Глава одиннадцатая У стен Очакова

Ноябрь – не самое лучшее время для плавания по Черному морю от Босфора до северных его берегов. С ноября по март навигация тут вообще прекращается из-за сильных ветров и штормов, достигающих порой семи-восьми баллов. Костас Караманлис, владелец и капитан купеческой поляки «Элефтерия», как раз собирался в свой последний в 1788 году рейс с грузом металлоизделий от приморской деревни Эльмас до города Гаджи-бей. Старинный его приятель и очень хороший человек Петрас Теодоракис попросил моряка об услуге – немного продлить маршрут и доставить к Очакову одну знатную татарскую госпожу со слугами и небольшим багажом. Караманлис удивился. С лета сего года крепость осаждают русские войска, и что там делать мусульманской женщине?

Прямо и открыто ничего ему не ответил Теодоракис. Только вручил тяжелый мешочек с флори, золотыми турецкими монетами высшей пробы. Но капитан знал, что просто так торговец обувью со стамбульского Бедестан-чарши просить не станет. Сердцу его близка идея освобождения Греции от османского ига, у него много друзей и знакомых, готовых взяться за оружие и изгнать завоевателей из пределов их многострадальной родины, восстановить ее независимость и былое величие…

Погрузка давно закончилась, и экипаж греческой поляки готовился к выходу в рейс, когда на пристани появилась Анастасия Аржанова со своей командой. Сопровождал ее Теодоракис. Моряки с интересом наблюдали, как две женщины в чадрах и накидках «фериджи» медленно поднимались на борт их корабля по крутому трапу. За ними следовали четверо слуг-мужчин в чалмах и синих кафтанах, с хурджинами на плечах. Торговец обувью представил своих татарских знакомых капитану, почтительно раскланялся с ними и сошел на берег. После этого трап убрали, швартовые канаты с пирса перекинули на «Элефтерию», и гребной баркас потащил купеческое судно из гавани к открытому морю, блиставшему под лучами солнца.

Курская дворянка однажды бывала на поляке, но – французской и в другом месте – в Севастополе. Этот весьма распространенный в конце XVIII столетия тип средиземноморского плавсредства больших размеров не имел. Потому Флора примерно представляла себе, какой может быть ее каюта. Но все-таки не ожидала, что попадет в помещение, больше напоминающее нору. Капитан тем не менее гордо указал ей на окно. Другие каюты, по-видимому, таких роскошных деталей интерьера не имели.

Кроме того, Караманлис предложил богатой пассажирке воспользоваться судовым камбузом, где раз в день готовили горячую пищу. Грек принялся расписывать гастрономические чудеса, на которые способен их повар и повторил свой рассказ слово в слово дважды. Как точно знал капитан, мусульманки умом и сообразительностью не отличаются. Такое уж у них воспитание. Ни чтению, ни письму, ни счету их не учат, с младых лет держа в заключении в стенах тюрьмы, то есть гарема. Когда моряк начал перечислять названия блюд и их ингредиенты в третий раз, Аржанова властно его остановила. Она спросила, сколько будет стоить корабельное питание для нее самой и для всех ее слуг.

Минуту отважный капитан вглядывался в лицо этой женщины, скрытое чадрой. Глаз за черной сеткой не было видно, но голос не мог принадлежать забитой и безропотной рабыне какого-нибудь толстого турка. В нем звучали совсем иные интонации. Грек назвал свою цену, непомерно высокую, и попросил отдать ему все деньги сразу. Анастасия приказала Глафире достать кошелек и отсчитала нужную сумму. Поклонившись мусульманке, капитан поспешно вышел из каюты.

– Переплатили, матушка барыня, – с досадой произнесла горничная. – Как пить дать переплатили раза в два!..

Это оказалось сущей правдой.

В течение плавания на «Элефтерии», длившегося почти две недели, Аржанова, подверженная «морской болезни», и семи дней не питалась греческими блюдами. Она в основном лежала на постели и пила только родниковую воду из большой серебряной фляги. Иногда верная служанка уговаривала Анастасию съесть хоть кусочек сухаря или лепешку с сыром. Расплата за подобную вольность наступала неотвратимо – жестокий приступ рвоты.

Купеческое судно уходило из Эльмаса при солнечной, ясной погоде, с сильным попутным ветром. Однако через трое суток Черное море показало свой переменчивый нрав. Начался шторм с волнением до шести баллов. Потом оно уменьшилось до трех-четырех баллов, но ниже этой отметки не опускалось вплоть до конца путешествия.

Анастасия раз в день выбиралась на верхнюю палубу юта и меланхолически наблюдала знакомую ей картину. Белые барашки на водной поверхности, ветер, со свистом наполняющий паруса, дельфины, играющие перед форштевнем корабля, и фонтаны брызг, когда поляка зарывалась носом в девятый вал, приходящий как будто из-за туманного горизонта.

Только воспоминания утешали ее.

Осенью 1782 года Флора вместе с диверсионно-разведывательной группой плыла от города Кафа до города Гезлеве вдоль южного берега Крыма на флагманском корабле Азовской флотилии «Хотин» под командованием капитана бригадирского ранга Тимофея Гавриловича Козлянинова. Ужасный шторм настиг их при подходе к городу Ялта. Козлянинов увел трехмачтовый парусник в море, и курская дворянка в полной мере испытала на себе прелести «бега по волнам», поднимавшимся на высоту до четырех метров. Но – благодарение Господу Богу! – уцелела и невредимой добралась до Гезлеве, задание секретной канцелярии Ее Величества выполнила. Капитан же бригадирского ранга объяснился ей в любви, сделал предложение руки и сердца.

