должны обладать многовековым опытом и вселенской мудростью, ссорятся и обижаются, как дети, дерутся и интригуют, науськивают друг на друга людей и творят тому подобную чушь, из которой, собственно, и состоят все рассказы о деяниях олимпийцев?

Аполлон вернулся к беседе:

— А как нектар подействовал на тебя?

Омерос замялся.

— Честно признаться, я стал почти таким же медленным, как трезвый Гефест. Поэтому боги иногда и подпаивают меня, чтобы смеяться не над кем-то своим... Однако и я не в накладе, ведь напиток-то даёт волшебнейшее упоение, чужак, волшебнейшее...

И вновь на лице сказителя промчались восторг воспоминания и горечь потери высшего кайфа. «Чистый нарколыга», — подумал Аполлон.

Тем не менее, следовало извлечь максимум практической пользы из откровений Омероса.

— Слушай, гостеприимный мой хозяин, — доверительно начал Ромашкин, — а как ты оказывался на Олимпе? Залазил, что ли?

Вопрос рассмешил сказителя, своды его дома едва не задрожали.

— Ой, чужак, уморил!.. Как говорится, есть Олимп, а есть и Олимп! — По сравнению с первым второй Олимп звучал, как супергора рядом с кочкой. — Я туда возношусь. То есть, меня возносит Гермес. Он, случается, прилетает за мной в час, когда богам скучно.

— Значит, боги вот так берут, и возносятся?

— Да. Прыгают вверх и — полетели. У Гермеса таларии — специальные сандалии с крыльями. Очень быстро летает.

— А остальные?

— Обходятся как-то. Полёт не такой изящный и быстрый, наверное.

— Так ты что, не видел никогда?

— Нет, если честно.

Ромашкин едва не усмехнулся, но сдержался, стараясь не задеть артистическую натуру.

— Ладно. — Он хлопнул себя по коленям и поднялся со скамьи. — Раз ты знатный олимповед, то ответь на такой вопрос: что они вообще делают, эти ваши боги? Не могут же они всю дорогу жрать нектар и ржать над тормозами?

Омерос смутился.

— Я их за другими занятиями не видывал... Но они куда-то отлучаются, иногда воюют. Когда-то была большая война, ведь до олимпийцев была другая власть... Смотрят за нами, людьми...

— Зачем? Помочь норовят?

— Иногда и помогают! — вскинулся сказитель. — Случается, что наоборот делают твой труд напрасным. В гневе златокудрый Феб может и болезни наслать.

Студенту захотелось свернуть разговор:

— Значит, ты не знаешь, чем действительно озабочены боги.

— Они — боги. Их подлинные мысли мне не ведомы. Иногда мне думается, они своим наличием уже дают этому миру возможность жить. А иногда, — тут Омерос перешёл на шёпот, — кажется, что без них было бы лучше... Но тогда я вряд ли попробовал бы нектар.

— Да, подсадили тебя знатно, — пробормотал Аполлон. — Замнём для ясности. Интереснее другое: они что, все алкоголики?

— Нет, чужак, не все. Есть те, кому нектар не нужен, они и так быстрей людей. Танатос, мойры, многие другие, особенно те, кто живёт не на Олимпе, не близок к царствующей семье Громовержца... А титаны были изначально медлительны. Мне рассказывал, кажется, Дионис, что Геракл, задумав поговорить с Атлантом, ничего от того не добился, пока не дал выпить нектара. Вот в Тартаре, говорят, для всех время одно... А Кронос, Гея, Уранос... Им не надо нектара, они живут в своём ритме, мы все для них, будто блошки на собаке... Каков образ, а?

— Прекрасный, — одобрил студент. — Давай ближе к делам насущным. Там парочка сидит, они поменялись телами. Мальчик стал стариком, старик мальчиком.

— Да?! — Глаза Омероса вспыхнули азартом. — Вот это история! Это красота! Басня, достойная отдельной песни...

И сказитель ушёл в себя, а Ромашкин задумался о своём...

Через некоторое время Аполлон оказался в компании неодетой служанки, а Омерос стал беседовать со стариком и мальчиком.

Пышногрудая девица принялась угощать студента вином и фруктами (от обеда он отказался, потому что был сыт), не забывая метать на диковинного парня заинтересованные взгляды и демонстрировать ему «товар лицом». Аполлона, безусловно, проняло. Он уставился себе под ноги, имитируя крайнюю степень сосредоточенности на чём-то важном, но и в этом выигрышном положении не удалось избежать атак озорной чертовки: она подсела к студенту вплотную и прижалась к нему всем телом, для пущего конфуза обняв Ромашкина ласковыми руками и задышав ему в ухо. Называла она студента исключительно воином и шептала ему такое, от чего оживали самые смелые фантазии.

— А ну-ка, изыди! — громыхнул голос Омероса.

Сказитель стоял на пороге и картинно злился на распутную служанку. Та ловко выскользнула из трапезной, смеясь и куражась.

— Люблю её, гадину, — признался Омерос, присаживаясь за стол напротив Аполлона. — Эти двое, как я понял, тебе задолжали?

— Ну, есть немного, — ответил Ромашкин.

— Насколько я знаю нрав Деметры, им может и повезти. Но они должны будут отработать. Готов ли ты отпустить их на все четыре стороны?

Аполлон был готов.

— Единственно, — сказал он, — старик в теле мальчика не хочет обратно в своё. Мы их отпустим, и он решит жить по-прежнему.

—Я всё продумал. — Омерос отмахнулся. — Ты его припугни. Мол, если он не устремится в лес, где произошла встреча с разгневанной богиней, дни его будут сочтены. В миг, когда он будет низвергнут в Аид, мальчик вернётся в своё тело. Более того, если, допустим, ударить тело старика ножом, мальчик вернётся в своё тело, а разум старика попадёт в объятья Танатоса, хе-хе...

— А что, так оно и есть?

— Вряд ли. Я, если честно, сам не знаю. Мальчика жалко.

— А если малец пойдёт на крайность и наложит руки на своё временное тело старика? — поинтересовался Ромашкин.

— Хм... Ну, тогда он погибнет! В любом случае погибает злоумышленник! А? Здорово я придумал? Сегодня же начну сочинять драму!

Сказитель азартно потёр руки.

Аполлон допил вино и стукнул кубком по столу.

— Пойдём!

Они вернулись в «зал приёмов» и Омерос снова заорал на вездесущую девку:

— Изыди, язва гадостная!

Картина развернулась действительно не из приличных — служанка обнималась-целовалась с мальчиком, старик смущёно отвернулся. Ясно, что в теле мальчика притаился тот ещё крокодил, но сцена всё равно вызывала отвращение.

Обнажённая бесстыдница привычно ретировалась, дразня Омероса и Аполлона.

Переведя дух, Ромашкин провозгласил судьбу старика и мальчика. Реакция обоих была предсказуемой, однако жребий, отмеренный «бессмертным» Аполлоном, обсуждению не подлежал, и спутники студента перешли в разряд бывших — после скомканного прощания удалились восвояси.

«Странно, — подумалось парню, — они возникли в моей жизни, чтобы навернуть по голове и проводить к этому краснобаю. И я их вряд ли уже встречу. Есть в этом неправильность какая-то. Типа как в недосмотренном фильме. Не узнаю, чем всё у них там кончится. Разве Омерос сочинит».

— Интересно, как они справятся, — задумчиво промолвил Омерос. — Смогут ли задобрить сиятельную Деметру? Я, пожалуй, в своей притче предуготовлю счастливое окончание. Злобный старикашка возвращается в ветхое узилище для души. Мальчик вновь обретает своё юное тело, но знает, какое это сокровище и как нужно его беречь...

— Пафосно, но в целом нормально, — оценил Ромашкин и вдруг почувствовал нечто знакомое.

Это был внезапный прилив сил и внутренней уверенности, какой он испытал ночью, перед прилётом колесницы Зевса. Чувства обострились и прояснились. И Аполлона посетила догадка: сейчас сюда как раз Зевс и пожалует, быть матчу-реваншу!

Однако в большое окно влетел не Громовержец, а Гермес. Крылатые сандалии, жезл в руке — да, это был он. Бог-посыльный особой красотой не отличался. Нормальный такой дядька, притом голый. То есть, из одежды только сандалии и были.

Лицо Гермеса чудесным образом выражало одновременно и крайнюю честность, и предельное лукавство. Недаром он слыл покровителем купцов и мошенников.

Ромашкину не нравились хитрецы, сам-то он считал себя парнем прямодушным, но на рожон студент не полез, решив отдать инициативу нежданному Гермесу.

Омерос, едва распознав, кто к нему пожаловал, тут же накинул личину слепца. Его глаза опустели, движения стали неуверенными, он двинулся к богу, нарочито запнулся и фактически повис на шее Гермеса.

Эта жалкая выходка так рассмешила бога-глашатая, что он едва устоял на ногах.

— По смеху слышу я, мою никчемную обитель посетил сам Акакет! — умильно провозгласил Омерос.

Аполлон не понял, почему Гермеса назвали Акакетом, приобретённое в этом мире чувство языка подсказало студенту, что Акакет означает Милостивый или Дающий Помощь. Ну, Акакет так Акакет.

— Отлипни, пиявица, — ласково повелел Гермес, и хозяин дома оставил свои глупые обнимашки.

— Что привело тебя, о, скорейший из богов, к горемычному искателю красивых словес? — продолжил елейничать Омерос.

— Скучно стало на Олимпе. Собирайся, и полетели. Нектар прокиснет, хе-хе!

— Я готов! — Сказителя буквально заколотило от радости.

Ромашкин словно глядел на встречу наркомана с драгдилером. Видать, забористая штука этот нектар.

Омерос виновато оглянулся на Аполлона, невольно выходя из образа слепца. Студент успокаивающе кивнул. В этот момент Гермес обратил внимание на Ромашкина.

— А ты кто таков, смертный? — Бог вскинул бровь и мазнул студента презрительным взглядом.

— Путешественник, — ответил Ромашкин. — Издалека.

— Ну, раз вы не договорили, дорогой друг, — обратился Гермес к Омеросу, — я его усыплю до твоего возвращения.

Бог-посланник коснулся руки Аполлона жезлом, и парня стало стремительно клонить в сон. Ромашкин буквально взбесился: ему не улыбалось валяться без сознания, пока олимпийские алкаши не наиграются с тормозным сочинителем. Получалось, что Омерос мог на пирушке неделями зависать, а Ленку кто искать будет? Гнев не менее стремительно вытеснил сонливость, студента качнуло на ватных ногах, он внезапно для Гермеса сделал твёрдый шаг вперёд и вырвал из руки бога жезл.

— Эй, эй, к-керикион в-вернул! — Гермес растерялся, в его глазах появилось опасливое недоумение.

Аполлон оценил увесистую крылатую арматурину, вокруг которой заплетались две филигранно сделанные змейки, и ответил спокойно:

— Знаешь, куда я тебе сейчас его вверну?

XVII

Дружба между мужчиной и

женщиной возможна.

Правда, от нее появляются дети.

Фридрих Энгельс

В покоях пифии было неспокойно.

Напряжение сгущалось, студентка буквально ощущала, что ситуация в любой момент может перейти из статуса милой беседы в несколько более иной.

Общество Тихона было приятным, пока он откровенно не полез к Елене Дельфийской. Как раз перед этим Ленка выяснила: непорочность пифии всё же непременное условие служения, но условие это объявлено простолюдинам, а как обстоят дела в реальности, остаётся под спудом.

«Ага, Эпиметей ищет на меня управу, старый он шантажист», — догадалась студентка Афиногенова. И это было в точку: верховному жрецу не раз пришлось уступить или промолчать, когда своевольная предсказательница меняла веками проверенные правила. Допрыгалась.

Греческий красавец-купец по-своему трактовал интерес Елены к теме непорочности пифий.

— Остановись, Тихон! — Ленка оттолкнула его, чтобы не попасть в крепкие объятья. — Давай-ка выпьем вина. Для храбрости.

И они выпили, сидя друг напротив друга.

И в его кубке, разумеется, присутствовало снадобье Эвбулея.

Здесь пифия Афиногенова испытала весьма напряжённые мгновения, но полный решимости взгляд сердцееда вдруг погасила растерянность. Ленка мысленно выдохнула с превеликим облегчением — пошла она, что называется, ва-банк.

Ставка выиграла: Тихон смутился.

— Что-то не так? — невинно спросила студентка.

— Нет-нет, прекраснейшая из предсказательниц! — бодро, но не уверенно ответил купец. — Всё великолепно.

— Тогда в чём же дело? — Ленка подалась вперёд, сокращая расстояние.

Красавец поднялся, не отрывая глаз от соблазнительницы, и нерешительно отступил.

— Я вдруг вспомнил о данном ранее обещании... Не могу же я подвести...

Студентка картинно надулась:

— Но ведь и мне, даже не мне, а Эпиметею кто-то обещал не покидать слабую девушку, на которую столько свалилось в последнее время!

«Как бы не переиграть», — мелькнуло в Ленкиной голове.

Смущённый купец молитвенно сложил руки и промолвил:

— Я скоро вернусь, обещаю!

— Поверь, добрый Тихон, я понимаю, что только важнейшие дела могли так тебя, хм, оторвать! Пожалуйста, решай свои проблемы и возвращайся, когда сможешь!

