Фрагментарный роман

Пролог День

…Песчинка влетела в глаз, или камушек попал в обувь…

День был один. Один одинёшенек — хотя стоил четырёх Четверых… Впрочем, нет, не стоил. Ему ли размениваться на другие, сколько бы их ни было? Ему ли — бесконечному и неестественному, словно равнодушная ухмылка.

День топорщился, ершился, вот только со мной поделать ничего не мог: я уничтожал его со знанием дела.

Он и не был днём, разве что походил на него несколькими неважными приметами. Просто-напросто — лунный огрызок уступил место чему-то, название чего я не хотел вспоминать. Музыка разливалась, словно не по-дневному густые красные чернила из треснувшей чёрной чернильницы. И этими красно-чёрными чернилами повсюду была выведена перечёркнутая, словно несбывшаяся надежда, натвердо сбитая, неряшливая буква.

Все эти услужливо похожие одна на другую буквы являлись мне по обочинам чуждой сегодня дороги, и из каждой деревяшки торчали необструганные, незалеченные занозы… Горбатые, одеревеневшие, потерявшие смысл, поспешно перечёркнутые согласные буквы.

Дорога забыла о своих завитушках, она стала походить на бесконечно искусанную ученическую ручку, обмакнутую в обуглившуюся чернильницу. Дорога подслеповато вела куда-то назад, мимо переставшего быть знакомым озера, и было непонятно, куда и от чего она меня или всех нас уводит, да и страшновато было узнавать — ведь вдруг узнаешь…

Невидимый фотоаппарат неслышно щёлкал — один моментальный снимок сменял другой, каждый из них раздражающе не подходил и не соответствовал ничему в прошлом, и тогда он снова щёлкал — такой же неподходящий и абсурдный.

Неподходящие снимки… На них не было движения, они напоминали воду, когда-то бывшую питьевой, но, застоявшись, превратившуюся во что-то ни на что не годное и своей негодностью отталкивающее и притягивающее.

Двуцветный день, не имеющий смысла.

— Можно мне уйти вместе с вами? — спросил кто-то моего друга … кажется, я.

— Я останусь, — ответил он. — И ты, пожалуйста, тоже. Тебе необходимо остаться и пройти эту чёрно-красную дорогу вон до того, невидимого ниоткуда места. Иначе, не увидев, ты это место чего доброго и не вспомнишь. А оно — пойми и запомни — незабываемо.

Я из последних сил удивился:

— А я-то был уверен, что вы уйдёте, — проговорил я, и кто-то другой, и многие другие. — Я ожидал, что вы скажете: «Предоставь им делать то, что для них важно, а сам — следуй за мной».

Он кивнул:

— Я и говорю — «Следуй за мной». Разве ты не видишь, что я иду вместе со всеми по этой избитой, словно заеложенная аксиома, дороге? Ты хочешь спрятаться за меня, но разве удастся спрятаться от глаз, которые ничего уже не видят? Когда они видели, ты их не боялся, хотя иногда — в шутку, реже всерьёз — прятался от них. И вот они перестали видеть — чего же ты теперь испугался? И какого оправдания ожидаешь от меня, не будучи в силах сам себя оправдать?

Он что-то держал в руке, возможно, ключ?.. Но зачем ключ, если им нечего открывать?…

Этот липкий день не мог побыть даже бесцветным. Даже чёрно-белым он не мог быть — только таким, чёрно-красным. Не день, а треснувшая чернильница, протёкшая на дорогу — бессмысленную, бесконечную, безнадёжную…

— Больше всего боюсь, чтобы был не похожий ни на что день!.. Позвольте мне предоставить им делать своё дело… Я понимаю — моё, — но заберите его у меня, отдайте его им!..

— Твоё желание не будет исполнено… Ни за что. К счастью — не будет.

Он задумался и неслышно вздохнул:

— Я знаю, что такое неисполнение твоего желания…

Я беспомощно улыбнулся, посмев договорить за него:

— … это то, что объединило нас, да?..