Когда доблестный русский офицер, богатырь и красавец, говорит тебе такие слова, то это вдохновляет необычайно, придает сил в борьбе с невзгодами, моральными и физическими. Что есть рядом с ним какой-то греческий капитан, обсчитавший своих пассажиров самым наглым образом? Можно ли сравнить боевой корабль Российского императорского флота «Хотин» с купеческим суденышком, меньше его по длине аж на десять метров, с экипажем, набранным из разного сброда, еле-еле справляющимся с канатами и парусами на бурных просторах Черного моря?..

Пузатую «Элефтерию», чьи трюмы под завязку набили деревянными ящиками с металлоизделиями, волны швыряли, как щепку. Ветер давно переменился, и теперь дул «бейдевинд», то есть его порывы ударяли в носовые скулы корабля то справа, то слева. Из-за этого морякам приходилось идти галсами, или, проще говоря, периодически менять направление движения, чтобы поймать ветер в паруса. Скорость при этом падала, а работа для парусной команды увеличивалась. Ставить на фок-мачте, наклоненной вперед под углом 75 градусов, большой треугольный, «латинский», парус Караманлис теперь не осмеливался. Аржанова, которой Козлянинов когда-то преподал азы морского дела, понимала его опасения.

Держась за планширь фальшборта на корме, она обычно 20–30 минут наблюдала за действиями команды, всматривалась в морскую даль, жадно вдыхала свежий воздух и потом снова спускалась в свою каюту. Там было душно, тесно и страшно. Так может страшить человека пребывание во чреве сказочного кита, то ныряющего под воду, то всплывающего из пучины. Невидимые силы, центробежные и центростремительные, словно бы сходясь в одной точке, раскачивали корпус «Элефтерии».

Поляка подвергалась сразу трем видам качки. Первая именовалась бортовой, или боковой. При ней вращательно-колебательные движения судна происходили по поперечной оси, с борта на борт. Второй вид качки назывался килевой, или продольной, с вращательно колебательными движениями судна с носа на корму, с кормы на нос. Еще существовала возникающая при большом волнении и сопутствующая двум первым вертикальная качка…

Пребывание во взбесившемся пространстве, конечно, изнуряло курскую дворянку, но не лишало ее осторожности и внимательности. Например, она знала, что расстояние от Эльмаса до Очакова составляет примерно 650 километров, если двигаться курсом, проложенным по абсолютно прямой линии на северо-восток. Но Караманлис почему-то вел корабль не прямо к пункту назначения, а как бы по дуге, прижимаясь к болгарским берегам.

Взяв из каюты компас, Аржанова не осталась на верхней палубе юта, как обычно, а спустилась по трапу с восемью ступенями вниз, на шканцы, к штурвалу, где в тот момент рядом с рулевым стоял моряк.

– Куда мы плывем, капитан? – спросила она у грека.

– В Очаков, госпожа, – ответил он.

– Какой курс вы держите? – Анастасия достала свой навигационный прибор и, наклонившись над нактоузом с большим судовым компасом, сравнила их показания.

– Норд-ост, госпожа, – Караманлис с изумлением наблюдал за действиями мусульманки в черной чадре.

– Неправда, капитан. Сейчас вы сильно отклонились к норд-весту.

– Откуда вы знаете?

– Ваш судовой компас показывает это, – Анастасия постучала пальцем по стеклу прибора.

– Неужели вы учились в штурманской школе? – за усмешкой грек пытался спрятать свою растерянность.

– Может быть, и училась. Но имеет ли это значение, если вы обманываете меня? Ложь и обман требуют наказания. Или объяснения. Так что вы выбираете?

– Обман обману рознь, – мореход в тревоге оглянулся. К нему с двух сторон приближались слуги необычной пассажирки – здоровенные мужики с пистолетами и кинжалами за поясом. – Признайтесь, вы ведь тоже не турчанка и не татарка.

– Будете говорить? – спросила Аржанова.

– Я все расскажу, госпожа. Только для этого нужна подробная карта Черного моря. Она находится у меня в каюте. Приглашаю вас к себе в гости.

– Хорошо. Но вместе с моими слугами…

Дело в том, что война вовсе не способствует развитию торговли, и в этом Караманлис убедился на собственном опыте.

Примерно десять лет подряд он совершал весьма выгодные с коммерческой точки зрения рейсы между Стамбулом и Гаджи-беем, Очаковым и Суджук-кале, между Стамбулом и крымскими городами Гезлеве, Кафа и Судак. Из Гезлеве грек доставлял в Турцию поваренную соль, добытую в тамошних озерах, из Кафы – овечьи шкуры, воск и знаменитую пшеницу твердых сортов, из Судака – отличное белое и красное виноградное вино в сорокаведерных бочках. Взяв заказ в канцелярии великого визиря, он возил из Стамбула в Гаджи-бей, Очаков и Суджук-кале, где находились крупные османские гарнизоны, снаряжение, вооружение, обмундирование для войск султана, строительные материалы для ремонта и реконструкции фортификационных сооружений.

За это время капитан «Элефтерии» досконально изучил все наиболее удобные маршруты, расположение портов, погодные условия на Черном море, ветры, дующие тут весной, летом и осенью. Иногда ему казалось, будто он уже с закрытыми глазами может довести свою поляку до места назначения, что подводный царь Нептун благоволит к нему и потому его плавания обходятся без особых потерь, приносят ощутимую выгоду.

Вдруг турки в сентябре прошлого года объявили войну русским. Навигацию купеческим судоходным компаниям все-таки удалось закончить вполне успешно. Однако весной 1788 года ситуация резко изменилась.

В море вышли военные флоты обеих империй, насчитывающие десятки кораблей разных классов и видов. Их боевые столкновения стали происходить на маршрутах, давно проложенных капитанами торговых судов, и сопровождаться длительными артиллерийскими перестрелками. Получило развитие и каперство, то есть захват купеческих кораблей враждебной державы фрегатами и галерами в качестве военных трофеев.