«Возвращайся, когда сможешь! Только бы не разоржаться!» — крепилась пифия.

Красавец устремился к выходу.

Предстояло нанести контрольный удар.

— Вижу! — воскликнула Ленка, и Тихон застыл на месте. — Вижу твой недуг!

Никогда ещё студентка не наблюдала столь стремительного покраснения физиономии от стыда. Будто красную лампочку внутри купеческой головы включили.

— Видишь?.. — выдохнул грек.

— Увы. Знай же, так тебя покарал Феб, который избрал меня своей невестой. Да-да, что смотришь, я не в смысле женитьбы. Верь мне, славный Тихон, всё вернётся на круги своя, ты жди и больше обо мне не помышляй.

— Вот как... — Купец был потрясён и раздавлен.

— Мне несказанно жаль, — заверила его Ленка. — Я бы и сама с радостью. Но я другому отдана и буду век ему верна.

— Аполлону, значит, — с горечью промолвил красавец.

— Ему.

На том и расстались.

Студентка устало плюхнулась на кровать. Первая часть гроссмейстерской комбинации завершилась безоговорочным успехом.

Феба пока не было видно, с ним вообще проблем не оберёшься.

Ленка пошла искать Эпиметея.

Поиски не затянулись — он сам спешил к пифии, и они едва не столкнулись в полутёмной прохладе храмового коридора.

— Что с нашим гостем? — встревоженно спросил верховный жрец.

— Какие-то срочные дела. Торговля или встреча. Спохватился и буквально убежал, — с притворной обидой ответила Ленка Афиногенова.

— Странно, — пробормотал Эпиметей.

— Сейчас будет ещё странней, — пообещала студентка. — Где тут можно потолковать без лишних ушей?

Жрец взял лампаду и завёл Ленку в ближайшую глухую, без окон, комнату. Здесь располагался склад для нероскошных подношений. Таких помещений в храме насчитывалось немало, студентка уже успела оценить истинные запасы всех этих глиняных поделок, горшков, блюд, тканей и одежды, прочей ерунды вроде мебели. Идёт за пророчеством плотник — несёт скамью. Ткач — отрез материи. Оружейник — либо оружие, либо блюдо с красивой чеканкой...

— Говори, пифия! — нетерпеливо повелел Эпиметей.

— Во-первых, не командуй, — дерзко и сухо охладила его менеджерскую прыть девушка. — Твой план рассыплется, я это видела в пророческих видениях.

— Какой план?!

— Тихону ничего не перепадёт. И вообще никому не перепадёт. Невинность — залог моего дара, понял?

Верховный жрец только замычал в ответ. Студентка продолжила его строить:

— Что «м-м-м»? Думаешь, я дурочка какая-то? Если тебе нужны толпы просителей, готовых расстаться с некоторым количеством денег и прочих даров ради встречи с Еленой Дельфийской, то просто свыкнись с тем, что мной вертеть не надо. — Тут жрец захотел вставить слово, но Ленка заткнула его категорическим жестом руки. — Нет уж, я договорю. Как только я потеряю дар, я расскажу, почему и из-за кого его потеряла, и твой храм разнесут по камешку. Думай. Мне пока нынешнее положение вещей нравится, большего я не потребую. Мне от тебя и от храма ничего не надо. Однажды за мной придёт витязь, равный богам, и тут уж ничего не попишешь, заберёт. Придумаешь объяснение для толпы, найдёшь новую курильщицу пифоньего дыма, всё станет по-прежнему.

— Не проще ли сразу убить тебя? — Глаза Эпиметея засверкали гневом, в руке появился нож.

Девушку словно ледяной водой облили.

— Ну... Не вопрос. Убивай, — ответила она. — Есть проблемка: ко мне зачастил в последнее время Феб. Будет потом интересно в мире мёртвых расспросить тебя, насколько мучительной расплате он тебя подвергнет. Не забывайся, жрец. Всегда держи в голове то, как я здесь очутилась, и кому служу. Завтра буду прорицать, готовь склады.

Пифия вышла, не дожидаясь реакции Эпиметея, и вернулась в свои покои.

Второй ход гроссмейстерской комбинации был сделан.

Конечно, она зря разозлила верховного жреца. Но лучше так, чем по-прежнему.

Оставалась проблема Аполлона-Феба, правда, кифарет куда-то подевался.

— К лучшему, — постановила Ленка и призвала к себе служанок.

Отныне она постоянно будет в их компании, и тем сложнее задача Феба.

А Фебу было откровенно не до красавицы-пифии. Когда в прошлый визит, будучи изрядно подшофе, он подбивал к Ленке клинья, а она его нечаянно вытолкнула в окно, он не понял, насколько неподобающе повела с ним себя эта то ли смертная, то ли вообще неясно кто. Ему хватило концентрации, чтобы вознестись на Олимп. Ведь после недавнего падения, свидетельницей которого и стала загадочная и манящая дева, разбиваться не хотелось. Бессмертие бессмертием, а боль никто не отменял, хотя нектар её заметно смягчал.

Итак, Аполлон вознёсся в пиршественные чертоги и пропустил ещё полкубка. На Олимпе царило непринуждённое веселье, ведь Зевс отсутствовал, а без него всегда было как-то душевнее. Не давил авторитет верховного бога. Золотые чертоги, когда-то выстроенные Гефестом, казались светлее и радостнее.

Геба, налившая сребролукому богу нектара, выглядела ещё моложе, хотя куда уж богине молодости выглядеть моложе, чем она? Царственная Гера улыбалась во сне. Она дремала прямо на своей скамье. Вот что с богами делает пустующий главный трон...

Не считая отца-громовержца здесь были все, кроме, кажется, Гефеста и Гермеса.

— А, долбаный братец! — проорал Арес, заметивший появление Феба только через пару минут.

Крик бога кровавой войны разбудил Геру, и она нахмурилась. Она недолюбливала Аполлона, ведь он был сыном Зевса от прошлой жены, титаниды Лето. Но общая благостность взяла своё: черты лица Геры разгладились, она величественно зевнула и показала Гебе на свой кубок.

Геба поспешила его наполнить.

Тем временем, Арес встал со своего места и добрался до Аполлона, расталкивая остальных богов и богинь.

— Давай выпьем, брат! Где ты прохлаждался? Опять смертных девок портил? Ха-ха!

Феб Ареса не любил. Да он и никого не любил, кроме сестры своей Артемиды.

Ну, ещё он иногда любил разных женщин — смертных и богинь, но это была несколько не та любовь.

Арес тоже не любил Аполлона, особенно после того, как тот умудрился на олимпийских играх накидать ему в кулачном бою. Богу войны не пристало ловить люлей от лучника и музыканта.

Однако оба закаляли волю, изображая глубокую братскую любовь. Поэтому они предались совместному пьянству с рассказами о похождениях, притом не без зашкаливающего хвастовства. Во время третьего обмена байками в чертоги влетел, словно растрёпанная курица, Гермес.

— Беда, олимпийцы! — воскликнул он, роняя на пол обломки керикиона.

Боги прервали разговоры и возлияния.

— Хаос наступает! — громким шёпотом известил всех Гермес, и этот шёпот прозвучал погромче иного вопля.

Все непроизвольно глянули с надеждой на трон Зевса, но тучегонителя на нём, как назло, не было.

XVIII

Нет верных и неверных мужчин.

Есть застуканные и не застуканные.

Истина в форме шутки

Гермес так удивился, что в гостеприимном зале Омероса аж потемнело. Бог, как-никак.

Никогда ещё смертные не вели с ним себя настолько нагло. Промелькнула мысль о Дионисе, которого когда-то давно никчемные людишки посмели убить, но они хотя бы не знали, кто это. Здесь же налицо полное понимание, кто перед смертным явился!

Однако, чуть умерив спесь и присмотревшись пристальнее, надменный бог торговли разглядел нечто удивительное — наглец-то был не из простых смертных! Странное и пугающее открылось глазам Гермеса.

Ромашкин наоборот не намеревался стоять, распахнув варежку. «Раз этот голый клоун в крылатых тапках хотел коснуться жезлом меня, значит, надо отплатить ему той же монетой», — смекнул Аполлон и привёл задуманное в исполнение.

Гермес как-то обиженно зевнул и медленно осел на пол, где свернулся этаким клубочком и засопел.

Тишь да гладь. Только крылышки на сандалиях еле слышно стрекотали.

Наблюдавший всё это Омерос вышел из столбняка, хлопнул себя по лбу и, подхватив студента под руку, вывел его из залы.

— Ты что же это наделал?! — закричал сказитель на Ромашкина. — Ты его усыпил! В моём доме... Что же?.. Как же?.. Куда?!..

— Погоди, — промолвил Аполлон. — А чего ты меня сюда притащил-то?

— Чтобы он не слышал! — Омерос ткнул пальцем в стену, за которой почивал Гермес.

— Так он спит!

— Вот именно! — Хозяин снова отвесил себе звонкого леща. — Как ты не понимаешь?! Этот сон — особый. В нём Гермес является и доносит до тебя волю пославшего его Зевса. Ну, или Геры. Или свою. Не в этом суть. Что ни скажи, всё будет истолковано спящим как воля высших сил.

— Да ладно!

— Кентавром буду!

Ромашкин, морщась, коснулся жезлом Омероса. Омерос рухнул как подкошенный и принялся похрапывать.

Наклонившись над спящим сказителем, Аполлон убедился: не розыгрыш!

— Успокойся и не дури, — строго велел студент и снова слегка ткнул Омероса жезлом.

Тот очнулся. Поднялся. Паника куда-то улетучилась.

— Долго спать будет? — поинтересовался Ромашкин, держа крылатую арматурину так, словно она была намазана дерьмом.

— Скоро уже начнёт просыпаться.

— Откуда знаешь?

— Видел. Когда однажды Гефест...

— Ясно, — оборвал студент. — Гефест, как я погляжу, там вместо шута. Ладно, будем импровизировать. Ты говоришь, я весь такой нездешний. А откуда я мог бы быть? Как по-твоему?

— Ну, ты дал понять, ты из другого мира...

— Да, да... Но сам ты что думал, когда меня разглядел?

Омерос поскрёб пальцами скулу.

— Ничего не думал, Хаос тебя забери!

— Хаос? Сойдёт. Не высовывайся, чтобы не портить отношения.

Аполлон уверенно зашагал к спящему Гермесу. Омерос остался за дверью.

«Служанки не хватает озабоченной», — подумал студент, глядя на голого бога.

— Слушай и запоминай, голодранец, — сурово начал Ромашкин, тихонько удивляясь своей запредельной борзости. — Ты столкнулся с посланником хаоса. Не вздумай со мной тягаться, ибо я таких, как ты, ем на завтрак пачками. Проваливай вон!

Он коснулся жезлом плеча бога, и тот проснулся. С неподобающей небожителю поспешностью поднялся. Показал на жезл.

— Что? — нагло спросил Аполлон.

— М-мне бы керикион...

— А! — Студент взялся второй рукой за жезл и, к собственному изумлению, переломил его надвое. — Держи, дома склеишь. Амброзией попробуй, ага.

Никогда ещё сандалии Гермеса не уносили хозяина столь стремительно и некуртуазно. Надо признать честно: бог-посыльный бежал.

— Ты оскорбил олимпийца, чужак, — удручённо проговорил появившийся в дверном проёме Омерос. — В моём доме оскорбил. Покинь моё жилище.

Аполлон и сам подумал, не хватил ли лишку.

Что-то его заносит. Второй раз уже. Зевса сбил камнем, Гермеса унизил и красивую вещь сломал. Но жезл Ромашкину сразу не понравился. Получается, любой обладатель этой диковины мог навязывать свою волю любой другой личности.

У Ромашкина на этот счёт были твёрдые убеждения: превращать человека в марионетку при помощи грубого вмешательства в мозги — недопустимо!

— Знаешь, может, я слегка и перегнул палку, — сказал студент Омеросу, не замечая, как отпустил каламбур, — только я этих твоих богов ненавижу. И ты мне сам недавно разъяснил, за что. За то, что они ведут себя, как откровенные гады. Молнии мечут, в голову людям лезут, тебя опаивают, чтобы ты тупил им на потеху.

Тут на лице сказителя нарисовалась гримаса, которую Аполлон легко расшифровал: не случись стычки Гермеса с ним, с Ромашкиным, и Омерос уже вылакал бы свой кубок нектара, тащился бы в вечном кайфе, приближённый к главным бессмертным бандитам этого мира, но вот явился незваный гость и всё облажал!

— Нарколыга ты конченый, — с досадой промолвил студент. — Корчишь из себя слепого, а на деле и правда слепой. Не поминай лихом!

Он подхватил паноплию, лежавшую возле выхода, и покинул обиталище Омероса.

Охранник, по-прежнему стоявший при доме, подозрительно оглядел Аполлона.

«Только вякни мне», — мысленно пообещал студент. Страж промолчал.

На знойных улицах Ретея уже властвовал вечер. Необходимо было что-то решать с ночлегом, да и притомился Ромашкин порядком.

Бредя по пыльной дороге, студент пробовал сообразить, где бы остановиться при условии, что у него ни гроша, только железки, оружие да половина злополучного горшка.

Как всегда, на его странную одежду, так привычную в нашем мире, пялились прохожие. Парень уже должен был привыкнуть, но всё равно испытывал заметное раздражение.

