Французская волчица — королева Англии. Изабелла

Введение: «Французская волчица

В лондонском Сити, на Ньюгейт-стрит, можно видеть жалкие руины церкви Христа — пронзительное напоминание о разорении, причиненном германской авиацией во время Второй мировой войны. На этом месте располагался госпиталь Христа, школа Синих Плащей, основанная Эдуардом VI в XVI веке; она была разрушена Великим пожаром 1666 года и отстроена сэром Кристофером Реном несколько лет спустя. Однако в основании этих руин лежит еще более древняя постройка — великолепный монастырь францисканцев, или Серых Братьев, возведенный в 1225 году, а впоследствии украшенный и расширенный стараниями благочестивых королев средневековья. В XIV веке здесь располагалась королевская усыпальница, соперничавшая с Вестминстерским аббатством в качестве места упокоения коронованных особ. Однако пора его великолепия безвозвратно канула в прошлое после того, как в 1538 году, в период Реформации, Генрих VIII упразднил монастыри.

Одной из тех, кого погребли в церкви Серых Братьев в Ньюгейте и чьи гробницы ныне утеряны, была Изабелла Французская — супруга Эдуарда II, одна из наиболее известных «роковых женщин» в истории. В наши дни еще ходят легенды о том, что эта мрачная особа не упокоилась с миром, а ее злобный призрак иногда бывает виден среди руин с прижатым к груди сердцем убиенного мужа. Утверждают также — даже в авторитетных изданиях «Английского Наследия», — что якобы безумный смех и пронзительные вопли этой королевы можно слышать грозовыми ночами в замке Райзинг в Норфолке, некогда ее излюбленной резиденции. Многие до сих пор убеждены, что ее, потерявшую рассудок и память, держали там пленницей двадцать восемь лет. А еще рассказывают, будто ее беспокойный призрак является в тайных переходах под замком в Ноттингеме, тщетно пытаясь разыскать потерянного любовника.

Несомненно одно: все легенды об Изабелле Французской складываются в образ трагической, раздираемой противоречиями, жестокой и злой по природе личности. Да и историческая репутация у нее ничуть не благожелательнее. Начиная с 1327 года ее подвергали большим нападкам, чем всех остальных королев Англии. Еще при жизни Изабеллы хронист Джеффри Бейкер называл ее «эта ведьма» или «эта сварливая карга», сравнивал с библейской Иезавелью и поминал ее сторонников как «жрецов Ваала». Другие хронисты были сдержаннее в выражениях, но отзывались столь же неодобрительно.

В 1592 году Кристофер Марло в своей пьесе «Трагедия об Эдуарде Втором» с едким сарказмом писал о «противоестественной королеве, лживой Изабель», вложив в уста Эдуарда такую характеристику: «Моя неверная супруга пятнает бесчестием супружеское ложе». Соответственно, в 1991 году режиссер Дерек Джармен в противоречивой киноверсии этой пьесы выказал очень мало сочувствия к Изабелле, изобразив ее как мужеподобную особу с подавленными сексуальными влечениями.

Эпитет «Французская волчица» был изобретен Шекспиром для Маргариты Анжуйской, супруги Генриха VI, мстительной интриганки — но в XVIII веке, когда Англия воевала с Францией, поэт Томас Грэй применил его к Изабелле; так с тех пор и повелось. В своем стихотворении «Бард» (1757) Грей говорит, вкладывая в свои слова ужасный смысл: «Французская волчица, безжалостно грызешь ты своего порченого супруга».

В XX веке немецкий поэт и драматург Бертольт Брехт вновь обратился к этой теме в пьесе «Жизнь Эдуарда II Английского». Здесь Изабелла заявляет:

Наконец, в 1960 году известный французский писатель Морис Дрюон в романе «Французская волчица» пишет, что у Изабеллы были мелкие острые зубы, как у хищника, поэтому она походила на волчицу. Таким образом, легенда глубоко укоренилась в сознании публики.

С историками Изабелле также не повезло. В середине XIX века Агнес Стрикленд высокопарно пишет, что со времен «прекрасной и лживой Эльфриды», которая, как полагают, подстроила в 979 году убийство своего пасынка, короля Эдуарда Мученика, «ни одна королева Англии не оставила такого темного следа в анналах царственных женщин, как Изабелла». Она-де является «единственным примером королевы Англии, открыто и бесстыдно презревшей обязанности высокого призвания, ставшей на сторону предателей и иноземных смутьянов против своего супруга и короля и запятнавшей свое имя рядом преступлений — изменой, предательством, убийством и цареубийством».

Всего этого было слишком много для мисс Стрикленд с ее возвышенной викторианской моралью, поэтому она весьма строго откорректировала свое повествование. Но даже более современные историки находят для Изабеллы мало добрых слов, по большей части повторяя клевету старых хронистов. В 1955 году В. Г. Г. Грин назвал ее «женщиной, не имеющей ни реального веса, ни привлекательности» — оценка столь же неточная, сколь пренебрежительная. В 1967 году Кеннет Фаулер очернил ее, назвав «злонравной женщиной, отъявленной интриганкой», которая навлекла на себя бесчестие «несостоятельностью в браке», хотя автор и отметил снисходительно, что это «отчасти можно извинить слабостями ее супруга». В других источниках Изабелла именуется «одной из красивейших, но развратных женщин своего времени» или попросту «Изабеллой Безумной».

Но каким образом Изабелла приобрела такую репутацию? В 1308 году ее, двенадцатилетнюю, выдали за Эдуарда II, страдавшего гомосексуальными отклонениями. Она выросла и стала легендарной красавицей, но слабохарактерный муж пренебрегал ею, а его порочные фавориты жестоко третировали ее. Она терпела такое обращение много лет, приобретя славу образцовой супруги-королевы и миротворицы. Но в 1325 году, доведенная до отчаяния тем, что ее лишили свободы, детей и доходов, она сумела бежать во Францию и там позволила себе двойную измену, вступив в связь с лордом Роджером Мортимером — изменником, живущим в изгнании. Вдвоем они возглавили первое успешное вторжение в Англию со времен норманнского завоевания, свергли Эдуарда II и стали регентами при старшем сыне Изабеллы, Эдуарде III. Несколько месяцев спустя было объявлено, что Эдуард II умер в заключении, а вскоре поползли слухи, что он был жестоко убит по приказу Мортимера и Изабеллы. Однако прежде, чем это случилось, непопулярная политика регентов восстановила против них народ. Когда в 1330 году Эдуард III достиг совершеннолетия, он покончил с их режимом и казнил Мортимера. Изабеллу избавили от позора, она провела последние двадцать восемь лет жизни в почетной ссылке. Тем не менее с тех пор на ее имя всегда навешивались ярлыки убийцы и изменницы.

Других королев тоже, бывало, обвиняли в убийствах, заговорах и супружеской неверности, однако на их долю не выпало такого длительного и упорного осуждения — возможно, потому, что эти обвинения не удавалось неоспоримо доказать. Мало кто ныне верит, будто Анна Болейн изменяла Генриху VIII сразу с пятью мужчинами и злоумышляла против него. Кэтрин Ховард всегда отрицала предполагаемую неверность. Монашеские сплетни о любовниках Изабеллы Ангулемской? Рассказывают, будто король Иоанн привязывал их над ее кроватью — но и он никогда не обвинял ее в неверности открыто, и никто не подвергал сомнению законность ее детей. Элеонора Аквитанская, вероятно, была неверна своему первому мужу Людовику и подняла мятеж против второго, Генриха II, однако очень немногие авторы в наше время порицают ее за это.

Правда, про Изабеллу известно, что она жила во внебрачной связи по меньшей мере четыре года. Это было вопиющим нарушением морального кодекса того времени. Более того, она вместе с любовником задумала и осуществила вторжение на земли своего супруга, что привело к его низложению и, возможно, убийству. Такие поступки королевы взрывали общепринятые идеалы женственности, которые подразумевали безусловную верность жены королю-супругу и безупречное сексуальное поведение; они также подрывали святость монархии. Отсюда и пошли обвинения в измене и предательстве.

Что касается убийств вообще и цареубийства в частности, здесь свидетельства становятся более смутными. Мы сейчас даже не можем утверждать, что Эдуарда II действительно убили, и еще менее ясно, причастна ли к этому его изгнанная жена, хотя многие историки ранее отвечали на этот вопрос утвердительно.

Дурную славу Изабелле создало прежде всего распутство — вернее, то, что считали распутством полные предрассудков монахи-летописцы и историки викторианской эпохи. Но, как указала Нора Лофт, не заведи Изабелла любовника, о ней сложили бы совсем другие рассказы. Исследование современных источников показывает, что она обладала многими прекрасными качествами и могла бы обрести не позор, бесчестие и попреки, а славу освободительницы, спасительницы, которая избавила Англию от гнета слабого и порочного монарха и способствовала вступлению на трон сильного короля.

Перемена в общественных отношениях и мнениях в настоящее время позволяет взглянуть на личную жизнь Изабеллы с большей терпимостью и сочувствием. В ее истории особенно потрясает отчаянная безвыходность ситуации, в которой она оказалась помимо своей воли. Она сумела найти выход лишь благодаря собственной решительности и предприимчивости преодолела мужские предрассудки, завоевала сочувствие народа и стала героиней. Однако дальнейшие ее поступки глубоко возмутили современников, до того видевших в ней образцовую королеву. Слабости героини оказались роковыми, и с той поры начался ее долгий путь по склону вниз, к трагедии и позору.

Примечательно, что полная биография Изабеллы никогда не публиковалась. Существует одна неопубликованная — это диссертация Пола Догерти 1977 года, представляющая собой чисто академическое исследование. Недавно вышедшая из печати книга Догерти об Изабелле не является биографией, поскольку фокусируется прежде всего на тайне смерти Эдуарда II и причастности к ней Изабеллы.

История Изабеллы была предметом многих научных статей в исторических журналах и, разумеется, весьма устаревшего жизнеописания работы Агнес Стрикленд. Поэтому давно настала пора пересмотреть прежние оценки. В наши дни, после десятилетий, переменивших представление о роли женщины в обществе, можно взглянуть на Изабеллу по-новому — с жалостью и даже с уважением. От женщин больше не требуется быть безвольным украшением жизни своих мужей или жертвой обстоятельств; они теперь — движущая и побуждающая к действию сила, они способны сами формировать свою судьбу, делать собственный выбор как жизненного пути, так и мужчины — спутника жизни. То, что некогда казалось ужасным, теперь таковым не считается.

Завороженная жизненной драмой Изабеллы, я приступала к этой работе, исходя из многих традиционных — и неверных — предпосылок. Разумеется, королева не слишком мне нравилась, и это меня беспокоило, поскольку мой писательский опыт указывал на то, что всегда нужно установить какую-то личную связь с героем книги. Элеонора Аквитанская, несомненно, была небезупречна, однако ею я восхищалась. К счастью, вопреки моим ожиданиям, в ходе работы мое мнение об Изабелле постепенно менялось, поскольку из источников складывался совсем иной образ, чем первоначально представлялся мне. Изабелла была столь же энергичной и способной, как Элеонора Аквитанская, и их жизненный опыт во многом совпадал. Обе они — урожденные француженки, духовно богатые и высоко образованные; обеим пришлось столкнуться с трудностями и враждебностью людей; обе были весьма чувственны по природе и заперты в клетку неудачного брака; обеим пришлось столкнуться с неверностью мужей, и обе обзаводились любовниками; что еще более существенно, обе поднимали мятеж против своих венценосных супругов, и обеим пришлось жить под домашним арестом; обе обладали способностями и тягой к управлению государством, и обе противоречили обычаям своего времени. Но, в отличие от Элеоноры, как мы видели, Изабелле не досталось блестящей посмертной славы.

Теперь, осмыслив заново все свидетельства о жизни Изабеллы и очистив факты от романтических легенд и мрачных мифов, я испытываю к ней не только огромное сочувствие, но и значительное почтение. Соответственно, цель этой книги — восстановление репутации и реабилитация памяти замечательной, но несправедливо оклеветанной женщины, которая была жертвой не своих пороков, а обстоятельств, бесчестных людей и предрассудков авторов, писавших ее историю. Как и Элеонору, Изабеллу, несомненно, есть в чем упрекнуть, но все же ее проступки человечны, и многое в ее личности привлекательно. Итак, вам предлагается первый реалистический портрет королевы, которую клеймили и очерняли больше всех остальных.

Элисон Уэйр,

Эддлстон на шотландской границе и Каршелтон, Сюррей,

20 января — 5 августа 2004 года

1. «Прекрасная дева»

20 мая 1303 года в Париже состоялась торжественная церемония обручения. Невесте было семь лет, жениху (не присутствовавшему) — девятнадцать. Она — Изабелла, дочь Филиппа IV, короля Франции, он — Эдуард Карнарвон, принц Уэльский, сын и наследник короля Англии Эдуарда I.^{1}

В качестве своих заместителей принц прислал графа Линкольна[1] и графа Савойского; в ходе церемонии они официально попросили у короля и королевы Франции руки их дочери, госпожи Изабеллы, для принца Уэльского. Согласие было должным образом дано. Затем архиепископ Нарбоннский Жиль, председательствующий священнослужитель, велел Изабелле произнести свой обет. Вложив руку в ладонь архиепископа, девочка послушно произнесла положенные слова, дав согласие на брак при условии, что все статьи брачного контракта будут выполнены.^{2}

Этот союз стал итогом непростых переговоров с целью установления длительного мира между двумя издавна враждующими соседями — Англией и Францией. Отец Изабеллы, Филипп IV, известный как Филипп Красивый, был самым могущественным государем тогдашнего христианского мира, но также и самым беспокойным. В предшествующие семь лет он не только вел территориальные войны сразу с Англией и Фландрией, но также, несмотря на титул «христианнейшего короля», ввязался в острый конфликт с папой римским, приняв меры к ограничению власти папства во Франции. Это привело к отлучению его от церкви всего через несколько месяцев после обручения дочери.

Война Филиппа с Эдуардом I была вызвана давней распрей из-за английских владений во Франции. В XII веке вследствие женитьбы Генриха II на Элеоноре Аквитанской империя Плантагенетов (династии, основанной Генрихом) простиралась от Нормандии до Пиренеев, а королевский домен Франции ограничивался областями, прилегающими к Парижу. К 1204 году сын Генриха, король Иоанн Безземельный, потерял большую этих территорий, включая Нормандию — их отобрал честолюбивый Филипп II, прозванный «Августом». При сыне Иоанна, Генрихе III, Франция еще больше потеснила англичан — французские короли жаждали расширить свой домен. Ко времени Эдуарда I все, что осталось в распоряжении Англии на землях Франции, сводилось к южной части принадлежавшего некогда Элеоноре герцогства Аквитанского — герцогству Гасконь, процветающему винодельческому краю, — а также двум графствам, Понтье и Монтрейль, которые отошли к английской короне за счет брака Эдуарда I с Элеонорой Кастильской в 1254 году.

Неудивительно, что Филипп IV, энергичный продолжатель экспансионистской политики своих предшественников, положил глаз на Гасконь и в 1296 году в результате военного похода захватил ее. Возникший конфликт можно было уладить двумя путями — военным либо дипломатическим. Эдуард I хотел вернуть Гасконь, а Филипп стремился вбить клин между Эдуардом и фламандцами, которые объединялись против него. К 1298 году оба короля уже были вовлечены в тайные переговоры о мире. Затем вмешался папа Бонифаций VIII. Весной 1298 года он предложил двойной брачный союз между Францией и Англией: согласно его плану Эдуард I, вдовец после смерти Элеоноры Кастильской в 1290 году, должен был жениться на сестре Филиппа Маргарите, а сын и наследник Эдуарда, принц Уэльский, — обручиться с дочерью Филиппа Изабеллой, которой было тогда всего два года. Как только этот мир подпишут, Гасконь будет возвращена Эдуарду I.^{3}

Предложение Бонифация понравилось обеим сторонам. Для Филиппа оно открывало заманчивую перспективу распространения французского влияния на саму Англию, поскольку в перспективе на троне этой страны оказывался его внук, а Эдуарду I оно обещало возвращение Гаскони и блестящую партию для сына. Изабелла, будучи дочерью короля Франции и королевы Наваррской, считалась дорогим товаром на брачном рынке; до того ни одна королева Англии не могла похвалиться подобной родословной.

Сделку оговорили в целом, и две недели спустя, 15 мая, король Эдуард назначил Генри де Ласи, графа Линкольнского, уполномоченным по ведению дальнейших переговоров по обоим бракам.^{4} В марте 1299 года Парламент[2] одобрил условия, выторгованные Линкольном, и 12 мая следующего года начались приготовления к обручению через заместителей. Три дня спустя граф Линкольн, граф Амадей Савойский и Ги де Бошан, граф Уорвик, были назначены заместителями Эдуарда I и его сына. Вскоре они отбыли во Францию. Эдуард I лично поручил графу Савойскому разузнать как можно больше о личных качествах Маргариты Французской, включая размер ее ноги и ширину талии. Граф доложил, что она «красивая и чрезвычайно добродетельная дама», благочестивая и милосердная.

Монтрейльский договор, определявший будущее обручение Изабеллы с Эдуардом Карнарвоном, был подписан 19 июня, ратифицирован Эдуардом I и принцем Уэльским 4 июля и дополнен Шартрским договором от 3 августа. По условиям договора Филипп обязался дать за Изабеллой приданое в 18 000 фунтов, а когда она станет королевой Англии, то получит в удел все земли, которые прежде принадлежали Элеоноре Кастильской; до того Эдуард I оставлял их за Маргаритой. Ежегодный доход с этих земель составлял 4500 фунтов. В случае, если Эдуард I нарушит договор, он теряет Гасконь; если же его нарушит Филипп, ему придется уплатить Эдуарду возмещение в 100 000 фунтов.^{5} Наконец 29 августа по требованию Эдуарда I король и королева Франции дали торжественное обещание, что оба брака состоятся^{6}, и уже в сентябре Маргарита Французская, которой тогда было не более двадцати лет, прибыла в Англию и в Кентерберийском соборе вышла замуж за шестидесятилетнего Эдуарда I. Против ожидания, этот союз оказался удачным и счастливым, у супругов родилось трое детей. В октябре 1299 года Филипп IV окончательно ратифицировал Монтрейльский договор.^{7} «Когда между государями расцветает любовь, она осушает горькие слезы их подданных», — так прокомментировал это событие один из современников.

В 1300 году французы оккупировали Фландрию, но два года спустя потерпели унизительное поражение и были перебиты фламандцами под Куртре. Все это время Эдуард I продолжал настаивать на немедленном возвращении ему Гаскони, но Филипп не спешил выполнять обещание, пока принц Уэльский не женится на Изабелле^{8} — а та все еще была слишком мала для замужества.

К апрелю 1303 года Эдуард I уже в значительной степени потерял интерес к этому союзу и начал присматривать невесту для сына в других местах.^{9} В этот критический момент, боясь войны на два фронта, Филипп IV разыграл свою козырную карту и дал согласие на передачу герцогства Гаскони Эдуарду без дальнейших отлагательств. Его намерение заключалось в том, как он напомнил Эдуарду II в 1308 году, чтобы в будущем эта земля стала наследством их общих внуков, наследников Эдуарда и Изабеллы.^{10} Теперь Эдуард I был удовлетворен. Договор, официально восстанавливающий его права на герцогство, подписали в Париже в тот же день, когда состоялось обручение маленькой Изабеллы и Эдуарда Карнарвона. Впоследствии между Эдуардом I и Филиппом IV еще случались конфликты, но незначительные, и новый союз не нарушался. Отныне Изабелле было суждено стать королевой Англии.

Изабелла родилась, вероятно, в 1295 году. Относительно этой даты разные источники противоречат друг другу. Пирс Лэнгтофт утверждает, что ей было «всего семь лет» в 1299 году — то есть ее рождение он относит к 1292 году. Та же дата приведена в «Анналах» Уигмора.^{11} Однако и французский хронист Гильом де Нанжи, и Томас Уолсингем пишут, что Изабелле исполнилось двенадцать к моменту замужества в январе 1308 года, а значит, она родилась между январем 1295 года и январем 1296 года. Поскольку каноническое право не допускало замужества ранее двенадцати лет, и в 1298 году папа римский требовал, чтобы она стала женой принца Эдуарда, как только достигнет этого возраста,^{12} видимо, на эту последнюю датировку можно положиться.

Однако в том же самом документе от июня 1298 года папа упоминает, что Изабелле «нет еще семи лет» — и тогда она могла родиться в любой из годов, начиная с 1291. Более того, согласно Монтрейльскому договору (июнь 1299 года) обручение и свадьба Изабеллы должны были состояться, когда она достигнет, соответственно, канонических лет — семи и двенадцати.^{13} Получается, что ей уже исполнилось семь до мая 1303 года и двенадцать до января 1308 года.

Предполагают, что Изабелла достигла канонического брачного возраста в 1305 году, когда она и принц Уэльский назначили своих представителей для брака через заместителей.^{14} Тогда брак не состоялся из-за продолжающейся тяжбы за Гасконь^{15}, — но сам факт, что обручение было проведено, считается доказательством того, что Изабелла либо уже вошла, либо вскоре должна была войти в возраст, то есть ей исполнялось двенадцать, и в этом случае дата ее рождения относится уже к 1293 году. Но и этому предположению противоречит другое: в ноябре 1305 года папа Климент V выдал грамоту, позволяющую юной паре вступить в брак сразу же, хотя Изабелле в тот момент еще не исполнилось двенадцати, а было всего десять. (Известны, правда, случаи, когда девочек выдавали замуж и до двенадцати лет — например, Жанна Плантагенет в 1178 году стала женой короля Сицилийского в одиннадцать, и папа дал на то особое разрешение.) Но если считать, что исключения не допускались, значит, она родилась между ноябрем 1294 года и ноябрем 1295 года. Еще больше запутывает нас декрет Филиппа IV за 1310 год, согласно которому Изабелла именуется его «primogenita», то есть «первенцем» — то есть приходится считать, что она родилась не позднее 1288 года, поскольку ее старший брат Людовик точно родился в октябре 1289 года. Эта дата противоречит всем остальным свидетельствам, но ее можно объяснить ошибкой чиновника, составлявшего текст документа.

Подведем итог: указания папских грамот и писем, а также Монтрейльского договора представляются наиболее надежными, и на их основании мы выводим дату рождения между маем и ноябрем 1295 года. В свою очередь она подкрепляется утверждениями Гильома де Нанжи и Томаса Уолсингема. Значит, Изабелле было семь лет при обручении и двенадцать ко времени свадьбы.

Изабелла росла в эпоху, когда общество рассматривало женщин как низшие существа. «Нам следует считать женскую сущность искажением, которое, однако, принадлежит природе вещей», — читаем мы в редакции Аристотевого «Происхождения животных», датируемой XIII веком. «Женщина есть источник смуты для мужчины, ненасытный зверь, вечная тревога, беспрестанная война, ежедневное разорение, сосуд бурь и преграда благочестию», — писал яростный женоненавистник Венсан де Бовэ в том же XIII веке. Еще раньше, в 1140 году, знаток канонического права Грациан полагал, что «женщине следует подчиняться мужчинам. Естественный порядок для человечества таков, что женщины должны служить мужчинам, а дети — родителям, поскольку справедливо, чтобы меньшие служили большим».

Муж был господином и хозяином жены: он был для нее то же, что Христос для церкви. Посему, если женщина убивала мужа, ее обвиняли в низком предательстве и могли сжечь на костре. Он же, напротив, имел право бить жену, если она ему чем-то не угодила; в прямом смысле слова «обязанность мужа — быть палачом своей жены». Конечно, не предполагалось, что он может убить или покалечить ее при подобных наказаниях — хотя, согласно своду законов, содержащемуся в «Обычаях» Бове, «в ряде случаев мужчинам можно простить увечья, наносимые ими женам, и закон не должен вмешиваться».

Любить мужа и выказывать ему полное послушание было обязанностью женщины. В 1393 году анонимный парижский автор наставлял жен подчиняться приказам мужей, поскольку «его удовольствие превыше вашего», и советовал «лелеять персону вашего мужа, оказывать ему всяческое внимание, доставлять все мыслимые удовольствия, веселить дозволенными ласками и тайными наслаждениями. Не будьте сварливы, но милы, добры и любезны. И ежели вы будете так поступать, то сердце его не отвернется от вас, и он не станет заглядываться на других женщин». Бремя ответственности за стабильность брака всегда возлагалось на жен.

Формальные законы рассматривали женщин как детей, поэтому у них было мало законных прав. На них смотрели как на ценное движимое имущество на ярмарке невест, как на предлог для сделок по приобретению собственности или земель или как на приз в куртуазной любовной игре, и рамки отводимой им роли были весьма узки. Когда в 1348 году группа знатных женщин попыталась узурпировать мужскую привилегию и устроить турнир, бог «положил предел их беспутству, вызвав жестокие грозы и чрезвычайно сильные бури».^{16} В XV веке одним из основных преступлений Жанны д'Арк сочли ношение мужской одежды, приравненное к ереси.

Некоторые высокородные дамы обучались читать и писать — но то были лишь немногие счастливицы. В XIII веке Филипп Наваррский считал, что в целом женщин

В тот век, когда происхождение и право наследования являлись вопросами первостепенной важности, от женщин прежде всего ждали моральной безупречности, и образцом для подражания ставили непорочную Деву Марию. Но так как женщины происходили от Евы, совершившей первородный грех, и, следовательно, могли с большей легкостью поддаться соблазну, чем мужчины, им требовалось тщательно оберегать свою репутацию. Тема нестойкости женщин была весьма популярна. «Всюду, где ты видишь красивое лицо, найдешь много грязи под кожей». Тот же парижский аноним заметил также, что

Церковь учила, что половые отношения предназначены прежде всего для произведения потомства, а не для наслаждения, а потому допустимы только в браке. Измена рассматривалась как серьезное прегрешение, особенно со стороны жены, потому что это нарушало чистоту крови в роду ее мужа. В 1371 году автор «Книги о рыцаре де ла Тур Ландри» настаивал, что «когда женщины влюбляются в женатых мужчин, они хуже шлюх из борделя, а знатная женщина, имеющая средства для жизни и все же заводящая себе любовника, делает это сугубо ради плотской похоти». Муж, обнаруживший измену жены, имел законное право убить ее.

Разумеется, многим женщинам удавалось выйти за рамки условностей. Многие самостоятельно управляли фермами, мастерскими или лавками, распоряжались большими поместьями. Бывали даже женщины-врачи. Некоторые писали книги. А королевы, в силу высокого брачного статуса, могли добиться политического авторитета и значительной власти. Изабеллу наверняка воспитывали так, чтобы она точно усвоила, чего ждут от нее как от дочери и от жены, и у нее перед глазами был пример матери, которая сама являлась правящей королевой.

Изабелла появилась на свет в самом блестящем королевском доме Европы. Его слава была добыта преимущественно стараниями французских королей XIII века, которые в 1297 году увенчались канонизацией ее прадеда Людовика IX, одного из величайших монархов средневековья. Ее дед, Филипп III, слабый, заурядный человек, сумел лишь поддержать на прежнем уровне достижения Людовика, признанного святым, но дело продолжил его сын, в 1285 году в возрасте семнадцати лет взошедший на трон под именем Филиппа IV. Он многое добавил к престижу французской монархии: расширил границы королевского домена, основал Генеральные Штаты, которые возникли из парижского Parlement (парламента), и централизовал административную систему страны.

В 1284 году Филипп весьма удачно женился на одиннадцатилетней Жанне, королеве Наваррской, унаследовавшей трон этого королевства в младенчестве[3]. Присоединение Наварры и принадлежащих Жанне графств Шампань и Бри еще больше укрепило могущество Филиппа.

Филипп IV был «весьма видным мужчиной»^{17}, и именно за поразительную внешность его прозвали Красивым. Очень высокий и крепко сложенный, он обладал холодным, расчетливым умом и безжалостным характером. Однако в его характере имелись также черты аскетизма: под дорогим бархатом и мехами он ради умерщвления плоти носил рубашку из грубой шерсти, и даже регулярно бичевал себя монашеской плетью по указаниям своего духовника. Те, кто знали его лично, находили упорный взгляд, долгое молчание и необъяснимые настроения короля малоприятными. «Он не человек, не зверь — он статуя», — так говаривал епископ Памье.

Как правитель Филипп был авторитарен, деспотичен, деятелен. Подданные его боялись. Он решительно защищал королевские привилегии и был одержимым приобретателем богатств. Ему постоянно не хватало денег, и он зачастую прибегал к очень жестким мерам, чтобы их добыть. Он обобрал проживающих в его владениях евреев, реквизировав огромные суммы, конфисковал значительную часть имущества ломбардских банкиров, обложил тяжелыми налогами церковь, продавал титулы людям незнатным и несколько раз проводил понижение качества монеты. Его дочь Изабелла впоследствии унаследовала и эту одержимость деньгами, и эту скупость.

Мать Изабеллы, Жанна Наваррская, не слыла красавицей: полная и невзрачная, лицом она напоминала мавританку. Тем не менее она была достойной, благочестивой и умной женщиной, способной самостоятельно управлять делами своего королевства Наварры и других владений, хотя тактично приняла проведенные ее мужем во Франции реформы как образец для собственной системы администрации. Дважды и с большой энергией она успешно защищала свои территории, сперва от происков графа Барского, потом — против соединенных сил Арагона и Кастилии. В 1298-1299 годах королева вместе со своей матерью Бланш д'Артуа и вдовствующей королевой Франции Марией Брабантской активно включилась в дипломатические переговоры по поводу обручения ее дочери Изабеллы.

Однако обычно Жанна, поглощенная частыми беременностями и родами, предпочитала не вмешиваться во французскую политику и ограничивала свое влияние домашней и интеллектуальной сферами. В 1304 году она основала в Париже Наваррский коллеж, известный также как «Отель королевы Жанны» (Hotel de la Reine), ставший культурным центром процветающего университета столицы. Когда Филипп отправлялся в очередную из своих частых поездок но провинциям Франции, Жанна неизменно сопровождала его. Они были любящей парой, по меньшей мере, с ее стороны, так как выросли вместе в Венсеннском замке: мать Жанны сочла правильным отдать свою дочь, лишившуюся отца, под покровительство короля Франции.

Жизнь и деятельность матери, по-видимому, оставили заметный отпечаток в сознании Изабеллы; она унаследовала многие из ее способностей и, возможно, старалась подражать ее примеру во взрослой жизни. Она, несомненно, узнала от Жанны, чем может отличиться женщина в обществе, где господствуют мужчины.

От брака Филиппа и Жанны родилось семеро детей. Трое сыновей пережили детский возраст и выросли: наследник, Людовик (родился в 1289 году в Париже), Филипп (родился около 1292-1293 года в Лионе), и Карл (родившийся, вероятно, в 1294 году). Все они стали «очень красивыми и статными рыцарями».^{18} Изабелла была шестым ребенком. Две ее старшие сестры, Маргарита и Бланш, умерли детьми в 1294 году или чуть позже, а младший брат Робер, родившийся в 1297 году, умер в возрасте одиннадцати лет в 1308 году в Сен-Жермен-ан-Лэ. Как единственная выжившая дочь, Изабелла стала любимицей отца, и, возможно, он ее слегка избаловал.

Планируя браки детей, Филипп стремился укрепить влияние Франции и расширить границы. При благоприятном стечении обстоятельств его внук, плод союза между Изабеллой и Эдуардом, занял бы английский трон. В сентябре 1305 года старший сын Филиппа Людовик[4] женился на пятнадцатилетней Маргарите, внучке с материнской стороны Людовика Святого, дочери Робера II, графа Бургундского. В 1307 году был заключен брак Карла с кузиной Маргариты, одиннадцатилетней Бланкой[5] Бургундской, а Филиппа женили на сестре последней, Жанне; они были дочерьми Отона IV, графа Бургундского. Благодаря этим бракам французская корона обрела область Франш-Конте и часть Бургундии.

В начале XIV века Франция была самой богатой и густонаселенной страной Европы: в ней проживало около 21 миллиона человек, в то время как в Англии насчитывалось всего 4,[5 миллиона; из них 80 000 жили в Париже — вдвое больше, чем в Лондоне. Французское общество оставалось в основном феодальным, и королевский домен на тот момент занимал более половины современной Франции, остальное составляли владения вассалов. Династия Капетингов[6], пришедшая к власти в 987 году, с тех пор не прерывалась, корона неизменно переходила от отца к сыну.

Франция в то время поднялась на вершину европейской культуры, а Париж стал интеллектуальным центром христианства. Король Филипп сам был щедрым и требовательным покровителем искусств, а королева Жанна, происходившая из рода блистательных, образованных графов Шампанских, подняла культуру двора на высокий уровень. В ее свите состояли менестрели и труверы, устраивавшие утонченные музыкальные праздники.

Изабелла провела детство в королевских замках Иль-де-Франса, и, конечно же, в Париже, в Лувре. Тогда он представлял собою окруженный рвом замок; другой резиденцией служил дворец в Ситэ, заново перестроенный Филиппом IV (ныне на этом месте стоит Дворец Правосудия.) Как протекала повседневная жизнь принцессы в эти ранние годы, нам почти не известно. Сохранилось несколько документов о сделанных ею денежных пожалованиях.^{19} Кроме того, мы знаем, что к Изабелле, совсем малютке, в качестве няньки была приставлена дама по имени Теофания де Сен-Пьер. Изабелла сильно привязалась к ней; впоследствии Теофания отправилась с нею в Англию и оставалась рядом многие годы.

Судя по всему, Изабелла получила хорошее по тем временам образование: ей повезло, ее научили читать, и любовь к чтению скрашивала всю ее жизнь. Каких-либо доказательств, что она умела писать, у нас нет, но это вполне возможно.[7] Важнее всего было то, что ее растили с сильнейшим осознанием своего статуса и значимости как дочери самого могущественного государя Европы и будущей жены принца Уэльского, чей отец был почти столь же могуществен. Просватанная, когда ей было четыре, она всегда жила с сознанием, что в один прекрасный день станет королевой Англии. Кроме того, ее, как правнучку Людовика Святого, наверняка воспитали в убеждении, что королевский дом Капетингов, к которому она принадлежит, осенен святостью и превосходит все прочие правящие династии. Возможно, она также наивно представляла себе, что все короли такие же, как ее отец.

Хотя детство Изабеллы протекало безбедно и беспечно, как у всякого привилегированного ребенка, его все же омрачала война и ссора ее отца с папой римским. Она наверняка слышала о том, как в сентябре 1303 года посол Филиппа набросился с кулаками на гневливого и неуступчивого Бонифация VIII, а на следующий же день разъяренный понтифик отлучил ее отца от церкви. Это, несомненно, обсуждалось в семье и не могло не причинить большого огорчения набожной девочке. Потрясение было еще большим, когда Бонифаций, не дожив до конца того же месяца, умер от последствий избиения. На счастье Франции, в 1305 году избрание пожилого бесхарактерного француза Климента V открыло путь к примирению, и в 1309 году под давлением Филиппа Климент перенес папскую резиденцию из Рима в Авиньон (на юге Франции), где она затем и оставалась около семидесяти лет. По сути, папы стали заложниками королей Франции.

Между тем в апреле 1305 года, когда Изабелле еще не исполнилось десяти, ее мать умерла в Венсенне в возрасте всего лишь тридцати двух лет. Один французский хронист^{20} обвинял ее мужа, будто он ее отравил, но это весьма маловероятно. Филипп Красивый был сражен смертью королевы Жанны, и когда погребальная процессия двигалась в аббатство Сен-Дени под Парижем, страдание его было неподдельным. Присутствовала ли на похоронах Изабелла, неизвестно. Королевство Наваррское перешло по наследству к старшему сыну Жанны, Людовику. После ее смерти Филипп остался верен памяти супруги и больше не женился — случай исключительный для эпохи, когда королевские браки служили источником политических преимуществ.

Исчезло сдерживающее влияние королевы Жанны, и за каких-нибудь три года тон французского двора почти полностью переменился. Прежняя gravitas, серьезность, была забыта. Теперь высшее общество возглавили три молоденьких невестки короля, ветреные и проказливые девушки[8], настроенные исключителыю на удовольствия. Вскоре двор закрутила лихорадочная карусель праздников, балов и изобретательных развлечений. Строгих моралистов шокировали новые моды, введенные принцессами — которые, помимо прочих изысков, придумали носить юбки с весьма смелыми разрезами.

В первые месяцы после смерти королевы Франции папа Климент начал торопить Эдуарда I, побуждая наконец осуществить женитьбу его сына на Изабелле, и 15 октября принц Уэльский назначил послов, уполномоченных подписать контракт с английской стороны.^{21} Предполагалось провести бракосочетание через представителей в Лионе, приурочив его к запланированной там церемонии возведения в сан нового папы^{22}, и 11 ноября Филипп распорядился, чтобы Изабелла назначила своих представителей.^{23} Папа выдал необходимое разрешение на брак 27 ноября^{24}, а 3 декабря в Лувре Изабелла назвала имена своих доверенных: ее дядя Людовик д'Эвре, Жиль де Сен-Поль и граф Дрё.^{25} Однако письменных свидетельств об осуществлении этого намерения нет. Напротив, источники свидетельствуют, что план сорвался из-за новых разногласий по поводу Гаскони.

Тем не менее каверзные предварительные переговоры все тянулись. В 1306 году Климент направил кардинала Петра Испанского в Англию, чтобы уладить последние препятствия к союзу между принцем Уэльским и «прекрасной девой»^{26}, и выразил надежду, что мир между Англией и Францией непременно настанет.^{27} Кардинал Петр был принят Эдуардом I в Карлайле 12 марта 1307, а 16 марта король дал свое формальное согласие на этот брак. Когда на пасху в Карлайле открылся Парламент^{28}, идея этого брака получила единодушное одобрение, и немедленно начались практические приготовления. Было решено, что в конце апреля принц Эдуард отправится во Францию и обвенчается с Изабеллой в Пуатье; он уже успел выехать в Дувр и там девять дней ждал приказа отца, чтобы отплыть. Но приказ так и не пришел.^{29} Вместо этого принца вызвали в Шотландию — помогать отцу в очередной войне.^{30} Видимо, король не был уверен, что этот брак принесет долгожданный для обеих сторон прочный мир.^{31} Тем не менее совсем он этого замысла не оставил, поскольку два месяца спустя, незадолго до своей смерти 7 июля 1307 года, с запозданием велел сыну наконец жениться на Изабелле. На следующий день принц Уэльский наследовал ему как король Эдуард II.

До той поры новый король не проявлял никакого интереса к предстоящей женитьбе. Нет никаких сообщений о том, что он посылал какие-либо письма или подарки будущей невесте, или хотя бы проявлял любопытство на ее счет. Однако, отказавшись от брачного контракта, он потерял бы Гасконь; к тому же, имея за спиной мятеж в Шотландии, он не мог позволить себе вести войну на два фронта. Поэтому немедленно после восшествия на престол он отправил епископов Даремского и Норвичского, а также графов Линкольна и Пемброка во Францию для завершения переговоров. Они вернулись домой с восторженными впечатлениями от красоты Изабеллы, и кое-кто из летописцев даже обвинил Эдуарда в том, что он, стремясь поскорее жениться, не воспользовался возможностью завоевать Шотландию.^{32} И все же, как мы увидим далее, Эдуарда в тот момент одолевали куда более острые личные заботы.

К концу августа король Филипп приказал своему брату, графу Людовику д'Эвре, вступить в переговоры с англичанами, и к 24 сентября представители д'Эвре прибыли в Англию; перед этим граф вступил с королем Эдуардом в переписку.^{33} В октябре Парламент проголосовал за выделение средств для предстоящего бракосочетания короля и последующей коронации его и королевы. Наконец 6 ноября король снова направил послов во Францию для назначения дня свадьбы и окончательных приготовлений.^{34}

Спустя четыре дня Эдуард распорядился готовиться к поездке во Францию^{35}, к свадебной церемонии, которую он желал провести в Булони^{36}, и к приему невесты в Англии. Королевские апартаменты в Вестминстерском дворце отремонтировали, в сады завезли свежий торф, возвели новые беседки, рыбные пруды очистили и добавили в них рыбок, привели в порядок расположенную неподалеку пристань «Королевский мост» на Темзе. Для доставки новой королевы отрядили королевский корабль «Маргарита Вестминстерская»; Эдуард велел заново выкрасить и оснастить его, лично начертил планы гардеробной и кладовых в жилых помещениях корабля для размещения багажа невесты.^{37} Он также заказал вышитые стенные ковры для коронационных торжеств.^{38}

Тем временем по ходатайству папы римского Филипп согласился на проведение свадьбы в Булони, в январе.^{39} Всем было известно, что он высоко почитает собор Богоматери в Булони, с другой стороны, это место было удобно и для англичан.^{40} Теперь Изабеллу поглотила подготовка приданого.^{41}

Эти дни счастливых предвкушений и приятных хлопот во Франции были омрачены массовым арестом около двух тысяч рыцарей-тамплиеров, произведенным по приказу короля 13 октября. Членов этого рыцарско-монашеского ордена Храма Соломонова, основанного в 1119 году для защиты паломников, прибывающих в Святую Землю, схватили одновременно по всей Франции, обвинив в ереси и блуде; хуже того, их имущество было сразу же реквизировано короной.

Разумеется, это огульное обвинение ордена, на протяжении веков накопившего сказочные богатства, не случайно совпало с моментом, когда королю Филиппу в очередной раз отчаянно понадобились деньги. В течение следующих семи лет во Франции прошли процессы, на которых тамплиеров обвиняли в ереси, идолопоклонстве, содомии, богохульстве, скотоложстве и всевозможных прочих грехах и пороках. Их допрашивали, пытали, сажали в тюрьмы, отправляли на костер. Акция Филиппа против тамплиеров подготовил почву к их осуждению папой римским и роспуску ордена.

В Англии, в декабре 1307 года, Эдуард II поначалу обидел будущего тестя, заявив, что обвинения против тамплиеров необоснованны — но ровно через неделю изменил свое мнение и приказал арестовать всех членов ордена в своем королевстве.^{42} 10 января 1308 года — дата прекращения деятельности ордена Храма в Англии.

Вскоре после этого английские послы вернулись из Франции, и 22 января король Эдуард вышел в море из Дувра, направляясь в Булонь, где его ждала Изабелла.

Эдуард II был самым младшим из четверых сыновей Эдуарда I и Элеоноры Кастильской. Он родился в замке Карнарвон 25 апреля 1284 года, сразу после того, как его отец завоевал Уэльс. К этому моменту из старших братьев в живых оставался только один — десятилетний Альфонсо, который и являлся наследником английского престола. Увы, судьба распорядилась иначе: уже в августе того же года Альфонсо умер от какой-то лихорадки, и четырехмесячный Эдуард, сам того не ведая, сделался единственным наследником отца.

К сожалению, рассказ о том, как Эдуард I велел вынести на щите новорожденного сына и представил собравшейся знати Уэльса ее принца, поскольку обещал дать ей правителя, родившегося на этой земле — явная легенда. Молодой Эдуард стал принцем Уэльским лишь в феврале 1301 года, а самый первый рассказ об этом представлении записан только в 1584 году Джоном Стоу, антикваром Елизаветинской эпохи.

Принц родился в многодетной семье: королева Элеонора подарила мужу шестнадцать детей! Но почти все их отпрыски к моменту его рождения либо умерли в детском возрасте, либо обзавелись собственными семьями и жили отдельно. Из тех, кто еще оставался в Англии, Джоан д'Акр (родился в 1272 году) была с 1290 года замужем за Гилбертом де Клер, графом Глостерским, Мария (родилась в 1278 году) в возрасте семи лет приняла постриг в уилтширском аббатстве Эймсбери, а Элизабет (родилась в 1282 году) в 1302 году стала женой Хэмфри Бохуна, графа Херефордского и Эссекского. В 1286 году родители Эдуарда уехали в Гасконь на три года, оставив малыша в Англии; его младшие сестры Беатрис и Бланш родились на континенте, но умерли в детском возрасте.

Почти все свои детские годы Эдуард провел в королевском поместье Лэнгли близ Сент-Олбенса, которое стало его любимой резиденцией. Когда в 1289 году его отец и мать вернулись в Англию, они должны были показаться чужими юному принцу: королю Эдуарду исполнилось пятьдесят, он являл собою пугающее и отчужденное воплощение власти, а королева Элеонора уже начала хворать — она умерла через год. Так Эдуарду Карнарвону в раннем детстве пришлось испытать эмоциональный голод. Ему досталось мало внимания и ласки, и он, по-видимому, считал самым близким человеком свою няню Элис Лигрейв; она оставалась у него на службе двадцать пять лет.^{43} Возрастной разрыв в сорок пять лет между сыном и отцом не мог способствовать близости и пониманию с обеих сторон.

Эдуард I был одним из величайших королей Англии в эпоху средневековья — и настоящим Плантагенетом. «Сеиду он был красив и статен, высок ростом так, что головою и плечами возвышался над толпой». Обвисшее веко на одном глазу и легкое заикание или шепелявость не умаляли идущего от него ощущения величия, не знал он также недостатка в «умении убеждать людей в спорах».^{44} Властный, волевой, он был гневлив, бесстрашен и полон безграничной энергии. Прирожденный лидер, талантливый и гибкий правитель, он мог быть также циничным, безжалостным, жестоким, а иногда и просто впадал в бешенство. Даже вторая жена, Маргарита Французская, любившая и уважавшая его, признавала, что он бывал «страшен для всех гордецов».

При Эдуарде I престиж и власть английской короны достигли максимума за все средние века. Он был воплощением идеалов своего времени во всех отношениях. Выдающийся военачальник, он сокрушил и завоевал Уэльс, а затем на протяжении всего своего царствования неутомимо пытался покорить Шотландию. Он упорядочил королевскую администрацию, укрепил власть короля, ввел и обеспечил внедрение далеко идущих реформ законодательства, а также поддерживал деятельность Парламента. Он понимал, что необходимо укротить произвол наиболее могущественных феодалов, и за счет силы характера и продуманных брачных союзов ему удавалось прочно удерживать в узде своих баронов. Только к концу правления Эдуарда I аристократическая оппозиция стала позволять себе высказываться против его политики — однако он не обращал внимания на критику, не шел ни на какие уступки и ничего не менял по чужой указке.

Эдуард женился первым браком на Элеоноре Кастильской по собственному выбору в 1254 году, когда ему было пятнадцать, а ей всего десять лет. Они были преданы друг другу, и когда в ноябре 1290 года она умерла, горе сразило Эдуарда наповал, он надолго удалился от света. «Моя арфа настроена на скорбь, — писал он, — я любил ее при жизни; я не могу прекратить любить ее и в смерти». В память о жене он велел воздвигнуть тринадцать каменных крестов на дороге, по которой двигалась погребальная процессия из Харби в Ноттингемшире до Вестминстерского аббатства, где до сих пор можно видеть прекрасную гробницу с бронзовой статуей на месте погребения Элеоноры.

Эдуард I нередко проявлял привязанность к своим родителям, детям и жене, но дети быстро учились не вызывать его гнев. Однажды он так разгневался на одну из дочерей, что в день ее свадьбы сорвал у нее с головы венок и бросил в огонь. Сохранились сотни писем Эдуарда-старшего к младшему, и все они полны желчных советов или суровых попреков. Однако ему были присущи и щедрость, и чувство юмора, и благочестие. В редкие часы досуга он любил охоту, соколиную и псовую, а также турниры, но, с другой стороны, он был развитой человек, начитанный и обладающий обширными знаниями.

С 1290 года, когда Эдуарда I попросили стать арбитром при выборах одного из тринадцати претендентов на пустующий трон Шотландии, его не оставляли мечты присоединить эту страну к владениям английской короны и править объединенным королевством. Но эти амбиции постоянно наталкивались на живучесть и упорство шотландцев под руководством двух великих национальных героев — Уильяма Уоллеса (казненного Эдуардом в 1305 году) и Роберта Брюса, одного из наиболее одаренных военачальников своего времени, прекрасного тактика и знатока партизанской войны.

И все же решимость Эдуарда I не ослабевала — напротив, она перерастала в одержимость. Когда в 1306 году Брюс принял корону Шотландии, Эдуард объявил его изменником, собрал армию и заставил его уйти в горные убежища. С тех пор война все тянулась и тянулась, причиняя горькие потери и расходы, до конца царствования Эдуарда I. Англичане сумели занять все основные крепости в Шотландии, но Брюс был отважным и бесстрашным борцом, и конца конфликту не предвиделось.

Отношения Эдуарда Карнарвона с отцом трудно назвать хорошими. Вынужденный подражать великолепному родителю и соответствовать его ожиданиям, он был попросту не способен справиться с этой задачей. (В аналогичной ситуации некогда оказался его прадед Иоанн при Генрихе II.) Поначалу недостаток требуемых качеств в характере наследника был не слишком заметен: он участвовал в заседаниях совета, храбро сражался во время четырех шотландских кампаний и прилично справлялся с церемониальными обязанностями. Но затем он попал под влияние молодого человека, чье имя вскоре стало символом бесчестия.

Заметив, что у сына нет товарищей его пола и возраста, король избрал десять юношей в свиту принца. Среди них был и Пирс Гавестон, сын известного гасконского барона, который сражался под знаменем Эдуарда I и во Франции, и в Уэльсе. Гавестон родился в Беарне, в замке Габастон; он приехал в Англию со своим отцом в 1297 году, участвовал в двух походах на Шотландию и своими куртуазными манерами произвел на короля хорошее впечатление. Поэтому в 1300 году его зачислили на службу к принцу Уэльскому в качестве одного из оруженосцев.^{45} Вскоре он заслужил «самую близкую дружбу и благорасположение» своего господина.^{46}

Пирс был красивым юношей, почти ровесником принца;^{47} изящным, энергичным, умным и умелым в обращении с оружием.^{48} В его храбрости, равно как и в безмерной самоуверенности, сомневаться не приходится. Он был честолюбив, скрытен, жаден, заносчив до наглости — говорили, что такое поведение сочли бы нестерпимым даже для сына короля. Но все это стало заметно позднее, когда он приобрел известность. Позднее хронисты охотно рассуждали о «низком и неясном» происхождении Гавестона^{49}, хотя он принадлежал к древнему и почтенному роду; в XVI веке Джон Стоу записал ничем не обоснованный слух о том, что мать Пирса, Кларамонду де Марсан, якобы сожгли как ведьму. Гавестона обвиняли также в том, что он развратил двор принца — в этом пункте обвинений, возможно, и были какие-то основания.

Гавестон был остроумным собеседником, но любил отпускать колкости и проявлял мало почтения к вышестоящим особам. И все же он мог быть обаятельным, когда хотел, и, несомненно, очаровал принца. «Когда сын государя увидел его, он так полюбился принцу, что тот пожелал приблизить его к себе и предпочитал общаться с ним, связанный неразрывным союзом приязни, больше, чем со всеми прочими смертными».^{50} Учитывая, что обоим в то время не было и шестнадцати, можно считать, что речь идет об обычном для средневековых юношей явлении — клятве побратимов, скрепленной кровью.

Подтверждением этого предположения может служить тот факт, что, начиная с этого времени^{51}, Эдуард всегда называл Пирса «мой брат» или «братец Пирс»;^{52} согласно «Анналам святого Павла» (Annates Paulini), принц звал его «братом» из-за чрезмерно сильной привязанности к нему.

Так или иначе, союз между Эдуардом и Гавестоном действительно оказался неразрывным: он не распался и в зрелые годы, «превосходил любовь к женщинам»,^{53} и даже смерть не разрушила его. «Я не слышал и не припоминаю другого случая, чтобы один мужчина так любил другого», — писал автор «Жизнеописания Эдуарда Второго» («VitaEduardiSecundi»). Согласно новейшим исследованиям, именно всепоглощающий характер влечения характерен для гомосексуальных связей. Неизбежно напрашивается вывод, что Эдуард действительно влюбился в Пирса (или Перро, как он иногда называл его), и что любовь эта имела гомосексуальный характер. В самом деле, ситуацию трудно интерпретировать как-то иначе.

В рыцарской среде средневековья были нередки случаи крепкой и долгой дружбы между мужчинами без какой-либо сексуальной окраски — но, видимо, отношения между Эдуардом и Пирсом недаром вызвали много пересудов. Хотя большинство хронистов воздерживалось от открытого осуждения, особенно при жизни Эдуарда, намеки их вполне прозрачны, поскольку тон комментариев всегда обвинительный. Писали, что Эдуард любил Гавестона «сверх меры»^{54} и «неслыханно»^{55}, а также, что Гавестон любил его «чрезмерно».^{56} «Хроника» из Лэйнеркоста (Chronicle of Lanercost) обвиняет Эдуарда в непристойной связи с Гавестоном, Роберт из Ре-динга нападает на их отношения как на «недопустимый и греховный союз», выходящий «за рамки умеренности», и упрекает Эдуарда в стремлении к «порочным и запретным утехам», в то время как «Хроника из Mo» (Chronicle of Meaux) прямо утверждает, что Эдуард «находил особое удовольствие в грехе содомском». В «Жизнеописании Эдуарда Второго» говорится: «Король любил Гавестона крепче, нежели Давид — Ионафана, чью любовь Давид ценил превыше любви всех женщин, или Ахилл — Патрокла»[9] — однако насчет «неумеренности» ничего не сказано. Томас Уолсингем называет Гавестона «возлюбленным» Эдуарда. Ранульф Хигден описывает Эдуарда как человека,

В XIV веке гомосексуализм рассматривался как отвратительнейшее из преступлений — в нем видели грех против естества и против божественных установлений. Потому тех, кого уличили в этом грехе, приравнивали к еретикам, и их ждало по самой меньшей мере отлучение от церкви; иногда преступивших этот закон кастрировали или сжигали на костре[10]. Неудивительно, что отношения между Эдуардом и Пирсом вызывали почти всеобщее неодобрение, даже возмущение, особенно когда оба они, казалось, нарочно выставляли напоказ свою связь.

Верно также то, что и Эдуард, и Гавестон женились и имели детей, но это доказывает лишь то, что каждый из них как мужчина был способен на нормальные половые отношения, и они всего лишь уступили требованиям общества. Кроме того, известно, что Эдуард признал внебрачного сына Адама^{57} — родившегося, видимо, еще до его восшествия на престол. В юности принц также «увлекался общением со шлюхами»^{58}; когда ему было всего четырнадцать, он заплатил 2 шиллинга некой Мод Веселушке (судя по прозвищу, вероятнее всего, проститутке) за то, что та плясала перед ним. Все эти факты свидетельствуют, что либо в подростковом возрасте принц не чувствовал уверенности в своих сексуальных склонностях, либо был бисексуален от природы.

Однако вскоре встреча с Пирсом подстегнула ход событий, и страсти Эдуарда определились. Похоже, он быстро определил свою сексуальную ориентацию, потому что впоследствии, по присущей ему наивности, не видел в ней ничего плохого. И в этом крылся корень всей проблемы.

До определенного времени Эдуард I не испытывал никаких сомнений по поводу дружбы сына с Гавестоном. Поначалу он вполне одобрял ее и выказывал Гавестону большое расположение^{59}, хваля за пример добронравного поведения и светских манер, подаваемый принцу. В 1303 году оба юноши заслужили еще большие похвалы короля, когда вместе воевали в Шотландии. Однако в 1305 году, в ходе очередной северной кампании, Пирс испортил свой послужной список тем, что вместе с несколькими другими молодыми людьми оставил армию ради участия в неком турнире во Франции. Эдуард I сильно разгневался.^{60}

Королю-отцу уже становилось ясно, что Гавестон плохо влияет на его сына — особенно после того, как те на пару, подстрекаемые шайкой других юнцов, ворвались в поместье Уолтера Лэнгтона, епископа Честерского, королевского казначея, повалили ограды и разогнали оленей и прочую дичь. Когда епископ пожаловался королю, принц «ответил ему грубыми и дерзкими словами», за что и был наказан — отправлен в Виндзорский замок в сопровождении лишь одного слуги, дожидаться, когда отец позволит вернуться.^{61} Позволения пришлось ждать долго — опала наследника престола длилась полгода. Хуже всего, с его точки зрения, было то, что ему запретили видеться с Гавестоном.

Наконец, при содействии королевы Маргариты, в октябре 1305 года состоялось примирение отца с сыном. На Троицын день 1306 года Эдуард, а с ним более 260 других молодых людей, включая Гавестона, Хьюго Деспенсера и Роджера Мортимера (всем им предстояло сыграть важные роли в жизненной драме Изабеллы), были посвящены в рыцари, для чего устроили грандиозную церемонию в Вестминстере. К этому времени Гавестон уже обзавелся собственным домом, получил во владение земли в десяти графствах. Вскоре после этого принц и Гавестон под началом Эдуарда I отправились в очередной поход против шотландцев.

Но в начале следующего года Эдуард Карнарвон вновь нанес отцу серьезное оскорбление, попросив его в знак королевской милости отдать Пирсу либо графство Корнуолл, принадлежащее к королевским землям, либо графства Понтье и Монтрейль, унаследованные принцем от матери. Принимая во внимание упорное неприятие королем отчуждения земель из королевского домена, а также явное и непристойное увлечение принца Пирсом, мы не удивимся, узнав, что Эдуард I просто взорвался от ярости. Он схватил сына за волосы и таскал по комнате, выкрикивая: «Ты, худородный сукин сын! Сам никогда ничего не завоевал, а землями разбрасываешься?»^{62}

За гневом короля скрывалось растущее беспокойство относительно истинного характера отношений между Гавестоном и его сыном. «По некоторым причинам», не проставленным в письменном приказе,[11] 26 февраля 1307 года он сослал Гавестона в Гасконь.^{63} В «Хронике» из Лэйнеркоста утверждается, что на самом деле Пирса изгнали «из-за того недостойного влечения, которое испытывал к нему юный лорд Эдуард, называя его прилюдно братом», в то время как «Анналы святого Павла» сообщают, что короля обеспокоила «чрезмерная привязанность» сына к «некоему гасконскому дворянину». Кроме того, Эдуард I запретил принцу «держать друга рядом с ним или при нем» и приказал никогда более не дарить ему ни земель, ни титулов. При всем том он обеспечил Гавестону довольно щедрое содержание, давая понять, что считает Пирса скорее жертвой греха, чем его источником.

Принца и Гавестона заставили поклясться на Священном Писании и «самых святых реликвиях» Эдуарда I, что они не будут нарушать эдикт короля^{64} — что само по себе дает представление о силе их привязанности. В мае несчастный Эдуард простился с Гавестоном в Дувре, осыпав его прощальными подарками^{65}, после чего Пирс отправился не в Гасконь, а в Понтье, очевидно, с позволения короля. Принц заявил о своем намерении навестить его там, но король Эдуард запретил ему это.^{66}

В то время Эдуард I находился на севере, готовясь к новому нападению на Шотландию. Но он уже был тяжело болен (возможно, он страдал раком прямой кишки), не вставал с постели и 7 июля 1307 года в Бург-он-Сэндс, когда слуги пытались поднять его, чтобы накормить, испустил последний вздох.^{67} Принц Уэльский, двадцати трех лет от роду, стал королем Англии.