В первых числах мая сего года «Элефтерия» пришла в Очаков с военным грузом. Через три недели, уже на обратном пути, греки стали свидетелями ожесточенной схватки в устье реки Буг между одиннадцатью турецкими галерами и русской одномачтовой дубль-шлюпкой, вооруженной семью орудиями. Османы думали, будто победа близка и «кяфиры» будут их легкой добычей. Но русский офицер, командовавший дубль-шлюпкой[17], предпочел героическую смерть плену у мусульман. Он взорвал свой корабль вместе с четырьмя плотно окружившими его вражескими плавсредствами. Эхо большого взрыва долго перекатывалось по водной глади Днепровско-Бугского лимана. Разлетевшиеся далеко в стороны горящие обломки пяти судов едва не попали на поляку. Уцелевшие турецкие галеры пустились наутек. Греческие моряки, сочувствовавшие единоверцам, помолились за упокой души русских храбрецов, подняли паруса и, стараясь держаться поближе к западному берегу, со всеми предосторожностями двинулись в Стамбул.

Тут бы Караманлису призадуматься о безопасности плавания к северным черноморским берегам. Но в дни войны плата за заказы канцелярии великого визиря сделалась по-царски щедрой. Он не удержался. Снова «Элефтерия» пошла в Очаков, имея в трюмах мешки с мукой и рисом, бочки с солониной для питания гарнизона крепости. Грозный флот султана, состоящий из десяти линейных кораблей, шести фрегатов и сорока галер, капитан видел в очаковской гавани еще 16 июня 1788 года. Однако, 18 июня его уже не существовало.

В темноте летней ночи турки попытались выйти из Очакова в открытое море. Русские их заметили. Батареи, расположенные на песчанном мысу у Кинбурна, открыли меткий огонь. Затем подоспела русская же гребная флотилия численностью до семидесяти галер. Разбуженные громом канонады, греки чуть не до утра наблюдали за ядрами и бомбами, как красные метеоры, носившимися между громадами парусников, за всполохами пожаров на их палубах, за медленно уходящими под воду остовами разбитых судов.

Русские потопили тогда пять линейных кораблей, два фрегата, две шебеки и большую галеру. Один пятидесятипушечный линейный корабль, разворачиваясь у мыса, сел на мель и попал в руки русской морской пехоты, с галер взявшей его на абордаж. Четыре османских линейных корабля и четыре фрегата прорвались и ушли в море. Но весь гребной флот был отрезан от своих и загнан обратно в очаковскую гавань. Многие его суда получили тяжелые повреждения.

– Вот место этого сражения, – Караманлис показал карандашом на карте острый и длинный, похожий на морду какого-то животного, мыс Кинбурнской косы, как бы запирающий вход в Днепровский лиман почти напротив крепости Очаков.

– Вы сами как потом оттуда выбрались? – спросила Аржанова.

– Тоже ночью. Но я схитрил, пошел не мимо мыса, а сразу взял направо, к острову Березань, – карандаш в руке грека скользнул по раскрашенной в светло-голубой цвет плотной бумаге и остановился у маленького коричневатого пятнышка. – Такой маршрут я вам и предлагаю. Он – проверенный…

Анастасия задумалась. Она давно опустила на плечи черный платок-чадру и сидела, склонившись над картой, пристально разглядывала причудливо изрезанные берега.

– Все равно, близко к Очакову уже не подойти, – продолжал капитан. – Ваши военные корабли до сих пор блокируют лиман. Они либо меня потопят, либо возьмут в плен. Разбирайся после того, кто прав и кто виноват…

– Наши корабли? – курская дворянка решила разыграть удивление перед Караманлисом.

– Да, госпожа. Я догадался, вы – русская, хотя говорите по-турецки очень хорошо…

Однако Караманлис допустил ошибку в своих расчетах. Ситуация у стен Очакова менялась довольно быстро, о чем он и не подозревал. Капитан, увидев в июне разгром османского флота, решил не рисковать собственной полякой и больше к крепости не ходить. Конечно, в Стамбуле ему снова предлагали выгодную сделку, обещали дать прикрытие из военных кораблей для целого каравана купеческих судов при движении и к осажденной русскими крепости. На сей раз грек отказался категорически. Он взял обычный коммерческий груз и отправился в Гаджи-бей.

Эскадра под командованием турецкого адмирала Эски-Хасан-паши, пользуясь попутным ветром, вместе с восемью транспортными судами действительно прорвалась к Очакову в конце октября. Она доставила туда 1500 солдат, много провианта, оружие и снаряды. Через три дня ветер утих, и турецкие моряки не смогли выбраться из гавани. По ним открыли огонь русские береговые батареи. Наша гребная флотилия завязала бой с противником и к 30 октября пустила ко дну 23 вражеские плавсредства.

Добившись полного господства на море, генерал-фельдмаршал Потемкин-Таврический обратил внимание на укрепленный пункт противника, располагавшийся в четырех километрах от Очакова на острове Березань. Этот маленький кусочек суши с крутыми, обрывистыми берегами сам по себе представлял собой естественное фортификационное сооружение. Турки построили на нем две батареи с двадцатью орудиями и казармы для отряда янычар численностью более 400 человек.

Караманлис думал, будто Березань по-прежнему принадлежит Осаманской империи, и смело вел к острову свою «Элефтерию» под османским красным с белым полумесяцем и звездой флагом. Но 7 ноября 1788 года остров по приказу Потемкина захватили запорожские казаки…

Отношения с Запорожской Сечью у правительства Екатерины Великой складывались непросто. Существовавшая с конца XV столетия на берегах Днепра, Омельника, Буга, Конских Вод и Кагарлык, Сечь однородным национальным составом не отличалась. Беглые поляки и русские, крестившиеся турки и татары, разного рода проходимцы и авантюристы – кого только не принимала она в свои ряды! Запорожская Сечь воевала то с польским королем, то с турецким султаном, то с крымским ханом, то с московским царем. Впрочем, с готовностью, если в том видела выгоду, она вступала в военные союзы со всеми вышеперечисленными сторонами и периодически в своих набегах грабила то польские, то турецкие, то русские города.