— Эй, чужак! — Окрик явно адресовался ему.

Аполлон обернулся и увидел девушку. Одетая с ног до головы в дорогие шелка, она спешила и махала ему, Ромашкину.

— Еле догнала! — Девушка улыбалась и глубоко дышала. — Неужто ты уже забыл меня, воин?!

Студент чуть под землю от стыда не провалился.

— Так это ты, ну, служанка Омероса! Ну, знаешь, я тебя в одежде не узнал!

— Ты что орёшь? — зашипела она. — Позорит меня тут на весь город...

— Прости. — Аполлон окончательно смутился.

— Не суть важно, я привыкла. — Служанка отмахнулась. — Старый мерин весь извёлся. Ему и следовало тебя прогнать, и понимает же, что он тебе не ровня. Омерос удивлён твоей кротости, воин. Другой раздраконил бы его и ещё пировать остался на пару дней. А ты не такой. Странный ты.

— Это он так сказал?

— Нет, я это я от себя добавила. — Девушка улыбнулась. — А он сожалеет, что не может оставить тебя под своим кровом, и велел передать тебе этот подарок.

Ладошка служанки вложила в руку Ромашкина увесистый кошель. Звякнуло подобающе.

Парень сначала нахмурился, а потом решил: так тому и быть. Омерос не обеднеет.

— Что ещё он велел? — спросил Аполлон, засовывая кошель в карман джинсов.

— Велел сопровождать тебя, пока ты не покинешь Ретей.

Студент критически поглядел на девушку. Откровенно говоря, в нём боролись два Ромашкина: одному нравилось, как она вела себя с ним в трапезной Омероса, а второй твердил: «Помни о Ленке, герой-любовничек!» Первый говорил: «Ага, боишься!» Второй огрызался: «Если только подцепить чего-нибудь, она ведь, судя по нраву, та ещё разносчица!» Первый не отступал: «Ленка за морем, а ты тут». Второй возражал: «И что? Как я смогу смотреть ей в глаза?» Всё-таки Ромашкин был правильно воспитан. (И откровенно побаивался, если верить первому голосу.)

— Ты всё-таки возвращайся, — сказал Аполлон.

Девушка прильнула к нему всем телом, обняла, зашептала в ухо:

— Почему же, чужак? Неужели я не пьяню твою молодую кровь? Ужель я не пригожа? Ужель не желанна?

— Ещё как желанна, — выдавил студент.

Она резко отстранилась от него.

— Так что же тогда?!

— Обет верности, — пояснил он. — Вот, иду к суженой.

Теперь уже служанка пристально рассмотрела Ромашкина.

— Уважаю, — произнесла она и вновь протянула Аполлону кошель.

Он хлопнул себя по карману.

— Ну, лепёшка! Ловкая! — Взял деньги, снова спрятал в карман. — С такими талантами...

— Слушай, ты всё равно не отказывайся от моего общества, а? — Девушка как-то по-новому глядела на студента. — Я ведь вовсе не такая вакханка, какой кажусь в доме Омероса, честно! Просто старый хряк опостылел. У него от этого олимпийского пойла совсем пропала тяга к тому, чему всех нас учит Афродита... Вот я его и злю, расшевелить пытаюсь. А его или нет неделями — на Олимпе он, видите ли, зависает, или ведёт себя, как скопец.

— Как тебя зовут? — неожиданно для самого себя спросил Ромашкин.

— Ты только не смейся. Обещаешь?

— Постараюсь.

— Клепсидра.

Парень озадачился:

— Воровка воды?!

— Вроде того. Будто ты не знаешь! Так называют часы.

Ромашкин не знал. Клепсидре пришлось объяснить, что в богатых домах её тёзки отмеряют время при помощи текущей воды.

— А тебя-то почему так назвали?

Девушка отмахнулась:

— Это совсем не весёлая история, воин.

Аполлон не любил расспрашивать людей о том, о чём они не склонны говорить, поэтому сменил тему:

— Ну, и куда пойдём, Клепсидра?

— Ты чудо! — Она обняла студента порывисто и коротко, но не менее пылко, чем в первый раз, и вновь отстранилась.

— Ух! — выдохнул Ромашкин. — И... Раз кошелёк опять у тебя, ты его держи при себе.

— Быстро учишься! — рассмеялась девушка, подбрасывая мешочек на ладошке.

Постоялый двор оказался вполне сносным заведением. Хозяин производил впечатление не самого хитрого прохвоста, а скорей наоборот — вполне нормального такого дядьки. Людей особо не было, так, пара-тройка человек в трапезной, где расположились поужинать и Аполлон с Клепсидрой.

Поели, потолковали о разном, потом их проводили в комнату. Ложе было одно.

— Не знаю, — промолвил студент. — Я бы на твоём месте дома спал.

— Разве я могла бы дома сделать вот так? — сказала Клепсидра, подступив вплотную к Ромашкину, и буквально впилась губами в его губы.

XIX

Офицер должен быть постоянно в состоянии

эмоциональной вздрюченности, нос по ветру,

ширинка расстегнута, готовность к немедленным

действиям — повышенная. Тогда из него будет толк.

Вице-адмирал Радзевский Г. А.

Когда Зевс очнулся, он увидел звёзды. Много звёзд.

И эти звёзды все до единой падали на него. Сначала Зевсу стало жутковато, но он осознал, что падение мнимое, просто в его шумящей и раскалывающейся от боли голове происходили неясные процессы.

Понять бы ещё причину, их вызвавшую...

Громовержец пошевелился и обнаружил себя лежащим на какой-то вязкой поверхности, притом изрядно неспокойной.

Текли минуты, тучегонителю становилось лучше и лучше. Небесная пляска успокоилась, положение стало не таким шатким, как при первой оценке. Возникли догадки, обрывки событий, он даже нашёл где-то в пыльных чуланах памяти своё имя.

Итак, он Зевс. И он катался в золотой колеснице. Сейчас он лежит на поверхности моря. Хорошо ещё, лицом вверх. Он бы, конечно, не утонул, бессмертный всё-таки, но наглотался бы солёной воды отменно. Булькала бы потом в лёгких.

Поведение моря подсказало громовержцу, что он долго не пил нектара и, стало быть, пребывает в трезвом состоянии. Давненько он не возвращался к естественному ритму жизни...

Наверняка скоро наступит рассвет, рассудил бог. Чтобы случайно не попасться на глаза простым смертным, он пожелал стать незримым.

Солнце и вправду довольно скоро выплыло на небо откуда-то из-за пределов видимости, и начало бодрое движение по привычному пути.

Можно было не спешить и отдохнуть, краем сознания следя, как проходит ушиб левой лопатки. К вечеру Зевс уже вспомнил, что словил странный и сокрушительный удар в спину прямо на скаку. Хватка ослабла, кони понесли.

Да, я врезался в воду, понял он. Жаль колесницу.

Он дрейфовал по волнам, наслаждаясь покоем посреди мнимого волнения. Небо постепенно потемнело, появились первые звёзды.

Хорошего понемногу, постановил тучегонитель, пора и домой возвращаться.

Зевс пожелал вознестись в пиршественные чертоги Олимпа и почувствовал, как море нехотя отпускает его взлетающее тело. Предстоял долгий многодневный полёт, тайный для чужих глаз. Но что бессмертному богу день, два, месяц? Такая же малость, как мгновение.

Когда на Олимпе случилась немая сцена по случаю прибытия униженного Гермеса, громовержец ещё был в самом разгаре своего неспешного путешествия, однако и в отсутствие Зевса нашлись лидеры сопротивления.

Первым сориентировался Арес:

— Давайте утопим выскочку в его собственной крови! Пусть он подавится собственными кишками! Пусть он... Да подскажите мне что-нибудь ещё более страшное!

Инициативу перехватил Феб:

— Если это не простой смертный, то надо проявить осторожность. Кто у нас лучший переговорщик?

Все посмотрели на Гермеса, который пытался сложить обломки керикиона вместе, будто они тут же срослись бы.

— Да, не вариант, — стушевался Феб.

Со своей скамьи-трона встала царственная Гера. Это была воистину красивая и властная богиня, способная своим авторитетом сдвинуть средних размеров горы. Заметавшиеся было олимпийцы успокоились, стоило только ей заговорить:

— Полагаю, мы должны понять, кто же это такой. Лучше всего с таким заданием справится женщина. Милая Афродита, уверена, ты очаруешь странного пришельца и вытянешь из него всё, что сможешь.

— Включая деньги, — тихо пробормотал Арес, приходившийся Афродите мужем.

Сама богиня любви не воспылала энтузиазмом относительно своей миссии. Но с Герой спорить — себе дороже выйдет.

Супруга Зевса продолжила:

— Кроме того, надо отыскать моего муженька. Гермес, пожалуйста, займись этим. А я отправлюсь к мойрам. Надо посоветоваться.

— А мы? — вразнобой спросили остальные боги.

— Вы?! — Гера обвела их острым взглядом внимательных глаз. — Продолжайте пить нектар и есть амброзию. Мы не дадим какому-то чужаку подвергнуть опасности наш образ жизни!

Под радостные крики, плеск нектара и прочий шум Гера, Афродита и Гермес отбыли в разных направлениях.

Феб в компании буйного Ареса опустошил очередной кубок и призадумался: не слетать ли ему в Дельфы? Наверняка красавица-пифия будет в этот раз сговорчивее и им никто не помешает... Но — не время! Странные вещи творятся, странные. Беспечный Аполлон даже не вспомнил, что Елена Дельфийская тоже не простая смертная, а явная чужанка. Недоброе творят с разумом алкогольные напитки. Тем не менее, пируя с богом войны, Феб то и дело вздыхал о далёкой красавице. В какой-то момент Арес присмотрелся к сребролукому брату во хмелю и изрёк:

— Жениться тебе надо, кифарет! А то так и будешь вздыхать неизвестно о ком.

— Сам-то ты, как я понимаю, счастлив в браке, — парировал Феб. — Небось, твоя жёнушка сейчас втирается в доверие к оскорбителю Гермеса так, что того и гляди у тебя рога начнут расти и ветвиться.

Бог-вояка рассмеялся свирепо и неистово, ударил Аполлона по плечу и отправился из пиршественной залы. На пороге обернулся и проорал, перекрывая шум весёлого застолья:

— Если бы после каждого приключения Афродиты у меня росли рога, нам бы тут, в чертогах, тесно было!

Феб пересел к Артемиде и Афине и совсем забыл Елену Дельфийскую.

Утро пифии выдалось рабочим.

Елена быстро собралась, перекусила и с первыми лучами солнца предстала перед огромной толпой дельфийцев и гостей оракула.

Публика неистовствовала: крики, аплодисменты и бросаемые вверх ветви оливы озадачили и напугали Ленку Афиногенову. Прямо-таки статус попзвезды. Ещё чего недоброго на сувениры разорвут.

Но люди оставались в рамках почтительности, хоть и чрезмерно шумной. Замешательство пифии прошло, и она приветственно помахала грекам. Толпа взорвалась ещё более жарким рукоплесканием и горлонадрыванием.

Наконец, восторги по поводу возвращения предсказательницы к работе утихли, Елена Дельфийская приступила к исполнению служебных обязанностей. Предрекалось ей тем утром вдохновенней, чем раньше. Никто не разочаровался, потому что пифия всем напророчила таких успехов, каких не чаяли. Эпиметей чрезвычайно разволновался на этот счёт, ведь сегодня градус добрых предзнаменований прямо-таки зашкаливал. Торговцам сулились сверхприбыли, девам — супермужья, желающим забеременеть — двойни и тройни, жёнам, месяцами ждущих пропавших мужей-рыбаков — скорое возвращение благоверных, да не с пустыми притом руками.

«Хорошо ещё никакой мужик не захотел понести», — зло иронизировал про себя верховный жрец.

Апофеозом стало Ленкино предсказание, что смертельно больной старик вскоре излечится. Пациента приволокли на тележке, он был откровенно плох, и те, кто стояли возле передвижного скорбного одра, кривились, ибо чувствовали крепкий запах разложения. Пролежни шутка неприятная.

Своевольная пифия спустилась с крыльца к старику, возложила ладонь на его хладный лоб и громко провозгласила ему скорую поправку.

— Ты что же это делаешь? — прошипел Эпиметей, когда сеанс Афиногеновских прорицаний закончился, и пифия со всей жреческой компанией укрылись в прохладе храма. — Я понимаю, когда ты сулишь людям всякие мелочи, но этот старый пердун уже при смерти!

— Я говорю только то, что мне открывается, — ответила Ленка.

— Если твои предсказания перестанут сбываться, особенно самые громкие и нелепые, тебя разорвут в клочья те, кто сегодня готов был таскать на руках. И, знаешь, ради храма и служения сребролукому Фебу я сам возглавлю эту расправу.

Ленка поглядела долгим взглядом в гневные глаза верховного жреца и спокойно промолвила:

— Я знаю твоё ко мне отношение, слуга Аполлона. А ещё я знаю, как ты закончишь свои дни. Вот как раз на твоём месте я бы страстно хотела, чтобы Елена Дельфийская ошиблась. А со стариком всё будет хорошо. В отличие от некоторых.