В наследство сыну Эдуард I оставил королевство, близкое к банкротству из-за войны, победного конца которой было трудно ожидать. Значительная часть будущих доходов была заложена у итальянских банкиров. Кроме того, Эдуард II унаследовал знать, накопившую немалое недовольство и раздражение под железной рукой короны и полную решимости вернуть утерянное влияние и привилегии. Тем не менее приход к власти нового короля стал поводом для всеобщего ликования:^{68} он был молод и жизнерадостен, обладал приятными манерами и, по всей видимости, вполне заслуживал безмерно доброго расположения своего народа. «Бог одарил его всеми возможными дарами, и он мог не только стать вровень с прочими королями, но и превзойти их», — уверял Роберт из Рединга. «Какие высокие надежды пробудил он, будучи принцем Уэльским!» — сокрушенно восклицал биограф Эдуарда.^{69} Папа римский сравнивал его с библейским царем Рехавоамом, сыном Соломона, который презрел мудрость и полагался на советы молодых буйных сверстников, из-за чего царство его претерпело всяческие беды и было разделено. В Шотландии Роберт Брюс сухо заметил, что боится костей мертвого Эдуарда больше, чем его живого наследника.

Вскоре народ постигло горькое разочарование: «все надежды развеялись, когда принц стал королем».^{70} Первое, что сделал Эдуард II как король — призвал назад Пирса Гавестона.^{71} «Он вернул домой свою любовь», — заметил один хронист. Еще до того, как 6 августа фаворит вернулся, сюзерен одарил его графством Корнуолл.[12] Прежде оно доставалось только членам королевской семьи и давало огромный доход — около 4000 фунтов в год, что почти равнялось сумме содержания королевы.

Никогда еще ни один человек простого звания не возносился так высоко одним махом. Однако это произошло «не без одобрения кое-каких вельмож» — прежде всего Генри де Ласи, графа Линкольна, одного из наиболее верных, честных и способных приближенных Эдуарда I,^{72} более того, его личного друга. На протяжении своей долгой карьеры граф Линкольн, которому тогда было пятьдесят семь лет, верно служил короне и как военачальник, и как дипломат; именно он способствовал осуществлению брака нового короля с Изабеллой Французской. Очевидно, в тот период Линкольн относился к Гавестону положительно, и когда кое-кто высказывал сомнения насчет того, имеет ли король законное право отчуждать графство Корнуолл, «доставшееся вместе с короной», граф Генри говорил, что закон не нарушается, «поскольку бывали и ранее подобные случаи». Но большинство баронов не согласилось с ним — «и потому, что Пирс был чужестранцем, рожденным в Гаскони, и потому, что завидовали».^{73}

Гавестон прибыл в Англию около 13 августа и вскоре надежно укоренился при дворе. Король «выказывал ему великое почтение, по сути, преклонялся перед ним», как перед богом. Теперь Гавестон, несомненно, стал вторым после монарха лицом в государстве. Само собой, «вельможи и знать возненавидели его, ибо только он один пользовался благосклонностью государя и вел себя с прочими, словно сам — король, которому все подчиняются, не знающий равных себе». Народ повсеместно также возненавидел фаворита, предчувствуя всяческие беды, и повсюду осыпал проклятиями его имя. И все же устранить узы, привязывающие к нему короля, не удавалось: «чем больше уговаривали Эдуарда, пытаясь умерить его пыл, тем сильнее разгоралась его любовь и нежность к Пирсу»^{74}

Король не замедлил сместить кое-кого из советников отца и судей. Подстегиваемый Гавестоном^{75}, он начал с того, что уволил его старого недруга, епископа Лэнгтона, и поставил на должность казначея Уолтера Рейнольдса, получившего должность епископа Вустерского. Рейнольде, сын виндзорского пекаря, прежде служил смотрителем гардероба принца; выбор на него пал, очевидно, потому, что он дружил с Гавестоном и успешно устраивал театральные представления, весьма ценимые Эдуардом.^{76} Лэнгтона же заключили в лондонский Тауэр и обвинили в финансовых злоупотреблениях. Было предпринято расследование всей его деятельности, а имущество передано Гавестону.^{77} Король также убедил папу римского восстановить в должности архиепископа Кентерберийского злейшего врага своего отца, Роберта Уинчелси, пребывавшего тогда в ссылке.^{78}

Перед смертью Эдуард I просил сына распорядиться, чтобы тело его выварили, кости собрали и, когда англичане войдут с победой в Шотландию, несли их впереди войска.^{79} Однако Эдуард II этой просьбы не исполнил, поскольку очень скоро позабыл о войне в Шотландии, и 27 октября тело его отца было погребено в Вестминстерском аббатстве, где впоследствии на гробнице выбили надпись: «Malleus Scotorum» («Молот скоттов»).

Двумя днями позже, стремясь «укрепить положение Пирса и окружить его друзьями», король свершил обручение Гавестона со своей племянницей Маргарет де Клер, дочерью Джоан д'Акр от брака с покойным графом Глостерским. Откладывать свадьбу не стали, и бракосочетание произошло 1 ноября в замке Беркхемстед. Король присутствовал там в качестве почетного гостя.^{80} Этот союз не только ввел Гавестона в круг королевской семьи, но и действительно «немало способствовал укреплению его позиций, весьма усилив доброжелательность друзей и заставив дворянство придержать свою ненависть».^{81} Так сложилось частично потому, что брат невесты Гилберт де Клер, шестнадцатилетний граф Глостер, не высказал никаких возражений против этого брака. Он хорошо знал Гавестона, так как вместе с ним вырос в ближайшем окружении принца.

Приготовления к свадьбе короля уже завершались, но большую часть ноября Эдуард провел в обществе Гавестона в любимом поместье Лэнгли. 2 декабря Гавестон провел в своем замке Уоллингфорд большой турнир с целью повысить «свою честь и славу». На нем он сбросил с коня и «весьма грубо потоптал» графов Арундела, Сюррея и Херефорда, не сдерживая своего торжества. Графы никогда не простили ему этого оскорбления. Говорили, что гордыня нанесла Гавестону больше вреда, чем отвага.^{82} Согласно «Жизнеописанию Эдуарда Второго»,

Эдуард должен был уехать во Францию после Рождества, и ему полагалось доверить королевство наместнику — близкому родственнику или достойному доверия вельможе. Однако 20 декабря он назначил наместником Пирса^{84}, что вызвало возмущенные комментарии хронистов^{85} — но, как ни удивительно, никто из знатных особ, значительно более пригодных для выполнения этой почетной миссии, чем Гавестон, не позволил себе открыто критиковать решение короля.

Эдуард и Пирс провели Рождество вместе. Их обоих не радовала перспектива женитьбы короля. У Гавестона были веские причины для неприязни к Изабелле и ко всему, что стояло за этим браком: он был гасконец, и его семью согнали со своей земли в ходе захвата ее французами. Поэтому он ненавидел Филиппа IV, не доверял ему и, естественно, должен был видеть в его дочери помеху и угрозу своей власти над королем. Свидетельства указывают на то, что он лез из кожи вон, стараясь посеять вражду между Эдуардом и Филиппом в последней попытке заставить Эдуарда отказаться от договора с Францией, уверяя, что Филипп не успокоится, пока окончательно не завоюет Гасконь. Но у Эдуарда были и другие советники, опасавшиеся тяжелых последствий, если их повелитель откажется от своих обязательств перед Филиппом, и на этот раз молодой король прислушался к ним, а не к фавориту.

Нам неоткуда узнать, знала ли Изабелла до свадьбы об отношениях ее будущего мужа с Пирсом Гавестоном и понимала ли, в чем их суть. Французский двор наверняка обсуждал эту тему — но принцессу могли оберегать от сплетен и пересудов. Однако невозможно поверить, чтобы Филипп IV не был осведомлен о громкой и скандальной истории возвышения Гавестона его будущим зятем. Кое-кто из историков обвинял его в лицемерии: он собирался отдать дочь явному содомиту и одновременно обвинял тамплиеров в том же самом преступлении. Но Филипп, несомненно, смотрел на эти вопросы чисто прагматически: союз, способный усилить влияние Франции, должен быть заключен, а личные чувства следует отодвинуть в сторону.

Приготовления Изабеллы к свадьбе завершились. В ее приданое входило множество платьев, в том числе сшитых из бодекена,[13] бархата и тисненой тафты, шесть платьев из зеленой ткани производства Дуэ, шесть — с красивыми крапинками[14] и еще шесть — цвета алой розы.[15] Эти платья, видимо, имели узкие корсажи, длинные рукава и широкие юбки со шлейфом.

Только незамужние девицы и королевы в особых церемониальных обстоятельствах носили распущенные волосы. В то время было модно делать завивку, и на ряде изображений мы видим Изабеллу с кудрявыми волосами. Однако, выйдя замуж, она обязана была носить головной убор из льна или шелка — треугольное по форме покрывало, повязку, охватывающую подбородок, вуаль и шапочку, снабженную по бокам прокладками из рога и открывающую волосы только на висках. Таких уборов и разных чепцов в приданом Изабеллы имелось ни больше ни меньше, как семьдесят два.

Поверх платья знатные дамы носили плащи или мантии из тяжелой материи, в холодную погоду — подбитые мехами. Разумеется, Изабелла привезла с собою в Англию множество дорогих мехов. Для нее изготовили также две золотых короны, украшенных драгоценными камнями, золотые и серебряные кубки, золотые ложки, пятьдесят серебряных мисок, двенадцать больших и столько же маленьких серебряных блюд с позолотой и пятьдесят серебряных тарелок. Ее обеспечили также плотным полотном для банных простынь (419 ярдов), тонким полотном на рубашки и нижнее белье (дамские панталоны были неизвестны вплоть до XVI века), и, наконец, коврами для гостиной, на которых в вышитых золотом ромбах красовались гербы и геральдические эмблемы Англии, Франции и Наварры.^{86}

Рано утром в понедельник, 22 января 1308 года, Эдуард II с большой свитой отплыл из Дувра и прибыл в Булонь вечером 24-го, тремя днями позже, чем планировалось;^{87} по всей видимости, задержка объяснялась неблагоприятными по зимнему времени погодными условиями. Филипп IV ждал его, чтобы приветствовать и представить ему невесту.

Изабелла была очаровательным ребенком, которому предстояло вырасти «чрезвычайно изысканной дамой и очень красивой женщиной».^{88} Хронистам свойственно описывать королев и знатных дам непременно как красавиц, однако их похвалы внешности Изабеллы настолько всесторонни и единодушны, что, видимо, она и впрямь была весьма хороша собой. Сам Эдуард II дал ей прозвище «Красотка Изабо».^{89} Уолтер из Гисборо, вторя Жану Лебелю[16], называет ее «одной из прекраснейших дам мира», Фруассар — «прекрасной Изабеллой». Она была «красивейшей из красивых», «прекрасней розы» и «наилучшей красавицей королевства, если не всей Европы».^{90}

По-видимому, Изабелла, как и ее брат Карл, также прозванный «Красивым», походила лицом на отца. Французская рукопись, датируемая 1315 годом, содержит изображение Филиппа IV с сыновьями и дочерью^{91} — но это никоим образом не портрет. В нашем распоряжении нет ни одного точного описания, даже указания на цвет волос, а потому следует искать иной ключ к подлинному облику Изабеллы. Современные ей идеалы красоты предполагали наличие светлых волос и небольшой полноты, а значит, мы можем предположить, что Изабелла соответствовала этому типу; впрочем, есть указания на то, что она действительно такой и была.

Существует несколько сохранившихся изображений Изабеллы; одни — лишь символические образы королевы, в других видны попытки отобразить портретное сходство. Большинство рукописей, содержащих такие изображения Изабеллы, датируется XV веком, и образ ее представляет собой в основном плод фантазии художников. В рукописях, более близких по времени, о которых будет сказано ниже, также можно найти подобные образы, но и они ни в каком смысле не являются портретами. На личной печати Изабелла показана в традиционном облике королевы, как условная фигура, стоящая между двумя щитами.[17]

Скульптурная консоль в виде головы женщины в короне и покрывале (монастырь Беверли, Йоркшир), считается портретом Изабеллы. Она и впрямь разительно похожа на аутентичную скульптуру (также изображение головы) на гробнице в Оксенбридже (церковь Уинчелси, Сассекс) и датируется примерно 1320 годом. Обе скульптуры показывают нам молодую женщину с округлым лицом, пухлыми щеками, высокими бровями и завитыми локонами на висках; возможно, это действительно портреты с натуры.[18] Изабелла много ездила по Англии, и мастера, создавшие эти головы, вполне могли видеть королеву и попытаться воспроизвести ее черты как можно вернее.

С другой стороны, фигурная консоль и рельефное украшение крыши в Бристольском соборе также считаются изображениями Изабеллы, как и рельеф на хорах Эксетерского собора — но они, судя по всему, чисто условны. В Файфилдской церкви в Беркшире есть еще три каменных головы; предполагают, что они были изготовлены в 1308 году и изображают Изабеллу, Эдуарда II и капитана корабля, который доставил их из Франции, а резная голова на доме привратника в замке Колдикот, Монмутшир, возможно, изображает Изабеллу в короне.

Скульптуры из Беверли и Уинчелси выказывают также фамильное сходство с надгробиями отца и двух старших братьев Изабеллы в Сен-Дени, которые точно делались сразу же после их смерти и достаточно индивидуализированы, чтобы предположить сходство с оригиналами. В тот период в области погребальной скульптуры наблюдалась тенденция к реализму, хотя большинство изображений все же до некоторой степени идеализированы. В «Псалтыри королевы Изабеллы», вероятно, сделанной по ее заказу, мы находим еще одно изображение Изабеллы — в короне, с кудрявыми волосами, выбивающимися из-под покрывала. На ней длинное платье, подпоясанное под грудью, и широкий плащ с вышитой каймой; в руке она держит щит с королевскими лилиями Франции.^{93}

Что касается внешности жениха Изабеллы, то у него имелось все, о чем может мечтать юная девушка. Эдуард II был высок (около 6 футов или 180 см) и мускулист, о нем говорили: «чудесный образ красивого мужчины»^{94} и «один из сильнейших мужчин в королевстве»^{95}. От природы и по рождению «он имел больше достоинств, чем все прочие короли», так как «Бог наделил его всеми дарами»^{96}. Даже враждебно настроенные хронисты выражали восхищение его красотой, унаследованной от отца. Он был соразмерно сложен^{97}, имел вьющиеся волосы до плеч, усы и бородку. Кроме того, он умел хорошо и убедительно говорить (родным языком для него был норманнский диалект французского), а одевался весьма элегантно и даже роскошно. Он неизбежно должен был произвести приятное впечатление на юную невесту.

Почти сразу по прибытии во Францию Эдуард принес оммаж Филиппу IV за свои земли на территории Франции, В свою очередь французский король вручил ему оговоренную сумму приданого Изабеллы — 18 000 фунтов, изъятых из конфискованного богатства тамплиеров. По обычаю, после бракосочетания Изабелла должна была получить во владение удел, предназначаемый для королевы Англии, но он пока находился в распоряжении вдовы Эдуарда I, Маргариты Французской, и мог перейти к Изабелле только после смерти Маргариты. Поэтому король Эдуард договорился о том, что содержание для нее будет поступать из его владений во Франции, а также подарил ей в Англии другие поместья.^{98} В ознаменование свадьбы Филипп преподнес Эдуарду и Изабелле ценные подарки: украшения, кольца, цепочки и дорогих боевых коней.^{99}

В четверг 25 января Эдуарда и Изабеллу обвенчали в кафедральной церкви Богоматери в Булони.[19] Изабелла была великолепно одета: дорогое нижнее платье и верхнее, синее с золотом, а поверх накинута алая мантия с подбоем из желтого синдона[20], которую она сохранила на всю жизнь.^{100} Голову ее украшала одна из корон, подаренных отцом, сверкающая драгоценными камнями. Жених был великолепен в атласной котте и сюрко с откидными рукавами, в широком плаще, расшитом самоцветами. Наряд Филиппа IV был розового цвета.^{101}

Важность этого союза подчеркивалась великолепием церемонии, а также тем, что на ней присутствовали целых восемь королей и королев: король Англии; король Франции и его сын, король Наваррский; вдовствующая королева Франции Мария Брабантская; Альберт Габсбург, император Священной Римской империи, и его супруга Елизавета Тирольская; Карл II, король Сицилии; наконец, мачеха Эдуарда II, королева Маргарита^{102}, которая также приходилась теткой невесте. Возможно, именно она преподнесла ей в качестве свадебного подарка серебряный позолоченный ларец, украшенный гербами как Маргариты, так и Изабеллы, вписанными в рамки-четырехлистники; по-видимому, его использовали для хранения либо драгоценностей, либо сосудов с елеем.[21] Побывали на свадьбе также Леопольд I, эрцгерцог Австрийский, и зять короля Эдуарда Иоанн II, герцог Брабантский, не говоря уже о целой толпе князей и знати со всех сторон Европы.^{103}

После церемонии Эдуард и Изабелла отбыли в предназначенное им жилище рядом с собором; их же свитам пришлось дрожать от холода в полотняных шатрах, раскинутых на площадях города и в окрестностях.^{104} Согласно средневековому обычаю, жениха и невесту в первую ночь торжественно провожали до брачной постели — но не сохранилось записей о том, что в тот раз обычай был соблюден. Учитывая нежный возраст невесты, а также тот факт, что она забеременела только спустя четыре года, и своеобразные сексуальные наклонности жениха, маловероятно, чтобы брак Эдуарда и Изабеллы реально осуществился в тот же день.

За венчанием последовали восемь дней праздников и турниров, в числе которых 28 января был дан большой пир. Два дня спустя Эдуард устроил великолепный обед для братьев короля Филиппа, Людовика д'Эвре и графа Карла Валуа,^{105} Веселье, однако, было подпорчено, когда Филипп предоставил Эдуарду список претензий касательно Гаскони и предупредил, чтобы он не вздумал аннулировать брак, как советовал кое-кто в Англии, поскольку Гасконь отдана ему лишь как залог союза с Изабеллой «и ради детей, которые у них родятся». Филипп особенно порицал тех, «кто заявляют, будто король английский ничего не выигрывает от брака с дочерью короля Франции», — здесь крылся, видимо, завуалированный, но острый намек на Гавестона. Эдуард отплатил той же монетой, открыто отослав свадебные подарки Филиппа Гавестону в Англию.^{106} Кроме того, часть английских лордов, сопровождавших короля во Францию, уже строила тайные планы, как избавиться от Гавестона; в Булони десять из них подписали декларацию о намерениях защищать честь короля, а также права и привилегии короны.[22]

Празднества подошли к концу 2 февраля^{107} — весьма своевременно, в связи с возрастающим напряжением. На следующий день король Англии и его новая королева, сопровождаемые дядьями Изабеллы графами Эвре и Валуа, попрощались с гостями и направились по побережью в Виссан, откуда отплыли и «радостно возвратились» в Англию.^{108}

2. «Король без ума от своего любимчика»

В 1308 году благополучие Англии росло, ее население увеличивалось. Структура общества оставалась преимущественно феодальной и аграрной, но большие и малые города быстро развивались благодаря торговле и практической предприимчивости. За два с половиной столетия после норманнского завоевания 1066 года норманны и англосаксы научились сосуществовать — хотя норманнский диалект французского языка все еще оставался языком двора и аристократии, а среднеанглийский был в употреблении у простолюдинов.

Королевство представляло собой землю, покрытую большими лесами и зелеными полями, среди которых были разбросаны селения и многочисленные церкви. Церквей насчитывалось так много, что Англию даже прозвали «колокольным островом».

Первое, что увидела Изабелла, приближаясь к стране, чьей королевой она теперь стала, были белые береговые утесы и Дувр, где они с Эдуардом высадились 7 февраля 1308.^{109} Гавестон прибыл на пристань встретить их, и Эдуард, не думая ни о невесте, ни о своем достоинстве, импульсивно подбежал к нему и приветствовал с не совсем приличным пылом — упал в его объятия, «целуя и беспрестанно обнимая» и называя «братом» на глазах у Изабеллы и ее дядьев, не скрывавших удивления и неудовольствия.^{110} Даже если прежде до королевы и не доходили слухи о ее муже и Гавестоне, ее глубоко уязвило то, как он публично выказал этому человеку большую любовь, которую должен был проявлять к жене.

Гавестон велел знатнейшим дамам, зачисленным во вновь установленный штат королевы, собраться в Дувре, чтобы приветствовать ее и служить по дороге в Вестминстер.^{111} Среди них были двадцатишестилетняя Элизабет, графиня Херефорд, сестра короля; фламандка Алисия д'Авен, жена Роджера Бигода, графа Норфолкского; Джоан де Генвиль, жена Роджера Мортимера, выдающегося аристократа; Джоан Уэйк, француженка по рождению;^{112} и Изабелла, дочь Луи де Бриенна, виконта де Бомонт[23]. Изабелла де Бомонт была замужем за бароном Джоном Вески и впоследствии пользовалась таким же расположением королевы, каким уже одарил ее король, который приходился ей родственником по линии матери. Два ее брата, Генри и Льюис, также были в чести у королевской четы. Генри был посвящен в рыцари в 1308 году, получил от короля большие земельные пожалования и вошел в Парламент с титулом барона де Бомонт. Впоследствии он служил Эдуарду на войне в Шотландии и выполнял дипломатические поручения за рубежом. Он стал одним из наиболее влиятельных придворных.

Эдуард и Изабелла провели двое суток в Дувре, в замке XII века, где королевские покои располагались за стенами толщиной 20 футов (около 6 метров). Они, вероятно, принимали гостей в Артуровском зале, построенном Генрихом III в 1240 году, и могли зайти помолиться в крошечную часовню в романском стиле, посвященную памяти Фомы Беккета, любимого святого Эдуарда. Затем 9 февраля король и королева отправились из Дувра через Осприндж и Рочестер во дворец в Элтеме, где должны были жить, дожидаясь официального въезда в Лондон для коронации.^{113}

Элтем, расположенный примерно в 6 милях к юго-востоку от Лондонского моста, первоначально был крепостью. Ее соорудило семейство де Клер, но к тому времени она уже давно служила важной загородной резиденцией; там бывали и Генрих III, и Эдуард I, а в 1278 году последний отдал ее могущественному барону Джону де Вески. В 1295 году сын последнего Уильям продал поместье Энтони Беку, епископу Даремскому, который его перестроил. Конкретных подробностей о доме Бека мало, но мы знаем, что он имел башни, донжон и ров. Каменная стена окружала замок; входили в него по деревянному подъемному мосту. Главный зал был выложен плитами, а еще там имелся винный погреб. Кроме того, епископ устроил охотничий парк к югу от дворца. Как мы увидим далее, Элтем стал одним из любимейших мест Изабеллы. Епископ Бек уже завещал вернуть поместье королю после своей смерти, и Эдуард мог пообещать его Изабелле во время их первого визита туда.

Но это обещание все же не могло компенсировать неприятное открытие, сделанное разочарованной юной королевой: доходы, обещанные ей мужем, никак не выражались материально, и она лишилась средств к существованию — в казне не было денег на ее содержание. С негодованием она написала отцу, жалуясь, что вынуждена жить в бедности.^{114}

В ответ Филипп потребовал от Эдуарда изложить в письменном виде, какие именно точные суммы тот намеревался предоставить Изабелле и будущим детям. На это Эдуард сообщил, что давно-де уже составил такой документ для Изабеллы, но советники порекомендовали не прикладывать королевскую печать к копии, предназначенной для Филиппа, чтобы тестю не пришло в голову требовать новых обязательств относительно детей, если Изабелла умрет раньше мужа.^{115}

Масла в огонь добавилось, когда однажды Изабелла заметила на Гавестоне, «чья страсть к утонченной роскоши была ненасытна», не только драгоценности и кольца, подаренные Филиппом IV королю, но также украшения, привезенные ею из Франции в составе приданого.^{116} И снова она написала отцу, выражая свой гнев по поводу жадности Пирса и благосклонности к нему мужа, проявляемой в ущерб его обязательствам по отношению к ней. Она стала, по ее утверждению, «самой несчастной из жен».^{117}

Изабеллу могло бы утешить известие (возможно, она уже знала об этом), что бароны полны решимости принять меры в отношении Гавестона. Коронацию назначили на 18 февраля, но они предупредили короля, что не примут участия в церемонии, если фаворит не будет отстранен. Такое утверждение было равносильно отказу от вассальной присяги. В то же время и дядья Изабеллы, рассерженные, угрожали бойкотировать церемонию, если Гавестона не отправят в изгнание. К тому времени, когда Эдуард утихомирил их всех щедрыми обещаниями «предпринять то, что им угодно, на ближайшем заседании Парламента», назначенном на март, и принять новый пункт в тексте коронационной присяги, коронацию пришлось перенести на 25 февраля.^{118}

Когда 19 февраля король и королева торжественно вступили в столицу, их ждал великолепный прием. Лорд-мэр со своими олдерменами, а также представители всех цехов Лондона, все в новых мантиях, выехали им навстречу. У городских ворот супругам были вручены символические ключи от города. Королевский кортеж, растянувшийся на 4 мили, медленно двигался по улицам, по случаю праздника украшенным знаменами и вымпелами. На улицах тесными рядами толпились тысячи людей, которые с восторгом приветствовали прекрасную юную королеву, искренне восхищаясь ею. В бутафорских замках из расписного холста и в фантастических павильонах, украшенных искусственными цветами, разыгрывали представления, а в городских фонтанах било вино вместо воды.

Лондон в то время был процветающим городом, самым большим и могущественным в Англии. Корабли со всей Европы поднимались вверх по Темзе и причаливали в его порту, а деловой центр, Сити, был средоточием коммерческой деятельности и играл важную роль в общественных делах. Территория Лондона занимала тогда всего лишь одну квадратную милю. Город окружали каменные стены, внутри располагалась сеть узких извилистых улиц, вдоль них теснились дома с выступающими верхними этажами, и свободное место было редким и дорогим товаром. Также Лондон гордился сотней с лишним церквей, из которых самой большой был собор Святого Павла в готическом стиле, возведенный между 1251 и 1312 годами. Длина здания составляла 644 фута (около 193 метров), в то время это был самый большой собор в Англии. Через реку Темзу в 1170 году перебросили каменный мост впечатляющих размеров: по сторонам его проезжей части тянулись дома, лавки, имелась даже своя часовня. Он соединял Сити с Саутворком на сюррейском берегу, где, за пределами города, в частности, протекала деятельность публичных домов. В двух милях выше по реке лежал Вестминстер с его великолепным дворцом и аббатством; здесь сосредоточились административные и судебные органы королевства, и этот район уже начинали воспринимать как центр государственной власти.

Первые пять суток после прибытия Эдуард и Изабелла прожили в Лондонском Тауэре^{119} на северном берегу Темзы. Цитадель этой могучей крепости, прозванную Белой Башней с 1240 года, когда Генрих III велел ее побелить, возвели еще при Вильгельме Завоевателе. В период с 1076 по 1087 год Тауэр высился, как часовой, охраняющий Лондон. Короли последующих поколений достраивали и укрепляли его: при Ричарде I двор замка обвели обширным кольцом стен с башнями, а Генрих III пристроил новые башни и дворец с большим колонным залом между цитаделью и рекой. Однако новейшие и самые впечатляющие усовершенствования возникли при Эдуарде I: ров и массивные круговые защитные сооружения, в том числе новые Водяные ворота (ныне известные как ворота Изменника) и новые королевские палаты рядом с ними, в башне Святого Фомы.

Теперь в Тауэре, одной из наиболее значительных крепостей Англии, размещалась королевская казна, большая гардеробная — хранилище королевских припасов, мебели, драгоценностей и одежды, государственный архив, самый большой из королевских монетных дворов и главнейший арсенал королевства. К нему примыкал также зверинец, устроенный Генрихом III в 1235 году для размещения животных, которых иногда преподносили монархам в подарок. В разные времена там бывали львы, медведи, леопарды и даже один слон. В ту эпоху Тауэр еще не приобрел печальной известности государственной тюрьмы, хотя на протяжении столетий ему не раз случалось становиться тюрьмой для выдающихся личностей.

Эдуард и Изабелла наверняка расположились в роскошных апартаментах во дворце Генриха III и прилегающих к нему башнях вокруг двора, получившего теперь название Внутреннего. Доступ в него был только со стороны Белой башни, через ворота Колдхарбор или с берега реки. Эти апартаменты были великолепно отделаны, выкрашены яркими красками, украшены золотыми звездами, геральдическими щитами и архитектурными деталями из пербекского мрамора[24]. Там были и камины с козырьками, и туалетные комнаты, примыкающие к жилым помещениям, и большие стрельчатые окна. Поначалу Эдуард II поселился в башне Святого Фомы, потом предпочел покои Генриха III, с молельней и отдельными Водяными воротами, расположенные в соседней Проходной башне (ныне она называется башней Уэйкфилда) — названной так потому, что из нее можно было пройти в большой парадный зал.

Изабелле, судя по всему, отвели покои, обустроенные некогда для королевы Элеоноры Провансальской, супруги Генриха III, и подновленные Эдуардом I для Маргариты Французской; они располагались к западу от главного зала, рядом с Проходной башней. Королева обосновалась в комнатах, обшитых деревянными панелями, побеленных и расписанных узором из роз и trompe l'oeil (обманками), имитирующими каменную кладку. Окна в ее часовне были витражные.

В пределах Тауэра нашлось место для сада, виноградника и огорода; в северо-западном углу находилась часовня святого Петра «ad Vincula» (на углу), перестроенная Эдуардом I, а в Белой башне — часовня святого Иоанна Евангелиста норманнских времен, с арками романского стиля и яркой росписью стен.[25]

Уже 24 февраля Эдуард и Изабелла покинули Тауэр и в составе конной процессии проехали через Сити и весь Лондон в Вестминстерский дворец — главную резиденцию английских королей, где Изабелле предстояло провести много лет. Самый первый дворец на этом месте был построен королем саксов, святым Эдуардом Исповедником, около 1050 года, но за прошедшие века его неоднократно перестраивали и расширяли, и ко времени Изабеллы ничего прежнего уже не осталось. Теперь дворец занимал площадку в несколько акров на северном берегу Темзы, а к востоку от него находилось Вестминстерское аббатство, также основанное Эдуардом Исповедником, но перестроенное Генрихом III как достойное вместилище гробницы Исповедника и мавзолей для него самого и его потомков.

В 1097 году Вильгельм II построил большой парадный зал рядом с дворцом Исповедника; судя по размерам — 240 на 67 футов (72 на 21,5 метра), — в то время он был, вероятно, самым большим и роскошным залом в Европе. Между 1154 и 1189 годами Генрих II перестроил сам дворец, расширив территорию так, чтобы в нее вошел и старый дворцовый двор, и новый «белый» зал, и часовня, посвященная святому Стефану, и большие жилые помещения. Король позаботился также о прокладке замысловатой системы подачи воды с фонтанами и трубопроводами.

Около 1230 года Генрих III потратил целое состояние на то, чтобы придать королевским апартаментам роскошь и блеск, создав тем самым новый стандарт для королевских резиденций; он также перестроил одну из больших палат, создав знаменитую Расписную палату, названную так потому, что на ее стенах разместили росписи, изображающие события из жизни святого Эдуарда Исповедника и сцены сражений на библейские сюжеты. Это помещение с высокими готическими окнами, изразцами, покрывающими пол, и прилегающей молельней служило королю спальней, и главным предметом в ней была огромная кровать с деревянным балдахином на резных колонках, расписанных и позолоченных, с зеленым пологом.

В 1237 году Генрих III построил новые покои и для королевы, примыкающие к Расписной палате, на втором этаже, окнами на реку. Ниже располагались гардеробная и «Девичий зал» — вероятно, предназначенный для пребывания «девушек» королевы, то есть женщин, обслуживавших ее. Новые покои королевы были обшиты деревянными панелями и имели окна-эркеры в нишах, расписанных всевозможными фигурами, в частности, на стене над козырьком камина красовалась аллегорическая фигура Зимы; на других стенах были фигуры четырех евангелистов. За этими покоями находилась личная часовня королевы — с пилястрами, увенчанными капителями, и головами в коронах по бокам арочных дверей. Глубокие ниши стрельчатых окон «великолепно позолотили и раскрасили». Там имелся также мраморный алтарь с зеленым покровом. Окраска помещений получалась довольно пестрой: стены синие и красные, скульптурные детали и панели позолоченные, зеленые и желтые. Общее впечатление было, наверное, внушительным.

При Эдуарде I создали новые главные ворота к северо-западу от Вестминстер-Холла и начали перестраивать часовню святого Стефана — король хотел, чтобы она превзошла великолепием Сен-Шапель в Париже, личную часовню королей Франции. При Эдуарде II работы продолжались, но завершить их удалось лишь в 1348 году.

Однако в 1263 и 1298 годах Вестминстер сильно пострадал от ужасных пожаров. Уайтхолл был уничтожен огнем, и апартаменты королевы стали непригодны для жилья. Когда в 1299 году Маргарита Французская приехала в Англию, Эдуард I подготовил для нее временное жилье во дворце архиепископа Йоркского у реки между Вестминстером и Черинг-Кросс.[26]

В 1307 году Эдуард II распорядился восстановить Вестминстерский дворец, превратив его в достойное жилище для королевы. Кропотливая работа длилась всю осень и зиму, в темное время суток — при свечах; каменщики тесали и обрабатывали простой камень и мрамор, плотники устанавливали резные балки, кузнецы ковали металлические детали, рабочие-отделочники красили стены и вставляли цветные стекла в оконные рамы. Король лично надзирал за работами, но ко дню приезда Изабеллы они все еще не были закончены и затянулись до лета следующего года. К этому моменту стоимость ремонта и новой отделки достигла почти 5000 фунтов.

Восстановленный дворец был столь же удобным и великолепным, как хотелось некогда Генриху III. К нему примыкали прекрасные сады, где заново покрыли дерном полянки, замостили дорожки, посадили груши, вишни и плющ. Там был «Пруд королевы» и даже птичник, заведенный Элеонорой Кастильской. В самом дворце по приказу короля возвели две новые «Белые палаты»: одна соседствовала с Расписной и служила ему спальней, другую добавили к восстановленным апартаментам королевы. Без сомнения, жилище Изабеллы было и просторным, и изысканным.

Вестминстерский дворец в то время являлся уже не просто королевской резиденцией, но и административным центром королевства. Он располагался поблизости от Лондона, давно уже заменившего Винчестер в качестве столицы Англии; кроме того, здесь располагалось казначейство, финансовое управление, а также основные судебные инстанции, то есть главный суд по гражданским делам[27] и суд Королевской скамьи.[28]

Коронация Эдуарда II и Изабеллы Французской состоялась 25 февраля, в день святого апостола Матфея.^{120} Церемонию совершил епископ Винчестерский при содействии епископов Солсбери и Чичестера, поскольку архиепископ Кентерберийский еще не вернулся в Англию.^{121} В честь королевы на церемонию впервые пригласили жен пэров.^{122}

Гавестону было поручено подготовить коронацию. Нетрудно догадаться, что он отвел себе центральную роль, и за это многие в тот день надолго затаили на него зло.

Утром король и королева во главе великолепной процессии направились из Вестминстер-Холла в аббатство по дороге, выложенной деревом и выстеленной синей тканью, усыпанной травами и цветами. Над их головами бароны Пяти Портов[29] несли расшитый балдахин. Толпа зевак была столь плотной, что королевской чете пришлось чуть ли не проталкиваться сквозь нее, и чтобы избежать осложнений, им пришлось войти в аббатство через черный ход. Королю предшествовали знатнейшие вельможи, несущие регалии: граф Ланкастер — Куртану, притуплённый меч милосердия святого Эдуарда Исповедника, его брат Генри — жезл с голубем Святого Духа; граф Херефорд — скипетр с крестом, граф Линкольн — королевский жезл.[30] Графу Уорвику были доверены три государственных меча, а граф Арундел, Томас де Вир, Хыого Деспенсер и Роджер Мортимер несли королевское одеяние на доске, покрытой тканью с узором шахматной клетки.^{123}

Однако когда появился Гавестон, все головы повернулись к нему: «он был так разряжен, что больше походил на бога Марса, чем на простого смертного».^{124} Дело было даже не в чрезмерной пышности шелкового костюма, расшитого жемчугом, или в наглости фаворита. Главной причиной ропота стало то, что он позволил себе одеться в царственный пурпур — цвет, который обычай дозволял носить только самому королю, чье собственное великолепие сейчас затмил блеск фаворита.^{125} Гавестон ухитрился также разозлить других графов, одетых по традиции в золотую парчу — самый драгоценный материал, допустимый для особ их ранга. Все вокруг просто исходили слюной от зависти.

И все же еще больше разгневало баронов и возмутило народ то, что Гавестон своими «грязными руками» внес в аббатство самую священную из реликвий — корону святого Эдуарда Исповедника.^{126} Король должен был удостоить этой чести кого-либо из наизнатнейших вельмож страны. Учитывая, что Гавестона возвели в ранг пэра лишь недавно, эта ситуация была воспринята всеми как сознательное оскорбление, которого никогда с тех пор ему не простили и не забыли. Один из графов так взъярился на Гавестона, что только ради чувствительности королевы и святости аббатства сдержался и не набросился на фаворита с кулаками прямо в церкви.^{127}

Эдуард II произнес коронационную присягу на французском языке, а не на традиционной латыни.^{128} К обычным пунктам он добавил, выполняя давнее обещание баронам, обязательство «поддерживать и защищать справедливые законы и обычаи, которые признает народ королевства».^{129} После этого было произведено помазание, то есть священный елей нанесли на руки, голову и грудь короля, а затем он взошел на высокий деревянный помост, где установили расписной позолоченный трон, изготовленный в 1297 году для Эдуарда I — в него был вделан Сконский камень, на котором издавна короновались короли Шотландии, захваченный англичанами в 1296 году. Эдуард II сел на этот трон (с тех пор его использовали при каждой коронации), и на голову его с должной торжественностью возложили корону.

После того, как пэры принесли оммаж королю, было произведено помазание Изабеллы — только рук — и возложение на нее короны королев Англии. Эта корона представляла собой открытый обруч с восемью одинаковыми накладками, соединенными между собой трилистниками и усеянными самоцветами.[31]

Из-за нераспорядительности Гавестона в день коронации случился ряд неприятностей. В аббатство допустили так много зрителей, что стенка за алтарем рухнула, и под обломками погиб один из рыцарей.^{130} Даже в момент возложения короны и королю, и совершающим обряд епископам было тесно, потому что никто не обеспечил должного оцепления, и толпа напирала. Из-за ряда задержек церемония закончилась позднее, чем намечали — только в 3 часа пополудни. Наконец король и королева во главе большой свиты направились обратно в Вестминстер-Холл, где должен был пройти праздничный пир. Гостей рассадили согласно титулам и знатности, но угощение еще не было готово, хотя всевозможной провизии было предостаточно — ее завезли из всех южных графств, а из Гаскони доставили 1000 бочек вина. Обед подали только после заката, но долгожданные блюда оказались плохо приготовлены, невкусны и некрасиво поданы.^{131} Ко всему прочему король предпочел сидеть рядом не с королевой, а с Гавестоном, и снова лорды с трудом сдержали свой гнев.^{132}

На коронации присутствовали дядья Изабеллы, ее брат Карл и многочисленные французские дворяне и рыцари^{133} — и всех их ужаснуло откровенное предпочтение, отдаваемое Гавестону. Когда Эвре и Валуа обнаружили, что на гобеленах, изготовленных к коронации, герб фаворита красуется рядом с гербом короля^{134}, их возмущению не было предела; они потребовали, чтобы рядом с гербом Эдуарда изобразили герб королевы. Избыток милостей, выказываемых королем Гавестону, наглядно свидетельствовал, что скандальные слухи имеют реальную подоплеку.

Как только празднование завершилось, Эвре и Валуа в негодовании вернулись во Францию, где и объявили, что их родственнице нанесено тяжкое оскорбление, поскольку король предпочитает ложе Гавестона ложу супруги.^{135} Думается, они не оставили потрясенную Изабеллу в неведении относительно причин такого поведения.

Королева Маргарита также покинула двор и удалилась в замок Мальборо в Уилтшире. Если бы она осталась, то могла бы дать Изабелле много полезных советов относительно ее роли как королевы Англии — но теперь, без мудрых советов тетки, молодая и неопытная королева могла полагаться лишь на свою французскую свиту да на неразвитую интуицию. Ее учили, что должно любить, уважать и поддерживать мужа, но это оказалось трудно: она, очевидно, уже почувствовала, что он пренебрегает ею ради Пирса, и задетое самолюбие, вероятно, уже склоняло ее на сторону недоброжелателей Гавестона. Без всякого предупреждения ее бросили в омут проблем, который было бы сложно преодолеть и зрелому взрослому человеку, а не то что двенадцатилетней девочке, плохо понимающей, с чем она столкнулась.

Изабелле предстояло обнаружить, что ее муж совсем не таков, каким ожидали видеть короля и она, и большинство народа. Начать с того, что он, казалось, даже не хотел быть королем; ему было неинтересно править Англией, и королевские обязанности мало его занимали. Наоборот, его вполне устраивало разделение власти с Гавестоном, а свое высокое положение он охотно использовал для того, чтобы одаривать друга и наслаждаться жизнью. Он далеко не всегда вел себя как король и не был воплощением идеала королевских добродетелей своего времени. Он явно считал невозможным подчинить баронов своей воле — и, естественно, быстро терял их уважение. При всем том ясно также, что его не оставляла уверенность: король непогрешим, что бы он ни делал.

Вкусы Эдуарда были чрезвычайно странными для монарха. Традиционно средневековые короли были военачальниками и аристократами, и их личные интересы этому соответствовали. Физические упражнения, охота, турниры и планирование военных кампаний были их излюбленными занятиями. Эдуард II, несомненно, любил охоту и конные скачки, и храбрости ему было не занимать, но он ненавидел турниры и никогда не отправлялся на войну без самой крайней необходимости, что безмерно печалило воинственных баронов. Говорили, что «возымей он привычку к оружию, то превзошел бы доблестью Ричарда Львиное Сердце».^{136} Но Эдуард не был склонен пользоваться этими своими преимуществами.

Еще больше повергал баронов в ужас досуг их государя. Он любил копать канавы в своих поместьях, укладывать соломенные кровли, подрезать живые изгороди, штукатурить стены, работать с металлом, подковывать лошадей; он садился вместо кучера на повозки, занимался греблей, плаванием — даже в феврале — «и увлекался прочими простонародными делами, недостойными королевского сына».^{137} Трагедия заключалась в том, что у Эдуарда были все задатки великого короля: «Если бы только он уделял военному делу столько же внимания, сколько деревенским забавам, то высоко поднял бы славу Англии, и его имя гордо звучало бы по всей стране»?^{138}

Что еще хуже, деревенские забавы неизбежно приводили к фамильярным отношениям самого низкого пошиба между королем и простолюдинами, чье общество он откровенно предпочитал обществу знати.^{139} Его манера обращения с простыми подданными была благосклонной и даже дружеской — слишком дружеской, по мнению баронов, которые страдали, видя, как он якшается с конюхами, возчиками, землекопами, мастеровыми, гребцами, матросами, «грубыми и ничтожными особами». А уж его дружбу с художниками, шутами, фиглярами, певцами, хористами, актерами и жонглерами им оставалось только оплакивать.^{140}

На наш современный взгляд, некоторые связи Эдуарда II свидетельствуют, что он был довольно образованным человеком. Превыше всего он любил «лицедейство» и стал большим покровителем писателей и актеров. К сожалению, ни одна из пьес, или «интерлюдий», которыми он восхищался, не дошли до нас полностью. У нас есть только отрывок из комедии «Писец и девица». Но даже это вполне невинное удовольствие вызывало критику, поскольку аристократия тех времен в большинстве своем презирала театральные представления как нечто вульгарное и презренное.

Король был также весьма начитан, любил поэзию и даже сам немного сочинял.^{141} Французский язык в норманнском варианте был его родным языком, но он знал и латынь^{142}, и к тому же был большим любителем писать письма.^{143} Он собирал изысканно украшенные книги французских романов и легенд; он также одолжил — и не вернул — рукописные жизнеописания святого Ансельма и Фомы Беккета из библиотеки при церкви Христа в Кентербери. Эдуард питал склонность к музыке и содержал при дворе ансамбль генуэзских музыкантов: среди них были два трубача, рожечник, арфист и барабанщик. Король и сам, видимо, умел играть — ему принадлежал уэльский инструмент, называемый «crwth», нечто вроде ранней разновидности скрипки.^{144}

Эдуард, несомненно, был тщеславен; он всегда одевался элегантно, порой рядился, как павлин, и тратил много денег на одежду и украшения. Как раз эта черта особой критики не вызывала: королю подобало выглядеть красиво, и он, будучи хорош лицом и строен, наверняка так и выглядел. Он любил роскошь и был «великолепен в быту»^{145}, но позволял себе также «излишества и вольности». Если вспомнить, что в наследство от отца он получил огромные долги, можно признать его вкусы излишне экстравагантными.^{146}

Король любил животных; он был страстным поклонником собак и лошадей и отличным наездником. Он сам воспитывал и обучал своих лошадей и гончих. По его заказу главный егерь Уильям Твичи написал «L'Artdela Venerie» («Искусство охоты») — самое раннее из дошедших до нас руководств такого типа. В молодости у Эдуарда был даже лев, к которому он приставил отдельного служителя и повсюду возил зверя за собой в особой тележке, привязанного серебряной цепью. В конюшнях Лэнгли у Эдварда стоял верблюд.^{147}

Эдуарду было свойственно бойкое чувство юмора, он с удовольствием устраивал розыгрыши и грубые шутки. Однажды он заплатил королевскому живописцу Джеку Сент-Олбенсу 50 шиллингов «за то, что плясал на столе перед королем и рассмешил его до упаду»;^{148} другого человека наградили за то, что он очень смешно упал с лошади на глазах у государя.^{149} Эдуард содержал на жалованье нескольких шутов и позволял себе вступать с ними в потешные драки. Как-то раз ему пришлось выплатить возмещение ущерба шуту по имени Роберт, которому он случайно нанес травму во время шумной игры в воде.

Эдуард смолоду был азартным игроком; счета его Гардероба[32] показывают, что он проигрывал немалые суммы в таких вульгарных играх, как кости, орлянка или «броски» (pitch and toss).^{150} К тому же он был еще и гурманом, умел оценить блюда и вина — но зачастую пил неумеренно и в пьяном состоянии мог выболтать кому попало «свои тайные думы и ссорился по малейшему поводу с окружающими».^{151} Впрочем, он и трезвый также был «скор и непредсказуем на слово».^{152}

Эдуард бывал также своенравен и упрям, раздражителен, злопамятен. Постаравшись, его можно было довести до изощренной жестокости;^{153} Хигден утверждает, что он был «бешеным» даже со своим ближайшим окружением. Страсть, гнев и обида могли жечь его годами, и взрывы знаменитого нрава Плантагенетов не оставляли у наблюдателей сомнений в том, чей это сын. При всем том Эдуард был слаб характером, лишен чутья и верного суждения, не умел сочувствовать другим людям и во многих отношениях не отличался блеском индивидуальности. Ленивый по натуре, он любил подолгу валяться в постели по утрам^{154}, и часто с таким трудом принимал решения, что доводил до отчаяния всех советников. Такие качества могли стать роковыми для правителя в тот век, когда монархи не только царствовали, но и правили.

Зато если уж Эдуард привязывался к кому-то душой, то проявлял свои чувства открыто, мог быть «восхитительно щедрым»^{155} и неуклонно верным. В обществе он был обходителен, умел вести беседу, интересно рассказывал и остроумно шутил. Он был также хорошим, любящим отцом своим детям.

Ко всему прочему король был искренне благочестив и особенно поклонялся святому Фоме Беккету[33]. Королева Изабелла вскоре разделила с ним это поклонение. Они оба часто навещали гробницу убиенного святого в Кентербери; Эдуард побывал там целых шестнадцать раз. Король часто посещал мессы, проводил немало времени со своими капелланами и щедро раздавал милостыню. Он оказывал особое почтение монахам-доминиканцам, для которых основал и щедро украсил обитель в Лэнгли.

Однако всех добрых качеств Эдуарда было недостаточно, чтобы завоевать уважение своего народа; напротив, его недостатки, в частности, неразборчивость при выдвижении фаворитов и упорное предпочтение всего, что касалось этих фаворитов, государственным делам, а также откровенная гомосексуальность, наносили ущерб самому институту монархии. По сути, ни один из королей Англии не навлек на себя столько порицаний современников, как Эдуард II.

Эдуард II начал царствовать на волне общественного одобрения, но безответственно пренебрег этим, увлекшись выдвижением Гавестона, который стал теперь «особой, о коей больше всего говорят» при дворе. Король относился к Гавестону как к ровне и кровному брату, чуть ли не второму королю и соправителю^{156}, прислушиваясь к его советам и отвергая «советы других вельмож»^{157}, и раз за разом выдавал ему тысячи фунтов из своей уже основательно опустевшей казны.^{158} Именно Гавестон, а не знатные вельможи, контролировал систему королевского патронажа и вдобавок брал взятки, чтобы предоставить людям желаемые ими блага. Это оскорбляло знать, которая не считала справедливым платить за привилегии, по обычаю предоставляемые непосредственно королем. Казалось, в Англии было теперь два короля — «один по имени, другой взаправду».^{159}

Узурпация Гавестоном прав на оказание покровительства частным лицам была одной из главных причин «гнева и ревности» баронов. Другая, видимо, заключалась в отвращении, которое они питали к его развратной связи с королем. Но наиболее непереносимой была его наглость. Согласно «Жизнеописанию Эдуарда Второго»,

Отметим, этот же летописец твердо верил, что «если бы Пирс с самого начала вел себя с вельможами благоразумно и скромно, ни один из них не стал бы его противником».^{160} Но Гавестон ничем не поступался, чтобы утешить баронов; безмерно бестактный, он, похоже, лез из кожи вон, чтобы возбудить их гнев, не задумываясь о последствиях. Король же, «вообще не способный любить наполовину, в отношении к Пирсу, говорят, забывался совершенно»^{161} и ничего не делал, чтобы укротить его: «чем горячее люди нападали на Гавестона, тем крепче король любил его».^{162} Оба они вели очень опасную игру.

Из всех свидетельств без сомнения явствует, что уже с самого начала женитьба Эдуарда ничего не изменила в его отношениях с Гавестоном. По сути, брак лишь наглядно выявил силу «чрезмерной и безрассудной»^{163} привязанности короля к фавориту, которого он «обожал с удивительной преданностью»^{164}, что разожгло ревность не только знати, но и маленькой заброшенной королевы. Роберт из Рединга бичует «безумную страсть короля Англии, который был так поглощен собственной порочностью и жаждой греховных запретных услад, что удалил от себя жену-королеву и презрел ее сладостные объятия». Адам Мыоримут передает ходившие в то время слухи о том, что Эдуард «любил злого колдуна больше, чем свою жену, не только очаровательную даму, но и весьма красивую женщину».^{165}

Изабелла ненавидела Гавестона, по крайней мере сначала, и, конечно же, была оскорблена его влиянием на короля и тем фактом, что он занимал более сильную позицию, чем она сама. Она говорила отцу, что этот человек стал причиной «всех моих бед, вызвав у короля Эдуарда отчуждение ко мне и создав вокруг него дурное общество», и что муж был «совершенно посторонним моему ложу».^{166} Но поделать с этим что бы то ни было она не могла.

Конфликт между королевой и Пирсом никогда не проявлялся открыто. Видимо, Изабелла благоразумно удерживала свои чувства при себе и избегала высказывать жалобы вслух, чтобы не подорвать надежды на установление добрых отношений с мужем; об этом свидетельствует высказывание Эдуарда в 1325 году, что за все годы он «лишь один раз отчитал ее в беседе с глазу на глаз — за то, что была слишком горда».^{167} Но даже если бы она стала предъявлять ему претензии по поводу общения с фаворитом, ничего хорошего этим добиться было нельзя. Как можно было упрекать короля в том, что он предпочитает общество мужчины-ровесника обществу маленькой девочки?

Видимо, именно как ребенка, и не более того, воспринимал Изабеллу Эдуард. Он и вел себя соответственно, время от времени проявляя к ней поверхностный интерес. Конечно, для девушки, воспитанной с сознанием собственной значительности и высокого предназначения, такое отношение было обидным и оскорбительным, и многие дворяне, сочувствуя ее беде, были готовы стать на ее сторону.

Пока звезда Гавестона восходила все выше, у Изабеллы было мало шансов приобрести политическое влияние, присущее королеве. Увы, она была попросту слишком мала для этого. Но очевидно также, что в первые годы брака она играла весьма незначительную роль в жизни короля и не могла ничего противопоставить верховенству фаворита, живя, по сути, одна в чужой стране, среди двора, кипящего раздорами и враждебностью.

К этому времени Изабелла уже познакомилась поближе с ведущими аристократами Англии. В большинстве они приходились родственниками, более или менее дальними, либо ей самой, либо ее мужу. Первыми среди них были граф Линкольн и его зять Томас, граф Ланкастер, двоюродный брат короля. Ланкастер приходился также дядей Изабелле с материнской стороны, поскольку был сыном ее бабушки, Бланш д'Артуа, от брака с Эдмундом Крочбеком (Кривобоким), графом Ланкастером, младшим братом Эдуарда I. Жанна Наваррская, мать Изабеллы, была дочерью Бланш от первого брака с Генрихом I, королем Наваррским. Таким образом, Томас мог похвалиться родством с несколькими королевскими домами.

Он родился около 1278-1280 года и еще до 1294 года женился на Элис (Алисе) де Ласи. Она была богатой наследницей, поскольку, оставшись единственным ребенком у своего отца, должна была после его смерти унаследовать обширные земли и графский титул. Сам Томас по смерти своего отца в 1296 году унаследовал графства Ланкастер, Лестер и Дерби, что сделало его богатейшим землевладельцем в Англии после короля. Он содержал многочисленную личную дружину, и ему служило столько же рыцарей, сколько и королю.

Пока правил Эдуард I, Ланкастер выполнял разные мелкие поручения и пользовался большим расположением короля. 9 мая 1308 года Эдуард II подтвердил его назначение на пост главного камергера. Но Ланкастер был невысокого мнения о молодом Эдуарде. Высокородный аристократ голубых кровей, он имел все основания ожидать, что король сделает своим главным советником его; но Эдуард предпочел Гавестона — и обрел неутолимую неприязнь Ланкастера.

Кузен Ланкастер был высок, строен и импозантен, одевался пышно и ярко. Однако в характере его смешивались надменность, себялюбие, подлость и порочность. Как и его братец-король, он был ленив и лишен прозорливости и целеустремленности. В общем, положительных качеств у него имелось немного. Угрюмый, вздорный и злопамятный тип^{168}, склонный к насилию и жестокости, он не умел говорить так, как принято в обществе, и отличался чрезвычайной распутностью; мы читаем, что он «обесчестил огромное количество женщин и добрых девиц». Неудивительно, что брак его был несчастливым и бездетным.

Хэмфри де Бохун, граф Херефордский и Эссекский, коннетабль Англии, дожил до тридцати двух лет от роду; в 1302 году он женился на Элизабет, одной из дочерей Эдуарда I. Он был необщителен, язвителен и вспыльчив, но также разумен и наделен чувством юмора. Состоя на должности в свите принца Уэльского, он установил хорошие отношения с Эдуардом II до восшествия того на престол и пользовался его щедротами, но их дружбу подорвало увлечение Эдуарда Гавестоном. Граф оказался на распутье. Он не хотел нарушать долг верности, но постепенно, нехотя склонялся на сторону оппозиции.

Ги де Бошан, граф Уорвик, был яростным противником Гавестона. Ему уже исполнилось тридцать пять, он был исключительно культурным и образованным человеком, знал латынь, прочел множество книг и владел книжным собранием, необычно большим для дворянина той эпохи. Уорвик отличился, служа под началом Эдуарда I в Шотландии, а политическую карьеру сделал, проявив мудрость и здравый смысл: «в делах осмотрительности и совета» он был «неподражаем». Поэтому друзья-аристократы часто спрашивали у него совета, прежде чем приступить к какому-либо делу. К этому следует добавить, что порой он превращался в отъявленного головореза, мог быть и безжалостным, и дерзким; тем не менее автор «Жизнеописания Эдуарда Второго» хвалит его как героя.

Джон де Варенн (Warenne, Уоррен в английском произношении), граф Сюррей, был на два года моложе короля и женат на Джоан де Бар, внучке Эдуарда I;[34] впрочем, их брак был расторгнут спустя несколько лет, в 1315 году. Сюррей был мерзким, грубым человеком, добрые качества у него отсутствовали начисто. Линкольн и Ланкастер, хотя и были его политическими союзниками, терпеть его не могли, а у Ланкастера имелась с ним личная распря, тянувшаяся годами. Сестра Сюррея, Алиса де Варенн (Элис Уоррен), была замужем за еще одним молодым графом, Эдмундом Фиц-Аланом, графом Арунделом, двадцати трех лет; он тоже стал противником Гавестона.

Кажется, самым почтенным и способным из вельмож этого круга являлся умеренный Эймер де Баланс, граф Пемброк — высокий, худой и желтолицый сорокалетний человек, сын Уильяма де Баланс, сводного брата Генриха III[35], и, соответственно, кузен короля Эдуарда I. Пемброк был одним из самых доверенных военачальников Эдуарда I в походах против французов и шотландцев, всю жизнь он оставался верным слугой короны, талантливым дипломатом, которого знали и уважали как дома, так и за рубежом за честность и цельность характера. Как человек принципов, Пемброк осуждал связь Эдуарда-младшего с недостойным фаворитом, видя в этом угрозу престижу монархии. Не будучи льстецом, он также порой испытывал конфликт между желанием сохранить верность и сказать правду.

Бретонский кузен Джон де Монфор, граф Ричмонд, внук Генриха III, относился к тем немногим знатным баронам, кто поддерживал Эдуарда II на протяжении почти всего его царствования.[36] В 1308 году ему исполнилось сорок два. Графом его сделал Эдуард I в 1306 году. Ричмонд стал фаворитом Изабеллы и впоследствии сыграл важную роль в ее жизни.

Сразу после коронации знать стала собираться на тайные встречи. «Только теперь почти все бароны возмутились против Пирса Гавестона и связали себя общей клятвой не прекращать усилий, пока Пирс не покинет Англию».^{169} Когда 3 марта в Вестминстере открылось заседание Парламента, они подняли голоса против «идола короля», обвинили его в узурпации власти короны и потребовали изгнания. Общее мнение высказал Линкольн. Потрясенный наглостью Гавестона, теперь он стал на сторону его противников и сделался «его величайшим врагом и преследователем»^{170}— искренне уверенный, что этого требуют интересы короны.