Такая «казачья демократия», унаследованная от позднего Средневековья, не способствовала созданию собственного суверенного государства с четко определенной внутренней и внешней политикой. В 1654 году на Переяславской раде запорожцы, послушавшись гетмана Богдана Хмельницкого, решили перейти под скипетр московского царя, но – чисто номинально и за хорошее жалованье. В 1657 году, послушавшись гетмана Выговского, они захотели опять присоединиться к Польше, так как ясновельможные паны пообещали им больше денег и привилегий. В 1667 году гетман Петр Дорошенко, подкупленный турками, вознамерился сделать Малороссию вассалом Османской империи, напрочь забыв про священную борьбу за «веру християнскую», о которой так любили поговорить украинцы с русскими.

Ко второй половине XVIII столетия Запорожская Сечь окончательно превратилась в обособленную ото всех общину, объединившую отъявленных разбойников. Конец терпению российского правительства пришел после их дерзкого нападения на город Умань, где «вольные казаки» со зверской жестокостью расправились с мирным населением. В мае 1775 года последовал указ Екатерины Великой об упразднении Запорожской Сечи.

Часть запорожцев ушла в Турцию, в город Добруджа, часть согласилась поступить на службу в Российскую императорскую армию. Из них образовалось «Верное Войско Запорожское» (впоследствии – Черноморское казачье войско. – А. Б.), получившее во владение земли между реками Буг и Днестр.

При осаде Очакова запорожцы особенно отличились, штурмом захватив остров Березань. Командовал ими кошевой атаман подполковник русской службы Антон Головатый. Отряд в 800 человек на лодках, именуемых у украинцев «дубами», вооруженных легкими пушками, рано утром подобрался к самому берегу. Османы заметили их слишком поздно и открыли ураганный огонь из пушек и ружей. Тем не менее казаки, неся пушки на плечах, сумели взобраться по крутым отрогам наверх, затем установить свои орудия и открыть стрельбу. Они с ходу ворвались на батарею. Там бывшие запорожцы перерезали всю орудийную прислугу. Затем пошли на штурм янычарской казармы. Выстрелами из орудий их поддерживали два фрегата севастопольской эскадры «Борислав» и «Стрела», подошедшие к Березани. Янычары выбросили белый флаг. В плен сдалось 350 человек во главе с комендантом укрепления двухбунчужным пашой Османом. Потери запорожцев не превышали двадцати девяти убитых и раненых. По просьбе Потемкина украинцы остались на острове, чтобы нести караульную службу…

Прислонив походную икону святого Николая Чудотворца к оконному стеклу, Глафира стояла перед ней на коленях, крестилась, отвешивала земные поклоны и бормотала молитву «Живый в помощи Вышняго». Ничто не отвлекало ее. Качка прекратилась. Купеческая поляка двигалась медленно, прямо и ровно, точно по гладильной доске. Снег неслышно падал за окном и закрывал туманной пеленой морскую даль.

– Яко Ты, Господи, упование мое, Вышняго положи еси прибежище твое. Не придет к тебе зло, и рана не приближится телеси твоему, яко Ангелом Своим заповесть о тебе, сохранити тя во всех путех твоих. На руках возьмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою, на аспида и василиска наступиши, и попериши льва и змия… – читала горничная вторую часть довольно длинной молитвы.

Вдруг в тишину, нарушаемую лишь поскрипыванием переборок да тихим плеском воды за бортом, ворвался громкий звук, совершенно новый, чужой, зловещий. Аржанова, которая полулежала на постели, подложив под спину подушку и закутавшись в соболью накидку, тотчас вскочила на ноги. Она этот звук помнила еще со времени первого замужества за подполковником Ширванского пехотного полка. Так ревели ядра, пролетая над полем битвы при Козлуджи, где муж ее получил смертельное ранение.

– Неужели мы у Очакова? – Анастасия замерла у двери, прислушиваясь.

Глафира посмотрела на барыню, перекрестилась, поклонилась снова святому Николаю Чудотворцу и продолжала:

– Яко на Мя упова, и избавлю и покрыю и, яко позна имя Мое. Воззовет ко Мне, и услышу его: с ним есмь в скорби, изму его, и прославлю его, долготою дней исполню его, и явлю ему спасение Мое…

Теперь ядро, проревев над «Элефтерией», упало в море гораздо ближе. Столб воды поднялся в метрах трех от кормы поляки. Аржанова и Глафира припали к окну. Крупные брызги долетели до него и сбили тонкую наледь на стеклах. По наклону палубы они поняли, что судно заходит на поворот.

– Оставайся здесь! – скомандовала курская дворянка горничной. – Я пойду на шканцы к капитану. Узнаю, что там происходит.

– Дак они еще стрелять будут, – сказала Глафира.

– Кто «они»?

– Ну, эти, на острове.

– А ты откуда знаешь? – Анастасия задала вопрос недоверчиво.

– Во сне видела, матушка барыня, – спокойно ответила верная служанка. – Нынче в полночь сон вещий мне привиделся. Стрелять они будут, но попасть-то не попадут…

Запорожцы получили распоряжение главнокомандующего открывать огонь по судам, идущим к Очакову с юга и юго-запада. Шесть дней никаких судов они не видели. Остатки эскадры адмирала Эски-Хасан-паши отплыли в Стамбул. Русские корабли ввиду усиливающихся холодов и штормовых ветров укрылись в Днепровском лимане. Но сегодня, 13 ноября 1788 года, море успокоилось, пошел густой мокрый снег.