Она ушла с гордо поднятой головой в свои покои, мысленно ругая себя за постоянное обострение отношений с самым могущественным человеком Дельф. А то, что у жреца непререкаемый авторитет, чувствовалось прекрасно. Он ловко играл в добренького и потакающего её капризам. Возможно, поначалу Эпиметей и растерялся, но затем, как провидчески открылось Ленке, просчитывал те или иные уступки.

Девушка сама себя не узнавала: дар пифии придал ей новые черты характера и особую уверенность. Она стала тоньше понимать людей, легко шла на конфликт с верховным жрецом, да и в целом поменяла отношение к жизни. Беспечный быт российской студентки сменился на незавидное положение пифии, зависимой от Эпиметея и Феба, этакой вещи, которой дают выпендриваться и пытаются пока аккуратно взять в ежовые рукавицы, но могут невзначай и шею свернуть, да, кстати, на днях чуть не убили.

«Чем дольше ты будешь сражаться, тем более мрачным будет становиться твоё будущее», — сказала себе прорицательница.

Повезло, что Феб не проявляется, а Тихон естественным образом скис. Тут ещё не давала покоя мысль: раб купца Эвбулей наверняка оказал ей услугу не на бесплатной основе. Правда, предъявить ему будет нечего. Помог и спасибо. Но всё равно, Ленку этот лукавый старикан насторожил.

А Эвбулей вовсю наслаждался страданиями молодого хозяина. Тихон не находил себе места, постоянно перепроверяя, не вернулись ли к нему прежние уверенность и доблесть. Ничего подобного.

Слуге купец, естественно, ничего не говорил, а Эвбулею нравилось играть роль обеспокоенного верного человека, который не понимает, что стряслось с хозяином.

В покоях, где поселился Тихон, царил полумрак — купец распорядился закрыть окна плотными занавесками. Сам торговец возлежал в кровати, отчаянно придумывая, как бы поступить в столь щекотливой ситуации.

— Я вижу, ты немало озадачен и угнетён, мой господин, — почтительно промолвил Эвбулей, увидев, что хозяин не притронулся к обеду. — В таких случаях тебе всегда помогала компания прекрасной женщины, которая способна утешить молодого здорового мужчину и отвлечь его от горестных дум. Прикажи, и я приведу тебе любую твою дельфийскую подругу. Веруй, о тебе справлялась не одна из них!

Лицо Тихона сморщилось так, как если бы он глотнул уксуса вместо доброго вина.

— Нет, Эвбулей, мне не до этого, — поспешно проговорил купец. — Ты иди, мне бы поспать.

— Конечно, конечно, хозяин! — Раб заторопился к выходу, но вдруг остановился, будто его осенила некая идея. — Не могу взять в голову, что же с тобой приключилось... Никогда ещё ты не отказывался от общества прекрасных подруг... Даже когда едва не разорился на оливковом масле, помнишь ли?.. А тут... Очень за тебя беспокоюсь.

— Изыди! — буквально провыл Тихон.

Эвбулей вышел и затем хохотал беззвучно, пока живот не заболел.

А потом, отдуваясь, слушал кухарку постоялого двора. Кухарка вращала выпученными глазами и неистово пересказывала, дескать, утром Елена Дельфийская напророчила умирающему старику выздоровление, и что бы вы думали, он уже встал и бегает едва ли не мальчиком.

На Эвбулея такая притча впечатления не произвела, ведь мало ли какую чушь несут кухарки.

XX

В любовном треугольнике один угол

всегда тупой.

Неизвестный афорист

В тот самый позорный момент, когда Аполлон Ромашкин уже был готов как следует изменить даме своего сердца с весьма соблазнительной Клепсидрой, в дверь их комнаты забарабанили.

— Омерос! — воскликнула испуганная женщина.

— Лепёшка! — выразился ошеломлённый поцелуем и стуком в дверь студент.

— Не открывай, — зашептала Клепсидра. — Ни в коем случае! Спрячь меня! Я в окно!

Она заметалась по комнате, умудряясь не производить никакого шума. Этакая паника с отключённым звуком.

Аполлон решительно отпер дверь.

На пороге стояла ослепительно красивая женщина, несомненно, из господ.

У парня аж челюсть отвисла, насколько была прекрасна незнакомка.

— Вот уж не знаю, что ты открыл шире — дверь или рот, — музыкальным голосом проворковала гостья и, мило улыбнувшись, просочилась в комнату мимо остолбеневшего Ромашкина.

И тут до него стала доходить знакомая волна — подъём сил, обострение чувств, какая-то весёлая злость. «Да это богиня!» — догадался студент.

Он уже увязал изменения своего самочувствия с присутствием местных «крутых парней», а вот и «девчонка» пожаловала.

Тем временем, богиня оценила Клепсидру, а та выпучилась на гостью и смогла только выдавить:

— Аф!.. Аф!..

— Прямо, как собака, правда? — Богиня обернулась к Аполлону.

Тот помотал головой.

— Немой? — поинтересовалась прекраснейшая из когда-либо виденных Аполлоном женщин.

— Говорящий, — опроверг он.

В принципе, студент уже отмобилизовался и был готов ко всему, но ради разнообразия решил придерживаться роли влюблённого истукана. Самое же удивительное заключалось в том, что первое сногсшибательное впечатление от незваной гостьи сменилось совершеннейшим хладнокровием: Аполлон Ромашкин считал Клепсидру куда более привлекательной партнёршей, чем эту небожительницу, хотя последняя являлась несомненным эталоном. Возможно, именно её идеальность отпугнула студента.

Всё это успело пронестись у него в голове, пока богиня ненавязчиво продолжала спектакль охмурения: поворот головы, томный взгляд, приоткрывающийся в полуулыбке рот, а также демонстрация кое-каких выпуклостей, едва не вываливающихся из полупрозрачных одежд...

Даже Клепсидра подалась вперёд, словно бандерлог на бенефисе удава Каа, но для Ромашкина тончайший и священнейший обряд в исполнении гостьи рассыпался на отдельные действия, как разваливается тщательно подготовленная фокусником иллюзия из-за какой-то ошибки в дебюте.

Нет, богиня была абсолютно, тотально прекрасна и буквально излучала чары соблазнения, только у Аполлона нашёлся иммунитет. Странную тревогу внушал искусно сделанный пояс, который гармонировал с платьем богини.

— Тебя зовут Афродитой, — констатировал Ромашкин. — Ты богиня красоты и любви.

— Именно так, мой незнакомец, — выдохнула гостья, и её голос полностью парализовал волю Клепсидры.

Студент хлопнул в ладоши, Клепсидра вздрогнула и принялась потешно моргать, всё ещё не сводя глаз с богини. Самой Афродите происходящее не нравилось. Атака обольщения, граничащего с бронебойным ударом похоти, провалилась.

Такое с богиней любви случалось крайне редко. Да что уж там, почти не случалось. Точнее, с мужчиной такой облом приключился впервые. До сего дня сила Афродиты не распространялась только на Афину, Артемиду и Гестию.

Афродита почувствовала, что её воздействие бессильно перед странным чужаком, более того, оно не осталось незамеченным. Ужас. Позор. Одно из самых оглушительнейших поражений. Проклятый незнакомец обязательно поплатится, истукан бесчувственный...

Она уняла свои чары, мило улыбнулась Ромашкину:

— Назови своё имя, сын достойных родителей!

— Будешь смеяться, но я Аполлон.

Афродита смеяться не стала. Она смерила студента ещё более пристальным взглядом, чем раньше, и, судя по всему, поверила.

— Аполлон. Смелое имя. И откуда же ты родом, славный Аполлон?

Богиня уселась на ложе, совершенно автоматически приняв наиболее соблазнительную из всех мыслимых поз, причём не пошлую, а именно соблазнительную.

— Из другого мира. — Ромашкину незачем было скрывать очевидное, но и чужие мотивы стали ему ясны. — Ты явилась на разведку. Полагаю, Гермес остался под впечатлением от нашей с ним встречи.

— О, да! — Афродита образцово усмехнулась, рекламщики в нашем мире заплатили бы ей любые деньги за эту ухмылку. — И они все после позорного бегства этого недоразумения в крылатых сандалиях не придумали ничего лучше, кроме как послать к тебе хрупкую женщину.

Краем глаза Аполлон увидел, как Клепсидра тянется рукой к богине, желая хотя бы прикоснуться к этому термоядерному реактору любви.

— Клепсидра! — окрикнул Ромашкин. — Руками не трогать!

Афродита обернулась к смертной женщине и рассмеялась смехом, за который рекламщики продали бы душу Аиду или какому-нибудь более современному дьяволу.

— Бедненькая! Пойди, подожди нас в общей зале!

Зачарованная Клепсидра мелкими шагами удалилась вон.

— Я буду откровенна, прекрасный и загадочный чужак, — проворковала богиня любви. — Ты бросил вызов олимпийцу. Такие поступки просто так с рук не сходят... Ты в огромной, огромной опасности... И это страшно меня заводит!

Афродита, сидевшая прямо напротив топтавшегося в нерешительности Аполлона, внезапно распахнула одежды и показала весь товар, что называется, лицом. Товар был совершенно без упаковки. Ни даже подарочной ленточки.

Всё-таки Ромашкин к таким сюрпризам не привык и мгновенно покраснел, однако его глаза от зрелища отказаться не могли.

— Ну же, Аполлон, — требовательно произнесла богиня любви. — Мой муж, бог несправедливой войны и кровавого угара, давно уже набросился бы на меня, а ты стоишь истуканом... Ах, вот и он! Что же ты, Арес, так долго?

Сначала студент Ромашкин почувствовал боль в спине, под лопаткой, затем эта боль объяла всю грудь, пронзила сердце, сведённое холодной судорогой, потом Аполлон увидел окровавленное лезвие меча, вышедшее из груди, и вот только после этого он понял, каким же всё-таки кретином является.

Арес отбросил тело врага на пол и сделал то, что несколькими мгновениями ранее и предсказывала Афродита.

— Гера будет довольна, — выдавила богиня из-под мужа.

— Сейчас будешь довольна ты, похотливая стерва, а там увидим, — пропыхтел Арес.

Раздав поручения олимпийцам, Гера направилась к дочерям Нюкты-Ночи — мойрам.

Три вещие сестры жили в удалении от всего мирского и были ежесекундно заняты. Они ткали полотно судеб, тут уж не до перекуров.

Клото пряла, Лахесис следила за сестрой и определяла судьбу каждого человека специальным мерилом, а неумолимая Атропос обрезала нити, когда жизни людей подходили к финалу.

Гера не особо вдавалась в их почётное и многотрудное ремесло.

Богини-ткачихи хоть и затворничали по причине стопроцентной занятости, но обретались тут же, на Олимпе, только не совсем на, а скорее в. Просторная пещера отлично изолировала мойр от внешнего мира, а внешний мир, в свою очередь, не слышал грохота их диковинного исполинского станка.

Спускаясь к мойрам, Гера постепенно начала ощущать пронизывающую вибрацию, а потом и звук, от него хотелось убить себя, но богиня на то и богиня, чтобы быть бессмертной.

Наконец, супруга Зевса вышла из туннеля в огромный зал. В центре стоял пресловутый станок, о котором не ведал ни один простой смертный.

Да, люди знали, что Клото, Лахесис и Атропос ткут полотно судеб, но они не представляли, насколько это промышленный, а не рукодельный процесс.

Одновременно в мире живёт и умирает не одна тысяча людей, и каждому самому завалящему человечишке соответствует нить. Поэтому ловкая Клото не сидела с прялкой, как думали наивные греки, а ловко вставляла новые и новые нити в хитроумное приёмное устройство станка, и их тут же подхватывало и тянуло к полотну. Поперечные нити символизировали время, они подавались в рабочую область автоматически.

Гера не знала, да и не хотела знать, кто подаёт нити, какая сила движет станком и насколько быстро мыслят сёстры, чтобы не сбиться, не замедлить работу и попросту не запортить полотно общей судьбы этого мира.

Мойрам не нужны были нектар и амброзия, потому что Клото, Лахесис и Атропос изначально жили быстрее прочих олимпийцев. Иначе они бы не успевали ткать судьбы.

Супруга громовержца стояла и смотрела на работу трёх женщин. Они отнюдь не были старухами, как представляли себе смертные. Но и назвать мойр молодухами язык не повернулся бы. Ещё, по мнению Геры, они были попросту отвратительны. В них жило что-то паучье. В повадках, в быстроте работы рук, в молниеносности перемещений, которые сёстры совершали вокруг станка.

Они успевали везде. Клото помимо снабжения полотна новыми нитями-судьбами умудрялась регулярно обегать станок, чтобы поправить и куда-то уложить очередной готовый участок бесконечного холста. Лахесис делала замеры и записывала их в пергамент, а Атропос с ненавистными любому смертному ножницами виртуозно обрезала положенные нити (боги, кстати, тоже побаивались, что золотые нити их судеб могут попасть под горячую руку неумолимой Атропос). При этом мойры постоянно переговаривались, синхронизируя свой труд и указывая друг другу на недочёты.

У богинь судеб были отвратительные высокие голоса. Их писк звучал ещё невыносимее, чем грохот станка.

Сам холст судьбы на поверку выглядел отнюдь не прекрасно, а пёстро, криво и во многих местах попросту нелепо. Что, собственно, и не удивительно, ибо соответствует.

Гера поморщилась и направилась к бессмертным работницам. Вблизи их движения и внешность были ещё противнее. Супруга Зевса даже сплюнула.