В высшей степени независимый и бескомпромиссный архиепископ Уинчелси, только что возвращенный из ссылки, сразу же поддержал баронов. Глостер и Ричмонд остались нейтральными, и только Ланкастер и Хьюго Деспенсер взяли сторону короля. Не осмеливаясь критиковать могущественного Ланкастера, другие бароны напустились на Деспенсера, обвиняя его в том, что он «достоин ненависти», поскольку стал приверженцем Пирса «более из желания угодить королю и из жажды наживы, чем по какому бы то ни было достойному поводу».^{171}

На самом деле Хьюго Деспенсер, в то время около пятидесяти лет от роду, супруг дочери Уорвика, «был одним из наиболее достойных людей своего времени, как по здравости суждений, так и по честности».^{172} Он являлся одним из наиболее преданных и способных слуг Эдуарда I и сохранил такую же преданность Эдуарду II — деятельный администратор, способный политик и надежный дипломат, добродушный в общении, учтивый и дружелюбный. Деспенсер посылал подарки принцу Эдуарду, когда тот впал в немилость у отца, и остался единственным бароном, которому Эдуард мог действительно доверять. Еще важнее в глазах Эдуарда было то, что он относился к Гавестону по-дружески. Это обеспечило ему прочную дружбу короля и столь же прочную враждебность других баронов. К сожалению, приходится признать, что их обвинения против него подтверждаются современными источниками: Деспенсер действительно бывал «жесток и алчен»^{173} из-за ненасытной жажды обладания землями и деньгами. На протяжении нескольких лет он скопил огромные владения, действуя и закулисными интригами, и грубой силой. Мерой его успешности может служить то, что в 1306 году Эдуард I согласился выдать за сына Деспенсера, Хьюго-младшего, собственную внучку Элинор де Клер, чья сестра Маргарет вышла за Пирса Гавестона.

В ответ на требования вельмож Эдуард объявил, что воздержится от обсуждения подобных тем, пока не пройдет Пасха. Тем временем он отдал Пирсу замок Беркхемстед, по закону принадлежавший королеве Маргарите, а в канун Пасхи, когда Эдуард повез Изабеллу в Виндзор по дороге через Рединг и Уоллингфорд^{174}, Гавестон присоединился к ним.

Отношения между королем и его баронами теперь настолько ухудшились, что в воздухе запахло гражданской войной, и Эдуард почти весь апрель провел, собирая людей и укрепляя замки. Поддержку королю в тот момент оказал только Роджер Мортимер, который присоединился к Эдуарду в Виндзоре.

Этот человек, которому предстояло сыграть столь роковую роль в жизни Изабеллы, был самым могущественным из группы баронов, яростно отстаивавших свою независимость и более известных как лорды Марки. Их земли располагались вдоль границы Уэльса, и им вменялось в обязанность поддерживать мир в этом краю. Родился Роджер, вероятно, в 1287 году, а в 1304 году наследовал своему отцу и стал восьмым бароном Уигморским — его семья держала эти владения с 1074 года. Первый Роджер Мортимер был товарищем Вильгельма Завоевателя. Эдуард I сделал нынешнего Роджера, унаследовавшего большие поместья в Уэльсе, Марках[37] и Ирландии, подопечным Пирса Гавестона, но тот быстро откупился и обрел независимость.^{175} В 1301 году он женился на Джоан де Ген-виль, девушке из хорошей семьи[38], которая принесла ему в приданое Ладлоу в Шропшире и земли в Ирландии и Гаскони, а впоследствии родила двенадцать детей. Роджер часто брал Джоан с собой в поездки, что говорит об их близких и дружественных отношениях.^{176}

Благодаря связям в Ирландии, несомненным административным талантам и боевой репутации, а также потому, что король знал его как храброго, верного и надежного человека, Роджеру Мортимеру пришлось провести большую часть первого периода правления Эдуарда II на посту правителя Ирландии. Если же он был не в Ирландии, то находились поручения в Шотландии и Гаскони, или требовалось безжалостно и действенно решать проблемы в Марках и в Уэльсе. В этом ему помогал дядя, гневливый и распутный Роджер Мортимер из Черка. Оба вели себя почти как независимые князья. Тем не менее Роджер-младший не упускал случая явиться ко двору — в частности, он побывал и на свадьбе короля в Булони. Похоже, что он с самого начала установил добрые отношения с королевой Изабеллой: время от времени она писала ему и в 1311 году помогла освободить из тюрьмы казначея Северного Уэльса, арестованного по ложному обвинению.^{177}

Роджер Мортимер был высоким, смуглым, крепко сложенным мужчиной, наделенным разнообразными талантами, одним из самых выдающихся военачальников того времени — жестким, энергичным, решительным. Подобно большинству баронов, он был дерзок, жаден и честолюбив, но также являлся превосходным стратегом, политиком и верным слугой короны, пользуясь большим уважением в своем кругу. Умный, образованный и начитанный^{178}, он горячо интересовался историей своей семьи, восходящей, как полагали, к легендарному Бруту, королю бриттов, а также легендами о короле Артуре. Он отличался утонченными вкусами, любил красивые ткани, ценил роскошь в быту и предпринял обширные труды по перестройке своих замков в Уигморе и Ладлоу, превратив их в настоящие дворцы. Разделяя увлечения своего круга, он любил также турниры, уделял некоторое внимание рыцарскому кодексу и собрал значительную коллекцию оружия.^{179}

Эдуард отправил Мортимера в Ирландию осенью 1308 года. Тем самым он сам лишил себя ценного союзника, так как частые отлучки в течение многих лет не позволяли Роджеру поддержать Эдуарда в борьбе с баронами.

Когда 28 апреля в Вестминстере открылась сессия Парламента, вельможи явились туда вооруженными «ради самозащиты», опасаясь предательства^{180}, и потребовали изгнания Гавестона на том основании, что он захватил средства, принадлежащие казне, для удовлетворения своих прихотей и отвратил короля от преданных советников, то есть от них самих. Эдуард увиливал, отчаянно пытаясь выиграть время, но хотя он все еще пользовался поддержкой Ланкастера и Хьюго Деспенсера, сын Деспенсера, Хьюго-младший, стоял на стороне баронов, и именно он вместе с Линкольном составил документ, в котором лорды в хитроумных и дерзких выражениях заявили, что «более высок наш долг перед Короной, чем перед особой короля. Изначальным долгом знатных лиц является поддержание достоинства Короны, даже если это потребует неповиновения королю».^{181} Парламент также поднял вопрос о сумме содержания королевы, вернее, об отсутствии его, и 3 мая Большой совет баронов попытался заставить Эдуарда заранее согласиться на любые меры, какие он предложит.

К апрелю Филипп IV начал испытывать все большую озабоченность событиями в Англии: они могли плохо повлиять на судьбу его дочери и политического союза. После коронации, очевидно, возмущенный рассказами Эвре и Валуа, он послал клирика Ральфа Росселети (будущего епископа Сен-Мало) доставить Изабелле личную печать и впредь следить за ее входящей и исходящей корреспонденцией.^{182} Возможно, Филипп опасался, что Гавестон может вмешаться в дела, которые по закону касались только ее; более вероятно, что он просто хотел установить канал связи с дочерью. Но вне зависимости от его мотивов не может быть сомнений в том, что Росселети действовал как шпион, и Филипп получал намного больше сведений о положении своей дочери, чем известно нам сейчас.

По-видимому, жалобы Изабеллы на Гавестона возымели действие, поскольку 12 мая некий аноним сообщил об отправке в Англию послов Филиппа, а двумя днями позже в другом письме утверждал, что этим послам поручено «довести до всеобщего сведения: буде Пирс Гавестон не покинет королевство, их повелитель станет преследовать как своих смертельных врагов всех, кто поддерживает указанного Пирса».^{183}

Есть также сведения, что по наущению отца и братьев Изабелла тайно предложила поддержку врагам Гавестона. Утверждалось^{184}, будто королева была в то время одним из руководителей дворянской оппозиции, но с учетом ее весьма нежного возраста это представляется маловероятным. Более правдоподобно, что бароны с великой радостью использовали ее горести ради достижения собственных целей.^{185} Весьма возможно также, что Росселети служил связным между Филиппом и Изабеллой в этих секретных переговорах, и Изабелла сыграла в борьбе против Гавестона более активную роль, чем нам когда-нибудь удастся выяснить.

Уже весной 1308 года всем было хорошо известно о противостоянии королевы и Гавестона, а также о ее союзе с его врагами. Монах по имени Роджер Олденхем, столкнувшись с избранием на пост аббата в Вестминстере кандидата, выдвинутого Гавестоном, призвал своих братьев воззвать к королеве Изабелле, признавая, что она из ненависти к Гавестону сделает абсолютно все, чтобы отменить это избрание, прибегнув к поддержке короля Франции и папы римского; «ибо во всем, что касаемо Гавестона, королева, графы, папа и король Франции желали бы препятствовать».^{186}

Филипп был сердит на зятя не только из-за Гавестона, но и из-за плачевного финансового положения Изабеллы. Помимо возмутительного нежелания Эдуарда обеспечить ее постоянным содержанием, она не получала даже небольших сумм на ежедневные расходы из казны или королевского Гардероба. Не имея отдельного хозяйства, она оказалась в полной зависимости от короля. К обиде практической добавилось еще и оскорбление, поскольку за все время супружества муж не преподнес ей ни одного подарка и не выказывал никаких знаков внимания, если не считать трех случаев, когда ради нее он помиловал осужденных преступников.^{187}

Со своей стороны Филиппу пришлось собрать, повысив налоги, сумму в 200 000 фунтов, обещанную в приданое Изабелле. Эта мера вызвала много жалоб в стране, многие подданные отказывались платить.^{188} Но от мужа королева явно не получила ни гроша, хотя он не прекращал осыпать Гавестона землями, дарами и денежными пожалованиями. Не удивительно, что Филипп негодовал и был готов способствовать объединению противников Гавестона в мощную партию.^{189}

Как ни оттягивал решение Эдуард II, но у него и без того было достаточно проблем, и приобрести нового врага в лице тестя ему не улыбалось. Потому 14 мая он назначил графства Понтье и Монтрейль в качестве источника доходов для Изабеллы с тем, чтобы «дражайшая супруга Изабелла, королева Англии, была обеспечена, как того требуют честь и приличия, всем необходимым для жизни, равно как и средствами для приобретения драгоценностей, даров и всего, что может потребоваться». Кроме того, он направил Ричарда Роксли «сенешалем в эту провинцию, дабы доверенные лица королевы могли мирно вступить во владение поместьями».^{190}

Сделано это было весьма своевременно, поскольку в тот же день анонимный автор письма доложил, что король Филипп и его сестра, королева Маргарита, отправили Линкольну и Пемброку 40 тысяч фунтов на финансирование кампании по изгнанию Гавестона.^{191} Маргарита и сама пострадала от алчности фаворита; живя в Уилтшире, вдовствующая королева, по-видимому, следила за событиями при дворе, и то, что ей довелось услышать, несомненно, побудило ее лично написать Филиппу, высказывая озабоченность ростом влияния фаворита и отрицательным воздействием этого на положение племянницы. Однако, как и рассчитывал Эдуард, Филипп несколько смягчился, узнав, что дочь теперь хорошо обеспечена.

Вмешательство французского короля сказалось и с другой стороны: 18 мая Эдуард, осознав, что оппозиция теперь стала слишком могущественна, чтобы ее игнорировать, уступил требованиям Парламента, согласившись лишить Гавестона титулов и изгнать его из королевства в день середины лета, 24 июня.^{192} Для того, чтобы не дать Эдуарду увильнуть от исполнения слова, архиепископ Уинчелси предупредил, что если Гавестон останется в Англии хотя бы на час дольше, то будет отлучен от церкви.^{193}

4 июня Эдуард, Изабелла и Гавестон вместе уехали в Лэнгли — но Изабелла, похоже, пребывала там в одиночестве, поскольку в оставшиеся до срока дни ее муж проводил с Пирсом почти все время.

Лэнгли, поместье, прежде принадлежавшее Элеоноре Кастильской, было любимой резиденцией короля; приятный загородный дом располагался на невысоком холме над берегом реки Гэйд, в 6 милях от Сент-Олбенса, окруженный парком площадью 8 акров и 120 акрами сельскохозяйственных угодий. В 1308 году Эдуард основал в парке приорат доминиканцев. В садах произрастали плодовые деревья и лозы, а дом, возведенный посреди трех дворов, был устроен со всеми новейшими ухищрениями: личные покои состояли из многих комнат, в королевских спальнях имелись камины. Парадный зал украшали пятьдесят четыре раскрашенных щита, на стенах красовались сверкающие золотом и киноварью росписи, изображающие рыцарей на турнире. Там был даже встроенный орган. Комнаты Изабеллы, вероятно, те самые, где жила когда-то королева Элеонора, выходили окнами на Главный двор — большая комната-спальня, средняя комната и крытая аркада, все выложенные плиткой. Гардеробная примыкала к спальне, этажом ниже располагалась кладовая, была даже ванная комната, устроенная еще в 1279 году для королевы Элеоноры.^{194}

Пребывая в Лэнгли, уже 7 июня, король в очередной раз подарил Гавестону замки и поместья, а также земли в Гаскони. Это свидетельствует, что, по его мнению, ссылка не должна была продлиться долго.^{195} Затем 16 июня, к великому огорчению баронов, он назначил фаворита наместником Ирландии с полномочиями вице-короля.^{196} В тот же день с обескураживающей наивностью он написал своему «дражайшему лорду и отцу», королю Филиппу, прося уговорить своих вельмож, чтобы те пришли к согласию с Гавестоном, и папе, прося его аннулировать угрозу Уинчелси об отлучении Пирса.^{197}

Изабелла оставалась в Лэнгли, когда Эдуард отправился провожать Пирса в Бристоль — где тот сел на корабль, направлявшийся в Дублин.^{198} В день его отъезда, 25 июня, король присвоил титул графа Корнуолла самому себе до той поры, когда его возлюбленный вернется.^{199}

Во время службы в Ирландии Гавестон проявился себя как деятельный и успешный чиновник. Он подавил два мятежа, казнил предводителей, восстановил фортификации в королевских замках и завоевал поддержку ирландской знати щедрыми дарами.^{200} Эдуард снабдил его пустыми бланками королевских грамот, позволив использовать их по собственному усмотрению;^{201} по сути, Гавестон управлял островом как настоящий сюзерен.

После отъезда Гавестона бароны заставили Эдуарда уволить нескольких служащих и вывести из совета Хьюго Деспенсера, заявив, что тот оказывает на короля нежелательное влияние.^{202}

Эдуард жестоко страдал от разлуки с Гавестоном и на протяжении следующих четырнадцати месяцев изо всех сил пытался уговорить баронов согласиться на его возвращение, склоняя их к этому «одного за другим богатыми дарами, обещаниями и лестью».^{203} Начал он с того, что купил верность своего племянника Глостера, пожаловав ему обширные поместья; затем взялся обрабатывать других и сумел достичь соглашения с Херефордом и Линкольном. После этого большинство оппозиционеров также пожелали вступить в переговоры.^{204}

Тем временем Изабелла перебралась в Виндзор, и Эдуард присоединился к ней 8 июля. Вскоре, 14 июля, она без него отправилась в короткое паломничество к гробнице Беккета в Кентербери.^{205}

Вероятно, Изабелла находилась в Нортхэмптоне, когда там 4 августа открылось заседание Парламента. Теперь отношения Эдуарда с баронами заметно наладились^{206}, и несколько позже в том же месяце Изабелла, явно действуя по указаниям мужа, устроила для них большой праздник в Вестминстере.^{207}

В ответ на письмо Эдуарда от 16 июня король Филипп в сентябре прислал в Англию своего брата Эвре и епископа Ги де Суассона; им предстояло помочь в укреплении согласия между Эдуардом и его лордами, улучшив тем самым и положение Изабеллы.^{208} Король обедал с Эвре 21 сентября^{209} и, вероятно, обсудил возможности и последствия возвращения Гавестона. Вскоре после этого в Англию прибыли посланцы папы, также настроенные на мирное решение конфликта. Хотя теперь Эдуард помирился с большинством ведущих аристократов, он все еще наделял отсутствующего Гавестона важными должностями и в конце октября отправил Роджера Мортимера помогать ему в Ирландии.

Однако к ноябрю обозначился разрыв между королем и Томасом Ланкастером. Граф отказался признавать королевские грамоты, и источник королевского патронажа внезапно пересох.^{210} Из этого следует, что произошла какая-то ссора — возможно, Ланкастер догадался, что. Эдуард интригует в пользу возвращения Гавестона. Хотя прошло еще несколько месяцев, прежде чем Ланкастер окончательно примкнул к баронской оппозиции, потеря такого могущественного сторонника вскоре обернулась катастрофой для Эдуарда. Как ни старались историки расписать предполагаемое сочувствие Ланкастера его племяннице Изабелле, реально у нас практически нет доказательств, что он особо заботился о ней.

К счастью, Изабелла теперь находилась в более выгодных условиях, так как в отсутствие Гавестона Эдуард стал обращаться с нею более уважительно и позволил наконец занять принадлежащее ей по праву место королевы Англии. Она теперь постоянно показывалась вместе с мужем и сопровождала его во всех поездках. Она также использовала предоставляемую королевам прерогативу, занявшись патронажем; 3 декабря, в Вестминстере, она даровала некоему Джону Пекбриджу из Сполдинга в Линкольншире и всем жителям Сполдинга освобождение от уплаты налогов.^{211} В этот период король щедро снабжал ее деньгами, подарил поместья в Англии и Уэльсе, а также дал право раздавать бенефиции священникам и чиновникам.^{212}

Рождество король и королева провели в Виндзоре «с великой пышностью». Теперь Изабелла начала исполнять свой долг, поддерживая мужа — по-видимому, когда Гавестон исчез с глаз долой, между ними наладились более добрые отношения. Возможно, Изабелла в своей невинности полагала, что фаворит устранен навсегда. В начале марта она устроила в Вестминстере обед для Ричмонда, Глостера и других графов-сторонников короля^{213}, возможно, с целью укрепить их преданность.

В марте и апреле, стремясь выразить благодарность и, несомненно, задобрить жену и ее отца в преддверии возвращения Гавестона, Эдуард предоставил Изабелле новые владения и привилегии, среди них — поместья Мэклсфилд, Росфейр, Долпеннэйген и Пинхэм, а также валлийскую общину[39] Минэй. Пожалования эти были проведены задним числом и датировались сентябрем предыдущего года.^{214} Еще король велел 4 марта немедленно выплатить королеве все золото — долю от платежей, полученных королем, — причитающееся Изабелле с момента выхода замуж.^{215} В апреле Изабелле также были возвращены права на поместье Элсмир.^{216}

Во второй половине марта Эдуард написал папе, извещая его с ложным оптимизмом, что бароны якобы теперь готовы согласиться на возвращение Гавестона^{217}, поскольку он лично пообещал провести некоторые административные реформы. Эдуард также всеми силами старался заручиться поддержкой короля Филиппа, преследуя тамплиеров в своем государстве и демонстрируя уступчивость в спорах относительно Гаскони.^{218}

Филипп, как человек проницательный, не поддался на все эти уловки. Уже настало 13 апреля, а он все еще был против возвращения Гавестона.^{219} И все же Эдуард, находясь во власти отчаянного беспокойства и как всегда, толстокожий, дерзнул открыто просить отца своей жены повлиять на лордов в пользу Гавестона!^{220} Само собой, Филипп на эту просьбу не откликнулся, но папа оказался снисходительнее. Он издал буллу об отпущении грехов, датированную 25 апреля, аннулировав угрозу архиепископа Уинчелси отлучить Гавестона от церкви и тем самым расчищая путь к отмене изгнания.

Но Эдуард ошибался, думая, что бароны охотно согласятся на возвращение фаворита. Когда 27 апреля в Вестминстере собрался Парламент, ответ общества на его требование был категорически отрицательным. Изабелла, жившая в то время в Вестминстере, наверняка была рада услышать это.^{221} Но король надеялся оттянуть время и удалился вместе с Изабеллой во дворец Кеннингтон, к югу от Темзы, под предлогом дальнейших переговоров с баронами^{222}, на самом же деле дожидаясь лишь ответа папы на свою просьбу. Ответ прибыл в июне, и Эдуард злорадно зачитал его вслух в присутствии расстроенного Уинчелси, которому оставалось лишь кусать губы, с горечью осознавая, что его перехитрили.

Все еще наивно надеясь, что Филипп IV станет посредником в его ссоре с баронами, 19 июня Эдуард запросил о встрече с французским королем.^{223} Однако к этому моменту он уже вызвал Гавестона домой. Пирс покинул Ирландию около 23 июня, и Эдуард, «радуясь его возвращению», приветствовал его в Честере через четыре дня и, «весьма счастливый, принял с почестями, как брата».^{224} Изабелла весьма красноречиво отсутствовала.

Король был «вне себя от радости» при встрече с Пирсом и «приятно проводил с ним время день за днем, как с другом, возвратившимся из долгого паломничества».^{225} Реакцию королевы источники не отметили, но нетрудно догадаться, какова она была.

Месяц спустя король и фаворит вместе явились на сессию Парламента в Стэмфорде, где, благодаря вмешательству папы и соглашательским усилиям Глостера, чья сестра была замужем за Пирсом, бароны нехотя дали формальное согласие на возвращение Гавестона; возражали только Уорвик и архиепископ Уинчелси.

Уже 5 августа Гавестону был возвращен титул графа Корнуолла, а 4 сентября Эдуард, полный благодарности, написал папе, благодаря за помощь.^{227} В поддержке короля Филиппа он больше не нуждался и потому отменил все планы встреч; а поскольку Эдуард продолжал относиться к Изабелле с уважением и щедростью, оставляя в силе все ее привилегии^{228}, Филипп решил воздержаться от немедленного вмешательства, хотя ни он сам, ни его дочь не одобрили возвращения фаворита.

Упорные старания Эдуарда переиграть и перехитрить баронов принесли плоды, но нелегкое перемирие такого рода не могло быть долговечным.^{229} Король опрометчиво позволил сердечному дружку взять под контроль приток средств от патронажа; но на этот раз Пирс даже не удосужился скрыть свое презрение к тем, кто противился ему, и торжество от одержанной над врагами победы. «Теперь, кофа он вернул себе прежний статус, его поведение стало даже хуже, чем прежде».^{230}

Хотя Гавестон обещал Парламенту вести себя осмотрительно и жить мирно, он

Особенно он раздражал баронов, называя их в глаза обидными и «унизительными прозвищами».^{232} Дородный Линкольн был у него «толстобрюхом»; Ланкастер — «скрягой», «старым боровом», «дудочником» или «скрипачом»; Уорвик — «черным Арденнским псом». (Уорвик на это отозвался так: «Он зовет меня псом? Пусть бережется, как бы я не укусил!»^{233}) Смуглолицего Пемброка он обозвал «евреем Иосифом», и даже Глостера, сторонника и друга, снабдил кличками «птенчик рогоносца» и «шлюхин сын», позволяя себе оскорблять память его матери, покойной Джоан д'Акр, которая вопреки воле Эдуарда I вторым браком взяла себе в мужья любимого ею человека, хотя он и был низкого происхождения.

Сарказм Гавестона не щадил даже королеву Изабеллу^{234} — хотя мы не знаем, в чем это выражалось. Такое неуважение глубоко возмущало баронов, даже умеренного Пемброка.^{235} Когда Гавестон заставил короля уволить одного из вассалов Ланкастера в пользу своего, он добился лишь того, что разъяренный граф с готовностью пал в объятия оппозиции, дав клятву уничтожить фаворита.^{236}

Теперь у баронов появился новый повод обвинять Гавестона: он призвал ко двору толпу своих родственников-иностранцев и с такой алчностью прибирал к рукам доходы королевства, что у короля уже не хватало средств содержать двор. В итоге королева столкнулась с уменьшением доходов, и это заставило ее снова пожаловаться отцу.^{237}

К октябрю враждебность баронов к Гавестону опять опасно вскипела, и король на всякий случай уехал с Изабеллой в Йорк. Эдуард I в свое время останавливался в Йоркском замке, построенном Вильгельмом Завоевателем и перестроенном в 1244-1245 годах Генрихом III. Его цитадель имела необычную форму четырехлистника и называлась башней Клиффорда. Однако Эдуард II и Изабелла, приезжая в Йорк, обычно селились во францисканском приорате братьев-миноритов, основанном в 1232 году и перенесенном в 1243 году на территорию между воротами замка и рекой Уз. Здесь имелись просторные гостевые покои и сады, тянувшиеся до самых внешних укреплений, окружавших башню Клиффорда.[40]

Находясь в Йорке, Эдуард распорядился созвать там 18 октября Парламент, но Ланкастер, Арундел, Херефорд, Оксфорд и Уорвик категорически отказались прибыть, не желая видеть Гавестона рядом с королем.^{238} Эдуард отложил сессию и издал новый указ о собрании в Вестминстере на 8 февраля.

В ноябре король Филипп, обеспокоенный новой опасностью гражданской войны в Англии, а также, без сомнения, побуждаемый к действию жалобами дочери, снова отправил туда Эвре в качестве посредника между Эдуардом и его баронами.

Король, Изабелла и Гавестон покинули Йорк 17 ноября и направились на юг.^{239} В декабре Эдуард, чтобы опередить своих противников, приказал арестовать «сплетников» и запретил баронам какие бы то ни было сборища вооруженных людей.^{240} Рождество он провел в Лэнгли с королевой и Гавестоном. Праздничные дни в Лэнгли вряд ли выдались счастливыми для Изабеллы, поскольку муж, по-видимому, начисто забыл о ней и проводил время с Гавестоном, «вполне вознаграждая себя за долгую разлуку, ежедневно проводя долгие часы в беседах наедине».^{241}

Когда Парламент все-таки собрался в феврале 1310 года, обстановка на заседаниях сложилась тяжелая: бароны, вопреки указу короля, явились при оружии. Эдуард ради предосторожности отправил Гавестона на север^{242}, а сам остался с Изабеллой в Вестминстере.^{243}

Теперь позиция короля была слабой, и он сам знал это. На заседании Парламента прозвучали сокрушительные речи, осуждающие его правление.^{244} Его обвинили в коррупции и вымогательстве, в том, что он прислушивался к дурным советам, потерял Шотландию и растратил богатства короны без согласия лордов. Последнее прямо намекало на Гавестона, которого бароны называли «главным врагом, присосавшимся к королевской казне».^{245} Но худшее случилось через несколько дней: 16 марта бароны потребовали, чтобы Эдуард дал согласие на создание контролирующего органа — совета из двадцати одного «лорда-учредителя», чьим заданием было бы составление «ордонансов», то есть свода правил, для возмещения ущерба в правительстве и хозяйстве короля. Однако подлинной их целью — и Эдуард прекрасно это сознавал — было сокращение прерогатив короля и введение ограничений на его деятельность.

Эдуард резко протестовал, но бароны держались твердо и заявляли, что если он откажется сотрудничать с ними, «они откажутся считать его своим королем и не сочтут возможным далее соблюдать данную ему присягу, поскольку он сам не выполняет тех клятв, которые давал на коронации». Эдуарду не оставалось ничего иного, как капитулировать.^{246}

На следующий день в Расписной палате были объявлены имена лордов-учредителей: первыми шли наиболее заметные представители жесткой позиции Уорвик, Херефорд, Арундел, Ланкастер и архиепископ Уинчелси, но в списке числились также умеренные Пемброк, Линкольн, Сюррей и Глостер, и даже сторонник короля Ричмонд.^{247} Не прошло и сорока восьми часов, как эти лорды издали шесть первых предварительных ордонансов, регулирующих налогообложение и таможенные сборы.

К концу апреля стали заметны отчаянные попытки Эдуарда укрепить свой авторитет и подорвать влияние лордов-учредителей. Около 11 мая к нему вернулся Гавестон,^{248} а в июне Эдуард начал заискивать перед Сюрреем, Ричмондом и Глостером.^{249} В том же месяце король объявил о своем намерении начать новую кампанию против шотландцев, стремясь порадовать баронов, которые возмущались тем, что три года назад, когда шансы на успех были выше, он упустил инициативу. Однако подлинным мотивом его поездки на север было желание перенести двор подальше от Вестминстера, где теперь заправляли лорды-учредители. Примечательно, что 6 июля он назначил своего верного сторонника Уолтера Рейнольдса, не входившего в число учредителей, на пост государственного канцлера; Рейнольде, как он сообщил папе, был «не просто полезен, но необходим».^{250} Тем самым королю удалось взять под контроль Большую государственную печать — главное орудие осуществления исполнительной власти.^{251}

Изабелла была с Эдуардом в Вестминстере, когда, уже в июле, он формально принял предварительный вариант «ордонансов». В том же месяце Гавестон снова отправился на север, на этот раз для того, чтобы подготовиться к Шотландской кампании.^{252} На протяжении следующих четырех месяцев Эдуард неосмотрительно сделал ряд новых пожалований Пирсу.^{253} Но он не забывал также одаривать Изабеллу; за 1310 и 1311 годы он выдал ей немало ордеров и распоряжений, скрепленных его личной печатью и адресованных к исполнению королевским Гардеробом.

Королева должна была поехать на север вместе с королем; она покинула Лондон в начале августа и ехала с большими остановками через Ноттингем и Беверли.^{254} Сам Эдуард, назначив Линкольна наместником^{255}, последовал за ней и 18 сентября встретился с Гавестоном в Бервике,^{256} откуда английская армия выступила в поход на Шотландию. Но у этой армии не было достаточной поддержки со стороны баронов: всем графам было приказано присоединиться к королю, но пришли только Глостер, Ричмонд и Сюррей; прочие остались дома, «ибо ненавидели Гавестона больше, чем другие».^{257} Кампания завершилась унизительным провалом, поскольку Брюс позаботился опустошить шотландский Лоуленд, уничтожив урожай на полях и отогнав стада на север. Англичане столкнулись с угрозой голода и были вынуждены отступить.^{258}

В конце осени Эдуард и Пирс вернулись в Бервик, где Изабелла присоединилась к ним около 16 ноября.^{259} Король и королева решили зимовать в Бервике и действительно прожили там до июля следующего года. В ноябре же Гавестон побывал в Роксберге и присоединился к ним позже.^{260} Вскоре после Рождества Гавестон отдал в распоряжение Изабеллы богатую должность опекуна, забрав ее у Томаса Уэйка, получившего ее в октябре 1308 года.^{261} Этот жест следует интерпретировать как попытку примириться с королевой; Гавестон теперь постоянно крутился вокруг нее и нуждался в ее благоволении, потому ему было крайне необходимо установить с нею максимально дружеские отношения. Эдуард также мог быть заинтересован в том, чтобы король Филипп знал о щедрости Пирса по отношению к Изабелле.

В начале 1311 года из Лондона пришло печальное известие: 5 февраля всеми уважаемый Линкольн умер в своем доме Линкольнз-Инн в Холборне.^{262} С его смертью совсем исчезло сдерживающее влияние на ведущих «лордов-учредителей».

С другой стороны, его зять Ланкастер стал теперь богатейшим и могущественнейшим из английской знати, так как унаследовал еще два графства, Линкольн и Солсбери. Однако, когда Ланкастер отправился на север, чтобы принести за них оммаж королю, он унизил Эдуарда, заставив его переправиться через реку Твид, дабы встретиться с графом, а не пересек ее сам, как требовала учтивость, и во время встречи подчеркнуто игнорировал Гавестона.^{263}

Ланкастер сделался типичным для средних веков «всемогущим подданным»; ему предстояло стать вторым Симоном де Монфором[41], чья миссия, по всей видимости, заключалась в спасении страны от дурного правителя. Но главной целью этого хваткого и честолюбивого аристократа было подчинение короля; он не обладал широким политическим кругозором и предвидением. Таков был человек, который естественным образом, в силу хотя бы своей родовитости и богатства, стал вождем «учреди гелей», а вскоре сделался самым опасным врагом Эдуарда.

Должность наместника после Линкольна досталась Глостеру.^{264} Король в то время испытывал все возрастающие финансовые затруднения; он даже брал ссуды под залог коронных драгоценностей.^{265} Он также потерял поддержку и доверие в результате позорного фиаско действий в Шотландии. Следующая кампания, возглавленная Гавестоном в мае-июне 1311 года, закончилась столь же безуспешно.^{266}

Все это играло на руку «учредителям», которые уже почти завершили работу над проектом реформ и теперь нуждались в присутствии короля в столице. С большой неохотой Эдуард распорядился 16 июня созвать Парламент в Лондоне,^{267} а в конце июля, назначив Гавестона своим заместителем в Шотландии,^{268} вместе с Изабеллой отбыл из Бервика. Но Пирс после отъезда Эдуарда не сумел проникнуть на вражескую территорию, шотландцы же произвели ряд жестоких рейдов по северной Англии, и фаворит был вынужден перебраться в Бэмберг в Нортумберленде.

Тем временем «учредители» составили полный список из сорока одного ордонанса^{269} и 3 августа направили королю экземпляр для просмотра. К своему крайнему огорчению, он убедился, что лорды намерены жестко ограничить его полномочия: ему не дозволялось дарить земли, начинать войну или даже покидать страну без согласия баронов Парламента; его банкиры, Фрескобальди, подлежали изгнанию (и тем самым разорению), а финансовые привилегии урезались. Он должен был «жить более благоразумно и не притеснять народ». «Король не должен…», «Король не должен…» — список запретов все тянулся и тянулся. Все это уже было достаточно тяжело; но больше всех иных Эдуарда огорчил ордонанс № 20,^{270} содержавший требование изгнать Пирса Гавестона, который

Очередное заседание Парламента состоялось в аббатстве «черных братьев» («Блэкфрайерз») в Лондоне 8 августа, а король прибыл в столицу одним-двумя днями позже.^{271} Через неделю, 16 августа, Парламент официально представил Ордонансы на утверждение королю. В полном отчаянии Эдуард попытался торговаться с ним, предлагая согласиться на все пункты при условии, что «братцу Пирсу» будет позволено остаться с ним. Но бароны были неумолимы. Хотя король неутомимо «осыпал их лестью» или «обрушивался с угрозами», «они ни под каким видом не склонялись к соглашению».^{272}

До этого момента сохранившиеся источники позволяли нам лишь мельком взглянуть на Изабеллу, но, к счастью сохранилась, книга ежедневных записей ее двора за 1311-1312 годы, и мы можем многое сказать о ее повседневной жизни за этот период, что и будет изложено ниже в этой главе.

Изабелла возвращалась на юг медленнее, чем Эдуард.^{273} Она ехала через Морпет (27 июля), Дарем (29 июля), Дарлингтон (30 июля), Норталлертон (1 августа), Понтефракт (5 августа), Донкастер (6 августа), Ноттингем (9 августа), Нортхэмптон (16 августа) и Сент-Олбенс (19 августа), присоединившись к королю в Лондоне около 21 августа. Ее багаж везли на повозках, предоставленных монахами севера.^{274}

Во время поездки Изабелла продиктовала много писем разным людям, в том числе епископу Даремскому, аббатам из Торнтона и Ньюберга, Уильяму Мелтону, хранителю королевского Гардероба и личной печати, и некоему брату Уильяму Кэверсу из ордена миноритов.^{275} Как мы увидим далее, переписка продолжалась и после ее возвращения в Лондон. Ни одно из этих писем до нас не дошло — но, судя по списку отправлений, мы можем предположить, что по меньшей мере часть из них писалась с целью обеспечить поддержку королю.

Изабелла привезла с собой шотландского мальчика-сироту, «малыша Томлинуса», и когда добралась до Лондона, то, «тронутая до глубины души его несчастьями», обеспечила его «питанием и одеждой, помимо того, было закуплено четыре локтя ткани на постель и один на полог для кровати упомянутого Томлинуса, при посредстве Джона Стибенхита, купца из Лондона, в Вестминстере», за 6 шиллингов 6 пенсов. Устроившись в Лондоне, Изабелла разместила ребенка в доме Агнес, жены Жана, одного из французских музыкантов у нее на службе, «чтобы та обучала его», и выдала 40 шиллингов[42] на его содержание на год вперед. Она также уплатила 12 шиллингов 8 пенсов «за мелкие вещи, приобретенные для него, и за излечение его от язв на голове».^{276}

Другой пример ее заботливости отмечен 4 сентября, когда она отправила некоего Уильяма Бэйла «разузнать, каково состояние Джона де Муань, заболевшего в Сент-Олбенсе»; оба упомянутых персонажа служили у нее гонцами.^{277}

Прибыв в Лондон, Изабелла, воспитанная в убеждении, что короли — самовластные правители, вряд ли могла порадоваться, узнав, что королевские прерогативы ее мужа отняты баронами, и с весьма смешанными чувствами наблюдала за тем, как он страдает из-за необходимости подписать ордонанс, требующий изгнания Пирса. Но оба они понимали, что у него не осталось другого выбора. Альтернативой, которой ему уже угрожали, была гражданская война, выиграть которую у него не было шансов. Возможно, Изабелла доверила свои тревоги письму, которое 4 сентября направила королеве Маргарите, находившейся тогда в Девайзе.^{278}

27 сентября ордонансы были публично зачитаны на площади перед собором святого Павла в Лондоне^{279}, и архиепископ Уинчелси пригрозил отлучением всякому, кто осмелится нарушить их.^{280} Три дня спустя Эдуард наконец был вынужден согласиться с ними в полном объеме, без исключений. Примечательно, что 5 октября Изабелла писала Джону де Инсула, выдающемуся судье, в Йорк;^{281} быть может, она искала у знатока законов совета относительно положения ее мужа?

Король твердо решил еще раз увидеться с Пирсом перед разлукой и 8 октября выдал «нашему избранному и верному другу» охранную грамоту, чтобы тот мог «предстать перед королем по его повелению».^{282} Но свидание было кратким — до Дня Всех Святых, 1 ноября, когда Пирс должен был навсегда покинуть Англию.^{283} На этот раз бароны приняли все меры, чтобы фавориту не была предоставлена какая-либо должность, и они особо уточнили, что он не имеет права появляться ни в одном из владений Эдуарда — то есть в Англии, Ирландии, Шотландии, Уэльсе или Гаскони. 9 октября Эдуард написал своей сестре Маргарет и ее мужу Жану, герцогу Брабантскому, спрашивая, не примут ли они Пирса к себе.^{284} Затем, в соответствии с ордонансами, король лишил Гавестона титула графа Корнуолла, но тут же, бросая вызов своим мучителям, отдал его кузену Пирса Бернару де Кальо.

В тот же день, 9 октября, Изабелла отправилась из Лондона в очередное паломничество к гробнице Беккета; интересно, что ее расходы на эту недальнюю поездку составили астрономическую цифру в 140 000 фунтов.^{285} Она прибыла в Элтем 11 октября и там приняла гонца, присланного отцом — ее домоправителю было велено обеспечить гонца ночлегом. В Рочестере она была 13 октября, в Осприндже — 14 октября. Там ее аптекарь Одине заплатил 3 шиллинга 8 пенсов за огромное количество (не менее 500) гэллоуэйских груш по ее заказу. До Кентербери она добралась 15 октября, пришла пешком, как пилигрим, в собор и молилась у гробницы святого Фомы, оставив там в качестве приношения золотое украшение стоимостью 4 фунта 6 шиллингов 8 пенсов.^{286}

Королева оставалась в Кентербери только одну ночь. Оттуда она отправила гонца Джона де Нонтеля «в пределы Франции» с письмами к брату Карлу и «ко многим другим вельможам и дамам этой страны».^{287} Она возвратилась через Осприндж, Ситтингберн, Рочестер и Дартфорд, где 18 октября закупила вино у «Джорджа, содержателя гостиницы». Снова оказавшись в Элтеме 19 октября, она «с великой срочностью» отправила письмо графу Сюррею.

Видимо, Изабелла снова пыталась наводить мосты для короля. 27 октября она писала своей подруге Изабелле Вески, а 28 октября — королю в Виндзор, снова «срочно». Еще через день она отправила письмо вице-канцлеру Адаму Осгодби.^{288} В книге ежедневных записей упоминается еще о многих письмах, разосланных королевой в течение недель, предшествовавших Рождеству; часть из них явно касалась простых хозяйственных дел, но другие, учитывая имена адресатов, вероятно, были связаны с текущим политическим кризисом.

Тем временем Эдуард направил послов к королю Филиппу с просьбой о поддержке против «учредителей».^{289} Ради того, чтобы угодить Филиппу и «утешить» Изабеллу, он около 29 октября навестил королеву в Элтеме^{290}, а в конце этого месяца и в начале ноября подарил ей поместья Боурн и Дипинг в Линкольншире, а также и сам Элтем вместе с прилегающими землями в Кенте.^{291}

Теперь дворец в Элтеме, где Изабелла останавливалась до и после паломничества, принадлежал ей, поскольку епископ Бек умер, завещав поместье королю, а тот сразу же отдал его королеве.^{292} В течение нескольких следующих лет Изабелла, при финансовой помощи мужа, сделала там ряд усовершенствований и изменений. В 1312 году были закуплены свинец, «estricheboard» (возможно, дранка) и алебастр для незначительных ремонтных работ. Затем, в мае 1315 года, Изабелла приказала возвести новую каменную стену с пятьюдесятью шестью опорами вокруг и рвом, на что было израсходовано 305 фунтов, 15 шиллингов и 7 пенсов; правда, качество работы оказалось весьма низким, и стену пришлось разобрать, а три лондонских каменщика, отвечавшие за это, были отданы под суд Казначейства и брошены в тюрьму.^{293} Однако в 1317 году, после того, как они заручились надежными гарантиями и приготовили все необходимое для перестройки стены, их освободили, и работы были успешно завершены. В северо-западном углу Большого двора до сих пор сохранились основания этой стены.

Примерно в то же время деревянный подъемный мост заменили каменным. В 1315 году произвели полную перестройку королевских апартаментов; по-видимому, строение имело каменный фундамент и стены фахверкового типа, и располагалось на высоте не менее сотни футов над уровнем моря, так как Изабелла могла видеть из окон шпиль собора святого Павла. Апартаменты состояли из двух или более залов, часовен для короля и королевы, «длинного зала, примыкающего к покоям короля» и «банного домика».^{294} Теперь разросшееся здание окружало все три двора — внутренние Верхний и Нижний, и наружный Зеленый, за которым начинался охотничий парк, больше похожий на лес.[43]

Возможно, Изабелла хотела отблагодарить короля за подарки или действовала по его просьбе, когда 29 октября писала адресату в Понтье «о делах графа Корнуолла»^{295}, что означает либо ее согласие дать приют Пирсу в своих владениях, либо намерение передать ему деньги через своих служащих.

Благосклонность, выказываемая Эдуардом Изабелле, принесла плоды, так как Филипп согласился, если потребуется, дать Гавестону охранную грамоту для проезда по Франции.^{296} В ноябре Джон де Нонтель возвратился из Франции с ответами на письма Изабеллы, а в декабре королева вновь связалась с отцом через другого гонца, Джона де Муань^{297}, который уже оправился от болезни. Этот постоянный обмен гонцами свидетельствует, что королева держала Филиппа IV в курсе событий, происходящих в Англии, и получала от него советы. Возможно, именно ее сообщения о недавних проявлениях щедрости мужа повлияли на решение Филиппа выдать охранную грамоту для Гавестона.

3 ноября Гавестон под охраной покинул Англию. Он проплыл вниз по Темзе^{298} на корабле, вероятно, направлявшемся в Брабант.[44] На следующий день в Вестминстере собрался Парламент, и Ордонансы были обнародованы. Королева приехала в Вестминстер 6 ноября и оставалась там девять дней. Соответственно, она присутствовала на заседании, когда ее друзей, Генри де Бомонта и Изабеллу Вески, а с ними еще нескольких служащих короля и ее собственных, отставили от двора в соответствии с Ордонансами.^{299} Оба Бомонта были уволены за то, что давали королю плохие советы; леди Вески, которой теперь предстояло вернуться к себе домой в Йоркшир, обвинили в содействии незаконной выдаче письменных распоряжений.

Затем лорды потребовали, «чтобы друзья и сторонника Пирса покинули двор, дабы они не могли побудить короля снова призвать к себе Пирса. Гнев короля был безмерен, и он, из ненависти к графам, призвал Пирса, поклявшись божьим именем, что впредь будет судить сам, по собственной воле».^{300}

Гавестон явился немедленно — уже в конце ноября он тайно вернулся в Англию. Ехал он «через Фландрию, поскольку опасался короля Франции. Но хотя Франция и могла быть для него опасна, Англия вскоре оказалась намного опаснее».^{301} Слухи о том, что его видели то в Тинтагеле и других местах на западе, то в Уоллингфорде, расползлись уже к 30 ноября. Говорили также, будто он прячется в королевских покоях в Вестминстере. Поэтому бароны заставили короля организовать поиски.^{302} На следующий день Эдуард вновь запросил поддержки у Филиппа, а 18 декабря в приступе ярости уехал в Виндзор, горько жалуясь, что «лорды-учредители» обращаются с ним, как со слабоумным.^{303}

Изабелла, приехавшая в этот замок раньше, стала свидетельницей его гнева. Она и сама, наверное, злилась на «учредителей» из-за увольнения Бомоптов. Возможно, ее возмущение выражалось в письмах, которые она отправила 27 ноября на имя отца, троих братьев, дядюшек Эвре и Валуа, «и многих разных знатных господ и дам в стране Франции».^{304} В домовой книге также отмечено, что 26 декабря она заплатила клеркам королевской канцелярии 27 шиллингов за копию Ордонансов для личного пользования.^{305} Уж не искала ли она способы как-то обойти их?

К 21 декабря король и королева прибыли в Вестминстер, где намеревались провести Рождество. В этот день Изабелла писала королеве Маргарите; вдовствующая королева готовилась к Рождеству в Беркхемстсде, который был весьма политично возвращен ей Эдуардом. В канун Рождества Изабелла распорядилась, чтоб ее казначей и хранитель Гардероба Уильям де Будон выдал Эдуарду 100 шиллингов для игры в кости.^{306}

Гавестоп по-прежнему прятался, но 23 декабря Эдуард получил от него сообщение, и на Рождество Пирс присоединился к королю и королеве в Вестминстере, причем открыто показался при дворе.^{307} Изабелла была «сильно взволнована» его появлением, но сдержалась.^{308} В тот момент на кон были поставлены куда более серьезные вещи, чем ее нелюбовь к фавориту.

Эдуард был полон твердой решимости сбросить ярмо «учредителей» и 30 декабря взял под контроль Большую государственную печать Англии, намереваясь укрепить свой авторитет, создать партию собственных сторонников и «избавиться от рабства».

Изабелла стояла на стороне короля. Она могла не одобрять ту роль, которую играл Гавестон в жизни ее мужа — но, вынужденная проводить много времени в его обществе, возможно, нашла в нем и положительные качества: он был вполне светским кавалером и уже не так сильно угрожал ее положению, как она поначалу боялась. Еще более важно то, что она, конечно же, могла лишь приветствовать решимость Эдуарда противостоять тем, кто так старался лишить его всех прав сюзерена. В январе 1312 года, стремясь продемонстрировать, что она не подчиняется диктату, Изабелла отправила новогодние подарки (мясо дикого вепря) не только Ланкастеру и Херефорду, но и Изабелле Вески — той досталась большая порция этого мяса, а также сыр бри, завернутый в холстину, на сумму 27 шиллингов 6 пенсов, который доставил ей гонец королевы Гафио де Лаэнвиль.^{309}

Щедростью Изабеллы пользовалась и другая дама — Маргарет де Клер, жена Гавестона. Маргарет была беременна, и в конце декабря Изабелла послала своего служащего Джона де Марни из Вестминстера «с различными ценными лакомствами для преподнесения от имени королевы графине в новогодний подарок».^{310} Подчеркнутое внимание к жене Гавестона служит еще одним доказательством, что Изабелла смягчилась относительно Пирса — или, по меньшей мере, старалась сделать приятное мужу, находящемуся в таком затруднительном положении.

После Рождества Эдуард и Пирс отправились в Виндзор, оставив королеву в Лондоне. Изабелла не преминула 1 января 1312 года послать Уильяма де Будона к королю с «несколькими драгоценными вещицами» в качестве новогоднего подарка. Не забыла королева и малыша Томлинуса, 3 января отправив ему вспомоществование — четыре локтя разных тканей стоимостью 8 шиллингов 2 пенса, чтобы ему сшили из них одежду. Затем 4 января Изабелла покинула Вестминстер и перебралась в Виндзор; по дороге она заночевала в Айлуорте, где для нее закупили эль, и 5 января присоединилась к Эдуарду в Виндзоре. Оттуда она отправила письма Хьюго Деспенсеру, Изабелле Вески, Джоан де Генвиль, жене Роджера Мортимера, и послала Уильяма де Будона в Лондон за кубками и «различными другими ценными вещами». Еще 25 января она была в Виндзоре, но к 2 февраля вернулась в Вестминстер.^{311}

Король уже давно решил, что ему проще будет утвердить свою власть и защитить Гавестона, если он перенесет место нахождения правительства в Йорк. Потому, оставив Изабеллу, 7 января они с Пирсом выехали из Лондона, причем Эдуард отдал приказ доставить Большую государственную печать к нему в Йорк. Кроме того, те служащие канцелярии, которые воплощали волю монарха в виде письменных распоряжений, также должны были явиться к нему туда.

Затем Эдуарду пришла в голову «глупая идея» поискать для Пирса пристанище в Шотландии — он даже был готов просить своего заклятого врага Роберта Брюса предоставить тому право убежища. Однако Брюс отказал ему, сказав: «Если король Англии не способен сохранить доверие собственного народа, как я могу доверять ему?» Таким образом, эта надежда короля не сбылась.^{312}

Эдуард и Гавестон добрались до Йорка 18 января.^{313} Двумя днями позже король возвратил Гавестону отобранные ранее имения, а затем, бросая вызов противникам, отправил в Лондон приказ, чтобы в ратуше было публично объявлено: его «добрый и преданный» Пирс Гавестон вновь находится на службе у короля, поскольку был изгнан в нарушение законов Англии.^{314} Эдуард также восстановил права Изабеллы Вески на замок Бэмберг и Генри де Бомонта — на остров Мэн; то и другое было конфисковано одновременно с их отставкой от двора. Далее 27 января король объявил, что соблюдению подлежат лишь Ордонансы, не затрагивающие его прерогатив.^{315} После этого ему оставалось только готовиться к войне, которая теперь стала неизбежной.^{316} Он отправил лорду-мэру Лондона приказ удерживать город для него против баронов^{317} и обратился за дополнительной поддержкой к папе.

Наконец 31 января Изабелла получила 400 фунтов на дорожные расходы^{318} и вскоре после этого выехала на север. Эта поездка также отражена в книге домовых записей. Королева ехала через Сент-Олбенс, где сделала пожертвования в аббатстве (5 февраля), Данстебл (6 февраля) и Ньюпорт-Пагнел (7 февраля), где ее аптекарь Одине заплатил 6 шиллингов 8 пенсов за яблоки, груши и вишни для королевы; оттуда она направилась в Нортхэмптон (8 февраля), Лестер (11 февраля), Ноттингем, где также были сделаны пожертвования (13 февраля), и Блайт (16 февраля). 17 февраля Изабелла послала королю из Донкастера «корзину миног» и поехала дальше на Понтефракт (18 февраля), Шерберн, Тадкастер (19 февраля) и Торп (21 февраля). Там ее багаж погрузили на лодку и повезли вверх по течению реки Уз в Йорк. На протяжении всей поездки Изабелла поддерживала связь с королем через гонца Джона де Муань.^{319}

Гавестон взял с собой в Йорк свою беременную жену Маргарет де Клер, и там в конце января или в самом начале февраля она произвела на свет второго ребенка — дочь, названную Джоан в честь матери Маргарет, Джоан д'Акр.[45] 20 февраля графиня прошла обычный ритуал послеродового очищения во францисканском монастыре в Йорке, а после того, как прибыла королева — она достигла Йорка 24 февраля^{320} — младенца окрестили, и в честь этого события король пригласил некоего «короля Роберта и его менестрелей» развлечь двор (и сам оплатил расходы).^{321}

Обосновавшись в Йорке, Изабелла подарила шитые золотом ткани братьям-миноритам 8 марта и аббатству святой Марии 14 апреля. Она, видимо, также заказывала для себя новые платья у своего портного Джона де Фалез, поскольку тот сопровождал ее в Йорк. Помимо этого, 3 апреля она выдала 10 шиллингов в качестве поощрения «маленькому Уолтеру, скороходу при большом гардеробе королевы, чтобы он купил себе комплект платья».^{322}

К этому времени брак Эдуарда и Изабеллы наконец-то перестал быть чистой формальностью, так как в марте королева обнаружила, что забеременела. Вскоре после этого Эдуард написал королю Филиппу, извещая, что его дочь «пребывает в добром здравии и, даст Бог, будет плодовита».^{323} Это единственное известное нам упоминание об Изабелле в переписке короля с ее отцом.

Изабелла тоже разослала письма — вероятно, с сообщением о радостном событии — королеве Маргарите, графине Пемброк и сестре Эдуарда, монахине Марии.^{324}

Самая поздняя дата момента, когда королевский брак совершился окончательно — Рождество предыдущего года. К тому времени Изабелле уже точно исполнилось шестнадцать лет. Разумеется, это могло случиться и раньше, поскольку у супружеских нар было заведено вступать в половые отношения, когда жене исполнялось четырнадцать, а то и раньше. Значит, это могло произойти еще в 1308 году, во время изгнания Гавестона, когда Эдуард начал уделять Изабелле должное внимание и был намерен завоевать доброе отношение ее отца. Если так, то их встречи, несомненно, были нечастыми, поскольку королева не беременела но меньшей мере три года.

Тот факт, что их дети рождались через большие промежутки времени (четыре, два и три года), и что перед рождением первого, а также после третьего проходили промежутки по четыре бесплодных года, свидетельствует о нерегулярности визитов Эдуарда в ее опочивальню.

Однако возможно, что король захотел ублажить Изабеллу, приурочив их истинный брак к тайному возвращению Пирса на Рождество в 1311 году, чтобы обеспечить себе поддержку жены и ее отца, а также заверить их, что Гавестон не представляет угрозы ее положению. Мы видели, что она действительно охотно оказывала эту поддержку. Было ли это демонстрацией благодарности за то, что ей предоставлен шанс родить наследника и тем самым упрочить свое положение как королевы? Была ли она попросту рада тому, что красивый муж наконец повел себя как мужчина и оказал ей то внимание, которое она считала принадлежащим только ей? Здесь мы можем только гадать. Когда бы ни произошло завершение брака Изабеллы, оно, несомненно, повлияло на улучшение ее отношений с Гавестоном.

Однако момент для вынашивания царственного чада был совсем не благоприятный. Призвав к себе Гавестона, король, по сути, объявил войну, и к марту бароны взялись за оружие, готовясь силой расправиться с фаворитом. Пять графов — Ланкастер, Уорвик, Пемброк, Арундел и Херефорд — поклялись убить Пирса, если он попадет к ним в руки. Даже сдержанный Глостер предложил им свою поддержку в этом деле. В том же месяце лорды собрались в соборе святого Павла, и разъяренный архиепископ Уинчелси при всем честном народе «взялся за меч и сразил Пирса анафемой» за то, что тот препятствовал внедрению Ордонансов.^{325} Тем временем Изабелла трудилась, не покладая рук, возможно, по просьбе мужа, рассылая бесконечные письма. Часть из них, обращенная к Ланкастеру, Глостеру, Херефорду, Сюррею, Ричмонду и Пемброку, видимо, содержала какие-то попытки соглашения; королева написала даже графине Ланкастер, находившейся неподалеку, в Пикеринге.^{326} Учитывая, что вскоре Изабелла заслужила репутацию миротворицы, мы можем предположить, что целью этой переписки было сдерживание оппозиции.

Король приказал могущественному северному феодалу Генри Перси передать замок Скарборо коменданту, назначенному им самим.^{327} Это произошло 6 марта, а к 17 марта Гавестон покинул Йорк^{328} и укрылся там, будто бы для осмотра фортификаций. На Пасху королю и королеве выпала короткая передышка от забот; в последний день пасхальной недели при дворе основательно веселились. Зная, что король — большой любитель грубых шуток, девушки королевы набросились на него, когда он залежался в постели почти до полудня, заставили вылезти и «взяли в плен», потребовав выкупа. Было много смеха и шуток, пока он наконец не выдал им немалую сумму. Эта шалость основывалась на старом обычае отмечать воскресение Христово.^{329}

31 марта Гавестон возвратился в Йорк и получил в свое распоряжение замок Скарборо с приказом удерживать его, кто бы ни пришел, и не передавать никому, кроме короля.^{330} Согласно книге домашних записей Изабеллы, она отправила королю из Йорка два письма, 1 и 4 апреля; в то время он был в Скарборо с Гавестоном, надзирая за начатыми в замке ремонтными работами и пытаясь завоевать поддержку со стороны горожан.^{331}

Но Ланкастер со своей дружиной уже приближался к Йорку, и 5 апреля, спешно отправив в Гасконь приказ о присылке войск,^{332} Эдуард с Гавестоном бежали на север, в Ньюкасл. Они прибыли туда 10 апреля, а королева следовала за ними более медленно; 16 апреля она добралась до Терека и оставалась там четверо суток — по-видимому, беременность заставляла ее отдыхать; затем она задержалась в Дарлингтоне 20-21 апреля, откуда отправила мужу продиктованное ею письмо.^{333} Наконец 22 апреля она прибыла в Ньюкасл, но ей пришлось оставить весь гардероб в Йорке, и, очевидно, ее беспокоила сохранность какого-то имущества, поскольку она направила своего гонца Джона де Нонтель обратно в Йорк «присмотреть там за некоторыми секретными вещами, принадлежащими к имуществу королевы».^{334}

Позволив Изабелле ехать на север без спешки, Эдуард, вероятно, полагал, что ей нечего бояться ее дяди Ланкастера — хотя она, естественно, могла оказаться весьма ценной заложницей, и муж должен был осознавать это. Однако Эдуарда заботила главным образом безопасность Гавестона. Всего через день или два после приезда Изабеллы в Ньюкасл, 23 апреля, он на всякий случай отправил ее в Тайнмутский приорат, откуда она при необходимости могла спастись морем. Королева оставалась там еще 26 апреля — согласно записям, в тот день она преподнесла церкви приората шитый золотом покров.^{335} На следующий день она написала отцу и нескольким французским вельможам,^{336} несомненно, сообщая о трудностях своего положения.

Тайнмутский приорат, приютившийся на вершине утеса над устьем Тайна и берегом Северного моря, впервые был основан еще в VII веке, но между 1090 и 1130 годами монахи бенедиктинского ордена восстановили и перестроили его. Норманнская церковь, расположенная неподалеку, с тех пор превратилась в один из самых сильных замков Англии; приорат вместе с замком окружали земляной вал и стена.[46] И все же даже при столь серьезной фортификации Тайнмут был весьма уязвим для набегов шотландцев или нападения с моря — однажды приорат разрушили захватчики-викинги. Поэтому Изабелла вовсе не была там в полной безопасности. К тому же в таком древнем, по-спартански суровом жилище у нее вряд ли имелась возможность устроиться с мало-мальскими удобствами.