Трехмачтовую купеческую поляку с турецким флагом на корме казаки заметили издали и долго ждали ее подхода на дистанцию пушечного выстрела, ибо ветер дул слабо, и корабль двигался медленно. Наводил орудие бывалый пушкарь Макар Тягнибок, однако не было у него нужной точности, потому как пили запорожцы уже вторые сутки не просыхая. За подвиг Потемкин-Таврический распорядился отдать им все имущество, военное и гражданское, оставленное турками на острове. Антону Головатому императрица пожаловала орден Св. Георгия 4-й степени. В довершение своих милостей главнокомандующий недавно прислал еще и пять бочонков водки для всего отряда.

Здесь, на острове Березань, казаки очутились в условиях гораздо лучших, чем наша осадная армия у стен Очакова. Расположились они в каменной янычарской казарме, отапливали ее дровами, которые заготовили турки, питались рисом и бараниной из турецких же запасов, воду брали из здешнего колодца, глубокого и чистого. Так отчего вволю не попить дармовой горилки «щирым украинцам»?

Русские поставили свои армейские палатки, а потом вырыли землянки в степи, продуваемой ветром, с конца октября занесенной снегом. В подвозе провианта случались перебои. Дров для костров тоже порой не хватало. В проблему, трудно разрешимую, превратилось добывание воды. Вроде бы ее имелось в достатке: левый и правый фланг осадного лагеря, построенного в виде дуги, упирались в Днепровский лиман, недалеко находилась и река Буг. Но вскоре питьевая вода сделалась мало пригодной к употреблению. Она вызвала эпидемию дизентерии в войсках. Более шестисот человек, страдающих кровавым поносом, пришлось отправить в госпиталь в Кинбурн.

Конечно, ни о чем подобном Анастасия и не догадывалась, рассматривая в подзорную трубу сильно выдающийся в море большой мыс, по форме напоминающий равнобедренный треугольник. На самой высокой, приморской его части белели стены центрального очаковского форта «Хасан-паша», и минарет его мечети поднимался в небо метров на тридцать. «Элефтерия» оставляла остров справа и приближалась к заливчику, называемому Березанским. Теперь была видна не только турецкая крепость, но и осадный лагерь русской армии, раскинувшийся примерно в полутора километрах от ее рвов и палисадов.

Аржанова думала, что это – земля обетованная. Полгода сотни и сотни верст отделяли ее от родины. Она жила и преодолевала разные преграды с верой в возвращение к отечеству. Скоро, очень скоро Флора увидит тех, кто отправил ее в дальнее путешествие, и лично доложит им о завершении операции «Секрет чертежника». Из задумчивости ее вывел капитан поляки.

– Дальше я не пойду, госпожа, – твердо сказал Караманлис.

– Почему?

– Не знаю, кто сейчас стрелял с острова. Но если осадная артиллерия русских возьмет «Элефтерию» на мушку, то шансов уйти отсюда у меня не будет.

– Как мне и моим людям добраться до берега?

– Я дам вам баркас…

Гребцы с одинаковой размеренностью погружали весла в воду. Волнение не превышало двух баллов, и лодка шла довольно быстро. Снегопад то усиливался, то почти прекращался. Из-за этого курской дворянке казалось, будто они плывут в белом облаке. Лишь промозглая сырость, поднимавшаяся от воды, делала путешествие вовсе не небесным, а вполне земным.

В спешке собирая вещи на поляке, они постарались одеться тепло и хоть в какой-то степени не по-мусульмански. Глафира оба черных платка с чадрой выбросила через окно в море. Корнет Чернозуб так же поступил с фетровыми колпаками и отрезами муслина, наворачивавшимися на них в виде чалмы.

Вместо этого женщины надели платки, мужчины – меховые малахаи. Но ничем не могли они заменить восточные кафтаны с косо выкроенным бортом и застежкой на воздушных петлях, накидки «фериджи», платья «энтери», широкие шаровары, сапоги с загнутыми вверх носами. Безусловно, все это выглядело весьма подозрительно с точки зрения гренадеров, мушкетеров и егерей на аванпостах, охранявших лагерь со стороны степи.

Аржанова уже представляла себе встречу с ними и придумывала объяснения. Ведь кто-то должен ее проводить от аванпоста до штаб-квартиры главнокомандующего генерал-фельдмаршала Потемкина-Таврического. Кроме сумы-планшета с французскими чертежами, пристегнутого под платьем на животе, у нее имелся лишь паспорт польской дворянки Ванды Кухарской из города Рогачева и султанский фирман на арабском языке с печатью, подтверждавший то же самое.

Однако каким образом эта дама оказалась у стен Очакова и что ей здесь нужно?

Данными вопросами всерьез озаботился двадцатилетний подпоручик Фанагорийского гренадерского полка Сергей Самохвалов. Сегодня он дежурил по полку. Дежурство проходило скучно, обыденно, боевых действий не предвиделось. Ближе к вечеру солдаты доставили в просторную штабную палатку двух женщин и четырех мужчин довольно странного вида. Служивые рассказали обер-офицеру, что вся компания приплыла на восьмивесельном баркасе, который немедленно отошел от песчаной отмели и скрылся за снегопадом. Люди, выгрузившиеся из него, пошли прямо к осадному лагерю и на аванпосту утверждали, будто они – русские.

Самохвалов, дворянин Курской губернии, где за его отцом, отставным премьер-майором, в деревне Самохваловка Обояньского уезда числилось сто двадцать семь крепостных душ, служить начал, как полагалось в то время, с пятнадцати лет капралом в пехоте. Считая себя человеком чрезвычайно опытным в военном деле, он ни минуты не сомневался, что поймал османских шпионов. Однако молодая женщина, подавшая ему свой паспорт с фамилией «Кухарская», была очень хороша собой. Подпоручик решил угостить ее чаем и предложил говорить ему правду и только правду.

– Пожалуйста, проводите меня в штаб-квартиру главнокомандующего, – устало произнесла курская дворянка.

– Зачем же мелочиться? – усмехнулся Самохвалов. – Давайте сразу в Санкт-Петербург, к императрице.

– Извольте немедленно сообщить обо мне в штаб-квартиру, – повторила Аржанова, немного возвысив голос.

