Формирование государственной территории Северо-Восточной Руси в X–XIV вв.

Введение

Настоящая работа посвящена истории возникновения и развития государственной территории Северо-Восточной Руси за более чем полутысячелетний период: с момента расселения в Волго-Окском междуречье восточных славян и включения этой территории в состав Древнерусского государства, т. е. с момента сложения здесь государственной территории как таковой, и до объединения в конце XIV в. под властью московского князя Дмитрия Донского ряда крупных княжеств, т. е. создания территориальной основы будущего Русского централизованного государства.

Выбор широких хронологических рамок исследования позволяет выявить важнейшие качественные сдвиги в формировании территории средневековой Руси, а обозрение не отдельной части, но всего географического региона древнерусского Северо-Востока[1] — основные количественные изменения этой территории.

Естественно, что попытка показа зарождения, а затем последующей эволюции государственной территории Северо-Восточной Руси в течение длительного времени и на обширном пространстве связана с решением многих больших и малых конкретных задач и вопросов, обусловленным как состоянием источниковой базы, так и степенью ее источниковедческого изучения. Однако сколь ни сложны и трудоемки такие решения, достигнутые на их основе конечные результаты не могут быть правильно оценены и интерпретированы без теоретического представления о том, что следует понимать под государственной территорией, как она образуется и как она изменяется.

Хотя указанные проблемы в их общем виде были поставлены давно, но научно решены они только в работах классиков марксизма-ленинизма. Их решение теснейшим образом связано с тем новым учением о государстве, которое было разработано К. Марксом и Ф. Энгельсом и получило дальнейшее развитие в трудах В.И. Ленина.

Как подчеркивал В.И. Ленин, «вопрос о государстве есть один из самых сложных, трудных»[2] в общественных науках. Чтобы ответить на него, необходимо знать, «как государство возникло и как оно развивалось»[3]. Анализируя причины появления государства, эволюцию его форм, классики марксизма-ленинизма обращали внимание на одно из резких, бросающихся в глаза отличий государства от догосударственного, родоплеменного устройства общества. «По сравнению со старой родовой организацией, — писал Ф. Энгельс, — государство отличается, во-первых, разделением подданных государства по территориальным делениям»[4]. Отсюда становится ясно, что изучение государства нельзя вести без изучения его территории, того географического пространства, где государство сложилось, разделив его на различные административные части для властвования над своими подданными. Государственная территория есть, таким образом, продукт возникшего государства. Это наиболее общее определение может быть раскрыто прежде всего на основании характеристики самого государства.

К. Маркс и Ф. Энгельс неоднократно указывали, что государство появляется там, где уже существует раскол общества на антагонистические классы, где происходит классовая борьба, где функционирует публичная власть, защищающая интересы господствующего меньшинства. «Так как государство возникло из потребности держать в узде противоположность классов; так как оно в то же время возникло в самих столкновениях этих классов, — писал Ф. Энгельс, — то оно по общему правилу является государством самого могущественного, экономически господствующего класса, который при помощи государства становится также политически господствующим классом и приобретает таким образом новые средства для подавления и эксплуатации угнетенного класса»[5].

Как же конкретно проявлялась основная задача антагонистического государства — подавлять и эксплуатировать угнетенный класс? На примере древних восточных деспотий этого вопроса касался К. Маркс. Он отмечал, что в древних азиатских государствах «часть прибавочного труда общины принадлежит более высокой общине, существующей, в конечном счете, в виде одного лица, и этот прибавочный труд дает о себе знать как в виде дани и т. п., так и в совместных работах… Общие для всех условия действительного присвоения посредством труда, ирригационные каналы, играющие очень важную роль у азиатских народов, средства сообщения и т. п., представляются в этом случае делом рук более высокого единого начала — деспотического правительства, витающего над мелкими общинами»[6]. Таким образом, из приведенных замечаний К. Маркса следует, что государственная власть проявляет себя по отношению к подвластному населению в безвозмездном присвоении прибавочного труда, отчуждаемого в виде дани и в виде натуральных повинностей, таких, как участие в коллективных строительных работах[7].

Наблюдения К. Маркса были развиты и дополнены Ф. Энгельсом. Он показал, что государство осуществляет свои функции в рамках созданных им различных административных единиц, поскольку разделение населения по территориальному признаку обеспечивало государству как лучшие условия борьбы с прежним родоплеменным устройством общества, так и лучшую организацию угнетения большей части своих подданных, и что исполнение государственных функций берет на себя публичная власть, уже не совпадающая «непосредственно с населением»[8]. «Государство предполагает особую публичную власть, отделенную от всей совокупности постоянно входящих в его состав лиц», — отмечал Ф. Энгельс[9]. И еще: «…существенный признак государства состоит в публичной власти, отделенной от массы народа»[10]. «Эта публичная власть, — резюмировал далее Ф. Энгельс, — существует в каждом государстве. Она состоит не только из вооруженных людей, но и из вещественных придатков, тюрем и принудительных учреждений всякого рода…»[11]. Публичная власть существует за счет налогов с граждан. «Обладая публичной властью и правом взыскания налогов, чиновники становятся, как органы общества, над обществом»[12]. Особое положение заставляет чиновников ставить себя под охрану «исключительных законов, в силу которых они приобретают особую святость и неприкосновенность»[13]. В других своих работах Ф. Энгельс обращал внимание на сосредоточение в руках государственной власти судебных прерогатив, в том числе права высшего суда[14], и на существование воинской повинности (в пользу государства) рядового населения[15].

Из приведенных высказываний К. Маркса и Ф. Энгельса о внутренних функциях государства вытекает, что по отношению к эксплуатируемому населению эти функции выражаются в:

1. присвоении прибавочного труда в виде готового продукта (в частности, дани), идущего на содержание аппарата власти, и принудительных общественных работ по проведению и строительству дорог, мостов, каналов, крепостей, храмов и т. п.;

2. подчинении разделенного по административно-территориальным единицам населения общим правовым нормам, осуществлении над ним суда и карательных мер, исполняемых особыми органами публичной власти, которые состоят из охраняемых исключительными законами вооруженных людей;

3. организации воинской повинности населения.

Конкретизация внутренних функций государства приобретает принципиальное значение для определения того или иного статуса населенной территории периода образования государства. Если в отношении населения, живущего на какой-либо территории, такие функции проявлялись, эту территорию следует считать государственной. При этом важно иметь в виду замечание В.И. Ленина о том, что подобные внутригосударственные функции должны осуществляться не спорадически, а систематически[16].

Из сказанного, однако, не следует, что государственная территория — это исключительно обжитая территория, население которой имеет определенные обязанности перед государством. Как отмечал Ф. Энгельс, первоначальные общинные права на залегавшие в земле сокровища, полезные ископаемые, леса, различные угодья «впоследствии были узурпированы феодалами и князьями и обращены ими в свою пользу»[17]. Следовательно, господствующий класс распространяет свою власть и на ненаселенные земли, а также реки, озера, горы и т. п.

Исходя из приведенных положений и высказываний К. Маркса, Ф. Энгельса, В.И. Ленина о государстве и его территории времени становления классового общества, можно предложить следующее определение государственной территории для указанного периода. Под государственной территорией нужно понимать территорию, представляющую собой собственность организованного в государство эксплуататорского класса, который с помощью своих органов власти устанавливает на данной территории свое административное деление, подчиняет ее население общим публично-правовым нормам, принуждает его к содержанию государственного аппарата, натуральным повинностям и военной службе. Так может быть охарактеризована, в частности, и территория феодального государства, причем не только в момент своего появления, но и в течение длительного периода последующей эволюции. Конечно, дальнейшее развитие государственной территории существенно отличается от ее генезиса. Однако отличия эти не носят принципиального характера.

Основные направления развития государственной территории после ее становления также были намечены классиками марксизма-ленинизма.

Указывая на сохранение территорий старых марок «при возникновении административного деления Франкского государства» в качестве новых судебных округов, Ф. Энгельс вместе с тем констатировал, что «вскоре после этого началось раздробление старых крупных марок»[18]. Уже из этих слов становится ясно, что, раз возникнув, административное деление государственной территории не оставалось постоянным, оно изменялось в последующее время. Причины территориально-административных преобразований Ф. Энгельс усматривал в социальных сдвигах общества. Отмечая, что с течением времени в средневековой Европе появился «зародыш территориального верховенства будущих территориальных князей, происшедших из графов отдельных округов», Ф. Энгельс объяснял это эволюцией бенефициальной системы (наследственностью бенефициев) и изменением системы управления округами (переходом по наследству графских должностей)[19]. Появление территориальных князей, служащее ярким признаком феодальной раздробленности, влекло за собой перекройку ранее относительно единой государственной территории. Наоборот, в период становления национальных государств в Европе происходила консолидация государственной территории, уничтожение и преобразование существовавших ранее политико-административных единиц. Последнее вытекает из замечания Ф. Энгельса о подчинении удельных князей центральной власти в России XV в.[20]

Изложенные взгляды Ф. Энгельса позволяют обрисовать внутренние качественные изменения, которые претерпевала государственная территория в процессе своей эволюции, по крайней мере в рамках феодализма. Они заключались в модификациях административного деления, связанных на первых порах с дальнейшим укреплением государственной власти, а затем с такими явлениями, как феодальная раздробленность и образование национальных государств.

Ф. Энгельс останавливался и на другой стороне развития государственной территории. Анализируя судьбы общинного (маркового) строя в Западной Европе, Ф. Энгельс обращал внимание на «продолжавшиеся без конца внутренние и внешние войны, неизменным последствием которых были конфискации земель…»[21]. А в наброске «О разложении феодализма и возникновении национальных государств» Ф.Энгельс уже прямо подчеркивал, что завоевательные походы при феодализме «имели целью приобретение земель»[22]. Таким образом, по крайней мере в феодальную эпоху, государственная территория различных стран не могла оставаться постоянной, она то расширялась, то сужалась в зависимости от результатов «вечных войн королей и междоусобиц знати»[23]. Иными словами, она менялась в количественном отношении, и это составляло одну из существенных сторон процесса развития государственной территории в то время.

Указанные К. Марксом, Ф. Энгельсом и В.И. Лениным основные критерии, характеризующие государственную территорию, приложимы, естественно, и к территории феодальной Северо-Восточной Руси. Территория эта служила объектом изучения для целой плеяды ученых. Если продолжительное время относительно природы государственной территории в русской историографии господствовали ненаучные взгляды, непонимание или отрицание классовой природы государства приводило дворянских и буржуазных исследователей XVIII — начала XX в. к ошибочным суждениям о государственной территории[24], то накопление и изучение конкретного материала шло успешнее.

Уже в XVIII в. проявился несомненный интерес историков к вопросам образования территории и географии древних поселений Северо-Восточной Руси. В.Н. Татищев в своем труде «История Российская» посвятил этим сюжетам две специальные главы: «О географии вобсче и о руской» и «Древнее разделение Руссии»[25]. От В.Н. Татищева не ускользнула динамика изменений территории Северо-Восточной Руси. Он указал на переносы ее столицы, на древнейшие формировавшиеся в ее пределах княжества, старался определить их более поздние уделы, наметить общие региональные границы[26]. В основе татищевских разысканий лежали данные русских летописей, содержащих, вообще говоря, мало материала по указанным темам. Вследствие этого, а также в результате не всегда внимательного сопоставления летописных известий В.Н. Татищев допустил ряд неточностей и ошибок, полагая, в частности, что Белоозеро долгое время входило в состав так называемой Великой Руси (по современным понятиям — Новгородской земли), а все остальные центры древней Ростовской земли — в «Русь Белую»[27]; что Галич и Кострома в административном отношении первоначально подчинялись Ростову, Верея — Суздалю, а Старица — Москве[28]. Важны, однако, не эти упущения, хотя, конечно, о них нужно говорить, а сама попытка первого русского историка представить складывание территории Русского государства в развитии.

Свою лепту в изучение названных проблем внес другой известный русский историк XVIII в. — М.М. Щербатов. Во-первых, он дал более точный, чем В.Н. Татищев, перечень русских княжеств, в том числе северо-восточных, существовавших во второй трети XIII — 50-х годах XIV в.[29] Во-вторых, в приложениях к своему труду он поместил выдержки из духовных и договорных грамот московских великих князей, содержавших уникальные перечня волостей и сел Московского и некоторых соседних с ним княжеств[30]. Хотя многие географические названия М.М. Щербатов прочел неправильно[31] и не стремился определить местоположения волостей и поселений XIV в., тем не менее введение в научный оборот новых ценных историко-географических материалов было его несомненной заслугой.

Определенное внимание проблеме формирования государственной территории уделил Н.М. Карамзин. Его воззрения стали итогом изучения этой проблемы в дворянской историографии. По представлению Н.М. Карамзина, территория древнего государства Российского сложилась в первое столетие его существования в результате завоевательных походов Олега, Святослава и Владимира[32]. Уже тогда «к Северу и Востоку граничила она с Финляндиею и с Чудскими народами, обитателями нынешних губерний Архангельской, Вологодской, Вятской, также с Мордвою и с Казанскими Болгарами»[33], т. е. в исследуемом регионе уже к концу Х в. достигла, согласно Н.М. Карамзину, по существу, пределов XIV–XV вв. Н.М. Карамзин полагал также, что «вся земля Русская была, так сказать, законною собственностью великих князей; они могли, кому хотели, раздавать города и волости… Великий князь как государь располагал… частными княжествами»[34]. Появление уделов, следовательно и дробление территории, Н.М. Карамзин объяснял заботой великих князей о будущем своих сыновей: «Здравая Политика, основанная на опытах и знании сердца человеческого, не могла противиться действию слепой любви родительской, которое обратилось в несчастное обыкновение»[35]. Поскольку только в единодержавии Н.М .Карамзин видел единственное поступательное начало русской истории[36], деление государства и его территории на уделы он расценивал как причину «всех бедствий России»[37], когда после Ярослава Мудрого «государство, шагнув, так сказать, в один век от колыбели своей до величия, слабело и разрушалось более трех сот лет»[38]. На Северо-Востоке это «ослабление и разрушение» сдерживалось великими князьями, которые продолжали иметь права на земли «частных» княжеств. Ярким их представителем был Иван Калита, который «старался присвоить себе верховную власть над князьями древних уделов Владимирских… начал смелее повелевать князьями… предписывал им законы в собственных их областях»[39].