Меж тем войско Ланкастера заняло Йорк и 4 мая захватило Эдуарда и Гавестона врасплох в Ньюкасле, откуда им едва удалось спастись, бросив весь багаж, одежду, драгоценности и лошадей.^{337} Не встретив никакого сопротивления, Ланкастер со своими людьми занял Ньюкасл и захватил не только жену Гавестона с малышкой-дочерыо, но также все его имущество — в частности, много предметов роскоши, включая драгоценные украшения, подаренные Эдуарду Изабеллой.^{338}

Графу потребовалось четыре дня, чтобы составить опись захваченного добра. Пока он занимался этим, король и фаворит проплыли вниз по реке Тайн до Тайнмута,^{339} откуда 10 мая, не без основания опасаясь, как бы Ланкастер не осадил замок и приорат, бежали на лодке в Скарборо.^{340} Там король оставил Гавестона оборонять замок и направился в Йорк, где надеялся собрать войско.^{341}

Изабелла не отправилась с ними в море — возможно, из-за плохого самочувствия на ранней стадии беременности. Она со слезами умоляла мужа не оставлять ее, но тот настаивал, чтобы она осталась в Тайнмуте. Ланкастер прислал туда тайное послание, заверяя, что бароны не намерены причинять вред королеве и что «их единственное намерение — разделаться с фаворитом». Он писал, что не остановится, пока не изгонит Гавестона из окружения короля.^{342}

Это письмо — единственное свидетельство, на котором основаны теории о поддержке Изабеллы Ланкастером в период возвышения Гавестона. Однако Изабелла вряд ли прочла эти уверения, поскольку по книге записей видно, что она покидала Тайнмут в спешке, оставив большую часть имущества в Саут-Шилдсе[47] с тем, чтобы ехать быстрее; письмо догнало ее лишь через несколько недель.[48] Вероятно, королева бежала из приората вскоре после отплытия Эдуарда и Гавестона и направилась через Дарлингтон и Райпон в Йорк, где 16 мая воссоединилась с королем. В этот день Эдуард возместил ее ревизору Джону Флиту хозяйственные расходы.^{343} Скорее всего, в те дни Изабелла не испытывала добрых чувств к мужу, который дважды бежал, бросив ее, и все это только ради спасения фаворита, без мысли о безопасности супруги, хотя та вынашивала его наследника.

Теперь войско «учредителей» под командованием Пемброка осаждало Скарборо, проигнорировав приказ короля о прекращении военных действий.^{344} Испытывая нехватку продовольствия, Гавестон был вынужден 19 мая сдаться Пемброку на весьма великодушных условиях. Ему предстояло находиться под домашним арестом в собственном замке Уоллингфорд до момента, когда он сможет предстать перед Парламентом и дать отчет о своих поступках. Если к 1 августа Парламент не определит судьбу Гавестона или тот оспорит его постановления, ему обещали освобождение и возможность вернуться в Скарборо с новым запасом провианта; тем временем его людям было позволено удерживать замок. Пемброк лично поклялся на Евангелии под угрозой конфискации своих поместий, что сохранит пленника невредимым до 1 августа.^{345}

Пемброк доставил Пирса, как почетного пленника, в Йорк, где состоялось его краткое (и последнее, хотя оба они об этом не подозревали) свидание с королем,^{346} а оттуда в начале июня повез на юг, по направлению к Уоллингфорду.^{347} 9 июня он со своим отрядом прибыл в торговый городок Деддингтон в 10 милях к югу от Банбери в графстве Оксфорд. Там Пемброк устроил Пирса на ночлег в доме священника. Жена Пемброка находилась тогда в 12 милях оттуда, в Бэмптоне, и граф, желая провести ночь с нею, отправился туда, оставив пленника — как он полагал — в полной безопасности под охраной.^{348} Однако Уорвик, узнав, где находится Гавестон, рано утром 10 июня явился с большим отрядом солдат, окружил дом священника и, войдя во двор, громко выкрикнул: «Я думаю, ты меня знаешь. Я — черный Арденнский пес. Вставай, предатель, ты попался!» Пирс проснулся в своей спальне и начал одеваться, но люди Уорвика ворвались в комнату и вытащили его полуодетого, без шапки, чулок и обуви.^{349}

В тот же день Гавестона под конвоем отвезли в замок Уорвика. С него сорвали рыцарский пояс и заставили пройти босиком, как обычного вора, оглушенного «пронзительными звуками труб и ужасными воплями простолюдинов», через весь город и вытерпеть мучительные выходки насмешливой толпы. Только когда угрюмая процессия вышла из Деддингтона, ему позволили сесть на мула — жалкое средство передвижения для того, кто еще недавно был знатнейшим из знатных и возлюбленным короля.^{350} Но Эдуард был далеко. По прибытии в Уорвик Гавестона немедленно бросили в темницу. «Тот, кого Пирс звал Уорвиком-псом, теперь посадил на цепь самого Пирса».^{351}

Узнав, что Пирс попал в плен, король пришел в отчаяние и забросал Филиппа IV и папу горячечными мольбами, прося вмешаться в действия баронов и даже предлагая им совместное владение Гасконью, если они смогут спасти жизнь Гавестону.^{352} Тем временем Изабелла вскоре после 5 июня покинула Йорк и направилась сперва на юг, в Селби, а затем на восток, в Хоуден — там она оказалась 8 июня. Остановилась она, вероятно, в епископском дворце. Но уже 11 июня она уехала из Хоудена и 15 июня, двигаясь по-прежнему на восток, прибыла в Беверли (фигурная консоль в соборе могла возникнуть в память о ее посещении). Наконец 18 июня она добралась до Берствика.^{353} Таким образом, она находилась далеко от событий, разворачивавшихся в Деддингтоне и Уорвике, и никоим образом не участвовала в них.

Теперь Ланкастер, Херефорд, Арундел и другие вельможи собрались в Уорвике,^{354} чтобы обсудить с графом Уорвиком дальнейшую судьбу Гавестона; все соглашались, что его следует предать смерти, но хотели придать своим поступкам хотя бы видимость законности. Уорвик не желал, чтобы его обвиняли в убийстве Гавестона, поэтому Ланкастер, «будучи знатнее родом и могущественнее всех прочих, взял на себя всю ответственность за это опасное дело».^{355} Он заявил: «Пока этот человек жив, в королевстве Английском не будет спокойного и безопасного уголка, чему уже получено нами много доказательств доселе»^{356}. Было устроено подобие суда в присутствии двух спешно вызванных королевских судей.^{357} Вероятно, по чистой случайности одним из них был Уильям Индж, которому Изабелла писала четыре раза между 17 января и 4 февраля.^{358}

Гавестону не позволили говорить в свою защиту. Заседанием суда руководил Ланкастер, «и он объявил, что Пирс, трижды присуждавшийся к изгнанию и трижды не подчинившийся предупреждениям, сделанным на основании закона, повинен смерти».^{359} Впоследствии графы ссылались на то несколько сомнительное обстоятельство, что, обвиняя Пирса в несоблюдении двадцатого ордонанса, не знали про отмену этого ордонанса королем.^{360}

Между тем Пемброк, чья честь была поставлена на карту, поскольку он поклялся охранять Гавестона и мог потерять свои владения, если клятва будет нарушена, отчаянно пытался убедить других «учредителей» отпустить Гавестона. Однако никто не желал его слушать — ни правоведы из Оксфордского университета, с которыми Пемброк консультировался, хватаясь за соломинку, ни даже шурин Пирса, Глостер — тот холодно посоветовал ему «впредь более осмотрительно раздавать обещания».^{361}

Глухой ночью 19 июня «Уорвик послал к Пирсу одного из своих служащих, острого на язык, и тот сказал ему: позаботься о своей душе, ибо наступающий день будет последним днем твоим на земле». Осужденный вздыхал, стонал и жалостно оплакивал свою судьбу, но, зная, что милости ждать не приходится, не пытался ничего оспаривать. «Пусть исполнится воля графов», — сказал он. В три часа ночи Гавестона связали, вытащили из темницы, и Уорвик передал его Ланкастеру. Тот сказал Гавестону, что его обезглавят, «как дворянина и римского гражданина». Это решение было уступкой Глостеру: шурин Пирса воспринял бы как позор, если бы того повесили или заставили пройти через все, что было предусмотрено законом для предателей.^{362} Услышав этот приговор, Пирс бросился на колени перед Ланкастером и просил о милосердии, но Ланкастер сказал только: «Поднимите его, поднимите его! Ради господа, уведите его поскорее!» Присутствовавшие при этом, видя, как низко он пал, «с трудом удержались от слез».^{363}

Затем Гавестона «спешно повели к тому месту, где должна была свершиться казнь» — к Блэклоу-Хилл, примерно в миле к северу от Уорвика. Эта местность уже выходила за пределы владений графа Уорвика и принадлежала Ланкастеру; Уорвик остался в своем замке, опять дистанцируясь от того, что должно было произойти, но Ланкастер, Херефорд и Арундел на расстоянии последовали за пленником. По дороге толпы людей сбегались посмотреть, как проходит ненавистный фаворит, в толпе раздавались звуки рожков и крики радости при виде его унижения. У подножия холма Блэклоу Пирса по приказу Ланкастера передали двум солдатам-валлийцам, людям Ланкастера, и графы отъехали в сторону. Валлийцы потащили Пирса вверх по склону. На вершине один из солдат, не слушая мольбы о пощаде, пронзил его сердце мечом, а другой отсек голову и показал ее Ланкастеру.^{364}

Затем графы поехали прочь, удовлетворенные тем, что одиозной власти фаворита пришел конец. Тело лежало, где упало, пока четверо местных башмачников не нашли его и голову и не перенесли их на носилках в замок Уорвика. Однако граф Уорвик вышел к воротам и отказался принять тело, повелев, чтобы его вообще унесли с его земель. Поэтому тело отнесли обратно на холм Блэклоу и оставили там, где нашли. Вскоре из Оксфорда прибыли несколько монахов-доминиканцев и, найдя останки, доставили их в свой монастырь. Они пришили голову к туловищу бечевкой, набальзамировали тело смолами и душистыми травами, обрядили в золотую парчу, но не могли предать его погребению по христианскому обряду, потому что Гавестон умер отлученным от церкви. Потому останки хранились в монастыре до поры, пока не будет решено, как с ними поступить.^{365}

По мнению одного хрониста,^{366} Гавестон был «порочным, нечестивым и преступным человеком, а потому заслуживал смерти; но то, как он умер, также было деянием нечестивым и преступным». А другой заметил: «Они предали смерти знатного графа, которого король считал своим братом и лелеял как сына и друга».^{367}

Но каков бы ни был Гавестон, то, что случилось на холме Блэклоу, было немногим лучше убийства, и отголоски этого события еще много лет бросали тень на жизнь Изабеллы.

3. «Само благоразумие, любезность и женственность»

Когда короля известили об убийстве Гавестона, реакция его, хотя он и «опечалился», была бессердечной. «Господи боже, он повел себя как дурак! — сердито вскричал Эдуард, обращаясь к приближенным. — Если бы он послушался моего совета, то никогда не попал бы в руки графов! Что ему было делать у графа Уорвика, ведь тот никогда не любил его?»

Когда это «нелепое высказывание стало известно людям, у многих оно вызвало насмешку». Но нужно помнить, что Эдуард был наповал сражен горем. Его биограф писал: «Я уверен, что король оплакивал Пирса, как отец оплакивает сына. Ибо чем больше любовь, тем сильнее скорбь». К скорби добавилась также убийственная ярость: Эдуард поклялся уничтожить тех, кто расправился с Гавестоном, и тем самым отомстить за него.^{368}

Жажда мщения стала преобладающим побуждением Эдуарда в последующие годы жизни. Он не мог заставить себя простить тех, кто совершил эту непоправимую жестокость. «Из-за смерти Гавестона у короля возникла смертельная и непреходящая ненависть к его графам», — заметил один хронист.^{369}

Он также не преминул воздать все возможные почести останкам Гавестона. Он наряду с вдовой Пирса заплатил за провощенные ткани и гроб для непогребенного тела, выделил средства для оплаты услуг сторожей, присматривавших за гробом^{370}, щедро снабдил деньгами Маргарет де Клер и ее дочь, обеспечил бывших слуг Гавестона^{371}, а еще принес дары доминиканцам в Лэнгли, чтобы те молились за неприкаянную душу Пирса.^{372}

Убийство Гавестона привело к расколу партии баронов и подорвало единство оппозиции, тем самым устранив опасность гражданской войны. Оно заставило рассерженного Пемброка, «исполненного гнева» и все еще переживающего позор нарушенной клятвы, вернуться к королю, за ним последовали Сюррей и Хьюго Деспенсер-младший.^{373} Кроме того, оно привело к возвышению Деспенсера-старшего, которого Ланкастер терпеть не мог, в качестве лидера придворной партии, поддерживавшей Эдуарда.^{374}

Конечно, многих порадовало падение фаворита^{375} — «никогда прежде смерть одного человека не казалась своевременной столь многим»,^{376} — но другие были потрясены и считали, что лорды-учредители действовали беззаконно. Соответственно, многие сочувствовали королю.^{377} Теперь позиция Эдуарда стала значительно сильнее, чем в начале его правления.

В день казни Гавестона Изабелла находилась в королевском поместье Берствик, на следующий день переехала в Беверли и вернулась в Йорк до 29 июня — в этот день она преподнесла капеллану «часовни Храма, поблизости от замка Йорк, материал на одно парадное облачение»; еще через день она принесла дары перед алтарем аббатства святой Марии.^{378} К этому времени Изабелла, видимо, уже знала о смерти Гавестона, так как того же 29 июня писала к королю — почти несомненно, чтобы выразить сочувствие и, возможно, возмущение.^{379} Нигде нет никаких намеков на то, что Эдуард считал Изабеллу причастной к гибели Гавестона.^{380}

Король уже умчался на юг, но королева оставалась в Йорке до конца июля, когда муж прислал эскорт, чтобы сопроводить ее в Вестминстер.^{381} Сам он тогда был в Лондоне, где совещался с законоведами по поводу возможных мер против убийц Гавестона. Пемброк и Сюррей побуждали его объявить открытую войну «предателям»,^{382} и, несомненно, какое-то время казалось, что Эдуард готовится к военной конфронтации.

В конце июня он вызвал лорда-мэра Лондона и велел оборонять город от его имени,^{383} а июль и август провел, укрепляя свои позиции, собирая войска, укрепляя замки и приводя в порядок оборонительные сооружения.^{384} В августе же он отправил Пемброка к королю Филиппу и к папе, чтобы известить их о критическом положении в Англии и попросить помощи.

Однако, когда 20 августа в Вестминстере открылось заседание Парламента, основным пунктом повестки дня было установление мира. Но 3 сентября, в очередной раз бросив вызов королю, Ланкастер, Уорвик и Херефорд вышли в поход на Лондон, вооруженные^{385} и нераскаявшиеся, полные решимости сразиться со своим государем; их остановили в Уэйре[49] и запретили приближаться к столице.^{386}

Что касается непосредственно Ланкастера, то устранение Гавестона было для него лишь первым шагом к ограничению власти короля до такой степени, чтобы тот стал марионеткой в его руках. Граф был решительно настроен заставить Эдуарда соблюдать Ордонансы, как бы враждебно тот к ним ни относился. Со своей стороны, Эдуард жаждал, чтобы Ланкастер и Уорвик были отданы под суд, осуждены и казнены.^{387} Только посредничество Глостера предупредило военную конфронтацию.^{388} Изабелла отсутствовала и не могла поддержать Эдуарда в этот период невзгод; из-за беременности ей приходилось ехать медленно, и она вернулась в Лондон только 9 сентября.^{389} Это была их первая встреча с королем с момента смерти Гавестона, и вряд ли она прошла легко.

Филипп IV, подстегнутый новостью об убийстве фаворита и надеждой, что Изабелла вынашивает наследника, ответил на просьбы Эдуарда, еще раз послав Эвре в Англию с группой законоведов, чтобы способствовать установлению мира между королем и его баронами. Папа римский также прислал легатов для содействия этому процессу. После прибытия Эвре (около середины сентября^{390} — 15 сентября он обедал с Изабеллой^{391}) начались переговоры. Изабелла сыграла свою роль, поддерживая Глостера, легатов и епископов в их стараниях достичь примирения,^{392} но дело шло туго. С обеих сторон страсти так и пылали, и разговоры тянулись много недель.^{393} Неразбериха, естественно, порождала всевозможные слухи, «перелетавшие туда и сюда, и если кто-то один предсказывал мир, то его сосед — войну».^{394}

Когда Изабелла была на седьмом месяце беременности, она удалилась в Виндзор, где предстояло родиться ее ребенку.^{395} К ней присоединилась королева Маргарита, которая хотела присутствовать при родах.^{396}

Виндзорский замок был самой большой из королевских крепостей Англии; «во всей Европе не видали более замечательного замка».^{397} Первоначально его поставил Вильгельм Завоеватель в конце XI века для защиты долины Темзы, но с тех пор его расширяли и перестраивали несколько поколений королей. Во времена Изабеллы Виндзор был одновременно мощным замком, окруженным массивными каменными стенами, и великолепным дворцом. В пределах стен замка имелось два внутренних двора: Нижний, где располагался обширный зал, возведенный при Генрихе I, и Верхний, где находились личные апартаменты королевской семьи, «Дом короля», часовни, еще один зал, поменьше, и королевская кухня. Верхний двор был размещен наверху эскарпа, на котором стоял замок, и с него открывались прекрасные виды окружающей сельской местности.

Как и в Вестминстере, королевское жилище существенно улучшили и заново отделали при Генрихе III. Покои королевы, перестроенные в 1256 году после того, как прежние сгорели от удара молнии, находились на втором этаже и выходили на огороды в замкнутом кухонном дворе. В этом доме, с окнами типа эркеров, с башенкой, комнаты были ярко раскрашены: на каменных сводах окон, судя по археологическим изысканиям, имелись киноварь, красная охра и черная краска, стены были расписаны сценами из Библии, а в спальне Изабеллы обшиты деревянными панелями зеленого цвета с золотыми звездами. Стену украшала картина на сюжет о девах мудрых и неразумных. В других комнатах были мраморные колонны, в оконных рамах — витражи, на потолках — резные балки, а полы выложены каменными плитками. Личная часовня Изабеллы была двухэтажной: ее скамья находилась на верхней галерее, куда можно было попасть прямо из ее покоев, а служащие молились внизу.[50]

На Нижнем дворе располагалась часовня святого Эдуарда Исповедника, заложенная Генрихом III в 1240 году. Ее, вместе с большим залом, разобрали в конце XV века, когда строили на этом же месте часовню святого Георгия. Часовня времен Генриха III имела деревянный свод, раскрашенный под камень, и шесть колонн из пербекского мрамора; западные двери с их великолепными железными решетками до сих пор сохранились в часовне святого Георгия. На алтаре стояли позолоченные серебряные фигуры Девы Марии и святого Георгия в доспехах.^{398}

В середине сентября король приехал к Изабелле в Виндзор, вероятно, вместе с дядюшкой Эвре, и уехал 25 октября. Вскоре (30 октября) он вернулся, видимо, ожидая родов в ближайшие дни, но когда выяснилось, что еще рано, снова уехал 9 ноября. Тремя днями позже у Изабеллы начались схватки, и он поспешно примчался к ней.^{399} На следующий день, в понедельник 13 ноября 1312 года (день памяти святого Брития[51]), в 5:40 утра[52] королева произвела на свет «крепкого, красивого и долгожданного сына».^{400} Король был в таком восторге, что подарил 20 фунтов и назначил из лондонских рент существенную пожизненную пенсию (80 фунтов в год) оруженосцу королевы Джону Лонгсу и его жене Джоан, которые принесли ему эту радостную весть.^{401}

Спустя несколько часов после родов, следуя обычаю, требующему, чтобы королева сама объявила о рождении наследника, торжествующая Изабелла велела распространить в Лондоне следующее послание:

Эвре и другие французские вельможи из его свиты хотели, чтобы мальчика назвали Людовиком в память о Людовике Святом, а также в честь дяди и брата королевы^{403} — но король и местные дворяне настояли на своем, и наследника назвали Эдуардом по имени его отца и деда^{404}, что весьма порадовало подданных Эдуарда, которые встретили рождение мальчика с безудержным ликованием.^{405} Лондон разразился торжествами; лично мэр со всеми олдерменами возглавил танцы прямо на улицах, повсюду расставлялись большие бочки дармового вина, чтобы горожане могли вволю пить за здоровье венценосной матери и младенца; празднование продолжалось «круглые сутки» в течение недели.^{406}

С большой пышностью прошло и крещение принца 17 ноября в капелле Генриха III, в присутствии августейшего собрания, в том числе Эвре и его сестры, королевы Маргариты. Обряд свершил кардинал от святой Приски Арно Новелли, один из папских легатов. У ребенка набралось целых семь крестных отцов: граф Луи д'Эвре; английские графы Ричмонд и Пемброк; Ричард, епископ Пуатье; Джон из Дрокенсфорда (ныне Дроксфорд), епископ Бата и Уэллса; Уолтер Рейнольде, епископ Вустерский, а также Хьюго Деспенсер-старший; о крестной матери ничего не говорится.^{407} Ни Ланкастер, ни кто-либо из «лордов-учредителей» не присутствовали. Затем 24 ноября гордый собою отец наделил сына титулом графа Честерского^{408} — этот титул он сам носил до восшествия на престол, и до наших дней он присваивается принцу Уэльскому. Младенцу были также подарены графства Флинт и Честер, за исключением поместья Мэкклсфилд, которое Эдуард предоставил Изабелле,^{409} а в декабре дитя обрело еще замок Нейрсборо, прежде принадлежавший Гавестону.

Лишь 9 декабря Изабелла уехала из Виндзора в Айлуорт, где должна была пройти обряд церковного очищения. Но и там церемонию снова отложили до 24 декабря.^{410} Когда речь шла о королевах, этот обряд обычно воспринимался как повод для организации великолепного зрелища. Однако в данном случае между родами и обрядом прошло шесть недель, из чего мы можем предположить, что роды были трудными, и Изабелла долго приходила в себя.

Несколько хронистов свидетельствуют, что рождение принца несколько умерило нестерпимую скорбь Эдуарда по Гавестону, «и теперь в стране появился прямой наследник престола; иначе, если бы король умер бездетным, корона непременно стала бы предметом для распри».^{411} Кроме того, теперь короля поддерживали многие, и это на время положило конец любым намерениям со стороны Ланкастера подорвать авторитет Эдуарда. Благодаря настойчивым стараниям Эвре и папских легатов 20 декабря король и вельможи заключили «окончательный мир», согласно которому убийцы Гавестона должны были склониться перед королем, прося прощения, и вернуть ему все сокровища Гавестона, захваченные ими в Ньюкасле; король же должен был даровать им полное прощение.^{412} Эдуарду это решение должно было показаться издевкой — ни о чем он не мечтал так горячо, как о кровавой расправе над теми, кто отобрал у него Пирса; тем не менее двумя днями позднее было объявлено, что король и лорды примирились, и в тот вечер в качестве политической демонстрации согласия Эдуард отобедал с Ланкастером. «Итак, в связи с этим ссоры замерли, но ни одна из сторон не получила того, что искала».^{413}

Обряд очищения королевы состоялся через два дня, 24 декабря, и сразу же после него они с королем уехали в Вестминстер.^{414} Рождество провели в Виндзоре; согласно Уолсингему, обстановку доброй воли слегка подпортила короткая стычка между баронами и французскими посланниками, но кто был зачинщиком, неизвестно — хронист не приводит подробностей.

Был объявлен мир, но под поверхностью нарастали напряжение и враждебность, и нужно было сделать еще многое, чтобы король и бароны могли действительно зажить мирно. Уже в январе 1313 года на хрупком фасаде дружбы появились первые трещины — Ланкастер и Уорвик опубликовали список из двадцати замечаний к «окончательному миру», и Ланкастер заявил, что не отдаст сокровища Гавестона, пока король не признает, что Гавестон был обычным мошенником, и не пообещает следовать Ордонансам. Это привело к началу новых переговоров при участии Херефорда как посредника, но Эдуард категорически отказывался удовлетворить требования Ланкастера.

Между тем празднества в честь рождения принца продолжались, и 29 января королевская семья выехала из Виндзора в Вестминстер на очередную церемонию. Затем 4 февраля гильдия рыботорговцев устроила в Лондоне «благородные увеселения» в честь королевы. «Они снарядили лодку наподобие большого корабля, со всеми снастями и устройствами корабельными, и поплыла она через Чипсайд до Вестминстера, куда явились рыботорговцы на красивых лошадях и богато разодетые, и преподнесли этот кораблик королеве». Члены гильдии нарядились в одинаковые костюмы из льняной ткани, расшитой золотом, с вышитыми гербами Англии и Франции; присутствовали также мэр и олдермены, все в церемониальных нарядах, и представители гильдий торговцев полотном, шелком и вином. После шествия рыботорговцы с должной торжественностью сопроводили Изабеллу и принца во дворец Элтем, оттуда королева поехала в Кентербери, поблагодарить святого Фому за благополучное рождение сына.^{415}

Итак, Изабелла стала матерью наследника престола. Теперь ее положение стало прочным и устойчивым, а влияние па короля заметно возросло. Ей исполнилось семнадцать, она расцвела и превратилась в красивую и очаровательную женщину. Неизменно сознавая свой высокий статус французской принцессы, она усердно трудилась ради установления дружественных отношений между двумя королевствами — до тех пор, пока обстоятельства не изменились сильно к худшему. Но пока до этого было далеко.

Нет никакого сомнения в том, что Изабелла была женщиной гордой и честолюбивой, прагматичной стяжательницей, ревниво следившей за соблюдением своего достоинства и поддержанием преимуществ и привилегий, соответствующих ее высокому статусу. Сохранившиеся источники свидетельствуют, что она всегда энергично добивалась права оказывать покровительство и часто преуспевала в этом, особенно относительно раздачи денежных сумм, почетных должностей и продвижения своих служащих. Она отнюдь не забывала и саму себя, получая земельные угодья, замки, поместья, города, деревни, почетные должности, рыцарские пожалования, права опеки, назначения шерифов и оплаты штрафов в суде лорда-канцлера и Казначейства.^{416}

Изабелла была упорной, решительной, обладала ясным умом и сильной волей — «само благоразумие, любезность и женственность», как выразился один летописец; другие неоднократно хвалили ее за рассудительность, а один даже называл «весьма мудрой» — такие эпитеты в то время редко применяли к женщинам.^{417} Впоследствии она также выказала большие способности, и в наше время наверняка рано добилась бы признания своих талантов. Мы видели также доказательства того, что она могла быть доброй и заботливой, проявляя особую щедрость и великодушие к своим слугам.

Изабелла, здоровая и активная особа, вечно передвигалась по стране, и все же у нее не случалось выкидышей и не рождались мертвые дети; по меньшей мере четверо из ее детей дожили до взрослого возраста. В эпоху, когда примерно треть детей умирала задолго до совершеннолетия, это качество примечательно: средняя продолжительность жизни мужчин составляла тридцать пять лет, для женщин она была еще ниже, поскольку многие из них погибали при родах.

В то время как в прошлом у супруг королей не бывало более ста служащих, Эдуард щедро предоставил своей королеве великолепную свиту — около 180 человек. По меньшей мере семьдесят из них были служащими высоких рангов; среди них врач, мэтр Теобальд, два аптекаря — Петр из Монпелье, прежде находившийся на службе у короля, и мэтр Одине, который приобретал необходимые припасы, а именно «различные целебные отвары и прочие медикаменты для нужд королевы», у другого аптекаря, Томаса из Бекингема;^{418} три повара — Ричард из Гламоргана и Хьюго из Хопертона, готовившие для придворных, и Роберт Снодхилл, «повар для собственного рта королевы». Были капеллан, «господин» Томас Бурхард, и милостынераздаватель Джон де Жаржо (Jargeaux). Ему полагалось раздавать милостыню от имени своей госпожи и в будние, и в праздничные дни, для чего служила специальная тележка на колесах «и большое серебряное блюдо королевы с выгравированным на донце ее гербом, в коем соединены гербовые щиты Англии и Франции». Исповедником королевы стал францисканский монах Джон Чизой. Изабелла проявляла особую доброту к одному из его собратьев, брату Ричарду: когда у того умерла мать, она прислала погребальный покров из очень дорогой златотканой парчи.

Самыми влиятельными из придворных были старшие служащие: камергер королевы Эйбуло де Монтибус и хранитель ее гардероба, он же казначей, Уильям де Будон, который нес ответственность перед Казначейством; в обязанности этих двоих входило управление ежедневной жизнью двора королевы и надзор за расходами. Им помогали ревизор Хьюго из Леоминстера и счетовод Джон Флит. Эти четверо служащих образовывали ядро совета королевы, который занимался юридическими вопросами и административными делами ее двора и имений. Гардероб королевы снабжал их чернилами, пергаментом на домовые книги записей и официальные письма, расчерченными дощечками для заметок и двумя парами весов для взвешивания серебра.

Все эти четверо должностных лиц были опытными администраторами.^{419} В 1312 году Эдуард II даровал Монтибусу несколько поместий из числа конфискованных у тамплиеров «за его добрую службу покойному королю и ради лучшей службы его королеве Изабелле, к чьему двору он отныне приписан по повелению короля».^{420} Монтибус официально вышел в отставку в 1314 году, но еще какое-то время продолжал активно служить Изабелле.^{421} Уильям де Будон около 1308 года перешел на службу к королеве, а до того служил Эдуарду в бытность его принцем Уэльским в качестве церемониймейстера и смотрителя его Гардероба. Он оставался казначеем Изабеллы по меньшей мере до 1316 года, а потом вновь появился в ее свите в качестве ревизора в 1325 году.^{422} Хьюго из Леоминстера служил Эдуарду I как казначей Северного Уэльса с 1295 по 1302 год; в 1313 году, когда король решил завести отдельный двор для принца Эдуарда, его поставили смотрителем Гардероба. Счетовода Джона Флита можно отождествить с тремя лицами, носившими то же имя, которые в разное время служили при гардеробах Эдуарду I, Эдуарду II, а также Томасу Бразертону и Эдмунду Вудстоку, сыновьям Эдуарда I от Маргариты Французской.^{423}

Двор королевы подразделялся на несколько отделений и служб: зал, спальня, буфетная (для столовой посуды), продуктовая кладовая, кухня, судомойня, кладовые для керамической посуды, столового и постельного белья. Конюшенная служба (Маршалси)[53] отвечала за принадлежащих ей тягловых и верховых лошадей. К слугам низшего ранга относились: дворецкий, буфетчик Джон Фрейн, заведующий кладовой пряностей, вафельщик Джон Бри, специалист по соусам Джон Март, два сержанта, Питер де Монт-Озери и Арнольд Сэнкс, швейцар Томас Четингдон, распорядитель покоев королевы Николас Чилхем, свечник по имени Уильям и пять гонцов: Джон Муань, Джон де Нонтель, Уильям Бэйл, Джон де Нойен и Гафио де Лаэнвиль.

Были также два стражника, Ричард де Бурвардисл и Роберт Чонселлор, десять младших клерков, кузнец Уильям из Бата, шесть возчиков, тридцать девять конюхов и квартирьеров, из них двадцать пять ухаживали за лошадьми для женщин, а отдельный конюх, Лоренс Бэгшот, присматривал за верховыми и строевыми лошадьми королевы. Имелось еще двадцать два погонщика для вьючных лошадей, носильщики, охранники для повозок королевы, три хранителя дорожных экипажей, пажи, поварята и судомойки. Шут по имени Майкл получил в качестве пожалования от своей госпожи 4 шиллинга 4 пенса «на башмаки и другие мелкие обиходные вещи», как и курьер при Гардеробе по прозвищу «малыш Уолтер». Наконец, Изабеллу обслуживали прачки и гладильщицы.

Джоан, женщина, которая стирала для королевы столовое и постельное белье и тканые покровы из часовни, получала определенную сумму на приобретение дров для нагрева воды и щелока. Матильда, личная прачка Изабеллы, получала ежедневное жалованье 4 с половиной пенса. Большинству прочих служащих королевы платили от 7 до 13 пенсов в день плюс возмещение необходимых расходов; даже казначей и врач получали всего 15 пенсов. Таинственная личность по имени Уильям Майли получал целых 2 шиллинга в день, «когда пребывал при дворе» — в 1313-1314 годах он пробыл там всего тридцать пять дней — но неизвестно, за какие, собственно, услуги ему предоставлялась столь знатная плата. Однако известно, что его должность была достаточно важна для Изабеллы, поскольку он находился в составе ее свиты, когда она отправилась во Францию в 1313 году.^{424}

При дворе королевы состояло несколько рыцарей, в частности, сэр Джон де Сюлли, сэр Уильям де Сюлли, сэр Джон Уинстон и сэр Уильям Индж — уважаемый юрист, который служил Эдуарду II в бытность его принцем Уэльским.^{425} Задачей этих рыцарей была защита королевы; они получали регулярное жалованье и деньги на приобретение форменной одежды — до 7 фунтов 18 шиллингов в год.^{426} Кроме того, ко двору королевы были причислены 28 сквайров (оруженосцев).

У Изабеллы также был чиновник, который занимался сбором доходов, и многочисленные управляющие поместьями: экономы, бейлифы, кастеляны и хранители ее земель и лесов. Сэр Генри Грин был ее адвокатом; впоследствии она подарила ему поместье Бриджсток в Нортхэмптоншире.^{427}

Как и король, королева обладала правом льготных закупок, то есть могла покупать самые различные товары по ценам ниже рыночных, и для этого у нее имелись особые закупщики, в том числе Уильям эйт-Пьют (atte Putte), отвечавший за приобретение вина и эля.^{428} Понятно, что эта практика не пользовалась популярностью ни у купцов, ни у местного населения, которому приходилось платить дороже, и часто становилась поводом к возмущению.

Личным обслуживанием Изабеллы занимались несколько высокородных дам, в том числе Изабелла Вески; Элис Комин, владетельная графиня Бьюкен и жена Генри де Бомонта; Ида Одингселс, вдова Джона Клинтона, и Маргарет Эбренайти — вероятно, валлийского происхождения. Старшей фрейлиной числилась племянница короля Элинор де Клер, жена Хыого Деспенсера-младшего;^{429} она пользовалась большим фавором у короля. Элинор сама была весьма знатна и имела собственную свиту, которую возглавлял камергер Джон Беркхемстед. Эти дамы не получали регулярного жалованья, но им выдавались средства на приобретение парадных нарядов на зиму и лето. Поскольку у большинства из них были семьи и феодальные обязанности, они прислуживали королеве посменно.

Также Изабелла пользовалась услугами по меньшей мере восьми менее знатных «девушек королевских покоев». На самом деле «девушки» могли быть и замужними, и даже пожилыми: старая нянюшка Изабеллы, Теофания де Сен-Пьер, входила в их число, как и Элис Лейгрейв, бывшая няня короля; дочь Элис, Сесилию, также зачислили на службу, и королева однажды подарила ей платье, сшитое Джоном де Фалезом.^{430} Кстати, жена портного, Джоан де Фалез, тоже была одной из «девушек».

Эти леди не только ухаживали за своей госпожой — по меньшей мере две из них ездили в Лондон для выполнения деловых поручений, а при четверых состояли пажи, помогающие в выполнении обязанностей.^{431} Перечислим прочих: Джоан Лонге, жена оруженосца королевы; Джоан Виллерс (ей Изабелла преподнесла щедрый подарок — отрез золотой парчи^{432}, сын ее Ги также состоял на службе у королевы, а дочь, Маргарет Виллерс, при выходе замуж за Одина Бьюреворда, еще одного сквайра королевы, получила от Изабеллы богатый дар — 300 фунтов «на обзаведение»);^{433} наконец, Кэтрин Броварт, Мэри де Сент-Мартино и Джулиана де Нонтель, вероятно, жена гонца королевы.

В штат двора королевы входило шестеро старших писцов, среди них Питер Коллингберн, который иногда подменял хранителя королевского Гардероба.^{434} Имелся также «письмоводитель» Джон Джиффорд, исполнявший при Изабелле обязанности секретаря. Именно он писал на пергаменте письма, вероятно, под ее диктовку, а затем заверял их, прикладывая печать на красном воске; эта печать сохранилась до сих пор, на ней изображена королева, стоящая во весь рост под балдахином.^{435} Личная подпись не требовалась — такова была общепринятая процедура, и из этого не следует делать вывод, что Изабелла не умела писать. В то время это умение уже входило в число обязательных для особ королевской крови, (например, Элеонора Кастильская приобретала восковые таблички для обучения своей дочери письму), и мы имеем все основания считать, что сама Изабелла была вполне грамотной.

Изабеллу в детстве очень хорошо воспитывали, и с возрастом она стала развитой личностью с утонченными вкусами. Она разделяла увлечение мужа музыкой и пением; известно, что во время великого поста она отправила в Лондон одного из своих стражников, Уолтера Херта, чтобы он брал там уроки музыки, и заплатила за это. Вместе с Эдуардом она тратила большие суммы на музыкальные развлечения.^{436} Есть также свидетельства того, что королева интересовалась искусством, поскольку она владела прекрасно иллюстрированными манускриптами в тогдашнем новейшем вкусе, а также тремя панно ломбардской работы — видимо, картинами или скульптурными рельефами.^{437}

У королевы были книги — есть запись о том, что она заплатила 14 шиллингов за изготовление какого-то тома, причем Ричард Рисовальщик (Painter) получил дополнительную плату за лазурную краску, которую применил для миниатюр. В июне 1312 года ее служащий заплатил за «книги для покоев королевы», когда она находилась в Беверли.^{438} В ее библиотеке^{439} находилась «большая книга в переплете из белой кожи о деяниях Артура» и другие манускрипты Артуровского цикла; похоже, Изабеллу всю жизнь завораживали рыцарственные предания о короле Артуре. Она имела также восемь романов, среди них — повествования о Троянской войне, о Карле Великом и об Эмери Нарбоннском. Этот последний роман, наряду с повестью о терпеливой Гризельде, служил женщинам Средневековья в качестве справочника по семейным отношениям: к примеру, в нем есть эпизод, когда Эмери бьет жену, леди Эрменгарду, за то, что она воспротивилась его желанию отправить семерых сыновей искать счастья по свету, и жена кротко призывает господа «благословить руку, которая помогла мне опомниться. То, что я говорила, было глупостью. Поступайте, как желаете!»^{440}

Наличие в этом собрании трех миссалов, бревиария, книги проповедей, жития святого и двух служебников^{441} свидетельствует о благочестии Изабеллы. Существует псалтырь, называемый «псалтырем Изабеллы»[54] и датируемый 1303— 1308 годами; благодаря геральдическим знакам установлено, что он принадлежал ей, вероятно, будучи преподнесен в качестве свадебного подарка.^{442} Высказывалось обоснованное предположение, что и так называемый «псалтырь королевы Марии», замечательно иллюстрированная английская рукопись 1310-1320 годов, также был собственностью Изабеллы; не случайно среди наиболее значительных миниатюр много изображений библейских цариц и благородных женщин.^{443} На основе геральдических знаков мы также знаем, что Изабелла владела «Апокалипсисом» французской работы — возможно, подаренным ей отцом.^{444}

Изабелла владела несколькими святыми реликвиями, в том числе кольцом работы святого Дунстана, архиепископа Кентерберийского, жившего в X веке. Согласно данному ею обету она ежедневно отчисляла 7 пенсов на пожертвования, которыми распоряжался ее капеллан. Исключение составлял день праздника Вознесения пречистой Девы Марии, когда королева жертвовала 10 фунтов 10 шиллингов золотыми флоринами.^{445} Изабелла посещала мессу в одном из больших соборов или аббатств, где обычно давала 4 шиллингов 8 пенсов в качестве пожертвования. Для пасхальной службы Tenebrae[55] дьячок королевской часовни приобрел большую деревянную статую Иуды, на которой укрепляли двенадцать пасхальных свечей, чтобы потом задувать их одну за другой, символизируя учеников, покидающих Иисуса. В то время часовня была украшена вышитыми алтарными покровами, полотнищами и занавесами, подвешенных на железных кольцах, нанизанных на прутья, которые были подхвачены витыми шнурами; имелась также особая чаша для приготовления святой воды накануне Пасхи.^{446}

Изабелла часто дарила одежду и украшения различным церквям, а в январе 1312 года послала отрез ткани отшельнику брату Джону, который жил в Виндзорском лесу, чтобы он сделал себе рясу. Вместе с Эдуардом они подарили собору в Кентербери большой витраж с изображением Беккета, их любимого святого; его установили в северном трансепте.[56] Ранее мы уже упоминали, что и король, и королева часто отправлялись в паломничество к гробнице Беккета. Изабелла также посещала часовню Пресвятой богородицы в Уолсингеме, где поклонялись сосуду с молоком девы Марии. Эта часовня была особенно популярна среди беременных и женщин, желающих родить ребенка.

Королевская чета покровительствовала доминиканскому ордену, но Изабелла, вместе со своей теткой, королевой Маргаритой, особо благоволила к францисканцам, которые вводили в свои эмоциональные проповеди элементы мирской жизни и привлекали многих выдающихся и талантливых людей. Этот орден начал действовать в Англии с 1224 года, пользуясь все большим успехом, вдохновленный жизнью и учением святого Франциска Ассизского; братьям запрещалось иметь собственность и предписывалось зарабатывать себе пропитание трудом или прошением милостыни. Все исповедники Изабеллы были францисканцами^{447}, и некоторые из ее книг служили «для использования братьями-миноритами».^{448} Королева была усердной благодетельницей францисканских обителей Кинге Линн близ Ковентри и, с 1327 года, Ньюгейта в Лондоне.^{449}

К XIV веку двор английских королей уже стал довольно стабильным учреждением, его численность и объем расходов возрастали. Хотя количество служащих колебалось при смене правителей, в любой период при дворе всегда жило не менее нескольких сотен человек. У каждого короля и королевы имелся свой отдельный двор и особый штат. Двор представлял собой как общественный, так и политико-экономический центр со своим сложным кодексом отношений и этикета. Говорили при дворе в то время на норманнском диалекте французского языка — уже основательно искаженном варианте того наречия, которым пользовался Вильгельм Завоеватель и его соратники. Однако подревней традиции языком правительства и королевских служащих оставалась латынь.

Двор Эдуарда II, с чем бы его ни сравнивать, был змеиным гнездом, где не существовало никакого порядка, где кипели нечистые страсти, зависть, интриги, ссоры. Летописцы жаловались, что там «полно грубиянов, приживальщиков и охальников, [они] проводят ночи в забавах, играх и пирах, а также предаются другим мерзким и бесчестным занятиям». Король плохо разбирался в людях и зачастую принимал на службу особ сомнительной честности, которые вызывали горькую ненависть у окружающих. Приведем в качестве примера фигуру Роберта Льюэра. «Учредители» приказали его уволить, но он презрел их мнение и продолжал обделывать свои темные дела, наживая состояние — помимо всего прочего, убил мужа своей любовницы. Когда его арестовали за «превышение полномочий, непослушание и оскорбление», он угрожал разрезать на куски тех, кто его задержал, если понадобится, даже в присутствии короля.^{450} В 1317 году некий Гилберт Миддлтон, рыцарь на королевской службе, надолго прославился тем, что избил епископа Даремского и двух кардиналов, когда они ехали на север. А в 1326 году еще один придворный, негодяй но имени Роджер Суиннертон, за которым уже числилась склонность к насилию и запугиванию, был обвинен в убийство.^{451}

Двор Эдуарда был по преимуществу миром мужчин, и лишь очень немногим женщинам был дозволен доступ в него.

В самом начале своего царствования король постановил, чтобы ни один из придворных «любого ранга не смел иметь при себе жену у равно как не позволял ей часто бывать при дворе; но лишь тем женщинам дозволяется являться ко двору, каковые близки к королю». В число «близких», разумеется, входила королева со своими дамами, а также родственницы королевской семьи. Очевидно, этот запрет был продиктован не женоненавистничеством, поскольку известно, что Эдуард весьма ценил общество женщин; вероятнее всего, его заботили излишние расходы на содержание посторонних лиц.

Трижды в год, на Пасху, Троицу и Рождество, король созывал всех придворных и устраивал большой праздник, на который и он, и королева являлись в коронах — этот обычай был заведен норманнами. Праздник включал в себя пиршество с последующими увеселениями, играми, театральными представлениями и маскарадами. В остальное время двор развлекали менестрели, шуты, акробаты и жонглеры; азартные игры были повальным увлечением. Изабелла и ее дамы любили играть в шахматы, шашки или триктрак, а в более спокойное время садились за рукоделье, развлекая друг друга разными историями и загадками, либо играли в шарады. В наследство от Элеоноры Кастильской Изабелле достался набор шахматных фигур из хрусталя и яшмы; он упоминается в инвентарной описи, сделанной после ее смерти. Кроме того, королева регулярно партнерствовала с мужем в карточной игре и других азартных играх.

Разделяла Изабелла и увлечение мужа псовой и соколиной охотой.^{452} Она имела восемь гончих, которым полагалось по одной мясной кости в день, сокола-сапсана — воистину королевскую птицу, несколько ястребов-самок и соколов-балабанов, и еще одного ястреба-самца. В псалтыри королевы Марии есть картинка, показывающая знатную даму на охоте — возможно, это еще одно доказательство, что книга прежде принадлежала Изабелле. Возможностей заниматься этим традиционно королевским видом спорта у нее было предостаточно, поскольку при большинстве королевских резиденций имелся охотничий парк либо рядом располагались лесные угодья, специально отведенные только для охоты короля.

Средневековые дворы были, по сути, кочевыми; этого требовал и тогдашний способ управления государством, и необходимость чистить и освежать помещения после того, как в них какое-то время жило множество людей. Поэтому придворным приходилось постоянно переезжать с места на место. На протяжении своего царствования Эдуард II останавливался более чем в четырех тысячах мест в Англии.

Но путешествия в то время бывали весьма утомительными. Со времен римлян никто не прокладывал хороших дорог, имеющиеся дороги редко содержались в полном порядке, и в отдаленных частях страны было легко заблудиться, поскольку отсутствовали указатели и даже верстовые столбы. Умудренные опытом путешественники нанимали местных проводников, чтобы добраться до места назначения; чиновники Изабеллы платили проводникам «за то, что сопроводили королеву по правильным и наилучшим дорогам со всеми ее повозками во время ее поездки но разным частям Англии». За день пути верхом проезжали в среднем от 20 до 30 миль. Иногда бывало выгоднее плыть по реке, погрузив багаж на баржу; наем лодок был обязанностью служащих посудной кладовой.

Большинство людей странствовали просто пешком, но для знатных дам имелись три предпочтительных формы транспорта. Чаще всего леди ездили верхом — обычно на седельных подушках с мужчиной-слугой впереди — или в конных носилках. Самые богатые имели кареты, известные под названием «charettes» («повозки»). Они напоминали богато разукрашенные фургоны и приводились в движение тягловыми лошадьми; размеры повозок иногда позволяли поместиться и королеве, и ее дамам. Носилки и кареты не имели рессор, однако их снабжали изнутри мягкой обивкой и большим количеством подушек, чтобы оберегать пассажирок от ушибов. В 1311-1312 годах Изабелла предусмотрительно заказала своему портному подушки из парчи для повозки, где ехали ее дамы, а в 1318 году «Книга записей» короля отмечает выплату денег некоему Венну Балларду за шелк огненного цвета и шитую золотом ткань для подушек в повозки королевы и ее дам.

Носилки и повозки приобретались для королевы особыми служащими. В «Домовой книге» Изабеллы отмечены ремонты повозок, включая починку оси, а в августе 1311 года — уплата 120 фунтов иностранному купцу за трех черных тягловых лошадей для упряжки в повозку королевы. Гнедой стоимостью 20 фунтов был приобретен в качестве верхового коня «для особы королевы»; очевидно, Изабелла любила верховую езду и не всегда путешествовала в повозке или носилках. За лошадьми королевы присматривали конюхи из «маршальской» службы, которые покупали сено, овес, ячмень, отруби, подковы, жир для свечей, которые зажигали в железных скобах на стенах конюшен, попоны, а также необходимый для конюшен инвентарь и телеги.

Когда королева отправлялась в путь, это означало для служащих сложные приготовления и тяжелый труд, поскольку с нею ехали не только придворные, но и большая часть движимого имущества, даже мебель, и все это следовало упаковать в сундуки и ящики, сложить на телеги, покрыть провощенным холстом для защиты от дождя. Более мелкую утварь укладывали в переметные сумы, которые вьючили на лошадей. В «Домовой книге» Изабеллы мы находим сведения, что вьючные лошади часто мерли, и их приходилось заменять, расходуя не менее 40 шиллингов за каждую. По сторонам возов с багажом королевы ехали молодые парни-охранники, чтобы не подпустить к ним грабителей.

Квартирьеры королевы выезжали вперед, дабы предупредить управляющих ее поместий и замков, что та скоро прибудет. Часто это известие приводило к лихорадочным ремонтным работам и уборке. Когда на место прибывали слуги, они распаковывали все вещи и расставляли их по местам. Если королева собиралась остановиться где-то лишь на одну ночь, она обычно размещалась на постоялом дворе или в каком-нибудь аббатстве; если в этих помещениях не хватало места для свиты, придворные ночевали в шатрах или шалашах, а порой даже спали под открытым небом.

Внутри носилок или повозки королевы устанавливали в железных обручах два бочонка «для ее личного питья» — один с вином, другой с водою, чтобы разбавлять вино. Во время частых поездок милостынераздаватель не забывал распределять между встреченными в дороге «различными бедняками в различных частях Англии деньги на сумму 2 шиллинга в день».

Когда Изабелла хотела выйти в море, для нее снаряжали корабль с надстройками на баке и па корме, мачтой и квадратным парусом; на борту ей предоставлялась каюта со всеми возможными удобствами. Но переезд через Ламанш мог продолжаться сколь угодно долго, от нескольких часов до месяца, в зависимости от ветра и погоды. За всю свою жизнь Изабелла проделала такие переезды по морю девять раз.

При Эдуарде II по всей стране было разбросано двадцать пять королевских резиденций, и в их степах Изабелла жила роскошно — отчасти благодаря обширной программе усовершенствований, осуществленной Генрихом III в середине предыдущего столетия. В тот период замки все еще использовались прежде всего для обороны, но уже начинали строить дворцы и усадьбы с минимальными фортификациями, и у нас есть свидетельства, что тогда стали уделять особое внимание архитектуре и удобству жилых зданий, а также личному комфорту; для века, не знавшего понятия личной жизни, это уже являлось роскошью. Быт средневекового двора сосредотачивался в общем зале, где жило, ело и спало большинство людей, но более богатые владельцы уже начали обеспечивать себе анфилады личных покоев, примыкающих к залу, часто под прямым углом к нему. В XIII веке большинство усадебных домов строилось L-образными в плане, наиболее распространенным строительным материалом был кирпич в сочетании с деревом и соломенными крышами.

Общие залы в королевских резиденциях обычно имели два ряда каменных колонн по длине зала. Их архитектурный стиль можно обозначить применявшимся в викторианскую эпоху термином «декоративный». Начало этой тенденции положил Генрих III, когда в 1245 году начал перестраивать Вестминстерское аббатство, изменив прежний раннеанглийский стиль: контуры стали менее жесткими, стены покрыл прихотливый цветочный орнамент, появились двускатные арки с изгибом (так называемые стрельчатые). Высота залов была значительной, по сравнению с ними двухэтажные корпуса жилых покоев, примыкавшие к ним с обоих торцов, казались маленькими. Примерно до 1340 года залы отапливались огнем очага, расположенного посередине, а дым выходил через специальное дымоходное отверстие в крыше. На том конце зала, который прилегал к жилым комнатам, обычно устраивали помост, где во время официальных приемов король и королева сидели на резных креслах под пышным балдахином. Там же они и обедали. На противоположном конце зала устанавливали расписную перегородку с арочными дверными проемами, а над ней — галерею для музыкантов. Двери в перегородке вели к кухням и прочим служебным помещениям. Иногда королевские залы располагались посреди большого двора, и вокруг него со временем вырастали другие жилые здания. Проход во двор защищала укрепленная башня с воротами.

Вплоть до XIII века английские королевы жили при дворе своих супругов-королей. Отдельное помещение для королевы впервые возвели при Элеоноре Прованской, супруге Генриха III с 1236 года. Именно она ввела новые представления о роскоши и удобстве. После нее королевам отводили ряд просторных комнат в каждой королевской резиденции. Апартаменты Изабеллы обычно состояли из гостиной, спальни и часовни. Современного человека в этих комнатах больше всего поразили бы чрезвычайно яркие краски и роскошь отделки.

В гостиной у королевы обычно имелся большой камин с навесом, из простого камня или из мрамора, в котором зимой сжигали целые поленья. Меньшие комнаты, без каминов, отапливались жаровнями с древесным углем. Дрова и уголь заготавливали домовые служащие и посудная кладовая. После Вербного воскресенья на Пасху топить переставали, очаги и камины чистили и украшали букетами цветов.

Рядом с камином ставили тяжелое деревянное кресло, напоминающее трон епископа, для королевы, табуретки, скамьи или сундуки для ее свиты, а также стол и сундуки. Подушки и покрывала для сидений, изготовленные Джоном де Фалез, обеспечивали Изабелле и ее дамам больший комфорт. Окна с расписными колонками и фрамугами, возможно, также имели фигурные накладки из металла и льняные занавески; их обычно располагали в глубоких нишах, а под окнами устраивали сиденья с мягкой обивкой. В предыдущем столетии во многих королевских домах появились большие окна-эркеры, благодаря которым комнаты стали светлее. Стекло в то время все еще было предметом роскоши, доступным лишь самым богатым, и встречалось в основном в королевских дворцах. Малые комнаты в служебной части здания попросту снабжались деревянными ставнями и лишь изредка имели небольшие стеклянные вставки над ставнями.

Стены королевских палат часто покрывали яркими росписями — картинами, рыцарскими гербами или декоративными узорами, завешивали коврами или полотнищами шелка, шерсти, дамаста или чрезвычайно дорогого и редкого бархата, привозимого из Флоренции. Полы выкладывались керамической плиткой, часто со штампованными геральдическими рисунками. Эти полы по обычаю покрывали душистыми травами и камышом либо плетеными из камыша циновками, которые заготовляла домовая служба, но в XIII веке Элеонора Кастильская ввела в употребление импортируемые из Италии дорогие турецкие ковры[57], и с тех пор их широко применяли для покрытия пола; коврами также застилали столы или завешивали стены.^{453} В «Домовой книге» Изабеллы упоминается починка ковров. Королева Элеонора также украсила свое жилище драгоценной посудой, венецианским стеклом и металлической утварью из Дамаска, и по-видимому, когда Изабелла стала королевой, все эти предметы еще находились в употреблении.

Вечернее освещение комнат обеспечивали свечи в декоративных канделябрах или факелы, вставленные в железные скобы на стенах. Применялись и масляные светильники. Свечи также надевали на острия металлического обруча, который подвешивали к потолку посредством особого блока.

Главным предметом в спальне королевы была просторная кровать с балдахином и богатым пологом. Возможно, форму этих балдахинов передают резные изображения на гробницах XIV века. На раму кровати натягивалась веревочная сетка, на нее укладывали набитый пером матрас; не исключено, что материалом для матраса Изабеллы служила занавесочная ткань, как у Маргариты Французской. Подушки ее были изготовлены из крашеной бумазеи и набиты пухом. Джон де Фалез изготовил для кроватей Изабеллы пологи различных цветов и два алых покрывала. По меньшей мере две из прислужниц королевы спали в ее спальне на низких кроватках с колесиками. Днем эти ложа прятали под ее собственную кровать; в «Домовой книге» отмечены выплаты за покрывала для них.

Одежда, которую королева намеревалась использовать в ближайшее время, развешивалась по «жердям» на стене, но все остальное хранилось в комнате, называемой гардеробом, которая располагалась либо этажом ниже, либо рядом со спальней. Там вещи хранились в сундуках, шкафах, ларцах и мешках из сыромятной кожи.

В каждой из основных комнат устраивалась встроенная в стену туалетная, иначе называемая гардеробом. Санитарные устройства были примитивны; системы смыва применялись крайне редко, отходы через открытое отверстие спускались прямо в ров, расположенный внизу. Вместо туалетной бумаги использовали мягкие старые тряпки. Иногда в этих комнатках вешали одежду (отсюда название «гардероб» — «хранилище одежд», а также два смысла слова «туалет»), поскольку считалось, что запах человеческой мочи и экскрементов отпугивает моль.

В XIII веке Генрих III приложил большие усилия для улучшения санитарных условий в королевских жилищах. Одна из его туалетных комнат имела в длину 20 футов (около 6 м) и была возведена над глубокой ямой, которая служила канализационным резервуаром. В других туалетных комнатах по его приказу застеклили окна, чтобы избежать сквозняков, а в Вестминстере, после того, как кто-то попытался убить короля, пробравшись сквозь одно из отверстий туалетной, выходившее в Темзу, он велел забрать решетками все подобные выходы. В Вудстоке Генрих установил в туалетных комнатах двойные двери, чтобы запах из них не проникал в жилые покои. В 1234 году, когда в Вестминстере проложили новую систему подачи воды, она, в частности, служила для промывки туалета возле малого зала.

До наступления Черного Мора 1348-1349 годов англичане в целом уделяли гигиене очень мало внимания. Купание не пользовалось популярностью, пока в XIII веке его не ввела в моду Элеонора Кастильская. Ванна Элеоноры представляла собой деревянную бадью, выложенную изнутри льняными простынями, с губками вместо подушек, накрытую сверху круглым полотняным пологом. Следуя примеру Элеоноры, аристократки стали регулярно принимать ванны в горячей воде, куда для аромата добавляли цветы или пахучие травы; служанки растирали их губками и напоследок обливали розовой водой. Изабелла, по-видимому, тоже часто принимала ванны, поскольку в «Домовой книге» много записей о том, как при переездах с места на место на телегах перевозят «бадьи для купания королевы», и о починке этих бадей; это заставляет предположить, что ими пользовались довольно часто. Есть также записи о починке льняных одежд, которые королева надевала, принимая ванну.

В Вестминстере вода для умывания подавалась в помещение королевского гардероба по трубам из цистерны, расположенной под жилыми покоями короля и королевы, но до комнат королевы не доходила. К 1324 году у Эдуарда II имелась в Вестминстере собственная ванная, где дубовая бадья с пологом располагалась на гранитной плите. Пол был вымощен плитками (их пересчитали — 2250 штук!) и покрыт циновками «но причине холода». Дети в королевских семьях обычно купались накануне больших праздников — Пасхи, Троицы и Рождества.

В большинстве королевских резиденций апартаменты королев включали личную часовню. Согласно записям, среди предметов обстановки часовни Изабеллы, которые сопровождали ее, куда бы она ни переезжала, были две алебастровые статуи — девы Марии и святого Стефана, поломанная. У королевы были также подушки и коврики для преклонения колен с вышитыми обезьянками и бабочками, покрывало из шерстяной ткани с изображением сцены Рождества и подвесное полотнище-картина на тему Апокалипсиса.