– А если не сообщу, что мне будет?

– Пять суток ареста!

– Перестаньте ломать комедию, сударыня! В ваших вещах нашли много оружия и три сумы с патронами. Особенно меня интересует егерский штуцер с иностранным прибором «диоптр», предназначенным для прицельной стрельбы. Правда, на замочной доске у него есть надпись «Тула, 1778», – молодой офицер указал на штуцер Николая, извлеченный из кожаного чехла.

– По-вашему, о чем это говорит? – спросила Анастасия, стараясь сохранять спокойствие.

– О подготовке покушения на светлейшего князя Потемкина-Таврического.

– Вот и отлично. Доложите его высокопревосходительству о своей страшной находке и передайте ему мой паспорт…

Возможно, столь содержательный разговор продолжался бы у них и дальше. Но в палатку по своим делам зашел секунд-майор фон Раан, командир второго батальона Фанагорийского полка. Самохвалов доложил ему о происшествии на аванпосту и передал паспорт Ванды Кухарской. Молодой офицер надеялся услышать дельный совет, ведь фон Раан был человек образованный, окончил Лейпцигский университет и даже не чуждался литературных занятий, иногда читая офицерам-фанагорийцам свои заметки о Второй Русско-турецкой войне. Просьба польской красавицы показалась выпускнику Лейпцигского университета естественной и логичной. Он-то знал, что поляки могут входить в круг приближенных светлейшего князя. Его старшая племянница, урожденная Александра Энгельгардт, замужем за польским магнатом, великим гетманом коронным графом Браницким. Недавно она вместе с мужем побывала в гостях у дяди здесь, в армейском лагере. Фон Раан даже видел графиню лично.

Секунд-майор поручил Самохвалову собрать все вещи Ванды Кухарской обратно в полотняные мешки, егерский штуцер спрятать в чехол. Более того, он вслух выразил желание препроводить очаровательную даму и ее слуг к светлейшему князю, коль она о том просит. Отвернувшись, фон Раан шепнул подпоручику, что на всякий случай с ними должны идти три солдата и унтер-офицер.

Сумерки сгущались.

Однако сияние снежного покрова еще позволяло рассматривать окрестности. Знакомая картина представилась взору Аржановой. С первым мужем, командовавшим батальоном в Ширванском пехотном полку, она не раз выезжала на «компаменты», то есть в летние армейские лагеря. Здесь все было устроено так же: чисто, аккуратно, строго по линейной разметке. У каждого полка – своя «улица» с палатками из бело-серой толстой парусины и землянками, вырытыми на равном расстоянии друг от друга. В первой линии – солдатские походные жилища, во второй – офицерские, затем – небольшой плац, где стояла полковая штабная палатка и двухколесные повозки-«ящики»: для казны, канцелярская, аптечная, церковная и четыре патронных.

По пути секунд-майор развлекал спутницу рассказами из жизни осадного лагеря. В частности, он успел поведать ей о последней, случившейся 11 ноября вылазке противника.

Ночью около двух тысяч янычар вышли из крепости, спустились к берегу на левом фланге и, пользуясь прикрытием его высоты, напали на солдат, строивших новую осадную батарею и там же спавших. Тридцать человек погибли на месте сразу, остальные начали отступать. Им на помощь поспешил генерал-майор Максимович, но при нем оказался только караул из пятнадцати рядовых и трех офицеров. В неравной схватке все они пали, как герои. Турки водрузили на батарее свое красное знамя с белым полумесяцем и звездой и хотели увезти в крепость два наших полевых орудия.

В лагере сыграли тревогу. Резерв из трех батальонов пошел на неприятеля в штыки. Османское знамя сняли, отбили одну пушку и, погнавшись за отступающими янычарами, вторую нашли опрокинутой в ров, откуда достали на канатах.

Турки, следуя своим дикарским правилам, отрубили у всех убитых русских головы и унесли их с собой. На следующий день они выставили эти «трофеи», насаженные на копья, на земляном валу на виду осаждающих Очаков, видимо, для устрашения. Отдельно они поместили голову храброго генерал-майора Максимовича.

Ответ на очевидное варварство был жестоким, но эффект от него получился замечательный. Кто-то из военачальников отдал приказ, и у нескольких убитых на батарее мусульман тоже отрезали головы и повезли их по лагерю, рассказывая о ночной схватке и об особенном османском обычае. Солдаты сбегались отовсюду, и скоро повозку с головами сопровождала возбужденная и разгневанная толпа служивых. Потрясая в воздухе кулаками, они кричали: «Штурм! Штурм!»

– Понять солдат можно, – закончил рассказ фон Раан. – Осада уже изнуряет войска.

– Теперь штурма ждать недолго, – ответила Аржанова.

– Вы так думаете? – секунд-майор посмотрел на нее пристально.

– Я не думаю. Я знаю…

Аржанова представляла себе встречу со светлейшим князем по-разному. То ей казалось, что времени у главнокомандующего для беседы со скромным сотрудником секретной канцелярии Ее Величества вообще не найдется и через адъютанта он лишь передаст Флоре устную благодарность. То Анастасия воображала, будто в его кабинете они вдвоем станут рассматривать чертежи, и Григорий Александрович захочет услышать подробный рассказ о французской колонии в Галате. Была еще одна тема, которая курскую дворянку волновала: Анджей Кухарский. Естественно, они спросят о нем. Что последует за этим вопросом? Строгое служебное разбирательство и наказание за самоуправство или поступок Анастасии найдут необходимо нужным для благополучного завершения операции и потому оправданным…

Адъютант генерал-фельдмаршала секунд-ротмистр Екатеринославского кирасирского полка Ламсдорф сразу узнал княгиню Мещерскую и учтиво обратился к ней: «Добрый вечер, ваше сиятельство! Со счастливым возвращением!» – чем моментально развеял подозрения секунд-майора фон Раана, все-таки у него имевшиеся. Взяв паспорт на имя Кухарской, секунд-ротмистр скрылся за пологом, из-за которого доносились мужские голоса. Потемкин-Таврический ужинал в компании своих генералов.