При таком понимании русского исторического процесса, понимании, шедшем вразрез с конкретным материалом, ликвидацию уделов и консолидацию территории под властью одного князя можно было объяснить лишь субъективными желаниями этого князя, в лучшем случае — поддержкой его объединительных усилий мудрыми советниками-боярами. Подобного рода объяснения и давал Н.М. Карамзин в своем труде: «Мысль великого князя (речь идет о 13-летнем Дмитрии Московском. — В.К.) или умных бояр его мало помалу искоренить систему уделов, оказалась ясно…», другие князья были изумлены «решительною волею отрока господствовать единодержавно…»; «природа одарила внука Калитина важными достоинствами; но требовалось немало времени для приведения их в зрелость, и Государство успело бы между тем погибнуть, если бы Провидение не даровало Димитрию пестунов и советников мудрых, воспитавших и юного князя и величие России»[40]. Почему погибло бы государство, если бы великим князем стал представитель не московской, а тверской или нижегородской княжеской линии, Н.М. Карамзин не писал. Рассмотрение таких «мелочей» означало бы для него отказ от проводимой концепции, потребовало бы более углубленной разработки истории Руси «удельного периода» и, как следствие этого — выяснения характера великокняжеской и удельнокняжеской власти на определенных территориях. Всего этого Н.М. Карамзин постарался избежать.

Представив эпоху феодальной раздробленности как «темный» и малозначительный период русской истории, Н.М. Карамзин, естественно, не интересовался процессами дробления и консолидации территорий княжеств. В его труде нельзя найти обобщающих данных о существовавших в XIII–XV вв. северо-восточных русских княжествах, их центрах и примерных границах, административном делении и т. п.

Если многие проблемы образования и эволюции государственной территории Северо-Восточной Руси остались вне интересов Н.М. Карамзина, то нельзя не отметить его стремления к точной локализации указанных в летописных известиях, правда лишь домонгольского времени, городов, сел, рек и урочищ, расположенных на этой территории.

Выяснение таких конкретных вопросов способствовало решению более широких задач: определению приблизительных размеров территории, ее административных центров, маршрутов походов и т. д. В методику локализаций Н.М. Карамзин сумел внести значительную лепту. Определяя место того или иного древнего географического объекта, он исходил из обстоятельного анализа описания места событий в летописях, сопоставлял между собой различные летописные версии об этих событиях, географические номенклатуры XI–XIII вв. он сравнивал с данными известного географического справочника XVII в. «Книги Большому Чертежу» и, видимо, с показаниями современных ему карт.

В результате многие географические объекты XI — первой трети XIII в. Северо-Восточной Руси были определены Н.М. Карамзиным верно[41]. Впрочем, были и ошибки[42]. Что касается послемонгольского периода, то здесь историк сделал гораздо меньше. Выписывая вслед за М.М. Щербатовым длинные перечни волостей и сел из духовных грамот московских князей, он оставлял их без каких-либо комментариев, лишь в единственном случае мимоходом заметив, что «многие из сих деревень или сел известны и ныне под теми же именами»[43].

К середине XIX в. изучение истории формирования территории Древней Руси и Русского государства, а также определение местоположении различных древних географических объектов вылилось в публикацию ряда уже специальных работ, посвященных этим сюжетам. Среди них должны быть отмечены разыскания М.П. Погодина о местонахождении городов, селений, рек и урочищ древнерусских княжеств домонгольского времени, дополненные Н.И. Надеждиным и К.А. Неволиным[44]. Один из разделов исследования М.П. Погодина посвящен географическим номенклатурам Переяславского (Южного) княжества, в состав которого М.П. Погодин включил и Ростовскую землю[45]. М.П. Погодин выписал почти все такие, относившиеся к Северо-Востоку номенклатуры из русских летописей за период до конца 30-х годов XIII в. Их оказалось больше, чем, например, у Н.М. Карамзина. Но при локализации летописных названий М.П. Погодин из-за поверхностного анализа не смог существенно дополнить своих предшественников. Напротив, иногда М.П. Погодин делал ошибки по сравнению с ними или предлагал явно неудачные варианты[46]. Н.И. Надеждин и К.А. Неволин внесли несколько уточнений в заключения М.П. Погодина и правильно определили местонахождение ряда рек и пунктов, отыскать которые М.П. Погодину не удалось[47]. На основании проведенных локализаций М.П. Погодин сумел в общих чертах наметить границы Владимиро-Суздальского княжества к 30-м годам XIII в.[48] Но установив границы этого и других княжеств, он сделал совершенно неожиданный вывод: «пределы княжеств… совпадают с пределами древних племен»[49]. Однако Волго-Окское междуречье не было территорией расселения какого-то одного восточнославянского племени. Стремясь согласовать этот факт с общим выводом, М.П. Погодин объявил, что «все области по княжествам — Полоцкому, Смоленскому, Суздальскому — принадлежали Новугороду искони»[50]. Последнее уже решительно противоречило источникам. Определяя размеры территорий древнерусских княжеств по разновременным данным XI–XIII вв., М.П. Погодин не смог проследить динамики изменения границ. Отсюда и его заключение об их длительной стабильности и глубокой древности. Этот вывод М.П. Погодина некритически был воспринят последующими исследователями, и его мысль о тождестве территорий древнерусских племен с территориями позднейших княжеств находила сторонников не в одном поколении историков.

При относительной скромности конечных результатов труд М.П. Погодина, П.И. Надеждина и К.А. Неволина ценен прямыми указаниями на методику исследования: локализация географических объектов по смежности с известными пунктами, привлечение различных летописных версий с описанием мест событий, использование подробных географических карт XIX в. и замечаний краеведов, наконец, обращение к спискам поселений XIX в.[51] Хотя изложенная методика была несовершенна, с ее помощью нельзя было определить местонахождение исчезнувших или переменивших к XIX в. свои названия древних объектов, тем не менее она явилась шагом вперед по сравнению с приемами прежних исследователей.

Несмотря на начавшуюся специальную разработку историко-географических сюжетов, наиболее заметный прогресс в изучении формирования государственной территории Северо-Восточной Руси был достигнут в русской исторической науке XIX в. в работе общего характера. Речь идет об «Истории России с древнейших времен» С.М. Соловьева. Уже в первом томе своего труда С.М. Соловьев сформулировал новый по сравнению с дворянской историографией взгляд на происхождение Русского государства и его территории. По его мнению, государство появляется тогда, когда возникает монархическая власть. Но эта власть зародилась не в IX в., как считал Н.М. Карамзин. Единодержавие на Руси сложилось в XVI в., с того времени и можно говорить о Русском государстве [52]. В древний период русской истории, т. е. до XVI в., преобладали родовые отношения между князьями. Лишь со второй половины XII в. на Северо-Востоке начинается борьба между родовым и государственным началами, которая оканчивается тем, что «княжество Московское вследствие разных обстоятельств пересиливает все остальные, московские князья начинают собирать Русскую землю: постепенно подчиняют и потом присоединяют они к своему владению остальные княжества, постепенно в собственном роде их родовые отношения уступают место государственным, удельные князья теряют права свои одно за другим, пока наконец в завещании Иоанна IV удельный князь становится совершенно подданным великого князя…»[53]. Таким образом, консолидация территории средневековой Руси представлялась С.М. Соловьеву гораздо более сложным процессом, чем Н.М. Карамзину, сводившему его к усилению желания единовластия того или иного великого князя.

Как же объяснял С.М. Соловьев причины дробления территории между различными княжескими ветвями и последующее ее объединение? С его точки зрения, основную роль здесь сыграла географическая среда. В условиях Восточно-Европейской равнины решающее значение имели реки, водные пути, по которым и шло образование древнейших княжеств: «…особые речные системы определяли вначале особые системы областей, княжеств»[54]. Природа указала и место сложения Русского государства. Это район истоков рек Волги, Днепра и Западной Двины — «Великая Россия, Московское государство, справедливо называемое страною источников: отсюда берут свое начало все те большие реки, вниз по которым распространялась государственная область»[55]. Политический центр рассматривался как центр географический, к которому в силу естественных природных условий стягивались территории более удаленных княжеств. Рост государственной территории С.М. Соловьев трактовал как колонизацию, мирное заселение пустых пространств вдоль течений крупных рек: «государство при расширении своих владений занимает обширные пустынные пространства и населяет их; государственная область расширяется преимущественно посредством колонизации…»[56], «…реки много содействовали единству народному и государственному» [57]. Применительно к Северо-Востоку увеличение государственной территории выразилось, по мнению С.М. Соловьева, в освоении земель по р. Волге и по речным путям на юг от г. Ростова[58].

Соловьевское объяснение происхождения государства и его территории было материалистическим. Оно представляло собой шаг вперед по сравнению с идеалистическими и субъективистскими концепциями дворянской историографии[59]. И тем не менее оказалось далеко от истинного. Материализм С.М. Соловьева страдал схематизмом, был механистическим.

Органические изъяны схемы С.М. Соловьева ясно проявились в его конкретном исследовании вопроса о сложении и развитии государственной территории на Северо-Востоке. Расширение этой территории шло не только по Волге и не только по рекам на юг от оз. Неро. А в послемонгольское время образовалось не одно Московское княжество, но и ряд других, которые ранее Московского стали претендовать на роль центра, вокруг которого должны были объединиться остальные княжества Северо-Восточной Руси. У С.М. Соловьева нет сколько-нибудь подробной характеристики таких княжеств и их территорий. Но в изучении Московского княжества, стержневого в концепции С.М. Соловьева, им по сравнению с прежними историками было сделано немало.

С. М. Соловьев впервые попытался определить географию владений московских князей, относившихся к их уделам волостей и селений[60]. Сопоставляя историко-географические свидетельства духовных и договорных грамот XIV–XV вв. московских князей с картами и, по-видимому, со списками поселений XIX в., он сумел локализовать целый ряд древних волостей и пунктов. Однако односторонняя методика исследования, тождественная, по сути дела, тем приемам, которыми пользовался М.П. Погодин при определении местоположений географических объектов X–XIII вв., не позволила ему выяснить географию гораздо большего количества волостей и сел. Некоторые же предложенные С.М. Соловьевым локализации были ошибочны[61].

Построения С.М. Соловьева оказали сильное воздействие на развитие русской буржуазной историографии. Влияние его идей отразилось и на изучении истории формирования территории Северо-Восточной Руси. После «Истории России…» это изучение стало принимать все более специальный и локальный характер.

К числу специальных относятся две работы Н.П. Барсова. В 1865 г. он выпустил «Географический словарь Русской земли (IX–XIV ст.)», а в 1873 г. издал «Очерки русской исторической географии»[62]. В обеих книгах были затронуты вопросы исторической географии всех восточнославянских земель, но здесь речь, естественно, должна идти о Северо-Восточной Руси.

В «Словарь» Н.П. Барсов включил географические названия домонгольского времени, относившиеся к территории древнего Ростовского княжества, перечень «залесских» городов из так называемого «Списка русских городов дальних и ближних», географические номенклатуры из двух завещаний Ивана Калиты, а также некоторые названия из летописных описаний событий XIV в. Однако в итоге внесенные в «Словарь» списки северо-восточных городов, сел, волостей, рек и урочищ оказались с пропусками[63]. Местоположение указанных объектов Н.П. Барсов определял, по-видимому, с помощью современных ему географических карт и списков населенных мест, не всегда учитывая разыскания своих предшественников. В результате многие его отождествления оказались ошибочными, а целый ряд объектов — не отысканными[64].

Другая книга Н.П. Барсова содержит меньше конкретных сведений о Северо-Восточной Руси, но представляет некоторый интерес с точки зрения постановки и решения более общих историкогеографических задач. Автор попытался дать этническую характеристику населения Волго-Окского междуречья до прихода туда славян, выяснить центры и направления славянской колонизации, определить границы между различными восточнославянскими племенами в этом районе, установить, какие северо-восточные славянские центры и в какой период находились в подчинении Новгорода и Киева[65]. Таким образом, проблема становления и развития собственно государственной территории на Северо-востоке заняла в работе Н.П. Барсова довольно скромное место. В своем исследовании Н.П. Барсов ограничился данными Повести временных лет и топонимическими свидетельствами географических карт и списков населенных мест XIX в., иногда — грамот XVI в. и писцовых описаний XVII в. Отсутствие источниковедческого анализа Повести временных лет и неудачное использование топонимии[66] привели Н.П. Барсова к выводам явно сомнительного характера. Ошибочно считая вслед за М.П. Погодиным восточнославянские племена отдельными княжениями, Н.П. Барсов и племенную территорию рассматривал как государственную и не находил ее принципиальных отличий от территории эпохи развитого феодализма. Напротив, по его мнению, границы племен в IX в. определили границы княжеств XII–XIV вв.[67] Расширение же территории Н.П. Барсов, как и С.М. Соловьев, объяснял исключительно природными особенностями тех районов, где жили восточнославянские племена[68]. У Н.П. Барсова была, правда, робкая попытка связать эволюцию территории (по крайней мере, развитие административно-территориального деления) с социальными изменениями [69], но характер последних оставался неясен самому Н.П. Барсову. Такое стремление только нарушило стройность его концепции о естественногеографической обусловленности территориальных модификаций. В целом книга Н.П. Барсова внесла мало нового в разработку проблемы о формировании древнерусской государственной территории на Северо-Востоке[70]. Перенос же топонимических данных XIX в. в IX–XII вв. только усложнил решение тех конкретных вопросов, которые стремился выяснить Н.П. Барсов.