Обычно для королев устраивали особый личный сад; в замках он мог располагаться во дворе, в загородных усадьбах королевам отводили комнаты, выходящие окнами в сад. В этих садах имелись лужайки, пруды с рыбками, грядки с пряными травами, фруктовые деревья, лозы, птичники, фонтаны и беседки, увитые зеленью; по краям их обрамляли крытые дорожки, аллеи с переплетающимися вверху ветвями деревьев, беседки или железные шпалеры. Все открытые площадки, лестницы и дворы по ночам освещались фонарями.

К сожалению, ни одна из комнат, где доводилось жить Изабелле, не сохранилась до нашего времени в исходном виде. Те, которые еще существуют, давно уже потеряли всякий след орнаментов или декора того времени; чтобы получить какое-то представление о них, следовало бы рассмотреть реконструированные королевские апартаменты в лондонском Тауэре или комнаты королевы в замке Лидса.

В каждой королевской резиденции имелись служебные помещения: кухни и судомойни, погреб, где разливали по бутылкам и хранили напитки, буфетная, где пекли и хранили хлеб, кладовая для посуды. В замках кухни часто выносили во внешний двор в связи с опасностью пожара; в поместьях их обычно устраивали в корпусе, прилегающем к главному залу, со стороны, противоположной жилым покоям. Нередко пищу для короля и королевы готовили в отдельных кухнях их собственные повара.

Обед, главный прием пищи, проходил между девятым и десятым часом утра. Более легкая трапеза, или ужин, подавалась около пяти вечера. В зале устанавливали раскладные столы на козлах и накрывали их льняными скатертями. О прибытии короля и королевы возвещал звук фанфар или труб: супруги выходили из своих покоев и занимали места на возвышении. Вместе с ними садились самые знатные гости; их места определялись по отношению к большой солонке — ее всегда ставили перед самым знатным из присутствующих лиц, и только этому лицу позволялось ею пользоваться, для всех прочих ставились другие солонки, поменьше. Остальные придворные ели за столами, поставленными под прямым углом к возвышению, вдоль стен зала. Перед началом трапезы входили пажи с тазиками, кувшинами и салфетками, и каждый сотрапезник мог вымыть руки. Затем один из придворных священников читал благодарственную молитву на латыни. Та же молитва читалась и после еды.

В качестве последней подготовительной церемонии в зал торжественно вносили «неф» — золотую модель корабля, украшенную самоцветами и наполненную драгоценными специями — и устанавливали перед королем и королевой. Такими «нефами» владели и Эдуард, и Изабелла.^{454} За главным столом венценосным супругам прислуживали оруженосцы, преклоняя одно колено. Они же разрезали подаваемые мясные блюда. Ели король и королева с золотых и серебряных тарелок, пользуясь красивыми ножами и ложками. Вилки еще оставались редкостью, хотя у Пирса Гавестона имелось несколько вилок для того, чтобы есть груши — и, вероятно, у Эдуарда II они также были. Пили государи из чаш и кубков, сделанных из драгоценных металлов. Пользовались также чарками, кубками с крышкой, которые часто служили для тостов.

На нижних столах еду подавали на ломтях хлеба, и мужчины пользовались своими охотничьими ножами, чтобы накалывать куски и подносить ко рту. За столом было принято соблюдать утонченную вежливость: мужчины и женщины часто ели с одного блюда и пили из одной чаши, и мужчине полагалось обеспечить даме самые лучшие кусочки. При каждой перемене подавали несколько блюд, причем самые изысканные попадали только на главный стол. Почти все кушанья были крепко сдобрены пряностями, имели острый вкус или утопали в соусах — особенно зимой, когда в ход шло преимущественно соленое либо копченое мясо. Ели много дичи, самые различные сорта мяса и рыбы, но овощи почти не употребляли. Во время Великого поста благочестивые люди не ели мяса. Судя по записям в «Домовой книге», любимыми блюдами Изабеллы были устрицы, голуби, оленина, рыба («щучки» или судак) и бобовый суп (вид супа-пюре или рагу); особенно она любила сыр. Известно, что она подарила Изабелле Вески кусок сыра бри, а это означает, что сыр ей привозили из Франции. Хлеб подавали к каждому блюду; он служил основой питания всех слоев общества, но королю и королеве, а также их гостям подавали более утонченный сорт — белые булки, завернутые в салфетку. Горчицу и соусы, как пряные, так и сладкие, подавали в соусниках. Внешнему виду и способу подачи еды уделялось такое же внимание, как и вкусу. Фламандский хронист Жан Лебель, посетив Англию в 1327 году, был восхищен качеством питания при дворе.

Трапеза завершалась десертом из сладких блюд и фруктов. Сахар был весьма дорог, но начиная с XIII века уже применялся на королевских кухнях; большинство населения в качестве источника сладости по-прежнему знало только мед. Судя по записям «Домовой книги», Изабелла любила фрукты. Когда-то Элеонора Кастильская предпочитала апельсины, лимоны, гранаты, финики, инжир и изюм, и некоторые из этих фруктов все еще импортировали для королевского стола итальянские купцы. Они же привозили пряности, доставляемые с востока. Изабелле нравились сладости, которые приготовлял для нее аптекарь, он же заготовлял фунтами гвоздику — ее использовали и для приправы, и, вероятно, для медицинских целей. Аптекарь также готовил для королевы различные целебные напитки и отвары.

Вина, подаваемые к королевскому столу, обычно ввозили из Гаскони, Франции или Рейнской области. Их следовало пить, не выдерживая долго в погребах. Напитком массового потребления был эль (так как вода всегда считалась подозрительной), и хозяйственные записи свидетельствуют, что королева и ее свита пили его галлонами. Все-таки Изабелла пила и воду, судя по тому, что у нее было два серебряных кувшина для воды; вероятно, воду сперва кипятили. Под конец трапезы иногда подавали гипокрас — вино с пряностями.

Изабелла любила модно одеваться и ввела в обиход французский стиль костюма. Ее образцы копировали так старательно, что их влияние на моду сказывалось даже во второй половине XIV века. О подробностях нарядов Изабеллы мы можем судить из описей гардероба, сохранившихся за период 1314-1315 годов. Ее портной Джон де Фалез нанимал шестьдесят мастеров для пошива, отделки, проветривания, чистки и починки ее одежды; в книге королевы отмечены выплаты ему за такие покупки, как четыре фунта шелка разных цветов для подшивки платьев, четырнадцать фунтов ниток, шелковые петли и четыре дюжины крючков для платьев и плащей. В 1311-1312 годах он изготовил пятнадцать платьев, тридцать пар чулок (их тогда шили, а не вязали), тридцать шесть пар башмаков, три плаща, еще один плащ из тиретаны[58], ввозимой из Флоренции, шесть капюшонов, шесть корсажей, подбитую мехом накидку из тройного синдона (плотного атласа или льна) и рубашку из шелковой ткани, называемой «тартарской», из Лукки. Он же изготовлял все полотнища для украшения стен в часовне королевы. В связи с этим не удивительно, что портному и его усердной артели выдавали по 30 фунтов свечей, чтобы они могли работать темными зимними вечерами.

Изабелла ввела в моду несшитые по бокам сюрко — их носили поверх платья и украшали по подолу и вырезам мехом либо дорогой тканью. Ей также очень нравилась широкая, подбитая мехом мантия с прорезями для рук спереди; Изабелла носила ее с большим капюшоном, прикрывающим плечи, судя по миниатюре в одном из манускриптов Бодлейянской библиотеки в Оксфорде, где королева показана с сыном Эдуардом. На той же миниатюре видна корона поверх полупрозрачной вуали из кисеи и сетчатого чепчика; Изабелла отказалась от повязки, прикрывающей подбородок, которую мы видим на других ее изображениях. Изабелла и ее дамы также первыми решились сделать вырезы платьев намного больше, чем допускалось на протяжении столетий.

Изабелле не требовалось изобретать предлоги для заказа новых платьев или украшений, и каждое значительное событие отмечалось приобретением нового золотого ожерелья. Один особенно красивый экземпляр был украшен рубинами, сапфирами, изумрудами, алмазами и жемчугом. На свадьбу одной из своих девушек, Кэтрин Броварт, королева явилась в новом золотом венце и шелковом поясе, расшитом серебром с 300 рубинами и 1800 жемчужинами; оба предмета вместе стоили 32 фунта. В 1311 году среди прочих вещей, переданных в гардероб королевы из запасов короля, были три золотых броши с рубинами и изумрудами стоимостью 40 фунтов. На праздник Принесения во храм 2 февраля 1312 года королева нарядилась в красивый плащ, украшенный пятьюдесятью золотыми «узелками» (декоративными нашивками или петлями). На других предметах одежды, сшитых для Изабеллы, было в общей сложности пятьсот таких «узелков» из позолоченного серебра.

К услугам королевы были два золотых дел мастера, Томас из Вестминстера и Джон Сен-Флорентино; они делали для нее драгоценные украшения, плавили и переделывали заново старую посуду, чинили поврежденные сосуды и столовые приборы. Когда парадная посуда королевы, богатые наряды и другие ценные предметы не использовались, их складывали в большие мешки из толстой кожи с замком, как у кошельков, и сундуки, обитые железом, и хранили в сокровищнице или гардеробной в одной из башен лондонского Тауэра. Возможно, Джон де Фалез был ответственным за это помещение или по меньшей мере использовал его в качестве мастерской, поскольку постоянно занимался починкой вещей, хранившихся там.^{455}

До 1325 года Изабеллу никак нельзя было считать крупной политической фигурой, но, судя по сохранившимся книгам записей, она неутомимо трудилась за кулисами, отправляя бесконечный поток писем, как по домашним, так и по политическим делам. Многие письма были адресованы весьма влиятельным лицам.

В целом она жила традиционной жизнью средневековой королевы: украшала собой праздники и государственные церемонии, управляла своим двором и поместьями, рожала наследников престола, присматривала за собственными финансовыми интересами, занималась благотворительностью и раздавала милостыню. Помимо прочих благодеяний, она, будучи владелицей Ковентри совместно с приором тамошнего собора, выделила участок для возведения университетской церкви святого Иоанна Крестителя и щедро наделила ее денежными пожалованиями. Как и многие королевы до нее, Изабелла покровительствовала Королевскому госпиталю святой Екатерины близ Тауэра в Лондоне, который был основан в XII веке Матильдой Шотландской, супругой Генриха I.[59]

Однако в первую очередь Изабелла поддерживала мужа. Несмотря на то, что своим поведением он мог погубить ее любовь и уважение к себе, она стала образцом преданности и верности Эдуарду, за что, наряду с другими очевидными достоинствами, заслужила почет и любовь среди баронов и народа.

Вне всякого сомнения, после смерти Гавестона отношения между Эдуардом и Изабеллой несколько улучшились. Ей больше не нужно было ни состязаться с соперником за внимание мужа, ни терпеть унизительное сочувствие окружающих. Кроме того, она более не должна была молча сносить узурпацию своего высокого положения — которая, возможно, уязвляла ее даже сильнее, чем личное предпочтение, оказываемое фавориту; будучи совсем юной в годы возвышения Гавестона, она, вероятно, воспринимала уколы, наносимые ее гордости и высокому происхождению, более болезненно, нежели пренебрежение ее расцветающей женственностью. Но теперь она созрела как физически, так и умственно, и, вероятно, начала осознавать, насколько обделил ее Эдуард в плане личных отношений. Теперь она ожидала от него большего, чем он хотел и мог дать до тех пор: дальнейшие события показали, что она выросла чувственной и даже весьма сексуальной женщиной. К счастью, на какое-то время Эдуард принадлежал только ей, и их брак стал намного счастливее и гармоничнее — нет никаких указаний на то, что в следующие несколько лет он пытался найти замену Гавестону. В те годы наблюдателям могло казаться, что Изабелла заполнила пустоту, оставшуюся после Пирса.

На протяжении следующих десяти лет сведения о каких-либо неладах между королем и королевой отсутствуют. Эдуард оказывал Изабелле всяческий почет и щедро обеспечивал ее; на служащих его Гардероба была возложена ответственность за финансирование ее двора^{456}, а сам он снабжал ее драгоценностями, золотой парчой и турецкими коврами, которые она затем дарила и жертвовала; Уильяму де Будону было поручено присматривать, чтобы эти пожертвования попадали к тем, кому предназначались. За всю свою замужнюю жизнь Изабелла только один раза сама платила за такой дар — золотую вещицу, которую преподнесла часовне Беккета. Благодаря Эдуарду она жила в роскоши и не испытывала материальных затруднений; муж даже позволял ей ежегодно тратить до 10 000 фунтов сверх обычного содержания. Обладая огромными земельными владениями по всему Северному Уэльсу и семнадцати графствам Англии, а вдобавок немалыми доходами, которые со временем еще возросли за счет выплаченного приданого, Изабелла стала ничуть не менее могущественным феодалом, чем самые знатные графы.

Похоже, что Эдуард уважал и ценил ум Изабеллы, ее здравомыслие и верность, и охотно позволял ей время от времени вмешиваться в политические дела — особенно после того, как уяснил, что это идет ему на пользу. Когда обстоятельства вынуждали супругов расстаться, муж и жена активно переписывались, но письма Эдуарда приходили запечатанными секретной печатью, а потому уничтожались и почти не дошли до нас. Сексуальные отношения между королем и королевой также наладились — хотя, как мы показали выше, они не были регулярными.

Однако, даже не будучи любящими супругами в полном смысле этого слова, они по меньшей мере установили дружественный союз; у них были общие интересы, и они поддерживали друг друга. По всем меркам это был успешный королевский брак, и в скором времени поддержка Изабеллы станет бесценной для ее мужа и высоко поднимет ее в общественном мнении.

4. «Моя дражайшая супруга»

23 февраля 1313 года, после долгих уговоров Херефорда и папских легатов, Ланкастер и Уорвик наконец передали королю сокровища Гавестона, и отношения между Эдуардом и его кузеном слегка улучшились. Но граф по-прежнему настаивал, чтобы Гавестона признали уголовным преступником, а Эдуард никак на это не соглашался.

Возвратившись из паломничества, Изабелла 1 марта присоединилась к королю в Виндзоре.^{457} Вскоре после этого они уехали в Вестминстер, где 18 марта открылась сессия Парламента. Но часть баронов отказались присутствовать, разгневанные тем, что король все еще отказывается признать казнь Гавестона законным наказанием за преступления.^{458} Все же Эдуард мог рассчитывать по меньшей мере на одного лояльного сторонника. Роджер Мортимер в то время находился в Вестминстере — он возвратился из Ирландии в январе и затем провел несколько недель в Гаскони по делам короля. Затем Мортимер прибыл в Вестминстер и оставался там почти весь год.^{459}

Филипп IV, обрадованный известием о рождении внука, не намерен был далее поддерживать английских баронов. С этих пор его отношения с зятем стали намного сердечнее. Весной Изабелла, наверное, испытала большое удовольствие, когда ее отец прислал гонца, Луи де Клермона, с приглашением для нее и Эдуарда в Париж, на церемонию посвящения в рыцари ее братьев.^{460} Дядюшка Эвре и другие французские посланники все еще находились в Англии, и 1 мая Изабелла давала им обед в Вестминстере.^{461} Затем она занялась приготовлениями к поездке.^{462} Но многих баронов встревожило, что король решил покинуть Англию в такой критический момент, оставив нерешенным вопрос о набегах шотландцев и не договорившись с Ланкастером.^{463} Отвечая на эти упреки, Эдуард возражал, что на его приезде настаивают и Папа, и король Филипп, так как возникла необходимости срочно обсудить некоторые дела, связанные с Гасконью.^{464}.

Вскоре партия магнатов потерпела серьезный урон: 11 мая умер «страстный»^{465} и несгибаемый противник короля, архиепископ Уинчелси; за время поездки Эдуарда за границу клир Кентербери должен был провести выборы его преемника. Король хотел, чтобы новым прелатом стал человек более преданный ему и намного более покладистый, чем Уинчелси.

23 мая Эдуард и Изабелла отплыли из Дувра во Францию с великолепной свитой из 220 особ, оставив Глостера в качестве Хранителя державы.^{466} Эдуард потратил около 1000 фунтов на одежду и украшения, да и Изабелла, несомненно, принарядилась как подобает. Царственная чета отправилась сперва на юг, в Гасконь, где их приняли «с превеликими почестями по мере того, как они ехали по стране»^{467}, а затем повернула на север и прибыла в Париж 1 июня.^{468} Они поселились в Сен-Жермен-де-Пре, в западной части города.^{469}

Два дня спустя, в воскресенье Троицы, состоялась великолепная церемония: трое братьев Изабеллы, Людовик, Филипп и Карл, а с ними вместе и еще многие знатные юноши, были возведены в рыцарское достоинство королем Филиппом. Это событие сопровождалось неделями праздничных процессий и пиров, устроенных двумя королями и дядюшкой Эвре. Счет Эдуарда за покупку вина на протяжении всего визита составил 4468 фунтов, 19 шиллингов 4 пенса. Чтобы потешить английского короля, было сыграно представление моралите под названием «Слава благословенных и мучения проклятых».^{470} Эдуарда особенно впечатлило искусство Юреля, придворного менестреля Филиппа, и он наградил певца, выдав 40 шиллингов.

Торжества предоставили двум королям возможность поговорить о делах, и Эдуард обнаружил, что Филипп склонен к уступкам насчет Гаскони,^{471} а также готов ссудить его деньгами.^{472} Тот факт, что Изабелла стала теперь матерью наследника Англии и не имела более соперника, наверняка сказался на этом, но Филипп также хотел подчеркнуть дипломатическую и династическую значимость брака своей дочери: она упоминалась во всех документах, касающихся уступок ее отца в пользу мужа.^{473} На протяжении визита Филипп сделал Изабелле много подарков.^{474} Эдуард также дарил щедро — расходы на подарки составили 3016 фунтов 13 шиллингов 8 пенсов.

6 июня оба монарха прилюдно заявили о своем намерении отправиться в крестовый поход ради освобождения Святой Земли от турок; в знак своего обета они в торжественной обстановке приняли крест от кардинала Николаса Сент-Эусебия, папского легата.^{475} Поддавшись внезапному порыву, Эдуард сумел уговорить и Изабеллу, которая также приняла крест 13 июня в Понтуазе, куда Филипп привез ее и Эдуарда тремя днями ранее.

Однако похоже, что Изабелла не слишком рвалась исполнить обет — так же, как и ее невестка, Жанна Бургундская, которая приняла крест вместе с нею по настоянию своего мужа Филиппа. Изабелла поклялась отправиться в крестовый поход лишь при условии, что будет сопровождать мужа, который, как она, видимо, понимала, никогда не отважится на подобный труд, и что от нее не потребуют давать на это предприятие больше денег, чем потребует «ее собственное благочестие».^{476}

Во время пребывания в Понтуазе Эдуарду и Изабелле выпало тяжелое испытание: пожар уничтожил их шелковый шатер со всеми вещами, а сами они едва успели спастись в ночных рубашках.^{477} Они не сразу оправились от пережитого ужаса. У Изабеллы были обожжены кисть руки и локоть, и ожоги долго не заживали.

Наконец 2 июля Филипп сопроводил короля и королеву в Пуасси — гнездо, обжитое монархами с V века, где находилась выстроенная полтораста лет назад церковь, куда в свое время принесли крестить будущего Людовика Святого. Эдуард и Изабелла, возможно, жили в королевском аббатстве постройки XI века, к западу от города. Попрощавшись с Филиппом 5 июля, король и королева отправились в Виссан через Мобиссон, Бовэ и Булонь. Десятью днями позже, 15 июля, они высадились в Дувре и сразу же поехали верхом в Вестминстер.^{478}

Согласно двум хронистам, вскоре после возвращения домой Изабеллу обеспокоило поведение ее невесток, Маргариты, Бланки и Жанны Бургундских. По меньшей мере четверо хронистов^{479} утверждают, что во время визита во Францию Изабелла смотрела сатирическое кукольное представление, устроенное ее братьями Людовиком и Карлом, а после представления подарила всем троим невесткам шелковые кошельки, вышитые ею собственноручно. В июле король и королева задали пир в Вестминстере, чтобы отметить свое возвращение домой. На пиру присутствовали рыцари французского двора, сопровождавшие королевскую чету в Англию. Среди них были двое братьев-нормандцев, Филипп и Готье д'Онэ, и Изабелле очень не понравилось, что на поясах у них висели те самые кошельки, которые она подарила Маргарите и Бланке. Хронисты утверждают, что Изабелла поделилась этим недовольством с отцом^{480} — но вряд ли она сделала это сразу, поскольку в королевской семье ничего не происходило вплоть до мая следующего года. Вероятно, она держала свои подозрения про себя, пока не появились новые доказательства. Ведь кошельки могли быть вручены рыцарям в порядке милости дамы, этот обычай был общепринятым при дворах, где увлекались игрой в куртуазную любовь. И рыцари не стеснялись носить эти дары открыто.

За время отсутствия короля произошло много событий. Монахи в Кентербери избрали архиепископом высокоученого и достойного Томаса Кобхэма, но Эдуард вздумал продвинуть своего друга, Уолтера Рейнольдса, и поспешно обратился к Папе с просьбой отменить избрание. Парламент собрался в Вестминстере 8 июля, поскольку король к этому дню должен был вернуться, но к тому моменту, когда он действительно достиг берегов Англии, нетерпеливые и раздосадованные бароны разъехались.^{481}

Тем временем, пока Эдуард пререкался со своими баронами в Англии и наслаждался развлечениями во Франции, Роберт Брюс одерживал успех за успехом в Шотландии:^{482} к лету в руках англичан оставался всего лишь один важный шотландский замок, Стирлинг, да и тот люди Брюса держали в осаде с октября 1312 года.^{483} Опасаясь, что государь не утрудится прибыть на защиту Стерлинга, комендант замка заключил с Эдуардом, братом Брюса, соглашение, обязуясь сдать замок шотландцам, если к 24 июня 1314 года англичане не отобьют Стирлинг.

Разумеется, никакой гарантии, что Эдуард придет на помощь Стерлингу, не было — его целиком занимало желание восторжествовать над графами, и в народе давно уже роптали из-за того, что король не способен воспротивиться продвижению Брюса и положить конец свирепым набегам, которые терроризировали Север. «Наш король правит уже шесть полных лет, и до сих пор не совершил ничего, достойного похвалы, — кратко заметил один их хронистов, — если не считать того, что он хорошо женился и обеспечил себе красивого сына и наследника трона».^{484}

Изабелла уехала из Вестминстера 26 июля и направилась через Хенли и Уоллингфорд в Бишем, где воспитывался ее сын-младенец (вероятно, домом ему служила построенная в XIII веке прецептория тамплиеров, отошедшая теперь к Короне). Королева оставалась там до 17 августа, а затем переехала в бенедиктинское аббатство в Чертей, прославленное широким гостеприимством для странствующих августейших особ. Оттуда она написала Эдуарду взволнованное письмо касательно сложностей, возникших в Поптье. Мы приводим его здесь полностью, поскольку оно позволяет получить представление о ее отношениях с мужем:

Это письмо показывает, что королева держала руку на пульсе событий, умела устанавливать приоритеты и пользоваться своим политическим чутьем с пользой для мужа. Можно также заметить, что она едва скрывает за формулами вежливости властность и начальнический тон. По-видимому, она привыкла при личном общении давать Эдуарду советы ради его «чести и выгоды»; кажется также, что он привык полагаться на них. Наконец, мы можем сделать вывод, что Изабелла соображала быстрее него и обладала более сильным и волевым характером — что впоследствии доказали другие события.

В Чертей королева пробыла несколько недель, а в сентябре вернулась в Лондон.^{486} Король и бароны все еще не пришли к согласию, и 28 августа Эдуард попросил Филиппа IV снова прислать Эвре в Англию в качестве посредника.^{487} В сентябре графы встретились в Лондоне и обратились к королю с просьбой вернуть им прежнее благоволение. «Он не поддался сразу, но стал оттягивать решение, как обычно».^{488} На сессии Парламента, которая началась 23 сентября и длилась до 15 ноября, Эвре, Глостер и представители папы делали все возможное, чтобы установить надежный мир.

В октябре из Авиньона пришло сообщение, что избрание Томаса Кобхема аннулировано, и папа назначил архиепископом Кентерберийским предложенного королем кандидата, Уолтера Рейнольдса,. Современники не сомневались, что при этом назначении не обошлось без греха симонии — «госпожа Денежка любое дело в курии провернет!» — и насмехались над новым архиепископом, как над «простым клириком и полуграмотным».^{489} Возможно, это и было преувеличением, но так или иначе пост он получил, а Эдуард обзавелся давно желанным союзником в Кентербери и тем самым основательно укрепил свои позиции.

13 октября, возможно, по просьбе Эвре или Глостера, Изабелла сама выступила посредницей между мужем и его баронами, призвав последних публично молить короля о прощении за убийство Гавестона. «Встревоженная королева вмешалась, стремясь унять страсти обеих сторон и усердно старалась добиться мира».^{490} Именно ее усилия, наряду с молитвами кардинала Арно Новелли и Эвре,^{491} привели наконец к соглашению. На следующий день Изабелла присутствовала на официальной церемонии примирения в Вестминстер-Холле, в ходе которой Ланкастер, Уорвик и Херефорд опустились на колени перед Эдуардом в знак подчинения, а затем он дал им поце луй мира и сказал, что прощение для них и 500 их сторонников даровано «благодаря мольбам моей дражайшей супруги, Изабеллы, королевы Англии». Затем 15 октября король подтвердил прощение, выдав письменную грамоту; вскоре после этого он отменил ордонанс об изгнании Бомонтов. Примирение было ознаменовано двумя банкетами, один устраивал Эдуард, другой — Ланкастер,^{492} но это проявление дружелюбия было не более чем слоем лака. Прячась за масками учтивости, двое родичей по-прежнему были полны решимости уничтожить друг друга.

В то время Изабелла страдала от «повреждения руки и локтя»,[61] Возможно, речь идет об ожогах, полученных при пожаре в Понтуазе и осложнившихся из-за инфекции. Когда она находилась в Вестминстере, ее пользовали два английских медика, а также два французских, присланных ее отцом; следуя их указаниям, придворный аптекарь, Петр из Монпелье, изготовлял пропитанные целебными отварами пластыри и примочки из розовой воды и оливкового масла, которые смешивал на свинцовой пластине. На протяжении ноября и декабря второй аптекарь королевы, мэтр Одине, лечил ее мазями, еще какими-то пластырями и клизмами.^{493}

По-видимому, болезнь на какое-то время вывела Изабеллу из строя. Король, очевидно впечатленный ее дипломатичным и успешным вмешательством в переговоры с магнатами, намеревался направить Изабеллу в Париж, где 19 ноября должен был собраться тамошний Parlement, чтобы представлять его интересы в дискуссии о Гаскони,^{494} но раны ее были настолько болезненны, что она не могла отправиться в дальний путь, и визит пришлось отложить. Сильно страдая, она отправила 18 ноября пожертвование часовне святого Фомы в Кентербери; она думала заехать туда лично по дороге во Францию, но вынуждена была отказаться от этого по причине болезни. Тот факт, что лечение ран Изабеллы продолжалось еще по меньшей мере два года, свидетельствует о серьезности недуга.^{495}

Однако она нашла в себе силы вмешаться, когда племянник мужа, Эдуард, граф де Бар, был безвинно посажен в тюрьму герцогом Лотарингским, одним из вассалов Филиппа; она написала письмо отцу, и графа отпустили на свободу в июне следующего года.^{496} Еще королева писала королю Филиппу и многим французским вельможам 8 декабря;^{497} возможно, эти письма относились к короткой поездке во Францию, предпринятой Эдуардом 12 декабря, которую называли паломничеством, но, несомненно, ее подлинной целью было обсуждение с Филиппом проблем, возникших вокруг Гаскони.^{498} Об этой встрече, состоявшейся в Монтрейле, практически ничего не известно, однако к моменту, когда король вернулся в Англию 20-го числа, решение этих проблем, видимо, не было достигнуто. Эдуард провел рождество с королевой в Вестминстере, а затем уехал в Элтем праздновать Новый год.^{499}

В самом конце 1313 года король с запозданием решил запустить военную кампанию для спасения Стирлинга. В январе 1314 года он начал собирать могучее войско. Положение его теперь было вполне крепко, и победа в Шотландии могла бы надежнее чего бы то ни было сцементировать мир с баронами; если бы он вернулся домой с триумфом, они уже не смогли бы перечить ему ни в чем.

Рука Изабеллы в то время уже, видимо, немного поджила, потому что в середине января она возобновила приготовления к визиту во Францию и отправила Уильяма де Будона в Лондон, чтобы изыскать в совете средства на дорожные расходы. По требованию совета банкир короля, Антонио Пессаньо, выдал королеве 3995 фунтов плюс еще 948 фунтов 13 шиллингов на покрытие стоимости поездки^{500}. Советники короля, зная о влиянии Изабеллы на отца и ценя ее миротворческие усилия, сами побудили Эдуарда отправить ее на предстоящее заседание парижского Парламента в надежде, что король Филипп не сможет устоять перед просьбами любимой дочери. Видимым поводом для поездки Изабеллы было желание совершить частное паломничество по святыням Булони, Амьена, Шартра «и других мест Франции».^{501} Тем не менее она готовилась выехать с большой свитой, как королева и официальная представительница державы.

В феврале графа Сюррся вынудили уступить королеве Хай-Пик[62], и Эдуард выделил Изабелле, начиная с марта месяца, значительный и постоянный источник средств, поскольку ее будущий удел все еще находился в распоряжении королевы Маргариты; для этого он сделал большой займ у генуэзских банкиров, которые, по сути, поддерживали двор Изабеллы целый год.

Прежде чем отправиться во Францию, Изабелла вместе с королем поприсутствовала на церемонии возведения в сан архиепископа Рейнольдса в Кентербери иском соборе. Они выехали из Элтема 10 февраля^{502} и прибыли в Кентербери 15-го;^{503} впечатляющее действо состоялось двумя днями позже.^{504} Уже 23 февраля супруги возвратились в Лондон^{505}, где 26-го числа король поручил Глостеру, Генри де Бомонту, Уильяму Инджу и Бартоломью Бэдлсмиру, барону из Кента, сопровождать королеву во Францию и помогать ей в сохранении его интересов на французской территории.^{506} Еще в январе Изабелла начала получать подробные сообщения от Уильяма Инджа и от некоего Томаса из Кембриджа, весьма осведомленных о состоянии дел в Гаскони.^{507}

Изабелла и ее советники немедленно отправились в Сэндвич, где сели на великолепный корабль под командой Уильяма Монтегю; этот корабль, как и другие двадцать шесть кораблей и тринадцать барж для перевозки свиты королевы^{508}, зафрахтовал Антонио Пессаньо. Эта флотилия приплыла во Францию 28 февраля и бросила якорь в Виссане 1 марта.^{509} Ближайшее окружение Изабеллы составляли Изабелла Вески, Элинор Деспенсер и графиня Сюррей. Королева взяла с собой, между прочим, свору из пятнадцати гончих, рассчитывая позабавиться охотой во время визита. Для присмотра за собаками во время путешествия был нанят человек, которому платили жалованье.^{510}

Сразу после высадки Изабелла отправила к Эдуарду гонца с письмом, сообщавшим о ее благополучном прибытии^{511}. Проезжая через свое графство Понтье, она прежде всего заехала в Булонь, где 3 марта молилась в часовне Богородицы в том самом храме, где выходила замуж. Уже на следующий день она оказалась в Монтрейле, а еще через день — в деревне Креси-ан-Понтье. 6 марта она добралась до Сен-Рикье, где побывала на богослужении в церкви прекрасного древнего бенедиктинского аббатства (основанного в VII веке). В Амьене на берегах Соммы она задержалась на два дня, 7 и 8 марта, и преподнесла дар часовне Сен-Фермена в большом соборе этого города. Двигаясь на юг, Изабелла 9 марта достигла Пуа-де-Пикарди, прежде чем направиться в Нормандию, где она посетила города Жерберуа, Нёмарше, Жизор, Шар и Понтуаз.^{512}

Наконец 16 марта королева прибыла в Париж и заняла ту же резиденцию в Сен-Жермен-де-Пре, где останавливалась с Эдуардом год назад. Сразу после прибытия она посетила близлежащий бенедиктинский монастырь и сделала там пожертвование; во время своего пребывания в Париже она посетила несколько церквей и отправила дары многим святым местам, в частности, в собор святого Иакова Компостельского в Испании и святого Бриока в Бретони.^{513}

Вечером накануне приезда Изабеллы в Париж король Филипп и его придворные стали свидетелями сожжения ее крестного отца, Жака де Молэ, последнего магистра ордена тамплиеров, и его помощника, Жоффруа де Шарне. Казнь была произведена на островке посреди Сены, в центре Парижа. Широко известна легенда о том, как Жак де Молэ, сгорая на медленном огне, проклял короля Филиппа и его потомков до тринадцатого колена, и обещал встретиться с ним и с папой Климентом пред лицом божьего суда еще до конца года.^{514} Можно сомневаться, были ли на самом деле произнесены эти слова; но в любом случае мрачное событие испугало людей и наверняка бросило тень на встречу Изабеллы с отцом.

Вскоре после прибытия в Париж Изабелла, не только как королева Англии, но и как смиренная дочь, от имени мужа вручила Филиппу IV семь петиций по поводу Гаскони и просила ответить на них благожелательно и милостиво, с тем, чтобы страна обрела выгоду, а Филипп — честь, и она могла бы вернуться счастливой к своему супругу и господину. Судя по свиткам, содержащим сведения о заседаниях Parlement, именно ее личное вмешательство заставило короля Филиппа удовлетворить часть петиций и еще часть оставить для дальнейшего рассмотрения; однако по всем остальным пунктам он отказал наотрез. Родительская любовь отнюдь не ослепила его до забвения собственных интересов.

Достигнутый Изабеллой начальный успех открыл путь к дальнейшим переговорам, которые предстояло вести посланникам Эдуарда. Королевы они уже не касались напрямую — хотя, разумеется, она могла попробовать повлиять на отца при личном общении. В том, что переговоры впоследствии закончились провалом или патовой ситуацией, нет ее вины.^{515}

18 марта Изабелла написала мужу еще одно письмо, очевидно, докладывая, как Филипп принял ее петиции. На следующий день, возобновив свое паломничество, она выехала из Сен-Жермена в Палезо, к юго-востоку от Версаля, и еще через день прибыла в Сен-Арну-ан-Ивелин. Оставив большую часть свиты в укрепленном городе Галардон, в большом приорате, она с несколькими приближенными успела за 21-24 марта побывать в Шартрском соборе и проехать дальше на юг, чтобы преподнести дары образу Девы в базилике Клерисент-Андре на Луаре. В каждом из храмов, которые Изабелла посещала, она оставляла пожертвования в виде дорогих тканей. Дорогой она также приобрела мех и настенное панно с изображением бабуинов.^{516}

Королева вернулась в Сент-Арну 24 марта и через день оказалась в Лонпоне на реке Орж. 27 марта она отправила новые письма королю Эдуарду и нескольким английским лордам, а 30-го вернулась в Париж. На этот раз она поселилась в Сен-Жермен-ан-Лэ, любимой летней резиденции королей Франции среди обширного леса Сеп-Жермен, веками служившего охотничьими угодьями для королевской семьи.[63] Здесь она отдыхала до 16 апреля. В те дни она часто навещала отца, который пребывал в своем дворце Ситэ в Париже; 6 апреля были выплачены деньги десяти факелоносцам, освещавшими ей ежевечерний путь из Сен-Жермена.^{517} А 11 апреля Эдуард щедро наградил Изабеллу в благодарность за хорошо проделанную работу: он сообщил, что к ней наконец переходит содержание, прежде числившееся за королевой Маргаритой.^{518}

Из Парижа Изабелла 16 апреля отправилась в Понтье. На ночь она остановилась в Буасси-л'Айери близ Понтуаза и оттуда написала Эдуарду, что намеревается ехать обратно в Англию.^{519} Но 18 апреля она вернулась в Париж, чтобы выдать деньги Элиасу Джонстону, который еще в январе выехал во Францию для подготовки ее миссии; свита ждала ее в Бонвиллере, где она и присоединилась к ним наутро.^{520} В тот же самый день, 18 апреля, словно во исполнение проклятия Жака де Молэ, умер папа римский. В тот век суеверий Изабелла, услышав эту новость, могла вспомнить о проклятии и со страхом подумать, что попрощалась с отцом навсегда.

Теперь королева вновь наведалась в собственные владения. Она побывала в Пуа-де-Пикарди 20 апреля, в Эрене 21 апреля и в Аббевиле 23 апреля, — там она принимала своего брата Карла и дядю, Карла Валуа.^{521} На следующий день она разослала письма, возможно, касающиеся важного и мрачного дела (как стало ясно вскоре), королю Филиппу, Людовику Наваррскому и другим вельможным господам и дамам Франции.^{522} Минуло еще три дня. Изабелла, проехав на север через Монтрейль и Булонь, вернулась в Виссан, села на корабль и отплыла в Англию. Когда она высадилась в Дувре, ей преподнесли странный подарок — дикобраза, которого, несомненно, сразу отослали в королевский зверинец в Тауэре; в мае была сделана выплата за яблоки для него, но более упоминаний о нем нет — возможно, он прожил недолго.^{523}

Изабелла поехала поклониться святому Фоме в Кентербери, где сделала еще одно подношение.^{524} Можем ли мы угадать, что побудило ее к этому? Возможно, она просто хотела поблагодарить за благополучное возвращение и частичный успех ее миссии. Или она молилась за жизнь и здоровье отца? Или на душе у нее было так темно, что ей настоятельно потребовалось духовное утешение?

Вероятно, Изабелла вернулась домой возмущенная, поскольку в апреле скандал и трагедия поразили французское королевское семейство, и она оказалась непосредственно замешана в это дело. Оно получило название «дела Тур де Нель», поскольку случилось в той башне в Париже, на берегу Сены, где Маргарита и Бланка Бургундская встречались, обедали и проводили время за адюльтером с братьями д'Онэ. Их невестка Жанна, которая оказалась свидетелем прелюбодеяни, умоляла сестер остановиться, однако нет оснований думать, что именно она раскрыла их измену. Ранее мы видели, что у Изабеллы уже возникало беспокойство относительно этих молодых людей, и она даже сообщала об этих тревогах отцу; многие считали, что именно она была в числе главных свидетелей против своих невесток.

У нас нет причин сомневаться в этом, вопреки ряду свидетельств более поздних хроник. Несмотря на все домыслы и неточности отдельных моментов, имеющиеся записи вполне согласуются между собой. Изабелла действительно находилась в Париже, когда тайна вышла на свет, и у нее были все возможности озвучить свои подозрения и свидетельствовать против невесток. Записи Казначейства показывают, что она вела долгие беседы с отцом — и, вероятно, именно тогда высказала свои обвинения. После того 19 марта она оставила Париж в первый раз и написала три письма брату, Людовику Наваррскому, из Палезо, Шартра и Галлардона,^{525} а после отъезда, как мы видели, поддерживала контакт с отцом, дядей и братьями.

Жоффруа Парижский, французский хронист, писавший около 1317 года, утверждает, что после появления Изабеллы во Франции многие вещи были разоблачены и открыты «нашим государям», проверены и найдены истинными многими людьми.^{526} Он не уточняет, в чем заключались разоблачения — но на этот период мы не находим ничего более подходящего под это описание, чем история Нельской башни. Кроме того, «среди простонародья повсюду ходили слухи», что именно Изабелла открыла это дело королю, хотя многие такому не верили.^{527}

Соблюдение супружеской верности королевами или женами наследников престола было не только требованием морали. Адюльтер ставил под угрозу вопрос о законности наследования власти, и потому мужчина, склонивший к разврату женщину из королевской семьи, считался виновным в государственной измене. Филипп установил наблюдение за пятью подозреваемыми, выждал немного, а затем приказал провести срочное расследование; когда выяснилось, что измена имела место, его возмездие было ужасно. Все любовники были арестованы. Мы узнаем из «Scalacronica», что один из рыцарей бежал в Англию, но был там захвачен и отправлен обратно, навстречу жестокой судьбе. После беспощадных пыток братья д'Онэ признались в своих преступлениях и были приговорены к смерти. В апреле, на судебном заседании за закрытыми дверьми Маргарита и Бланка также признали свою вину перед членами Парижского Парламента. В мае их обеих приговорили к пожизненному заточению.[64]

Брак Маргариты с Людовиком Наваррским был немедленно расторгнут; впрочем, он никогда не был особенно счастливым, потому что принц часто покидал свою игривую и стройную жену ради игры в мяч[65], к которой питал истинную страсть. Не удивительно, что она вздумала искать любви на стороне. Теперь, проливая бесконечные слезы раскаяния, Маргарита принуждена была надеть грубое платье кающейся грешницы. В знак позора ее остригли наголо^{529}, а затем заперли в сырой и темной камере замка Гайяр (Шато-Гайяр) в Нормандии — угрюмой крепости, воздвигнутой в конце XII века Ричардом Львиное Сердце; похоже, что обращались с нею с систематической жестокостью. Ее двухлетнюю дочку Жанну, единственную выжившую из детей, лишили прав наследования, подозревая, что Людовик не был ее отцом. Подозрение, скорее всего, было необоснованным, поскольку Маргарита, судя по всему, вступила в преступную связь только после рождения Жанны в 1311 году.

Бланку Бургундскую также, обрив голову, заточили в подземелье замка Гайяр — но папа римский, несмотря на мольбы ее мужа Карла, отказался расторгнуть их брак. Лишь спустя десять лет, после того, как Бланка произвела на свет ребенка от своего тюремщика, папа пошел на уступки, и ей позволили принять монашеский сан в обители Мобиссон. Но здоровье Бланки было уже подорвано суровыми условиями заключения, и год спустя, в 1326 году, она умерла.

Принц Филипп не отверг свою жену, Жанну Бургундскую, веря в ее невиновность; но, несмотря на то, что Парижский Парламент ее оправдал, она несколько месяцев содержалась под домашним арестом в Дурдане за то, что скрыла шашни сестер. Однако с ней обошлись с намного большим снисхождением и уважением, чем с Маргаритой и Бланкой, и в 1315 году она была вновь допущена ко двору. Впоследствии она подарила мужу еще двоих детей.

С незадачливыми братьями д'Онэ поступили значительно суровее: после того, как любовников прилюдно кастрировали и отрезанные гениталии бросили собакам, их частично освежевали заживо, а затем колесовали, переломав все кости, и наконец милосердно обезглавили на Монфоконе в Париже; изломанные тела выставили для всеобщего обозрения на виселице.^{530}

Если Изабелла и испытывала какие-то угрызения совести за ужасную участь этих глупых распутных девушек и их любовников, никаких сведений об этом не сохранилось. И если она действительно выдала их, то, несомненно, усматривала в этом акт спасения дома Капетингов, поскольку нельзя было допустить осквернения священной крови, унаследованной от предков, внебрачными примесями. Высказывалось мнение, что она была инициатором заговора с целью дискредитировать потомство братьев, чтобы ее сын мог впоследствии унаследовать французский трон.^{531} Однако думать так — значит слишком раздвигать границы вероятного, поскольку французские принцы были совсем молоды и запросто могли вступить в новый брак, родить новых наследников. Мы вообще не имеем каких-либо указаний на существование подобного заговора. Изабелла отправилась во Францию по поручению Эдуарда II, а не затем, чтобы погубить своих невесток.^{532}

В «Хронике графов Фландрии» (Chronicum Comitum Flandriae) есть также утверждение, что обвинения против принцесс и их рыцарей были «беспричинны», и все это подстроил главный советник Филиппа, Ангерран де Мариньи. Но мы знаем, что король сам организовал слежку за любовниками, и обвинение, видимо, основывалось на установленных фактах. Король Филипп вряд ли допустил бы такое поношение французской короне без должных па то оснований.

Действия Изабеллы выдают определенную безжалостность ее характера, чего вполне можно было ожидать от дочери Филиппа IV. Кроме того, они вызвали отрицательную реакцию — по крайней мере во Франции, где ее обвиняли в предательстве невесток, и на какое-то время это отчетливо сказалось на дипломатических отношениях с Англией.^{533}

Между тем Эдуард II закончил приготовления к походу против шотландцев, и 10 июня многочисленная английская армия собралась в Уарке, Нортумберленд. На следующий день войска выступили на Бервик. Среди помощников короля были Пемброк и Мортимер. Хотя Ланкастера, Уорвика, Арундела и Сюррея также призывали принять участие, никто из них не явился, объяснив свое вызывающее поведение тем, что король отправился на войну, не получив согласия Парламента и тем самым нарушив Ордонансы.^{534}

Прибыв в Лондон по возвращении из Франции, Изабелла запаслась деньгами на расходы и немедленно поехала верхом на север, догоняя мужа; проехав через Донкастер, Понтефракт и Боробрндж, она появилась в Бервике 14 июня^{535} и поселилась в замке, который сравнительно недавно был хорошо укреплен Эдуардом I. Королева по мере возможности участвовала в подготовке к кампании, в частности, заимообразно снабдила Глостера оборудованием для полевой кухни; вернуть его Глостер не смог.^{536} Уже 17 июня огромное войско вышло из Бервика, а пять дней спустя достигло Фолкирка.

Роберт Брюс был начеку и поджидал англичан: его войска стояли, перегораживая подход к Стирлингу, в местности под названием Бэннокберн. Обе армии столкнулись именно там. У Брюса было намного меньше людей — 7000 против 20 000 у Эдуарда — но он хорошо знал окрестности и сознательно выбрал участок, окруженный болотами, а на самом участке велел выкопать скрытые ямы-ловушки, которые впоследствии оказались смертельными для армии захватчиков. Сражение длилось два дня, 23 и 24 июня, и итогом его стало сокрушительное поражение англичан. Молодой граф Глостер был среди 4000 убитых, граф Херефорд попал в плен[66], а король Эдуард, хотя и «дрался как лев», вынужден был бежать с поля боя. Деспенсер помог ему тайком проделать путь домой через Данбар и Бервик; он бросил все, включая свою печать. Впоследствии Брюс-победитель учтиво отослал ему печать и все прочие вещи.^{537}

Изабелла находилась в Бервике, когда туда явился ее муж, удрученный, сердитый и униженный. Она постаралась поддержать его, отдала ему на время свою печать взамен утерянной, проследила, чтобы вычистили его доспех. Она также приобрела одежду для трех рыцарей, потерявших все имущество при бегстве с поля боя^{538}, а несколько позже добилась освобождения королевского гонца Роберта, который после разгрома при Бэннокберне попал в тюрьму за «непочтительные и непристойные речи» о государе. Он говорил: «неудивительно, что король не сумел выиграть битву — ведь он, вместо того чтобы слушать мессу, проводил время в праздности, гулял, копал и вообще недостойно убивал время». Изабелла убедила архиепископа Рейнольдса поручиться за добронравие гонца;^{539} видимо, у нее хватило мудрости осознать, что человека наказали лишь за высказанные вслух чувства, которые молчаливо разделяло большинство народа.

Ужасное впечатление от разгрома отражено в словах автора «Жизнеописания Эдуарда Второго»: «О день возмездия и крушения, день величайших потерь и позора! Злосчастный и проклятый день, да не будешь ты помянут в нашем календаре!» Бэннокберн стал катастрофой для Эдуарда по многим причинам. Он окончательно развеял надежды Англии на установление политического господства над Шотландией, укрепил положение Брюса как короля и независимость Шотландии. Северные области Англии остались еще более беззащитными, чем прежде, перед набегами шотландцев и вымогательствами лордов, обещающих защиту. И, наконец, было окончательно подорвано доверие баронов к Эдуарду II, а позиция Ланкастера стала непоколебимо прочной, и он исполнился решимости усилить действенность Ордонансов.

Почти сразу же «лорды-учредители» собрались в Йорке, где в сентябре впавшему в немилость королю пришлось посмотреть в лицо своему Парламенту. Изабелла также присутствовала на заседании^{540} — несомненно, расстроенная и униженная позором мужа. С каменными лицами сидели король и королева, слушая, как Ланкастер возлагает вину за поражение Англии на государя, не пожелавшего соблюдать Ордонансы; затем он отказался учесть, что Эдуард требует продолжить войну, и заявил о необходимости сократить численность королевского двора и администрации так, чтобы расходы на их содержание не превышали 10 фунтов в день. Эдуард вынужден был капитулировать: «он ни в чем не отказал графам»;^{541} исправить положение не могло ничто. Всем было ясно, что отныне не Эдуард, а Ланкастер правит Англией. Эдуарду отводилась роль декорации, марионетки в руках Ланкастера.

Изабелла, как всегда, несгибаемая, стала на сторону мужа. У Ланкастера теперь имелись все причины рассматривать ее как врага. Она прежде отличала Глостера, с которым тот не ладил, и продолжала дружить с Бомонтами, ненавистными ему; она пригласила их вернуться ко двору после того, как «учредители» отставили их. Даруя прощение разным лицам, королева не обращалась к Парламенту и игнорировала указания Ордонансов. Более того, она имела немалое влияние на отца, который в свое время посылал законоведов, чтобы помочь Эдуарду обойти Ордонансы.^{542}

В отместку за все это Ланкастер постарался, чтобы доходы Изабеллы были сокращены; это резкое изменение очевидно из финансовой документации за период между октябрем 1314 года и мартом 1316 года;^{543} к счастью, у короля имелась возможность отчасти восполнить недостачу небольшими выдачами из средств собственного Гардероба.^{544}

Возможно, враждебность Ланкастера была не единственной причиной денежных затруднений: погода вторила политической ситуации, во второй половине лета и осенью проливные дожди погубили урожай, и следующие два года по всей Европе были голодными.

Возвратившись в Вестминстер, Изабелла получила скорбное известие о смерти отца, короля Филиппа, который умер 29 ноября в Фонтенбло, сраженный ударом (инсультом) во время охоты. Вот теперь многие поверили, что проклятие магистра тамплиеров и впрямь осуществилось — ведь и папа, и король Франции в самом деле умерли, не дожив до конца года. Если добавить к этому династический скандал, постигший сыновей Филиппа, вряд ли нас удивит то, как быстро пристало к этой семье прозвище «les rois maudits» — «проклятые короли». Что касается дочери Филиппа то тогда ей вполне могло показаться, что проклятие затронуло и ее, и мужа, как дочь и зятя Филиппа.

Филиппу IV наследовал старший сын, ставший Людовиком X и получивший прозвище «le Hutin», примерно переводимое как «Сварливый», с оттенком «упрямый». Его королева находилась в тюрьме, его дочь была лишена прав наследования — не слишком удачное начало царствования. Молодой человек отличался легкомыслием, не слишком интересовался делами правления, и действительным правителем Франции при нем сделался его дядя Карл Валуа.

И в Авиньоне также настали перемены. Был избран новый папа, проницательный и умный Иоанн XXII, которому предстояло сыграть весьма важную роль в дальнейшей жизни Изабеллы. В декабре 1314 года королева, поздравляя его с избранием, послала ему две ризы, расшитые кораллами и крупным жемчугом, работы Розы Берфорд, жены купца из Лондона. Покупка была сделана при посредстве женщины по имени Кэтрин Линкольн. Через своего милостынераздавателя Изабелла также отправила Папе кадильницу, кувшин и золотую пряжку, украшенную жемчугом и драгоценными камнями. Эти три подарка вместе стоили 300 фунтов, и заплатил за них король.^{545}

Долго тянувшаяся история со снятием отлучения с Пирса Гавестона завершилась в те же месяцы. Эдуарду удалось упросить папу, и 2 января 1315 года король велел завернуть тело своего горько оплакиваемого «близкого друга»^{546} в золототканую парчу и похоронить с большой помпой в доминиканской церкви в Лэнгли. Заупокойную мессу служил архиепископ Рейнольде, ему помогали еще четыре епископа и тринадцать аббатов. На погребении присутствовали королева, сводный брат Эдуарда Томас Бразертои, граф Норфолк, явились также Пемброк, Мортимер, Хыого Деспенсер-младший, Генри де Бомонт, лорд-мэр Лондона и пятьдесят рыцарей. Херефорд, который в свое время содействовал осуждению Пирса на смерть, но теперь примирился с королем, также был в числе присутствующих. Однако большинство других вельмож осталось дома.^{547} Эдуард заплатил за то, чтобы во всех церквях Англии отслужили мессы за душу Гавестона, и впоследствии основал в Лэнгли часовню, где за Пирса молились постоянно. Счета Гардероба показывают, что каждый год, до конца своих дней, король отмечал годовщины рождения и смерти Гавестона, заказывая мессы и делая пожертвования, в том числе богатые ткани, месту его упокоения.^{548}

Парламент был в сердитом настроении, когда 20 марта началась сессия в Вестминстере; на ней были подтверждены Ордонансы и выдвинуто требование отставки еще нескольких сторонников короля, включая Деспенсера-старшего и Генри де Бомонта.^{549} 23 февраля, за день до того, как Бомонт покинул двор короля, Изабелла вызывающе продемонстрировала солидарность с мужем, пригласив Генри де Бомонта на пир, устроенный ею; там присутствовали и другие ведущие сторонники королевской партии, такие, как графы Ричмонд и Норфолк. Изабеллу Вески в то время также удалили от двора, но Изабелла поддерживала с нею тесные отношения, обмениваясь письмами или гонцами.^{550} О контактах Изабеллы с Ланкастером или его сторонниками в это период нет никаких сведений.^{551}

В апреле сам король устроил большой банкет в Вестминстере для архиепископа Кентерберийского и знати, но это было последнее мероприятие такого рода на долгое время вперед. И зал вскоре после этого был поврежден пожаром, и настроение оказалось не то: весной снова полили катастрофические дожди, по всей Европе прошли наводнения и не прекращались до осени; в итоге новый урожай тоже пропал, и наступил самый жестокий голод в европейской истории.

Вдобавок ко всем прочим бедам Эдуарда прошли слухи о шотландском вторжении в Ирландию; в конце апреля он снова направил туда наместником Роджера Мортимера^{552} — и весьма своевременно, так как в мае Роберт Брюс, заинтересованный в создании кельтской коалиции против Англии, послал своего брата Эдварда освободить ирландцев от власти англичан. В июне Эдварду Брюсу сдался Дандолк, а в сентябре он взял Ольстер.

Между 5 и 23 июня Эдуард и Изабелла посетили новый город Уинчелси в Сассексе. Тот был выстроен Эдуардом I по регулярному плану, наподобие укрепленных городков в его континентальных владениях, взамен старого города, который смыло в море во время большого шторма; королевская чета, видимо, останавливалась в недавно основанном монастыре францисканцев. Голод там не сказывался, поскольку город процветал, и короля с королевой ублажали яствами и винами. Изабелла побывала на мессе в приходской церкви, посвященной Фоме Беккету, и ее капеллан сделал пожертвования от ее имени. Затем Изабелла с Эдуардом направились на юг, к Гастингсу, где остановились в замке и принесли дары тамошней часовне; их развлекали два арфиста и скрипач.^{553} Потом супруги еще раз совершили паломничество в Кентербери и вернулись в Вестминстер, где оставались по меньшей мере до 7 июля.^{554}

Тем временем мучительный голод скрутил Англию.^{555} Цены на зерно взлетели до беспрецедентного уровня: известно, что 9 августа, в канун святого Лаврентия, даже королю с королевой с трудом удалось приобрести хлеб, когда они проезжали через Сент-Олбанс.^{556} Из-за нехватки продовольствия совет издал постановление, чтобы лица рангом ниже графа не потребляли более двух блюд за каждой трапезой, но это привело лишь к тому, что лорды сократили число слуг и уволили лишних, оставив их умирать от голода. Не хватало также корма для стад, от этого начались эпидемии и массовый падеж скота; скот резали, и повсюду среди затопленных полей валялись, загнивая, туши мертвых животных. Вскоре это привело к нехватке также мяса и молочных продуктов, и для многих подданных короля настала «такая нужда, какой от века не бывало».^{557} В Нортумбрии ели собак и лошадей, и «всякую нечистую живность»^{558}. В источниках есть сообщения о том, что отчаявшиеся люди шли на убийство ради пищи, и даже о случаях каннибализма. Судя по некоторым данным, смертность от голода в некоторых областях составляла 10%. В городах страдала торговля, многие горожане лишились средств к существованию. Эдуард издавал указы о снижении цен на продукты, но он ничем не мог облегчить жестокое испытание, постигшее его страну.

12 августа умер Уорвик, искренне оплакиваемый. Его друзья заявили, что граф был отравлен; возможно, кто-то пытался так дискредитировать короля. Смерть Уорвика обеспечила Ланкастеру позицию неоспоримого превосходства. Всего четырьмя днями ранее, 8 августа, Эдуард назначил его наместником на Севере. Ланкастер уже успел сменить большинство королевских чиновников и шерифов собственными ставленниками и пользовался широкой поддержкой как самозваный защитник Ордонансов. Он контролировал администрацию, издавал приказы, даровал помилования, удовлетворял прошения и назначал чиновников. Если король желал что-то предпринять, он был обязан спросить совета у Ланкастера; но, так как Ланкастер предпочитал держаться в стороне от совета, Эдуарду приходилось обращаться с ним почти как с суверенным правителем и отправлять посланцев к нему в Кенилворт или Доннингтон.^{559} Изабелле, дочери самовластного Филиппа IV, не могло быть весело при таком отношении к королевскому достоинству ее мужа.

Вскоре после этого из Франции пришло известие, что Маргарита Бургундская умерла в тюрьме 14 августа. Поговаривали, будто ее то ли удавили, то ли задушили, или заморили голодом; и в данном случае, возможно, слухи не были ложными — королю Людовику настоятельно требовался наследник. 19 августа, спустя всего пять дней после кончины жены, он женился на дальней родственнице, Клеменции Венгерской, которая соперничала с Изабеллой по красоте — ее считали самой красивой принцессой в Европе. Через десять дней она вместе с супругом была коронована в Реймсе.

В сентябре Эдуард и Изабелла оказались в Барнуэллском приорате августинцев в Нортхэмптоншире, который был основан еще в XII веке и славился умением принимать королей. В конце месяца они наведались в Линкольн, а в октябре остановились в Клипстоне, королевском охотничьем доме в Шервудском лесу. В декабре Изабелла оставалась там одна, пока Эдуард ездил на встречу с баронами в Донкастер.^{560} Рождество они также провели порознь — король на праздниках «занимался греблей в Кэмбриджских затонах[67] при большом стечении простого народа, для обретения бодрости духа» и даже плавал с этой «глупой компанией» в холодную погоду, что вызвало у баронов лишь насмешку; они открыто высказывали презрение к подобным «детским забавам».^{561}

В декабре 1315 года пришли недобрые вести из Ирландии: Мортимер был наголову разбит Эдвардом Брюсом в битве при Келлсе, в Мите. Власти англичан в Дублине, по сути, пришел конец, и Мортимер спешно отправился в Англию за подкреплениями. Он появился при дворе 17 января^{562}, но король, нуждаясь в поддержке в борьбе против Ланкастера, оставил его в Англии.