Как ни странно, поглощённые трудом мойры её услышали и приветливо пискнули, кинув на гостью по короткому хищному взгляду.

Более того, ей померещилась в возгласе одной из них фраза «Наконец-то!»

Гера собралась с мыслями и затараторила:

— Не буду вас долго отвлекать, о неустанные! Где мой муж?

Лахесис, ничуть не замедляя своих измерений, по возможности растянула слова ответа, но её оглушительный голос, покрывающий стук станка, не стал приятнее:

— Он возвращается домой! Успокойся!

Гера еле разобрала эту реплику, но потом облегчённо вздохнула. Снова затараторила:

— Спасибо, о неотвратимые! Ещё вопрос. Есть чужак из другого мира, ведаете ли о нём?

— Чужак! — взвизгнула Лахесис. — Их двое! И они портят ткань мироздания! Смотри же!

Гера проследила за пальцем мойры и увидела участок полотна, где образовалась вертикальная прореха. Производственный брак был едва заметным издали, но вблизи... В прорехе «красовалась» единственная красная нить. К ней подходили и от неё разбегались разные нити, даже золотые. Гера внимательно всё рассмотрела взглядом богини, которому открывается суть узора судьбы. Но что за красная выскочка?..

— Это чужак-мужчина! — пояснила учётчица жизни и почти мгновенно переместилась на пару шагов вбок. — А вот женщина!

Пока Гера походила к нужному участку, Лахесис успела сделать несколько замеров, поставить какие-то галочки на пергамент и коротко переговорить с сёстрами. Супруге Зевса буквально уши заложило от их свиста.

Но Гере пришлось забыть о боли в ушах, потому что вторая прореха была значительно серьёзней. Более того, богиня отчётливо узрела: по краям этой прорехи полотно судьбы упорядочено совершенно иным образом, чем в любом другом участке. Это был явный узор, которого попросту не должно быть, ведь жизнь не показательная вышивка, а многомерный и во многом случайный процесс!

И в этой пугающей дыре алела нить ещё более крепкая, нежели первая.

— Обрежьте их! — взвизгнула Гера.

— Не можем! — подала голос Атропос. — Ножницы ломаются!

— Режь! — Жена тучегонителя топнула ногой.

Атропос недобро усмехнулась, отчего её несимпатичный лик стал попросту отвратительным. В мгновенье Гериного ока мойра окончательного жребия оказалась рядом, протянула руку с ножницами к нити, показательно попробовала перерезать чужеродную нить, и — лезвия ножниц с зубодробительным звоном лопнули, а одно из них чуть не задело плечо великой богини. Нить осталась целёхонькой, разве что пара малых волосков отслоилась.

— Поняла? — издевательски протянула Атропос и достала откуда-то из-под туники новые ножницы.

Мгновение спустя её уже не было рядом, ведь смерть происходит постоянно, а как бы ей наступить, если нить судьбы вовремя не обрезана?..

— Знай, жена Зевса, эти две нити способны разрушить всё! — взвыла молчавшая до сих пор Клото. — Они грозят не только изменить и порвать полотно, но и сломать безвозвратно сам станок! Не мы поместили их в ткань и не нам суждено прервать их путь по великому полотну! Передай мужу, что кроме вас, олимпийцев, спасти этот мир некому!..

Гера осознала глубину проблемы и откровенно перепугалась. Никогда ещё ткань бытия не вела себя столь странным образом. Мир стремительно менялся, а олимпийцы этого и не заметили... Вот тебе и беспрерывные возлияния с весельями!

— Кто они? — спросила богиня.

— Мы не знаем! — Признала Лахесис. — Они из другого мира. И они бесконечно сильны, хоть пока и не вполне осознают свою силу.

— Есть ли у них слабости?

— Да. Их можно ослабить и победить, если они станут врагами друг другу! Не дайте этим нитям сойтись!

— Понимаю. Если что-то изменится, пришлите мне весть.

— Да!.. Хорошо!..

Спустя некоторое время Гера вышла на поверхность. Она долго стояла на ветру, глядя на тучи, скрывавшие истинный Олимп от взоров простых смертных, и пыталась думать, но мысли расползались от неё, словно муравьи.

В голове, в груди, во всём теле супруги Зевса всё ещё грохотал великий станок, ткущий полотно судеб.

Аж подташнивало, и чем дальше, тем сильнее.

XXI

Хочется сесть на вороного коня, белого, как снег.

Из школьного сочинения.

Из песни слова не выкинешь — спонтанное прозрение застало работницу дельфийского прорицалища Елену Афиногенову за малой нуждой. Будто молния пронзила затылок сидящей на корточках студентки, и в её голове заметались неистовые световые блики, причиняя такую боль, что страху места не осталось, он накатил уже позже, когда прозрение завершилось так же неожиданно, как началось.

А увидела пифия ни много, ни мало Аполлона Ромашкина. Полька целовался с какой-то наглой девицей. Затем он, отвесив челюсть, пялился на какую-то другую срамотницу, которая бесстыже ему предлагалась. Непостижимым образом Ленка видела эти отвратительные сцены в мельчайших подробностях, а отдельные мгновения — как бы глазами своего шального парня.

Удивительная вещь женская психика: студентка успела взревновать и смертельно обидеться, хотя её голова взрывалась и взрывалась от боли множественными взрывами. Но злость и обида мигом отступили, когда в странном видении возник злобный качок с коротким мечом и воткнул этот меч в спину Аполлона. Вихрем пролетело время, за которое любимое лицо отразило несколько эмоций (Ленке особо врезалось в память какое-то бесконечно-детское недоумение Ромашкина, когда он уставился на кончик меча, торчащий из груди). Затем наоборот — бесконечно долго, так казалось пифии, парень соскальзывал с клинка и падал на бок, а кожа его при этом бледнела, губы синели, из дыры толчками выходила кровь...

Алая вязкая жидкость целиком захватила Ленкино внимание, и потом видение оборвалось.

С трудом переставляя ноги, пифия вернулась в свои покои. Она была словно в бреду. Ей подумалось, так должен видеть мир боксёр в состоянии нокдауна. Упала на ложе, чувствуя неимоверную слабость, будто жизненные силы вытекли из неё в момент, когда злобный и подлый атлет предательски заколол Польку в спину...

Она чувствовала, что Ромашкин не умер. Нет-нет, он не умер, но и живым пророчица его не ощущала.

«Как Ленин! — прозвучало в её голове. — И не жив, и не хоронят!»

— Очень смешно, — беззвучно прошептала пифия и впала в глубокий, можно сказать, мертвецкий сон.

И был этот сон, словно бездонный колодец, в который можно падать часами, неделями, столетиями... И тошно было, и тщетно, и плакать хотелось, но оказалось — нечем: ни слёз, ни глаз в распоряжении Ленки Афиногеновой не нашлось. Она и о себе-то не думала, как о Ленке. Не до себя было. Разум, запутанный в какой-то липкой и надоедливой паутине, пытался выбраться хоть куда-нибудь, но кроме тенёт ничего не нащупывал. Студенка-пифия не сдавалась, хотя борьба её в отсутствие сил и ориентиров выглядела форменным посмешищем. Прилипчивая паутина постепенно начала разглаживаться, давая двигаться дальше и дальше, и вскоре Ленка перестала бороться, получив возможность скользить вдоль паутинок.

Паутинки оказались нитями, нити вплетались в широкую ткань, края этого полотна терялись в полумгле, отчего верилось, будто полотно бескрайнее. Потом Афиногенова, скорей, почувствовала, нежели услышала ритмичный грохот, он нарастал и как бы проступал на звуковой картине этого поначалу безмолвного мира, который наполнялся только Ленкиными мыслями. Наконец, она подумала о каком-то производстве. Фабрика. Станки. Да. Это был ткацкий стан. И полотно двигалось вверх, а она, студентка-пифия, участвовала в этом движении, была его частью.

О, она, оказывается, сама протянулась от самого низа куда-то вверх! И ей достаточно было послать своё внимание вдоль по себе самой, и мысленно посетить... попасть... очутиться... в будущем! Стоп-стоп-стоп, это что же получается?.. Так она и предсказывает?!..

Это открытие окончательно взломало разворачивающуюся перед Ленкой метафору, и девушка вмиг прознала (лучше слова и не подобрать!) о ткани и нитях судеб, о мойрах, о башмаках и сургуче, капусте и... Студенка рассмеялась тонким смехом, как, должно быть, струна смеётся, когда кифарет берёт мажорную ноту.

Тщательней вглядевшись в полотно, вещунья полностью поняла механизм своих пророчеств. Никаких пророчеств, в сущности, и не было. Это не она угадывает. Всё сбывается, как скажет она, Ленка. Это её воля формирует ткущийся рисунок. Вот так-то.

И если бы у неё сейчас была рука, она бы закрыла ладошкой рот, которого сейчас тоже не было, потому что открытие оказалось шокирующим. Студентка принялась судорожно вспоминать, не наобещала ли она кому-нибудь дурного. Вроде бы, нет. Не взяла грех на душу...

Жрецу верховному поугрожала, но не всерьёз же... Хотя кто знает, как этот станок работает...

Ей вдруг сделалось спокойно. «А ведь ты догадывалась», — сказала она себе, и спорить было не с чем.

Разобравшись с собой, Ленка ещё внимательнее всмотрелась в полотно, и, во-первых, выяснилось: она, находясь в общей ткани, всё же умудряется видеть её как бы сверху, а во-вторых, она обнаружила нить Аполлона Ромашкина. Такую же красную, такую же особенную, не из того материала, что все остальные нити.

Нить Полькиной судьбы истончилась, но пока не сдавалась. Ленка изо всех сил пожелала поддержать эту линию жизни, и через некоторое время нить стала заметно толще.

Предсказательница Афиногенова решила подняться выше и удостовериться в успешном будущем Ромашкина, но раскатистый голос оглушил её, смёл и бросил в очередной тёмный колодец:

— Пифия!!! Пифия!!! Что с тобой?!!

Казалось, Ленка взорвётся и осыплется миллионом клочков, но крик перестал быть вселенски-уничтожающим — просто Писистрат тряс девушку за плечи и, всхлипывая, звал её.

— У... — недовольно высказалась работница оракула, и тряска прекратилась.

— Ты жива, жива! — радости юного жреца не было разумных границ. — Синие губы! Серый лик! Я думал, мы потеряли тебя! Думал, подлые боги хотят украсть у нас последнюю отраду!..

Писистрат продолжал богохульствовать и восторгаться, а Елена Дельфийская собиралась с силами. В итоге она отмобилизовалась, как могла, и заявила:

— Заткнись, Писька!

Жрец аж зубами щёлкнул, когда исполнял высочайший приказ.

Пифия облизала сухие губы и продолжила:

— Напои меня, пожалуйста, и дай поспать.

Спустя пару минут она заснула нормальным человеческим сном и проспала до самого утра, не помня видений, да их, возможно, и не было.

Хотя может быть, она всё-таки видела странного старика, которого как раз трудно запомнить.

А вот Аполлон Ромашкин этого старика лицезрел. Точнее, долгое время студент не осознавал, на кого смотрит. Да и вообще всё было не так.

Сначала парень почувствовал, как падает и бьётся боком оземь. Потом он как в бреду поднялся и попытался собраться с мыслями. А когда мысли обрели кое-какой строй, Аполлон всё же заметил, что находится в компании серого молчуна. Кажется, с бородой. Да, верно. И одежды такие ветхие... И вся фигура будто нарисована художником, повёрнутым на штриховке, в которую надо долго вглядываться, чтобы угадать спрятанный образ.

И вот старик всё же проявился, только как ни старался студент встретиться с ним взглядом, а глаза никак не находились. Было в этой странной и абсолютно безмолвной игре нечто зловещее. По-настоящему зловещее, не как в западных фильмах про неведомую мистическую хрень.

Понял Аполлон одно: неуловимость глаз старика объяснялась именно жутким ужасом студента. Ромашкин до дрожи боялся заглянуть в адские очи, и страх оказался таким всеобъемлющим, что попросту перестал осознаваться как страх. Неведомые глаза буквально засасывали душу, тянули в неведомую бездну, и было ясно: взгляни туда и пропал.

Совершенно неожиданно захотелось достать из кармана пару монет и закрыть ими эти «чёрные дырочки» (Аполлон почему-то был уверен: в голове старика есть две маленькие космические сингулярности), но денег у Ромашкина не водилось, а мошна осталась у Клепсидры.

Спохватившись, парень оглянулся, только девушки рядом не обнаружилось, зато уточнилось место, куда Аполлон угодил. Серый берег, тёмная неподвижная вода, в ней лодка, в лодке стоит старик и пристально смотрит на Ромашкина.

«Да ходи оно всё конём!» — мысленно решился студент и уставился прямо в глаза старца.

Да, там были два гипнотических провала, в которые устремилось сознание Аполлона, но такая хрень парня совершенно не устраивала, он мгновенно вскипел гневом, как это случалось с ним в присутствии олимпийцев, и чары безглазого старца мгновенно развеялись.

— Э, нет! Тебе здесь не место! — Старик оказался чревовещателем, губы даже не дрогнули.

— Тогда я пошёл, — холодно ответил Ромашкин, а сам всё же вспомнил имя собеседника — Харон.

— Куда? — «Внутренний» голос старца был печален и неутешен, будто вопль узника глубокой сырой ямы.