Примерно в одно время с основной книгой Н.П. Барсова вышла в свет работа Д.А. Корсакова «Меря и Ростовское княжество»[71]. Автор ставил перед собой задачу дать очерк истории Волго-Окского междуречья с древнейших времен до XV в., следя преимущественно за Ростовским княжеством. При рассмотрении истории Ростовского княжества на различных этапах его существования Д.А. Корсаков определенное внимание должен был уделить проблемам формирования государственной территории. Он коснулся таких сюжетов, как пути проникновения славян в Волго-Окское междуречье, районы их первоначального расселения, подчинение Ростовской области Новгороду, а затем Киеву, возникновение на ее территории суверенного княжества, выделение в начале XIII в. Ростовского княжества из Владимирского, его распад на уделы в XIII–XV вв. и их переход под власть московских князей.

Согласно Д.А. Корсакову, Волго-Окское междуречье заселялось славянами из Новгорода и Приднепровья. Начало положила вольная колонизация, развивавшаяся совершенно стихийно под влиянием поисков ответа на "исконный вопрос всего человечества и русского человека в особенности: "где лучше?"[72]. Далее следовали княжеско-военная, означавшая «завоевание страны», монастырская и промышленно-торговая колонизации[73]. Некритически воспринимая древнейшие известия русских летописных сводов, в частности легенду о призвании варягов, Д.А. Корсаков относил Ростовскую землю к новгородским владениям Рюрика, а после перехода Олега. в Киев — к части Древнерусского государства[74]. Но со смертью Олега Ростовское княжество, с точки зрения исследователя, обрело «достаточную независимость», и только в конце Х в. на его территорию вновь распространили свою власть киевские князья[75]. Юрия Долгорукого Д.А. Корсаков рассматривал преимущественно как киевского князя[76], а потому окончание зависимости Ростовской земли от Киева он относил, судя по ходу его изложения, ко времени Андрея Боголюбского[77].

Со смертью Всеволода Большое Гнездо начался новый этап в истории Ростовского княжества. Ростов был выделен Всеволодом своему старшему сыну Константину, как другие города — другим сыновьям. Произошло «обособление этих территориальных уделов, отдельных княжений земли Ростовско-Суздальской»[78]. Появление уделов Д.А. Корсаков объяснял увеличением княжеских семей и населения вообще[79]. Указав, какие города завещал Всеволод сыновьям[80], Д.А. Корсаков в дальнейшем сосредоточил свое внимание на судьбе собственно Ростовского княжества, дав краткую характеристику его позднейшим уделам вплоть до их присоединения к Москве[81].

В понимании причин роста государственной территории, ее дробления и последующей консолидации Д.А. Корсаков следовал в основном за С.М. Соловьевым. Что касается конкретного показа изменений территории Ростовского княжества, то здесь Д.А. Корсаков, повторяя статьи ярославских краеведов в местных «Губернских ведомостях», допустил много неточностей. Так, к территории Ростовского княжества начала XIII в. он ошибочно отнес земли Костромы и Галича Мерского, к Угличу — Кашин, подчинение Ростова Москве — ко времени Дмитрия Донского, удел второго сына ярославского князя Василия Давыдовича Глеба Д.А. Корсаков почему-то помещал в Пошехонье, тогда как он находился в противоположной, восточной части княжества, и т. д.[82] В целом характеристика эволюции государственной территории Северо-Восточной Руси до XIII в. и Ростовского княжества XIII–XV вв. получилась у Д.А. Корсакова фрагментарной и нечеткой, не говоря уже о слабости методологических посылок. Тем не менее книга Д.А. Корсакова вплоть до начала XX в. оставалась единственным обобщающим исследованием, содержащим такую характеристику[83].

Д.А. Корсаков намеревался в дальнейшем «изложить историю всех остальных княжеств земли Ростовско-Суздальской»[84], но свое намерение не осуществил. Между тем монографическое изучение каждого крупного княжества Северо-Восточной Руси XIII–XV вв. позволило бы определить, как изменялась территория такого княжества, выявить местные особенности в ее дроблении и консолидации и т. д. Однако и по сегодняшний день таких монографий почти нет.

Среди опубликованных следует отметить книгу В.С. Борзаковского о Тверском княжестве[85]. Несколько десятков страниц своего исследования В.С. Борзаковский посвятил образованию территории этого княжества, локализации его городов и сел, определению границ[86]. Для решения названных вопросов он привлек не только летописные данные, списки населенных мест и карты XIX в., но и договорные грамоты, родословные книги, актовый материал XIV–XVI вв. Благодаря этим источникам В.С. Борзаковскому удалось локализовать большинство поселений, наметить довольно точно границы Тверского княжества, особенно на востоке, указать ряд тверских уделов. Однако слабое представление о генеалогии летописных сводов не позволило ему анализировать древнейшие летописные записи, содержащие сведения о тверской территории; акты были привлечены В.С. Борзаковским выборочно, а договорные грамоты исследованы не всегда тщательно. В итоге характеристика территории Тверского княжества на протяжении XIV–XV вв. получилась статичной. Поэтому тенденций происходивших в княжестве территориальных изменений В.С. Борзаковский выявить не сумел.

В 80-х годах XIX в. в русской исторической, а также историкоюридической литературе появился ряд работ, авторы которых попытались иначе, чем прежде, осмыслить вопросы зарождения и развития на Руси государственной власти, в том числе и зависимой от этой власти территории.

Почин сделал В.О. Ключевский, который в своей докторской диссертации предложил новое объяснение происхождения древнерусской государственной территории. По его мнению, под влиянием успехов промысловой и торговой деятельности населения на территории, занятой восточнославянскими племенами, начали появляться города, которые стягивали к себе мелкие местные рынки[87]. В результате образовались городские «промышленные округа», уже не совпадавшие с племенными территориальными делениями[88]. Наиболее интенсивно процесс этот шел в VIII— первой половине IX в. Но в первой же половине IX в., когда поколебалась власть Хазарского каганата над восточными славянами, города вынуждены были «собственными средствами восстановлять и поддерживать свои старые торговые дороги» к приморским рынкам[89]. Торговый город вооружился и подчинил себе промышленную округу[90]. «Торговый вооруженный город стал узлом первой политической формы, завязавшейся среди восточных славян на новых местах жительства», — утверждал В.О. Ключевский[91]. А области городов, по его мнению, «легли в основание областного деления, какое видим на Руси впоследствии, в XI и XII в.»[92] На Северо-Востоке древнейшими центрами таких областей были Ростов и Белоозеро[93]. Так разом объяснялось и зарождение государственной территории, и ее эволюция.

Но предложенное В.О. Ключевским толкование этих процессов было неверным. Материал о мелких сельских торжках VIII–IX вв. и их связях с крупными городами восточных славян отсутствовал. Мысль ученого спаяла разнородные явления древнерусской жизни IX–XII вв. и искусственно выстроила их в единый логический ряд[94]. Так возникла «торговая» теория происхождения Русского государства и его территории[95].

Позднее в «Курсе русской истории» В.О. Ключевский продолжил характеристику государственной территории Северо-Восточной Руси. Он дал конкретный перечень княжеств, на которые в XIII–XIV вв. распалась территория древнего Ростовского княжества[96]. Перечень этот был не совсем полон и не вполне точен [97], но давал представление о процессах территориального дробления в Волго-Окском междуречье.

В «Курсе…» В.О. Ключевский коснулся также причин другого крупного явления истории средневековой Руси — консолидации земель на Северо-Востоке. Возвышение Москвы, объединение русских земель под властью ее князей он объяснял исключительностью географического положения Московского княжества, лежавшего на важных торговых путях, а потому быстро богатевшего, и принадлежностью московских князей к младшей линии потомков Александра Невского[98]. Последнее обстоятельство закрывало, по мнению В.О. Ключевского, Даниилу Московскому и его сыновьям лествичное восхождение к великокняжескому столу во Владимире, который получали представители старших линий, а потому заставляло действовать московских князей решительно и нетрадиционно. Располагавшие крупными денежными средствами, правители Москвы широко скупали земли соседей, захватывали их силой и дипломатическим путем с помощью Орды, заключали неравноправные служебные договоры с местными князьями, брали под свой контроль территории, освоенные московскими переселенцами[99]. Таковы были, по В.О. Ключевскому, причины и способы расширения московскими днязьями подвластной им территории.

Если характеристика В.О. Ключевским методов собирания земель московскими князьями была довольно верной, то в его концепции оставалось совершенно неясным, почему те же причины не действовали в отношении иных княжеств, например лежавших на волжском торговом пути. Проблема образования единого Русского государства и формирования его территории подменялась у В.О. Ключевского рассмотрением причин возвышения Москвы.

Следом за В.О. Ключевским напечатал свою большую работу общего характера В.И. Сергеевич[100]. Один из ее разделов был посвящен характеристике государственной территории средневековой Руси.

Согласно В.И. Сергеевичу, территория является неотъемлемым элементом государства[101]. Поскольку для домонгольского периода характерной чертой было существование у восточных славян небольших государств — «волостей» (княжеств), территория каждой такой «волости» была скромной по своим размерам[102]. В.И. Сергеевич допускал, что первоначально территория «волости» совпадала с племенной территорией. Однако в «историческое время» (более точно В.И. Сергеевич его не определял) границы «волостей» уже не соответствовали племенным: одно племя могло населять ряд «волостей», а несколько разных племен — одну «волость»[103]. Административная структура «волостных» территорий, по представлениям В.И. Сергеевича, была однотипной. Центром «волости» являлся старший город. Городу подчинялись земли, иногда обширные. На этих землях вырастали пригороды. С усилением пригородов происходило выделение их в самостоятельные «волости»[104]. Так было, например на Северо-востоке с городом Владимиром, обособившимся от старших городов Ростова и Суздаля[105].

Если В.О. Ключевский пытался в духе своего понимания истории наметить какие-то экономические и социальные аспекты формирования древнерусской государственной территории, то В.И. Сергеевич даже не ставил этих вопросов, просто постулируя свои положения.

Возможно, что неудовлетворенность собственными определениями государства и его территории побудила В.И. Сергеевича в последующих переизданиях работы значительно расширить раздел о государственной территории средневековой Руси и уточнить дефиниции. Теперь В.И. Сергеевич приходил к мысли, что «Термин власть — волость" очень хорошо выражает юридическую природу государственной территории: все, что находится в пределах территории, состоит под одною властью, а потому и составляет одно государственное целое — волость»[106]. Не говоря о полном отсутствии и в более позднем варианте книги В.И. Сергеевича классового подхода (хотя бы в буржуазном его варианте) к изучению государства и его территории, данное им определение не выдерживает даже формальной критики: под одною властью может находиться и территория племени, но от этого она не станет государственной[107].

Дробление территории В.И. Сергеевич объяснял «естественным ростом пригородов», «стремлением членов княжеского рода… иметь независимое от других князей положение» (последнее, правда, приводило и к «соединению… волостей», поскольку само «стремление» выливалось в войны из-за земель) и любовью князей к своим детям, которые вынуждали их «нарушать требования разумной политики», назначая им уделы[108]. В последнем В.И. Сергеевич просто повторял Н.М. Карамзина.

В духе карамзинских воззрений трактовал В.И. Сергеевич и процесс консолидации государственной территории, видя в нем лишь отражение «стремления» князей «к образованию большого нераздельного государства»[109]. Княжеская воля преподносилась как основная причина крупного исторического явления.

В 1886 г. с «Обзором истории русского права» выступил М.Ф. Владимирский-Буданов. Два специальных параграфа «Обзора…» были посвящены характеристике государственной территории.

Исходя из определения государства как «союза лиц, занимающих определенную территорию и управляемых одною верховною властию»[110], М.Ф. Владимирский-Буданов считал, что еще в доисторическую эпоху, т. е. в период, не освещенный или слабо освещенный письменными источниками, у восточных славян существовали государства, обозначаемые термином «земля». Племена, упомянутые в Начальной летописи, и были, по М.Ф. Владимирскому-Буданову, «землями-княжениями»[111]. Такие «земские государства» представляли собой объединения соседских общин, образовавшиеся на основе единства территории[112]. Каждое «земское государство», согласно М.Ф. Владимирскому-Буданову, имело однотипную территориальную структуру: старший город, где жила центральная община; пригороды, где жили общины, отпочковавшиеся от главной; волости — округа, подчинявшиеся пригородам и населенные сельскими общинами[113]. Государства-«земли» существовали вплоть до XIII в. Появление в IX в. князей и последующий раздел между ними владений лишь способствовали, по мнению исследователя, централизации государственной территории: «удельная система повела не к раздроблению мнимого единства государства, а к большему слитию прежних раздельных земель»[114]. «Развитие государственной русской территории в 1-м периоде (т. е. в IX–XIII вв. — В.К.) идет от меньших единиц к более крупным (а не наоборот)», — подводил далее итог М.Ф. Владимирский-Буданов[115].