Соответственно, Мортимер участвовал в сессии^{563} Парламента, которая открылась в Линкольне под конец января, но Ланкастер не соизволил сразу осчастливить собрание своим присутствием, хотя вопросы голода и войны с шотландцами требовали безотлагательного решения; он прибыл лишь три недели спустя, 12 февраля. Тем не менее благосклонный Парламент назначил его главным советником короля — явно против воли Эдуарда, — поскольку лорды согласились, что «король не должен предпринимать никакие серьезные дела без согласия Совета».^{564} В это время Эдуард и Изабелла жили в замке Сомертон под Нэйвенби, в восьми милях южнее Линкольна. Этот замок был построен в 1281-1282 годах, и король бывал в нем еще до восшествия на престол. Там Эдуард установил пенсион в размере 50 фунтов и подарил земельные угодья в Понтье няне Изабеллы, Теофании де Сен-Пьер, видимо, при ее уходе на покой.^{565} Он наградил также собственную няню, Элис Лэйгрев, за преданную службу Изабелле.^{566} Примерно в то же время Ланкастер тоже затратил 92 фунтов на подарки Теофании и французским служащим королевы.^{567}

К февралю Изабелле стало ясно, что она снова беременна. 27 марта ей доставили новые носилки, чтобы она могла путешествовать с удобствами — женщинам в таком положении не принято было ездить верхом.

В апреле снова собрался Парламент, теперь уже в Вестминстере, но вскоре после этого Ланкастер вышел из состава Совета. С этого момента он проводил большую часть времени в своих поместьях на севере страны, где содержал штат не хуже королевского, однако почти не занимался конкретными делами правления. Он проявил себя нерешительным, медлительным и не слишком способным правителем, и постепенно терял поддержку, как из-за собственной инертности и малой компетенции, так и за счет неутомимых интриг Эдуарда. Ему не было никакого дела до ужасающего положения в стране: голод по-прежнему свирепствовал, шотландцы безнаказанно продолжали набеги на северные земли, валлийцы подняли мятеж, и королевство находилось на краю всеобщей смуты — междоусобицы между баронами вспыхивали то здесь, то там. Но Ланкастер раз за разом пренебрегал государственными заботами, уделяя внимание лишь личным интересам. Он обуздал своего короля, но не сумел предложить подходящую альтернативу; соблюдать принципы, которые он так громко провозгласил, ему, по всей видимости, уже не хотелось, и он теперь стремился лишь к одному: подчинить и унизить короля.

Меж тем Мортимер, подавив восстание в Уэльсе, поднятое патриотом по имени Ллуэлин Брен^{568}, возвратился ко двору 21 апреля, но между маем и августом вновь отправился на запад. Затем пришло удручающие известие, что Эдвард Брюс 1 мая короновался верховным королем Ирландии.

Недобрые вести в тот год не переводились: 5 июня брат Изабеллы, король Людовик, умер в Венсенне от плеврита или пневмонии, выпив вина со льдом после жаркой игры в мяч. Он оставил вдову, королеву Клеменцию, беременной; до рождения ее ребенка Франции предстояло оставаться без короля — впервые с 987 года, когда была основана династия Капетингов; поэтому второй брат Изабеллы, Филипп, граф Пуатье, был назначен регентом Франции на период до совершеннолетия будущего государя. Известие о кончине Людовика дошло до Изабеллы 20 июня, и она удалилась в Мортлейк в Сюррее, чтобы как-то пережить свое горе.^{569}

Теперь, когда Ланкастер самоустранился и недовольство его поведением в обществе росло, король мало-помалу приходил в себя. В июне он начал возвращать придворных, пострадавших от ланкастеровской чистки, в том числе и Деспенсера-старшего, а 1 июля восстановил доходы Изабеллы, подтвердив все земельные пожалования, которые она получала с 1314 года^{570} и увеличив сумму, отпускаемую на содержание ее двора.

Король наметил на октябрь новую кампанию против шотландцев, и 20-21 июля договорился с банкирами Барди о покрытии расходов королевы на время его будущего отсутствия.^{571} В надежде на дальнейшее укрепление своего авторитета он написал папе, чтобы выяснить, нельзя ли ему короноваться заново, чтобы принять помазание тем елеем, который привез в Англию Томас Беккет; Папа, человек более мудрый, чем Эдуард, сумел предвидеть, какие последствия может спровоцировать этот акт, и отказал.

В конце июля Изабелла уехала в Элтем отдохнуть перед родами, а король отправился на север, в Линкольн, на следующую сессию Парламента. Теперь он изо всех сил старался зазвать Ланкастера обратно ко двору, надеясь заручиться его поддержкой для предстоящей шотландской кампании, но после того, как 29 июля в Линкольне начались заседания Парламента, они с Ланкастером затеяли яростную ссору по поводу Шотландии, и всякие надежды на поход были погублены на корню.^{572}

15 августа Изабелла родила в Элтеме второго сына, Джона. Король решил воспользоваться этим счастливым событием как предлогом для примирения с Ланкастером, и сразу после родов королева послала своего слугу Гудвина Хотэйна с письмами к Ланкастеру и Джону Солмону, епископу Норвичскому, «приглашая их приехать в Элтем и стать крестными для ее сына Джона». Необходимый жест был сделан, но в ответ пришел непростительный, оскорбительный отказ, поскольку в источниках не упоминается о присутствии Ланкастера на крещении.

Малютка-принц был крещен 20 августа в часовне королевы в Элтеме^{573}, где установили купель, задрапированную золотой парчой и редким дорогим турецким ковром. Эти ткани приобретал Джон де Фонтенуа, клирик при часовне королевы, при посредстве королевского Гардероба, откуда портному королевы, Стефену Талуазу, выделили еще пять отрезов белого бархата на платье для ритуала очищения. Эдуард подарил Изабелле кое-какие драгоценности и заплатил 40 фунтов за эту церемонию.^{574} Дворецкого Изабеллы, сэра Эйбуло де Монтибуса, король наградил 100 фунтами за то, что тот прискакал в Йорк с радостной вестью о «счастливом появлении на свет» Джона Элтемского, как впоследствии прозвали этого принца.^{575} Изабелле в награду достались земельные пожалования и ценные вещи, предоставленные в кредит банком Барди;^{576} кроме того, отец и муж заказал молебны за нее и Джона в Йоркской обители доминиканцев.

Опасаясь вооруженного столкновения с Ланкастером, 9 сентября король велел Изабелле как можно скорее приехать к нему в Йорк.^{577} Та покинула Элтем до 20 сентября, 22-го была в Бантингфорде, в Хертфордшире и еще через пять дней прибыла в Йорк. Эдуард, ожидавший с тревогой ее прибытия, наградил гонца, который явился с сообщением, что она уже близко.^{578} В Йорке король и королева оставались до октября, когда они вернулись на юг.^{579} К этому времени доверие Эдуарда к суждениям Изабеллы так возросло, что он позволил ей присутствовать на собраниях совета.

9 октября умер епископ Даремский. И Эдуард, и Изабелла выдвинули собственных кандидатов на освободившееся место. Эдуард хотел видеть на нем Генри Стенфорда, приора из Финчейла, а Изабелла, под влиянием Генри де Бомонта и Изабеллы Вески, предпочла их брата, «роскошного» и «веселого»^{580} Льюиса де Бомонта. Это решение, похоже, специально было рассчитано на то, чтобы разозлить Ланкастера.

Имелись также и другие претенденты, выдвинутые самим Ланкастером и Херефордом, но 19 октября король поручил Пемброку обеспечить избрание либо его собственного ставленника, либо человека королевы; Пемброк направил нескольких баронов в Даремский собор для поддержки желаний короля. Но 6 ноября монахи Дарема избрали Генри Стенфорда. Узнав об этом, королева рассердилась и, поспешно явившись к королю, пала перед ним на колени, умоляя посодействовать Льюису де Бомонту, уверяя, что тот будет «воистину каменной стеной» против шотландцев.^{581} Не обращая внимания на протесты представителей епархии Дарема, заявлявших, что Льюис совершенно неграмотен, Эдуард сдался на уговоры жены, отказался санкционировать назначение Стенфорда и направил жалобу в Авиньон.^{582}

Той осенью Мортимеры, дядя и племянник, высоко поднялись по придворной лестнице. В начале октября Мортимер из Черка был вновь назначен юстициарием Северного Уэльса с почти королевскими полномочиями, а в ноябре Роджер Мортимер убедил Эдуарда поручить ему дела с Эдвардом Брюсом и был назначен наместником короля в Ирландии. Он сразу же приступил к сбору войска для возвращения туда.^{583}

Из Франции снова пришли печальные вести. 14 или 15 ноября королева Клеменция родила сына, короля Иоанна I «Посмертного» — но драгоценное дитя умерло, прожив всего семь или восемь дней, и было похоронено рядом с отцом в аббатстве Сен-Дени. Ему наследовал дядя, второй брат Изабеллы, взошедший на престол под именем Филиппа V.

Филипп V, прозванный «Долговязым» или «Белокурым», был королем того же типа, что и его отец: красивый, умный, решительный, жесткий и беспощадный. Не мудрено, что в народе поползли разговоры, будто он ускорил смерть своего маленького племянника; возможно, в этих разговорах была доля правды.

В начале декабря король приказал казначейству выдать Изабелле еще 366 фунтов 3 шиллинга 4 пенса годовых, помимо дохода с ее английских земель; однако бароны казначейства медлили с платежами, и в январе королю и королеве пришлось дважды им напоминать.^{584}

Рождество этого года они провели в Клипстоне. Роджер Мортимер был среди придворных и оставался там еще после праздника Богоявления.^{585} Но рождественские удовольствия были омрачены конфликтом, поскольку Ланкастер сеял раздоры, и Англия снова приближалась к рубежу гражданской войны.

Филипп V с Жанной Бургундской короновались 9 января 1317 года в Реймсе, но в стране еще бытовало мнение, что его племянница, лишенная прав Жанна Наваррская, могла претендовать на трон с большими основаниями, чем он. Поэтому в следующем месяце Филипп собрал ассамблею трех сословий и вытащил на всеобщее обозрение то, что ему угодно было именовать «Салической правдой» (свод законов, предположительно датируемых эпохой первых франкских королей), где утверждалось, что «женщина не может наследовать королевство Францию». Подлинность этого текста была сомнительна и явно противоречила общепринятым нормам феодального наследования; впоследствии его применение оказало далеко идущее влияние на судьбу Изабеллы и ее наследников. Что касается Жанны, имевшей всего шесть лет от роду, Филипп утихомирил ее сторонников, согласившись, чтобы она наследовала своему отцу как королева Наваррская.[68]

Тем временем в январе сам Роберт Брюс высадился в Ирландии и в феврале обосновался вместе со своим братом в Ольстере. Но, когда они устремились на юг и подошли на расстояние пять миль к Дублину, Мортимер задержал их продвижение. В том же месяце король с королевой переехали в охотничий домик, небольшой дворец в Кларендоне. Этот дом, построенный в XI веке, стоял посреди леса вблизи от Солсбери. Как и большинство других королевских резиденций, домик заново обустроили при Генрихе III. В покоях Изабеллы были готические окна с фигурными фронтонами, а одно окно украшал витраж с изображением Девы Марии с младенцем. В гардеробной комнате королевы, расположенной под ее личной часовней во имя святой Екатерины, имелись настенные росписи, изображающие сражение Ричарда I с Саладином и сцены из жизни Антиоха. В главном зале был камин с мраморными колоннами и резным рельефом двенадцати месяцев года.[69]

Изабелла участвовала в заседании совета, состоявшемся в Кларендоне 9 февраля^{586}, на котором Эдуард и его сторонники обвинили Ланкастера в злоумышлении против него совместно с шотландцами. Ланкастер отрицал обвинение, но многие заметили, что при беспрестанных набегах шотландцы обходят и оставляют нетронутыми его поместья, и открыто утверждали, что он намерен заручиться помощью Роберта Брюса против Эдуарда — а это уже квалифицировалось как самая тяжелая форма измены.^{587}

В тот же день, 9 февраля, снизойдя к мольбам королевы, а также, по-видимому, к немалым взяткам (включавшим, например, дары на сумму 1904 фунта от короля и королевы), покладистый папа Иоанн отдал Льюису де Бомонту кафедру в Дареме с условием, что означенный Льюис обучится искусству чтения.^{588} Однако в день своего возведения в сан, 26 марта 1318 года, он продемонстрировал явное незнание латыни.^{589}

В конце того же месяца освободилось еще одно епископское кресло, в Рочестере, и опять Изабелла ввязалась в борьбу за право усадить на него своего человека, состязаясь в этом с королем. Эдуард написал папе Иоанну, расхваливая Хэмо де Хита (Hamo de Hethe), а Изабелла просила понтифика за собственного исповедника Джона Чизоя. Она заручилась также поддержкой своего брата, короля Филиппа, и Пемброка. Услышав о том, как она противопоставляет себя мужу, папа и его кардиналы «призадумались», но объяснили это «несостоятельностью» Эдуарда. Однако на этот раз желание Изабеллы не исполнилось, и 18 марта Хэмо де Хит был избран епископом Рочестерским.^{590}

В апреле король и королева посетили Рэмси (Ramsey) в Хантингдоншире,^{591} где остановились в гостевом доме, построенном около 1180 года и посвященном памяти святого Фомы Кентерберийского. Голод отступил, Англия снова становилась «плодовитой, изобилующей всяческими добрыми вещами».^{592} И новости из Ирландии теперь обнадеживали, так как той весной Роберт Брюс вернулся в Шотландию, а вскоре после этого Мортимер разбил своих давних недругов, предателей Ласи. Далее он занялся восстановлением английской администрации и стал уговаривать ирландских подданных короля вернуться под его руку.

Апрель стал месяцем первого появления четырехлетнего принца Эдуарда на людях. О самом раннем детстве наследника известно только то, что он провел его в Элтеме с братом Джоном в «башне принцев»[70], и среди его высокородных товарищей был один из Гиффинов из Уэльса. Зато мы знаем, как его воспитывали. Обучение было поручено клирикам на королевской службе, наиболее известным из которых был Ричард де Бери — в 1333 году бывший ученик возведет его в сан епископа Даремского. Бери был большим библиофилом и ученым, в свое время служил послом во Франции, Эно[71] и Германии. Под его надзором принц учился читать и писать — первый из дошедших до нас автографов английских королей принадлежит его руке; он бегло овладел норманнским диалектом и французским языком, латынью и английским. Он мог говорить также на немецком и фламандском языках. У нас есть множество свидетельств тому, что он достиг прекрасных успехов в необходимых аристократу умениях: верховой езде, фехтовании, турнирных боях, псовой и соколиной охоте, охоте с гончими, танцах, пении и стрельбе из большого лука. Его научили быть красноречивым, вежливым и любезным со всеми. Ни один король не пожелал бы себе более многообещающего сына и наследника.

Парламент собрался в Вестминстере 15 апреля. В тот же день было выплачено 20 фунтов некому брату Ричарду Брамфилду «за три дня увеселений для государя короля, государыни королевы и лорда Эдуарда, их сына».^{593} 22 апреля Эдуард отдал Изабелле поместья Уоллингфорд, прежде принадлежавшее Гавестону, и Сент-Валери.

Затем вдруг разразился скандал. В мае графиня Ланкастер, Элис де Ласи, бежала со своим любовником Эйбуло Лестронджем — сквайром на службе у недруга Ланкастера, графа Сюррея, чей рыцарь, сэр Ричард де Сент-Мартен, «увел» ее от неверного и малоприятного мужа. Элис немедленно обратилась к Сюррею за покровительством, а Лестрондж, не теряя времени, оповестил весь мир о том, что спал с нею еще до ее замужества, и тем самым основательно подмочил ее репутацию.

Вражда между Ланкастером и Сюрреем тлела долгие годы, но похищение жены Ланкастера, непоправимо опозоренной в глазах общества, было смертельным оскорблением, за которое граф жаждал отомстить, и теперь ввязался в разрушительную и тщетную борьбу с соперником за возвращение жены и потерянной чести. Для начала он принялся разорять и грабить земли Сюррея и замки в Йоркшире. Так оба они оказались вовлечены в кровавую, свирепую междоусобицу.[72]

Хуже того, Ланкастер вообразил, будто король и королева подстрекнули супругу покинуть его и договорились о ее похищении на совете в Кларендоне в феврале. Эдуард мягко запретил Ланкастеру прибегать к насилию и посоветовал «искать исцеления только средствами закона»^{594}, но это ничего не изменило, хотя графа и предупредили, что, если он будет упорствовать в междоусобных эксцессах, «король либо лишит его головы, либо заточит в тюрьму».^{595} Ланкастер, в свою очередь, объявил, что не явится ко двору, поскольку опасается предательства. Теперь невозможно было рассчитывать, чтобы Эдуард и его кузен когда-нибудь примирились.

На Троицу, по обычаю, король и королева давали прием в Вестминстере, но во время пира в зал явилась таинственная женщина, «в театральном наряде, верхом на прекрасной лошади» и, «следуя обычаю игрецов, объехала вкруг столов», а затем приблизилась к возвышению и вручила королю письмо. Не успел он ответить, как она поклонилась, развернула лошадь и покинула зал. Думая, что это какой-то дворцовый розыгрыш, Эдуард велел развернуть письмо и прочесть его вслух для развлечения собравшихся. Однако, к его ужасу и смущению, оно содержало проклятия и поношения его правлению. Неизвестную всадницу немедленно арестовали, и выяснилось, что какой-то рыцарь нанял ее, чтобы доставить письмо; когда допросили этого рыцаря, он упорно твердил, что действовал в интересах чести короля, искренне надеясь, что государь снизойдет до «жалоб своих подданных». Но он подчеркивал, что не предполагал публичного чтения письма. На Эдуарда произвели глубокое впечатление искренность и цельность этого человека, он наградил его «щедрыми дарами», а женщину отпустил.^{596} Но к бедам, из-за которых люди решились на подобный шаг, по-прежнему остался равнодушен.

Летом, 7 июля, Эдуард II положил основание тому учреждению, которое впоследствии стали называть Кингс-Холл в Кембридже[73]; оно было заново открыто Генрихом VIII в 1546 году под названием колледжа Троицы (Тринити-колледж)[74]. Эдуард предназначал это заведение для обучения двенадцати ученых, вероятно, рассчитывая, что они станут верными слугами Короны. В 1318 году папа дал этому заведению статус университетского колледжа.

В июле король и королева отправились в Ноттингем. Они провели несколько дней в аббатстве Сент-Олбенс, где Эдуард благословил и прикоснулся рукой к двадцати двум золотушным, страдающим «королевской хворью», в надежде исцелить их — эту королевскую обязанность старательно исполняли все последующие государи вплоть до времен королевы Анны. После этого король и королева переехали в Бедфорд, а оттуда в королевское поместье Кингс-Клифф в Нортхэмптоншире.^{597}

Парламент собрался в Ноттингеме 18 июля, а 25-го король подарил Изабелле принадлежавшее ранее Гавестону графство Корнуолл.^{598} Позже, в ноябре, королеве назначили также некоторые доходы из Лондона.

В сентябре, после визита в Линкольн, супруги остановились в замке Тикхилл в Йоркшире.^{599} 10 сентября, по просьбе Изабеллы, король подтвердил жалованные грамоты, выданные монахам ордена Премонтре из Бланшеланда (на Котантене в Нормандии).^{600} Затем они побывали в Йорке, где снова остановились у францисканцев.^{601}

В то время возникла имущественная тяжба, которая имела чрезвычайные последствия как для будущего Изабеллы, так и для национальной политики, и для судеб подданных короля.

Когда Гилберт де Клер, граф Глостер, погиб в 1314 году при Бэннокберне, у него не осталось детей-наследников, поэтому обширное и древнее графство Глостер подлежало разделу между второстепенными наследниками графа, его тремя сестрами. Однако его вдова тут же объявила, что беременна, и дело отложили до рождения ребенка. Но три года спустя ей все-таки пришлось признать, что ребенка не предвидится, и в ноябре 1317 года графство поделили между сестрами графа, которые теперь все были замужем за особами, пользующимися расположением короля.

Старшая сестра, Элинор, в тот момент двадцати пяти лет от роду, была женой Хьюго Деспенсера-младшего, красивого мужчины^{602}, года на три моложе короля; он состоял в свите короля, еще когда тот был принцем Уэльским. Он сражался при Бэннокберне в 1314 году, был впервые введен в Парламент в 1315 году и снова служил в Шотландии в 1317 году. В то время как его отец всегда оставался неизменно верным королю, младший Деспенсер первоначально примкнул к партии баронов, которая издавна относилась к старшему Хьюго враждебно. Он был горделив, хитроумен, неприкрыто алчен и себялюбив, но при этом обладал чрезвычайными способностями. Обстоятельства могли спровоцировать его и на агрессию: в 1315 году он незаконно захватил замок Тонбридж, считая, что тот принадлежит вдове Глостера; его пришлось отдать, когда выяснилось, что на самом деле это собственность архиепископа Кентербериийского. В 1316 году по невыясненным причинам Хьюго напал на одного из лордов во время сессии Парламента в Линкольне и избил его.^{603}

Судя по счетам королевского Гардероба, жена Деспенсера Элинор де Клер явно была любимицей дяди-короля, поскольку на протяжении всего своего царствования он оплачивал ее расходы на жизнь^{604}, а две ее сестры такой привилегией не пользовались.

Вторая сестра, Маргарет де Клер, в возрасте двадцати четырех лет первым браком вышла замуж за Пирса Гавестона, но теперь стала женой Хьюго Одли, одного из рыцарей свиты короля. Третья сестра, двадцатидвухлетняя Элизабет, только что вышла замуж в третий раз — за Роджера д'Амори, еще одного придворного, рыцаря, отличившегося при Бэннокберне.

Обычно при наличии более чем одного наследника имущество делили на равные доли, но в ноябре 1317 года Хьюго Деспенсеру позволили заявить права на Гламорган, наибольшую и богатейшую часть наследства Клеров — по-видимому, на том основании, что он был женат на старшей сестре. Однако подлинная причина заключалась в том, что он уже начал свой стремительный подъем к королевской милости, несомненно, благодаря влиянию жены, и быстро учился искусству манипулировать королем. Одли пришлось удовольствоваться Ньюпортом и Незеруэнтом, а д'Амори получил Юск.

Но Деспенсер не был удовлетворен своей долей. Он намеревался заполучить наследство Глостера целиком, и теперь взялся за эту задачу всерьез, не разбирая средств. В 1317 году он попытался, хотя и безуспешно, отнять у Одли поместье Гленнллуг, которое когда-то было частью Гламоргана. Он «подстроил сонаследникам такие ловушки, что при удобном случае каждый из них мог потерять свою долю из-за ложных обвинений, и тогда он один получил бы все графство».^{605}

Уже почти четыре года Ланкастер шел на подъем, они с королем враждовали и дрались за власть, а бароны склонялись на сторону то одного, то другого — поначалу в основном на сторону Ланкастера. Но Ланкастер успел уже доказать, что ничуть не более способен править, чем Эдуард. Тем временем король упорно создавал при дворе собственную партию, к которой принадлежали д'Амори, Одли, Сюррей, оба Деспенсера и Уильям Монтегю, еще один преданный человек из свиты. Ланкастер, вероятно, считал Изабеллу сторонницей королевской партии, так как незадолго до того она оказала покровительство нескольким людям, зависимым от основных сторонников Эдуарда.^{606}

Роджер д'Амори, который, естественно, желал получить причитающуюся ему долю наследства де Клера, быстро завоевывал симпатии короля, и как раз в это время стал особенно близок с Эдуардом. Но Эдуард снова продемонстрировал неумение разбираться в людях, позволив такому человеку оказать на себя влияние. В сентябре 1317 года благодаря усилиям двух папских эмиссаров Ланкастер с неохотой согласился вернуться ко двору. Но король, подстрекаемый д'Амори, которого Ланкастер лишил должности коменданта двух королевских замков, собрал в Йорке отряд и провел его в полном боевом порядке мимо замка графа в Понтефракте. Хотя Ланкастер не поддался на провокацию, эта выходка короля начисто пресекла всякую возможность примирения между ними. По сути, страна стояла на пороге гражданской войны.

Пемброк, памятуя о Гавестоне, осознал теперь, что нужно как-то контролировать д'Амори, и 24 ноября установил контакт с новым фаворитом, а также с влиятельным бароном, лордом Бартоломью Бэдлсмиром; по единодушному мнению придворных, они старались поддерживать друг друга и вырабатывать общее решение, когда давали советы королю.^{607} Их союз ошибочно прозвали «средней партией» — но это был скорее комитет по уменьшению ущерба; так или иначе, он действительно умерил прыть короля и создал альтернативу произволу Ланкастера. Именно влияние д'Амори обеспечило Пемброку и Бэдлсмиру к весне 1318 года возросшее доверие Эдуарда. К этому времени другие, включая Арундела, Херефорда, Сюррея, Мортимеров и архиепископа Рейнольдса, устали от самодовольства Ланкастера и перешли на сторону Пемброка.

Король и королева отпраздновали Рождество 1317 году в Вестминстере. Изабелла снова была беременна. В начале нового года ее постигла еще одна потеря: 14 февраля 1318 года ее тетка, королева Маргарита, умерла в замке Мальборо.^{608} Изабелла, видимо, присутствовала вместе с королем на ее похоронах ближе к концу того же месяца.^{609} Облаченную в рясу францисканского ордена, Маргариту похоронили перед главным алтарем в недостроенных хорах обители «Серых Братьев» (Grey Friars) в Ныогейте, близ Лондона. Королева лично следила за частичной перестройкой и расширением этой церкви, и щедро наделила ее средствами. В этом же храме в 1291 году было захоронено сердце Элеоноры Прованской, бабушки Эдуарда. В память королевы Маргариты впоследствии возвели красивое надгробие — но оно было переделано до неузнаваемости, а затем затерялось в период после Реформации.

Изабелла тоже очень любила эту церковь, и не только из-за своего интереса к ордену францисканцев. Похоже, что по желанию Маргариты новое здание моделировалось по контурам и размерам францисканской церкви Кордельеров в Париже, которая была основана Людовиком Святым около 1250 года, — там упокоилась мать Изабеллы, Жанна Наваррская. В Ньюгейте была часовня во имя Людовика Святого, и это не случайное совпадение. Именно Изабелла, не скупясь, оплатила завершение постройки в Лондоне, которая в окончательном виде (к 1348 году) имела 300 футов в длину при ширине 89 и высоте 64 фута (примерно 90 на 26 на 20 м) — только собор святого Павла превышал ее по размерам. Это было прекрасное, светлое и просторное здание, с пятнадцатью нишами, по два зенитных фонаря (застекленные эркеры) в каждом, и несколькими часовнями, отходящими в сторону от нефов, разделенных стройными колоннами на восьмиугольных основаниях, поддерживающих высокую аркаду стрельчатых арок.^{610} Изабелла сама заплатила за остекление окна на восточном торце здания за алтарем; в целом она потратила на «серых братьев» около 70 фунтов. Благодаря покровительству Изабеллы, Маргариты и других царственных дам дом «серых братьев» в Ньюгейте[75] оставался самой престижной францисканской обителью в Англии и самой модной церковью в Лондоне на протяжении двух следующих столетий; многие знаменитые люди завещали похоронить их там.

За смертью Маргариты земли и поместья, составлявшие вдовью часть королевы Англии, наконец перешли в распоряжение Изабеллы. В день 23 февраля король велел казначейству составить опись всех владений покойной королевы^{611}, и в тот же самый день Изабелла вернула Короне все свои поместья для учета и заключения нового соглашения. Благодаря активности Уильяма Монтегю 5 марта она получила земли в постоянное владение^{612}, а 6-го ей были возвращены Понтье и Монтрейль, но возвращения графства Корнуолл пришлось ждать до 30 октября.^{613} Венценосные супруги были в Кларендоне, когда (20 марта) король распорядился выплатить задолженности по доходам королевы, а тем временем велел Барди покрыть ее расходы.^{614} С этого момента казначею королевы поручили тщательно присматривать за тратами ее слуг. Эдуард также сделал по просьбе Изабеллы пожалование приорату в Айвичерче.

Из-за рубежей Англии приходили и добрые, и худые вести. В Ирландии Роджер Мортимер к марту 1318 года почти полностью подавил сопротивление власти англичан, но тем временем 26 марта Брюс нанес им сокрушительный удар, захватив стратегически важную крепость Бервик тем самым лишив своих противников традиционного оплота против Шотландии. Шотландцы воспользовались этим успехом, чтобы обрушиться с дерзкими набегами на области Англии вплоть до Йоркшира. А король не имел возможности попытаться отбить Бервик из-за нехватки военной силы и денег.

Именно в этот опасный момент, благодаря миротворческому влиянию Пемброка, Эдуард достиг предварительного соглашения с Ланкастером. Но его систематически саботировали новые фавориты Эдуарда — д'Амори, Одли и Монтегю. Они яростно противились настоятельному требованию Ланкастера возобновить все дарения и пожалования Короны, сделанные с 1310 года.^{615} Если бы король согласился на это, вероятно, кое-кто из зависимых от Изабеллы людей потерял бы существенную часть доходов, поскольку за требованием Ланкастера, несомненно, стояло желание перекрыть поток даров ее слугам; поэтому будет справедливо предположить, что королева, которой уже приходилось страдать от безденежья в руках Ланкастера, после чего король весьма щедро компенсировал ей все потери, стала на сторону придворной партии.^{616} У Изабеллы не было никаких причин любить Ланкастера, и на протяжении как минимум предыдущих четырех лет она была его врагом.

В начале лета король и королева съездили как почетные гости на несколько свадеб: в Хэйверинг-эйт-Бауэр в Эссексе, в Виндзор и Вудсток. Документы двора Эдуарда сохранили упоминания о выдаче монет, которые по приказу короля рассыпали над головами счастливых пар, когда те приносили свои обеты у дверей часовни.

Срок родов приближался, и около 11 июня Изабелла отправилась в королевское поместье Вудсток в Оксфордшире. Вудсток располагался в Уичвудском лесу и незадолго до того был передан королеве в личное владение.^{617} Он служил местом отдыха и охоты королей еще со времен до норманского завоевания, но в описываемое время дом с большим залом был относительно новым — его построил Генрих I в начале XII века, а в XIII веке преобразовал Генрих III. Каменная ограда охотничьего парка тянулась на семь миль, в ее пределах располагался также королевский зверинец со «странными животными из дальних краев» — львами, рысями, леопардами и дикобразами. Покои Изабеллы выходили в сад, где над прудом рос большой клен, и она могла дышать свежим воздухом, прогуливаясь под открытыми аркадами или отправиться к источнику в Иверсвелле, поблизости, где рос сад с сотней грушевых деревьев.[76]

13 июня король в одиночку наведался в Кентербери.^{618} Через пять дней королева родила в Вудстоке дочь, названную Элеонорой в память о матери короля. Эдуард поспешил явиться к ложу жены и заплатил 333 фунтов за праздник по поводу ее церковного очищения.^{619} После этого 28 июня супруги вдвоем поехали в Нортхэмптон,^{620} где в июле намечалась сессия Парламента.

В то время, как они находились там, Изабеллу сильно встревожили расползающиеся по стране слухи, что король якобы не сын своего отца, а подменыш. Если учесть, какие беды сопровождали его царствование и как неловко он правил, не удивительно, что народ способен был поверить в подобную клевету.^{621}

Началось это, когда некий Джон Дейдрас, сын дубильщика, известный также как Джон из Паудерхема, возможно, психически неуравновешенный человек, внезапно появился во дворце Бомонт, старой королевской резиденции в Оксфорде, и заявил свои права на владение им, настаивая, что именно он «истинный наследник королевства, сын пресветлого короля Эдуарда, давно уже умершего. Он уверял, будто милорд Эдуард — не царственной крови и не имеет никаких прав на державу, и предложил доказать свою правоту в поединке с ним».^{622} Дейдрас был высок и красив, невероятно похож на Эдуарда, но у него не было одного уха.

Он уверял, что в младенчестве его погрызла свинья, которая оторвала ему ухо, и потому-де нянька, смертельно боясь признаться в этом Эдуарду I, подменила ребенка сыном какого-то возчика, каковой и вырос, как наследник престола. А королевского сына воспитал этот самый возчик. Как дополнительное доказательство низкого происхождения Эдуарда Дейдрас приводил примеры его привязанности к деревенским забавам и «прочим суетным и непристойным вещам», которые не к лицу сыну короля. Но более полноценных подтверждений своей истории он привести не мог.

Эдуард велел схватить самозванца и доставить к нему в Нортхэмптон. «Ну, здравствуй, брат», — сказал он иронично.

Но Дейдрас был настроен решительно и не позволил с собой шутить. «Ты не брат мне, — возразил он, — но ложно удерживаешь державу под своею рукою. Нету в тебе ни капли крови пресветлого государя Эдуарда, и сие я готов доказать, схватившись с тобою!»

Это уже выходило за все пределы, и Дейдраса подвергли допросу по обвинению в подстрекательстве к бунту. В конце концов он признался в самозванстве, но уверял, что мысль о подмене внушил ему дьявол, явившийся в облике кота. Признание, однако, не спасло его ни от виселицы, ни от огня, которому после повешения предали его тело. "Та же участь постигла и злосчастного кота.

На этом для короля дело закончилось. Но слух о том, что наследника подменили, «прокатился по всей стране», и Изабеллу это «обеспокоило сверх меры».^{623} Эмоционально неустойчивая после родов, она, очевидно, была глубоко уязвлена и унижена самим фактом, что Дейдрас позволил себе высказывать подобные заявления прилюдно; однако нет никаких указаний на то, что она поверила в их достоверность.

Ланкастер, хотя и находился теперь в некоторой политической изоляции, продолжал создавать трудности. На этот раз он настаивал на удалении новых фаворитов, предупреждая, что они окажутся «хуже Гавестона»; естественно, он видел в д'Амори и его товарищах опасную угрозу собственному положению. Но король отказался отставить их, и Парламент затратил большую часть времени на препирательства с Ланкастером, который требовал прислать к нему послов, как будто и впрямь был монархом. Вторая делегация вернулась от графа 29 июля, достигнув определенных успехов, и тогда сама королева присоединилась к Пемброку, Херефорду и епископам в поисках мирного решения.

Посетила ли Изабелла Ланкастера, чтобы лично просить о сотрудничестве? В архивах герцогства Ланкастер сохранились три записи касательно подготовки к визиту королевы в Понтефракт. Они относятся к 1319 году, но более точно не датированы. Ланкастер постарался принять Изабеллу как полагается: стены зала украсили драпировками, на инструменты его трубачей прикрепили вымпелы, и четыре мастера потратили шесть дней, изготовляя козлы и скамьи для зала.^{624} Отсюда следует, что королева должна была приехать с большой свитой. Однако прямых указаний на то, что визит действительно состоялся, нет.

Так или иначе, но в результате вмешательства королевы 1 августа к Ланкастеру отправилась третья делегация. Изабелла, несомненно, сыграла важнейшую роль в процессе выработки соглашения, которое воплотилось в Ликском договоре (Treaty of Leake), подписанном 9 августа 1318 г;^{625} Треве (Trevet) подтверждает, что она энергично дирижировала процессом ради достижения мира. Понятно, что она тем самым, помимо прочего, защищала и собственные финансовые интересы.

Договор обязывал Эдуарда соблюдать Ордонансы и дать отставку фаворитам, но избавил его от нестерпимого подчинения Ланкастеру, которого задобрили и уговорили отойти от власти. Правда, королю отныне приходилось подчиняться целому совету во главе с Пемброком. Но Пемброк был порядочным человеком, а часть его коллег составляли люди, преданные Эдуарду. Притом король был по-прежнему полон решимости избавиться от всех ограничений своей власти и к тому же успел набраться опыта в искусстве использовать одних людей против других. Будучи его женой, Изабелла наверняка знала о подлинных чувствах и намерениях короля.

Спустя пять дней после подписания договора Эдуард встретился с Ланкастером на мосту через реку Соар близ Лоуборо[77] и разыграл сцену с поцелуем мира, даровав кузену полное прощение за все его деяния против мира в государстве; на этом действительно завершилась распря графа с Сюрреем. Хотя Ланкастер был основательно унижен, Эдуард не отказался от желания отомстить ему за смерть Гавестона, но, вероятно, как и тот, счел, что мирное урегулирование при посредстве умеренных — наилучший путь к достижению своих целей, притом, что позиция его была в тот момент слаба.

Эдуард обосновался в Йорке 28 сентября и прожил там до ноября. Изабелла пребывала в окрестностях и дважды посетила монастырь Беверли — 8 и 18 октября.^{626} Вскоре после этого пришло приятное известие о гибели Эдварда Брюса в битве при Фогарте близ Дандолка. К концу года шотландцы навсегда покинули Ирландию, и ирландский кризис пришел к концу.

Когда Парламент собрался в Йорке 28 октября, он подтвердил Ликский договор и учредил постоянно действующий совет из семнадцати членов во главе с Пемброком. Одним из советников сделали Мортимера, который к этому времени уже вернулся ко двору, в знак признательности за его большие достижения в Ирландии. Советником стал также Деспенсер-старший — ему позволили вернуться на королевскую службу, несмотря на то, что он единственный был против Ликского договора. Король обещал не предпринимать никаких действий без согласия совета, и Мортимер стал одним из его гарантов. Мортимер был также введен в комиссию, созданную Парламентом, по реформированию королевского двора;^{627} это первые случаи его действий против Эдуарда, и они указывают на то, что он теперь стал сторонником партии Пемброка.

Хьюго Деспенсер-младший тоже вошел в постоянный совет — на Парламент произвело впечатление его видимое согласие с Пемброком. Парламент также одобрил недавнее назначение младшего Деспенсера камергером королевского двора. Но на союз с Деспенсером теперь нельзя было рассчитывать: д'Амори убрали с дороги, и младший Хьюго быстро занял его место, переключив на себя доверие и привязанность короля. Назначение Деспенсера на влиятельную должность камергера стало началом его пресловутого правления в качества фаворита. Ряд документов о пожалованиях земель и разных благ свидетельствует о возрастающем уважении короля к нему. Являясь человеком намного более способным чем Гавестон, алчный и честолюбивый Деспенсер оказался значительно опаснее во всех отношениях и представлял более серьезную угрозу баронам, которые со временем стали его бояться.

Став камергером, Деспенсер получил право окончательного решения, кого допускать пред очи венценосного хозяина, и, соответственно, стал контролировать систему покровительства. Таким образом, он мог легко оказывать давление и вымогать огромные взятки. Вскоре возникло подозрение, что он устраняет всякое иное влияние на короля, включая влияние Пемброка, и шепотом поговаривали, что он водит Эдуарда, «как котенка за соломинкой».^{628}

И все-таки на этой стадии нет доказательств ни того, что Изабелла рассматривала Деспенсера как соперника, ни каких-либо трений или напряжения между ними, хотя Изабелла, конечно, не могла приветствовать растущее воздействие Хьюго на ее мужа. Даже если королева пока не осознавала этого, Деспенсер, в силу своего особого статуса, уже представлял собой угрозу ее положению и ее влиянию.

Хотя Фруассар безапелляционно утверждает, что Деспенсер «был содомитом и даже, как говорили, сходился с королем», каких-либо иных прямых свидетельств о гомосексуальном характере отношений Эдуарда и Хьюго нет. Тем не менее косвенные доказательства показывают, что это весьма вероятно, иначе Деспенсер вряд ли сумел бы добиться такого гипнотического влияния на Эдуарда. И в 1321 году Пемброк вынужден был предупредить короля, «что разобьется о скалы тот, кто любит другого больше, чем себя». Понятно, что это утверждение относилось не к Изабелле.

Деспенсер-старший извлек большие выгоды из взлета своего сына и достиг теперь наивысшего в его карьере политического влияния. Объединившись, используя положение сына как рычаг, Деспенсеры мало-помалу возобладали над королем. Они нанимали и увольняли служащих по своему усмотрению, а их алчность вскоре вошла в поговорку. Любой, кто чем-либо не угодил им или обладал предметом их вожделений, мог ожидать, что его посадят в тюрьму или лишат имущества.

Парламент в Йорке занимался также спорным вопросом о восстановлении королевских пожалований, но первоначальными разумными требованиями Ланкастера пренебрегли и в конечном счете урезали владения всего лишь одного йомена на службе у королевы. Ланкастер в Парламенте занимался только одним: настаивал на своем праве, в качестве наследственного наместника Англии, назначить нового камергера двора вместо Уильяма Монтегю, которому дали должность в Гаскони. Показательно, как низко пал прежде столь могущественный граф — Парламент не дал своего согласия и, к великой ярости Ланкастера, одобрил предложенное королем назначение Бэдлсмира, когда-то бывшего сторонником Ланкастера; с того момента между Ланкастером и Бэдлсмиром возникла вражда.^{629}

Все-таки гражданскую войну удалось предотвратить, и с Ликского договора начался период хрупкого мира, которому предстояло продлиться два года. Король и королева пробыли на севере весь ноябрь 1318 года; именно тогда обретший новую энергию Эдуард решил заняться возвращением Бервика. Он принялся строить планы массированного нападения на шотландцев в июне следующего года. Затем супруги вернулись на юг и провели Рождество в Болдоке, в Хертфордшире. На Двенадцатую ночь, 6 января, король и королева раздали щедрые подарки, несмотря на стесненность в средствах, и возглавили праздничные увеселения двора.

Эдуард сделал богатый подарок — серебряный позолоченный кувшин с подставкой и крышкой — тому придворному, которому повезло стать «Бобовым королем» в тот вечер. Полномочия тому доставались почти такие же, как у предводителя карнавала, но сохранялись они лишь на одну, Двенадцатую ночь.

Эдуард вернулся в Йорк в январе 1319 года, оставив в качестве наместника графа Норфолка. Изабелла прибыла в Йорк к марту, как и жена Деспенсера Элинор де Клер, которую Эдуард назначил прислуживать ей.^{630} Роджер Мортимер, проведя рождество в Уигморе, также присоединился ко двору в Йорке. 15 марта король назначил Мортимера юстициарием Ирландии; было решено, что в июне он отправится туда для поддержания порядка.

Возможно, как раз во время этой своей поездки на север Изабелла способствовала завершению тяжбы между аббатом и горожанами Питерборо относительно того, кто должен нести расходы по ремонту городского моста. Когда пришла грамота от имени короля, что королева и ее младший сын, принц Джон, намереваются остановиться в аббатстве, настоятель поторопился починить мост, приведя его в готовность к высочайшему посещению. Затем ему пришлось войти в еще большие расходы, чтобы преподнести королеве подарок ценой в 20 фунтов, и еще выложить 400 фунтов на мелкие подношения и развлечения во время визита.

Изабелла провела почти весь год в Йорке, и Роберт из Рединга утверждает, что там же она родила дочь Джоан. Обычно считается, что хронист попросту ошибся, и на самом деле имел в виду дочь того же имени, которую королева родила в 1321 году; однако возможно, что девочка, названная Джоан, действительно родилась в 1319, но умерла во младенчестве.

Так или иначе, ни один из прочих хронистов не упоминает об этой второй (или первой?) Джоан.

С 1317 года, Изабелла постоянно побуждала Эдуарда заняться делами ее графства Понтье, где сложилась профранцузская партия с центром в Аббевиле, и неустанно подрывала власть англичан, угрожая отдать фьеф Филиппу V.^{631} Но внимание короля поглощали иные, более важные для него заботы, и он пренебрег также делами в Гаскони, за что его порицали и папа, и король Франции.^{632}

Помимо необходимости разобраться наконец с накопившимися проблемами, была еще одна причина, почему Эдуарду требовалось посетить Францию. Согласно обычаю, каждый новый король должен был получить оммаж от всех своих вассалов за земли, которые они держали от него, и Филипп V некоторое время назад начал настаивать, чтобы Эдуард II приехал во Францию и исполнил этот феодальный долг относительно Гаскони, Понтье и Монтрейля. Но так же неизменно английские короли сопротивлялись таким требованиям, оттягивая их исполнение как можно дольше, поскольку считали акт принесения оммажа несовместимым с их королевским достоинством. Прежде Эдуард мог объяснять задержку тяжелым положением в королевстве, но теперь не было никаких причин отказываться от поездки во Францию в ближайшее время, зато по многим причинам ему требовалось доброе расположение Филиппа; поэтому, хочешь не хочешь, в мае 1319 года он направил Уолтера Стэплдона, епископа Эксетерского, ко французскому двору договариваться о необходимых приготовлениях.

Стэплдон должен был также заехать в Эно и присмотреться к одной из дочерей тамошнего графа, которую считали возможной кандидатурой на брак с принцем Эдуардом. Граф Гильом V был женат на кузине Изабеллы Жанне, дочери Карла Валуа, и у них имелось пять девочек — Сибелла, Маргарита, Филиппа, Жанна и Изабелла. Сделанное Стэплдоном описание избранной им принцессы сохранилось, но в нем не указано ее имя; вероятно, это была старшая, Сибелла, которая умерла вскоре после того, и, видимо, поэтому переговоры дальше не пошли. Некоторые историки полагают, что описание относится к Филиппе, но это маловероятно, так как обычай не велел отдавать предпочтение третьей дочери в обход первой и второй.

Очередная сессия Парламента открылась в Йорке 6 мая. Изабелла, вероятно, присутствовала на ней вместе с королем. Время для сбора войска приближалось, но срок отодвинули до 22 июля. Король выехал из Йорка 14 июля, а в августе встретился с Пемброком, Сюрреем, Херефордом, Арунделом, Деспенсером, Ланкастером и братом Ланкастера Генри в Ньюкасле, где его ожидало восьмитысячное войско. Затем он повел их на север и 7 сентября осадил Бервик. Хотя в этом предприятии Ланкастер действовал заодно с королем, его поддержка была в лучшем случае неохотной — было замечено, что никто из его людей не участвовал в штурме стен, — а рассерженный Эдуард не оставил желания уничтожить его. Во время осады он сказал Деспенсерам: «Когда эта злосчастная история закончится, мы займемся другими делами. Ибо я не забыл зло, причиненное брату моему Пирсу».^{633}

Тем временем Изабелла жила с детьми в маленькой деревенской усадьбе неподалеку от Йорка,^{634} возможно, в Бразертоне или во дворце архиепископа Йоркского Бишопсторпе; поскольку оба эти жилища располагались более чем в ста милях от места военных действий, она, видимо, полагала, что там ей ничто не угрожает. Однако, пока Эдуард осаждал Бервик, шотландцы безнаказанно вторгались на север Англии, а легендарный Черный Дуглас[78] ухитрился проникнуть даже в Йоркшир с отрядом в 10 000 человек, задумав дерзкий план — похитить королеву Англии и потребовать выкуп за нее. «Если бы в тот раз королеву захватили, я полагаю, что Шотландия купила бы себе мир», — заметил автор «Жизнеописания Эдуарда Второго». Действительно, стань Изабелла заложницей, у короля Эдуарда не осталось бы иного выбора, как признать Брюса королем шотландцев; ему вообще пришлось бы соглашаться на любые требования Брюса.

«Дуглас пробрался в Англию с великой секретностью и едва не достиг деревни, где проживала королева Изабелла и ее дети». Но по счастливой случайности один из его разведчиков попал в руки Уильяма Мелтона, благочестивого архиепископа Йоркского. Под угрозой пытки «этот человек пообещал, если его пощадят, сообщить о великой опасности, угрожающей королеве». Мелтон и его присные «посмеялись над его неразумием, пока он не поклялся своей жизнью, что, выслав разведчиков в указанном им направлении, они наткнутся на Дугласа и его дружину в нескольких часах пути» от жилища королевы.

Встревоженный доказательствами, данными пленником, архиепископ и Джон Хотем, епископ Элийский, «выехали из города со своими обычными свитами, и шерифами, и горожанами, и их присными, монахами, канониками и другими клириками, а также со всеми прочими, кто только мог держать оружие». Они «внезапно явились в обиталище королевы, оповестив о том, какая опасность ей угрожает, и увезли ее в город. Оттуда, для большей безопасности, ее переправили водой в Ноттингем»,^{635} где она, вероятно, укрылась в замке.

Затем Мелтон поспешно собрал отряд из монахов и стариков, и храбро выступил навстречу Черному Дугласу. Но в военном отношении они были не ровня шотландцам и 12 сентября потерпели сокрушительное поражение в битве при Митон-ин-Суолдэйл; из-за того, что на поле брани погибло много клириков, эта битва получила название «Митонской кафедры».^{636}

Если замысел похищения Изабеллы был отвлекающим тактическим приемом, то он сработал, поскольку 17 сентября, как только до короля дошли известия о том, что жена его чудом спаслась от плена, он оставил осаду Бервика и поспешил в Йорк, а победители-шотландцы тем временем отправились домой, не встречая сопротивления, по землям Ланкастера и затем на север через Уэстморленд, сжигая попутно урожай на полях.^{637}

С наступлением зимы, 22 декабря, Эдуарду пришлось заключить с Брюсом перемирие на два года.^{638} Теперь его репутация пошла прахом, и в дальнейшем, согласно Роберту Редингскому, бесчестье стало неприкрытым, так как всем отныне были очевидны апатия Эдуарда, его трусость и безразличие к судьбе своей короны и страны. В народе снова заговорили о том, что он — подменыш.

Провал шотландской кампании вызвал шквал раздражения и гневных обвинений. Завистливые бароны указывали пальцем на младшего Деспенсера как на изменника, предавшего королеву — что, возможно, указывает на известное современникам недоброе отношение его к Изабелле, — но он и его отец «в защиту от клеветы» винили Ланкастера, высказывая предположение, что Брюс подкупил графа с целью осуществления диверсии против Изабеллы, и многие сочли это обвинение верным.^{639} Невозможно было обойти тот факт, что кто-то, знавший местонахождение короля и королевы, передал эти сведения шотландцам. И все же сложно понять, какой мотив мог бы побудить Ланкастера или Деспенсера саботировать осаду; да и сама Изабелла не обвиняла в этом Деспенсера, даже когда, позже, у нее была и основательная причина, и возможность. А что касается Ланкастера, «имелись одни только слухи, но не было никаких очевидных признаков преступления».^{640} Кроме того, есть свидетельства, согласно которым настоящим виновником был, возможно, сэр Эдмунд Дэйрел, «воин на службе короля», которого называют предателем и Роберт из Редин-га, и «Анналы святого Павла» («AnnatesPaulini»).^{641} Дэйрел был рыцарь родом из Йоркшира, прежде служивший семейству Перси, известный противник короля. В 1313 году он был арестован за причастность к убийству Гавестона; в 1322 году его снова задержали за соучастие в вооруженном сопротивлении воле короля и в наказание посадили на два года в Тауэр.^{642} Финансовые затруднения могли подсказать Дэйрелу идею — передать шотландцам нужные сведения. Мы знаем, что незадолго до того он устроил набег на земли своего соседа и ограбил его — а значит, переживал тогда тяжелые времена; более того, говорили, что шотландцы щедро заплатили за сведения, необходимые для похищения королевы.^{643} В «Анналах святого Павла» утверждается, что еще в мае, когда Парламент заседал в Йорке, Дэйрела арестовали за предательство королевы, но отпустили за недостатком точных доказательств. Однако король уволил его со службы.^{644} Отсюда следует, что заговор с целью захватить Изабеллу возник на несколько месяцев раньше, а затем Дэйрел, обозленный увольнением и по-прежнему испытывающий нехватку денег, сделал вторую попытку в сентябре.

Эдуард провел Рождество того года в Йорке и пригласил туда учащихся колледжа Кингс-Холл. Изабелла присоединилась к Эдуарду в Йорке около 1 января 1320 года, так как в этот день она раздавала дорогие подарки, в том числе и драгоценности.^{645} Эдуард уже договорился касательно того, чтобы ехать во Францию приносить оммаж Филиппу V, и королева, несомненно, предвкушала это путешествие, приготовления к которому начались сразу после празднования Нового года^{646} — ведь она уже шесть лет не была на родине.

Ланкастер теперь выжимал все, что можно, из провального выступления Эдуарда под Бервиком. Когда Парламент 20 января собрался в Йорке, он отказался участвовать в заседаниях под предлогом, что «король и его сторонники вызывают у него какие-то подозрения, и он открыто объявил их своими врагами».^{647} Не стоит сомневаться, что он имел в виду Деспенсеров.

В отсутствие Ланкастера, который мог бы сыграть сдерживающую роль, Парламент произвел перетасовку должностей и выдвинул членов придворной партии, пользующихся фавором у короля — а также у Деспенсеров. 27 января Роберт Болдок, чиновник Гардероба, был назначен хранителем Личной печати. Болдок был обязан своим избранием не столько блестящим административным талантам, сколько покровительству Деспенсера-младшего, чьим «мозгом и рукой» он был в общем мнении.

Уолтер Стэплдон, епископ Эксетерский, возглавил казначейство. Он был образованным человеком, основал Стэплдонский (впоследствии — Эксетерский) колледж в Оксфорде и был беззаветно предан королю. Но вскоре он вызвал в обществе отвращение к себе из-за вымогательства и предполагаемой дружбы с Деспенсерами, которым он, возможно, бил обязан назначением на пост казначея. Ясно, что Изабелла вскоре возненавидела Стэплдона, не доверяла ему, и эта враждебность с ее стороны в свой срок имела для него пагубные последствия.

В конце января Эдуард и Изабелла вернулись в Вестминстер^{648}, откуда в феврале отправились в Дувр. Однако добравшись до Кентербери, они внезапно повернули обратно в Лондон; кажется, Филипп не выдал или не успел прислать им охранную грамоту.^{649}

Примерно в это же время Томас Кобхем, епископ Вустерский, заметил улучшение в поведении короля, которое выразилось в том, что он стал раньше, чем прежде, вставать по утрам, чтобы заняться делами, и «уважительно, благоразумно и рассудительно выслушивал с терпением всех, кто желал что-нибудь ему сказать, чего прежде за ним не водилось».^{650} Эдуард заслужил также похвалы за то, что изгнал со двора прихлебателей, известных своей наглостью и жадностью.^{651}

Король, очевидно, чувствовал потребность отрешиться от всех забот, поскольку в это время начал перестраивать небольшую хижину или домик вблизи Вестминстерского аббатства под личное убежище. Домик прозвали «Бургундией», и король всем рассказывал, что предпочитает «называться королем Бургундии», чем пользоваться «великолепными титулами своих прославленных предков».^{652}

В марте Эдуард вернулся в Кент и 12-го числа посетил Кентербери.^{653} Наконец 24 марта Филипп V снабдил короля и королеву Англии охранной грамотой для проезда по Франции,^{654} но 7 апреля Эдуард снова вернулся в Вестминстер.^{655}

Эдуард и Изабелла отбыли во Францию только 17 июня^{656}, оставив Пемброка в качестве Хранителя государства. Деспенсер-младший и Роджер д'Амори были включены в свиту Эдуарда, а супруга Пемброка Беатрис де Клермон, дочь коннетабля Франции, была среди наиболее приближенных дам королевы; в том же году Беатрис умерла. Старший Деспенсер, Бартоломью Бэдлсмир и Эдмунд Вудсток, граф Кентский, младший сын Эдуарда I от Маргариты Французской, присоединились к окружению короля уже во Франции.^{657}

20 июня Эдуард принес оммаж Филиппу перед главным алтарем Амьенского собора, а взамен Филипп предпринял шаги, чтобы французская партия в Понтье не представляла более угрозы власти Изабеллы.^{658} Филипп также пообещал Эдуарду военную помощь против Ланкастера.^{659} Во время этой встречи Изабелла просила брата помочь одному английскому купцу, который ранее просил короля Эдуарда заступиться за него. Очевидно, Эдуард подумал, что добьется большего успеха, если просьбу купца передаст брату Изабеллы она сама.^{660}

Король и королева провели во Франции целый месяц. 20 июля они присутствовали на посвящении вновь избранного епископа Линкольнского, Генри Бергерша, в Булонском соборе. Бергерш, скупой и нещепетильный прелат,^{661} родственник и Мортимерам, и Бартоломью Бэдлсмиру, еще не достиг тридцати лет, но уже высоко взлетел во мнении короля из-за заступничества за Эдуарда при папском дворе, благодаря которому понтифик освободил короля от обещания подчиняться Ордонансам; Эдуард израсходовал не менее 15 000 фунтов на подкуп Святого престола, добиваясь назначения Бергерша, что вызвало скандал и сомнения в его законности.^{662} Позднейшие свидетельства показывают, что Изабелла также была высокого мнения о Бергерше.

Через два дня после вступления нового епископа в должность королевская чета вернулась в Англию,^{663} и 2 августа совершила торжественный въезд в Лондон, где их тепло встретили лорд-мэр и горожане, выехавшие им навстречу верхами в церемониальных костюмах «в самом изысканном стиле».^{664}

В сентябре королева побывала в Кларендоне, а затем в своем поместье Бэнстид в Сюррее, которое досталось ей в наследство от королевы Маргариты.^{665} Жилой дом этого поместья принадлежал королевской семье с 1273 года и представлял собой большое деревянное здание с черепичной крышей. Он располагался к востоку от кладбища, посреди охотничьего парка. Изабелла приказала починить протекающую крышу, но не слишком озаботилась тем, что окружающая дом ограда рассыпается.

Между тем на горизонте замаячил новый конфликт. Деспенсеры стали теперь политической силой, с которой следовало считаться. Хыого-младший стал «правым глазом короля Англии и его главным советником против графов и баронов, но соринкой в глазу для всего прочего королевства. Всякое его желание становилось приказом государя».^{666} Он приобрел «такое влияние на короля и так втерся в его доверие, что без него не делалось ничего, и все делал он сам. Король уделял ему больше внимания, нежели всем остальным». Еще более тревожным симптомом было то, что «сэр Хьюго и его отец хотели возвыситься над всеми рыцарями и баронами Англии», и все говорило о том, что им это удается. Неудивительно, что «ярая ненависть и недовольство возникли среди баронов, и особо среди советников короля, против сэра Хьюго Деспенсера»,^{667} который, как говорили, «был еще хуже, чем Гавестон».^{668} В отличие от Гавестона, Деспенсер понимал природу баронской оппозиции и был готов бороться на стороне короля против его врагов, особенно Ланкастера.

Вероятно также, что к этому времени королева уже разглядела в Деспенсере опасность, и отношения между нею и новыми фаворитами стали натянутыми, поскольку в 1320 году Деспенсер-старший внезапно перестал выплачивать королеве значительные суммы от доходов своего поместья в Личладе, хотя обязан был это делать. Похоже, он перенял от сына презрение, которое тот, несомненно, питал к Изабелле; ведь раньше отношения между королевой и старшим Деспенсером были вполне дружелюбными — еще в 1312 году он был избран одним из крестных отцов принца Эдуарда.

Пользуясь своим влиятельным положением и «распаленный алчностью»^{669}, Хьюго-младший сосредоточил прямо-таки невероятные усилия на том, чтобы заполучить наследство Глостера целиком и создать прочную опору своей власти в Южном Уэльсе. В мае 1320 года он «обманным путем» вырвал Ньюпорт и Незеруэнт из рук Одли в обмен на меньшие поместья в Англии.^{670} Ему пожаловали также острова Ланди, что позволило ему контролировать Бристольский канал.