Буквально через две минуты светлейший князь стремительно вышел в приемную, где дожидались аржановцы. Он увидел Анастасию, которая понуро стояла посреди комнаты.

– Слава Богу! – воскликнул генерал-фельдмаршал и, сделав шаг вперед, прижал к губам ее руку.

– Честь имею явиться, ваше высокопревосходительство… – начала по-офицерски докладывать курская дворянка.

– Вы добыли чертежи? – нетерпеливо перебил он.

– Так точно, ваше высокопревосходительство.

– Где они?

– Здесь, ваше высокопревосходительство, – она приложила его руку к своему животу.

– Прекрасно! – Потемкин сверкнул глазами. – Я хочу увидеть их тотчас!

– Тогда мне придется раздеваться прямо здесь, господин фельдмаршал, – она смущенно улыбнулась.

– Нет, не надо, – он опомнился. – Чего бы вы желали?

– Хоть немного горячей воды для меня и для моей горничной, Григорий Александрович. Возможно ли это в заснеженной степи под Очаковым?

Он рассмеялся громко, весело, беззаботно, как человек совершенно счастливый:

– Конечно, ваше сиятельство! Корнет Чернозуб, унтер-офицер Прокофьев, белый маг Гончаров и ваш слуга Николай разместятся в землянках моего кирасирского эскорта, что находятся здесь неподалеку, там получат горячий ужин и вещевое довольствие. Но вы пока останетесь здесь…

Как часто водилось в XVIII столетии, штаб-квартира главнокомандующего соединялась с его жилыми апартаментами. На правом фланге лагеря, на широком взгорье, был вырыт целый комплекс помещений, правда, не очень больших по размеру: коридоры, приемная, два кабинета, столовая, или зал для заседаний, две спальни, кухня, кладовки, ванная и туалет. Наполовину заглубленные в песчаную очаковскую почву, они сверху имели покрытие из бревен и досок, присыпанное землей. Полы там сделали деревянными, стены прикрыли коврами, только вместо дверей использовали пологи из парусины.

Воду для Аржановой и Глафиры грели на походной чугунной печке, труба которой через низкий потолок уводила дым наружу. Перед чугунным же глубоким чаном Анастасия раздевалась, осторожно отстегивая ремни сумы-планшета. Чертежи, выполненные на ватмане, абсолютно не пострадали от двухнедельного морского путешествия. Зато белую планшевую рубаху и платье «энтери», насквозь пропитанные потом, Аржановой захотелось выбросить и никогда больше не надевать. Однако у нее не было европейской женской одежды. Из хурджина Глафира достала для барыни того же покроя рубаху и платье. Сверху пришлось надеть соболью накидку, ибо в земляных апартаментах светлейшего князя чувствовались ноябрьский холод и сырость приморского края.

Этот наряд не смутил Потемкина. Она сам ходил тут в армейском зеленом сюртуке, подбитом ватой. В его кабинете курская дворянка открыла суму-планшет и разложила на столе чертежи с фортификационными изобретениями Лафита Клаве.

Генерал-фельдмаршал бегло просмотрел все двенадцать листов с французским текстом на обороте. Аржанова тоже разглядывала их с любопытством, так как ранее не имела такой возможности. Черновики с исправлениями, сделанными красной тушью, давали полное представление о реконструкции турецкой крепости, которую провели за три года французы. Длинные, как черви, подземные галереи простирались довольно далеко за пределы форта «Хасан-паша» и пролегали под городскими кварталами Очакова, выходили за пределы крепостных стен, в основном на западной его стороне. Пороховые закладки там инженер из Марселя отметил синими квадратиками и указал количество взрывчатого вещества в каждой.

Кроме минных галерей, колодцев и спусков к ним французы возвели настоящий подземный город. Потому интенсивный обстрел русской осадной артиллерии разрушал только стены и дома в Очакове, но мало наносил урона живой силе противника. Турки прятались в подземных убежищах и по окончании бомбардировок вновь занимали свои места на укреплениях и батареях.

– Картина совершенно ясная, – сказал Потемкин, сложил чертежи в суму-планшет и спрятал ее в походный сундук. – Теперь я могу назначать штурм. Главный удар будет нанесен не по западной стороне крепости, а по восточной.

– Следовательно, вы считаете мое поручение исполненным? – спросила Аржанова.

– Да. Полностью. Вы получите награду.

– У вас нет ко мне вопросов?

– Никаких вопросов не может быть при столь блестящем результате, ваше сиятельство, – светлейший князь посмотрел на курскую дворянку ласково. – Все четко, точно, правильно и в срок.

– А Кухарский?

– Действительно, – удивился Потемкин. – Сейчас я не увидел польского дворянина в вашей команде. Куда он подевался?

– Остался в Галате.

Григорий Александрович встал и с озабоченным видом прошелся по кабинету: три шага до полога и три шага обратно к столу, за которым сидела Флора.

– Как вы допустили это? – он наклонился и заглянул ей в глаза.

Она молчала довольно долго и наконец ответила:

– Его пришлось застрелить.

– Почему?

– Хотел отнять у меня чертежи.

– И дальше что с ними сделать?