Во II периоде, т. е. в XIV–XVII вв., этот процесс продолжался. С точки зрения М.Ф. Владимирского-Буданова, он имел две особенности, различавшиеся хронологически: в XIV–XV вв. на Северо-Востоке шло «образование единой государственной территории (единодержавия) из северно-русских земель», а в XVI–XVII вв. происходило «расширение территории на страны нерусские»[116]. Причину консолидации и роста государственной территории М.Ф. Владимирский-Буданов усматривал в сохранении идеи политического единства древней «земли» у населения и у князей[117], причем господство в «земле» последних, приводившее к укреплению вотчинных начал, обусловило то обстоятельство, что расширение территории осуществлялось с помощью частных средств: покупок, приобретений по завещанию, «завладения без войны»[118].

В изложенной схеме появления и развития государственной территории древней Руси М.Ф. Владимирского-Буданова много логических несообразностей и противоречий с конкретным материалом. Этого материала в работе М.Ф. Владимирского-Буданова очень мало, систематически он не проработан и не проверен. Отсюда большие неточности в перечислении существовавших в XIII–XIV вв. княжеств Северо-Восточной Руси, указания на периоды XIV–XV и XVI–XVII вв. как отличающиеся совершенно различными признаками консолидации и роста государственной территории[119] и т. п. О слабости же теоретических посылок М.Ф. Владимирского-Буданова не приходится специально и говорить, настолько она очевидна. Не случайно поэтому, что представления М.Ф. Владимирского-Буданова о государственной территории Руси не получили признания и поддержки даже в его время[120].

С 90-х годов XIX в. теоретические разработки вопроса о государственной территории Руси, в том числе и Северо-Восточной, уступают место конкретным исследованиям, хотя и не носящим специального характера (или носящим такой характер, но не охватывающим всей территории), однако затрагивающим данную проблематику.

Из исследований такого рода необходимо отметить труд А.В. Экземплярского о князьях Северо-Восточной Руси. Наиболее ценен второй том этой работы, где собраны сведения о всех существовавших княжествах (кроме Владимирского и Московского, рассмотренных в первом томе) Северо-Восточной Руси в послемонгольское время и их князьях. Критическая проработка прежних генеалогических изысканий о Рюриковичах, широкое использование летописного и актового материала, родословных книг позволили А.В. Экземплярскому в большинстве случаев верно указать место того или иного князя в рядах разросшегося к началу XVI в. потомства Всеволода Большое Гнездо. Тем самым определялось максимальное теоретически допустимое число княжеских уделов на Северо-Востоке в XIII–XV вв.

Хотя основное внимание А.В. Экземплярский сосредоточил на выяснении родословия князей и их биографиях, тем не менее при описании их княжений он указывал на центры княжеств или приблизительное расположение последних (например, Сицкого удела Моложского княжества по р. Сити), давая тем самым ценный материал для изучения государственной территории в рассматриваемое им время[121]. К сожалению, каких-либо историко-географических выводов из своих разысканий А.В. Экземплярский не делал, некоторые из его указаний были неверны, но, пожалуй, самой существенной ошибкой исследователя было то, что во всех князьях второй половины XIII–XIV вв. он видел удельных правителей. Вопрос о коллективном княжеском суверенитете над определенными территориями им даже не ставился. Между тем от его решения зависела характеристика не только отдельных князей, но и подвластных им земель.

К числу специальных должна быть отнесена работа В.Н. Дебольского о географических сведениях духовных и договорных грамот московских князей XIV — начала XVI в. Объектом исследования В.Н. Дебольского стали те самые источники, которые были введены в научный оборот М.М. Щербатовым и с историко-географической стороны изучались С.М. Соловьевым. Не ставя перед собой широких научных задач, В.Н. Дебольский в то же время применил новую методику анализа названных источников.

Он сравнил историко-географические данные грамот между собой, что позволило определить относительное положение некоторых упомянутых в грамотах волостей и сел, потом произвел сопоставление географических номенклатур грамот со сведениями опубликованных к началу XX в. писцовых книг XVI–XVII вв. и некоторых актов того же времени, а затем — со свидетельствами изданных Списков населенных мест центральных губерний Российской империи и с составленной Генеральным Штабом 10-верстной картой Европейской России[122].

Привлечение для сравнения источников XVI–XVII вв. позволило В.Н. Дебольскому добиться гораздо больших конкретных результатов, чем, например, С.М. Соловьеву, проверявшему сведения грамот XIV–XV вв. материалами XIX в. Дело в том, что значительное количество волостей XIV–XV вв. сохранилось и в XVI–XVII вв. Но если в грамотах московских князей волости только назывались, то в писцовых книгах и актах XVI–XVII вв. на территориях таких волостей указывались определенные села и деревни. Часть их дожила до XIX в. включительно и отыскивалась по Спискам населенных мест и картам. Эти легко локализуемые поселения XIX в., существовавшие в XVI–XVII вв. и входившие в состав волостей, упоминаемых в XIV–XV вв., давали возможность выяснить местоположение последних. Оно, естественно, было примерным, границы древних волостей точно не восстанавливались[123], но погрешность была небольшой, а относительное расположение волостей фиксировалось достаточно четко. Это наглядно демонстрировали две карты, приложенные В.Н. Дебольским к своему труду.

Однако в тех случаях, когда волость или поселение XIV–XV вв. к XVI в. прекращали свое существование, В.Н. Дебольский оказывался не в состоянии их локализовать. Трудно это было сделать и при отсутствии хронологически промежуточных материалов XVI–XVII вв. Поэтому география целого ряда волостей и сел XIV–XV вв. осталась В.Н. Дебольским невыясненной. К тому же сам источник содержал сведения о территории не всей Северо-Восточной Руси, а лишь той ее части, которая принадлежала преимущественно московским князьям.

Сходную с исследованием В.Н. Дебольского работу проделал Ю.В. Готье. Используя неопубликованные писцовые и переписные книги первой половины XVII в. центральных районов Русского государства, он составил перечень уездов центра с относившимися к ним волостями и станами примерно на середину XVII в. и локализовал их на карте. При этом он часто указывал, когда та или иная волость или стан впервые упоминаются в источниках[124]. В результате выяснилось положение ряда волостей XIV–XV вв., в том числе и таких, местонахождение которых затруднялся определить В.Н. Дебольский. Но те древние волости, что исчезли к XVII в., не стали объектом изучения Ю.В. Готье, и их локализацией он не занимался.

Данные об административном делении русского Севера в XVII в. были собраны М.М. Богословским. Как и Ю.В. Готье, он сопроводил эти сведения экскурсами в прошлое и определил географию различных административно-территориальных единиц[125]. Благодаря исследованию М.М. Богословского стало ясно, где именно лежали некоторые волости по рекам Ваге, Сухоне и Двине, упоминаемые в источниках XIV и XV вв. и входившие в состав старинных владений князей Северо-Восточной Руси.

С попыткой переосмысления зарождения и развития государственности у восточных славян выступил в 1909 г. А.Е. Пресняков. Назвав свое исследование «Княжое право в древней Руси», он уделил некоторое внимание проблеме того, на какие земли и как распространялась власть древнерусских князей. А.Е. Пресняков отметил тенденции к объединению под этой властью различных территорий в X–XI вв. и их раздел после смерти Ярослава Мудрого[126]. В очерке о Ростово-Суздальской земле он коснулся вопроса о времени ее политической самостоятельности, справедливо указав, что «начало обособлению ростовско-суздальской земли из общей киевской системы земель-княжений положено Юрием Владимировичем (Долгоруким. — В.К.)»[127]. В книге А.Е. Преснякова много тонких источниковедческих наблюдений, в том числе и таких, которые могут быть использованы для характеристики территорий отдельных княжеств XII в., но в целом административно-территориальная структура Древнерусского государства и выделившихся из его состава более мелких государственных образований даже с точки зрения функций княжеской власти А.Е. Пресняковым рассмотрена не была. Следуя за распространенной в русской буржуазной историографии теорией о городе и его волости как «исходном пункте исторического развития восточного славянства»[128], он пытался образование города и формирование относившейся к нему территории рассматривать как результат исключительно княжеской деятельности. «Не вижу оснований, — писал А.Е. Пресняков, — искать носителей организующих городской строй сил вне князей, вне варяжских вождей»[129]. Не господствующий класс, не созданный в его интересах государственный аппарат власти сыграли решающую роль в становлении государственной территории[130] у восточных славян, а действия пришельцев-князей, т. е. верхушки государственного управления, определили, согласно А.Е. Преснякову, ее генезис.

Развитием «княжого права» объяснял А.Е. Пресняков и образование Русского централизованного государства в XIV–XV вв. Расширение и усложнение функций княжеской власти, «собирание власти», как называл это явление исследователь, и обусловило, по его мнению, создание единого Русского государства во главе с Москвой[131]. Нужно сказать, что изучение «княжого права» применительно к Северо-Восточной Руси XIII–XV вв. было делом далеко не бесполезным, оно проливало свет на вопросы, почему только представители определенной княжеской линии (именно потомство Ярослава Всеволодовича) возглавили процесс консолидации русских земель на Северо-Востоке и почему только определенные княжества служили территориальной основой этой консолидации. Однако усматривать в усилении верховной власти первопричину центростремительных тенденций на Руси, игнорируя развитие экономики и социальных отношений, в частности эволюцию господствующего класса, было неправомерным. К тому же А.Е. Пресняков проследил изменение «княжого права» даже не во всех княжествах Северо-Восточной Руси. Основными объектами его изучения стали великие княжества Владимирское, Московское, Тверское, Нижегородское и Рязанское[132], причем надо заметить, что Рязанское княжество никогда не входило в состав Северо-Восточной Руси и его князья как раз с точки зрения «княжого права» не могли претендовать, да и никогда не претендовали, на стол Владимирского великого княжения и на роль собирателей Руси[133].

Неполное рассмотрение А.Е. Пресняковым северо-восточных княжеств, являясь очевидным минусом с точки зрения выполнения сформулированной самим исследователем задачи — проследить образование Великорусского государства в целом, а не отдельных его частей, тем не менее стало шагом вперед в русской историографии, обычно сводившей проблему становления единого Русского государства к возвышению Москвы.

Несомненную ценность для характеристики территории Северо-Восточной Руси в XIII–XIV вв. имеет ряд конкретных наблюдений и выводов А.Е. Преснякова. Он проследил образование новых княжеств на Северо-востоке во второй половине XIII в., дав, таким образом, материал для политической карты того времени[134], обрисовал владельческую судьбу Переяславского княжества в начале XIV в. [135], определил характер владения уделами в Тверском княжестве во второй трети XIV в.[136] и т. д. Принципиально важны заключения А.Е. Преснякова о существовании в Северо-Восточной Руси XIV–XV вв. коллективного княжеского суверенитета над некоторыми территориями[137] и об усилении феодального дробления территорий ряда княжеств в период укрепления великокняжеской власти[138].

Плюсы и минусы труда А.Е. Преснякова отмечались уже его современниками. «А.Е. Пресняков, — писал М.К. Любавский, — сосредоточил свое внимание преимущественно на внутренней эволюции великокняжеской власти и междукняжеских отношениях в эпоху собирания северо-восточной Руси вокруг Москвы, разрушил прежние концепции этих отношений, но не уделил достаточно внимания материальному фундаменту, на котором созидалась новая государственная власть Великороссии, т. е. княжениям и их населению… Преувеличив силу и значение… властной традиции великого княжения Владимирского, проф. А.Е. Пресняков недооценил в то же время значения «великого княжения Владимирского», как комплекса крупных и ценных территорий, источника больших военных и финансовых средств, благодаря которому, а не благодаря стародавней традиции власти, слияние его с Московской вотчиной действительно было решающим фактором в деле государственного объединения Великороссии вокруг Москвы»[139]. Сам М.К. Любавский поставил перед собой цель изучить «материальный фундамент» — территорию, на которой сложилось Русское централизованное государство.

Свое исследование он назвал «Образование основной государственной территории великорусской народности»[140]. В не совсем обычном названии отразилось восходящее к его учителю В.О. Ключевскому представление М.К. Любавского о Русском государстве как политическом объединении русской народности и как государстве национальном (общенародном)[141]. Непризнание классового характера государства приводило М.К. Любавского к трактовке государственной территории не как объекта права феодального класса, а как этнографической категории, принадлежащей определенной этнической общности. В истории «начальной великорусской территории подлежат выяснению, — утверждал М.К. Любавский, — два процесса: процесс создания ее, как территории этнографической, т. е. заселения ее славянскими племенами, из которых, в смешении с местными инородцами, образовалась великорусская народность, и процесс государственного объединения различных частей этой этнографической территории»[142]. В соответствии со сказанным он разделил свою работу на две неравные части: главу I он посвятил истории колонизации края славянами, а главы II–V — рассмотрению территории Московского княжества и территориальных к нему приращений (в хронологическом порядке).

Для показа территориальных изменений М.К. Любавский привлек громадный фактический материал: все основные изданные в XIX — начале XX в. сборники древних документов, опубликованные писцовые книги XVI в., неопубликованные акты XV–XVI вв. из фонда Грамот Коллегии Экономии (ныне — в ЦГАДА), копии грамот XIV–XVI вв., снятые С.Б. Веселовским, а также труды на историко-географические темы В.Н. Дебольского, Ю.В. Готье, М.М. Богословского и других авторов[143]. В результате книга М.К. Любавского оказалась перенасыщенной конкретными данными: одни простые перечни волостей, сел, монастырей на той или иной территории занимают по нескольку страниц текста[144]. Благодаря привлечению неопубликованных грамот М.К. Любавский сумел локализовать ряд волостей и сел, чего не удалось сделать в свое время В.Н. Дебольскому и Ю.В. Готье[145].