— А то, что мы сейчас здесь и разговариваем, хотя слова перестали слушаться произносящих их? И идём по одной и той же дороге. Когда с кем-то долго идёшь одной дорогой, становишься похожими друг на друга. Но при условии, что идёте так же, как говорите — прямо. И хотите идти именно вместе.

Я почти закричал — сам на себя:

— Разве можно идти по этой дороге? Разве можно идти по ней долго, с кем бы ни шёл?

— Невозможно. Поэтому-то и необходимо, — ответил он мне и всем остальным, но многие старались не слушать… точнее — не слышать.

День ни на что не был похож. Да и вряд ли он был днём. Едва ли он вообще чем-то был. Он и не начинался даже, а выполз откуда-то, выкарабкался, вылез, и расползся, поглотив горизонт. Он был сам по себе — ни день без утра, ни ночь без вечера, и назывался он днём лишь потому, что как-то же нужно было назвать его… впрочем, с него сталось бы и усредняющего местоимения. Дню было безразлично, как его назовут, и назовут ли. Он распростёрся безгранично и непостижимо. И невидимые, невидящие глаза под побелевшими веками были его главным признаком. В сущности — они были самим этим не похожим на день днём.

— Какой смысл том, что я — здесь? Ну скажите, помогите: какой смысл?!

Мой друг ответил сразу же, он ждал моих вопросов, каждого из них:

— Смысл исчезнет, если ты сбежишь. Тебя не было тогда — и вот ты хочешь, чтобы тебя не было и сейчас?

Он знал: да, я хочу лишь этого…

Потому что — на что я способен?

Разгладить мешающие видеть лицо морщины? Промакнуть слёзы, высохшие без моего участия? Меня не было тогда, и я об этом не забуду…

— Тем более, если тебя не будет и сейчас.

Но зачем я нужен? Кто-то же мне поможет! Поможет?

Снова песчинка, опять камушек…

Нужен? Сам этот вопрос не имел и намёка на смысл: я молча задал его этим ещё видевшим глазам, и вот его уже стало некому задавать…

Какой смысл в вопросе, который задать больше некому?

Я привык получать ответы, я был уверен, что единственный подходящий к запертой двери ключик всегда найдётся в кармане, а спасительный колодец — на высоком, но достижимом пригорке.

Что может быть лучше уверенности в том, к чему стремишься? Что может быть желаннее уверенности?

Она меня не подводила. И вдруг — подвела…

Так неожиданно подвела… Я испугался неожиданности, вот мне и пришло в голову сбежать. И камушек не мешал, и песчинка… И всё было готово к этому — я был к этому готов.

— Если ты не дойдёшь туда, куда мы идём, уверенность никогда к тебе не вернётся. Вот в чём смысл. Тебя не было тогда, когда кроме тебя, никто не был нужен. Смысл — в этом.

Мне непременно нужно было убежать с этой дороги, отделённой от пропавшего из виду мира, отгороженной от него чёрно-красными занозливыми перекладинами, похожими на распростёртые руки. Безымянный день сбивал с толку, как если бы я сбился с дороги… Как если бы всем известное изображение стёрли с почерневшей, серебряной — когда-то серебряной, а затем безнадёжно почерневшей — тридцатки…

Дорога уводила назад, сводила с ума, приводила в отчаяние, но никуда! никуда!! никуда!!! не приводила…

— Нет такой дороги, которая способна куда бы то ни было привести, — устало и оттого ещё настойчивее сказал мой друг, шагая со всеми вместе по этому похожему на основание бесконечной буквы «Т» пути. — Ведёшь её — ты, а не она тебя.

Но я не услышал его и убежал, укрываясь местоимением от теперь невидимых мне, всю мою жизнь видевших меня глаз, смотревших в мою сторону из-под побелевших век…

Я уничтожил для себя этот день, как он ни сопротивлялся.

Сел в трамвай.

Ливень брезгливо полоснул меня по щеке через подставленное окно, в которое до меня доносился болезненно горький, не заглушаемый навязчивой, приторной свежестью дождя миндальный запах.

На песке, у озера, остались чьи-то слова. Я хотел прочитать их, но не смог: помешала песчинка.