– Не знаю. Не успела выяснить, – она тяжело вздохнула. – Однако и до сего поистине прискорбного случая в конфиденциальных донесениях я сообщала о более чем странном поведении пана Анджея…

Стараясь говорить кратко и не особенно вдаваться в детали, Аржанова обрисовала Потемкину проведение операции «Секрет чертежника» в Стамбуле, положительно отозвалась о помощи Теодоракиса, рассказала про свои отношения с Лафитом Клаве, реалистом-романтиком французского разлива, который, судя по всему, увлекся ею, с горечью аттестовала польского дворянина: он, как мог, мешал ей, ибо конфликтовал с группой инженеров и регулярно напивался. Далее, Анастасия хотела, чтоб светлейший князь наградил не только ее, но и корнета Чернозуба, унтер-офицера Прокофьева, белого мага Гончарова, который обнаружил папку с чертежами в библиотеке инженер-майора, меткого стрелка Николая и, конечно, Глафиру, применившую свои глубокие познания в фитотерапии наилучшим образом. Без усилий этих людей операция едва ли завершилась бы удачно. При этом курская дворянка не сказала генерал-фельдмаршалу, кто именно произвел выстрел, отправивший на тот свет предателя Кухарского.

Потемкин-Таврический слушал княгиню Мещерскую внимательно, не перебивая. Их знакомство продолжалось уже восемь лет. Когда-то Григорий Александрович рекомендовал вдову подполковника Аржанова на службу в секретную канцелярию Ее Величества, выступил поручителем молодой женщины. Ведь без поручительства государыня не рассматривала никаких кандидатур в учреждение, по-матерински ею опекаемое. Приятно было думать тайному супругу царицы, что и на сей раз он не ошибся, что распознал характер и замечательные способности Анастасии Петровны сразу.

Пусть близкое знакомство у них начиналось в постели. Но разве соитие не обнажает всех чувств и мыслей мужчины и женщины? Разве не является оно своеобразным «моментом истины», если совершается по велению сердца, а не из корыстных побуждений?

Много званых в этом мире, говорит Библия, и светлейший князь в том убеждался на собственном опыте, но очень мало избранных. Изберите же достойных, дайте им поручения, соответствующие их возможностям, и мощь государства Российского удвоится. Верой и правдой станут служить ему люди, высочайшим благорасположением отмеченные. Не забудьте поощрить их достижения своевременными наградами, ведь ничто более не возбуждает ревность к службе, чем внимание «власть предержащих» и оценка деяний, от них исходящая…

Флора закончила свой рассказ и сидела за столом, нервно сплетая и расплетая пальцы рук. Она ждала слов своего давнего возлюбленного. Да, так она снова думала о светлейшем князе, в полусумраке кабинета бросая на него мимолетнее взгляды. В настоящей любви, как в долгой дороге через пустыню, есть приливы и отливы, дни просветления и дни затмения. Какой сегодня день на календаре их жизни? Что ответит ей великолепный Григорий Александрович?

– Это просто невероятно, душа моя, – произнес Потемкин с улыбкой. – Женщина, обманувшая хитроумных французов и закосневших в своем варварстве османов, вернувшаяся из чужой страны с огромными сложностями, боится суждений начальника секретной канцелярии действительного статского советника Турчанинова. А вдруг старый бюрократ рассердится на нее из-за дурака Кухарского, чуть не погубившего всю разведывательную группу? Вдруг он потребует объяснений того, что объяснить никак невозможно…

– Да, боюсь я этого, ваше высокопревосходительство, – подтвердила Аржанова. – Боюсь, ибо бесконечно дорожу моей службой Отечеству и великой государыне.

– Нечего вам бояться! – торжественно провозгласил генерал-фельдмаршал. – Сотни русских солдат вы уже спасли от гибели под стенами Очакова. Я лично буду докладывать о таковом вашем поступке доброй монархине нашей Екатерине Алексеевне…

Неведомая сила бросила их друг к другу, и они встретились посреди комнаты. Соболья накидка упала к ногам курской дворянки. Тонкое платье «энтери» и планшевая рубаха под ним лишь подчеркивали хрупкость ее фигуры, заметно исхудавшей от последних переживаний. Сильными руками прижимал к своей груди Анастасию светлейший князь, будто желал оградить ее от всяческих напастей. Он целовал ее щеки, мокрые от слез, и приговаривал:

– Ну ладно, ладно, душа моя. Не плачь. Все позади, и ты вернулась…

Куда вернулась Анастасия, она и сама точно не представляла.

Может быть, в город-новостройку Херсон в сентябре 1780 года, где произошла их первая встреча и начался этот бурный роман. Может быть, в Санкт-Петербург в феврале 1782-го, когда она согласилась на его уговоры и опять поехала в Крымское ханство защищать там интересы Российской империи. Может быть, в храм Святого Самсония Странноприимца на Выборгской стороне Северной столицы, в котором по его приказу в октябре 1783-го обвенчалась с князем Мещерским. Может быть, в жаркие майские дни 1787-го, в ряды «восточного эскорта», что остановил взбесившихся лошадей царского экипажа на дороге из Симферополя в Бахчи-сарай. Везде и повсюду светлейший князь присутствовал зримо и незримо, а железную его волю она ощущала словно нечто материальное.

Противоречивые чувства обуревали курскую дворянку. С трудом справляясь с ними, она и не заметила, как очутилась в спальне Потемкина, на широкой его постели, уже без платья «энтери», но под одеялом из медвежьей шкуры необъятных размеров, подбитой байкой. Казалось, жар высокой температуры исходит от густого и длинного меха. Наверное, потому Анастасия позволила светлейшему князю разорвать восточную рубаху и целовать ей соски, груди и белый шрам, тонким рубцом пролегавший между ними.

Прикосновение горячих его губ, настойчивые и все более откровенные ласки доводили Аржанову до состояния, близкого к обмороку. А когда все случилось, Анастасия, вскрикнув в последний раз, откатилась от него на край постели. Встревоженный долгим ее молчанием и этой позой испытавшего боль человека, Потемкин дотронулся до плеча Флоры:

– Душа моя, что было не так?

– Нет. Все, как обычно.

– Но я вижу слезы.

– Пустяки, – она вытерла глаза ладонью.

– Ты сожалеешь о чем-то?

– Да. О любви. Но это абсолютно безнадежная любовь. Я любила тебя, люблю и буду любить вечно…

Загрузка...