Однако в большинстве случаев факты, характеризующие различные части территории Северо-Восточной Руси XIV–XVI вв., даны М.К. Любавским суммарно и статично. Говоря, например, о присоединении при Дмитрии Донском к Москве Стародубского княжества (на самом деле оно было присоединено позднее), исследователь сообщил все известные ему сведения о волостях и селах на его территории, причем преимущественно по писцовым описаниям 60-х годов XVI в.[146] Хронологическая нерасчлененность историко-географических сведений XIV–XVI вв., с точки зрения М.К. Любавского, возможно, давала ему право говорить о хозяйственном освоении территории, но она не позволила историку очертить пределы той «территории этнографической», которая, по его мнению, начала объединяться в государственную, охарактеризовать по периодам территориальные изменения в различных княжествах Северо-Восточной Руси, показать эволюцию их административного деления и т. д. Мало нового внес этот исследователь и в методику локализации русских средневековых географических объектов, пытаясь определить местоположение последних с помощью лишь карт начала XX в.[147]

Хотя работы А.Е. Преснякова и М.К. Любавского, посвященные преимущественно периоду XIV–XV вв., вышли уже в советское время, их нельзя отнести к числу марксистских. Между тем попытки применить марксизм к русской истории делались профессиональными историками еще в дооктябрьский период. К числу таких историков относились Н.А. Рожков и М.Н. Покровский. Марксистской теорией исторического развития ни тот, ни другой в полной мере не овладели. В их общих курсах русской истории получили отражение проблемы экономического развития древнерусского общества и классовой борьбы в нем, что по сравнению с предшествовавшей русской историографией стало безусловной новостью, но связи базисных и надстроечных явлений ими трактовались упрощенно. Сильное влияние на их концепции оказали работы буржуазных историков и правоведов. Это влияние заметно проявилось в трактовке Н.А. Рожковым и М.Н. Покровским проблем образования и развития государства у восточных славян и его территории.

Н.А. Рожков считал, что до IX в. у восточных славян существовали племена-княжения[148]. Не проанализировав серьезным образом наблюдений В.О. Ключевского и В.И. Сергеевича относительно несовпадения племенной и городской (волостной) территорий, Н.А. Рожков утверждал, что «древнейшие русские городские области» сформировались на основе племенной кровной связи и что эти области как раз и составляли племена-княжения[149]. Само «племенное княжество появилось под влиянием отчасти внешних опасностей, но, главным образом, вследствие потребности предотвратить внутренние междувервные раздоры» [150]. Однако племенное княжество не было государством.

Последнее возникло с приходом варяжских князей. Н.А. Рожков полагал, что «русское государство в виде варяжского княжества образовалось под влиянием потребностей во внутренней безопасности и внешней защите посредством завоевания варягами или норманами различных племенных княжеств восточных славян в IХ-м веке»[151]. Причины появления догосударственных племен-княжений и Древнерусского государства у Н.А. Рожкова оказывались идентичными. Такая концепция резко отличалась от марксистского понимания проблемы возникновения государств.

Что касается территорий славянских княжеств и варяжского, то они, по мнению Н.А. Рожкова, были различны. Варяги подчинили себе ряд славянских племен. Центром их государства стал Киев[152]. Государственная территория включила в себя, таким образом, племенные территории и в пространственном отношении возобладала над ними. В то же время часть восточнославянских племен сохранила свою самостоятельность, а «зависимость их от киевского варяжского князя сводилась главным образом, если не исключительно, к уплате дани и участию в военном ополчении»[153]. Входили ли территории таких княжеств в состав территории Древнерусского государства или нет, Н.А. Рожков не разъяснял.

Подвластные же варяжской династии земли Н.А. Рожков рассматривал, подобно С.М. Соловьеву, как общее достояние княжеского рода[154]. Отмечая проявление в XI–XII вв. принципа наследственности княжеств[155], он даже не пытался определить те территории, которые переходили от отца к сыну. Превращение княжеств в вотчинные владения и стабилизацию их территорий Н.А. Рожков относил преимущественно к XIII–XV вв.[156] Становление удельной системы на Северо-Востоке он связывал с успехами земледелия и классовыми изменениями в обществе[157], что было близко к истине. Однако действия этих причин Н.А. Рожков прослеживал механистически, полагая, что они вызывали непрерывное дробление территории и нарастание числа удельных княжеств[158]. Свою мысль он иллюстрировал примерами, взятыми у В.О. Ключевского, сохранив при перечислении княжеств Северо-Восточной Руси все ошибки предшественника[159]. Неточным было его представление и о внутреннем административном делении территорий в так называемый удельный период. Ни уезды, ни станы не были тогда «основными единицами областного деления»[160].

Что касается процесса консолидации государственной территорий на Северо-Востоке, то Н.А. Рожков обрисовал его в полном соответствии с «Курсом русской истории» В.О. Ключевского[161]. Правда, походя Н.А. Рожков отметил, что «все князья удельного периода на северо-востоке России были в большей или меньшей степени хозяевами-приобретателями»[162], но конкретный материал остался за фоном обобщения, и историю отдельных княжеств Волго-Окского междуречья XIII–XV вв. Н.А. Рожков так и не осветил. В целом социологические воззрения Н.А. Рожкова на русскую историю внесли мало нового в понимание складывания и развития государственной территории Северо-Восточной Руси. Постановка лишь одной проблемы представляется заслуживающей внимания у этого исследователя: зависимость (опосредованная) территориальных изменений от развития экономики и социальных отношений.

Несколько в ином плане трактовал вопросы появления государства и складывания государственной территории у восточных славян М.Н. Покровский. Основным признаком государства он считал наличие власти государя. Эта власть выросла, по М.Н. Покровскому, органическим путем из власти отца-«самодержца» патриархальной семьи — трудового, военного и религиозного коллектива[163]. «Древнейший тип государственной власти развился непосредственно из власти отцовской», — утверждал М.Н. Покровский[164]. Но развитие это было осложнено норманнским завоеванием, в результате которого иноземные патриархальные вожди сменили местных[165]. Из изложения М.Н. Покровского неясно, какой именно момент он признает за время оформления восточнославянского государства: до появления норманнов или после. Но во всяком случае, когда он говорит о Рюриковичах, он говорит и о государстве.

Согласно М.Н. Покровскому, «князь был собственником на частном праве всей территории своего княжества» [166]. Такое утверждение было неверным хотя бы потому, что игнорировало факты коллективного княжеского владения определенными территориями. Но для М.Н. Покровского оно стало очень удобной формулой, поскольку избавляло от необходимости анализировать причины дробления территории между князьями. Простой рост княжеского рода должен был приводить к постоянно увеличивающемуся числу «частных» княжеств. Такие княжества и существовали в домонгольский период[167], а затем в XIII–XV вв. на Северо-Востоке до тех пор, пока не были подчинены московским князьям.

Процесс «собирания Руси» М.Н. Покровский рассматривал в русле представлений русской историографии XIX в., сводя его к возвышению Москвы. Вслед за В.О. Ключевским М.Н. Покровский указывал на выгодное географическое положение Московского княжества, пересекавшегося несколькими крупными международными путями, и более решительно, чем его учитель, подчеркивал экономическое значение самой Москвы[168]. Как и В.И. Сергеевич, М.Н. Покровский находил, что «руководящее значение в процессе "собирания Руси" должны были иметь крупные землевладельцы»[169]. Но общий вывод М.Н. Покровского отличался новизной. По его мнению, две общественные силы сыграли роль в создании Московского государства: «московское боярство и московская буржуазия»[170].

Таким образом, М.Н. Покровский связывал с определенными классами эволюцию государства, но не его зарождение. Нечеткость методологических посылок сделала скупой у М.Н. Покровского характеристику государственной территории, рассматривавшейся им только в качестве объекта княжого владения. Процессы феодального дробления и консолидации территорий на русском Северо-Востоке на конкретном материале М.Н. Покровским не показаны, а классовая основа тенденций к объединению определена не вполне точно: буржуазии как особого класса, занимавшего свое место в процессе производства, в Московском княжестве XIV в. не существовало.

Те же недостатки присущи и более поздней работе М.Н. Покровского — «Русская история в самом сжатом очерке»[171].

Серьезная марксистская разработка проблем образования и развития государства у восточных славян и становления и эволюции государственной территории, в том числе и на Северо-Востоке, началась в советской исторической науке после Октября. Здесь многое было сделано Б.Д. Грековым. Тщательно обосновав тезис о решающей роли земледелия у восточных славян уже в ранний период их истории[172], Б.Д. Греков показал, как на основе роста этой главной отрасли хозяйства в восточнославянских племенах начался процесс классообразования. Его итогом явилось сложение двух основных классов восточнославянского общества: класса феодалов и класса феодально-зависимого крестьянства[173]. С возникновением классов у восточных славян появляется и государство — обширная империя Рюриковичей. «Киев, — писал Б.Д. Греков, — объединял громадную территорию, в состав которой входили и Новгород, и Суздаль, и Ростов»[174]. Не определяя конкретно географических пределов Киевской Руси и ее части — Волго-Окского междуречья, исследователь тем не менее внес принципиальные изменения в прежние представления о территории Древнерусского государства. Основываясь на анализе сохранившихся источников, конкретных высказываниях К. Маркса об империи Рюриковичей, Б.Д. Греков показал, что нет оснований для утверждений о существовании нескольких мелких государств восточных славян и их обособленных территорий, а необходимо говорить о едином государстве с центром в Киеве и рассматривать другие восточнославянские города с подвластными им областями как входящие в это государство.

В 1939 г. было опубликовано исследование С.В. Юшкова о феодализме в Киевской Руси. В монографии, носившей более социологический, чем конкретно-исторический, характер, С.В. Юшков посвятил два специальных раздела территориальной структуре Древнерусского государства в IX-Х и XI–XII вв.[175] По его мнению, в ранний период территория Древнерусского государства включала в себя территории племенных княжений (они были основными административными единицами) и особые территориальные комплексы, образовавшиеся в результате объединения или дробления племенных территорий, во главе с князьями-наместниками киевского правителя[176]. С развитием феодальных отношений и разложением первобытнообщинных племенные территории уступали место территориям феодальных сеньорий[177]. Под феодальными сеньориями С.В. Юшков понимал так называемые городовые волости, но давал принципиально иное объяснение их происхождению. Он полагал и, думается, вполне справедливо, что «волости» образовывались в результате роста феодализма и появления городов как центров феодального властвования над определенными округами[178]. Формирование феодальных сеньорий С.В. Юшков относил к XI в.

В трактовке ученым проблемы возникновения и эволюции государственной территории восточных славян за время с IX по XII в. наряду с интересными наблюдениями и объяснениями были и существенные промахи. Так, само возникновение Древнерусского государства С.В. Юшков относил к периоду, когда у восточных славян господствовали еще первобытнообщинные отношения. Только в XI в. это государство стало феодальным. Игнорирование того факта, что государство возникает в результате непримиримости именно классовых противоречий, было основным недостатком концепции С.В. Юшкова. Отсюда и фактическое отрицание принципиальной разницы между племенной и государственной территориями. Государственная территория, по С.В. Юшкову, в значительной степени состояла из простой суммы племенных. Если развитие феодальных, классовых отношений приводило к появлению новых территориальных образований — сеньорий, то каковы были причины консолидации ряда племенных территорий или их дробления в дофеодальном Киевском государстве, С.В. Юшков не указал. Что касается конкретного показа границ Древнерусского государства, его административных единиц, в том числе границ в верхнем Поволжье и среднем Поочье, то эта сторона характеристики территориальной структуры древней Руси осталась вне интересов исследователя.

В то же время С.В. Юшков четко поставил территориальные изменения Древнерусского государства в связь с процессом классообразования, и это составляет его несомненную научную заслугу.

В том же 1939 г. была опубликована книга В.В. Мавродина об образовании Русского государства в XIII–XVI вв. Автор сделал попытку переосмыслить в духе высказываний К.Маркса и Ф.Энгельса основные моменты в истории объединения земель Северо-Восточной Руси и создания единого государства. Правда, такое переосмысление не было подкреплено надлежащим изучением фактического материала. Книга носила популярный характер а строилась на основе данных, заимствованных у других исследователей. Видимо, поэтому в ней много неточностей, относящихся, в частности, и к характеристике государственной территории на Северо-Востоке в XIII–XIV вв. Так, перечисляя княжества, выделившиеся из состава великого княжества Владимирского после смерти Всеволода Большое Гнездо, В.В. Мавродин, называет более 12 «уделов»[179], но формирование только 6 из них должно быть отнесено к домонгольскому времени. Остальные появились позже.