Мортимеры и другие лорды Марки почувствовали угрозу от возвеличения Деспенсеров; они поняли, что тот намеревается создать обширные владения для себя на территории, прежде служившей опорой для них, и опасались теперь за свою независимость и даже за целость собственных земель. Мортимеры, в частности, имели причины бояться Деспенсера, поскольку один из Мортимеров убил деда последнего во время баронских распрь в 1260-е годы, а Деспенсер, чье семейство с тех пор затаило злобу против Мортимеров, решительно желал отомстить за него.^{671} Он уже со всей доступной ему агрессией стремился присвоить некоторые поместья, дарованные прежде Роджеру Мортимеру, и, вероятно, именно из-за него Роджер в сентябре был отозван из Ирландии.

Но больше всего сейчас Деспенсеру хотелось получить Гоуэр, расположенный рядом с его землями в Гламоргане: незадолго до того Джон Мобрей купил это поместье у своего безденежного тестя Уильяма де Брэйоса, чья дочь и наследница была женой Мобрея. Согласно освященному временем обычаю Марки, Мобрей не запрашивал разрешения короля па владение Гоуэром — но Деспенсер воспользовался этой лазейкой и принялся настаивать, что сделка была незаконной, подталкивая Эдуарда к решению объявить эту землю выморочной и отдать ему. Это было прямым нападением на привилегии Марки, но король не признал их таковыми.^{672}

Как послушное орудие в руках Деспенсера, 26 октября Эдуард конфисковал Гоуэр у Джона Мобрея, который наотрез отказался отдать имение добровольно. Разгневанный Эдуард 14 ноября послал отряд отобрать его силой. Лорды Марки вознегодовали, и Херефорд создал конфедерацию против Деспенсеров, в которую вошли Мобрей, Одли, д'Амори и Мортимеры; Ланкастер также обещал их поддержать.

По сути, произошел «великий раскол» между королем и большинством знати, основной причиной которого стала его всепоглощающая склонность к Деспенсеру.^{673} Роджер Мортимер в ноябре был при дворе в Вестминстере, но к январю 1321 года, не сумев склонить короля к какому-либо компромиссу, он и большинство других представителей Марки удалились от двора и направились по домам — укреплять свои замки и созывать меньших баронов. «Глубоко потрясенные причиненной [Деспенсером] обидой, бароны единодушно решили, что [его] следует преследовать и полностью сокрушить».^{674} В те дни, когда Изабелла в очередной раз почувствовала себя беременной, гражданская война стала делом почти решенным.

5. «Неудовольствие королевы»

27 февраля 1321 года лорды Марки встретились с Ланкастером, надеясь заручиться его поддержкой. Они прекрасно осознавали, насколько труден, почти невозможен стоящий перед ними выбор между восстанием против законного короля, что было изменой, и смирением перед разгулом Деспенсеров. Но, по сути, выбирать уже не приходилось: поведение последних было губительно для жителей Марки и их древних привилегий, поэтому лорды решили заставить короля дать отставку фаворитам, как он когда-то дал ее Пирсу Гавестону.^{675} Ланкастер согласился с ними в том, что наилучшим путем выхода из ситуации будет нападение на земли Деспенсера в Южном Уэльсе.

Король, предупрежденный Деспенсером, предвидел это и 1 марта начал в Вестминстере сбор войск, а также приказал готовить к войне все королевские замки в Уэльсе. Проявив столь явную солидарность с интересами Деспенсеров, он подтолкнул лордов Марки, традиционных сторонников королевской власти, к открытому мятежу против Короны и заставил большинство из них против желания стать изменниками; потерял он и поддержку других баронов, которых также раздражало растущее влияние фаворитов. Дважды, 27 марта и 13 апреля, король приказывал всем своим подданным сохранять мир и запретил всякие сборища.^{676} В конце марта он призвал лордов Марки явиться в Глостер 5 апреля.^{677} Но Херефорд и Мортимер отказались явиться пред лицо короля, пока не удален младший Деспенсер, и потребовали, чтобы Хьюго находился под надзором Ланкастера на то. время, пока их жалобы будут рассматриваться в Парламенте. Эдуард отказался их слушать. Три дня спустя он конфисковал имения Одли в Марках.

Что касается Изабеллы, то к этому времени уже было известно ее неприязненное отношение к Деспенсерам; кого она предпочитает поддерживать, стало ясно из одного конфликта, в который те вмешались. Сама по себе ссора между аббатом Сент-Олбенса и его подчиненным, Уильямом Сомертоном, приором отделения обители в Бинхеме, Норфолк, была событием, в общем, незначительным — пока аббат не обратился за помощью к Деспенсеру. Действуя обычными для него грубыми методами, Деспенсер послал своих людей, те арестовали Сомертона и притащили к аббату, а тот бросил непокорного в темницу. Несколько лордов Марки, в частности, Мобрей и Мортимер, стремясь дискредитировать Деспенсера, упросили королеву вмешаться и убедить короля в необходимости отпустить Сомертона. Изабелла явно ухватилась за случай насолить фаворитам и говорила так убедительно, что Эдуард исполнил ее просьбу к великой досаде Деспенсеров. Они наверняка сделали еще одну зарубку на бирке своих претензий к Изабелле.^{678}

Однако, как бы плохо Изабелла ни думала тогда о Деспенсерах, она по-прежнему оставалась неколебимо верной королю. Сочувствия к Ланкастеру она не питала — возможно, разделяя мнение Эдуарда и считая враждебность лордов Марки к Деспенсерам нападками на короля. Демонстрируя преданность, 20 апреля Изабелла передала свой замок в Мальборо Деспенсеру-старшему; а на Пасху назначила известного сторонника короля, Джона де Трежагю, главой шерифства в Корнуолле. Затем 3 мая она отдала замок в Девайзе другому стороннику Эдуарда, Оливеру Ингхсму.^{679}

К концу весны король собрал внушительное войско и отправился на запад. К Пасхе он достиг Бристоля. Оттуда он разослал новый вызов лордам Марки на встречу 10 мая. Они ответили военными приготовлениями, и 1 мая Эдуард предупредил их, чтоб не трогали Деспенсеров.^{680} Но лорды не обратили на это ни малейшего внимания и 4 мая вторглись с опустошительным набегом на земли Деспенсера. К 12 мая Ныопорт, Кардиф и Каэрфилли сдались Мортимеру и многочисленному войску Марки. Далее они прошли по Гламоргану и Глостерширу, захватывая замки, жгли, грабили, уничтожали посевы и оставляли после себя полную разруху.^{681} Достигнув поставленной цели, лорды Марки отправились на север и снова встретились с Ланкастером.

24 мая Ланкастер провел нечто вроде частного Парламента в Понтефракте. Результатом этого собрания стал союз между графом и лордами Марки: все они дали клятву защищать не только собственные земли, но и земли своих соратников.^{682} Затем 28 июня состоялся съезд баронов в Шербурн-ин-Элмет, где мятежники (известные впоследствии как «несогласные») громко высказали свое возмущение Деспенсерами и поклялись лишить их наследства.^{683}

Тем временем Эдуард вернулся в Лондон. Королева должна была вот-вот родить, и ради безопасности было решено, что для рождения ребенка лучше всего подойдет лондонский Тауэр, который и передали в ее распоряжение 14 июня. Тот факт, что король поручил ей столь стратегически важную крепость, свидетельствует о высокой степени его доверия.

Во дворце, расположенном внутри крепости, Изабелла 5 июля (или примерно неделей позже) произвела на свет вторую дочь, Джоан.^{684} Апартаменты королевы в Тауэре были непригодны для житья, нуждались в основательном ремонте, и в момент родов дождь сочился с потолка, заливая постель Изабеллы. Когда об этом доложили королю, он пришел в ярость и немедленно уволил управляющего, лорда Джона Кромвеля.^{685}

Новый знак доверия последовал 14 июля: большая государственная печать была доверена совместному попечению королевы (которая еще не вполне оправилась от тауэрских родов), Уильяма Эйрмина и Роджера из Нортберга^{686}, двух высокопоставленных служащих короля.

На следующий день в Вестминстере открылся Парламент.

Король почти ничего не сделал, чтобы противостоять угрозе «несогласных», и теперь Мортимер шел на Лондон с войском, одетым в зеленую форму с королевскими гербами, что подчеркивало их верность королю.^{687} Уже 22 июля Мортимер был в Сент-Олбансе, а 29-го вышел из Уолтема с намерением войти в Лондон и добиться изгнания Деспенсеров. Обнаружив, что горожане затворили перед ним ворота, он приказал своим людям окружить стены кольцом и фактически установил осаду Тауэра, где лежала Изабелла с новорожденной дочкой.

К 1 августа Ланкастер и другие рассерженные бароны присоединились к Мортимеру, и все они потребовали, чтобы король выслушал их жалобы на Деспенсеров. Они предъявили список из одиннадцати пунктов, обвиняя фаворитов, помимо прочего, в узурпации королевской власти и разжигании гражданской войны; утверждалось также, что те преграждали вельможам доступ к королю, совершали акты насилия и мошенничества и способствовали отчуждению короля от народа. Мятежные лорды предупреждали: если Эдуард не изгонит фаворитов, они откажутся от прежней присяги и поставят на его место кого-то другого.^{688} Несмотря на это, Эдуард упрямо отказался снизойти к их требованиям, а Деспенсеры демонстративно плавали вверх и вниз по Темзе на нанятом ими судне, прекратив эти демарши лишь тогда, когда бароны пригрозили сжечь дотла все принадлежащие королю постройки между Черинг-Кросс и Вестминстерским аббатством.

Изабелла покинула Тауэр около 24 июля, но в этот день еще была в Лондоне.^{689} Она, вместе с Эйрмином и Нортбергом, оставалась хранительницей Большой печати по меньшей мере до 24 августа.

Тем временем Пемброк только что вернулся из Парижа, где женился на Мари де Шатильои, дочери Ги IV, графа де Сен-Поль и Марии Бретонской, внучки Генриха III. Сводная сестра графа Ги, Бланш д'Артуа, приходилась бабушкой Изабелле, то есть королева и Мари были кузинами; между ними имелось также родство по линии сестры Мари, Матильды, которая стала женой Карла, графа Валуа, дяди Изабеллы. Не удивительно, что Изабелла и Мари вскоре стали близкими подругами. Графиня Мари была хорошо образованной женщиной и большой покровительницей литературы и науки; впоследствии, в 1347 году, ей предстояло стать основательницей колледжа Пемброк в Кембридже.

Охваченный паникой из-за требований баронов, 1 августа король вызвал Пемброка в Вестминстер; граф прибыл на следующий день, встретился сперва с Эдуардом, затем с лордами Марки, после чего приложил все усилия, чтобы убедить короля согласиться на их требования. Но король и слышать об этом не желал.^{690}

Тогда Пемброк предложил вмешаться королеве в надежде, что та сумеет достичь соглашения — ведь в прошлом она так успешно выступала посредницей и пользовалась теперь репутацией миротворицы.^{691} Изабелла готова была постараться; взяв с собой Пемброка, Ричмонда и епископов, она явилась к королю и «умоляла его на коленях ради блага народа», чтобы он проявил милосердие к подданным, изгнав Деспенсеров и помирившись с лордами.^{692} Именно тогда Пемброк предостерег Эдуарда: «Тот разобьется о скалы, кто любит другого больше, чем себя!»^{693}

Вмешательство королевы позволило королю капитулировать перед противниками, не слишком теряя лицо; 14 августа он против воли призвал лордов Марки в Вестминстерский дворец и ледяным тоном сообщил им, что соглашается отослать своих фаворитов прочь в течение месяца. Пять дней спустя Деспенсеры были приговорены к изгнанию и конфискации, им запретили возвращаться в Англию без согласия Парламента. На следующий день, 20 августа, было даровано прощение Ланкастеру, Мортимерам и другим лордам Марки, восставшим против короля.^{694} Деспенсеры «с великой неохотой покинули родную землю и былое великолепие». Хьюго-старший отправился сперва во Фландрию, оттуда в Бордо, а его сын сделал успешную карьеру в качестве пирата в водах Ла-Манша, где стал «морским чудовищем, поджидающим в засаде, когда какой-нибудь купец перейдет ему дорогу. Он был господином морей, товаров и имущества, и ни один корабль не мог пройти без потерь». Наибольшей его добычей стал один генуэзский корабль; захватив его, он перебил всю команду и присвоил всяких богатств более чем на 5000 фунтов.^{695} Много лет спустя королю Эдуарду III пришлось выплатить владельцам судна стоимость этих товаров с процентами как компенсацию за потерю.^{696}

Эдуард не намеревался надолго расставаться с Деспенсерами и решительно желал отомстить тем баронам, которые заставили его изгнать их.^{697} Держа в уме коварный замысел, он съездил в Рочестер 30 августа и в Грейвсенд 19 сентября. Некоторые источники утверждают, что затем они с Изабеллой отправились в очередное паломничество в Кентербери — но это маловероятно, так как в этом городе было полно вооруженных вассалов могущественного кентского барона, лорда Бэдлсмира, а Бэдлсмир, хоть и состоял управляющим королевского двора, недавно перешел на сторону Ланкастера и Марки; его дочь Элизабет была замужем за наследником Мортимера, Эдмундом. Почти несомненно, что король в этот период поддерживал контакт с Деспенсером, и они с Изабеллой виделись с последним, когда его корабль пристал к острову Тэйнет примерно в конце сентября.^{698}

Когда Эдуард вернулся в Лондон 23 сентября и разместился в Тауэре, Изабелла, вероятно, была с ним. Но 1 октября Эдуард уехал в Шин, через день в Байфлит в Сюррее^{699}, а Изабелла вернулась в Кент — якобы с целью нового паломничества в Кентербери. Однако подлинная причина поездки заключалась, похоже, в создании конфронтации с Бэдлсмиром. Главной квартирой Бэдлсмира являлся замок Лидс, до 1318 года составлявший часть вдовьей доли королев Англии. Когда-то он был любимой резиденцией Элеоноры Кастильской и Маргариты Французской. Но после смерти Маргариты, несмотря на то, что еще в 1314 году замок был обещан Изабелле, король отдал Лидс Бэдлсмиру в обмен за поместье Эддерли в Шропшире.^{700}

Но Бэдлсмир был теперь на заметке, ведь он разгневал короля, поддержав его врагов; потому в сентябре он приготовил все свои замки к войне, спрятал свою казну для надежности в Лидсе и поручил охранять все это своей жене Маргарет де Клер.^{701} Очевидно, он ожидал нападения. Отправив Изабеллу в Лидс в это время, Эдуард почти несомненно установил капкан на Бэдлсмира — ловушку, которую он, возможно, замыслил с Деспенсером во время встречи в Тэйнете. Ее назначением было создать для короля подходящий повод ополчиться против несогласных.^{702}

2 октября[79] Изабелла приблизилась к замку Лидс и сообщила своей свите, что желает заночевать там. Соответственно, ее квартирьеры и реквизиторы отправились вперед сделать необходимые приготовления. Однако они обнаружили, что Бэдлсмир отсутствует, и замком управляет его жена. Естественно, леди Бэдлсмир заволновалась, поскольку обычный путь паломничества в Кентербери пролегал совсем в другой стороне, по северному Кенту, и если королева действительно хотела попасть туда, значит, она основательно отклонилась от маршрута, чтобы посетить Лидс;^{703} более того, при ней был вооруженный эскорт. Поэтому леди Бэдлсмир сообщила офицерам королевы, что муж оставил ей строгий наказ не впускать в замок никого, и «дерзко» предложила «королеве поискать иного пристанища, ибо она не впустит внутрь замка никого без позволения своего господина».

Шокированные квартирьеры вернулись к Изабелле, изложили ситуацию, и она, немедленно назвав поведение леди Бэдлсмир изменой, вознегодовала и потребовала личной встречи с нею. Но когда королева со свитой подъехала вплотную к замку, леди Бэдлсмир проявила упорство. Тогда Изабелла велела своим конюхам силой обеспечить ей вход в замок, а леди Бэдлсмир приказала лучникам гарнизона стрелять. Шесть человек упали мертвыми прямо на глазах потрясенной Изабеллы, и королева благоразумно удалилась искать приюта в близлежащем монастыре.[80] Она, без сомнения, ожидала некоторого противодействия — но отнюдь не такого яростного и презрительного, чему она сама стала свидетельницей, и ее гнев был неподдельным.

3 октября Изабелла послала спешное и возмущенное письмо Эдуарду, пребывающему в Уитли, горько жалуясь на урон, нанесенный ее достоинству, и прося прислать на помощь солдат, чтобы отомстить за убийство ее слуг и наказать леди Бэдлсмир за пренебрежение всеми законами учтивости и гостеприимства.^{704} Должно быть, король втайне порадовался тому, какие плоды принесла эта незамысловатая задумка, но внешне выказал жаркий гнев по поводу такого ужасающего оскорбления «дражайшей супруги» и воспользовался предлогом поднять оружие против Бэдлсмира, что почти несомненно представлялось ему удобным началом ловли более крупной рыбы.

4 октября Эдуард отправился в Порчестер[81] для второго тайного свидания с Деспенсером. Затем, 7-го и 8-го, король приступил к набору наемников и дал приказ «собраться всем мужчинам в возрасте от шестнадцати до шестидесяти лет». Проведя девять дней в Порчестере, он вернулся в Тауэр 14 октября.^{705}

Эдуард написал Бэдлсмиру, жалуясь на поведение его жены, и Бэдлсмир сыграл на руку Эдуарду, прислав в ответ оскорбительное письмо: он «одобряет поступок своей семьи, чинившей препятствия и дерзко обошедшейся с королевой».^{706} 16 октября король заявил, что расправа с Бэдлсмиром послужит образцом для прочих, и уже на следующий день направил Пемброка во главе большого отряда, который удалось собрать, чтобы осадить замок Лидс и «наказать непослушание и неуважение, проявленные к королеве членами семейства Бартоломью Бэдлсмира»^{707} Леди Бэдлсмир, понимая, что сама не сможет долго выдерживать осаду, послала отчаянное письмо мужу, который тогда находился в Оксфорде, с отрядами лордов Марки, расходившимися по домам

К 23 октября, когда Пемброк выстроил свои войска под стенами Лидса, Изабелла перебралась в Рочестер, где, вместе с Уильямом Эйрмином, вновь получила на хранение Большую государственную печать.^{708} Тем временем Мортимер и Херефорд по просьбе Бэдлсмира двинулись на юг, стремясь освободить Лидс. Поступив так, они стали в прямую оппозицию королю, что вскоре оказалось роковой ошибкой. К 27 октября войско мятежников достигло Кингстона-на-Темзе,^{709} куда явился Пемброк увещевать их не двигаться дальше в Кент. Затем они получили послание от Ланкастера, который не обращал никакого внимания на Бэдлсмира с тех пор, как того назначили управляющим двора против его, Ланкастера, воли; он дал понять, что не одобряет желания Мортимера и Херефорда оказать помощь Бэдлсмиру.^{710} Поэтому лорды Марки остановились в Кингстоне, выжидая, как будут развиваться события. Два летописца утверждают, что они отказались идти спасать Лидс из уважения к королеве.^{711} Однако, поддавшись мольбам Бэдлсмира, они попытались заступиться за него перед королем. Эдуард, увы, отказался внять их доводам.

Благодаря тому, что королева пользовалась доброй славой, общественное мнение оказалось на ее стороне, и месть короля за ее обиды обрела основательную поддержку. Многие бароны, включая Арундела, Ричмонда, Сюррея и сводных братьев короля, Томаса Бразертона, графа Норфолкского, и Эдмунда Вудстока, графа Кентского, поспешили присоединиться к Пемброку под стенами замка Лидс. Многие жители Лондона также явились туда, так как Изабеллу всегда очень уважали в столице. Теперь число осаждающих достигло 30 000. Воодушевленный этим внезапным подъемом, король решил лично возглавить осаду.^{712}

В конце концов Лидс сдался королю 31 октября. Эдуард отомстил со свирепой жестокостью: не слушая мольбы о пощаде, он велел повесить коменданта и тринадцать его солдат перед воротами замка. Леди Бэдлсмир и ее дети (среди них и молодая жена сына Мортимера), а также сестра Бэдлсмира с сыном Бартоломью, лордом Бергершем (братом Генри, епископа Линкольнского), были взяты в плен и отправлены сперва в Дуврский замок, а оттуда в Лондон. Они стали первыми женщинами-узницами Тауэра.[82] Король был полон решимости сделать их судьбу уроком для других, «дабы в будущем никто не осмелился удерживать свои крепости против него».^{713}

Хотя в тот момент многие одобрили эти карательные меры — первую успешную военную операцию сына Эдуарда I со дня его восшествия на престол, — на самом деле эта расправа отметила начало тирании Эдуарда II. Отныне никто уже не мог сбросить его со счетов как слабого и неспособного короля, поскольку он дал всем понять с ужасающей ясностью: любой, кто восстанет против него или выкажет пренебрежение, подвергнется не просто заключению или штрафу, как прежде, но может потерять и все имущество, и жизнь, а женщины его семьи и родичи попадут в узилище — без всякого суда и следствия. Семена политического насилия, посеянные в день убийства Гавестона, принесли горькие плоды — прецедент беззакония был создан на многие века вперед.

Изабелла уехала из Рочестера 4 ноября и присоединилась к мужу-победителю в замке Тонбридж, где и возвратила ему Большую печать. Король привез с собой запасы продовольствия, захваченные в замке Лидс, и отдал их Изабелле в качестве компенсации за пережитые там неприятности.^{714} Кажется, он также отдал ей во владение сам замок, вновь ставший собственностью Короны. Хотя никаких документальных подтверждений этого дара Изабелле нет до 1327 года, в ведомости, датируемой Пасхой 1322 года, содержится запись о продаже провизии в замке Лидс по приказу королевы^{715} — а это означает, что она им владела. Королевская чета вернулась в Вестминстер 9 ноября.^{716} В течение этого месяца все замки Бэдлсмира, устрашенные жестоким примером Лидса, сдались королю.^{717}

Понимая, что позиции его теперь сильны, Эдуард решил в полной мере вернуть себе все прерогативы власти. Для этого необходимо было раз и навсегда разделаться с лордами Марки и Ланкастером. Мортимер и Херефорд, узнав, что произошло в Лидсе, бежали на север, к Ланкастеру, «ибо король не ведает милосердия и непременно погубил бы их».^{718} Тогда Ланкастер созвал свой второй Парламент 29 ноября в Донкастере. Мортимер и Херефорд участвовали в нем, вопреки приказу короля. Ланкастер заверил их в своей готовности оказать им поддержку в ссоре с Эдуардом и Деспенсерами.

В свете изложенных выше событий теряют всякую достоверность утверждения Агнес Стрикленд и Денхолм-Янга^{719} о том, что любовная связь Изабеллы и Роджера Мортимера началась осенью 1321 года. Почти весь тот год Мортимер находился в оппозиции королю, а Изабелла преданно поддерживала мужа против и Ланкастера, и лордов Марки. Трудно также представить, как могли королева и Мортимер вступить а такую связь, если учесть, что Роджер бывал при дворе исключительно как участник политического конфликта. У нас нет никаких свидетельств того, чтобы они в это время обращали друг на друга особое внимание.

Вся теория Стрикленд основывается на неверном датировании рождения принцессы Джоан 1322 годом, когда Мортимер находился в лондонском Тауэре. Она уверяет, что ненависть Изабеллы к Деспенсерам объяснялась их враждебностью к Роджеру Мортимеру, и именно любовь ее к Роджеру вызвала отчуждение короля. Как мы вскоре увидим, ни то, ни другое предположение не подтверждается фактами.

Извлекая пользу из своего нового возвышения, Эдуард убедил доброго друга, архиепископа Рейнольдса, созвать сбор духовенства в соборе святого Павла 1 декабря и официально аннулировать приговор об изгнании Деспенсеров на том основании, что он не получил единодушного одобрения епископов.^{720}

В отсутствие Мортимеров восстали валлийцы, которые ненавидели их гнет. Но королю было важнее покончить с теми несогласными, которые еще оставались в открытой оппозиции. Он отдал приказ поднимать ополчение и собираться в Сайренстер к 13 декабря, чтобы оттуда выступить в поход на земли мятежников. В начале декабря Мортимеру и Херефорду пришлось спешно возвращаться в свои поместья и готовиться к обороне.

Эдуард проявлял прежде не свойственную ему энергию и решительность. Пользуясь постановлением Рейнольдса, 8 декабря он призвал Деспенсеров возвратиться в Англию под его личной защитой. Ланкастер между тем делал все возможное, чтобы подорвать доброе отношение к королю в Лондоне; он прислал горожанам копию так называемой «Донкастерской петиции», которая выставляла на всеобщее обозрение вероломство Эдуарда, поддерживавшего пиратскую деятельность Деспенсера, а самого Ланкастера изображала как второго Симона де Монфора, хранителя общественных интересов, чья единственная цель — избавить государство от зловредного влияния фаворитов.^{721}

В этот напряженный период королева жила в Тауэре^{722}, но 10 декабря присоединилась к королю в Лэнгли. В тот же день Эдуард дал распоряжение своему казначею «приобрести шестнадцать отрезов тканей для одежды нашей дорогой супруги, а таю/се меха к наступающему празднику Рождества и тринадцать отрезов ткани на корсажи упомянутой супруги нашей и ее девиц, равно как и на столовое, и постельное белье».

Эдуард вызвал к себе дополнительную военную силу 13 декабря, не зная, что Ланкастер теперь совершил настоящую измену. Граф активно искал помощи главного врага Англии, Роберта Брюса, против своего законного государя; одним из доказательств этого может служить факт выдачи Черным Дугласом 16 декабря охранной грамоты гонцу Ланкастера.

В сопровождении своих сводных братьев Норфолка и Кента — «оба деятельные воины, несмотря на молодость» — король со всем войском пустился на охоту за лордами Марки. Он добрался до Сайренстера к Рождеству;^{723} Изабелла, видимо, осталась на праздники в Лэнгли. 31 декабря Эдуард прибыл в Вустер, намереваясь переправиться там через Северн и навязать конфронтацию лордам Марки, которые отступили за реку; но мятежники сожгли мост. То же самое произошло 5 января в Бриджнорте, где королю опять не дали переправиться через большую реку.^{724} Он двинулся на север, что привело Марки в паническое состояние, и люди начали дезертировать толпами. Мортимеру теперь оставалось надеяться лишь на подмогу Ланкастера — но тот, вопреки всем заверениям, красноречиво отсутствовал, сознательно упустив возможность выбраться из Понтефракта, где он отсиживался. 14 января король перешел Северн у Шрусбери, и для лордов Марки все было потеряно. На следующий день Эдуард приказал арестовать Мортимеров, причем заранее выписал охранную грамоту, чтобы их доставили к нему в целости и сохранности.^{725}

Ланкастер из Понтефракта продолжал переговоры с шотландцами; 15 января его посланец получил от них еще одну охранную грамоту, и в течение всего февраля граф продолжал сноситься с Брюсом, пользуясь псевдонимом «король Артур», придавая себе, таким образом, не только ореол королевской власти, но и качества легендарного героя.^{726} Вскоре к нему присоединился Херефорд, которому удалось уйти от мстительного короля Эдуарда; тому пришлось удовлетвориться захватом земель, принадлежавших как ему, так и Одли, и д'Амори.^{727}

Однако Мортимерам спасаться было некуда. Они старались, как могли, договориться с Эдуардом, но он не желал ничего обещать. Они впали в измену, подняв против него оружие, отказавшись подчиняться приказам и поддерживая его врагов; чего теперь могли они ожидать? Единственной уступкой со стороны Эдуарда было продление срока действия охранной грамоты до 20 и потом до 21 января.^{728} Когда последний срок прошел, а Мортимеры не явились, Пемброк выступил как посредник, храбро взяв на себя попытку убедить их, что если они сдадутся, им сохранят жизнь и даруют прощение. Сознавая, что выбора у них нет, 22 января дядя и племянник явились в Шрусбери и сдались на милость короля. Но милость проявилась лишь в том, что их заковали в железо и бросили в тюрьму.^{729}

Месть Эдуарда Мортимерам была сокрушительной. В тот же день он конфисковал все их земли и имущество, а еще через день велел арестовать леди Мортимер, которую посадили под замок в Хемпшире.^{730} Ее мужа и Черка доставили в лондонский Тауэр 13 февраля.^{731} В одной из хроник Эно, «Chronographia Regum Francorum», говорится, что их отправили туда из-за навета Деспенсера, заставившего Эдуарда заподозрить, что королева и Мортимер вступили в тайную связь — но это было написано значительно позднее, «задним числом», и больше никто из хронистов об этом не упоминает; в том мстительном настроении, которое тогда им владело, король, узнав, что жена изменяет ему со злейшим врагом, наверняка сурово покарал бы ее.

Сыновей Мортимера и Херефорда также сочли виновными и заключили в Виндзор, а трех незамужних дочерей Мортимера заперли в разных монастырях; их мать, невзирая на громкие протесты, лишили части ее собственного имущества.^{732} После этого король двинулся на юг, и все замки на пути его пали один за другим. Последним стал Беркли в Глостершире. Его владельца Томаса, лорда Беркли, бросили в тюрьму в Уоллингфорде вместе с сыном Морисом^{733}, мужем дочери Мортимера Маргарет; оба они держали сторону Марки. Впоследствии земли Беркли передали Деспенсеру.

К этому времени Деспенсеры уже вернулись в Англию. 22 января Эдуард обратился к Филиппу V с просьбой поддержать его в вопросе об их возвращении^{734} — не зная еще, что Филипп умер 3 января. Поскольку он оставил только дочерей, ему наследовал брат, Карл IV, последний из оставшихся в живых братьев Изабеллы. Карл короновался в Реймсе 21 февраля, и вскоре после того злосчастный брак его с Бланкой Бургундской был аннулирован; в сентябре он женился на Марии Люксембургской, которая родила ему одну за другой двоих дочерей.

Хотя Деспенсеры тайно возвратились еще в середине января^{735}, король не издавал официального распоряжения, санкционирующего их возвращение, до 11 февраля. Воодушевленный успехами в борьбе против Марки, подбадриваемый фаворитами, которые побуждали его применить силу для подавления самовластия баронов^{736}, и Изабеллой, глубоко оскорбленной тем, что Ланкастер и его союзники отказались поддержать поход короля против Бэдлсмира, Эдуард решился теперь покончить с Ланкастером. В конце февраля он назначил общий сбор войск в Ковентри, официально — «против шотландцев»; но когда люди собрались, он пошел на север, преследуя Ланкастера. Около 10 марта он переправился через Трент и занял принадлежащий графу замок Тетбери, где нашлись доказательства связи Ланкастера с Брюсом, а также Роджер д'Амори, который скрывался в этом замке, тяжело раненый. Его судили и сперва приговорили к смерти, а потом, «из-за того, что король сильно любил его», помиловали. Впрочем, он сам умер три дня спустя.

Пока Эдуард грабил Тетбери, его солдаты одержали победу над войском Ланкастера при Бертон-он-Трент. 12 марта граф был всенародно объявлен мятежником, и король открыл сезон охоты на него и его приспешников. Ланкастер бежал на север — вероятно, надеясь найти убежище в Шотландии или укрыться в своем замке Данстенборо. Но он попал в ловушку в Боробридже между основными силами короля и отрядом под предводительством Эндрю Харкли, шерифа Уэстморлендского, который приобрел репутацию героя в войнах с шотландцами. Согласно Роберту Редингскому, королева Изабелла лично направила послания Харкли и Саймону Уорду, шерифу Йоркскому, требуя, чтобы они направились на юг и не дали Ланкастеру уйти дальше на север. Оба откликнулись с готовностью. Королева также позаботилась об отправке провизии в Йорк и Карлайл на случай, если королю это понадобится.

Битва при Боробридже произошла 16 марта. Люди Ланкастера дезертировали повально. Херефорд, потерявший коня, был смертельно ранен снизу вверх ударом пики, которая пронзила его «сквозь основание», когда он бежал по мосту через реку Юр; было «не в обычае рыцарей прикрывать броней интимные части», и он умер ужасной смертью, с выпущенными наружу кишками.^{737} На ночь было заключено перемирие, но наутро, понимая, что дальнейшее сопротивление бесполезно, Ланкастер сдался королю. Наконец-то Эдуард мог осуществить давно задуманную месть за убийство Пирса Гавестона.

Лишенный королевской милости граф был привезен в кандалах в собственный замок Понтефракт и там, в большом зале, 20 марта его судил как мятежника трибунал, состоящий из короля и нескольких вельмож, в том числе и Деспенсера-старшего. Ему не позволили говорить в свою защиту, поскольку десять лет назад он не позволил этого Гавестону.^{738} Лорды признали Ланкастера виновным в измене^{739} и приговорили к повешению и четвертованию, как предателя, но из уважения к королевской крови в его жилах король заменил приговор на обезглавливание. Согласно «Бруту», этим граф был обязан вмешательству королевы — но Изабелла в то время находилась в Лондоне и жила в Тауэре; она никак не могла получить известия о пленении Ланкастера и отправить свое послание Эдуарду за три дня. Даже при самом быстром передвижении гонцу требовалось четыре дня, чтобы доехать верхом из Лондона в Йорк.

Немногие ожидали, что Эдуард зайдет так далеко и предаст Ланкастера смерти; во-первых, граф был его близким родичем, а во-вторых, со времен Вильгельма Завоевателя ни одного английского дворянина не казнили за измену. Но, по мнению короля, смерть была единственным подходящим наказанием для человека, который распорядился убить Гавестона — смерть, во многих деталях напоминающая гибель Гавестона.^{740}

«Кто творит насилие, сам обрекает себя на покарание», — так заметил один из порицателей Ланкастера. Всего через шесть дней после пленения, 22 марта, в снегопад, некогда гордого графа, в темной одежде кающегося грешника, в потрепанной старой шапке, вывезли, дрожащего, из замка на «никудышнем муле» и доставили на холм святого Томаса, курган примерно в миле от замка; его заставили проехать сквозь орущую толпу, откуда в него летели камни, отбросы и комья снега. На месте казни ему велели стать на колени лицом к Шотландии, откуда он столь предательски ожидал помощи. Затем ему грубо, «двумя или тремя ударами», отрубили голову, показали ее королю, а позже погребли вместе с телом в приорате святого Иоанна в Понтефракте.^{741}

Итак, Ланкастер умер, и теперь Эдуард мог править свободно, не имея противодействия. Месть его сторонникам казненного графа была беспрецедентно кровавой. Одним махом он избавился от всех своих врагов. В день казни Ланкастера, 22 марта, в разных местах были казнены двадцать четыре человека; на следующий еще шестерых протянули на воловьих шкурах и повесили в Йорке. Других выслеживали и убивали на месте. Тела убитых разрезали на четыре части и выставляли в общественных местах на обозрение по всей стране в течение двух лет.^{742} Бэдлсмира нашли 14 апреля — он прятался в доме своего племянника, епископа Бергерша в Стоу-Парке, — повесили и обезглавили в Кентербери.^{743} Гнев короля обрушился даже на беглую жену Ланкастера, Элис де Ласи, и ее престарелую мать, вдовствующую графиню Линкольн — обеих заключили в тюрьму.^{744} В общей сложности казням, строгому заключению или изгнанию подверглось 118 человек, среди них много баронов и рыцарей. Еще большее число пострадало от тяжелейших штрафов.

Королевской мести не избежал и Генри Бергерш, епископ Линкольнский. Эдуард счел, что Бергерш предал его доверие и милость тем, что укрыл Бэдлсмира, и наложил арест на его доходы с церковных владений — финансовую и материальную основу епископской деятельности. Король также направил несколько писем, упрашивая папу римского лишить Бергерша сана. Но папа отказал, заявив, что неразумно накладывать суровые наказания за недоказанную вину.^{745}

У хронистов, как и у большинства подданных короля, волна расправ вызвала ужас.

Папа умолял короля отказаться от тиранического поведения, но тот отказался прислушаться к мнению понтифика. Из всех замешанных в мятеже лиц только пятнадцать избегли наказания. Преданность Эндрю Харклея была хорошо вознаграждена: 25 марта король даровал ему титул графа Карлайла.^{746}

После казни Ланкастера Эдуард остался в Понтефракте и вызвал к себе Изабеллу.^{747} Она была хорошо осведомлена о кровавом правосудии супруга и по приезде сделала все возможное, чтобы унять озверевшего короля. Ей удалось с успехом заступиться за одного из мятежников, Бьюэса, лорда Новилла: его жена Джоан обратилась к королеве за помощью, и ему сохранили жизнь и имущество ценой выплаты огромной пени, а впоследствии он получил прощение.^{748} Но Эдуард редко проявлял подобную снисходительность, а Деспенсера вмешательство Изабеллы, несомненно, разозлило, и «когда он заметил неудовольствие королевы», то стал нарочно подталкивать короля к кровавым расправам.^{749}

В мае Изабелла и Эдуард прибыли в Йорк, где 2-го числа собрался Парламент, которому предстояло окончательно отменить Ордонансы, как установления, неугодные Короне.^{750} То, что королева, несмотря на несомненную антипатию к Деспен-серам, показала себя верной и деятельной помощницей мужа на протяжении всего мятежа и после него, с очевидностью следует из ее писем к Харклею и Уорду, а также из обращения, отправленного папе Иоанну в апреле, где она с жаром осуждает поступки Ланкастера.^{751} Однако казнь графа потрясла дочь Филиппа Красивого — ведь он все-таки приходился ей дядей и принадлежал к королевскому роду. Хотя Изабелла сама побуждала Эдуарда пойти против Ланкастера, в смерти дяди она винила Деспенсера^{752}, за что тот «заработал глубокую ненависть всей страны, и особенно королевы».^{753} «Не удивительно, что [королева] не любит Хьюго, из-за коего погиб ее дядя», — заметил автор «Жизнеописания Эдуарда Второго». Изабелла осуждала Деспенсера не только за бесчестную расправу со своим родичем, но, видимо, и за то, что фаворит подорвал самые основы монархии и создал опасный прецедент на будущее.

Все же, когда Парламент без всяких уверток отменил Ордонансы, в свое время навязанные Ланкастером Эдуарду, что бы ни чувствовала Изабелла в связи с казнью Ланкастера, ее должно было порадовать восстановление надлежащей власти мужа.

Однако за эту перемену пришлось заплатить не только подданным Эдуарда, но со временем и самой Изабелле. Для нее эта плата заключалась в крушении семейной жизни со всеми тяжелыми последствиями; все это можно прямо приписать влиянию Деспенсеров на короля. «Начиная с этого времени, — говорит Хигден, — власть Деспенсеров стала возрастать, а власть королевы умалилась».

День 10 мая, когда Деспенсер-старший получил титул графа Винчестерского, отмечает начало тиранического правления фаворитов; отныне они правили королем, не слишком обращая внимание на закон или справедливость, и прочно держали под контролем как государственные дела, так и систему королевского покровительства — сами же вышли из-под контроля, чего многие боялись. Недавняя «чистка», осуществленная королем, привела всех их главных противников либо на плаху, либо в тюрьму, а из уцелевших лордов ни один не имел достаточно силы, чтобы противостоять им или ограничить их власть. Даже Пемброк был не способен сдержать фаворитов: здоровье его пошатнулось, к тому же Эдуард сердился на него за то, что он когда-то настаивал на изгнании Деспенсеров, и заставил поклясться своим телом, землями и имуществом, что он будет повиноваться королю и не вступит ни с кем в союз против него;^{754} соответственно, теперь Пемброку оставалось лишь рабски служить новому режиму.

Отныне «король Эдуард II действительно правил своей страной, с великой жестокостью и несправедливостью, следуя советам сэра Хьюго Деспенсера».^{755} Высокий титул был дарован отцу, но господство над королем осуществлял сын. Эдуард начал с того, что осыпал младшего Хьюго щедрыми дарами и отдал ему большую часть конфискованных земель и почетных должностей несогласных, включая и все, что принадлежало д'Амори и Одли, тем самым сделав его неоспоримым правителем Южного Уэльса.^{756} Впоследствии младший Деспенсер получал все, до чего мог дотянуться, злоупотребляя щедростью короля, заставляя людей путем запугивания продавать ему имущество по сильно заниженным ценам, выжимал из своих жертв звонкую монету прямым насилием, тактикой устрашения, откровенным мошенничеством и хитроумными манипуляциями с машиной закона. Действуя столь беспардонно, он сколотил обширные земельные владения и огромное состояние, сопоставимое с богатствами покойного графа Ланкастера.^{757} Все это проделывалось при полном сотрудничестве с королем и с его благословения. Можно сказать, не впадая в преувеличение, что Эдуард и Деспенсер совместными усилиями ввергли страну в пропасть террора.

Алчность и властолюбие Хьюго все возрастали, и его наглость становилась все более невыносимой. Он был намного умнее и намного порочнее Пирса Гавестона. Беспощадная грубость Деспенсеров распространялась и на женщин. Вероятно, именно старший Хьюго подсказал Эдуарду обойтись жестко с женой, матерью и дочерьми Мортимера. Он лично отправил в тюрьму детей и жену валлийского повстанца Ллуэлина Бренна, а в 1326 году его обвинили в вымогательстве и актах насилия против вдов и детей казненных сторонников Ланкастера.^{758} Он до того запугал свою невестку Элизабет де Клер, вдову д'Амори, что та отдала ему Юск в обмен на меньшее владение Гоуэр — а потом уговорил Эдуарда конфисковать Гоуэр, тем самым лишив Элизабет ее законного наследства. Позднее Деспенсер аналогичным образом запугал вдову Пемброка, подругу королевы, и выманил у нее сумму в 20 000 фунтов, земли и стада, причем заставил ее продать скот по произвольно заниженной цене. Он похитил богатую наследницу Элизабет Комин и держал ее заложницей целый год, пока та не подписала ему дарственную на 10 000 фунтов и два ценных поместья.

Жаждая заполучить в свои руки как можно больше рыцарских пожалований, замков и поместий, Деспенсер преследовал вдову Ланкастера Элис де Ласи, обвиняя ее в том, что она — главная виновница казни мужа и угрожая сжечь ее живьем, как полагалось мужеубийце. В смертельном страхе женщина отдала ему свои земли, да еще и выплатила огромную пеню в 20 000 фунтов.^{759} Затем настал черед Элизабет Толбот, вдовы, которую Деспенсер заставил отдать ему поместье Пэйнсвик в Глостершире и другие земли. Еще страшнее сложилась судьба другой вдовы, леди Бэйрет: ее пытали, переломали и руки, и ноги, и нанесли такие раны, что она лишилась рассудка.^{760} Похоже, Деспенсер находил извращенное удовольствие в мучениях своих жертв. За обвинениями, выдвинутыми против Деспенсеров в 1326 году, вполне могла стоять Изабелла — перечень подобных преступлений был велик, и ее возмутила жестокость, проявленная к ни в чем не повинным женщинам и детям.

У Деспенсеров появилось много врагов. О младшем Хьюго говорили: «Вся страна возненавидела его, и немногие стали бы оплакивать его падение».^{761} Люди роптали, что и один король достаточно плох, а три сразу просто невыносимы. Роковым последствием тиранического взлета Деспенсеров стало постепенное выветривание симпатии к королю, который практически никак не сдерживал их произвол, и никто не осмеливался теперь противостоять сто желаниям.^{762}

Однако нельзя отрицать, что Десиснсеры были способными и дельными администраторами. Они решили стоявшие перед королем финансовые проблемы путем нововведений в налоговом обложении и весьма его обогатили — вскоре было сказано, что, хотя многим его предкам удавалось скопить большие богатства, «он один превзошел их всех».^{763} В сотрудничестве со своими стойкими союзниками и клиентами, Робертом Бол доком, который с 1320 года был хранителем Малой печати, а с августа 1323 года — канцлером, и казначеем Уолтером Стэплдоном, епископом Эксетерским, они подготовили и провели важные преобразования в Канцелярии и Гардеробе, реорганизовали систему учета в Казначействе.

Деспенсеры также способствовали подъему торговли шерстью, создав в Англии ряд торговых площадок, пли рынков, так что купцам не требовалось ехать за границу, чтобы приобрести шерсть на экспорт. Впрочем, они руководствовались при этом не заботой о процветании королевства, а желанием повысить доходы короля.^{764}

Несомненно, Деспенсерам не нравилось влияние королевы на Эдуарда; они знали, что та причастна и к осуждению их па изгнание, и к освобождению Уильяма Сомертона. Младший Хьюго, возможно, также ревновал к ней на сексуальной почве — но преобладающим мотивом неприязни как отца, так и сына, очевидно, было то, что Изабелла оставалась последней неустраненной угрозой их политическому господству. Ее требовалось нейтрализовать.

Мы уже видели, что отношения между королевой и фаворитами были натянутыми еще с 1320 года, когда старший Хьюго не выплатил причитающиеся ей средства, а после того, как в июле 1322 года Деспенсер-младший внезапно отказался выплатить ей 200 фунтов, причитающиеся ей ежегодно из доходов его фермы под Бристолем, произошел окончательный разрыв. С того момента ни один из них не платил больше ренту, положенную Изабелле, а также не давал никаких обязательств относительно выплаты задолженностей.^{765} Кроме того, Деспенсеры добились, чтобы замки в Мальборо и Девайзе не были возвращены королеве.

У Изабеллы, которая ревниво следила за соблюдением своих финансовых привилегий, подобные демарши порождали чрезвычайную обиду, особенно потому, что они ясно показывали, как мало ее уважают фавориты. Кроме того, для нее стала очевидной собственная беспомощность — рядом не осталось никого, способного стать на ее защиту; и теперь было хорошо известно, насколько беспощадны могут быть Деспенсеры и как сильно они поработили короля.

Однако Изабеллу оказалось не так легко запугать. Она вооружилась притворством, показала фаворитам улыбающееся лицо и спокойно принялась подкапываться под их могущество.

Деспенсер хотел завершить старую кровавую распрю — он давно поклялся обобрать Мортимера и «отомстить за смерть своего деда».^{766} И вот теперь Эдуард, подстрекаемый им, взялся за Мортимеров. Валлийцы, ненавидевшие строгое правление племянника и дяди, обратились к королю с прошением — не щадить их обоих.^{767} 13 июня король учредил трибунал для суда над Мортимерами и приказал захватить земли их сторонников. 13 июля он велел провести ревизию дел Мортимера в Ирландии, в надежде обнаружить какие-нибудь изменнические действия либо финансовые нарушения. На следующий день были назначены судьи, которым предстояло произнести приговор. 21 июля в Вестминстерском дворце Мортимеров судили за «злокозненную измену» и приговорили к смертной казни с конфискацией имущества;^{768} однако еще через день, по неизвестным причинам и к большому удивлению многих современников, этот приговор был заменен пожизненным заключением в Тауэре.^{769}

Историки много дискутировали о том, что стояло за подобным решением. Одни утверждали, что вынесение смертного приговора Мортимерам было простой формальностью, поскольку король с самого начала намеревался проявить снисхождение, так как они сдались ему без сопротивления. Что-то в этом духе Пемброк говорил им еще в январе. Но Пемброк был теперь в немилости, и маловероятно, чтобы Эдуард принял во внимание какие бы то ни было его просьбы только ради соблюдения высказанных им тогда обещаний. Совсем уж невероятно, чтобы мстительные Деспенсеры одобрили или позволили такое проявление милосердия. Более правдоподобно предположение, что какая-то высокопоставленная и влиятельная особа вступилась за Мортимеров — возможно, сама королева. Вряд ли верно, будто бы она просила сохранить жизнь Мортимеру из любви к нему, но доказательства отсутствуют. Ничего не известно также о вмешательстве французской родни леди Мортимер.^{770}.

Если Изабелла действительно вмешалась в это дело, то, вероятно, ради леди Мортимер, несчастьям которой она, согласно источникам, весьма сочувствовала; возможно, Изабелла также испытывала затаенное сочувствие к самим Мортимерам: в конечном счете они потеряли все в противостоянии тому самому семейству, которое теперь угрожало ее собственному положению. Разумеется, она должна была с большим удовлетворением воспользоваться случаем противопоставить свое влияние влиянию фаворитов, чья власть в то время еще не проникала за двери королевской спальни; ведь Эдуард все-таки прислушался к просьбам Изабеллы по делу Сомертона, и, вероятно, ценил поддержку, оказанную ею во время недавних мятежей.

Тем не менее современникам было совершенно очевидно, что Изабелла опять сознательно выступила против Деспенсеров в пользу их врагов, и, поступая так, давала понять, что с нею следует считаться как с серьезным противником.

Мортимерам сохранили жизнь; но провести ее им предстояло в заключении (видимо, в башне Ленторн), в тесной камере высоко над землей, в условиях «намного менее приятных, чем подобало бы», питаясь весьма скудно — тюремщикам выдавали всего 3 пенса в день на их содержание;^{771} будучи узниками благородного происхождения, они могли ожидать относительно комфортабельного помещения и некоторых привилегий, но королевское милосердие не было безграничным, да и Деспенсеров нужно было как-то удовлетворить.

Еще в мае, помня, что срок перемирия с шотландцами подходит к концу, король объявил о своем намерении провести очередную кампанию против Брюса и приказал войскам собраться в Ньюкасле 22 июля. В июне, как только срок перемирия истек, Брюс возобновил набеги на северные области страны. Когда Эдуард наконец выступил в поход на Шотландию, уже в августе (его сын-бастард Адам находился при нем)^{772} ,оказалось, что северные земли опустошены. В Лотиане людям его свиты удалось найти для пропитания престарелую корову — «самый дорогой бифштекс в моей жизни», как описал ее Сюррей.

6 сентября Эдуард отправил оптимистическое сообщение, что не встречает сопротивления, 18 сентября он все еще надеялся на успех,^{773} но к началу октября его войска были деморализованы голодом и повальной дизентерией — Адам, умерший во время этого похода^{774}, видимо, стал одной из жертв этой эпидемии, — и у короля не оставалось иного выбора, кроме как вернуться на юг, в Йоркшир, где он надеялся пополнить ряды своих войск.^{775}

Между тем Брюс, намереваясь застать Эдуарда врасплох и захватить в плен, переправился через Солуэй-Ферт и к 12 октября достиг Норталлертона в Йоркшире. Во время этой кампании Изабелла находилась в Нортумберленде;^{776} Эдуард отправил ее в укрепленное аббатство Тайнмут^{777}, что в свете последующих событий оказалось не слишком мудрым решением. 13 сентября он отправил туда письмо своей племяннице Элинор де Клер^{778}, главной фрейлине королевы, которая в то время прислуживала ей. Когда король добрался до Йорка, он послал Изабелле двадцать штук осетров — видимо, ее любимое блюдо — и еще тринадцать штук Элинор.^{779}

К 14 октября Изабелла была еще в Тайнмуте, а король с Деспенсерами находились всего в 14 милях к востоку от Норталлертона, в цистерцианском монастыре Риволкс. Там они получили спешное известие, что шотландцы быстро приближаются. Эдуард, «всегда малодушный и невезучий на войне»^{780}, едва успел бежать в Бридлингтон и оттуда в Йорк, бросив казну, государственные документы и личный багаж. Он хорошо понимал, что после этого побега его жена останется запертой в Тайнмуте и беззащитной перед нападением армии Брюса, который теперь господствовал почти над всем Севером; все же Эдуард успел черкнуть несколько строк Томасу Грею, коменданту близлежащего замка Норхем, предупреждая, чтобы тот удвоил бдительность, и поручая королеву его защите; в случае появления шотландцев комендант должен был призвать на помощь всех кастелянов восточной пограничной марки и принять меры по спасению Изабеллы.

Эдуард послал также приказы графам Ричмонду и Аттолу и сенешалю своего двора, поручая им собрать отряд из людей Деспенсеров и укрепить Тайнмутскую обитель. Затем он написал Изабелле, сообщая, что направил Ричмонда и Аттола ей на подмогу, но о Деспенсере не упомянул. Тем не менее похоже, что она все-таки узнала о его намерении прислать людей Деспенсера, так как во втором письме Эдуард сообщил, что уполномочил французского рыцаря Анри де Сюлли возглавить защиту Тайнмута, поскольку понимал, что Сюлли «будет для нее приятнее, чем другие».^{781} Это следует почти без сомнений понимать как косвенный намек на Деспенсера, чье имя Эдуард, похоже, не хотел упоминать, обращаясь к жене.

Изабелла осознавала опасность ситуации и понимала, что у нее не достанет сил, чтобы выдержать осаду. Не могла она также позволить себе ждать, пока прибудут граф и Сюлли, поскольку шотландцы уже подходили к Тайнмуту. В этих критических обстоятельствах Изабелла могла положиться только на опыт и отвагу молодых сквайров из числа ее служащих, которые старались изо всех сил укрепить дряхлые фортификации аббатства, а потом, выяснив, что перед захватчиками устоять не удастся, снарядили корабль, благодаря чему королева смогла бежать морем в более безопасное место на юге; впоследствии она наградила сквайров за верную службу.^{782}

Но ей пришлось вынести опасное плавание по бурному морю, страдая от тяжелых условий и бытовых лишений на корабле, вынужденном ускользать от враждебных фламандских судов, курсировавших по Северному морю ради помощи своим союзникам-шотландцам. Для двух спутниц королевы плавание окончилось трагически: одна утонула в море, другая умерла вскоре после высадки на берег.^{783}

Четыре года спустя Изабелла прилюдно обвинила Деспенсера во всем, что тогда случилось, заявляя, что он убедил Эдуарда бежать и не задумался, какие последствия это повлечет для нее. Но это обвинение, пожалуй, было несправедливо, так как жена самого Деспенсера находилась с нею в Тайнмуте, и именно его люди должны были прийти на помощь. Но в тот момент Изабелла, измученная пережитыми злоключениями и удрученная тем, что Эдуард поставил безопасность свою и фаворита выше, чем заботу о жене, вполне естественно хотела найти виноватого, и им оказался Деспенсер. И к 1326 году она уже была готова обвинять его во всех своих несчастьях.

Несколько позже, когда королева благополучно достигла суши в Скарборо и собиралась ехать в Йорк, чтобы присоединиться к мужу, к Изабелле явились королевские гонцы^{784} и сообщили, что, после бегства Эдуарда Брюс захватил все его имущество в Риволксе, а затем сразился с королевскими войсками при Байленде[83], причем разбил их наголову и взял в плен графа Ричмонда.^{785}

Судя по всему, в тот день терпение королевы лопнуло.

6. «Тогда пусть себе живет, забытая и покинутая»

Вплоть до осени 1322 года все источники подтверждают, что Изабелла неизменно поддерживала мужа, а он столь же неизменно относился к ней с большим уважением. По всем признакам на протяжении десяти лет после смерти Гавестона они представлял собою прочную и успешную королевскую пару. Она проявила себя как верная и преданная жена, а он выказывал ей почет, уважение и щедро одаривал материальными благами.

Но теперь наступила резкая перемена. Между 1 ноября 1322 года и 18 сентября 1324 года в ведомостях канцелярии и счетах придворного хозяйства Изабелла почти не упоминается;^{786} она практически не имела больше отношения к делам покровительства и получила, судя по документам, лишь несколько незначительных подарков.^{787} Все это несомненно указывает на то, что она впала в немилость. Без сомнения, причиной разлада между нею и Эдуардом стало ее негодование из-за пережитых в Тайнмуте невзгод.

Сказалось, скорее всего, и то, что Изабелла наверняка выразила вслух свою ярость и отвращение к Деспенсеру-младшему, чье пагубное влияние мало-помалу подрывало ее собственную власть, а также — на этом она упорно настаивала — стало причиной смертельной опасности для нее. Но даже если сбросить со счетов этот упрек, она имела основания возмущаться тем, как фаворит взял в оборот ее мужа; если же она знала, что Хьюго является ее соперником и в более личном смысле слова, это могло лишь сильнее разжечь ее ревность. В те годы, когда Эдуард эмоционально, а может, и сексуально привязался к Гавестону, Изабелла, по сути, была еще девочкой, слишком юной, чтобы справиться с ситуацией; однако теперь уверенная в себе, красивая женщина двадцати семи лет, мать четверых детей, в том числе наследника престола, не собиралась молча терпеть оскорбление своему достоинству — и своей женственности.

Более поздние свидетельства позволяют предположить, что отвращение Изабеллы было подстегнуто пониманием причины господства Деспенсера над королем — извращенных половых отношений.^{788} Многозначителен и тот факт, что после 1321 года она больше не рожала Эдуарду детей. Пол Догерти указал на то, что в более поздних письмах к королю она избрала мишенью горьких упреков Хьюго-младшего, а старшего Деспенсера не упоминает. Поскольку большинство политических деятелей того времени явно считали последнего ответственным за тиранию почти наравне с сыном, похоже, что ненависть Изабеллы исключительно к сыну действительно объясняется личной ревностью и обидой. Она никогда не ссорилась открыто со старшим Деспенсером: он не был ее соперником в постели мужа, и, судя по отсутствию свидетельств, вряд ли когда-либо проявлял к ней враждебность. Один хронист утверждает, что он был на самом деле достойным человеком, которого увела на дурную дорожку и в конце концов погубила чрезмерная любовь к сыну. Так или иначе, Деспенсер-старший был крайне непопулярен.

Некоторые писатели, исходя из внезапности разрыва между Эдуардом и Изабеллой, высказывали предположение, что тому могла быть и иная, более мрачная причина. Позже Изабелла горячо обвиняла Деспенсера во «вмешательстве» в ее брак и в отчуждении короля от нее: «Некто стал между моим мужем и мною, пытаясь разрушить наш союз».^{789} Здесь, конечно, могут подразумеваться либо попытки Деспенсера отравить душу короля наветами против королевы, либо гомосексуальная связь между Эдуардом и Деспенсером. Но в феврале 1326 года Изабелла жаловалась, что Хьюго стремился обесчестить ее всеми возможными способами;^{790} это же утверждение повторилось среди обвинений, выдвинутых против Деспенсера в ноябре 1326 года^{791} и было зафиксировано большинством хронистов. На этом основании предполагалось^{792}, что королева стала жертвой сексуальных посягательств со стороны Деспенсера. Слова «всеми возможными способами» в какой-то степени, видимо, относятся к развязанной Деспенсером кампании по дискредитации Изабеллы, к его пренебрежительному и оскорбительному обращению с ней, и к возможной гомосексуальной связи с ее мужем, но за ними может стоять какой-то серьезный проступок в сексуальном отношении к самой королеве с целью унизить и запугать ее.

Мог ли Хьюго сам забраться па супружеское ложе при попустительстве Эдуарда, или даже совершить насилие? Это не выходит за пределы возможного — если учесть его жестокость к другим женщинам.

Эдуард ответил на обвинения Изабеллы протестами, обращенными к ней и ее брату Карлу IV: «никогда, ни по малейшему поводу, не причинили ей никакого вреда Деспенсеры», и еще: «даже и помыслить невозможно, чтобы Хьюго, в частной ли жизни или прилюдно, словом либо делом, либо выражением лица проявил к королеве не то отношение, какое должно проявлять к государыне». Более того, он подчеркнул, что ее переживания по поводу смертельной опасности со стороны Деспенсера беспочвенны.^{793} Эдуард явно искажал истину с полной беззастенчивостью — или у него была весьма короткая память.