Харон протянул сухую полуистлевшую руку к Аполлону, тот плюнул на этот форменный зомби-апокалипсис и побрёл от воды.

Старик что-то гудел ему вслед, но парень не расслышал, да и не хотелось.

«Стикс! — откопал в кладовых памяти студент. — Река, отделяющая наш мир от Аида. Ну её на фиг. Я слишком молод, чтобы умирать».

Аполлон схватился за грудь. Дыра, проделанная мечом Ареса, никуда не делась. Ромашкин, кстати, и не знал, что его проткнул именно бог войны. Дыра и дыра. Подлая и, увы, настоящая. Парень ощутил, насколько он слаб и заторможен, но, к его удивлению, состояние это было постоянным, силы не убывали. То ли убывать было нечему, то ли магия места такова.

Конечно, парня беспокоил скачок, который он совершил из постоялого двора к Стиксу. Лучше бы это оказался сон, не хотелось бы убедиться на собственном примере в том, что смерть действительно предлагает человеку столь причудливый постмортальный вояж. Глупость же, несуразица, сандалии всмятку.

Так он и шагал, шаркая, по серой земле в сером полумраке под серым небом, пока впереди не послышался шум, тоже показавшийся Аполлону серым. Дробный рокот нарастал, а вместе с ним приближался пылевой вихрь. Клубы мельчайшей пыли хлестнули Ромашкина в лицо и всё разом стихло.

Пыль слегка улеглась, и Аполлон рассмотрел кентавров. Конемужики имели вид свирепый, можно сказать, бандитский. Помимо конского тела, ловко переходящего в торс накачанного мужчины, каждый имел отморожено-злобное выражение набычившегося лица, короткую стрижку, а в могучих руках — какой-нибудь предмет поражающего воздействия: дубинку, камень или кинжал. Нередко встречались шрамы на телах и рожах, кое-кому недоставало глаза либо уха. Ромашкин мельком заметил, что у каждого на теле было по гноящейся чёрной ране, от которой расходились чернильные прожилки.

Остановившись, кентавры принялись топтаться, как шарнирные. Главный сунул дубинку в подмышку и с презрительной неторопливостью вразвалочку продефилировал к Аполлону.

То, что это вожак, стало ясно мгновенно: на шее болталась толстенная цепь жёлтого металла, а предмет, показавшийся Ромашкину дубинкой, носил скорее декоративную функцию — он был короче, глаже и тоньше, чем орудия прочих кентавров. Кроме того, его неряшливо покрывали красочные узоры, характерные для Эллады, но грубые, пёстрые и совершенно не сочетающиеся. Студент совершил открытие: это была не дубинка, а статуя обнажённой женщины.

Вожак сплюнул сквозь кривые зубы и хрипло обозначил тему беседы:

— Слышь, ты чё? Гетера страшная, типа, а?

— Не понял... — настороженно, но и как бы с наездом высказался Аполлон.

— Чё не понял, чё не понял-то? Маслины выкатил, бычок. В рог давно не получал?

Кентавры загоготали. Видимо, главный только что проявил уничтожающее остроумие.

— Кто по жизни-то? Погремуха есть? — продолжил он словесную атаку.

— Какая погремуха? — невольно спросил Ромашкин.

— Ну, ты тупой... Кликуха, чё, — пояснил конемужик.

— А, кликуха... — Студент усмехнулся, потихоньку вызывая у себя приступ гнева, не терпеть же хамов. — Кликухи у животных. У коней всяких, чё.

Кентавры оскорбились и замерли. Главный растопырил пальцы и чуть не выронил из подмышки статую. Он стал напирать на студента, упражняясь в красноречии:

— Чё такой дерзкий? А с копыта не пробить? Пойдём-выйдем? Отскочим-побормочем? Хы-хы-хы... Сильно умный типа? Ребзя, а щегол-то того, в нарыве весь...

Конемужики заржали, главный самодовольно разулыбался, Ромашкин потихонечку закипел. Поначалу он немного отступал от накатывавшего жеребца, но придя в бешенство приемлемого уровня, встал как вкопанный и вперился кентавру в глаза.

Каким бы тупым конемужик ни был, он всё-таки прочитал что-то на лице Аполлона и резко осадил:

— Ты это... Я это... Тебе щас того... Ну... С копыта, чё...

Накал наезда поутих, многие кентавры заскучали. Взгляды сменились со злобных на пустые, грубые черты суровых лиц разгладились, многие бойцы приоткрыли рты и застыли, бездумно пялясь в произвольно выбранные точки, другие стали что-то размеренно нажёвывать.

Парень посмаковал немного своё бешенство — качественно новое, несуетное, холодно-отстранённое и оттого дающее ему особую мощь, мощь того, кто вообще ничего не боится. Улыбка заиграла на губах Ромашкина, и главный кентавр резко завял.

— Я тебя твоими же копытами накормлю, — пообещал Аполлон, начиная наступать на собеседника. — Заставлю сожрать без соли и вина.

Страх вожака передался и всему табуну. Гопники на конной тяге неуверенно забили копытами, кто-то жалобно всхрапнул, все стали коситься по сторонам, словно высматривая что-то в серой пыли.

— Я думал, вы реальные пацаны, в натуре, — презрительно промолвил Ромашкин. — А вы так, кенты на выезде. Как нарисовалась перспектива в будку нахватать, так ваш бугор завял, повернул оглобли, прямо-таки с копыт срезался, как я вижу.

— Да я чё?.. Я ж ничё... — пробормотал главарь.

— Чё ты чёкаешь? — возвысил глас Аполлон. — Ты, думаешь, Гомер честной? Ты на деле — конь простой! Мерин сивый, конёк-горбунок подкроватный!

«И откуда такие перлы сыплются?!» — подумалось парню, и он слегка замешкался.

Всё же авторитет следовало хоть как-то защитить, поэтому главный конемужик рискнул посопротивляться:

— Так, я не понял... Ой!

Аполлон попросту сцапал главаря за нос, вывернул его, а другой рукой выхватил странную статую. Кентавр вырвался, отскочил и обиженно закричал:

— Отдай!

— Статую хочешь? — Ромашкин взялся за неё, как за дубину. — Да я вас всех поубиваю этой бабой.

И вот здесь произошло самое странное и жуткое за истекшую четверть часа: весь этот тупоумный табун заржал, как накуренный.

XXII

Если вы потерялись в пустыне, напишите

SOS на снегу, и вас найдут с самолета...

Неизвестный офицер

Кентавры смеялись долго, некоторые упали и били копытами, поднимая новые и новые облака пыли, отчего чихали, и снова ржали безудержно и неистово. До слёз хохотали, до всхлипов бессилия.

— Ну, ты залепил, человече! — проговорил, отдышавшись, главарь. — Убьёт он нас... А ты это видел?

Конемужики стали показывать Аполлону свои чёрные гноящиеся раны, предъявил свою и бугор.

— Нас давным-давно всех замочил Геракл, чтоб ему с неба хрястнуться. Беспредельщик он отъявленный... Яд Лернейской гидры, высший сорт, даже Хирона не пожалел, падла. Мы все тут жмурики, мертвее не сыщешь.

Новость требовала осмысления. Ромашкин молча отдал статую расписной дамы главному кентавру и отошёл в сторону, неосознанно ощупывая дрожащими пальцами дыру в своей груди.

— Так я тоже... того?.. — выдохнул он настолько жалким голосом, что кентавры посовестились ржать.

— Слышь? — участливо окликнул Аполлона бугор. — Ты это, ну, типа, чё уж...

Слова были не из изысканных, но в целом утешали.

— Так, тпру! — Лицо Ромашкина осветила счастливая идея. — Мне же этот ваш лодочник так и сказал, мол, тебе здесь не место! А я-то, дурак, подумал, что он меня только собирался везти через Стикс...

«Какой же всё-таки шизоидный сон!» — промелькнула у студента мысль.

Конемужики не стали вникать в его слова, пожали плечами, ведь ясно, на парня накатила тоска по жизни, вот он и цепляется за какие-то свои выдумки, все через это прошли...

— Ладно, не смотрите на меня, как на двухголового, — усмехнулся Аполлон. — Знаю, чушь смолол. Но попытка не пытка, да?

— Я бы не советовал, — печально пробубнил главный, растирая малиновый нос. — Тут вертухай покрепче, чем на афинской киче. Не мечтай о побеге. Он, волк позорный, такие мысли чует, как шлюха добрую выручку.

В подтверждение его слов где-то вдали раздался вой ста собачьих глоток. Вой, разумеется, пробирающий до косточек, волны страха, воплощённые в звуке. Вой, леденящий кровь. Правда, насчёт заведомо низкой температуры собственной крови Аполлон не сомневался. Вот в чём он не был уверен, так это в самом наличии крови. Дыра в груди, вторая в спине... Тут ещё пёс...

— Как же, лепёшка, его?.. — напряг память Ромашкин. — Цербер! Верняк! Цербер, да?

— Не произноси!.. — выдохнул бугор. — Ладно, мужик, извини, если чё, нам с братвой пора. Ну, короче, того — бывай!

— Прощайте. — Парень отчётливо понял, что надо действовать быстро и стал отступать к реке.

Кентавры ломанулись куда-то в сторону и вглубь суши, подняв высоченную стену фирменной серой пылищи.

Аполлон побежал, точнее, двинулся старческой трусцой, ведь на более мощное ускорение ему не хватало сил. И это было бы гомерически смешно, если бы не адский ужас ситуации. Вой раздался снова, он звучал резче и ещё страшней, Цербер приближался.Ужасен и убог был забег Ромашкина. Так, наверное, немолодая черепаха тщится убежать от юного, полного сил крокодила. Жуть умножалась ещё и очередным неприятным открытием студента: его лёгкие не работали, он по привычке вдыхал и выдыхал... пустоту. Даже из проклятой раны в груди ничего наружу не вырывалось, а значит и нечему вырываться...

Хорошо хоть, сердце стучало: тук-тук... тук-тук... тук-тук... И всё громче, главное...

«Дурак дебильный, это не сердце! — осенило Аполлона. — Это галоп Цербера!»

Мерная дробь могучих лап стала настолько громкой, что сомнений не осталось — страж Аида вот-вот задышит парню в затылок. Или вовсе отхватит его. А волны страха, излучаемого Цербером, совсем парализовали робкие попытки Аполлона разъяриться.

В этот момент ноги вынесли Ромашкина на берег Стикса.

Лодки и старика нигде не было.

«Хрен ли думать, прыгать надо», — решил Аполлон и сиганул с недвижимые, похожие на ртуть воды легендарной реки.

Уже в полёте, медленном, как в кинобоевике, студент действительно ощутил смрадное дыхание исполинской собаки (хотя какое здесь дыхание?!) и услышал оглушительный щелчок зубов в каких-то миллиметрах от своего затылка.

Стикс принял тело Ромашкина, и тот поплыл, не выныривая. Вой отчаянья и злобы догнал его, но от воя ещё никто не умирал, тем более, со сквозной дырой в теле, да ещё и без дыхания и прочих признаков жизни...

Хорошо хоть, не надо подниматься за воздухом...

Так он и плыл, медленно и механистично, словно автомат, пока не почувствовал изменения.

Во-первых, ему сделалось зябко. До этого момента Ромашкин не задумывался, тепло ему, холодно или как...

Во-вторых, чудесная вода, закалившая в своё время Ахилла, несомненно, придала Аполлону силы: он вдруг стал грести бодрей.

В-третьих, парню неимоверно захотелось вдохнуть.

И он устремился к поверхности, раздвигая руками тяжёлые толщи Стикса, боясь не успеть, наконец вырвался из плена вязкой воды и с шумом впустил в грудь воздух.

Дышалось прекраснейше.

«Греби отсюда!» — услышал Аполлон утробный голос и огляделся.

Невдалеке плыла лодка Харона. Старец кого-то вёз в Аид и меж делом посылал Ромашкину лучи гнева.

— Жизнь продолжается, — отчеканил студент и поплыл медленным брассом в сторону яви.

Утро пифии Афиногеновой выдалось тяжёлым. Так нелегко ей бывало, когда в понедельник к первой паре, а накануне она два дня и три ночи толком не спала. Ленка своим провидческим чутьём понимала, что необъяснимым образом разделила с Аполлоном вчерашний удар, взяла часть незавидной судьбы друга на себя. Да, она всё-таки скорректировала его судьбу! Можно сказать, из гроба вынула.

Боль от удара мечом, потеря жизненных сил... Предсказательница получила ничуть не меньше Ромашкина. Он без неё бы не выжил.

Шатаясь, словно с похмелья, пифия кое-как умылась и в окружении служанок отправилась на работу. Предстояло предрекать.

У выхода из храма её поджидал почётный эскорт жрецов во главе с Эпиметеем.

— Ты выглядишь нездоровой, — сказал верховный жрец, отделившись от коллег и приблизившись. — Слуги говорят, ты спала со вчерашнего раннего вечера. Писистрат не находит себе места. Что случилось?

Ленка отыскала взглядом среди жрецов юношу, который то ли спас её вчера, то ли помешал закончить важное дело. Писистрат смотрел на неё щенячьими глазами, готовый расплакаться от счастья лицезреть Елену Дельфийскую во плоти.