К княжествам, которые в XIV в. вели борьбу за стол великого княжения Владимирского, автор относит Рязанское[180], правители которого никогда не выступали претендентами на Владимир. Неверно охарактеризованы в книге территории двух крупнейших княжеств Северо-Восточной Руси XIV в. — Тверского и Московского. Тверское княжество представлено как постоянно дробившееся на уделы, к которым причислены не принадлежащие Твери Дорогобужский и Ржевский[181]. К первоначальной территории Московского княжества отнесены два города и три пригорода[182], хотя на самом деле речь может идти лишь об одном городе, но достаточно многочисленных волостях. История присоединения Переяславской территории к Москве изложена по опровергнутой А.Е. Пресняковым схеме[183] и т. д. Недостаточное внимание к фактам эволюции государственной территории на Северо-востоке в XIV в. привело автора к явному схематизму в обобщениях. С его точки зрения, в указанное время наблюдается постоянное, все нарастающее увеличение территории Московского великого княжества и столь же непрерывное феодальное дробление территорий других княжеств, в итоге легко присоединяемых к Москве[184]. Сложность, скачкообразность развития государственной территории Северо-Восточной Руси в послемонгольское время остались, таким образом, не замеченными и научно не оцененными.

К книге В.В. Мавродина приложены две карты, отображающие рост Московского княжества в 1300–1462 гг. и рост территории Русского государства в конце XV — начале XVI в. Карты, особенно первая, изобилуют погрешностями в показе границ княжеств, дат их присоединения к Москве, определении состава их городов. Так, на первой карте Оболенск, бывший центром одноименного княжества в XIII–XIV вв., показан как владение первого московского князя Даниила. На второй карте Коломна отнесена почему-то к территории Рязани и т. п.

Одновременно с работой В.В. Мавродина появилась монография В.А. Галкина о Суздальской Руси. Автор рассматривал историю Волго-Окского междуречья с древнейших времен до второй трети XV в., когда, по его мнению, основанному на ошибочной интерпретации летописного известия 1432 г., прекратило свое существование великое княжество Владимирское. Это княжество, по мысли исследователя, будучи «типичным самостоятельным полугосударством», «явилось главным фундаментом для русского национального государства, объединение которого произошло вокруг Москвы»[185]. История формирования Владимирского княжества, последующего его распада на более мелкие государственные образования, окончательной ликвидации и составила главный стержень книги ивановского историка.

При таком направлении исследования естественно ожидать значительного интереса автора к проблемам развития государственной территории на Северо-Востоке. К сожалению, хотя данная тема в монографии и была затронута, но особого внимания ей автор не уделил. Его многие общие и конкретные представления о территории княжеств Северо-Восточной Руси вызывают возражения. Так, В.А. Галкин полагал, что в течение нескольких столетий Киевская Русь не знала территориально-политического единства и стабильных границ, что территория Московского княжества в XIV в. включала в свой состав Ростов, будто бы бывший даже московским удельным центром, а Тверского — Ржев и Калязин[186], кстати вообще возникший в XV в. К территории Суздальской Руси он относил такие княжества, как Рязанское и Смоленское[187]. Впрочем, следуя за А.Е. Пресняковым, В.А. Галкин правильно указал на северо-восточные княжества, выделившиеся из состава Владимирского великого княжества на протяжении XIII века[188]. Верно отметил он и отрицательную роль монголо-татарского ига, способствовавшего дроблению Руси, хотя и не был последовательным в этой его оценке[189]. Но если говорить в целом, нового в исследование истории сложения и эволюции государственной территории Северо-Восточной Руси книга В.А. Галкина не внесла.

Необходимость специального рассмотрения вопроса о государственной территории Северо-Восточной Руси, которое базировалось бы на марксистской методологии, все более назревала. И в вузовском учебнике по истории СССР 1939 г. появился особый параграф, посвященный этой теме. Написанный К.В. Базилевичем, он содержал беглые характеристики территорий северо-восточных княжеств во второй половине XIII–XIV в. Краткость характеристик не избавила их автора от серьезных упущений. Так, Москву К.В. Базилевич почему-то включал в состав Переяславского княжества, а не Владимирского; Кострому, видимо вслед за Д.А. Корсаковым, считал подчиненной Ростову, образование Нижегородского княжества относил к концу XIV в., а его территорию представлял в виде двух географически не связанных между собой частей[190]. Исследователь писал о ростовских владениях, будто бы расположенных чересполосно с ярославскими и белозерскими «к северу от Волги между Угличем и Костромой», о большом количестве уделов, существовавших в Ярославском княжестве во второй половине XIV в.[191] Консолидацию территорий феодальных княжеств К.В. Базилевич объяснял потребностями хозяйственной и политической жизни того времени, хотя выдвижение на первый план экономических причин объединения было неправомерным. Эти очевидные изъяны в общей картине формирования территорий северо-восточных княжеств в послемонгольское время привели к тому, что в последующем издании вузовского учебника по истории СССР периода феодализма указанный параграф был не переработан, а просто исключен[192].

Новый этап в изучении рассматриваемой проблемы начался с середины нашего столетия. В 1951 г. вышла из печати монография А.Н. Насонова об образовании государственной территории Киевской Руси и развитии этой территории до нашествия монголо-татар. В ней впервые был четко поставлен и на громадном фактическом материале освещен вопрос о становлении и последующей эволюции государственной территории у восточных славян в раннефеодальный период. Исходя из марксистских положений о государстве, А.Н. Насонов впервые в отечественной историографии дал определение того, что следует понимать под государственной территорией. «Государственная территория, — писал он, — это территория, входящая в состав данного государства, население которой подчиняется власти государства, иными словами, это — территория, население которой в интересах господствующего класса подчинено публичной власти, возникшей для того, чтобы держать в узде эксплуатируемое население, творящей суд и устанавливающей всякого рода поборы»[193]. Исследователь ставил себе целью «проследить рост государственной территории в результате домогательств господствующего класса данного государства за расширение власти и доходов»[194]. Акцентируя внимание на том, что возникновение государственной территории теснейшим образом связано с процессами классообразования в обществе и становлением государства, А.Н. Насонов в то же время подчеркивал, что «вопрос о росте государственной территории есть также вопрос о внешней политике данного государства»[195].

Наиболее ранним государственным образованием у восточных славян была, по мнению А.Н. Насонова, «Русская земля», занимавшая сравнительно небольшую территорию в среднем Поднепровье с городами Киевом, Черниговом и Переяславлем[196]. На протяжении IX-Х вв. киевские князья сумели распространить свою власть на громадные пространства Восточно-Европейской равнины, в различных районах которой, заселенных преимущественно восточными славянами, шел активный процесс классообразования. Здесь на местах складывалась правящая верхушка и формировалась подвластная ей территория[197]. Феодализация, шедшая из Киева, смыкалась с местной, в результате чего образовалась обширная территория Древнерусского государства[198]. Дальнейшее развитие феодализма на местах приводило не только к расширению совокупных границ Киевской Руси, но и к усилению власти местной знати, укреплению ее прав в отношении подчиненного ей населения с его территорией. В результате начался процесс феодального дробления относительно единого Древнерусского государства, территориального отпочкования отдельных земель-княжений[199].

Одной из таких земель-княжений была Ростовская. Формированию ее территории А.Н. Насонов посвятил XI главу своего исследования. Он определил древнейший очаг феодального властвования в Волго-Окском междуречье — город Ростов, показал, на какие районы распространялась первоначально власть ростовской знати, какая территория на Северо-Востоке вошла в состав Древнерусского государства. Исследователь подробно остановился на вопросе о возникновении в XII в. самостоятельного Суздальского княжества, расширении его территории; выяснил, в какое время и как оформились его границы с соседними государственными образованиями, какие новые центры феодального господства появились в его составе на протяжении XII — первой трети XIII в.[200]

Для изучения указанных аспектов проблемы ученый привлек разнообразный и обширный материал: данные археологии, нумизматики, свидетельства различных памятников письменности. Центральное место среди последних заняли сведения древнейших русских летописных сводов. Все факты были подвергнуты строгому отбору и тщательной проверке. Корректность теоретических построений, широта использованного материала, глубина источниковедческого анализа сделали очень прочными основные выводы А.Н. Насонова. Они остаются верными и по сей день.

К недостаткам его работы следует отнести отказ от рассмотрения процесса территориального дробления Владимиро-Суздальского княжества, ясно проявившегося уже в начале XIII в.[201] Несколько уточнено должно быть определение государственной территории, предложенное А.Н. Насоновым. В это понятие необходимо включать указание и на ненаселенные земли, захваченные феодальным классом. Локализуя упоминаемые в средневековых источниках поселения, А.Н. Насонов иногда прибегал к методике прежних исследователей: определял местоположение древних объектов по сходству их названий с названиями XIX в.[202] В целом же труд А.Н. Насонова был трудом очень высокого научного уровня. Не случайно, что итоги его историко-географического исследования были приняты крупнейшими советскими учеными, писавшими об эпохе Киевской Руси. В обобщающих «Очерках истории СССР» это сделал академик Б.Д. Греков[203]. В тех же «Очерках…» был помещен краткий обзор территорий древнерусских княжеств в домонгольское время, написанный А.Н. Насоновым[204].

Специальный параграф «Образование территории Русского централизованного государства» появился во второй части «Очерков…». Принадлежал он перу К.В. Базилевича. Раздел содержал характеристику территорий княжеств Северо-Восточной Руси и сопредельных с ними земель с конца XIII по конец XV в. Комбинируя некоторые прежние свои наблюдения, изложенные в учебнике «История СССР», с выводами А.Е. Преснякова и М.К. Любавского, К.В. Базилевич постарался не только конкретно обрисовать географические контуры различных государственных образований на Северо-Востоке, но и проследить за их территориальными изменениями на протяжении двух столетий. Однако многие изложенные К.В. Базилевичем факты были неточны. Исследователь по-прежнему считал Московское княжество выделившимся из Переяславского, писал о ростовских землях, лежавших чересполосно с ярославскими и белозерскими по левому берегу Волги, насчитывал много мелких уделов в Ярославском княжестве XIV в.[205] Неверными были также его утверждения о сильном дроблении в XIV в. Ростовского и Белозерского княжеств, о принадлежности Городца и Нижнего Новгорода во второй половине XIII в. Суздальскому княжеству, о Шуе как одном из центров Нижегородского княжества в XIV в.[206] и т. д.

Основную линию развития государственной территории Северо-Восточной Руси в конце XIII–XV в. К.В. Базилевич оценивал как центростремительную, и с этим нельзя не согласиться. По К.В. Базилевичу, объединительные тенденции нарастают в XIV в. и проявляются двояко: в увеличении территории, подвластной московским князьям, и в ликвидации «феодальной раздробленности в пределах отдельных великих княжеств»[207]. Последнее утверждение было диаметрально противоположно высказываниям В.В. Мавродина об усилении в XIV в. феодального распада во всех княжествах, кроме Московского. Но говоря о первом процессе, К.В. Базилевич не делал различия между территориальными приращениями собственно к Московскому княжеству, становившимися наследственными владениями московских князей, и временным распространением власти последних на другие княжества[208]. В итоге консолидация территории, к чему стремились московские князья, как крупное явление истории представала в упрощенном виде. Что касается второй стороны процесса, то тенденцию к ликвидации внутренней феодальной раздробленности можно заметить только в Тверском княжестве. Остальные примерно с последней трети XIV столетия вступают на путь все более возраставшего дробления территории. Это была другая сторона процесса складывания общерусской государственной территории, которая не нашла своего отражения в концепции К.В. Базилевича.

В последующее время неодинаковая разработанность общих вопросов развития государственной территории на Северо-Востоке в домонгольский и послемонгольский период в советской историографии сохранилась. Если некоторые наблюдения А.Н. Насонова могут быть дополнены и скорректированы на основании монографии Е.И. Горюновой, на археологическом материале разработавшей вопрос об изменении этнической территории в Волго-Окском междуречье примерно до середины XIII в.[209], исследований Б.А. Рыбакова и В.Т. Пашуто по истории Киевской Руси[210], то проблемы эволюции государственной территории Северо-Восточной Руси в послемонгольский период исследованы явно недостаточно. Даже в таком обобщающем исследовании, как монография Л.В. Черепнина, посвященная образованию Русского централизованного государства, отсутствуют данные о территориях северо-восточных княжеств и их уделов в XIV–XV вв.[211] Таким образом, общее определение территории Северо-Восточной Руси, княжеств, ее составлявших, ее роста или уменьшения, дробления или консолидации под влиянием факторов внутреннего и внешнего развития все еще остается актуальной задачей советской исторической науки.

Это не значит, конечно, что не имело места накопление конкретного материала по исторической географии данных княжеств. Большая работа по определению местоположений различных волостей и поселении Северо-Восточной Руси XIII–XVI вв. была проведена С.Б. Веселовским, М.Н. Тихомировым, А.И. Копаневым, И.А. Голубцовым, Ю.Г. Алексеевым, но исследования этих авторов носили локальный характер, были ограничены определенными временными рамками и не решали проблемы в целом[212].

Не решена она и зарубежной историографией. Там нет ни обобщающих, ни специальных работ, посвященных формированию государственной территории Северо-Восточной Руси. Уровень представлений современных буржуазных историков об этом предмете прекрасно иллюстрируют различные исторические атласы. Так, выдержавший ряд изданий в ФРГ атлас «Народов, государств и культур» дает не только искаженные, а иногда и просто фантастические, неизвестно на чем основанные границы северо-восточных русских княжеств XIII–XV вв., но даже центры этих княжеств помещает далеко не все, а внутреннее политико-административное деление названных государственных образований не отражает вовсе[213]. Такие заблуждения, основанные на незнании или нежелании знать, ведут к искажению действительной истории не только нашей страны, но и всей средневековой Европы в целом. Состояние представлений за рубежом о территориальном развитии Руси в средние века лишний раз свидетельствует о необходимости разработки этого вопроса на современном теоретическом и источниковедческом уровнях.