На отношения Изабеллы с мужем могли повлиять и другие факторы. Основными могли быть горечь и отчаяние, накопившиеся за многие годы, когда она вынуждена была мириться со слабостями Эдуарда: она так старалась исполнять свой долг, достойно играть роль жены и королевы, иногда перед лицом опасностей и откровенных провокаций, а он теперь готовился заменить ее Деспенсером! Возможно, она уже давно втайне презирала Эдуарда за то, что он не соответствовал идеалу короля, воплощенному в образе ее отца Филиппа IV, и постепенно разочарование уничтожило последние остатки уважения к нему.

В «Хронографе королей французских» (Chronographia Regum Francorum) — источнике в целом мало надежном — утверждается, что у Эдуарда в то время была связь с его племянницей Элинор де Клер^{794}, и одновременно с ее мужем Хьюго^{795} — что, несомненно, должно было лишить Изабеллу последних иллюзий. Он не только переписывался с Элинор, но также подарил ей кое-что из имущества, конфискованного у сторонников Ланкастера после Боробриджа, в то время как Изабелла не получила ничего.^{796} Однако эти факты не могут служить доказательством сексуальных отношений: дядя мог оказать благодеяние любимой племяннице, даже если ее супруг был врагом королевы.

Изабелла могла разгневаться еще и потому, что услышала, что ее муж занимается развратом с людьми низкого звания. В одной из книг домовых записей двора Эдуарда за 1322 год отмечены выплаты значительных сумм Робину и Саймону Ходам, Уоту Коухерду (то есть «коровьему пастуху»), Робину Дайеру (« Красильщику») и другим за то, что провели четырнадцать дней в его обществе. Конечно, эти плебеи могли сопутствовать ему в каких-либо невинных забавах вроде копания канав, однако об этом не упоминается, слова «в его обществе» выглядят как эвфемизм, а большие суммы денег представляются платой за молчание. И если эти люди прожили при дворе две недели, то Изабелла, разумеется, услышала о них.

Какова бы ни была причина, вызвавшая разлад между венценосными супругами, Изабелла, видимо, открыто проявила свои чувства, и Деспенсер, с некоторых пор видевший в ней угрозу своему влиянию, решил этим воспользоваться. Он сделал все возможное, чтобы превратить нелады между мужем и женой в серьезное расхождение. Фруассар пишет: «Он злокозненно вызвал такой разлад между [ними], что в течение длительного времени король не только не оставался в обществе королевы, но даже вовсе не видел ее». Перед Рождеством, 23 декабря, Эдуард известил своих шерифов и бейлифов, что после праздников, которые супруги должны были провести вместе в Йорке, королева отправится в длительное паломничество по всей Англии, рассчитанное не менее чем на девять месяцев, до Михайлова дня 1323 года — королевским чиновникам предписывалось оказывать ей всяческое содействие в пути.^{797} Поскольку у нас нет никаких свидетельств об осуществлении этого путешествия, мы можем сделать вывод из сказанного, что либо Деспенсер так преуспел в отравлении души Эдуарда, настраивая его против Изабеллы, что тот уже было готов отправить жену в изгнание, по утверждению Фруассара, либо сама Изабелла в гневе решилась покинуть супруга. В обоих случаях Эдуарду потребовалось бы дипломатичное объяснение ее отсутствия.

Когда король и королева вернулись в Лондон 12 января 1323 года, Изабелла поселилась в Тауэре с принцем Эдуардом и прожила там до 17 февраля, а может и дольше.^{798} Есть запись о том, как 3 февраля она обедала в Тауэре со своим десятилетним сыном.

Отношения супругов не могли улучшиться после того, как в феврале Эдуард затеял напасть на Льюиса де Бомонта, епископа Даремского. После Байленда Бомонт, отчаявшись дождаться, когда король сумеет защитить своих подданных в северных областях, попытался вступить в мирные переговоры с Брюсом. Король сердито напомнил ему про обещание «быть каменной стеной против скоттов» и пожаловался, что епископ не сдержал слова.^{799} Естественно, Деспенсер воспользовался ссорой; возможно, он даже сам разжег ее, рассчитывая дискредитировать королеву, которая настояла на избрании Бомонта. В результате и Генри де Бомонт, и Изабелла Вески, давние друзья обоих супругов, также лишились милостей Эдуарда.

Седьмого февраля Изабелла и Элинор де Клер использовали свой вес при дворе, чтобы добиться слушания прошений, переданных Джоном Сэдингтоном.^{800} Десять дней спустя обе они написали исполняющему обязанности казначея Уолтеру Норвичу, прося, чтобы тот проявил благосклонность и выплатил скромную сумму, которую король выделил на содержание заключенной леди Мортимер. Изабелла теперь называла ее «нашей дорогой и весьма любимой кузиной». ^{801}Королева, несомненно, сочувствовала беде этой леди — но уже чувствовала, что ее влияние слабеет, и прибегла к помощи жены Деспенсера ради достижения своей цели.^{802}

Эти письма были написаны в Тауэре, где в то время находились в заключении муж леди Мортимер и его дядя. Возможно, это простое совпадение. Весьма маловероятно, чтобы Изабелла посещала их, пока жила там: в конце концов, они были осуждены за измену ее мужу. Однако Роджер мог ухитриться как-то передать записку королеве, умоляя помочь его жене. Спустя полгода стало известно, что он сумел добиться расположения Жерара д'Альспэ, заместитель коменданта Тауэра, а на это должно было уйти немало времени. В феврале преданность этого служаки королю могла уже пошатнуться настолько, что он взялся передать тайное послание королеве.

Чем кончилась история с прошениями королевы и Элинор де Клер, неизвестно. Леди Мортимер оставалась в хемпширской тюрьме до апреля 1324 года, когда ее перевели в королевский замок Скиптон-ин-Крейвен в Йоркшире, разрешив пользоваться услугами четырех служанок, с выдачей на питание и все прочие расходы всего одной марки на день.^{803}

Проследить перемещения Изабеллы между 7 февраля и 10 июня сложно. Не исключено, что она действительно отправилась частным образом в паломничество к нескольким святыням. Видимо, она старалась держаться в тени, или ее вынуждали к этому.

После нескольких месяцев тирании Деспенсеров народ стал забывать о предательстве и эгоизме Ланкастера и вспомнил о том, что он старался умерить гнет королевской власти и улучшить управление страной. Его теперь почитали не просто как народного героя, но как мученика за английские вольности и даже как святого.^{804} Среди верующих быстро распространился культ нового святого: могила в Понтефракте стала местом паломничества, как и собор святого Павла, где к одной из колонн была прикреплена плита с изображением Ланкастера и надписью в память об Ордонансах, соблюдению которых он отдал много усилий. Очень скоро пошли разговоры о чудесах, совершающихся на его могиле — якобы мертвый ребенок вернулся к жизни, а несколько калек исцелились. Были созданы и обрели широкую популярность песни, сопоставляющие Томаса Ланкастера с Фомой Беккетом и Симоном де Монфором. К 1325 году образ Ланкастера уже ассоциировался в воображении народа со святым Георгием^{805}, и даже раздавались призывы к его канонизации.

Так после смерти Ланкастер оказался ничуть не меньшей угрозой, чем при жизни — причем угрозой, уже неустранимой. Обеспокоенный король велел снять памятную плиту в церкви и запретил паломничество, для чего поставил охрану вокруг гробницы Ланкастера, но многие пренебрегали запретом, и толпы по-прежнему стекались в аббатство Понтефракта, как и к опустевшей колонне у святого Павла.^{806} В 1323 году две тысячи человек, обнаружив, что их не пускают принести дары у гробницы, напали на королевских стражников и убили двух из них.^{807} Это событие может служить мерой возмущения, направленного против засилья Деспенсеров в управлении страной, равно как и против слабого, порочного короля.

3 марта 1323 года был казнен за измену Эндрю Харкли. Подобно Бомонту, потрясенный и возмущенный тем, что случилось в Байленде, он решился по собственной инициативе договориться с шотландцами, имея в виду признать Брюса их законным королем, с чем Эдуард ни за что не смирился бы. Но Харкли был большим реалистом, чем король, — ведь в тот год сам папа признал суверенность Брюса — и совершил преступление в интересах мира, будучи убежден, что эта долгая и выматывающая война никогда не будет выиграна; впоследствии выяснилось, что и королева Изабелла придерживалась тех же взглядов.

Перед смертью Харкли пришлось претерпеть все ужасы наказаний, предусмотренных для предателей, хотя он умер, уверяя, что никогда предателем не был.^{808} А после его гибели Пемброк и Деспенсер активно взялись за переговоры с Брюсом и достигли соглашения о перемирии на тринадцать лет, которое было подписано 30 мая.^{809} До самого конца царствования Эдуарда войны больше не было.

В тот же день открылась сессия Парламента в Бишопсторне, близ Йорка, и Генри де Бомонт, старый друг королевы, был арестован. Разгневанный на короля за обиды, чинимые его брату, епископу Даремскому, он отказался участвовать в обсуждении перемирия с шотландцами, и когда появился в Парламенте, ему было велено удалиться. «Ничто не доставило бы мне большего удовольствия!» — огрызнулся он, что и дало возможность обвинить его в неповиновении властям.^{810} Изабелла могла присутствовать при этой сцене; они с Эдуардом были в Селби 10 июня и в Йорке 3 и 4 июля.^{811} Вероятно, между ними наметилось некоторое примирение, но арест Бомонта не мог не привести к новой обиде с обеих сторон, особенно когда Бомонт отказался принести присягу верности Деспенсеру и был за это отправлен в тюрьму.^{812} После его удаления от двора Изабелла должна была почувствовать себя еще более одинокой.

1 августа 1323 года Роджер Мортимер совершил дерзкий побег из Тауэра. До него это удалось лишь одному человеку — Ранульфу Фламбару в 1101 году. На эту дату приходился день рождения Роджера и церковный праздник Святого Петра-на-Углу, покровителя гарнизона Тауэра. Очевидно, к этому времени строгость содержания Мортимера несколько ослабла, так как он сумел завоевать симпатии Жерара д'Альспэ, и тот принес ему ломик и кирку, чтобы проделать дыру в каменной стене камеры. Именно при попустительстве д'Альспэ Мортимер устроил тем вечером «большой пир, пригласив сэра Стивена Сигрейва, коменданта Тауэра» и своих собственных тюремщиков. Но к вину подмешали некое снадобье, и вскоре гости впали в бессознательное состояние. Как только безопасность была обеспечена, д'Альспэ помог Мортимеру выбраться из дыры в стене камеры, которая, видимо, находилась в башне Ленторн;[84] это здание примыкало постройке (ныне — башня Уэйкфилд), где на нижнем этаже располагалась кордегардия, а наверху — королевские покои. За ними находился главный зал и апартаменты королевы.

Сквозь дыру в стене Мортимер и д'Альспэ попали на королевскую кухню. Они взобрались по большому дымоходу на крышу жилой башни, откуда, вероятно, перебрались на свинцовую крышу прилегающей башни святого Фомы. При помощи веревочных лестниц им удалось спуститься по мощной стене наружного двора к пристани. Д'Альспэ заранее позаботился, чтобы там находилась лодка, на которой они с Мортимером переправились через Темзу на сюррейский берег, где уже ожидали друзья Роджера с лошадьми. Маленький отряд помчался вскачь, и за ночь они достигли Нетли на побережье Гэмпшира. Другая лодка перевезла их на поджидающее судно, предоставленное лондонским купцом Ральфом Боттоном; на следующий день оно отплыло во Францию и высадило беглецов в Нормандии.

Затем Мортимер и его друзья направились прямиком в Париж и обратились с просьбой о защите к французскому королю^{813}, который принял их «с великим почетом»* что вызвало резкое недовольство Эдуарда II.^{814} Теплый прием, оказанный Карлом Мортимеру, наверняка особо задел Деспенсера, которого приговорили к изгнанию из Франции в 1321 году, когда он занимался пиратством, после чего он не питал любви к французам.^{815} Еще обиднее был ответ Карла на жалобу Эдуарда: он сказал, что готов выслать всех английских изгнанников из Франции, если король, в свою очередь, вышлет всех французских изгнанников из Англии — подразумевая, разумеется, Деспенсера.^{816}

Стрикленд цитирует «старую хронику», где утверждается, что «сонное зелье» доставила Мортимеру королева, и необоснованно считает, что Мортимер пересек Темзу вплавь, и «королева сильно беспокоилась, хватит ли ему сил добраться до сюррейского берега, так как он долго пробыл в заключении». Но ни в одном из достоверных источников нет указаний на то, что Изабелла была вовлечена в подготовку побега Мортимера, нет даже доказательств, что она вообще была в Лондоне и уж тем более жила в Тауэре в те дни. На самом деле первым из английских писателей мнение, что Изабелла помогла Мортимеру бежать, высказал драматург Кристофер Марло (в пьесе «Эдуард Второй», написанной в 1593 году). Ему вторил Майкл Дрейтон, чьи домыслы содержатся в трех пьесах, написанных между 1596 и 1619 годами.^{817}

Тем не менее фантастическое утверждение Стрикленд поддерживают многие писатели, уверенные, что Изабелла была сообщницей Мортимера. Доказательством служило рассуждение такого порядка: д'Альспэ, занимавший ответственный пост, не стал бы подвергать опасности свою карьеру и даже жизнь ради помощи безземельному предателю, который ничем не мог вознаградить его, если только ему не пообещали покровительство какой-либо влиятельной особы — например, Изабеллы.^{818} Но думать так — значит, возможно, недооценивать степень убежденности Мортимера и д'Альспэ в своей правоте и особенности психологии того времени. Когда Мортимеру удалось уговорить д'Альспэ, тот был уже готов на любой риск, лишь бы свергнуть Деспенсеров. Он мог также хотеть этого по каким-то своим причинам.

Впрочем, мы не должны отбрасывать и возможность того, что теплый прием Мортимера у Карла IV объяснялся не только его антипатией к Деспенсерам и заботой о сестре, терпящей от них обиду, но и личным обращением Изабеллы. Карл не мог не быть осведомлен о тирании Деспенсеров и должен был увидеть в Мортимере, их злейшем враге, способ как-то противодействовать им и тем самым помочь Изабелле. Англия тогда не вела войны с Францией, и трудно представить, какой еще резон мог быть у Карла привечать такого известного беглеца. Что касается самой Изабеллы, то она, вероятно, приложила руку к отмене смертного приговора Мортимеру и, несомненно, пыталась помочь его жене — может быть, по его личной просьбе. Она могла к этому времени уже понять, что Мортимер — единственный, кто способен сопротивляться тирании Деспенсеров, и, соответственно, может оказаться очень ей полезен. Пользуясь влиянием на брата, она, возможно, косвенно способствовала побегу Мортимера, а если так, то должна была знать о нем заранее.

Майкл Драйтон утверждал также, что союзник Мортимера, епископ Орлитон, помог ему бежать. Это утверждение хорошо подтверждается свидетельствами современников. Адам Орлитон родился в одном из герфордширских поместий Мортимера, в 1317 году стал епископом в Херефорде, а до того провел много лет, делая достойную карьеру при папской курии. За последние годы он стал близким другом и союзником Роджера Мортимера, своего патрона. Он посылал людей на помощь Мортимеру при набеге на земли Деспенсера и стойко поддерживал Мортимеров при их атаке на Деспенсеров в Парламенте. Даже теперь, когда они оба сидели в тюрьме, осужденные как изменники, Орлитон не оставил их без поддержки. Напротив, он остался одним из самых активных оппонентов Деспенсеров.

Репутация Орлитона пострадала из-за резких высказываний хрониста Джеффри Бейкера, которые, как мы можем доказать, неверны. Отнюдь не будучи таким беззастенчивым интриганом, как уверяет Бейкер, Орлитон был умным политиком, законоведом и дипломатом, очень серьезно относился к своим церковным обязанностям, искренне оплакивал неумелое правление Эдуарда II и злоупотребления Деспенсеров и страдал от тех последствий, к которым это привело европейские дипломатические круги. Он также питал чрезвычайное почтение к достоинству пап и епископов и был другом хитроумного Иоанна XXII.^{819} Архиепископ Рейнольде был высокого мнения о способностях Орлитона — но, осмелившись открыто одобрить мятежные действия Мортимера, тот естественным образом стал мишенью для гнева короля.

В феврале 1324 года Деспенсер совершил действие, какого прежде никто не осмеливался предпринять против какого-либо епископа: он обвинил Орлитона перед Парламентом в преступном попустительстве и поддержке врагов короля, а также в том, что он-де обеспечил оружие и лошадей, которые позволили Мортимеру бежать. Пользуясь своей епископской неприкосновенностью, Орлитон отказался отвечать на обвинения, заявив, что отвечает лишь перед папой, архиепископом Кентерберийским и равными по рангу духовными лицами. Когда же Эдуард приказал епископу Кентерберийскому взять Орлитона под стражу, это вызвало фурор в среде духовенства, и в результате архиепископы Рейнольде и Мелтон, а также Александр Бикнор, архиепископ Дублинский, взяли Орлитона под защиту и пригрозили, что всякий, кто отважится учинить над ним насилие, будет отлучен от церкви.^{820}

То был первый раз, когда Рейнольде, до того остававшийся неколебимым другом короля, не исполнил его желания, и это должно было болезненно задеть Эдуарда. Тем не менее он заставил своих судей объявить Орлитона виновным, конфисковал его поместья и личную собственность и взял его под стражу.^{821}

В апреле 1324 года король пожаловался папе на предательство Орлитона, а в мае потребовал, чтобы тот лишил его епископского сана.^{822} Но, как и в случае с Бергершем, понтифик отказался удовлетворить это требование за неимением веских доказательств измены.

Эдуард также потребовал низложения Джона Дрокенсфорда, епископа Батского и Уэлского, весьма мирского и беззастенчивого, который также числился среди друзей Мортимера и был тесно связан с Орлитоном и Бергершем. Однако Бергерш, сильно напуганный жестким обращением короля с Орлитоном, поспешил заключить льстивый (и неискренний) мир с Эдуардом, обещая беззаветную преданность и послушание. Эта уловка позволила ему отчасти восстановить доброе расположение к себе государя и вернуть отобранные церковные доходы.

И все же маловероятно, чтобы сам Орлитон устраивал побег Мортимера, хотя он мог испросить помощи у королевы. Айен Мортимер в биографии своего однофамильца выдвинул убедительные доводы того, что и замысел, и осуществление принадлежали самому Мортимеру — если учесть, как он сумел обработать д'Альспэ, а также его контакты в лондонском Сити, где он пользовался большой популярностью;^{823} в частности, среди его знакомых были две выдающиеся личности, Ричард де Бетюн и Джон де Жизор.^{824}

Однако впоследствии обнаружилось, что через них Мортимер поддерживал связь с рядом влиятельных сторонников, включая Орлитона, и побег был частью более широкого плана по сплочению всех противников Деспенсеров. И если все-таки именно Изабелла год назад вмешалась в судьбу Мортимера, тогда Орлитон мог, зная об этом, посвятить ее в планы побега и попросить о содействии у короля Карла.

Некоторые хронисты, удрученные гнетом Деспенсеров, рассматривали побег Мортимера как акт божьей воли и уверяли, будто его вывел из темницы ангел, подобно святого Петру.^{825} Изабелла могла воспринять это событие сходным образом. Вырвавшись на свободу, Роджер сделался потенциальным средоточием организованной оппозиции. Поддавшись панике, король бросил все силы на то, чтобы найти и схватить беглеца, живым или мертвым, разослал объявление о поимке по всей Англии, но его офицеры искали не там, где следовало. До самого конца августа 1323 года Эдуард был убежден, что Мортимер укрылся либо в Уэльсе, либо в Ирландии.^{826} Только к концу сентября он узнал, что преследуемая жертва поселилась со своими родичами в Пикардии^{827}, вне досягаемости короля Англии.

Даже в изгнании Мортимер доказал, что представляет собой смертельную угрозу для Деспенсеров. В ноябре он отправил наемного убийцу из Сент-Омера в Англию с целью убить их самих и нескольких ближайших приспешников. Попытка не удалась — наемник добрался до Лондона, но был арестован и допрошен.^{828} Однако этот случай показал, как далеко готов зайти Роджер, чтобы отомстить наиболее ненавистным врагам, и породил у Эдуарда опасения, как бы Мортимер, при поддержке Карла IV (который к этому времени поссорился с Эдуардом II), не вторгся в Англию ради того, чтобы разделаться с Деспенсерами. Теперь Эдуард обвинил Карла и его дядю Валуа в содействии побегу Мортимера.^{829} Этот факт иногда приводят как доказательство причастности к делу Изабеллы, но если бы Эдуард — и, что важнее, Деспенсеры — в результате тщательного официального расследования побега заподозрили ее, они без всяких колебаний обвинили бы ее в измене.

В последующие месяцы Эдуард получал противоречивые донесения о местонахождении Мортимера. 6 декабря его известили, что Роджер побывал в Эно, а оттуда направился в Германию; затем, около 13 декабря, прибыло известие, что он поехал на юг, в Тулузу, с графом Булонским.^{830}

Имя Изабеллы опять исчезает из документов до 13 октября 1323 года; возможно, она продолжила свое паломничество. Она была с Эдуардом в Личфилде 19-20 декабря, затем вместе с ним отправилась на юг, в Саттон-Колдфилд^{831}, а оттуда — в замок Кенилворт, прежде принадлежавший Ланкастеру, где двор с превеликой пышностью отпраздновал Рождество. В январе король и королева были гостями Деспенсера в его замке на реке Трент в Хенли, а в феврале посетили Глостер и близлежащий замок Беркли, прежде чем возвратиться в Лондон.^{832}

Теперь Эдуард погрузился в новый яростный спор с Карлом IV. Еще в сентябре Карл призвал своего деверя принести ему оммаж, но Эдуард ухитрился уклониться от вызова под предлогом, что не может безопасно оставить свое королевство — иными словами, Деспенсеры не хотели, чтобы он уезжал, опасаясь открытого выступления своих врагов в его отсутствие. Хотя Карл и согласился отложить церемонию до июля 1324 года, предоставление им убежища Мортимеру вызвало недоверие и обиду со стороны Эдуарда. С обеих сторон уже накопилось много недобрых чувств, когда, в октябре разгорелся спор из-за bastide, то есть укрепленного городка, который французы начали строить на землях приората Сен-Сардо в области Аженэ, принадлежащей англичанам; гасконские подданные Эдуарда враждебно отреагировали на этот, по-видимому, незаконный акт и напали на бастид, причем был убит французский сержант. Эдуард не санкционировал это нападение, он вообще ничего о нем не знал, но возникли опасения, что инцидент может привести к войне между Англией и Францией — той самой, ради предупреждения которой заключался брак Изабеллы.

Французы действительно высказали бурное возмущение, и Мортимер, пользуясь случаем, немедленно предложил свой меч Карлу IV, поступив как изменник — добровольно желая воевать против своего законного государя Эдуарда II в Гаскони.^{833}

В январе 1324 года Карл дал понять, что принимает уверения Эдуарда в непричастности к инциденту в Сен-Сардо. Но в феврале, когда выяснилось, что Эдуард почти ничего не предпринял для урегулирования ситуации, да к тому же явно оттягивает момент принесения оммажа, король Франции пригрозил захватить Гасконь. Надвигался кризис, и 23 февраля Парламент собрался в Вестминстере для обсуждения проблемы.

В марте Эдуард внезапно прекратил выплату некоторых сумм, которые был должен Изабелле.^{834} Боялся ли он — возможно, подстрекаемый Деспенсерами, — что та сочувствует Карлу IV? В апреле он заставил Изабеллу направить брату послание с мольбой не трогать Гасконь, причем велел напомнить Карлу, что ее брак заключался с целью обеспечить длительный мир между двумя королевствами.^{835} Подразумевалось, что если война разразится, брак будет расторгнут. Знаменательно, что той весной Изабелла получила письмо от неустановленного лица, содержащее совет: дать наставление французскому рыцарю, присланному в Англию Карлом IV, по возвращении во Францию сказать своему господину, что рассмотрение дела о Гаскони следует поручить в первую очередь Деспенсеру и Пемброку. Было ли это предупреждением Карлу не вовлекать больше Изабеллу в эти дела? Мы очень мало знаем о деятельности или перемещениях Изабеллы в этот период, кроме того, что 27 июня она писала канцлеру Болдоку с просьбой назначить Пемброка и других особ в качестве судей с правом самостоятельного решения относительно принадлежащего ей леса Хэйверинг. Весьма вероятно, что она все еще была в немилости и весьма благоразумно — учитывая непредсказуемое поведение мужа и атмосферу страха и смятения, созданную им^{836} — старалась держаться тише воды, ниже травы.

Пемброка действительно направили во о Францию для переговоров с Карлом IV о Гаскони, но 23 июня он скоропостижно скончался там, вероятно, от апоплексии. Ходили слухи, что его якобы «убили исподтишка, когда он сидел на стульчаке».[85] Независимо от истинной причины, его смерть уничтожила последний барьер умеренности, который хоть как-то отгораживал Эдуарда от полного и безнадежного порабощения Деспенсерами. В июле, отказываясь от прежде данного слова, он велел своим посланникам при дворе короля Франции отказаться от выдачи Карлу IV английских подданных, виновных в эксцессах в Сен-Сардо. Затем, добавив оскорбление к ущербу, он вновь попросил отложить церемонию оммажа. Карл наконец потерял терпение и объявил Гасконь своим владением. На следующий месяц он отправил в герцогство войско для установления там своей власти.

В ответ Эдуард назначил наместником короля в Гаскони своего неопытного и не пользующегося популярностью двадцатидвухлетнего сводного брата Эдмунда, графа Кентского. Этот выбор не был слишком мудрым, поскольку Кент, великолепный молодой человек огромного роста и силы, увы, был слабой и доверчивой личностью. Ему ничего не стоило санкционировать акты насилия или нарушение законов святилища. Он немедленно настроил против себя гасконцев, затребовав с них деньги и позволив служащим своего двора грабить все, что приглянется, да еще и похитив девушку, которая вызвала его вожделение.^{837} Когда Карл Валуа повел свое войско против Кента, последний оказался катастрофически неспособным полководцем и после нескольких поражений поддался на уловку Валуа — подписал перемирие на полгода в отчаянной попытке сохранить то, что еще оставалось от Гаскони. Французам, согласно условиям перемирия, досталась большая часть герцогства.^{838}

Вспыхнувшая между Англией и Францией вражда оказала сокрушительное воздействие на жизнь Изабеллы, поскольку у Деспенсера появился повод обращаться с нею как с врагом государства, еще сильнее подорвав позицию королевы и уничтожив последние остатки ее влияния. Фантазия его была неистощима. Сперва он потребовал, чтобы она присягнула на верность ему лично, но она отказалась,^{839} как и Генри де Бомонт. Затем, 18 сентября, на поместья королевы был внезапно наложен секвестр — их вновь передали в руки короля, лишив Изабеллу значительной части доходов.^{840}

Предполагалось, что совершить этот шаг, якобы необходимый для безопасности, посоветовал королю епископ Стэплдон,^{841} напомнив ему, что земли королевы в Корнуолле с их ценными оловянными рудниками особенно беззащитны перед вторжением.^{842} Но подоплекой этого совета была открытая атака на королеву, так как Стэплдон был в сговоре с Дес-пенсером^{843}, и не может быть сомнений в том, что Деспенсер коварно убедил короля в способности Изабеллы, как француженки, устроить против него предательский заговор со своим братом.

Еще в 1317 году поместья королевы Маргариты были кратковременно секвестрованы, когда война с Францией казалась неизбежной — таким образом, прецедент имелся. Но Маргарита получила в качестве компенсации весьма существенное денежное пособие; Изабелле ничего подобного не дали. 25 и 26 сентября Эдуард внес изменения в им же установленные финансовые дела своей жены, и с 28 сентября сумма, выделяемая на ее личные расходы, была урезана с 11 тысяч марок до жалкой тысячи марок в год.^{844}

Изабелла пришла в ярость. Она была не из тех женщин, которые терпят подобные оскорбления своему достоинству и царственности, и обвинила и Деспенсера, и Стэплдона в потере положенного ей достояния — Деспенсеру предъявили это обвинение на суде в 1326 году.^{845} В средние века деньги не являлись адекватной заменой земельной собственности, которая обеспечивала особый общественный статус, а Изабелла была незаурядной стяжательницей. Но ее ожидали еще худшие перемены. 28 сентября, снова якобы по совету Стэплдона, Парламент приказал изгнать всех подданных короля Франции со службы королю и «нашей дражайшей супруге»^{846}— что сразу лишало Изабеллу преданных французов, которые состояли при ней много лет, кое-кто даже с того момента, когда она прибыла в Англию двенадцатилетней невестой.

9 октября король приказал изъять все золото, предназначенное для королевы, и все это попало прямиком в его сундуки, вместе с теми суммами, которые он давно задолжал жене; затем 14 октября, выплата денег на ее ежедневные расходы была передана Казначейству.^{847} Практически это свелось к тому, что Деспенсеры «посылали ей из королевской казны столько, сколько сами хотели». По сути, Изабеллу, одну из главнейших землевладельцев королевства, превратили в жалкую пенсионерку.^{848}

Но Деспенсерам и этого казалось мало. Ее никак нельзя было лишить звания матери наследника престола, но вскоре после Михайлова дня у нее отобрали троих младших детей под предлогом, что она, француженка, может подбить их на предательство против собственного отца. Заботу о детях поначалу поручили Элинор де Клер и сестре Деспенсера леди Изабелле Монтермер, супруге Ральфа де Монтермера, родича короля.[86] Принца Джона Элтемского, тогда восьми лет от роду, кажется, оставили при Элинор де Клер, но обеих принцесс, Элинор шести лет и Джоан — трех, вскоре после этого отправили жить к Монтермерам в Плиши и Мальборо.

Историки сходятся во мнении, что Изабелла не обладала излишними материнскими чувствами и даже пренебрегала детьми; но у нас нет никаких свидетельств того, что она была менее преданной матерью, чем все остальные венценосные матери, в эпоху, когда было принято заводить отдельный двор для наследников с самого раннего детства. Принцу Эдуарду был выделен двор, когда ему исполнилось пять лет, но трое младших отпрысков оставались с матерью, а это означает, что Изабелла активно участвовала в их воспитании. Фактически она была полна решимости играть решающую роль в их жизни, а не оставаться пассивной наблюдательницей. Похоже, она гордилась своими детьми, и потому ей было отнюдь не все равно, что с ними происходит. Судя по тому, как велика была ее радость, когда в 1326 году она вновь увиделась с младшими детьми, насильственное разлучение с ними должно было стать великим горем для нее и источником страданий на протяжении долгой разлуки. Если кто и относился к детям небрежно — так это те особы, которым поручено было следить за ними в тот период. Более того, все дети Изабеллы, особенно юный Эдуард, сохранили преданность ей на всю жизнь, а этого не могло бы случиться, будь она и в самом деле той равнодушной и отчужденной матерью, той «Иезавелью», какой ее вздумали изображать последующие поколения.

Теперь Изабелла, по сути, сделалась пленницей. Она потеряла статус, мужа, детей, влияние, доходы, друзей и свободу, ее уделом надолго стали глубокая тоска и постоянная тревога.^{849} В письме, тайно доставленном Карлу IV, она горько сетовала на потерю земель и слуг-французов, обвиняла Деспенсера в том, что он лишил ее любви мужа, и жаловалась, что с нею «считаются ничуть не более, нежели с какой-нибудь служанкой во дворце короля, моего мужа», которого она называет презрительно «жалким скрягой» или «скупым для меня, но щедрым к другому».^{850}

Элинор де Клер теперь постоянно находилась при ней в качестве «домоправительницы» или «chaperone»[87], хотела она того или нет; Деспенсер и король использовали Элинор и как тюремщицу, и как шпионку, — ей было велено постоянно иметь при себе печать королевы и читать все ее письма перед запечатыванием. Изабелла, «в великом гневе»^{851}, все же ухитрилась обойти ее надзор и тайно отправила во Францию брату еще одно письмо, где жаловалась на эти новые недостойные притеснения. Но когда потрясенный Карл IV отозвался, гневно потребовав избавить Изабеллу от подобного обращения^{852}, Эдуард предпочел проигнорировать его.

Вместо этого 18 ноября он распорядился выплачивать на пищу и питье королевы всего 2920 марок в год, или 1 фунт в день. Более щедрым он оказался относительно содержания ее двора, на которое отвел 1000 марок в день^{853} — но заодно издал указ о том, что всякий подданный Франции, не покинувший Англию, должен быть арестован и посажен в тюрьму, а его имущество конфисковано.^{854} К этому времени часть служащих-французов Изабеллы уже бежала во Францию, но около двадцати семи человек еще остались, в том числе ее писцы, два капеллана, Томас Бурхард и Пьер де Верной, врач Теобальд де Труа, и супруги Лонге[88]. Все они теперь оказались под угрозой и были размещены в церковных домах, разбросанных по всей стране.^{855} Изабелле не позволили даже вернуть им свободу, поручившись за их доброе поведение, хотя другим высокопоставленным особам такое заступничество позволялось.^{856} Во Франции Карл IV исходил негодованием и яростью из-за ареста своих подданных, что сильно смутило английских посланников при его дворе.^{857}

Хронист из Лэйнеркоста, как и сама Изабелла, был уверен, что именно Деспенсер являлся виновником изъятия земель королевы и ареста ее слуг. Автор из Лэйнеркоста утверждает также, что примерно в то же время Деспенсер убедил короля обратиться к папе с просьбой аннулировать его брак с Изабеллой, и сам направил Роберта Болдока и «нерелигиозного» монаха-доминиканца, Стивена Данхевида, в Авиньон для доставки этого послания. Утверждения хрониста отчасти подкрепляются тем фактом, что Данхевид был в то время действительно направлен с тайным поручением в папскую курию, причем в «Анналах святого Павла» упоминается о слухах про развод.

Сильнее всего должна была поразить королеву не столько мстительность Деспенсера и его желание унизить ее — она могла этого ожидать, — сколько откровенная злоба мужа, проявления которой ей прежде доводилось наблюдать лишь со стороны. Теперь, когда Эдуард разгневался на Карла IV, в результате нашептываний Деспенсера эта злоба обрушилась на нее саму. Она ничем не заслужила такого нестерпимого обращения; многие годы она была терпеливой, верной долгу и преданной женой, хорошей матерью и сознательной помощницей, приобретшей в народе репутацию миротворицы. До 1325 года ни один источник не содержит даже намеков на неверность с ее стороны.

Но теперь ее брак был разрушен, так как «король по наветам [Деспенсера] изгнал королеву»^{858}, и ее несправедливо оскорбляли и жестоко наказывали за преступления, которых она не совершала. Всему виной была ненависть порочного фаворита и слабость мужа, допустившего, чтобы этот фаворит так обращался с нею. Бейкер, настроенный к Изабелле враждебно, обвиняет ее в том, что она отказала в своем обществе (и, несомненно, в постели) своему господину — но если это и так, разве могло быть иначе в сложившихся обстоятельствах? Приняв во внимание все известные нам сведения, мы можем уверенно сказать, что львиную долю ответственности за крушение своего брака должен нести сам Эдуард II; именно он неосмотрительно посеял семена будущей трагедии.

О жестокости Деспенсера к королеве было наверняка хорошо известно в дипломатических кругах. Вскоре об этом услышал в Авиньоне папа Иоанн. Он лично написал Деспенсеру, порицая его за грубость и злоупотребление властью, за причинение вражды между государями.^{859} Когда Деспенсер, глубоко встревоженный попыткой убить его и короля посредством магических действий с восковыми фигурками^{860}, написал папе, умоляя об особом попечении, Иоанн XXII язвительно порекомендовал ему «обратиться к Богу и хорошенько исповедаться, и удовлетворить господа соответственным образом. Никаких иных средств не понадобится».^{861} Ясно, что папа уже составил себе нелестное мнение о Деспенсере — возможно, по этой причине мы ничего больше не слышали о просьбе короля насчет развода. Другая причина, видимо, заключается в том, что брак Эдуарда и Изабеллы заключался по настоянию папской курии в интересах установления прочного мира между Англией и Францией, и теперь еще больше, чем когда бы то ни было, сохранить этот союз значило залить цементом трещины в дипломатических отношениях. Кроме того, единственной законной причиной для аннулирования брака могло быть близкое родство, но в свое время предыдущий папа издал грамоту, устраняющую это препятствие; и наконец, развод привел бы к катастрофическим последствиям в вопросе о законности наследования престола сыном разведенных родителей.

Не имея никакой другой информации, мы должны сделать вывод, что если Эдуард II действительно просил папу расторгнуть его брак, он либо получил категорический — но конфиденциальный — отказ, либо сам забрал обратно свое письмо по причинам, которые вскоре станут нам ясны. В этом случае понятно, почему, когда Стивен Данхевид писал донесение королю из Авиньона 7 октября 1325 года, он совершенно не упоминал о каких-либо матримониальных делах.^{862}

Эдуард знал теперь наверняка, что ему угрожает не только война с Францией, но также вторжение под руководством Мортимера; Деспенсер узнал осенью, что Мортимер побывал в Эно, пытаясь собрать войско, с намерением отплыть с ним из Голландии или Зеландии и высадиться на восточном берегу Британии.^{863} Дипломатические отношения между Англией и Эно уже были подпорчены разногласиями в области торговли, и 24 октября Эдуард написал графу Гильому V д'Эно, протестуя против того, что он дал убежище англичанам-изменникам.^{864} Однако граф не обратил на протест никакого внимания. Следующим предприятием Мортимера была попытка сколотить отряд германских наемников на деньги, предоставленные французскими родственниками его жены, семейством Жуан-виль.^{865}

Положение было критическое, но папа считал, что все еще можно уладить; где-то в декабре, согласно его указаниям, двое его нунциев в Париже, архиепископ Вьеннский и епископ Оранжский, предложили, чтобы королева Изабелла, известная своими способностями к посредничеству, приехала во Францию ради разрешения кризиса и прекращения распри из-за Гаскони. Возможно, таким путем папа давал понять Эдуарду II, что его брак — ценный дипломатический инструмент, и, лишившись его, король лишь вызовет лавину политических несчастий. Не исключено, что именно по этим соображениям Эдуард решил отказаться от идеи развода.

Бейкер заявляет, будто бы идея направить королеву во Францию исходила от самой Изабеллы: получив от нее призыв о помощи, Карл IV предпринял шаги, чтобы облегчить ей бегство из Англии. Фруассар также утверждает, что Изабелла «тайно приготовилась к отъезду во Францию». В этих утверждениях может быть доля истины, но мнение Бейкера, что Карл нанял Орлитона и Бергерша для обеспечения отъезда королевы, едва ли оправдано, поскольку впавший в немилость Орлитон был не в состоянии просить за королеву.

Конечно Карл IV, может быть, действительно поначалу предложил папе вариант с приездом сестры во Францию с миссией мира по подсказке Изабеллы или по крайней мере в ответ на ее мольбы о помощи.^{866} И как только этот путь к спасению чудесным образом открылся перед нею, Изабелла, разумеется, с превеликой радостью воспользовалась им. Позже она сама заметила, что ей так отчаянно хотелось выбраться из западни, что она изо всех сил старалась выказывать дружелюбие к Деспенсеру, лишь бы он не наложил вето на эту идею.^{867} Поехать во Францию в качестве чрезвычайного посла Англии значило для нее не только восстановить статус королевы, но и избавиться от притеснений, которые она испытывала дома, вырваться из орбиты ненавистных Деспенсеров. Однако нет никаких доказательств того, чтобы папа, при всем несомненном сочувствии к Изабелле, предусматривал какую-либо иную цель ее поездки, кроме переговоров о мире.^{868}

В январе 1325 года сперва королевский совет, а затем и Парламент обсудили предложение папы. Деспенсер был против отъезда Изабеллы из Англии — хотя ей удавалось скрывать гнев и отвращение, и вела она себя с ним с хорошо рассчитанной учтивостью, фаворит понимал, что сам сделал ее своим непримиримым врагом, и имел все основания опасаться, как бы она не подстроила ему какую-нибудь гадость, будучи за границей. Но сам Эдуард боялся ехать во Францию, оставив фаворитов без защиты, поэтому отправка Изабеллы казалась ему разумным решением, и король склонялся к тому, чтобы серьезно подойти к нему.

Его посланники в Париже были готовы оказать на него давление. 13 января Джон Салмон, епископ Норвичский, обратился к Деспенсеру в поддержку королевы. Его поддержали коллеги, граф Ричмонд, недавно освобожденный шотландцами, и Генри де Бомонт, который, очевидно, сумел для виду примириться с королем и восстановил часть былого фавора. Далее 17 января Джон Стратфорд, епископ Винчестерский, который также входил в состав посольства и незадолго до того вернулся из Франции, повторил просьбу Салмона; он добавил, что Карл IV пообещал: если Эдуард сделает своего сына герцогом Аквитанским и пришлет его во Францию вместе с королевой для принесения оммажа, то Карл отдаст все захваченные им земли, и это решение одобрено советом при короле Франции.^{869}

В конце концов вмешательство епископов, наряду с обещаниями Карла IV и доводами Деспенсера-старшего, оказали решающее воздействие.^{870} Парламент постановил, что любые средства для достижения цели предпочтительнее открытой войны^{871}, и к 7 февраля король согласился, чтобы Изабелла отправилась во Францию, а принц Эдуард последует за нею, как только будет достигнуто удовлетворительное соглашение. В тот день английский совет направил Томаса Эстли к посланникам во Франции с запросом: допустимо ли для французской стороны, если королева прибудет одна? Вскоре был получен положительный ответ.^{872}

Решение Эдуарда отправить Изабеллу во Францию оказалось самой безрассудной и трагической ошибкой в его жизни. Оно имело для него сокрушительные последствия. Однако он дал на эту поездку свое согласие. Значит, Изабелла весьма искусно скрывала гнев и унижение, вызванные отношением к ней и его самого, и Деспенсеров, — а он искренне поверил, что ее незачем бояться, она будет преданно отстаивать его интересы, как это было в прошлом. Кроме того, разрешив эту поездку, Эдуард сам разоблачил лживость своих слов от сентября предыдущего года, когда, в оправдание секвестра поместий жены, он уверял, будто она представляет собой угрозу безопасности страны. Подкрепил он также собственное убеждение Изабеллы, что та потеряла свои земли прежде всего в результате коварства Деспенсеров.

Некоторые историки удивлялись, как это Деспенсер позволил Изабелле покинуть Англию, но на самом деле его намного больше страшил отъезд во Францию короля — тогда он остался бы без защиты. Покорное и внешне учтивое поведение Изабеллы относительно Деспенсера и очевидная уверенность Эдуарда в ее верности могли убедить Деспенсера, что она безобидна. К тому же он, конечно, был бы рад хоть на время удалить эту ненужную женщину и устранить ее влияние на Эдуарда. Почти несомненно, что он недооценил ее по всем статьям, имевшим для него значение.

Эдуард также фатально ошибся в своих предположениях касательно Изабеллы. Роберт Редингский прокомментировал ситуацию так: «Болезненное неразумие поразило короля, который был проклят Богом и людьми [за] его позор и порочные страсти — иначе бы он никогда не отстранил от себя благородную супругу, не отказался бы от ее нежных женственных объятий [и не отнесся бы] с презрением к ее высокому роду». Многое случилось за время, протекшее с сентября, чтобы настроить Изабеллу против Эдуарда; похоже, именно тогда она начала строить заговор против него.

Два с лишним года страданий от жестокости Деспенсера и низости мужа, конечно, изменили Изабеллу; она ожесточилась, и на поверхность вышли прежде скрытые способности и недостатки, о наличии которых, возможно, не подозревала даже она сама. Теперь, более, чем когда-либо прежде, она стала дочерью своего отца. Унижения не сломили се — наоборот, лишь усилили гордое сознание своего высокого ранга и династической принадлежности. Оскорбления, которые пришлось вытерпеть, пробудили жажду мщения и неуклонную решимость вернуть все, что так жестоко у нее отобрали. Живя в постоянном страхе, Изабелла научилась быть отважной, находчивой и хитроумной. Ее природная доброта и заботливость, очевидно, были подавлены необходимостью действовать, чтобы покончить с нестерпимым положением. Она более не намеревалась играть пассивную, подчиненную роль. Целых семнадцать лет она старалась быть верной и преданной женой, но теперь чувствовала, что у нее не остается иного выбора, кроме как стать на гибельный путь сопротивления. Позволить событиям идти по-прежнему значило для нее — опускаться все ниже и подвергаться новым опасностям, для ее детей — жить без матери, а для Англии — терпеть разнузданную тиранию Деспенсеров.

В свете дальнейших событий и на основании ряда косвенных свидетельств историки полагали, что какой-то зародыш оппозиционной партии сформировался в окружении королевы еще до того, как она покинула Англию. Утверждают даже, будто оппозиция существовала уже в 1322 году, как реакция на возвышение Деспенсеров, хотя никаких свидетельств мы не имеем; конечно же, многие люди были обижены на фаворитов и готовы способствовать их падению, но непохоже, чтобы кто-нибудь рассматривал королеву как главу сплоченной оппозиции, пока не были секвестрованы ее поместья, и всем стало понятно, что у нее также есть основательная причина для обиды.

В условиях изоляции и слежки Изабелле было затруднительно установить и поддерживать связи с недовольными при дворе, но она явно сумела изыскать тайные способы обеспечить себе чье-то сочувствие и поддержку — кто-то же помог ей передать письма Карлу IV, а в феврале она встретилась наедине с Генри Истри, приором церкви Христа в Кентербери. Тем не менее до отъезда во Францию у нас нет достоверных сведений ни о том, что королева была активно вовлечена в создание оппозиционной партии в Англии, ни о каких-либо ее контактах с людьми, впоследствии ставшими ее союзниками. Впрочем, учитывая секретный характер подпольных политических движений, мы и не могли бы рассчитывать на прямые свидетельства. Конечно же, враги Деспенсеров отнюдь не отказались бы подключить королеву к своим интригам и взяться за доставку ее писем или устных посланий. Значительно позднее Томас Уолсингем писал, что Эдуард считал небезопасным оставлять приданое Изабеллы в ее руках, «ибо она поддерживала тайную переписку с врагами государства». Но если бы король действительно подозревал ее в чем-то подобном, то вряд ли позволил ей отправиться на континент, где Мортимер, смертельнейший из врагов, активно злоумышлял против него.

Однако все это не означает что Изабелла не начала уже примечать будущих союзников. Она наверняка симпатизировала тем, кто, как и она сама, пострадал от происков фаворитов и теперь видел в ней будущую избавительницу королевства от Деспенсеров. Предвидя поездку во Францию, королева решительно настроилась на «месть и удовлетворение»^{873} — но это, несомненно, зависело от того, получит ли она поддержку со стороны. По меньшей мере она рассчитывала открыть все брату, королю Карлу, и, опираясь на его сочувствие, попросить помощи в избавлении Англии от Деспенсеров.

Изабелла могла надеяться, что если она пригрозит Эдуарду разлукой из Франции, с безопасного расстояния, то он, чтобы избежать худшего публичного скандала, предпочтет сам отстранить фаворитов. Это предположение подкрепляется мнением автора «Жизнеописания Эдуарда Второго», который писал, вскоре после отъезда королевы из Англии: «Ничего удивительного в том, что она не любит Хьюго, из-за коего погиб ее дядя [Ланкастер], и он же лишил ее всех слуг и доходов; соответственно (так думают многие), она не вернется, пока Хьюго Деспенсер не будет насовсем изгнан со двора короля». Этот хронист, несомненно, высказывал общее мнение современников событий, поскольку, видимо, умер вскоре после того и не мог оценивать обстановку «задним числом». Как бы далеко ни продвинулись замыслы Изабеллы в тот момент — а мы не знаем точно, что было тогда у нее на уме — ей в любом случае было необходимо избавиться от страданий и заручиться поддержкой по обе стороны Ламанша.

Изабелла могла зачислить в ряды потенциальных союзников Адама Орлитона, епископа Херефордского, Генри Бергерша, епископа Линкольнского, и Джона Дрокенсфорда, епископа Батского и Уэльского — всех троих Бейкер называет «выучениками Изабеллы», они же являлись близкими приятелями Роджера Мортимера. Затем были еще ее дядя Генри Ланкастер, брат казненного графа, Джон Стратфорд, епископ Винчестерский, Уильям Эйрмин, выдающийся церковный деятель, и даже сводные братья короля, графы Норфолк и Кент. Ричмонд, пребывавший во Франции, также проявил себя как сочувствующий, а Генри де Бомонт был, как и всегда, надежным другом.

Бейкер пишет, что Орлитон разжигал гнев королевы против Деспенсеров, пользуясь ее обидой за отобранные владения. Но хотя епископ сам находился в таком положении, что мог хорошо понять, каково ей живется, все же Орлитон в то время оставался в опале^{874} и вряд ли имел возможность как-то влиять на Изабеллу. Фактически он стал одним из важнейших ее сторонников значительно позднее.

Генри Ланкастер был добрым и почтенным человеком лет сорока пяти, его уважали за учтивость и рассудительность. Он не участвовал в мятеже своего брата, но был жестоко разочарован, когда он, законный наследник Томаса, не оставившего детей, обратившись к королю с просьбой отдать ему графства Ланкастер и Лестер, получил отказ; причем Эдуард заподозрил его в неверности и установил тщательный надзор за ним. По прошествии двух лет король все же убедился в лояльности Генри и позволил ему владеть одним из графств брата — Лестером. Но новый граф Лестер все это время обвинял Деспенсеров в гибели брата и хотел теперь не только отомстить им, но и реабилитировать имя Ланкастера. Он сделал вызывающий жест — принял герб покойного графа вместо своего собственного, хотя тот был объявлен устраненным, и воздвиг каменный крест в память о Томасе близ города Лестера.^{875}

То, что граф Лестер симпатизировал Орлитону, подтверждается фактом: в 1324 году, после того как Орлитон, обвиненный в измене за соучастие в побеге Мортимера, написал Лестеру, умоляя вступиться за него перед королем, граф прислал епископу ободряющее и утешительное письмо. Но прежде чем Лестер смог выполнить просьбу, Эдуард прослышал о его теплом участии к бедам Орлитона и обвинил в измене его самого. Однако благодаря умелой самозащите Лестера и его положению первого вельможи в королевстве он избежал осуждения.^{876}

Лестер вполне мог предложить королеве поддержку, поскольку хотел избавить королевство от Деспенсеров и, что еще более важно, вернуть себе законное наследство. Нет никаких сведений о том, что он хотел причинить какой-либо вред своему кузену-королю.

Джон Стратфорд, светский человек и государственный деятель^{877}, не питал любви к Деспенсерам, которые его ненавидели и заставили выплатить им 1000 фунтов за то, что примирили его с королем после того, как он годом раньше разгневал Эдуарда. Он не сумел добиться в Авиньоне согласия на предоставление кандидату короля, Роберту Болдоку, кафедры в Винчестере и сам принял эту должность от папы, не испросив предварительно позволения государя. Эдуард разгневался до того, что отнял у Стратфорда причитающиеся ему доходы на год с лишним.^{878} Поддержка Стратфордом идеи об отправке Изабеллы во Францию могла объясняться исключительно желанием мира — но не лишено вероятности и то, что им руководили совсем иные побуждения, и королева каким-то образом обеспечила себе его поддержку. Стратфорд вполне мог быть одним из первых, кто осознал ее способность стать средоточием оппозиции против Деспенсеров.

Граф Кент, будучи членом королевской фамилии, особенно возмущался влиянием Деспенсера; и он, и его брат Норфолк — пара необузданных юношей — громко критиковали короля за то, что тот допустил это. Показательный провал Кента во Франции стоил ему благорасположения венценосного брата и сделал его привлекательным для обольщений врагов Эдуарда. Во время пребывания в Гаскони Кент привык полагаться на советы сэра Оливера Ингхема, известного сторонника короля; однако вскоре и он стал убежденным союзником Мортимера, и тот мог использовать Ингхема для того, чтобы подорвать верность Кента и подключить его к коалиции против Деспенсеров.

Возможно также, что Деспенсер начал в чем-то подозревать Кента и предпринял шаги, чтобы нейтрализовать его. Фруассар подчеркивает, как сильно Кент боялся Деспенсера, и уверяет, что кто-то тайно предупредил и его, и Изабеллу «об опасности, которая угрожала им со стороны сэра Хьюго, и о возможной их погибели, ежели только они сами не поберегутся как следует». На фоне недавних демаршей Деспенсера против королевы от подобных предупреждений нельзя было отмахнуться. Если рассказ Фруассара верен, а это вроде бы подтверждается позднейшим высказыванием Изабеллы, что она жила в страхе смерти из-за Деспенсера, тогда можно считать доказанным, что имелись лица, способные предавать тайные послания королеве — а значит, сеть интриг действительно уже была сплетена.

В 1326 году Изабелла рассказала о том, как она боялась, что сам Эдуард тоже хочет убить ее; в проповеди, прочитанной в Уоллингфорде, епископ Орлитон прилюдно заявил, что «король носил под одеждой нож, чтобы убить королеву, и говорил, что за неимением иного оружия готов загрызть ее собственными зубами». Проверить правдивость этих слов никак невозможно, но подобная угроза могла вполне быть брошена в пылу очередной супружеской ссоры; с другой стороны, Деспенсер, пользуясь обычной для него тактикой запугивания, мог высказать нечто подобное, чтобы дать понять Изабелле, каковы будут последствия, если она поведет себя строптиво. И если Изабеллу предупредили, что и Деспенсер, и король хотят убить ее, она могла желать только одного — поскорее вырваться из Англии.

У нас нет прямых указаний на то, что Роджер Мортимер в то время был причастен к оппозиционной партии, собирающейся вокруг королевы. Если бы у короля имелось хоть малейшее подозрение на этот счет, Изабелла никогда не поехала бы во Францию. Между тем Эдуард велел Томасу Эстли, одному из своих посланников во Франции, заручиться гарантиями от Карла IV, что «Мортимер и другие изменники и враги короля покинут королевство Францию прежде, чем туда прибудет моя супруга», дабы избежать «каких-либо бед и бесчестья», которые те могли бы причинить, «от чего избавь нас, господи!»^{879}

Однако, как мы уже говорили, более чем вероятно, что Изабелла к этому моменту уже давно считала Мортимера жертвой Деспенсеров, подобной ей самой. Она, вероятно, неплохо узнала Роджера за шестнадцать без малого лет, и не забыла, что он оставался безукоризненно верным Короне, пока Деспенсеры не вынудили его восстать. Изабелла также должна была понимать, что теперь может найти в Мортимере самого мощного союзника против фаворитов. Этот человек пытался подослать к ним убийц, хотел отомстить им, готов был вторгнуться в Англию с военной силой, чтобы достичь своей цели. Думала ли уже Изабелла об объединении сил с Мортимером, когда окажется на воле? Трудно вообразить, чтобы эта мысль не приходила ей в голову.

В самом начале февраля королева имела приватную беседу с Генри Истри, приором церкви Христа, и доверила ему свои тайные тревоги. Скорее всего, она говорила о плачевном состоянии ее брака, о своих страхах, об отвращении к Деспенсеру. Так или иначе, она не только завоевала симпатии Истри, но также породила в его душе нехорошие предчувствия. 8 февраля он написал архиепископу Рейнольдсу: «Было бы весьма правильно, если б госпоже нашей королеве вернули ее законное и достойное положение, прежде чем она отправится в плавание».^{880}

Возможно, Рейнольде передал этот совет королю, поскольку Эдуард вскоре предпринял меры, чтобы Изабелла отправилась во Францию с должным блеском, однако все же не вернул ей ни поместий, ни законных доходов.

18 февраля король официально известил своих посланников во Франции о скором прибытии королевы и заявил, что желает добиться продолжения перемирия к 26 мая, самое позднее к 24 июня, чтобы Изабелла успела вернуться домой и начать подготовку к их совместному визиту в Гасконь.^{881} Затем 20 февраля король выписал охранные грамоты для свиты Изабеллы.^{882} Карл IV также прислал сестре документ, обеспечивающий свободный проезд по его землям, — грамота поступила до 5 марта, когда Эдуард составил список указаний для наставления Изабеллы.^{883}

Теперь приготовления к поездке королевы уже почти завершились. Она должна была ехать с немалой пышностью, со свитой из тридцати особ, как подобало королеве и официальной посланнице. Эдуард лично с большой тщательностью отобрал всех тех, кто сопровождал Изабеллу, отдавая предпочтение верным, на его взгляд, людьми; кое-кому из них, видимо, было поручено следить за королевой. Возглавили свиту лорд Джон Кромвель и четыре рыцаря.^{884} Французов в списке короля не значилось, но он все-таки включил в состав Уильяма де Будона, прежнего казначея королевы, в должности счетовода, а кроме того, назначил главными фрейлинами двух знатных женщин: Джоан де Бар, племянницу Эдуарда и бывшую жену Сюррея, и Элис де Туани, вдовствующую графиню Уорвик.^{885} Король решительно не хотел давать Карлу IV какой-либо повод возмущаться, что его сестру обижают, и если бы она вздумала жаловаться, как плохо с ней обходятся в Англии, ее слова вступили бы в противоречие с пышностью ее окружения и утвари.

Хотя дружба Эдуарда с епископом Рейнольдсом поостыла после заступничества Рейнольдса за Орлитона, король все же попросил его сопроводить Изабеллу во Францию. Но приор Истри, очевидно, все еще встревоженный тем, что поведала ему королева, отговорил Рейнольдса ехать и подсказал благовидный предлог, который король принял за чистую монету.^{886}

Во время пребывания во Франции расходы Изабеллы должно было оплачивать казначейство — Уильям де Будон получил сразу на руки 1000 фунтов и полномочия на выдачу любых сумм, которые понадобились бы королеве, из филиала банка Барди в Париже; известно, что всего они выплатили ей около 3680 фунтов.^{887}

5 марта король известил своих послов во Франции, что королева уже в пути;^{888} затем, в сопровождении Деспенсера, они с Изабеллой проехали по землям Кента в Дувр. В Кентербери Изабелла оставила своих охотников и гончих псов на попечении приора Истри, который позднее жаловался Деспенсеру, что те едят так много, что хоть из дому беги.^{889}

Тем временем папа написал королеве, поздравляя с тем, что она вновь выступает в качестве миротворца.^{890} Очевидно, кто-то постоянно держал его в курсе дела, причем не сам Эдуард II, поскольку король официально оповестил Иоанна XXII об отъезде королевы с миссией мира только 8 марта.^{891}

Изабелла видела в своей родной земле убежище и источник спасения. Наконец 9 марта 1325 года, сразу после Пасхи, забрезжила заря ее свободы, и королева взошла на борт корабля, которому предстояло доставить ее во Францию. «Королева уехала очень веселой, у нее было две причины для радости: приятное ожидание встречи сродной землей и родственниками, и удовольствие от того, что она рассталась кое с кем, кого не любила».^{892}

«Уезжая, она никому не показалась обиженной, — писал позже Эдуард, припоминая, что Изабелла даже с Деспенсером попрощалась весьма учтиво, — она ни с кем больше не была так любезна, кроме меня самого». Он припомнил также, что они «обменялись дружелюбными взглядами и словами, и она говорила о большой дружбе с ним, когда собралась переплыть море».^{893}

Эдуарду и в голову не приходило, что им более не суждено свидеться.