— Вчера я приняла жесточайший удар судьбы, Эпиметей, — ответила пифия Афиногенова. — И чуть не погибла. Вот радость бы была, да?

— Может быть... — На лице Эпиметея проступило почти искреннее сочувствие. — Может быть, толпа, которая тебя превознесла при моём попустительстве, разрушила бы храм. А может быть, ты лжёшь мне и пыталась убить себя?

— Не дождёшься. — Девушка чувствовала полную исчерпанность и без Эпиметеевых пикировок, поэтому стала злиться. — Знаешь, любитель намёков, на твоём месте я следила бы за собой. Не споткнись, начальник.

Они застыли, буравя друг друга взглядами. Молчание нарушил верховный жрец:

— Не надо дерзить старшим, пифия. Ты испугала нас всех и, уж не знаю, как, подвергла опасности себя и дело служения лучезарному Фебу. Я приставлю к тебе твою предшественницу, Сивиллу. Нет, нет, не спорь!.. Лучше скажи, ты готова прорицать, или чересчур бессильна?

«На слабо берёт», — догадалась Ленка и кивнула, мол, не тяни, пора за дело.

Прохладу храма сменил жаркий воздух опаляемой солнцем Эллады. И это был очередной удар по самочувствию девушки. Она пошатнулась, но собралась и под приветственные крики прихожан заняла положенное место на скамье.

Жрецы соорудили ей подобие тента, и в тени стало легче.

Первое же прошение заронило тревогу в душу Елены Дельфийской. Немолодой мужчина спрашивал, где его жена и найдётся ли она. Пифии сразу же пришёл ответ — чёткое знание того, что женщина мертва, притом убита.

Ленка встала и с грустью сказала:

— Прости, добрый человек, но твоя жена покинула этот мир. Ты найдёшь её тело на пустынном берегу, там, где вы когда-то гуляли с ней молодыми. Прости.

Наступила гробовая тишина. Ведь это был удар для всех, кто пришёл сегодня к храму Феба. Пифия, славившаяся только добрыми предзнаменованиями, напророчила смерть...

Проситель разрыдался. Эпиметей вращал полоумными глазами, суля Елене наказание. Толпа замерла, ожидая, что будет дальше.

Писистрат сделал неуверенный жест, дескать, подавайте следующий тубус с вопросом. Никто из суеверных греков не торопился: свежеиспечённое плохое предзнаменование могло сглазить и их судьбу.

Тогда Елена Дельфийская шагнула вперёд и обратилась к людям:

— Видят боги, сегодня дурной день для прорицаний. Увы, наша жизнь не только чреда счастливых встреч. Есть и расставания... Потери... Я верю в счастье, которое нам с вами даруется высшими силами. Сегодня оно отвернулось от нас, но давайте запасёмся терпением и попытаемся дождаться счастливых новостей завтра.

Люди неуверенно закивали, постепенно соглашаясь. Лучше подождать, чем нахвататься неудачи.

— Ты уж постарайся, пифия! — крикнули из толпы.

— Наша сестра всего лишь видит грядущее, а не строит его! — вступился Эпиметей. — Мы, смертные, должны с почтением принимать любую волю небожителей, клянусь сребролуким Фебом! Приходите завтра.

Жрецы отвели Ленку в храм.

Растерянные люди ободряюще попрощались со своей суперзвездой. Постепенно площадь опустела.

А в покоях пифии рвал и метал верховный жрец, вышагивая вокруг ложа, на котором сидела девушка:

— Ты что же это учудила, а? Хочешь всё разрушить? Мне мстишь?

— Если ты заткнёшься, то я объясню, — спокойно сказала она.

От её наглости шагающий в гневе Эпиметей вскинулся, резко развернулся и, запнувшись о собственную ногу, грохнулся на мраморный пол, опрокинув на себя светильник. Хорошо ещё, огонь не горел, и жреца только обдало маслом.

— М-м-м, нога... — простонал Эпиметей.

Он с трудом поднялся, злой и жалкий одновременно.

— Я же тебя предупреждала, — не без издёвки прокомментировала Ленка. — Имей в виду, мне вчера открылись такие аспекты судьбы, о которых тебе лучше не знать. Если у мужика убили жену и она лежит в гроте, то как я ему скажу, что она вернётся? Как я это могла подстроить? Сама сгоняла и пришила бабёнку? Или ты думаешь, всё вертится вокруг тебя, вокруг твоей вшивой власти? Да она даром мне не нужна, как и способность предрекать. Если бы этот дурацкий дар отвалился, я бы только порадовалась. А он, собака такой, только крепнет. Хочешь, скажу, как ты умрёшь?

— Нет!!! Молчи! — Жрец замахал руками и запрыгал на одной ноге, так как вторую сильно подвернул при падении.

— Ладно, не вопрос, молчу. — Девушка спустила пар и успокоилась. — Я отдохну. Завтра будет другой день, и возмущения судьбы улягутся. Будь уверен, я не вру: вчера я столкнулась с силами, как у вас говорят, рока, и мы чудом свели поединок к ничьей. Такие вещи не проходят бесследно.

«А он ведь меня ненавидит ещё сильнее, чем прежде, — отметила Ленка, глядя на Эпиметея, трясущегося от злобы и осознания своего унижения. — Зря я окончательно послала на фиг дипломатию. Теперь он точно готов меня зубами загрызть. Ну, мы за ясность отношений».

— Не подведи храм, пифия, — процедил верховный жрец и ухромал прочь.

Вскоре девушка снова заснула. Сон лучший лекарь, если только в процессе ты не борешься с ткацким станком судеб.

XXIII

Напишите настоящую, нормальную «пси»,

что вы какую-то спирохету нарисовали!

Неизвестный преподаватель

Аполлон Ромашкин очнулся на руках женщины. Ну, как на руках? В объятьях.

Они лежали под покрывалом, и девица нагло спала, прильнув к студенту всем телом. Обнажённым телом.

Осознать всю эту диспозицию Ромашкину удалось не сразу, он находился в вязком мыслительном тумане, и каждое открытие давалось ему тяжело.

Пошевелиться он не сумел, мускулы не слушались. По ощущениям, Аполлон тоже был не вполне одет. Лишь тугая повязка на грудной клетке. Дышать тяжело...

Интересно, кто же эта девушка?.. Неужели Ленка? Что произошло после заплыва по Стиксу? Где он? Что с ним? Почему они оба голые? Нет, давно пора, конечно, но хотелось бы помнить, как...

— М-м-м... — промычал парень, хотя намеревался слово молвить.

Увы, слово не молвилось. Язык еле ворочался, слипшиеся губы не спешили шевелиться.

Но и тихого мычания оказалось довольно: девушка вздрогнула и тут же подскочила, уставилась на Аполлона чёрными глазами.

Сквозь полуприкрытые веки Ромашкин увидел вместо Ленки Клепсидру.

— Ты очнулся! — радостно воскликнула эллинка.

— М-м-м... — подтвердил её блестящую догадку Аполлон.

На этот раз губы разлепились-таки, и он попробовал сказать вожделенное слово.

— Тесно... — выдохнул студент.

— Что? — Клепсидра приблизила ухо ко рту Ромашкина и он, собрав остатки сил, ещё раз прошептал главную жалобу.

— Да, ложе тут не самое широкое... — растерянно ответила сожительница Омероса. — А! Скудоумная я дикарка! Повязка!

Аполлон изобразил на лице благодарность. Ну, постарался. Во всяком случае, его поняли.

Клепсидра разбинтовывала его осторожно, сидя на нём, как наездница (бюст у неё был красивый, это Ромашкин с удовольствием отметил, но двусмысленность, точнее, однозначность их позы не вызвала в его организме никаких естественных в таких случаях реакций). Тем временем, Клепсидра ласково приговаривала:

— Сейчас, потерпи, герой... Такие ужасные раны... Эти боги — сущие живодёры... Я вернулась, а ты в крови... Тут было море крови, Аполлон!.. Я думала, ты умер. А ты дышишь! И такой серенький весь... Нет в тебе ни кровинки-то... Слабо-слабо дышишь, представляешь?.. Но ведь ты не простой, я знаю, ты не простой какой-нибудь там... Но холодненький, как мертвец, не поверишь, какой ты был холодненький!.. Честно! И вот я повязку эту... И тебя скорее греть. Мне рассказывала бабка, что человеку никак нельзя остывать... Если уж вся кровь вылилась, то ведь вряд ли... А вот пригодилось... Да...

Девушка замерла, вперившись в грудь парня.

— А где, позволь спросить, твоя рана?!..

На этот вопрос у Аполлона ответа не было, как и на другие, более важные, зато дышалось куда как лучше, чем в повязке.

Тут Ромашкин и сомлел, проспав ещё целый день, как ему потом поведала Клепсидра.

Очнулся он почти ночью, в полутьме, и ощутил себя более подготовленным к жизни, чем ранее.

Он смог пошевелить пальцами. Потом рукой. Ощупал грудь. Действительно, даже шрама не ощутил.

— Эй... — тихо позвал Аполлон.

Клепсидра смутной тенью метнулась откуда-то из глубины комнаты к нему, теперь одетая.

— Мне бы попить.

Девушка напоила своего пациента, потом он отдышался и коротко расспросил о том, что же с ним, по её мнению, происходило с момента расставания в присутствии Афродиты.

Изгнанная из комнаты Клепсидра сидела в трапезной и увидела разъярённого воина, направлявшегося туда, откуда её, собственно, и выставили. Потом она некоторое время не решалась пойти и посмотреть, но тревога с любопытством возобладали над страхом рассердить блудливую богиню.

Открывшаяся Клепсидре картина поражала: неподвижный Аполлон лежал в крови рядом с ложем, а на ложе бушевала форменная оргия — громкая и необузданная.

И тогда служанка Омероса совершенно неожиданно для себя закричала: «Пожар!» Воин разразился проклятьями, что никак не отвлекло его от процесса, и в следующий миг боги вознеслись, не прерывая оргию.

— Они просто поднялись в воздух и, растворяясь, вознеслись через окно на небо! Каковы нахалы! — заключила она.

Затем Клепсидра пересказала то, что Аполлон уже слышал, когда она его разбинтовывала. В итоге он проспал не меньше полутора суток.

— А как же этот, как его, Стикс?!.. — не мог взять в толк парень. — Я же отчётливо помню старика Харона и кентавров... И особенно Цербера, брр!.. Я ж там был как есть, во плоти...

— Нет, чужак, там была твоя бессмертная душа, — заверила Клепсидра. — Скорбный мир Аида ничуть не менее настоящий, чем этот. Прошу тебя, поведай всё, что ты там пережил!

Она молитвенно сложила руки, отмолчаться было невозможно.

Ромашкин подробно пересказал свои загробные приключения, а Клепсидра охала и ахала, зажимала рот ладошкой и пылко обнимала парня в самые напряжённые моменты.

— И знаешь, что после всех этих ужасов не выходит у меня из головы? — спросил её Аполлон.

— Что? — благоговейным шёпотом спросила девушка.

— То, что кентавры изъяснялись, прямо как охламоны моего мира. Такие, знаешь, малообразованные и туповатые. Они ещё в стаи сбиваются и мелким разбоем промышляют. Вот, вроде бы и язык был ваш, местный, а так гладко у них получалось... «Чё такой дерзкий?» Да...

Клепсидра явно не понимала, что же так удивляет парня. В свете луны, глядящей в окно комнаты, разочарованное лицо девушки напоминало лик вампирши из какого-нибудь западного фильма. Сравнение не понравилось Ромашкину, и он постарался вернуться к теме:

— Я ведь несколько раз пытался здесь, у вас, говорить на родном языке. И не выходит. Только иногда думается по-нашему. И то, когда один. Странное чувство, будто мне во что бы то ни стало надо вспомнить или, там, найти способ, как вернуть себе родную речь. А на ум идут то постановки иноземные, то злость на ваш мир, с которым у меня давняя нелюбовь.

Аполлону пришлось рассказать Клепсидре, насколько сложно складывались у него отношения с Элладой. Эта личная трагедия откровенно её развеселила:

— Никогда мне ещё не жаловались на такую ерунду, чужак! Вы, мужчины, бываете такими детьми... Как ты себя чувствуешь?

— Ну, немного обиженным, если ты об этом, — пробурчал студент Ромашкин.

— Нет, глупый, я про здоровье и силы.

Что-то в её голосе и позе подсказало парню: рыцарь, желающий сохранить верность Ленке Афиногеновой, обязан отрекомендоваться слабым. Так он и сделал.

Поэтому остаток ночи они банально спали.

Утром Аполлон позавтракал. И хлебнул вина. Кислого, дешёвого, почти уксусного, зато вина.

— Жить будешь, — поставила диагноз Клепсидра. — Что дальше?

— Надо встать.

Подняться удалось далеко не с первого раза и не без помощи служанки Омероса.

Перед глазами парня всё плыло и разбегалось, завтрак просился наружу, но Ромашкин выдюжил.

Вскоре он ходил по комнате. Потом, дико кряхтя и потея, оделся и сказал спутнице:

— Пойдём отсюда.

— Куда ты?! — Она всплеснула руками. — Ты бы себя видел...

— Понимаешь, я вообще не догоняю, почему эти ваши олимпийцы драные не вернулись меня добить. Не столь же они глупы, чтобы оставить всё на самотёк. — И он многозначительно посмотрел на огромное тёмное пятно на полу.