Обзор работ, прямо или косвенно касающихся вопроса о государственной территории Северо-Восточной Руси в X–XIV вв., достаточно ясно показывает, что сделано в науке по данной теме и что предстоит еще сделать. Последнее определяет задачи настоящего исследования. Они состоят в теоретическом установлении признаков, отличающих государственную территорию от догосударственной и характеризующих качественные и количественные изменения государственной территории; в мобилизации всего фактического материала, проливающего свет на становление и развитие государственной территории Северо-Восточной Руси, в источниковедческой проверке его достоверности и локализации на карте; в определении хронологического рубежа, начиная с которого можно говорить о превращении территории Волго-Окского междуречья в государственную. В задачи работы входит также установление общих размеров этой ставшей государственной территории, ее внутреннего политико-административного развития[214] и внешнего роста; выявление воздействия на ее эволюцию такого фактора, как монголо-татарское завоевание; оценка центробежных и центростремительных тенденций в развитии государственной территории Северо-Восточной Руси на заключительном временном отрезке исследуемого периода, когда все более отчетливо стала проявляться консолидирующая роль Москвы.

Понятно, что для успешного решения всех этих задач необходимо комплексное использование самых разнообразных источников. Какие же типы источников должны быть привлечены при работе над названной темой?

Имеющиеся на сегодняшний день в распоряжении исследователей свидетельства прошлого по данной проблеме делятся на две большие группы: вещественные памятники и письменные источники.

Среди вещественных памятников на первое место, безусловно, должны быть поставлены памятники собственно археологические. В настоящее время без данных археологии невозможно представить себе начальные этапы формирования государственной территории Северо-Восточной Руси. В ее пределах археологическому обследованию подвергаются два основных объекта: могильники и поселения. В подавляющем большинстве случаев это объекты «с ярко выраженными наземными признаками»[215], т. е. сопки, курганы и городища. Грунтовые могильники и неукрепленные селища выявляются с большим трудом, а потому изучены хуже.

Обряд захоронения умерших в определенного типа сопках, а также в курганах был господствующим у восточных славян в период их проникновения в Волго-Окское междуречье и постепенно изживался под влиянием укреплявшегося здесь христианства[216]. Захоронения в сопках и курганах относятся к домонгольскому времени, преимущественно ко второй половине IX–XII в. Для решения вопросов, связанных с возникновением и развитием государственной территории в исследуемом регионе, из археологической характеристики таких захоронений наиболее значимыми представляются данные о погребальном инвентаре и географии самих могильников. Прослеживаемое археологами имущественное неравенство погребенных в целом ряде случаев может быть интерпретировано как неравенство социальное, свидетельство процесса классообразования. География же сопок и курганов указывает, откуда шло заселение Волго-Окского междуречья, в каких местах возникали сгустки населения, где шло выделение знати и очагов властвования, а следовательно, территория каких именно районов ранее всего имела тенденцию превратиться в государственную.

Что касается археологического изучения поселений, то хронологический диапазон его более широк, оно охватывает и послемонгольский период по XV в. включительно. При исследовании государственной территории важнейшее значение приобретает устанавливаемая археологической наукой типология поселений, выделение, особенно для раннего времени, городов, а из сельских поселений — феодальных замков и, что представляется весьма существенным, погостов-центров низших административно-территориальных единиц. Здесь так же, как и при изучении могильников, важна сама география поселений.

Археологическое обследование поселений позволяет выполнить еще одну историко-географическую задачу: точно локализовать пункты, упоминаемые в письменных источниках или в своих названиях повторяющие имена и прозвища лиц, живших в XI–XV вв. Сказанное можно проиллюстрировать одним примером.

В свое время С.Б. Веселовский обратил внимание на названия трех стоявших недалеко друг от друга современных ему подмосковных селений: Акатово, Мешково и Волуево-Покровское. В источниках эти селения упоминались лишь с первой половины XVI в. Принадлежали они представителям московского боярского рода Волуевых. Родоначальником Волуевых был Акатий, живший в первой четверти XIV в. Сопоставляя это имя с названием Акатово, С.Б. Веселовский пришел к выводу, что в районе указанных поселений лежала большая вотчина вероятного боярина Ивана Калиты Акатия [217]. Ее центр исследователь видел в д. Акатово, стоявшей на левом берегу р. Ликовы[218]. Однако, как показало археологическое обследование, на месте этого Акатова нет раннего культурного слоя. Зато выше по р. Ликове, на ее правом берегу, было обнаружено селище, существовавшее с XII в. Проводившая обследование А.А. Юшко сделала естественный вывод, что центром владений Акатия и было это селище[219]. Очевидно, что данные археологии оказываются решающими в тех случаях, когда местоположение поселений по письменным источникам устанавливается несколько приблизительно.

Следует, однако, иметь в виду, что археологические памятники в границах средневековой Северо-Восточной Руси к настоящему времени выявлены далеко не полностью, а среди выявленных многие не изучены[220]. К тому же преимущественное внимание обращается на курганы и поселения домонгольского времени, археологические же объекты второй половины XIII–XIV в. и более позднего времени исследуются значительно меньше. Поэтому при использовании археологии для решения историко-географических вопросов возникают определенные трудности, но нужно сказать, что потенциальные возможности этой науки здесь огромны и в будущем многие моменты в сложении государственной территории на русском Северо-Востоке должны будут проясниться исключительно благодаря ей.

Помимо собственно археологических, важное значение в раскрытии поставленной проблемы имеют нумизматические материалы. Монеты позволяют более точно датировать археологические комплексы, следовательно, и те явления, которые могут характеризовать территориальные изменения. Топография кладов восточных монет IX в. указывает на древнейшие торговые и колонизационные пути в Волго-Окском междуречье[221]. Места находок кладов золотоордынских монет второй половины XIII–XIV в. определяют примерные южные и восточные границы между владениями Орды и русскими землями того периода[222]. Начавшаяся во второй половине XIV в. денежная чеканка на Руси дает ряд любопытных штрихов для изучения политической географии русского Северо-Востока. Известны монеты, чеканившиеся в Московском, Тверском, Нижегородском, Ростовском и Ярославском княжествах. В последних четырех монеты выпускались непродолжительное время[223]. Тем не менее монеты помогают выявить некоторые удельные центры Тверского княжества, проследить политические судьбы Нижегородского княжества, а московские монеты — определить районы, входившие в состав московских уделов.

Политико-административный статус некоторых территорий Северо-Восточной Руси может быть установлен также с помощью сфрагистических данных. Лучше всего изучены печати домонгольского времени, обнаруженные в разных городах, и печати второй половины XIII–XIV в., найденные в Новгороде Великом[224]. Наибольший интерес представляют княжеские буллы. В центрах Северо-Восточной Руси XI–XIV вв. находки печатей с княжескими именами довольно редки, что объясняется скорее всего худшей археологической исследованностью этих центров по сравнению с Новгородом. Однако и случайные находки здесь печатей проливают свет на изменения государственной территории. Так, обнаружение в Вологде буллы великого князя Владимирского Дмитрия Михайловича Тверского, занимавшего великокняжеский стол в 1322–1325 гг., в сочетании с более ранними показаниями письменных памятников свидетельствует о том, что в указанное время часть вологодских земель оставалась за великими князьями и что утверждения договорных грамот XIII–XIV вв. Новгорода с владимирскими князьями о принадлежности Вологды Новгороду не вполне точны[225].

Наконец, отдельные сведения, касающиеся территории Северо-Восточной Руси, можно извлечь из эпиграфического материала[226]. Места находок некоторых ранних предметов с надписями помогают очертить примерные границы между княжествами, а упоминания в них князей с прозвищами по месту княжений — существование в определенные периоды тех или иных княжеств[227].

Эпиграфические источники служат связующим звеном между памятниками вещественными и памятниками письменными. Последние содержат гораздо больше конкретных сведений, характеризующих сложение и развитие государственной территории Северо-Восточной Руси главным образом в конце X–XIV в. Письменные источники в свою очередь делятся на два больших разряда: нарративные и делопроизводственные.

Среди нарративных источников в первую очередь должны быть названы летописные своды, поскольку для указанного периода наиболее крупные историко-географические факты могут быть почерпнуты почти исключительно из них. До конца 50-х годов XII в. на Северо-Востоке не велось систематического летописания[228]. Поэтому за время с Х по середину XII в. данные о государственной территории Северо-Восточной Руси приходится извлекать из киевских, новгородских, а с 30–40 годов XII в. — и из переяславских (Переяславля Южного) и черниговских летописных сводов, части которых сохранились в Лаврентьевской и Ипатьевской летописях[229]. Подобные данные за вторую половину XII — начало XIII в. содержит летописание Киева, Переяславля и Чернигова, а летописание Новгорода Великого — за весь подлежащий рассмотрению хронологический период, т. е. до конца XIV в.

На Северо-Востоке в домонгольский период летописание велось во Владимире, Ростове (отдельные летописные записи) и Переяславле Залесском[230]. В послемонгольский период (до конца XIV в.) — в Ростове, Владимире, Твери, Москве, Нижнем Новгороде[231]. В таких центрах северо-восточных княжеств XIII–XIV вв., как Переяславль, Суздаль, Юрьев, Стародуб, Дмитров, Галич, Ярославль, Углич, Белоозеро, Молога, летописной работы, по-видимому, не велось. Во всяком случае, летописание перечисленных княжеств до наших дней не сохранилось, и в источниках нет показаний о его существовании. Таким образом, летописные известия, характеризующие территорию Северо-Восточной Руси, оказываются различной полноты и подробности уже в силу своего хронологического и географического происхождения.

Другой особенностью летописных известий является то, что в подавляющем большинстве случаев они дошли в составе сводов, значительно более поздних по сравнению с временем, которое описывается в этих известиях. Так, почти все сведения о территориях княжеств XIV в. Волго-Окского междуречье извлекаются из сводов XV–XVI вв. Уже одно это обстоятельство заставляет предполагать редакционную обработку ранних летописных сообщений сводчиками, жившими в другие исторические времена. Поэтому необходим тщательный источниковедческий анализ летописных записей с целью определения полноты и достоверности содержащихся в них фактов о государственной территории Северо-Восточной Руси.

Наконец, на характер таких фактов сильное влияние оказывал сам жанр летописания. «Появление летописных сводов, — писал А.Н. Насонов, — означало появление таких письменных исторических произведений, которые содержали опыт средневекового построения истории государства, народа или народов, опыт построения и истолкования исторического процесса, как его понимали современники»[232]. Русское летописание отразило феодальное, классово-ограниченное истолкование исторического процесса, сведя его к деятельности господствующего класса, главным образом, его верхушки: князей, митрополитов, епископов, бояр. Причем внутренняя политика этих феодальных правителей не интересовала летописцев. Они описывали семейную жизнь князей, их то мирные, то враждебные отношения между собой и т. п. При этом летописание определенного княжества стремилось представить в наиболее выгодном свете деятельность своих властителей, замолчав или же превратно осветив деятельность соседних. Следовательно, летописные своды как источники оказываются ограниченными по своей социальной природе, кругу затрагиваемых вопросов, местной политической тенденциозности. Тем не менее ввиду малочисленности других памятников письменности, особенно для периода X–XIII вв., летописи остаются основным хранилищем фактов, освещающих формирование государственной территории Северо-Восточной Руси в X–XIV вв.

Какие же именно факты историко-географического характера содержат русские летописи? Прежде всего летописные своды дают материал об этническом составе населения Волго-Окского междуречья, указывают на княжеские резиденции, приводят прозвища князей по центрам их княжеств, фиксируют места княжеских захоронений, дают сведения о градостроительной деятельности князей, объектах их военных походов. Такие данные позволяют выяснить, какие княжества существовали в определенные исторические периоды в Северо-Восточной Руси, какие города входили в состав их территорий, наметить динамику крупных территориально-политических сдвигов на протяжении XI–XIV вв.

О внутренней территориальной структуре княжеств сведения в летописях редки. Отмечаются факты раздела территорий между князьями-наследниками, иногда называются города, какими они владели. Последнее позволяет определить удельные территории внутри того или иного княжества. Указания на мелкие административно-территориальные единицы также немногочисленны в летописях. Из летописных описаний военных походов, где часто встречается фраза «пограбиша волости», а также моровых поветрий можно заключить, что по крайней мере в послемонгольский период волость была основной административной единицей для всех княжеств Северо-Восточной Руси. Однако о числе волостей в разных княжествах летописи не сообщают, а названия волостей приводятся в исключительных случаях. Так, до 80-х годов XIV в. в летописях встречаются названия трех московских волостей[233]. Между тем, согласно духовным и договорным грамотам московских князей, их к тому времени было более 70[234].

Несколько чаще, чем названия волостей, встречаются в летописях названия рек, лесов, местностей и сельских поселений. Обычно такие названия фигурируют при описании военных действий. На их основе можно составить представление, хотя и заведомо неполное, о пространственной протяженности отдельных княжеств.

Совсем малочисленны летописные сведения о границах. Иногда сообщается о повоевании одним князем «порубежных мест» другого, но конкретно эти места почти не указываются. Последнее объясняется не только отсутствием интереса летописцев к подобного рода фактам, но и тем, что в период средневековья многие рубежи на всем своем протяжении строго не фиксировались.

Таким образом, летописные своды содержат преимущественно информацию о княжеских центрах. Данные о территориях княжеств, их границах и существовавших в этих границах поселениях в летописании случайны и редки. В этом отношении летописные сведения могут быть пополнены свидетельствами других нарративных источников.

К их числу относятся такие памятники, как агиографические сочинения. Сохранилось около 40 жизнеописаний князей, митрополитов, епископов, настоятелей монастырей, живших в XI — первой половине XV в. и причтенных русской церковью к лику святых, а также несколько десятков рассказов о печерских подвижниках XI–XIII вв., составивших отдельный сборник-Патерик Киево-Печерского монастыря[235]. Несмотря на абстрактно-трафаретные элементы содержания каждого Жития, на то обстоятельство, что многие Жития писались спустя десятки, а то и сотни лет после смерти святого, те из Житий, которые принадлежали перу современников, сохранили ценные исторические свидетельства. С точки зрения затрагиваемой темы наибольший интерес представляют Жития основателей монастырей. В таких памятниках можно найти сведения о местностях, где основывались монастыри, о соседних селениях, реках, урочищах, о князьях, дававших монастырям льготы. Подобного рода сведения позволяют установить, каким княжествам принадлежали земли, на которых поселялись монахи. Прозвища князей, зафиксированные в Житиях, дают возможность судить о существовании определенных княжеств. Так, в Житии Дионисия Глушицкого содержится уникальное упоминание о князе Юрии Бохтюжском, благодаря чему выясняется, что в конце XIV — первой четверти XV в. в бассейне р. Бохтюги, левого притока р. Сухоны существовало особое княжество.

Отдельные историко-географические факты могут быть почерпнуты из Посланий и Поучений церковных иерархов. В частности, Поучительное послание митрополита Алексея 1364 г. всем священникам и прихожанам «предела Новгородского и Городецьского» сохранило единственное указание на раннюю принадлежность Городца (Радилова) третьему сыну нижегородского князя Константина Васильевича Борису, вероятно получившему его по завещанию отца[236].

Гораздо больше сведений о политико-административном делении княжеств, их границах, различных поселениях содержат делопроизводственные источники, в первую очередь акты.

На протяжении 1949–1964 гг. Академией наук СССР были опубликованы, за единичными исключениями, все сохранившиеся на бумаге и пергаменте документы с древнейших времен по начало XVI в. различных центров Северо-Восточной Руси, а также Новгорода, Пскова и Рязани[237]. Издавшие их коллективы историков внесли вклад не только в развитие науки, но и в сокровищницу национальной и мировой культуры, настолько велико значение этих публикаций для разных отраслей гуманитарного знания. Благодаря изданию древнейшего русского актового материала представляется возможным исчерпывающе судить о том, на какой документальной основе должны вестись исследовательские изыскания, в частности относительно территории средневековой Руси.

Подсчеты сохранившихся ранних актов по векам дают следующую картину. См. табл.

Оказывается, в распоряжении исследователей имеется лишь немногим более десятка актов XIII в. и раз в десять больше актов XIV в. Общее число-около 150 документов — настолько невелико что сразу делается очевидной необходимость привлечения актов XV столетия. Их значительно больше — свыше 2000, но в сравнении с количеством документального материала того же времени по истории других стран цифра эта оказывается весьма и весьма скромной[241].

В актах XV в. иногда содержатся прямые или косвенные ссылки на старину. Так, в завещании 1417 г. великого князя Василия Дмитриевича указано, что волость Кистьму в Бежецком Верхе приобрел его прадед, т. е. Иван Калита[242]. Однако главное значение актов XV в. для характеристики более раннего времени в ином. По актам определяется география владений различных удельных князей XV в., а по владениям ретроспективно восстанавливается территория удела их предка. Прием ретроспекции оказывается важным, а иногда даже единственным методическим приемом, позволяющим судить об изменениях государственной территории на Северо-Востоке в XIII–XIV вв.

Какого же рода данные о государственной территории содержит актовый материал? Прежде всего в актах упоминаются центры политических и административно-территориальных единиц: княжеств, уделов, волостей (княжеские духовные и договорные грамоты, указные грамоты наместникам и волостелям). В духовных грамотах князей московского дома[243] содержатся перечни городов, волостей и сел, составлявших уделы Калитовичей. Территориальные изменения в княжествах и уделах отразились в княжеских договорных грамотах. В этих же грамотах есть сведения о границах между княжествами. Подобного рода данные встречаются в частных актах: разъезжих, меновных и др., но в таких документах фиксировались отдельные точки или небольшие участки государственных рубежей. Княжеские жалованные грамоты, как правило, упоминают ряд поселений, локализация которых дает представление о территории того или иного княжества.

В целом актовый материал много богаче историко-географическими сведениями летописных сводов и других нарративных источников. Это позволяет вести изучение территорий княжеств Северо-Восточной Руси XIII–XIV вв. с гораздо большей степенью подробности. Но разнородность и неравномерность сохранившихся актов русского средневековья делает такое изучение фрагментарным. По актам границы княжеств, уделы, поселения лучше исследуются в отношении княжеств Московского, Тверского, Ярославского, Нижегородского, несколько хуже — относительно великого княжества Владимирского, Белозерского, Стародубского и Юрьевского. За единичными исключениями указанных сведений нет по княжествам Ростовскому, Углицкому, Моложскому, Галицкому и Дмитровскому.

Ценные сведения по истории эволюции государственной территории Северо-Восточной Руси в XIII–XIV вв. есть в родословных книгах. Как документы определенного назначения родословные книги начали составляться в конце XV — начале XVI в. и существовали вплоть до отмены местничества в 1682 г. Книги представляли собой своеобразные семейно-местнические справочники, касавшиеся служилой верхушки феодального класса Русского государства конца XV–XVII в. Крупные феодалы, не служившие московским государям, например отъезжавшие в Литву, в официальные родословные книги не заносились, и их потомство там не указывалось. Данное обстоятельство необходимо иметь в виду, чтобы не принимать родословные книги за полный генеалогический перечень знатнейших русских родов позднего средневековья.

Генеалогия родов, записанных в книги, составлялась на основании устных фамильных преданий и письменных документов, хранившихся в семейных архивах знати или у московской администрации. Видимо, благодаря родовым преданиям в родословные книги попал целый ряд известий за XIII–XIV вв., не находящих аналогий в других источниках.

Для характеристики территорий княжеств Северо-Восточной Руси XIII–XIV вв. наибольший интерес представляют те разделы родословных книг, где помещены росписи княжеских родов. В книгах обычно даются росписи московских князей (великих и удельных), а также тверских, нижегородских (суздальских), стародубских, ростовских (вместе с углицкими), ярославских (вместе с моложскими) и белозерских[244]. Как видно, не все русские княжеские роды заносились в родословные книги[245].

В имеющихся росписях княжеских родов иногда встречаются очень важные историко-географические свидетельства. Так, в росписи ростовских князей содержится сообщение о разделе в 20-х годах XIV в. территории Ростовского княжества на две половины[246]. В росписи ярославских князей отмечается, что город Романов (современный Тутаев) был основан князем Романом Васильевичем, жившим во второй половине XIV в.[247] Однако такие сведения носят эпизодический характер.

Поэтому более существенными оказываются систематически приводимые в родословных книгах прозвища князей. Прозвища, образованные от географических названий, позволяют судить как о центрах княжеств, так и о бывших в княжествах уделах, причем по прозвищам устанавливаются районы таких уделов. Княжеские прозвища иного происхождения позволяют сопоставлять их с тождественными топонимами, фиксируемыми другими источниками, и тем самым определять географию владений различных княжеских линий.

Отдельные историко-географические свидетельства сохранили также записи на рукописях XIII–XIV вв. Как правило, такие записи довольно однообразны по своему содержанию: обычно указываются места переписки книг и имена писцов или владельцев. Но иногда в записях упоминаются князья, во времена которых переписывалась та или иная рукопись. Подобные упоминания позволяют судить о принадлежности мест переписки определенным Рюриковичам и в ряде случаев ничем невосполнимы. Например, запись на Галицком евангелии 1357 г. содержит важное свидетельство о принадлежности Галича Мерского московскому великому князю Ивану Ивановичу. Оно уникально по своему характеру и проливает свет на многократно дебатировавшийся в исторической науке вопрос о «куплях» Ивана Калиты[248].

Перечисленными типами источников исчерпывается тот круг памятников письменности, которые содержат материал, прямо или косвенно характеризующий формирование государственной территории на Северо-Востоке в X–XIV вв. Несмотря на свое разнообразие, материал этот не слишком богат историко-географическими фактами. Из того же, что есть, многое с трудом поддается изучению, в частности локализации. Поэтому необходимо привлечение источников более позднего времени и иного характера.

К такого рода источникам относятся писцовые и межевые книги XVI–XVII вв. Их значение для исследуемой темы определяется тремя особенностями их содержания:

1. наличием полного перечня существовавших в XVI–XVII вв. поселений в рамках бывшей Северо-Восточной Руси XIV в., причем поселений с двойными и тройными названиями, многие из которых идентичны названиям, встречающимся в источниках XIII–XIV вв., что значительно облегчает локализацию древних поселений;

2. фиксацией при валовом описании топонимов, сопоставимых со старинными княжескими прозвищами;

3. фиксацией на территориях бывших самостоятельных княжеств остатков родовых вотчин потомков местных княжеских фамилий.

Две последние особенности названных книг позволяют ретроспективно восстанавливать территории уделов более раннего времени.

Из книг XVI–XVII вв. особое значение имеют книги XVII в., сохранившиеся в подлинниках. Они охватывают основную массу уездов Русского государства XVII в. и составлены в результате систематического описания территории. Книги XVI в. дошли, как правило, в списках XVII в., причем в процессе снятия копий производилась обработка оригинала[249]; уцелели описания отдельных уездов России XVI в., но надо иметь в виду, что писцовые работы нередко имели специальный, а не всеохватывающий характер, поэтому полнота описаний различна[250].

Немаловажное значение в локализации средневековых поселений имеют и Списки населенных мест Российской империи, составлявшиеся в XVIII и XIX вв. Списки XIX в. большинства центральных губерний изданы. Они содержат поуездные перечни населенных пунктов с указанием расположенных рядом водных объектов и расстояний от уездного и губернского городов. К недостаткам Списков, следует отнести иногда наблюдаемые пропуски селений, искажения их названий, неверные определения расстояний до административных центров.

Наконец, при изучении государственной территории нельзя обойтись без картографических материалов. Преимущественное внимание должно быть обращено на научно составленные карты и планы. Планомерные инструментальные съемки начались в России при Петре I. Тогда же стали составляться карты на математической основе, однако долготу пунктов долгое время определяли в редчайших случаях[251]. У карт XVIII-первой половины XIX в. есть и другие недостатки: пропуски населенных пунктов, неточное их нанесение, отсутствие или искажение названий[252]. Однако эти недостатки не являются препятствием в использовании карт указанного времени для локализации древних поселений. Во-первых, ранние карты фиксируют старые топонимы; во-вторых, большая подробность карт позволяет находить мелкие географические объекты, фигурирующие в средневековых источниках, например овраги или озера-старицы, по которым определяется география старинных владений. С последней точки зрения особенно важны карты Генерального межевания 1762 г. — начала XIX в., но они не имеют математической основы. По этой и по другим причинам необходимо анализировать все карты на данную территорию по середину XIX в. включительно. Только тогда становятся возможными действительно научные локализации средневековых географических объектов.

Такие локализации — необходимейший элемент всяких исследований по исторической географии и, конечно, формированию государственной территории прошлого. Они — те первичные историкогеографические факты, без которых невозможны научные выводы и обобщения. Однако локализация географических объектов средневековья, определение их местонахождения по современной карте представляет большие сложности. Древние реки и озера пересыхали, овраги засыпались, поселения прекращали свое существование или переносились на новые места. Менялись названия объектов, иногда — кардинальным образом[253]. Все это создает громадные трудности при локализации географических номенклатур, особенно поселений раннего времени. Положение усугубляется особенностями сохранившихся древнерусских письменных источников, часто содержащих одиночные, без связи с другими, упоминания рек, местностей, урочищ, сел и т. п. Не случайно поэтому, что при поисках средневековых объектов, например новгородских поселений XV–XVI вв., на картах XVIII–XIX вв. удавалось локализовать лишь их часть[254]. Новая методика локализации была предложена М.В. Битовым[255]. Суть ее сводилась к тому, чтобы прослеживать всю историю поселения с момента его первого упоминания до времени составления строго научных карт. Такая методика применена и в настоящей работе. Она весьма трудоемка, требует обработки очень значительного материала различных хронологических периодов, заполнения всех временных лакун в истории поселений. Но результаты ее применения говорят сами за себя: удается точно локализовать почти все упоминаемые в источниках поселения Северо-Восточной Руси X–XIV вв. В отдельных конкретных случаях приемы локализации могут упрощаться, но их принцип остается. Очевидно, будущий критический разбор данного исследования покажет, насколько эффективна такая методика, насколько доказательны и прочны полученные с ее помощью выводы.

Предлагаемая вниманию читателей работа о формировании государственной территории Северо-Восточной Руси в X–XIV вв. создавалась в секторе Исторической географии Института истории СССР АН СССР. В течение многих лет автор ощущал постоянную поддержку своих коллег по сектору: Л.Г. Бескровного, Я.Е. Водарского, М.Я. Волкова, А.К. Зайцева, В.М. Кабузана, бескорыстно делившихся своими знаниями и найденными в архивах материалами. Ценные советы и замечания по работе дали В.И. Корецкий, Л.М. Костюхина, В.Д. Назаров, В.Т. Пашуто, В.В. Седов, Б.Н. Флоря. Всем им автор выражает сердечную благодарность.

Особая признательность — А.А. Королевой, взявшей на себя нелегкий труд по выполнению карт для этой книги.