— Хотели бы добить, давно бы добили, — с сомнением в голосе ответила Клепсидра.

Но спорить не стала: если мужчина что-то решил, то пусть уж сам обожжётся, а женская доля — тащить его обратно и снова выхаживать.

День был слегка облачным, прохладный ветерок приятно щекотал кожу. Аполлон откровенно наслаждался, ведь мог бы и не увидеть ни неба в дымке, ни зелени олив. Даже бедный и несуразный городок Ретей казался особенно милым.

Шлось трудновато, особенно с паноплией, в которой всё ещё хранился обломок злополучной чаши, и Ромашкин прибег к помощи Клепсидры, но старался сильно на её плече не висеть.

— Мы что, к порту идём? — спросила девушка, когда намерения парня стали очевидными.

— Угу. Мне надо в Дельфы. Посади меня, пожалуйста, на корабль и возвращайся к старому любителю нектара.

Клепсидра остановилась.

— А можно с тобой, чужак?

Аполлон растерялся:

— А как же он?.. А ты?..

— Я давно хотела сбежать от этого человека, — прошептала девушка, склонившись к самому уху студента.

— И как я приду к Ленке... с тобой?! — высказал Ромашкин самое главное сомнение.

Служанка Омероса залилась смехом:

— Какой ты простодушный и юный, воин! Нет, я не могу! Ух... — Она снова склонилась к уху Аполлона. — Не волнуйся, в Дельфах я пойду своей дорогой.

— Тогда поплыли, — согласился он.

Ему нравилась эта лукавая и в то же время какая-то парадоксально искренняя девушка. Она казалась настолько противоречивой и, как он это охарактеризовал, опасно играющей, что парень чувствовал: лучше её защищать, чем предоставить полную самостоятельность.

Они почти добрели до порта, и уставший Аполлон запросил привал.

Сели в тени полуразрушенной стены, перед которой стоял ряд крепких колонн метра по четыре каждая. Клепсидра сказала, что здесь когда-то стоял роскошный дом богатого владельца нескольких кораблей, но он прогневил Посейдона, и корабли утонули, а дом сгорел.

Было приятно ощутить спиной прохладные камни стены, Ромашкин дотянулся и потрогал ладонью колонну. Поднял с земли красноватый камешек, похожий на мелок, провёл им по шершавой поверхности колонны. Осталась чёткая линия. Повинуясь какому-то детскому хулиганскому импульсу, Аполлон сделал классическую русскоязычную надпись.

Радость его была бескрайней, ибо на письме ему удалось сделать то, что не поддавалось в речи, — воплотить в этом мире хоть слово, пусть всего лишь трёхбуквенное, зато на родном языке.

— Зачем ты начертал знаки «хи», «ипсилон» и перевёрнутую «ню» с потешной крышечкой? — спросила Клепсидра.

— Да так... — стушевался студент.

Он уже решился стереть «пошлягер», но тут раздался треск, и от надписи заструились по колонне проворные трещины — много, быстро, пугающе.

— Валим! — крикнул парень, утягивая наложницу Омероса подальше от колонны.

Секундой позже бывший монолит осел мириадами небольших осколков. Ровненько, будто дом, снесённый грамотным взрывом.

Волной поднялась светло-серая пыль. Отплёвываясь от каменного порошка, Аполлон глядел на колоннаду, которая стала похожа на гигантскую улыбку без одного зуба.

— Зевс-Громовержец свидетель! — воскликнула Клепсидра. — Ты — бог!

— Да ну, просто строить у вас не умеют, — неуверенно пробормотал студент и добавил, глядя на красный камешек: — Так вот ты какой, мел судьбы.

Подбросив и поймав «мелок», он тщательно обследовал орудие письма и не нашёл никаких внешних признаков волшебства. Знать бы ещё, каковы они — эти признаки.

Хотя треск колонны казался оглушительным, а крошка осыпалась тоже далеко не бесшумно, тревоги в округе не поднялось. Пели птички, в зарослях олив шуршал ветер. Со стороны города доносились привычные звуки — окрики, лязг колёс, стук молотков, бренчание инструментов. Порт был занят своими делами.

Ромашкин решительно подошёл к ближайшей колонне. Постучал кулаком по тёплой поверхности. Крепка. Написал: «Здесь был я».

Выждал минуту, другую... Ничего не произошло.

Тогда Аполлон добавил то слово, которое девушка разложила на хи, ипсилон и ню, и колонна повторила несчастную судьбу предыдущей.

— Вот тебе и матюжок, — прошептал парень, пряча мелок в карман джинсов.

XXIV

Девушкам, не умеющим отдавать честь,

два шага вперед!

Военрук

Гера сидела на ступенях, ведущих к её скамье-трону и трону её сиятельного мужа (и где эта сволочь блудливая только пропадает, когда так нужна?). Богиня беззвучно плакала от головной боли, спрятав лицо в ладонях. Посещение обиталища мойр неизменно вызывало у Геры сокрушительный приступ мигрени.

Там богиню терзало всё: грохот станка и пронзительный писк голосов трёх ткачих, сам их вид и противоестественные повадки, но самое главное, и Гера это осознавала, заключалось в самой близости к механике судьбы. Невзрачные нитки, аляповатый и несуразный холст, в который они вплетались, соседство золотых нитей богов с дешёвыми обрывками жизней простых смертных... Страх, что Атропос по какой-то ошибке или умышленно отхватит своими ножницами твою, якобы бессмертную, нить... А если станок остановится? Или полотно загорится?

А теперь ещё и эти две красные нити! Гера буквально погибала, и она потребовала бокал нектара.

Кротконравная Геба поднесла ей кубок. Только сейчас главная богиня обратила внимание, что пиршественные чертоги неестественно тихи — все присутствовавшие боги напряжённо молчали и смотрели на неё.

Она выпила живительный нектар. По её сосудам лихо пробежала бодрящая волна, настроение разом поднялось, головная боль отступила, но полностью не ушла.

— Чего вы ждёте? — спросила Гера многочисленную родню.

Как обычно, первым подал голос проныра-Гермес:

— Ждём вестей, сиятельная наша охранительница! От тебя, от твоего мужа и нашего царя, от Афродиты.

— Ну, конечно, она ещё не вернулась. — Гера видела, что среди пирующих нет богини любви. — А где её бестолковый муж?

— Ушёл куда-то, — сказал сребролукий Аполлон. — Обиделся и... ик!

Боги глухо рассмеялись.

— Невесело смеётесь, — отметила супруга громовержца. — Новостей нет. Зевс не вернулся. Ну, и мне нечем вас порадовать. Судьбы нашего мира будут решаться совсем скоро. Нам противостоят новые, по-настоящему опасные противники. Чтобы их победить, потребуется не столько мощь нашего оружия, сколько сила нашего ума. А пока есть время, пейте и ешьте. Ты, Гермес, лети сей же миг за Гефестом, он мне нужен. Срочно. А ты, Феб, следуй за мной, есть разговор.

Уединившись с удивлённым хмельным кифаретом в одной из просторных комнат, у окна, Гера первым делом от души ввалила пьянчужке пощёчину.

— Приди в себя, Кинеей!

Аполлона оскорбляло прозвище Кинеей, то есть, Собачий, ведь это было напоминание о том, как собаки уволокли его-младенца от матери, титаниды Лето. Вскинулся он и сейчас:

— Не давай воли рукам, дочь Кроноса. Довольно того, что претерпела от тебя мать.

Гера лишь усмехнулась.

— Я вижу, ты протрезвел, блудливый пёс. Итак, ты несколько дней уже водишь шашни с вражеской гадиной, которая под видом твоей пифии живёт себе в Дельфах и готовит нашему миру погибель! Ты либо такой же дурак, как твоя мать, по глупости соблазнившая чужого мужа, либо изменник!

И жена Зевса залепила Фебу ещё одну пощёчину.

— Да что же это за... — скорей, озадаченно, нежели обиженно промолвил кифарет. — И это... Не виноватая она, он сам к ней пришёл...

— Говори о пифии! — велела Гера.

— Какая пифия?!.. А! Пифия...

Гера терпеливо ждала, читая на глуповатом от опьянения лице Феба целую повесть чувств — удивление, подозрение, титанические усилия памяти, состояние «Ну и олух же я!» и прочие красноречивые рожи. По-другому богиня эти мины назвать не могла.

— Слушаю тебя!

— Да, там, у оракула, живёт какая-то странная и очень лакомая дева, — признал Аполлон. — И я с ней, кажется, подружился.

— Кажется или всё-таки подружился? — Гера прищурилась.

— Ну, пока не так уж и близко, как я рассчитываю... — признал Феб.

— Ты, может быть, евнух? — издевательски протянула супруга Зевса, и это была третья пощёчина, больней первых.

— Хочешь, я докажу тебе прямо здесь, что всё при мне? — прорычал взбесившийся бог солнца, аж в комнате светлее стало.

— Доказывалка коротка, — холодно парировала Гера, лёгким движением руки впечатывая Аполлона в противоположную стену, где он и завис, будто придавленный гранитной плитой. — Лети в свой храм и завоюй сердце чужанки. Причём завоюй так, чтобы она несколько дней встать не могла. Чтобы у неё ноги не могли сомкнуться. Чтобы... Ты понял?

— Да.

— Тогда почему всё ещё здесь?

— Ты держишь...

— Ах, да. — Гера жестом стряхнула с собеседника что-то невидимое, и он рухнул на пол.

И снилось студентке исторического факультета Елене Афиногеновой, будто она владычица морская. Или не морская, а речная. Да и не владычица. Всё же она человек, но не студентка, а предсказательница в штате дельфийского храма, посвящённого древнегреческому богу Аполлону.

А потом, как это бывает, выяснилось постепенно, что уже и не спит она, а вправду пифия, лежит в постели, пытаясь сбросить дрёму, и стоит у её ложа главный работодатель, то есть сам сребролукий Феб.

Намерения визитёра прочитались мгновенно: в одной руке он держал кифару, в другой небольшой кувшин, а под туникой, пониже пояса, было весьма неровно. Ленка догадалась, что кифарет наблюдал за ней не одну минуту, и обозреваемое ему категорически нравилось.

— Стань моей, вещунья! — торжественно и всё же как-то не вполне уверенно изрёк бог, бросив кифару на ложе.

Девушка испытала мощный адреналиновый удар. Сердце бешено забилось, мозг отчаянно заработал.

— Может быть, прекрасный Феб сперва угостит свою робкую служанку вином? — Ленка показала пальчиком на кувшин.

Сребролукий поглядел на глиняную ёмкость в своей руке, поразмыслил, усмехнулся:

— Что ж, так будет вернее исполнить приказанное... Хорошо, пифия, сейчас ты отведаешь напиток богов. Тебе повезло вкусить сладчайший чудодейственный нектар!

Он подошёл к столику, где стояла посуда, взял пару кубков, наполнил их, дав Ленке возможность чуть отдышаться и тайком слазить под матрац. Поднявшись на ноги, она приблизилась к Фебу. Тот протянул ей один из кубков, взял другой.

Ленка вцепилась ему в запястья:

— Молю тебя, славный кифарет, окажи мне великую честь и сыграй скромной Елене хоть чуть-чуть! Услышав дивные звуки однажды, я не могу выбросить их из головы. Прояви щедрость, музыкант!

Пифия подметила: Аполлон на удивление не в своей тарелке, хотя туника не скрывала, что его намерения были всё так же тверды. Природу странной нерешительности кифарета Ленка так и не разгадала, но порадовалась энтузиазму, с которым Феб вручил ей оба кубка и взялся за музыкальный инструмент. Ещё студентка Афиногенова отлично помнила, как теряется воля при звуках Аполлоновой кифары, поэтому сделала всё быстро, благо, бог отвернулся. Сбережённая половина зелья Эвбулея оказалась в кубке сребролукого ловеласа.

Едва запела кифара, разливая по телу Елены Дельфийской томные волны подчинения, она вздохнула со всем эротизмом, на какой была способна, и воскликнула, протягивая Фебу кубок:

— К Аиду музыку! Выпьем же, славный бог, и тут же предадимся другим взрослым шалостям!

Аполлон прервал игру и осушил кубок. Выпила нектара и Ленка.

Непередаваемое блаженство взорвалось в её животе и тёплым коконом обняло всё тело, проникло в каждую клеточку, и весь мир завибрировал радостью и счастьем. Радость была полной, счастье тотальным. Ничего не осталось, кроме красоты распрекрасной и великолепия великолепнейшего. Ленка перестала думать словами и ощущать себя в теле. Будто из берегов вышла. Потом на мгновение вернулась и попыталась анализировать происходящее.

Так-так-так... Она видела Феба, который почему-то двигался очень-очень быстро. Его жесточайше трясло, но трясло, как она разглядела, от смеха. Будто ускоренная перемотка фильма! Феб показывал на неё пальцем и едва уловимыми движениями утирал с лица слёзы. Ни о каком разврате он уже не помышлял.

Ленку снова выбило в состояние нирваны. Когда она снова «пришла в себя», сребролукий бог уже не смеялся, он выглядел озадаченным и испуганным. Пифия Афиногенова видела его сидящим на краю ложа, задравшим подол туники и глядящим туда, где не так давно показывало полночь. И вот зафиксировалась точная половина шестого. Теперь уже студентке стало невыносимо смешно, и она расхохоталась.